Зое Дженни

Зов морской раковины

I

Элиза еще не знала, куда они едут: через заднее стекло машины она видела, как их дом становился все меньше и меньше. В последнее время вещи в их квартире начали покидать привычные места. Мама резко выдвигала ящики, открывала шкафы и укладывала их содержимое в коробки. С каждым днем комнаты пустели, и Элизе казалось, что ее голос зазвучал в них громче.

Соседские дети, с которыми Элиза иногда играла, выбежали из подъезда на улицу. Элиза застучала по стеклу и стала махать их спинам, которые становились все меньше.

По переулку они выехали из своего района, свернули на широкую улицу и, двигаясь в тени высотных домов, влились в периодически замирающий поток утреннего транспорта. В витринах магазинов Элиза видела отражение их маленького желтого автомобиля и других машин, ехавших за ним, и ей казалось, будто все они были лишь звеньями одной длинной цепи, которая на перекрестках разрывалась, и тогда машины веером разлетались в стороны.



Бабушка Августа жила всего в нескольких километрах от города, в доме, служившем когда-то амбаром. Старый амбар стоял в окружении гор и лесов, неподалеку от маленькой деревушки, из которой города было не видно и не слышно.

Уже издали Элиза увидела на опушке леса дома, тесно прижавшиеся друг к другу; они то появлялись, то исчезали за холмами и поворотами, будто прятались от ее взгляда. Шоссе, по которому редко ездили, пересекало деревню, разделяя ее посередине. По обеим сторонам шоссе выстроились крестьянские дома. Когда машина въехала в деревню, Элиза заметила, что один мужчина, положив локти на подоконник, громко переговаривался с женщиной в доме напротив, поливавшей цветы на окне. Шум мотора с силой разорвал надвое фразы, перелетавшие от одного окна к другому; мужчина и женщина замолчали и посмотрели вслед желтому автомобилю, который на углу возле продуктового магазина свернул на круто спускавшуюся улочку.

Амбар стоял на возвышенности недалеко от деревни. Со всех сторон его огибал увитый зеленью навес. Элиза увидела бабушку, которая стояла под навесом с дымящейся пенковой трубкой во рту, будто ожидая их приезда.

Элиза поднялась по крутой лесенке и упала бабушке в объятия. Бабушка прижала Элизу к груди, пахнувшей овсом и дымом. Элиза еще долго могла бы простоять вот так, прильнув к ней, но мама уже вошла в дом и нетерпеливо звала их из гостиной.

Бабушка отвела Элизу на кухню, достала из шкафа пачку печенья и велела ей ждать. Элиза стояла на кухне, жевала печенье и через маленькое дверное окошко смотрела в сад. Она вспомнила, как однажды они с бабушкой ходили между цветочных грядок и говорили о цветах, как об общих друзьях. Бабушка называла имя цветка, а Элиза говорила, подходит оно этому растению или нет. Большинство названий не подходило, и она давала им новые имена: «Гиацинты будут „огненными столбами\", – говорила она, или: – Мак будет „солнечным зонтиком гнома\"». Сегодня же головки цветов низко склонились к земле, будто солнце сломало им шеи.

Бабушка Августа была теплой дымящейся горой. Воздух в ее каморке всегда был тяжелым от сизого дыма, который шел из пенковой трубки и, плавая по комнате, запутывался в складках просторных бабушкиных юбок. Она всегда носила несколько юбок, одну поверх другой. В своих бесчисленных юбках, будто в дымовом облаке, она шествовала по амбару, и Элизе приходило в голову, что бабушка и сама когда-нибудь превратится в дым. В дым, который поднимается к потолку и растворяется в воздухе. Бабушка никогда не проветривала, и всякий раз, когда мама хотела открыть маленькое окошко у стола, на котором лежали книжки, кофейные чашки, большая морская раковина и табакерка, бабушка вынимала изо рта трубку и испуганно кричала: «Стой, не открывай окно!» Она боялась, что в открытое окно влетит ветер, подхватит дым вместе с ее душой и навечно унесет их с собой. Мама в таких случаях недоуменно пожимала плечами и, сердясь и качая головой, опускалась на стул. Когда бабушка с мамой, сидя за столом, разговаривали, Элиза выходила в сад. Летом она собирала упавшие на землю сливы. Она разламывала подгнившие плоды и наблюдала за тем, как муравьи прокладывают себе дорожки в фиолетовой мякоти. Элиза знала, что, взяв в руку такую сливу, она касается чего-то испорченного, разложившегося, но не могла бросить ее на землю и как завороженная смотрела на кишащую внутри сливы живность. Но обычно мама и бабушка сразу же начинали ссориться; мама резким голосом звала Элизу, заталкивала ее в автомобиль и уезжала. Через окно машины Элиза видела бабушку, стоявшую под навесом, и, пока мама не сворачивала, они махали и подавали друг другу знаки.

* * *

Элиза услышала сзади взвинченный голос мамы. Ну вот, опять началось. Элиза по-прежнему стояла на кухне и смотрела в сад, но тут она обернулась и через полуоткрытую дверь гостиной увидела маму. Этим утром мама не села к столу и даже не попыталась открыть окно. Посередине каморки она поставила чемодан Элизы, а сама встала за ним, как за стеной. Мама что-то втолковывала бабушке, которая молча сидела в кресле и курила трубку. Казалось, что произносившиеся мамой слова изменяли выражение ее лица: с каждым словом, которое она обрушивала на бабушку, мамино лицо становилось всё более жестким и решительным. Затем мама, развернувшись на каблуках, вышла. Элиза смотрела на маленькие круглые следы от каблуков, оставшиеся на ковре. Когда бабушка вошла в кухню, Элиза услышала, как хлопнула дверца машины. Она молча стояла перед кухонным окном с надкусанным печеньем в руке. Августа подошла к ней сзади и обняла; ее руки, как ремешок, сомкнулись на животе Элизы.



