Жан Эшноз

Высокие блондинки

1

Представьте себе, что вы — Поль Сальвадор и что вы кое-что ищете. Зима близится к концу. Но вы не любите искать в одиночку, у вас мало времени, и потому вы звоните Жуву.

Вы могли бы, как обычно, назначить ему встречу где-нибудь на скамейке, в баре или в одном из офисов — его или вашем. Но для разнообразия вы предлагаете ему увидеться в бассейне возле станции метро «Порт де Лила». Жув охотно соглашается.

Вы, читатель, конечно, аккуратно явились бы в условленное время в условленное место. Но вы же все-таки не Поль Сальвадор, который приходит на все свои встречи задолго до назначенного часа.

Вот и сегодня он специально прибыл пораньше и для начала обошел вокруг огромного черно-белого строения, содержащего пять тысяч кубометров воды. Затем, проследовав по пологому спуску бульвара Мортье, он миновал серые здания, примыкающие к бассейну с юга и содержащие в свою очередь пять сотен чиновников на жалованье французских служб контрразведки. Сальвадор решил обследовать снаружи и эти дома и прогуливался там до тех пор, пока невдалеке, на башне Нотр-Дам-дез-Отаж, не зазвонил колокол.

Они с Жувом встретились в кафетерии водного стадиона, над верхними трибунами, под прозрачной раздвижной стеклянной крышей. В этом спортивно-оздоровительном пространстве они были единственными посетителями, облаченными в строгие костюмы — Сальвадор в светло-серый, Жув в темно-синий; оба сидели, разглядывая сверху пловцов, а еще внимательнее — пловчих, и каждый из них мысленно классифицировал их купальники — цельные или раздельные, бикини или топлесс, с рельефным рисунком, с оборками, с бахромой, а то и с воланами. Они еще не начали беседовать. Ждали заказ — «Перье» с лимоном.

В настоящее время Сальвадор работал на продюсерскую группу телепрограмм в отделе развлекательных передач и «киосков» — тех самых развлекательных передач и «киосков», которые Жув и его супруга каждый вечер смотрели по телику. Сальвадор, высокий тощий субъект около сорока лет, супруги не имел. Его длинные бледные пальцы в любой ситуации непрерывно играли и переплетались меж собой, тогда как руки Жува, куда более топорные, если не сказать мясистые, напротив, игнорировали друг дружку, старательно избегая встречи и почти все время скрываясь, каждая в своем кармане. Массивный, лет на десять старше и сантиметров на десять ниже Сальвадора, Жув опасливо пригубил напиток из принесенного стакана: нет, ничего — пузырящаяся водичка с лимоном вполне гармонировала с хлорированной атмосферой водного стадиона; обе они легонько щекотали и прочищали дыхательные пути.

— Итак, — сказал он наконец, — кто же на этот раз?

И отрицательно замотал головой, после того как Сальвадор произнес женское имя.

— Ей-богу, не знаю, оно мне ровно ничего не говорит.

— А вы все-таки взгляните, — попросил Сальвадор, протягивая ему пачку газетных вырезок и снимков, где была запечатлена одна и та же молодая особа, неизменно выходившая откуда-нибудь, по имени Глория Стэлла.

Фотографии были двух типов. Одни — цветные, вырезанные из еженедельников; там она выходила со сцены, из шикарного «ягуара» или из джакузи. На других, явно более поздних, черно-белых и довольно расплывчатых, взятых со страниц ежедневной прессы, можно было разглядеть, как она выходит из дверей Центрального комиссариата, покидает адвокатскую контору или спускается по ступеням Дворца правосудия. И если первые снимки, сделанные при умелом ярком освещении, изобиловали ее сверкающими улыбками и победными взглядами, то на вторых глаза были спрятаны за темными очками, лицо со сжатыми губами казалось плоским из-за фотовспышек, а фигура смазана.

— Ага! — сказал Жув. — Ну-ка, ну-ка, минуточку!

Эту минуточку Сальвадор использовал, чтобы провести две минуточки в туалете, на двери которого среди самых разных предложений о встрече красовался размашисто начертанный чьей-то раздраженной рукой лозунг: «Ни Бога, ни тренера!»

— Ну конечно! — сказал Жув, когда Сальвадор вернулся к столику кафетерия. — Я вспомнил. Эта история мне знакома. Что с ней стало, с этой красоткой?

— Понятия не имею, — отвечал Сальвадор. — Вот уже четыре года, как она исчезла. Потому-то я и прошу вас разыскать ее. Ведь это, кажется, не так уж сложно, верно?

— Верно-то верно, — пробормотал Жув. — Но надо подумать.

Затем они пешком направились к бульварному кольцу.

— Ладно, — сказал Жув. — Я попробую навести справки. Не могли бы вы написать мне все, что знаете о ней?

— Конечно, — откликнулся Сальвадор, вытаскивая из кармана еще один листок. — Вот тут все сведения, которые я смог собрать.

— Во всяком случае, красивая девушка, — отметил Жув, перебирая снимки. — Я могу оставить их себе?

— Ну естественно, — сказал Сальвадор.

Вместе они миновали штаб-квартиру контрразведки, надежно спрятанную за глухой бетонной стеной, утыканной нацеленными на тротуар камерами слежения и рогатками из колючей проволоки, так что с улицы можно было разглядеть только верхние этажи. Эмалированные таблички, привинченные там и сям к ограде, грозно предупреждали о запрещении фото- и киносъемки в данной зоне, считавшейся военной, а также самого здания, претерпевшего на своем веку множество изменений в соответствии с архитектурными концепциями периода с 1860-го по 1960-й год. Тонкая металлическая вышка щетинилась разнообразными антеннами, смотревшими во все стороны света; единственный вход представлял собою ворота, через которые по рельсам, нервно дергаясь, въезжали и выезжали вагонетки с непонятными грузами. Двое часовых в мундирах бдительно охраняли портал, вид у них был такой же неприступный и таинственный, как у самих ворот, глаза прятались за очками с зеркальными стеклами.

— Не хочу скрывать от вас, — продолжал Сальвадор, — что дело грозит оказаться весьма сложным. Мы и сами предприняли кое-какие поиски, но ничего не добились. Видимо, эти четыре года она абсолютно ни с кем не общалась, как я уже вам говорил.

— Посмотрим, — ответил Жув. — Я сейчас же пошлю кого-нибудь на розыски.

Только вот кого? — спросил он себя вслух. — Есть Боккара, это неплохой вариант, надо только узнать, свободен ли он. Если нет, можно взять Кастнера. Да, пожалуй, именно Кастнера. Очень милый парень, прекрасно справится с этим делом. Но для начала скажите, это случайно не псевдоним?

— Простите, — удивленно переспросил Сальвадор, — какой псевдоним?

— Да вот ее имечко, — ответил Жув, тыча пальцем в подпись под снимком: «Глория Стэлла». — Тут за километр фальшивкой пахнет, вы не находите?

— Ах вот оно что! — сказал Сальвадор. — Ну, конечно, это не настоящее имя. Но вы все поймете, когда прочтете тот листочек, который я вам дал.

2

К концу дня Жан-Клод Кастнер добрался до небольшой промзоны, типичной для Сен-Бриека. Он припарковал машину на стоянке завода по производству кормов для животных и отыскал в бардачке папку из непрозрачного пластика с застежками-липучками, которую и положил к себе на колени. Но прежде чем открыть ее, он энергично потер кончиками пальцев утомленные глаза: четыреста километров по автотрассе — это вам не шутки!

Досье содержало документы, полученные Жувом от Сальвадора два дня назад, плюс 58-я карта из «Мишлена» с подробной топографией Бретани между Ламбалем и Брестом. В карту полуострова был вложен рукописный перечень как прибрежных, так и находящихся в глубине материка деревень; список охватывал район от Сен-Бриека до Сен-Поль-де-Леона. Согласно предварительному расследованию Жува, именно здесь могла находиться та суровая женщина — высокая красивая блондинка, запечатленная на снимках в самых разных видах и в самых разных местах. Намечая свой будущий маршрут, Жан-Клод Кастнер прямо на карте автомобильных дорог соединил красным карандашом населенные пункты, которые ему следовало посетить.

Линия получилась капризно изломанной, как в настольных играх, и образовала нелепую фигуру со странными очертаниями, что слегка разочаровало Кастнера.

Сунув материалы обратно в папку, он включил зажигание, развернулся, выехал на трассу и покатил в Сен-Бриек. Оставив машину возле крытого рынка, в центре города, он поужинал великолепным кускусом в одном из тех марокканских ресторанчиков, что конкурируют друг с другом в окрестностях старого вокзала, вслед за чем нашел приют во второразрядном отеле напротив нового. Комната, слабо освещенная единственной лампочкой на потолке, представляла собой полутемное кубическое пространство без телевизора, без холодильника и без набора туалетных принадлежностей в ванной, ибо таковая отсутствовала — вместо нее в углу номера висел на стене примитивный душ, огороженный складной ширмочкой из мутного пластика, тонкой, а главное, дырявой. Кастнер лег и довольно быстро уснул.

Два часа спустя он так же быстро проснулся и долго вертелся в постели, маясь бессонницей; потом включил свет и снова попробовал решить головоломку, исходные данные которой были для него так же неясны, как и сопутствующие обстоятельства. Б комнате становилось то слишком жарко, то чересчур прохладно. Кастнер попеременно дрожал от холода и обливался потом; голова у него совсем не варила. Достав свою карту, он заново обвел карандашом маршрут, размеченный им вчера на стоянке; это мало что прояснило, но теперь полученный контур смутно напоминал лежащего бегемота. Отчаявшись достичь лучших результатов, сыщик в конце концов проглотил таблетку снотворного и спустя двадцать минут уже спал.

Во сне его преследовали обрывочные видения, и все они кончались привычным кошмаром — классической сценой головокружительного падения: вот он, Кастнер, висит над пропастью, изо всех сил цепляясь за какую-то железку на самом верху непонятного сооружения из кривых балок и ржавых перекрытий. Эта шаткая облупленная конструкция еле держится и грозит рухнуть при первом же порыве ветра. Кастнер боится глядеть в бездну под ногами, он чувствует, что силы изменяют ему, он знает, что скоро пальцы его разожмутся и он сорвется вниз. Ужасный сон — хотя обычно он на этом и кончается: страх заставляет человека проснуться в решающий момент. Но на сей раз дело обстояло иначе: на сей раз Кастнер срывается и падает, мучительно долго падает в пустоту. И просыпается, весь в холодном поту, ровно перед тем, как разбиться оземь.

Завтрак, заказанный им на семь часов, состоял из жидкого кофе, оранжада и пахнущих химией булочек. Кастнеру совсем не хотелось есть. От снотворного пересохло во рту, оно лишило его не только сил, как в ночном видении, но и аппетита; он чувствовал ломоту в спине и озноб, пальцы слегка дрожали. Он нехотя сделал пару-тройку наклонов и приседаний, в результате чего вспотевшее тело тоже стало выделять химический запах, который не смогли победить ни тщательное мытье под душем, ни туалетная вода. Затем Кастнер облачился во вчерашний наряд — коричневый акриловый костюм поверх бордовой, акриловой же, рубашки-поло. Теперь он был одет на манер коммивояжера или представителя фирмы — этими профессиями он более или менее успешно владел в прошлом, равно как и другими, аналогичными по престижности в социальной сфере.

Весь день напролет, сидя за рулем своего автомобиля и сверяясь с картой «Мишлена», расстеленной на правом сиденье, Кастнер следовал по разработанному им маршруту. В каждом населенном пункте он показывал фотографии хозяевам кафе, баров и станций техобслуживания, мясникам и булочникам, которых еще не проглотили современные супермаркеты. Он заранее решил хранить в секрете цель своих розысков. Женщину на снимке он называл то сестрой, то невесткой, смотря по обстоятельствам. Однажды, расхрабрившись, он даже объявил ее супругой, но сам того испугался и больше на такие рискованные эскапады не шел.

Как бы то ни было, мелкие торговцы все как один отрицательно мотали головой и с сожалением прищелкивали языком. Впрочем, Кастнер вел поиски и в супермаркетах. Но безрезультатно — и в тот день, и на следующий.

На третий день пошел дождь, а Кастнер заблудился. Вообще-то дождь был какой-то странный: на лобовое стекло шлепались отдельные капли, слишком мелкие, чтобы включать дворники, но слишком частые, чтобы их не включать; увы, щетки только размазывали воду по стеклу, вместо того чтобы очищать его. Из-за этого Кастнер, едучи в местечко с многозначительным названием Лонэ-Мальномме,[1] проворонил поворот на местное шоссе № 789, где-то между Керпалюдом и Керводеном, и очутился в каком-то неведомом селении с безликими серыми домишками. Он припарковался на площади перед вросшей в землю церквушкой, слева от которой стоял памятник погибшим, а справа располагалось маленькое, но ничуть не более веселое кладбище моряков, — в общем, Кастнера в его автомобиле это зрелище отнюдь не вдохновляет, и он вновь и вновь пытается расшифровать — теперь уже как ребус — карту шоссейных дорог, а потом рассеянно ищет свою фамилию на гранитном обелиске — разумеется, безрезультатно, ибо на нем значатся лишь местные жители, к коим его никак нельзя отнести.

И тогда его взгляд обращается к церкви, из-за которой вышел и тут же скрылся из виду какой-то старик; пару минут спустя мимо ворот прошла женщина. Кастнер, где бы он ни плутал и куда бы ни заехал, терпеть не мог спрашивать дорогу у прохожих, но в данном случае сырость, одиночество и мертвая тишь, царившая вокруг, вынудили его опустить стекло и, дождавшись, когда женщина поравняется с машиной, вежливо обратиться к ней.

— Извините за беспокойство, — сказал он, — я, кажется, заблудился. Я ищу поворот на шоссе, но никак не найду. Вы случайно не знаете, есть тут где-нибудь поворот?

Перед ним стояла, слегка ссутулясь, молодая женщина: лодочки на низких каблуках, тусклые, до плеч, волосы, которые лишь с большой натяжкой можно было назвать каштановыми, толстые очки на коротком, с горбинкой, носу; все это было грубо размалевано и облачено в спортивные куртку и брюки, явно от разных комплектов. Замкнутое, даже какое-то настороженное выражение лица, — в общем, малопривлекательная особа, хотя и стервой не назовешь. Она остановилась, но не сразу подошла к машине; тяжелая продуктовая сумка оттягивала ей руку, перевешивая вправо.

— Поворот, — еще раз сказал Кастнер, — разъезд!

На первый взгляд казалось, будто женщина не понимает вопроса, на второй — что она вообще не очень-то понимает чужую речь. «Слабовато до нее доходит», — думал Кастнер, повторяя свой вопрос медленнее, стараясь говорить раздельно и тыча пальцем в свою карту, наполовину выставленную в открытое окно.

— Лонэ-Мальномме. Мне нужно туда.

— Лонэ, — ответила наконец женщина, не взглянув на карту, — да, ясно. Мне как раз в ту сторону. Обождите, сейчас скажу.

Наступило короткое молчание, потом зазвучал монотонный голос: первый поворот направо, там еще раз направо, перед светофором, налево, до кругового разъезда, а там третья по счету дорога, это очень просто, вы не собьетесь… Но Кастнер сразу капитулировал.

— Слушайте, — сказал он, — если вам действительно в ту сторону, давайте я вас подвезу, а вы мне укажете, куда ехать. Садитесь. Если хотите, конечно….

Снова пауза, после чего женщина кивнула и, пробормотав что-то невнятное насчет автобуса — Кастнер не разобрал что именно, — обошла машину сзади. Она села, поставив сумку между ног. Все время, пока они ехали, сумка явно мешала женщине, но Кастнер не осмелился предложить поставить ее на заднее сиденье.

Окружающий пейзаж представлял собою унылое однообразное зрелище — равнину с беспорядочно разбросанными убогими домишками; некоторые из них казались обитаемыми, большинство других продавались, но кто же такие купит, спросил себя Кастнер, если их узкие оконца даже не выходят на море, — уж во всяком случае, не я. Да и весь этот край не по мне. Предпочитаю солнце, а кроме того, у меня и денег-то нет. Кое-где бледный фасад оживляло цветное пятно — горшок с геранью или висящее на веревке белье, хоть какой-то признак жизни, напоминание о воде, испаряющейся из белья и увлажняющей цветы. Остальные дома явно дышали на ладан — эдакие дряхлые развалюхи со следами рекламы, намалеванной полвека назад и восхвалявшей то бандаж от грыжи, то какие-то неведомые фосфаты.

Застыв на своем сиденье, почти не шевеля губами, пассажирка старательно руководила маршрутом Кастнера. А он, сконцентрировавшись в основном на дороге, все же успевал боковым зрением изучать вызывающе яркий макияж женщины — зеленые тени на веках, фиолетовые мазки под бровями, круглые бордовые пятна на скулах и совсем уж неуместная гранатово-красная губная помада. Все это многоцветие было наложено на слой мертвенно-бледной жидкой пудры. Беглый взгляд водителя даже засек время на маленьких наручных часиках, какие можно выиграть в ярмарочных лотереях — без чего-то девять, — а также остатки красного лака на лунках изгрызенных ногтей. На одном из пальцев Кастнер углядел кольцо — уж не обручальное ли? — ан нет, ободок чуть сдвинулся и показал камешек мерзкого зеленоватого цвета с тремя бриллиантиками вокруг.

По мере приближения к Лонэ-Мальномме молодая женщина раскрывала рот все реже и реже и наконец умолкла вовсе. Пытаясь разрядить гнетущую атмосферу, Кастнер решил объяснить цель своего путешествия. Он — служащий маленького частного агентства, и его командировали в этот район с поручением отыскать некую особу. Причины розыска, добавил он, ему неизвестны — без сомнения, какое-нибудь пустяковое дельце по невыплаченным долгам, как это часто бывает. Он осторожно, стараясь не задеть пассажирку, протянул руку к бардачку и вынул наугад две-три фотографии «особы». «Она вам случайно не знакома?» Женщина рассеянно слушала его, а может, и не слушала вовсе или не вникала в его слова; она бросила «нет» так же равнодушно, как, вероятно, сказала бы и «да», вид у нее был не очень-то счастливый и какой-то неприкаянный. Кастнер почувствовал к своей пассажирке смутную симпатию, близкую к желанию оказать ей покровительство.

На очередном повороте молодая женщина ткнула пальцем в домик на отшибе у обочины шоссе со словами: «Вон там я выйду»; Кастнер притормозил и дал задний ход. Это было низкое грязно-серое строение, такое же, как и все остальные в этой местности; впереди виднелся крошечный садик. Цветы неизвестной породы, близкие к одичанию, окружали чахлую желтую пальму; дерево — полумертвое от холода, несмотря на микроклимат, — выглядело растрепанной метлой, воткнутой в землю и пустившей в ней корни.

— Теперь вам уже недалеко, — сказала женщина, — езжайте прямо, здесь не больше километра.

— Спасибо, — ответил Кастнер, — я вам очень благодарен.

— Нет, это вам спасибо, — возразила женщина. — Не выпьете ли стаканчик вина?

— О, я не хотел бы злоупотреблять… — начал было Кастнер.

— Ну что вы! — откликнулась она с непонятной легкой усмешкой. Затем нагнулась к своей сумке, и ее левая рука, как бы невзначай, задела правую ляжку Кастнера. Тот невольно вздрогнул.

— Хорошо, согласен, — сказал он, выруливая на обочину.

— Не оставляйте машину на дороге, я сейчас открою ворота, — предложила женщина.

— Хорошо, — повторил Кастнер; миновав ворота, машина обогнула дом и остановилась на заднем дворике, симметричном саду. Кастнер выключил мотор, вышел и захлопнул дверцу, оставив связку ключей в замке.

Недалеко от дома виднелось море. Его можно было разглядеть через боковое окно комнаты; в спускавшихся сумерках линия горизонта неразличимо сливалась с небом. Теперь Кастнер сидел со стаканом в руке в малоудобном плетеном кресле; у его ног валялись стопки журналов и брошюр. Комната была обставлена грубой разномастной мебелью, какая бывает в домиках, сдающихся на лето; с потолка на голом проводе свисал патрон без лампочки. После первого стаканчика Кастнер не отказался от второго, а там и от третьего, вслед за чем хозяйка предложила ему, ввиду позднего времени и «раз уж вы здесь», остаться поужинать. Кастнеру так не хотелось жевать в одиночестве, на первой скорости, постылый антрекот-с-жареной-картошкой, что он тут же согласился. Беседа ненадолго прервалась. Кастнер слышал позвякивание стеклянной и металлической посуды в кухне, куда вышла молодая женщина. У него мелькнула неожиданная, а впрочем, тут же отвергнутая мысль, что неплохо было бы провести так всю жизнь.