На первом этаже амбара стояли две придвинутые друг к другу кровати. Уже десять лет как бабушка спала одна, рядом пустовала кровать ее умершего мужа. Со дня его смерти она каждую неделю меняла на ней постельное белье. Теперь в этой кровати спала Элиза. Первое время после переезда Элиза часто не могла заснуть. Она вслушивалась в шум реки, протекавшей близко от дома; к этому шуму примешивалось тяжелое, хриплое дыхание Августы и потрескивание деревянных балок наверху. Когда шел дождь, шум реки усиливался и заглушал тихие звуки дома. Тогда Элиза представляла себе, что река вливается к ним в комнату через окна, ей виделось, что они с бабушкой в темноте плывут на кроватях, как на маленьких лодках. Утром она, свернувшаяся клубком, просыпалась в кровати, будто на дне ямы. Иногда перед сном ей позволялось положить голову на бабушкин живот. Живот у бабушки был мягкий, и голове Элизы вольготно лежалось на нем. Она плотно прижимала ухо к животу и слышала очень странные звуки: внутри булькало и шипело. Должно быть, думала Элиза, в бабушкином животе есть что-то, похожее на фейерверк. Она закрывала глаза и видела водопады, полыхающий лес или сигнальные ракеты. «Бабушка, ты взрываешься», – сказала она однажды, когда концерт в животе был особенно громким, и бабушка так расхохоталась, что голова Элизы запрыгала на животе, как мячик.

Из беседки можно было смотреть вниз – в долину и на реку, которая, извиваясь, исчезала в лесу. На противоположной стороне был выгон для скота, круто поднимавшийся на плоскогорье. Там прямо посередине стояло одно-единственное дерево. К западу от равнины, за густой еловой чащей высились Семь Жеребцов – мощный горный массив из семи скал, стоявших друг за другом с сильным наклоном в одну сторону. Элизе они напоминали семь серых гладких голов без лиц. Когда лучи заходящего солнца дотрагивались до горного массива и освещали алым светом скалы, на них вдруг появлялись тени и выступали цветные контуры. В каждой скале свет вырезал голову лошади, и тогда горы превращались в скачущий галопом табун. В ясные вечера казалось, будто лошади приближаются к амбару и мчатся в сторону долины. «Они опять бегут», – говорила Августа. Как только за Семью Жеребцами садилось солнце, все краски блекли, тени исчезали, и скалы снова погружались в свою серую, гладкую окаменелость. Их силуэт виднелся лишь недолго, вскоре и он тонул во мраке.



Днем Элиза помогала бабушке в огороде, расположенном перед амбаром. Августа выращивала помидоры, горох и салат, ее руки зарывались в землю, будто сами были ее частью. Элиза полола сорняки, выискивала в салатных грядках слизней и опрыскивала их пивом. С удивлением и отвращением она наблюдала за тем, как под действием пива коричневые слизни таяли, растворялись на глазах, будто состояли лишь из лужицы, которая оставалась после них. Перед тем как вылить на слизней пиво, Элиза наклонялась к земле и внимательно смотрела, с каким трудом они взбирались на листы салата. Каждой жертве, перед тем как ее убить, она давала имя: «Джимми, нельзя быть таким глупым, – говорила она, или: – Мне очень жаль, Франк, но на этом твой путь закончился». Потом она поднималась и выливала пиво ровной струей прямо на слизня. Когда бутылка опустошалась, Элиза присаживалась на камень и окидывала усталым взглядом свой труд.

Но больше всего ей нравилось собирать семечки подсолнухов. Если за день ей удавалось набрать целую миску семечек, она преподносила ее бабушке как подарок.

– А почему подсолнухи зовутся подсолнухами? – спросила однажды Элиза.

– Потому что их головки такие же желтые, как и солнце.

– Но ведь солнце не растет на стебле из земли, – возразила Элиза, и бабушка так засмеялась, что показались ее покоричневевшие от табака зубы.

– Солнце – это огонь, негаснущий огонь, – объяснила она, – а подсолнухи – это маленькие солнца, упавшие с неба на землю. За время своего долгого путешествия они остыли, и, чтобы добыть тепло, их руки-корни тянутся поглубже в землю.

* * *

Раз в неделю бабушка собирала рюкзак и будила Элизу раньше обычного. Когда они выходили из дома, утренний воздух был еще прохладным. Элиза неслась вниз по склону, бежала по высокой, мокрой от росы траве, щекотавшей ее голые ноги. Внизу у деревянного моста через реку она ждала Августу, которая медленно спускалась по дороге в своих развевавшихся юбках. Перейдя реку, они сворачивали с дороги, поднимались по крутой тропинке к плоскогорью, и, оборачиваясь, видели, что с каждым разом амбар становился все меньше. По пути Элиза срывала клевер и высасывала из него крошечную сверкающую капельку. Бабушка жевала стебель щавеля. Иногда им попадались пугливые животные – лань или косуля, которые на несколько секунд застывали, в паническом ужасе широко раскрыв глаза, а затем, метнувшись в сторону, со всех ног уносились прочь. Поднявшись на самый гребень. Элиза с бабушкой отдыхали под старым кленом – единственным деревом на всем плоскогорье. Это место возле расколотого молнией дерева было у Августы самым любимым. Много лет назад молния прожгла в стволе дерева дупло, которое почти полностью выгорело изнутри. Элиза залезала в черное обуглившееся отверстие как в пещеру. В дупле пахло мокрой древесиной, целые