А пока он просмотрел печатные издания, валявшиеся на полу: зачитанные еженедельники, глянцевый журнальчик телепрограмм, альманах с расписанием морских приливов и отливов в текущем году. Перелистав этот последний и найдя нынешний день, он, не будучи сведущ в данном природном явлении, все же сумел понять, что сегодня между одиннадцатью и двенадцатью ночи ожидается рекордно высокий прилив. Время от времени молодая женщина заходила в гостиную и восстанавливала уровень спиртного в стаканах; наконец она объявила, что ужин готов.

Она подала на стол еду в белых тонах — очищенные креветки, макароны и простой йогурт, все это приправлялось соусами из тюбиков, такими же яркими, как ее макияж. Вино тоже было белое. Кастнер порасспросил свою хозяйку о ее жизни, и она сообщила, что в прошлом году работала на консервном заводе, что ей пришлось уйти, что ныне она безработная, как, впрочем, большинство людей в этих краях («К сожалению, не только в этих», — сочувственно вставил Кастнер), но что дважды в неделю она ездит в Плубазланек помогать торговцу морепродуктами («Я и сам работал в рыбной отрасли», — заметил Кастнер, не уточнив, кем именно).

К концу ужина Кастнер, честно сказать уже изрядно пьяненький, сделал несколько витиеватых заявлений, из коих следовало, что он находит молодую женщину «оч-чень миленькой» и, «честное благородное слово», совершенно очарован ею. Поскольку она улыбалась, старательно подливая ему вина, он счел, что его шансы возросли. А поскольку она не отняла руки, которую он сжал в своей, он решил, что дело в шляпе. Но когда он, стоя у двери, впился в ее губы страстным поцелуем, ему пришлось с огорчением признать, что он плохо держится на ногах. С пьяным хихиканьем он безуспешно нашаривал брешь в неподатливом платье хозяйки и уже начал не на шутку возбуждаться, как вдруг его прошиб холодный пот. Женщина смеялась, откидывая голову и встряхивая волосами; она ласково погладила Кастнера по щеке, затем ее рука соскользнула к его шее, а оттуда на грудь; когда она достигла пояса, мужчина задрожал и побледнел. И, хотя женщина приникла к нему всем телом, дрожь не унималась.

— Что с тобой? — вкрадчиво спросила она.

Кастнер безуспешно старался объясниться.

— Пошли, — сказала женщина, — выйдем на улицу, тебе нужно продышаться.

— Да, — ответил Кастнер. — Идемте… если хочешь….

Он и не заметил, что, пока они ужинали, настала ночь, и страшно удивился, очутившись в черной непроглядной тьме, такой густой, что она казалась осязаемой, как плотный бархат, и совершенно беззвездной, словно этот бархат застлал весь небосвод. Разве только в одном, самом дальнем, уголке висел тоненький серебристый ломтик луны. Едва шагнув за порог, Кастнер снова облапил молодую женщину и, воспрянув от ночной прохлады и темноты, повел себя совсем уж дерзко. Женщина, однако, не противилась его натиску, чем Кастнер был вполне доволен.

— Не спеши, — сказала она, — иди за мной. Вон там будет удобнее.

Чтобы попасть «вон туда», им пришлось сойти с дороги и пробираться по узкой полоске земли между двумя грядками артишоков. Женщина шагала впереди, Кастнер неуверенно следовал за ней, то и дело оступаясь на колдобинах и совсем потеряв голову от мрака, вожделения и белого вина. В кромешной тьме до него лишь в самый последний момент дошло, что море теперь находится чуть ли не прямо под ногами, тридцатью метрами ниже. С высоты утеса, на котором стоял Кастнер, моря не было видно, но его близкое присутствие угадывалось по глухому, прерывистому реву прибоя. То слева, то справа какая-нибудь особенно мощная волна с барабанным грохотом ударяла в скалу и разбивалась о нее, дребезжа точно медные тарелки. Молодая женщина направилась к небольшой каменной будке, где могли уместиться от силы два человека, — идеальный размер, мелькнуло в голове у Кастнера.

Однако она не вошла в будку, а скрылась позади нее. Кастнер прибавил шагу, обогнул строение, но никого не увидел. Он собрался было позвать женщину, но тут вспомнил, что не знает ее имени, и робко издал несколько возгласов типа «Эй! Ау! Где вы?», цепляясь за стенку и заглядывая в морскую бездну.

Миг спустя, когда от сильного толчка он рухнул в эту пустоту, его возгласы перешли в сдавленный крик, в несмолкаемый вопль, в то время как перед его мысленным взором проносились видения из вчерашнего ночного кошмара. За краткое время падения он еще успел подумать: «Господи, хоть бы проснуться до того, как разобьюсь!» — но его мольба не была услышана. На сей раз его тело действительно грохнется на скалы.

И от человека по фамилии Кастнер останется лишь одежда с раздробленными костями внутри. Два часа спустя рекордно высокий прилив смоет останки и унесет далеко в море, которое лишь через шесть недель вернет их на берег совершенно неузнаваемыми.

То, что Жан-Клод Кастнер сперва заплутал во вполне цивилизованном районе, подробно обозначенном на карте, уже доказывает, что он далеко не лучший специалист по расследованиям. То, что он спросил дорогу у первой встречной, убедительно говорит о его простодушии и легковерии. Но то, что он не сумел распознать в этой встречной женщину, которую искал, окончательно портит его репутацию. Даже если эта особа очень сильно изменилась.

А она и впрямь радикально преобразила свою внешность. Ознакомившись с переданными ему документами, Кастнер вообразил себе высокую элегантную блондинку с нескончаемо длинными ногами в туфлях на шпильках, легкую, слегка колеблющуюся поступь эквилибристки, светлый взгляд, ласково обращенный на него сверху вниз. Такою он видел ее в мечтах. Но действительность оказалась совсем иной. Теперь женщина совершенно не соответствовала этому описанию. Да что и говорить — с тех пор как она исчезла, положение вещей изменилось самым кардинальным образом.

3

А на следующее утро вы, читатель, уже сами ищете Поля Сальвадора. Машина уносит вас к восточной окраине Парижа, в сторону «Порт Дорэ», что недалеко от Венсеннского леса. Вы паркуетесь перед новеньким зданием, где расположена компания «Stocastic-Film» (шесть этажей офисов и студий, шестьдесят миллионов франков оборотного капитала); оно стоит на углу проспекта Генерала Доддса и бульвара Понятовского. Вы входите, не привлекая к себе ничьего внимания. Холл, непроницаемый, как бункер, украшен зеленой растительностью и оборудован скрытым освещением; в самом центре высится абстрактная многоцветная скульптура, напоминающая тотем, воткнутый наискосок в насыпь из гравия. Справа — стойка, за ней потрясающие портье женского пола: сплошные ногти, ресницы и бюсты; слева — ничего интересного. В глубине холла лифты. Забудьте о портье, спешите к лифту.

Итак, вы пересекаете холл, и никто вас не останавливает. Разве что толкнут на ходу какие-нибудь самоуверенные молодые люди в сапогах, кожаных куртках и модной трехдневной щетине. Разумеется, ваш взгляд предпочел бы отдохнуть на тех полуобнаженных девицах, что снуют вокруг, но пренебрегите и ими, ваша цель — лифт. Войдите в кабину и нажмите кнопку с цифрой 3.

Лифт выпустит вас в коридор, по которому вы дойдете до ближайшей открытой двери — вам сюда. Входите смело. Спокойно стойте в углу и ждите. Что бы ни случилось, вас все равно не заметят. Кроме того, в данный момент кабинет Сальвадора пуст. Это просторная комната с окнами, выходящими на проспект; двойные рамы защищают ее от уличного шума. Здесь есть кресла и длинный стол для совещаний, есть также большое овальное зеркало и диванчик; на одной стене висят два живописных полотна кисти неизвестного художника, у стены напротив шесть телевизоров, один на другом, с минимальной громкостью передают дневные программы. Стены вагонно-зеленого тона, палас — цвета нагретого песка. Не видно ни одной бумажки, ни одной папки, вся информация упрятана в компьютер.

На столе лежит лишь несколько досье — проекты в стадии разработки, которые «Stocastic» готовится сдать «под ключ» заказчикам — государственным и частным телеканалам.

А вот и сам Сальвадор. Вид у него не слишком озабоченный. Он обходит кабинет, рассеянно поглядывая на призрачные тени, мечущиеся по экранам, на улицу за окном, на свое отражение в овальном зеркале. Так же рассеянно он просматривает некоторые досье в ожидании своей ассистентки. Которая вскоре и появляется. Ну-с, пора за дело!

Донасьенна — 95/60/93 — отличается тем, что в любое время года носит немыслимо короткие и невероятно открытые туалеты, иногда настолько короткие и открытые, что между низом и верхом материя практически отсутствует. С энергией ядерного реактора Донасьенна бросает на стол пакет с вкладышем из пупырчатого целлофана, после чего плюхается в кресло и заводит речь — торопливым, пронзительным и одновременно хрупким, как кусочек мела, голоском. Дело в том, что речевой процесс Донасьенны сводится к произнесению одной нескончаемой фразы единым духом, без пауз, точек и запятых; на памяти Сальвадора такой подвиг был под силу лишь саксофонисту Роланду Кёрку да, наверное, еще в какой-то мере Джонни Гриффину; ее правая рука аккомпанирует речи, отбивая на подлокотнике кресла трехдольный ритм. Впрочем, иногда Донасьенне случается выражать свою мысль и более скромными средствами.

Сальвадор распечатывает пакет. В нем лежат две пластинки-«сорокапятки», записанные лет пять-шесть назад, когда виниловые диски были еще в ходу. На обоих конвертах жирно выписаны имя — Глория Стэлла — и название главного хита (на одной «Excessif», на другой «Мы не уедем»), все это поверх цветной фотографии исполнительницы. Тем временем Донасьенна красочно описывает нечеловеческие усилия, которые она приложила для того, чтобы раздобыть эти ныне вышедшие из употребления пластинки. Она настойчиво подчеркивает (правда, Сальвадор ее почти не слушает) огромную дистанцию между размахом своих поисков и ничтожностью их объекта. Желая усилить эффект сказанного, она сопровождает свои слова пренебрежительным взмахом левой руки, пожимая левым же плечом и одновременно дав соскользнуть с правого бретельке своего мини-платьица. Поскольку она пожимает плечами довольно часто, бретельки спадают через раз, то одна, то другая; в обоих случаях Сальвадор опускает глаза. Но тут неожиданно звонит телефон, и это позволяет ему отвлечься.

— Я слушаю, — говорит он.

На другом конце провода — Жув, он явно озабочен. Вчера вечером его агент Кастнер не вышел на связь с отчетом, который обязан делать ежедневно, независимо от результатов своих поисков.

— Это очень странно, — говорит Жув. — Такое случилось впервые. Совершенно не похоже на него. Давайте подождем, может, к вечеру он прорежется.

— Хорошо, — отвечает Сальвадор, — держите меня в курсе. — Затем, положив трубку, командует: — Итак, за работу!

Донасьенна раскрывает папку с надписью «Глория Стэлла».

Большинство проектов передач, сочиняемых Сальвадором, взывает к памяти народной. Что сталось с бывшими кумирами? На этом и зиждется его система, старая надежная система, которая никогда не дает сбоев. Сальвадор вытаскивает на свет божий ныне забытые имена, давно утратившие ореол известности. Его интересует телеведущий на пенсии, актер одной роли, талантливый авантюрист, победитель радиоконкурса — словом, любая бывшая знаменитость, чья слава вспыхнула и угасла мгновенно, словно падающая звезда. Лицо с афиши, преданное забвению тотчас после триумфа, герой, которого публика помнит настолько плохо, что даже не может сказать, когда и как забыла о нем, а он тут как тут, спрятан в недрах шкафа, в пыльных досье памяти, вместе со своими товарищами по несчастью. Все они покоятся там, в укромных местах, хотя некоторые из них слегка подпорчены протечками потолка памяти. Этикетки на корешках уже изрядно поистерлись. Так вот, проекты Сальвадора нацелены как раз на то, чтобы заделать потолок, освежить память и вновь открыть старые папки.

Однако замысел этот может принять более адресную направленность. Так, например, случилось с передачей «От всего сердца», снискавшей шумный успех у провинциальных зрителей предпенсионного возраста, или с «Самой красивой девушкой на пляже». (Вы видели самую красивую девушку на пляже и помните ее. Да-да, вы часто о ней вспоминаете, жалея, что так и не осмелились заговорить с нею. Вы не забыли ее имя? Сообщите его нам! Напишите, и мы разыщем ее для вас — самую красивую девушку на пляже!) Однако с Глорией Стэллой все обстоит иначе, это особый случай. Еще бы — сначала популярная певица, а затем героиня судебной хроники, в силу обеих этих причин она заставила лет пять-шесть назад говорить о себе несколько месяцев кряду!

То была молниеносная карьера: Глория Эбгрелл (это ее девичья фамилия) очень рано стала моделью, демонстрируя подростковую одежду, а затем прорвалась на эстраду под псевдонимом Стэллы — это имя придумал Жильбер Флон, ее любовник, а впоследствии импресарио.

В итоге — эти две «сорокапятки», перспектива сольника в «Олимпии», несколько триумфальных турне, третье место по продажам дисков (пластинка «Excessif»), фотографии в газетах, автографы, создание фан-клуба, кинопроект — словом, весьма многообещающая карьера… пока не случилась эта странная гибель Жильбера Флона, упавшего с пятого этажа в шахту лифта.

С тех пор — подозрения, следствие, свидетели, обвинение в убийстве, процесс, приговор (пять лет с учетом смягчающих обстоятельств), тюрьма, откуда ее выпустили досрочно за примерное поведение, и — бесследное исчезновение.

Таким образом, покрасовавшись на обложках молодежных журналов и еженедельников «розовой» прессы, завоевав свою нишу в рубриках «Искусство» и «Спектакли», она медленно, но верно перебралась в раздел «Происшествия» (где фотографии были уже черно-белыми), а оттуда на страницы уголовной хроники, после чего окончательно и бесповоротно канула в Лету.

Что же с нею стало? На протяжении последних четырех лет — никакой информации. В настоящее время ей, вероятно, где-то около тридцати. Блестящий взлет Глории Эбгрелл навеки прерван в день ее выхода из тюрьмы; после этой даты ни родные, ни друзья не получили от нее ни одной весточки. Она попросту растворилась в природе, как исчезают ежегодно, согласно статистике, сотни других людей, которых с тех пор никто никогда не видел. Однако Сальвадор и Донасьенна не теряют надежды. Пока люди Жува занимаются розысками, они готовят и доводят до ума свой проект. Располагают документы в хронологическом порядке, изучают архивный материал, новостные передачи того времени, интервью с близкими, отзывы специалистов — судейских чиновников, психиатров, деятелей шоу-бизнеса.

Разумеется, не один Сальвадор стремится отыскать Глорию Эбгрелл. За ней охотится множество папарацци. Но безрезультатно — если, конечно, не считать результатом глубокую вмятину от тела одного из них на крыше «605-го», стоявшего перед Руанским собором (департамент Сена-Приморье); тело рухнуло на машину с высоты шестидесяти метров.

После того как они окончили работу и Донасьенна удалилась, Сальвадор еще раз прошелся по кабинету. Заметив рядом с пакетом пластинку с песнями Глории Стэллы, он вынимает ее из конверта, включает проигрыватель и ставит «Excessif». Подойдя к окну, он глядит вниз, на бульвар, где женщина в кожаном пальто величественно выходит из мощного автомобиля. Песня течет, он слушает ее, попутно расплющивая пальцами пупырышки целлофанового вкладыша, один за другим, один за другим; вот так же тридцать лет назад, выехав с родителями на море, он давил комочки бурых водорослей на затопленных приливом прибрежных скалах полуострова Жьен (департамент Вар).

4

Утром того же дня женщина, решившая судьбу Жан-Клода Кастнера, проснулась около девяти часов. Она сонно воззрилась на серый потолок, затем, придя в себя, встала и накинула бесформенный зеленый стеганый халат. Однако в следующий момент, посмотрев в зеркало ванной, она не сразу узнала свое лицо.

Столкнуть человека в морскую бездну — поступок такого рода, что вполне можно забыть снять на ночь макияж; в результате — ссохшаяся наподобие цемента маска из косметики и пота, отраженная зеркалом. Глория бесцеремонно смыла эту «образину» холодной водой и марсельским мылом, орудуя так же бесцеремонно, как отмывают грязный фасад из шланга. Ее волосы были в плачевном состоянии, но ей сейчас не до этого; она свирепо зачесала их назад, послав зеркалу злобную ухмылку, обнажившую зубы, с которыми расправилась при чистке не менее жестоко. Так жестоко, что на деснах выступила кровь, а ручка щетки треснула прямо у нее во рту, и молодая женщина чертыхнулась, сплевывая розоватую пену в пожелтевшую раковину. Она бесконечно долго полоскала рот, затем накрасилась — ненамного скромнее, чем накануне, — и стянула волосы на затылке коричневой резинкой. Вернувшись в спальню, она быстро выбрала в шкафу небесно-голубую блузку с тисненым рисунком и ярко-красную юбку, поверх которой надела темно-синий фартук.

В кухне Глория Эбгрелл залпом выпила чашку кофе. Чашка была украшена трафаретным рисунком — гирляндой из овощей и фруктов, подпорченной щербинами. Взгляд в окно, чтобы оценить погоду: немного пасмурная и совсем безветренная. Стекла давненько не мылись, и сквозь них трудновато было разглядеть, что творится снаружи; впрочем, и в самой кухне царил нездоровый полумрак, словно здешний воздух тоже давно не мыли. Поставив чашку на стол, Глория собрала в газету отходы вчерашней трапезы — корки, ботву, очистки — и вышла.

За домом, в глубине дворика, торчал сарайчик, где хранился некогда белый, а теперь грязно-серый «рено-5» с подбитой фарой, догнивали несколько покрышек без ободов, пара драных соломенных стульев и растерзанный торшер. Стиральная машина первого поколения и последний в своем роде бак для кипячения белья обрамляли клетку с жирным дрожащим кроликом; зверек обреченно глядел сквозь прутья мутным взором. Молодая женщина пересекла двор, держа в руке сверток с объедками; легкий соленый ветерок обдувал ей лицо. Не успела она нагнуться к кролику, как услышала:

— Лично я вполне одобряю.

Глория Эбгрелл повернула голову: Бельяр был тут как тут, сидел у нее на плече. Смотри-ка, объявился наконец! Развалившись в небрежной позе, свесив ноги и глядя куда-то вдаль, Бельяр одной рукой опирался на ее ключицу, а другой поглаживал собственный подбородок. «А, это ты», — вздохнув, сказала она. Бельяр с довольным видом кивнул ей.

— Ну и что же? — спросила она. — Что ты там одобряешь?

Бельяр скрестил свои крошечные ножки и разразился трескучим смехом.

— Да вот насчет того вчерашнего типа, — ответил он. — Другие бы тебя осудили. А я нет. Ты была права, Глория, они достаточно тебя помучили. Я тебе все прямо говорю, как думаю.

— Наплевать мне, что ты там думаешь, — отрезала Глория.

— Но я обязан был тебе это сообщить, — уязвленно заметил Бельяр, — это же входит в мои обязанности. А дальше поступай как знаешь.

И он обиженно умолк, скрестив руки на груди и уставившись в пространство.

— Ладно, кончай дуться, — сказала молодая женщина.

— А я и не дуюсь, — холодно отвечал Бельяр. — Знала бы ты, до чего мне это безразлично!

— Ну, ладно, кончай, — повторила она. — Хватит, Бельяр!

Бельяр — крошечное тщедушное существо ростом сантиметров тридцать, с темными волосами, зачесанными на косой пробор, и наметившейся лысинкой, с нависшими веками и оттопыренной нижней губой, с нездоровым цветом лица. Он щеголяет в хлопчатобумажном коричневом костюме, темно-фиолетовом галстуке и крошечных туфельках из глянцево-коричневой кожи, начищенных с помощью слюны. Его физиономия — рыхлая и довольно безобразная — тем не менее выражает незыблемую самоуверенность. Скрестив руки в слишком длинных рукавах, он барабанит пальцами по локтям.

В лучшем случае Бельяр — просто иллюзия, галлюцинация, порожденная расстроенной психикой молодой женщины. В худшем — что-то вроде ангела-хранителя; по крайней мере, вполне может претендовать на свое место в этой конгрегации. Рассмотрим худший вариант.

Если он и впрямь ангел, уродившийся слишком невзрачным и мелким, чтобы добиться официального признания в братстве, ревниво пекущемся о своем прекрасном имидже, то его наверняка тут же засунули в какой-нибудь сиротский приют. А то и просто бросили на обочине шоссе во время переезда, шествия или зарубежного конгресса ангелов, подвесив за рабочий нимб к дорожному указателю. Как бы то ни было, факт остается фактом: с младых ногтей ему приходилось выкручиваться самостоятельно и бороться с препятствиями, используя способности и качества, дарованные неземным происхождением. Отвергнутый своими собратьями, изгнанный из рядов небесного воинства или даже ставший жертвой запрета на профессию, он все-таки занимается ею в качестве свободного художника — нелегально и в высшей степени тайно.

Впрочем, он присутствует здесь не постоянно, во всяком случае физически: частота и продолжительность его визитов к молодой женщине варьируются от случая к случаю. Иногда он исчезает месяца на два, иногда наведывается каждый вечер, как ходят в бар на аперитив, а иногда вдруг ни с того ни с сего явится среди ночи всего на пару часов, точно к шлюхе. Он вечно озабочен собственными проблемами больше, чем чужими, нередко поступается принципами и часто пребывает в скверном расположении духа. Иногда ему случается нести свою службу как работу в офисе — с девяти до пяти и ни минутой позже! — а в другое время он может три недели кряду просидеть у Глории на плече, не говоря ни слова, замерев в нервном испуганном ожидании, точно спасаясь от преследования. Словом, он отнюдь не пунктуален. У него есть лишь одна незыблемая привычка: он объявляется в тех случаях, когда Глория одна, а она пребывает почти в полном одиночестве вот уже четыре года. В последнее время он не слишком усердствует. Навещает ее всего два-три раза в неделю. Правда, толку от его посещений немного, но все-таки, когда он здесь, ей как-то спокойнее.

В данный момент он откашливался, вытирая губы скомканным платочком. Казалось, он углублен в размышления.

— Ну и что, у тебя на сей раз такие же ощущения? — рассеянно спросил он наконец, не глядя на молодую женщину.

— Не понимаю, — отозвалась она тем же тоном. — Какие еще ощущения?

— Да я насчет вчерашнего типа, — уточнил Бельяр. — Которого ты столкнула в море. Какие ты при этом испытала ощущения, хотел бы я знать? Те же, что и раньше?

— Ах ты ублюдок! — прошипела Глория. — Грязный, мерзкий ублюдок! Мы ведь, кажется, условились никогда не затрагивать эту тему.

— Не забывай, что это моя работа, — напомнил ей Бельяр.

До сих пор Глория стояла нагнувшись к клетке, и Бельяр, желая сохранить равновесие, отодвинулся подальше назад, практически восседая у нее на спине. Когда же она без предупреждения резко выпрямилась, он едва не скатился кубарем наземь и, с трудом удержавшись на месте, проскрипел:

— Очень остроумно!

Затем, взобравшись ей на плечо, спросил:

— Ну, чем ты сегодня займешься?

— Сам увидишь, — бросила Глория.

— Но я хотел бы поучаствовать в принятии решений, — энергично объявил Бельяр. — Мне ведь тоже есть что сказать. Я здесь нахожусь именно для этого, разве не так?

Глория, не отвечая, решительно зашагала к дому.

— Так что ты собираешься делать? — встревожился Бельяр. — Куда ты?

— Ну, например, пописать, — отрезала Глория. — А может, и покакать тоже, еще не знаю.

— Ладно, — пробормотал Бельяр, отводя глаза и потирая нос и брови, — ладно, я на минутку исчезну.

— Прекрасная мысль, — ответила Глория. Едва он скрылся из виду, она машинально отряхнула плечо, хотя там ничего не было, — Бельяр никогда не оставлял после себя никаких следов типа обрезков ногтей, пятен пота или ниток; даже вмятины не оставлял, поскольку галлюцинации ровным счетом ничего не весят.

Он вернулся на плечо к Глории в полдень, когда она заканчивала уничтожать последние свидетельства пребывания Жан-Клода Кастнера. Посмотрел, как она работает, проворчал что-то невнятное и замкнулся в созерцательном молчании, не утруждая себя более ни оценками, ни советами, то есть сведя свои обязанности к минимуму. Так прошел день, близился вечер. Часам к шести Глория легла в шезлонг под пальмой, собираясь полистать глянцевые журналы. Сухие пальмовые листья, свисающие над ее головой полукруглым балдахином, шуршали и потрескивали; такие дребезжащие звуки могла бы издавать стайка встревоженных птиц. Не так-то просто читать, когда у тебя на плече восседает этот надутый дурачок, который, естественно, заглядывает в твой журнал. Вдобавок он иногда не поспевает за тобой и, только соберешься перевернуть страницу, командует: «Погоди-ка, еще две секунды, пожалуйста! Вот теперь давай дальше». Позже, с наступлением сумерек, он внезапно вздрогнул и сказал:

— Ну, довольно, пора бы уже и домой.

— Верно, — ответила Глория, взглянув на часы, — можно и домой.

Бельяр встряхнулся и, потянувшись, начал протяжно зевать. Назевавшись всласть, он удовлетворенно вздохнул, но так и не сдвинулся с места, а остался сидеть, любуясь закатом, щурясь, как будто только что проснулся, мысленно подводя итоги сделанного и намечая следующие пункты плана. Последнее время он ретировался в один и тот же час, только незнамо куда, — этот вопрос они с Глорией никогда не поднимали. Не будь он бестелесным, он бы наверняка попросил чашечку кофе или рюмочку «на посошок». Однако в нынешнем своем нематериальном состоянии он ни разу не проявил признаков голода или жажды.

— Ну ладно, — буркнул он наконец, — мне пора.

После его ухода Глория проводит вечер как обычно. Наливает себе вина, ест хлеб с маслом — и то и другое твердое, ибо хлеб вчерашний, а масло из холодильника. Разогревает на водяной бане чили и заканчивает ужин йогуртами с экзотическими фруктами, которые машинально поглощает стоя, один за другим, без пауз, в такт сплошной веренице рекламных объявлений и джинглов, льющихся из радиоприемника. Иногда она вполголоса повторяет, на октаву ниже, какую-нибудь из припевок. Быстро перемыв посуду, она вырубает радио и включает телевизор, который, однако, ей не удается посмотреть.

Да, Глория никак не может смотреть телевизор, она словно разучилась им пользоваться. На экране идет фильм, она заставляет себя внимательно следить за действием, но фильм уже кончается, а вот теперь начался новый, экая досада! Она снова пробует сосредоточиться на интриге, но тщетно: экранные образы не задерживаются в ней, проходя насквозь, как рентгеновские лучи, как сплошной поток электронов, одноцветный, гладкий, и глухой. Глория находит в себе силы выключить чертов аппарат, пока он вконец не загипнотизировал ее.

Тишина. Взгляд на будильник, стрелки которого неохотно движутся к десяти часам вечера. В эти минуты снаружи ни один зверь не подаст признаков жизни, ни одна машина не промчится по дороге. Гнетущее безмолвие, в котором прорезаются, растут и крепнут всякие бесполезные мысли — слова, имена, невнятная путаница имен и слов, обрывок дурацкой мелодии, чье эхо мечется, разбиваясь на тысячи отзвуков, словно внутри тугого барабана, в голове Глории, сидящей лицом к лицу с пустотой. Спеша разрушить этот хаос, она включает на полную громкость радио, но тут же испуганно прикручивает его. Встает, делает несколько шагов, садится на другой стул — и так каждый вечер. Одиннадцатый час — и никакого желания спать, несмотря на полный набор разноцветных таблеток снотворного, лежащих возле кровати, — выбирай любую! Глория вскакивает, хватает свое пальто.

Она направляется в «Манчестер» (это в десяти минутах езды на ее «рено») — что-то вроде сельского ночного клуба, такие встречаются кое-где в маленьких провинциальных городках, а то и вовсе в чистом поле, — смотришь и не понимаешь, кому они там нужны. Как правило, это помещение «в деревенском стиле» с прочной соломенной крышей; в нем имеется бар, закрывающийся чуть позже обычных кафе, да маленькая танцплощадка, где танцует разве что уборщица с метлой, да и то всего два раза в неделю. Нынче вечером в «Манчестере» нет никого, кроме трех молодых и чересчур шумных парней, сидящих у стойки. Парни похожи друг на друга, как братья; они щеголяют в бомберах, широченных французских джинсах и клетчатых рубашках; длинные, словно у девчонок, лохмы спадают им на плечи. Эти ребята — продукт скрещивания земледельцев, рабочих и рыбаков; большинство из них безработные.

Глория с ними незнакома. Она заказывает спиртное, сев неподалеку от этих типов, которые и сами уже крепко набрались. Один из них, самый высокий, заговаривает с ней, притом довольно развязно. Двое других ржут за его спиной. Кажется, ей не очень-то по вкусу такое обращение.

И действительно, оно ей совсем не по вкусу, и дело могло бы обернуться скверно для этого высокого парня, который уже подошел к ней, собираясь облапить.

На его счастье, Бельяр, который присутствует тут — якобы просто так, а на самом деле внимательно следя за всем происходящим, — не разрешит Глории впасть в ярость по такому ничтожному поводу. Конечно, в ночное время ему полагается двойной тариф за услугу, но это неважно: наш карлик считает своим долгом вмешаться.

5

Донасьенна опять пришла на следующий день после двенадцати, умирая от жажды. Погода изменилась (зарядил мелкий дождичек), и Донасьенна изменилась тоже — она выбрала новый наряд. Это не сразу бросалось в глаза, но стоило ей снять плащ, как она осталась в таком куцем, коротеньком, крохотном платьишке, что все эти прилагательные так и норовили слиться в единое целое и зажить дружной семьей под буквой К в первом попавшемся словаре.

Сальвадор имел в своем распоряжении в углу кабинета небольшой холодильник, содержавший все необходимое для утоления жажды, но что касается стаканов, он мог предложить только одноразовые пластиковые, какими пользуются на пикниках. А звук, производимый кубиками льда в пластиковом сосуде, весьма далек от мелодичности — глухое унылое шуршание, без эха; то ли дело приятно запотевший стеклянный бокал, где льдинка торжествующе звенит и сверкает, колыхаясь в ритме джин-тоника.

— Тем хуже, — обреченно сказала Донасьенна. — Жув звонил?

Сальвадор отрицательно качнул головой.

— Тогда звякни ему сам, — посоветовала Донасьенна.

Сальвадор набрал номер Жува, но у того было занято.

— Перезвоню попозже, — сказал он.

На столе перед ним лежал освобожденный от папок и обложек пилотный проект «ВЫСОКИЕ БЛОНДИНКИ» — в кино (в узком плане), во всех видах искусства (в общем плане) и в жизни (в самом широком плане). Их история, их природа, их роли. Их особенности, их разнообразие. И их значение для мировой истории, уложенное в пять фильмов по пятьдесят две минуты каждый. И если в большинстве случаев речь шла о перемонтировании давно существующих материалов, то пятую, последнюю серию решено было посвятить новой, особой теме. Они долго искали странную высокую блондинку и в конце концов сошлись на кандидатуре Глории Эбгрелл.

Рассмотрев все классические подходы к сюжету, они поняли, что Глория представляет своей карьерой, своей жизнью, своим творчеством и в самом деле совершенно особый случай в рамках данной категории женщин. Она могла служить эталоном странности, аномалии, отклонения от нормы. Ее пример, наряду с некоторыми другими, убедительно иллюстрировал тезис Сальвадора о том, что высокие блондинки составляют особую категорию — не хуже и не лучше других, а именно специфическую группу, живущую по своим нестандартным законам, по своей необычной программе, — в общем, каста «неподдающихся». Высокие блондинки против всего остального человечества. Для самого Сальвадора этот постулат был ясен как день, вот только трудновато было доказать его окружающим. Каждое утро у него рождались новые аргументы в пользу этого проекта, каждый день он пытался их оформить, привести в стройную систему. И теперь уже в который раз он старался растолковать свои мысли Донасьенне. Которая, выслушав его, заключила:

— В общем, я гляжу, ты не очень-то продвинулся. Не хочешь перезвонить Жуву?

Сальвадор перезвонил: все еще занято.

— Давай съездим к нему, — предложила Донасьенна. — Я поведу машину.

Они направились к «Порт д’Иври», чтобы выехать на левый берег Сены и оттуда двигаться по набережным на запад. Для тех, кто оказался в одной машине с Донасьенной, жизнь уподоблялась автомобилю с откидным верхом. Как и накануне, она ни на минуту не закрывала рта; ее речь текла непрерывным потоком, успешно заменяя собой радиоприемник. Правда, миновав Новый мост, машина стала то и дело нырять в туннели, и при каждом въезде в эти короткие холодные подземелья, идущие вдоль реки, голос Донасьенны мгновенно слабел, а монолог утихал, обретая новое звучание лишь при выходе на свет божий, — этот феномен хорошо известен автомобилистам, ему подвержены все приемники. Итак, наверху монолог возобновлялся, но отнюдь не с того места, где она его прерывала; нет сомнений, что он длился и под землей, в виде неслышной внутренней речи. Так что Сальвадору приходилось складывать фрагменты этой словесной головоломки, дабы восстановить пробел.

Десятью мостами дальше, у «Бир-Акэм», они свернули налево, к пятнадцатому округу; бульвар, проспект, затем лабиринт узеньких тихих улочек привели их к дому Жува, сразу за Кинопанорамой. Да, он обитал именно на такой тихой и вполне приличной улочке, из тех, что умеют достойно держаться, где здания застегнуты на все пуговицы, свежеокрашены и никогда не позволят себе вульгарно повысить голос. Стоянка, цифровой код на двери, домофон, лифт, звонок, глазок (потемневший на пару секунд) и, наконец, щелканье задвижки.

А вот и сам Жув — он выглядит довольно-таки усталым.

— А, это вы! — говорит он подозрительно медленно, да и двигается как-то нетвердо, уж не анисовая ли тому виной? Глаза с тяжелыми набрякшими веками с трудом фокусируют взгляд; кажется, что они готовы закрыться при первой же возможности. — От моего парня до сих пор никаких вестей, — сразу предупредил он. — Но все равно, входите.

Все трое переместились из передней в гостиную — обои с геометрическим рисунком, вазон цвета бедра испуганной нимфы, а внутри цветок в горшке, на стенах несколько картин (свадебная церемония в Шаранте, портрет пингвина в полный рост), явственный запах эвкалиптовой настойки. При появлении Сальвадора и Донасьенны мадам Жув, вся в слезах, поднялась со своего уголка дивана, выключила видик и, торопливо поздоровавшись, вышла. Сальвадор уже был с ней знаком, Донасьенна же, вошедшая следом, успела заметить лишь хрупкий, воздушный силуэт — свидетельство гиперчувствительной и гипотонической натуры.

— Она весь день смотрела телесериал, — извинился за нее Жув. — Слишком уж остро переживает. Выпьете чего-нибудь?

Указав им на кресла, он рухнул на другой конец дивана перед телевизором, и коротко кивнул в его сторону.

— У нас не всегда совпадают вкусы, — со вздохом признался он.

И действительно, в обоих углах диванчика лежало по пульту: пока Жув отмеривал своим гостям «Рикар», Донасьенна представила себе жестокие ежевечерние дуэли на пультах перед телевизором.

— Все-таки я удивляюсь, — проворчал Жув. — Это так не похоже на Кастнера. Может, потерпим еще пару деньков?

— Мне бы не хотелось тянуть с этим делом, — обеспокоился Сальвадор. — У вас не найдется кого-нибудь более компетентного?

Жув уставился на свой стакан. Его взгляд по-прежнему очень медленно достигал цели, но, достигнув, прочно утверждался на ней, а утвердившись, никак не мог оторваться.

— Например, Персоннета, — подсказал Сальвадор. — Нельзя ли задействовать его? Он-то уж всегда хорошо работал.

Жув продолжал рассматривать стакан; наконец он с громадным усилием, точно отдирая пластырь, перевел взгляд на Сальвадора.

— Не хотелось бы напрасно беспокоить его, — ответил он помолчав. — Давайте я сперва пущу по следу другого. Скорее всего, Боккара, сейчас звякну ему. А Персоннета можно привлечь и позже.

Когда они с Жувом расстались, уже стемнело. Они зашли перекусить в ресторан автовокзала «Инвалиды», после чего Донасьенна отправилась домой, а Сальвадор к себе не пошел. Такси доставило его к «Порт Дорэ». В этот час «Stocastic» был совершенно безлюден; вместо шеренги ослепительных девиц под чахлой лампой дневного света бодрствовал лишь ночной сторож — молодой парень, ломавший глаза над бледной ксерокопией лекции по международному праву.

— Да включите же свет поярче, Лестибудуа! — отечески посоветовал Сальвадор. — Возьмите настольную лампу. Разве так можно, вы же ослепнете!

Зайдя в кабинет с твердым намерением поработать, Сальвадор очень скоро откажется от этой затеи. У него хватит сил лишь на то, чтобы плеснуть вина себе в стакан, который он и осушит, одновременно раздеваясь: глоток — и снята рубашка, глоток — и спущены брюки; таким образом, стакан и он сам вскоре окажутся, соответственно, один пустым, другой голым. После чего он вытащит из стенного шкафа одеяло, бросит его на диван и бросится туда сам в компании литературного опуса, озаглавленного «How to disappear completely and never be found»[2] (Дуг Ричмонд, издательство Citadel Press, Нью-Йорк, 1994). Но едва он откроет эту книгу, как тут же захлопнет ее, выключит свет и шесть секунд спустя крепко уснет.

6

Сон можно представить себе в самых различных формах. Как серый шарф, как дымовую завесу, как сонату. Как большую серую птицу, парящую в небесах, как приоткрытые зеленые ворота. Как бескрайнюю равнину. Но еще и как скользящую петлю, удушливый газ, бас-кларнет. Как бабочку-однодневку, съежившуюся перед неминуемой гибелью. Или как крепостную стену. В общем, это вопрос стилистики, зависящий от того, спит человек или нет, посещают его сны или обходят стороной.

В данный момент все спят. Сальвадор — на служебном диване, относительно спокойно. Донасьенна — в своей огромной квадратной постели, нервно ворочаясь с боку на бок. Жув — подле мадам Жув, в глубоком забытьи. Жан-Клод Кастнер — вечным сном. Если принять во внимание тюбики бензодиазепина и хлоргидрата буспирона, разбросанные на прикроватной тумбочке, то можно сказать, что женщина, повергшая Кастнера в этот беспробудный сон, спит химически. Время от времени она тихо похрапывает. Рядом с ее кроватью горит ночник — то ли она оставила свет нарочно, то ли забыла погасить. На полу валяется куча раскрытых книжек — детективы, Фрейд в популярном изложении, маленькие томики из английской литературной серии о природе с описанием наиболее распространенных европейских птиц, деревьев и полевых цветов. В сумраке можно разглядеть пустую бутылку из-под дешевого рома, полупустую литровую емкость с сиропом из сахарного тростника и пепельницу, полную окурков. Так бывает каждую ночь, ничто не меняется и вряд ли изменится. Появление Кастнера внесло только две незначительные перемены — одну на теле Глории, другую на столе.

Щиколотка молодой женщины теперь обмотана широким пластырем, скрывающим ссадину, полученную два дня назад, когда она расправилась с машиной Кастнера, предварительно полностью очистив ее от всех вещей — тряпок, шнура для крепления вещей на верхнем багажнике, инструментов и мелких запчастей, всякого хлама из бардачка, предметов одежды Жан-Клода Кастнера и его водительских прав; все это она сложила в картонную коробку, оставив себе только клещи и молоток, да еще пластиковую папочку, где Кастнер хранил маршрут поездки, фотографии Глории и дорожные карты. Сама по себе папочка была очень даже недурна. Теперь, лишенная своего содержимого, которое Глория сожгла в раковине, вытертая и продезинфицированная, она покоится тут же, на столе.

Сев в очищенную таким кардинальным образом машину Кастнера, Глория поехала в сторону Трегье, выбросила там картонку с вещами в мусоросжигатель, а потом взяла курс на север; молоток и клещи лежали рядом, на соседнем сиденье. Над Лармором высилась еще одна отвесная скала, круто уходившая в море, которое здесь всегда было довольно глубоким, даже во время отлива. На нее можно было въехать по отлогому склону; место было дикое, безлюдное, в общем, идеальное. Глория остановила машину над самой пропастью, сорвала клещами номерные знаки и забила молотком номера на моторе и шасси. Затем опустила все стекла, выключила ручной тормоз и принялась изо всех сил толкать автомобиль. Сперва безрезультатно, машина не поддавалась. Потом вдруг резко сдвинулась с места, быстро, словно по своей воле, преодолела оставшиеся метры и рухнула вниз; в общем, все сошло бы гладко, если бы в последний момент край заднего бампера не разодрал ногу женщины. Глория вскрикнула и грубо выругалась; тем временем машина уже погружалась в воду. Нагнувшись, сжав рукой лодыжку и скривившись от боли, Глория дохромала до края скалы и проследила, как тонет автомобиль; лицо ее постепенно прояснялось, словно падение тела с высоты действовало на манер анестезии, несло успокоение. Так Энтони Перкинс наблюдал подобное зрелище в 1960 году, с той лишь разницей, что машина Кастнера, маленький «рено» 94 года выпуска, неопределенно-бежеватого цвета, тонула вполне покорно и без шума, тогда как автомобиль Дженет Ли, огромный белый «форд» за номером ГВ-418, никак не хотел поддаваться уничтожению.[3]

Глория вернулась домой пешком, окольными береговыми тропами, отмеченными на скалах и путевых столбах красно-белым пунктиром. Номерные знаки она захоронила между утесами под толстым слоем гальки. Войдя в дом, она перевязала ногу и заодно, раз уж добралась до аптечки, превратила папку Кастнера в хранилище своих лекарств.

И вот теперь она спит. Спит крепко, не шевелясь, хотя во сне несется куда-то на мощном мотоцикле. За окном несмело брезжит рассвет. День наступает медленно, исподволь — так «боинг», весь в бортовых огнях, плавно взмывает вверх с бетонной полосы, так струнный оркестр завершает мелодию нежнейшим пиццикато.

Но вскоре бешеная езда прекращается: над горизонтом уже поднялось и засияло солнце. Глория сходит с мотоцикла и идет к телефонной кабине; тут-то она и просыпается. Минуту она неподвижно лежит с широко открытыми глазами, а потом — здравствуй, новый день! — встает и накидывает свой кошмарный зеленый халат. Кухня, электрическая кофеварка. Пока вода сочится сквозь фильтр, молодая женщина замечает, что на краю стола валяется желтая бумажка: какая-то рекламка, на обороте рисунок, который она, наверное, сделала вчера, — трудно вспомнить. Это портрет, набросанный дрожащей, неуверенной рукой; если быть пессимистом, его можно даже назвать автопортретом. Но как бы то ни было, Глория, закрыв глаза, рвет бумажку на клочки, все мельче и мельче, а потом швыряет их в унитаз и не глядя спускает воду.

В ванной возле душевого крана две плитки отлетели совсем, третья расколота, а все остальные давно пожухли, а то и почернели. Глория вешает халат на крючок за дверью. Она стоит голая перед квадратным зеркалом, висящим над раковиной; оно слишком мало, чтобы можно было рассмотреть себя целиком, да ей в любом случае совершенно не хочется видеть свое тело, свои безупречные длинные ноги, высокие округлые груди и упругие ягодицы — в общем, все, чего Кастнер даже заподозрить не мог под ее мешковатой одеждой. Доведись Кастнеру узреть такое великолепное тело, он в жизни не осмелился бы домогаться его.

Быстро приняв чуть теплый душ, Глория приступает к долгому тщательному макияжу. Сперва накладывает дневной крем, поверх него — жидкую пудру почти белого цвета, которую размазывает по всему лицу, как художник грунтует холст. Затем обводит карандашом глаза, придавая им миндалевидную форму, и покрывает веки бирюзовыми тенями. Далее с помощью хромированного пинцета, похожего на щипцы для улиток, Глория загибает кверху ресницы и красит их очень жирной черной тушью. Таким образом, вскоре на этой застывшей маске остаются живыми только блестящие серо-зеленые глаза, они бывают то серыми, то зелеными, в зависимости от погоды, пространства, освещения, а также душевного состояния их хозяйки. Потом она принимается за губы: обводит помадой их контур и закрашивает его внутри с помощью кисточки. Два оранжевых пятна на скулы, два темных мазка под бровями, и вот дело сделано. Размалеванная таким образом, Глория Эбгрелл вполне могла бы сойти за циркачку, упрятанную в дурдом с диагнозом «нервная депрессия», но все-таки не настолько депрессирующую, чтобы отказаться от исполнения своего номера в рамках самодеятельного концерта психов, организованного клиникой для посетителей в день открытых дверей.

Глория скрывается и, значит, как вы сами понимаете, всеми силами маскирует себя, желая стать неузнаваемой. Однако невольно возникает вопрос: уж не приносит ли ей тайное удовольствие эта процедура превращения в пугало? Размалевав лицо до безобразия, она долго изучает себя в зеркале, пока ей не становится тошно, но на самом-то деле она ужасно довольна, восхищается увиденным и гримасничает; радости ее нет границ, когда она слышит собственный голос, извергающий в непривычно пронзительном регистре грубые непристойности.

Кроме того, избыток краски на лице неизбежно должен размазываться при поцелуях, хотя ее практически никто не целует, — она делает все возможное, чтобы избежать этого. Конечно, иногда она вынуждена уступать натиску мужчин, как, например, в случае с Кастнером, иначе от него было не отвязаться. И тогда грим, конечно, размазывается. Жаль, что Кастнер так и не увидел себя после этого поцелуя, когда падал в черную бездну с веселенькими разводами на лице — алыми, коричневыми, светло-зелеными.

Но вот Глория слегка успокоилась, пришла в себя и вдруг заметила, что корни ее тускло-каштановых волос начали отливать природным золотистым цветом.

Их обязательно нужно покрасить в конце недели. А теперь быстренько сменить пластырь на ноге. Выбрать что надеть. Застегнуть ремешок часов на запястье: уже без четверти десять. Черт, а где же Бельяр? Стоя в чем мать родила, Глория закуривает сигарету и включает телевизор, хотя телевизор утром бьет по мозгам точно так же, как джин натощак. Но зато она может одеваться перед экраном, словно перед живым существом, и она напяливает один из своих кошмарных нарядов: верх — кофта из жаккарда — белые снежинки, зеленые, желтые и лиловые медвежата на пестром фоне, низ — темно-синие тренировочные брюки со штрипками.

Дикторша на экране выдает сенсационную новость: оказывается, старики, пьющие вино, на 27 % превосходят по умственным способностям стариков, которые его не пьют. Это многое обещает виноделам, заключает дикторша, и Глория хмыкает: большие шутники сидят на телевидении! Она стягивает волосы на затылке, надевает очки; ее взгляд мечет молнии сквозь стекла, сейчас она способна внушить ужас. Другая вспышка — бледный солнечный луч, — проникнув сквозь немытое стекло, падает на разоренную постель, и в его свете скомканные простыни выглядят грязнее, чем на самом деле. В комнате сейчас довольно прохладно. Глория наскоро оправляет постель, чтобы сделать атмосферу хоть чуточку теплее. Затем она выходит проверить содержимое почтового ящика, но там лежит всякая ерунда — рекламные проспекты, еще какие-то бумажонки, которые она выбрасывает не глядя, оставив себе лишь конверт с фирменным штампом конторы Бардо, Тильзитская улица, Париж; в конверте — чек за подписью некоего Лагранжа. Половина одиннадцатого, без четверти одиннадцать — нет, решительно Бельяр сегодня безобразно опаздывает. Вместо него в кухонное окно стучит Ален.

Ален — бывший моряк, мужчина лет пятидесяти пяти, хотя на вид ему можно дать и меньше. Он невысок ростом, коренаст, у него дубленое багровое лицо, ярко-синие, как пачка «Житан», глаза и короткие рыжие волосы ежиком. На нем брезентовая роба с треугольным вырезом и такие же голубые выцветшие штаны. Он слегка прихрамывает после какого-то несчастного случая, но тем не менее прочно держится на своих косолапых нижних конечностях.

Время от времени Ален заходит проведать Глорию, охотно соглашается выпить рюмочку-другую рома, болтает с ней на разные невинные темы — о погоде, о приливах, о местных жителях и торговцах, а иногда приносит рыбу. То крупную, то мелкую, как повезет. При улыбке у него вокруг глаз собираются морщинки. Хотя от природы он разговорчив, но изъясняется как-то неуверенно, со странной вопросительной интонацией, а губы его, вследствие другого несчастного случая, не всегда поспевают за языком. Он спрашивает:

— Ну, как оно, Кристина?

— Ничего, — говорит Глория, — терпимо. Кофейку?

В этот раз Ален кладет на стол кефаль средних размеров — рыбу, конечно, не из лучших, но все же довольно вкусную. Потом он немного рассуждает о погоде (вполне нормальная, по сезону), о приливе, который, как нам уже известно, был позавчера исключительно высок (больше 115, чуть ли не 120!). И объясняет, что эта аномалия имеет место, когда Земля оказывается на одной прямой с Луной и Солнцем; ученые зовут такое явление сизигией. «Си… чего?» — переспрашивает Глория. «Сизигия», — повторяет Ален и, запрокинув голову, одним глотком выпивает свой кофе. Далее следует несколько традиционных воспоминаний о плаваньях, в частности к берегам Австралии. Той самой Австралии, где, как уверяет Ален, еще совсем недавно было принято есть бифштексы с вареньем. От бифштексов он выруливает к рецептам других мясных блюд, начав с общей характеристики здешнего мяса и кончив весьма спорной характеристикой здешнего мясника.

— Ну так что же, хороший тут мясник? — с притворным интересом спрашивает Глория, которая сама питается в основном молочными продуктами, консервами и овощами; иногда съест яйцо или блин, а то и вовсе ничего.

— Мясник-то? Этот умеет жить, — отвечает Ален. — Хороший мясник.

И он задумывается, собираясь развить тему; Глория использует паузу, чтобы подлить ему кофе.

— Хороший-то хороший, — продолжает Ален, — только как бы это сказать… Скотина у него всегда маленько старовата — старше, чем хотелось бы, вот что.

Вы у него спрашиваете ягненка, а он наверняка подсунет вам баранину.

Глория улыбается, потом нервно хихикает.

— Вы хотите телятины, а он норовит всучить мясо взрослой коровы. Конечно, туши он разделывать умеет, тут ничего не скажешь, вот только скотину зачем-то пожилую берет.

Глория начинает беззвучно смеяться; эти короткие неслышные всхлипы одолевают ее все сильнее, бурлят в горле, вздымаются, доходят до критической черты и, наконец, вырываются наружу под изумленным взглядом моряка. Теперь Глория хохочет во весь голос, не в силах остановиться. Ален пробует успокоить ее, но она только безнадежно машет рукой, приказывая ему оставить ее в покое.

— Прекрати! — выдыхает она между двумя приступами смеха, — замолчи, ради бога. Хватит, уходи!

Крайне смущенный этим «тыканьем», моряк умолкает, испытующе гладит на нее и наконец решает удалиться. Выйдя, он еще какое-то время нерешительно топчется за дверью. Он и раньше подозревал, что она слегка не в себе. Но чтоб до такой степени!..

Ален шагает по дороге к своему домику, стоящему невдалеке. Выйдя от Глории в полном смятении, он не заметил серо-голубого серебристого «вольво-306», припаркованного на улице за воротами. Крыша машины усеяна капельками измороси, окна сплошь запотели, и потому кажется, будто в машине никого нет. Тем не менее внутри, запасшись бутылками воды «Vittel», блоком «Pall Mall» и радиотелефоном, кое-кто сидит.

7

Радиотелефон хоть и потрескивает, но действует вполне исправно.

— Говорит Боккара, — произносит голос. — Слышите меня?

— Да, — откликается Жув. — Быстро ты справился. Скажи, а ты уверен, что это она? Да? Ну ладно, завтра обрадую своего клиента. А ты пока сиди там и жди моих указаний. Что? Ну, я отлично знаю, что холодно. Возьми да оденься потеплее!

Рассвет занялся только к девяти утра. Ничего удивительного — континентальный климат! Назначив Персоннета встречу (на двенадцать дня в офисе), Жув надел пальто с намерением сесть в метро и пересечь город по диагонали, с юго-запада на северо-восток. Он вышел на станции «Боцари» и, поднявшись наверх, зашагал по широкой тихой улице провинциального вида, обсаженной платанами, застроенной притаившимися в садах особнячками, не очень оживленной и не очень торговой: по дороге к местному полицейскому участку Жув увидел всего лишь скромную парикмахерскую, безлюдную аптеку, начальную школу, несколько офисов благотворительных организаций и другие учреждения — все как одно государственные.

Ох и убого же выглядел полицейский участок квартала Америка! Низенькое, безобразное ветхое строение с ржавыми решетками на окнах и облупленным фасадом, посреди которого три полосы грязного национального флага, обвисшего на древке, как старая занавеска, то и дело налезали друг на дружку. Маленький захолустный комиссариат, далекий от бурных событий нашего века. Сюда отправляли служить начинающих молодых офицеров, запихивали офицеров предпенсионного возраста, да еще ссылали провинившихся в чем-либо и пониженных в чине. Входная дверь выглядела как черный ход. Жув толкнул ее и вошел.

Ему показалось, что со времени его последнего визита офис хоть как-то обновили — прикупили мебели, выкрасили в зеленый цвет стены приемной; впрочем, Жув нечасто наведывался сюда. За барьером сидел молоденький дежурный полицейский; он регистрировал жалобы, отстукивая их на громоздкой допотопной машинке доэлектрической эры. Жув занял очередь, сел на скамью и принялся изучать афишки, прикнопленные на стенде; потом он бегло обозрел план округа и прочитал два объявления о розыске, написанные вкривь и вкось чьей-то неумелой рукой. Одновременно он слушал пострадавших.

Один из них, нервный субъект с короткой клочковатой бородкой, жаловался на шофера такси, которому вручил квитанцию на 100 франков; расставшись с клиентом, таксист приписал слева от единицы жирную пятерку.

— И вы не указали сумму прописью? — вопросил дежурный.

— Нет, — сконфуженно пролепетал субъект, — только цифрами.

— И напрасно! — строго заметил полицейский. — Никогда больше так не делайте. В любом случае это запрещено налоговым законодательством.

Затем красивая молодая дама в солнечных очках, с перманентом и загорелыми плечами, из тех дам, что ездят в маленьких «остинах», сообщила оробевшему служителю закона об исчезновении своего маленького «остина». Томившийся в ожидании Жув рассмотрел ее до мельчайших подробностей; наконец пришел и его черед.

— Я к инспектору Клозу, — сказал он.

— Второй этаж, комната двенадцать, — ответил полицейский.

— Знаю, — бросил Жув. — Лестницу пока еще не отремонтировали.

Кабинеты наверху тоже. По крайней мере, комнату № 12, где инспектор Клоз, провинившийся и вследствие этого пониженный в должности, обращал к посетителям свою мордочку обиженного хорька. Блеющий голос, реденькая щеточка усов, сощуренные глазки и кривая усмешка самым искренним образом доказывали неискренность этой личности. В общем, у Клоза была внешность отъявленного мошенника; таких нередко видишь на многолюдных сборищах: язвительные, угодливые, часто опасные, они воображают себя великими пройдохами (да, впрочем, таковыми и являются, хотя с виду не скажешь), однако в конечном счете им всегда недостает хитроумия для успешного осуществления своих замыслов. Как правило, из таких типов выходят жуликоватые маклеры, мелкие шантажисты или шурины-полицейские. В данном случае это был именно шурин, служивший в полиции.

— Ну, как там Женевьева?

— Ничего, — ответил Жув, — ничего. Но ты же знаешь, какая она нервная.

— Да уж знаю, — бросил Клоз со злорадной усмешкой. — Итак, чему обязан?

Жув рассказал ему о Глории Эбгрелл, бесследно растворившейся в природе, назвав оба ее имени; Клоз долго не мог уразуметь, о ком речь, потом воскликнул:

— Ах да, ну конечно, певичка; я помню этот судебный процесс. И что же с ней теперь?

— В том-то и дело, что не знаю, — ответил Жув. — Это ты мне должен сказать.

Как обычно, Клоз начал с того, что всплеснул руками и возвел глаза к потолку.

— Вечно ты со своими фокусами, — резюмировал он. — Тебе же известно, что я ничего не могу сделать. Пойми, она заплатила за содеянное, и теперь с нее взятки гладки! Мы разыскиваем только несовершеннолетних, со взрослыми людьми все гораздо сложнее, тут мы бессильны. Взрослый человек имеет полное право исчезнуть и спрятаться где угодно.

— Робер… — многозначительно начал Жув.

— Даже розыски в интересах семьи — и те не дозволены, ты же знаешь. Если человек хочет скрыть свое местопребывание, мы не можем ему помешать. Это противозаконно.

— Ну так наплюй на закон! — приказал Жув. — Мне необходима вся информация о ней. Найди мне ее, и побыстрее!

— Нет, вы только послушайте, каким тоном он со мной разговаривает! — вскинулся Клоз. — Ты давай потише! Нечего здесь командовать!

— А я как раз думаю, что могу и покомандовать, — ответил Жув.

— Не пугай меня! — отрезал Клоз. — Я тоже заплатил сполна. Я оступился, меня разоблачили и сбросили на самое дно общества. Но теперь я полностью искупил свою вину и никому ничего не должен.

— Неужели? — заметил Жув. — А по-моему, они и половины твоих грехов не узнали. Вспомни, у меня ведь еще хранится одна квитанция…

Повисла тяжелая пауза, которую очень вовремя нарушил шум автомобиля, промчавшегося по авеню Генерала Брюне.

— Когда-нибудь мы с тобой уладим наши отношения, — зловеще процедил Клоз.

— Наверняка уладим, — отозвался Жув, — придется уладить, рано или поздно.

Заслышав шум другого автомобиля, мчавшегося в противоположную сторону, Клоз наконец встал, буркнул: «Сейчас позвоню и вернусь» — и вышел, оставив после себя специфический полицейский дух — сложную смесь запахов столовки и кабинета, лачуг и камер, трущоб и притонов, всего, с чем полицейский имеет дело — вынужден иметь дело. Поджидая его, Жув созерцал в окно вяло качавшуюся туда-сюда ветку платана. Десять двадцать пять утра.

Клоз вернулся с какой-то бумажкой в руке; теперь вид у него был успокоенный и совсем не враждебный, как будто он улаживал самое обычное дело, не испив при этом чаши стыда.

— Трудновато было ее отыскать, — сказал он с наигранным равнодушием. — Я тут звякнул одному сослуживцу, и он сперва объявил мне, что она умерла, — ан нет! Короче, мы раскопали вот этот адресок, надеюсь, он тебе пригодится.

Жув читает запись: это координаты адвокатской конторы в районе Елисейских Полей.

— Спасибо, Робер, — говорит он. — Я не забуду твоей услуги.

— Очень рад, — спокойно отвечает Клоз. — А теперь проваливай, чтоб ты сдох.

К одиннадцати часам Жув вернулся к себе в офис, иными словами, в мрачное помещение на первом этаже, с окном, замазанным серой краской; прежде тут сидел управляющий кондоминиумом. Жув сохранил мебель прежнего владельца — латекс и металлические трубки, сплошное убожество, комфорта ноль. Ничуть не лучше комиссариата в квартале Америка, разве что больше похоже на маленькую частную фирму. Жув просмотрел газеты, привел в порядок папки; Персоннета явился ровно в полдень, минута в минуту.

Нельзя сказать, что он прибавил в весе, этот Персоннета. Сегодня он явно не в форме. Все та же не внушающая доверия внешность воина-храмовника. Жув изложил ему факты: исчезновение Кастнера, сменивший его Боккара, личность Глории.

— Похоже, дамочка весьма несговорчива, — сказал он. — Малышу с ней не сладить. Вы не хотели бы заняться этим делом?

— Думаю, что найду немного времени, — произнес Персоннета после долгого молчания. — Но в любом случае мне нужен помощник.

— Так возьмите Боккара, — предложил Жув. — Он, конечно, еще зеленый, но как помощник вполне сгодится.

Часом позже Жув появился в холле «Stocastic», всем своим видом оскорбляя эстетические чувства служащих этого учреждения и сам оскорбленный их видом до глубины души. Матерясь сквозь зубы, он вошел в кабинет Сальвадора, который с помощью Донасьенны готовил ближайшую серию «Самой красивой девушки на пляже».

— Вот что я нашел для вас, — сказал Жув, протягивая Сальвадору бумажку шурина.

— Погодите, старина, — бросил Сальвадор, — вы же видите, я тут немного того…

— Я вам не старина, — возразил Жув.

— Что-что? — удивился Сальвадор, — ах, простите, это вы, Жув, я совсем заработался, извините, ради бога!

(— Так вот, — говорила тем временем Донасьенна, — некий месье Ивон Керсон назвал имя мадемуазель Аннабель Флёри, и мы ее нашли.)

— Ничего страшного, — буркнул Жув. — Вот, держите.

(— Которая призналась, что это она и есть, — продолжала Донасьенна, — только теперь она не мадемуазель, а мадам Аннабель Шницлер и готова прийти к нам на передачу.)

— Что это такое? — недоуменно спросил Сальвадор, читая бумажку. — Да погодите вы, Жув! Вернитесь же!

(— Нужно будет подобрать семьи отдыхающих, — журчала Донасьенна. — Мы уже нашли нескольких друзей, разыскали даже спецназовца, который охранял тогда пляж.)

— Черт подери! — бросил Сальвадор, опустившись в кресло после того, как разобиженный Жув ушел, не закрыв за собой дверь.

Сальвадор сунул бумажку в карман, тут же снова вынул, перечитал адрес, еще раз попытался уяснить, что сие значит, но капитулировал и обратился к Донасьенне: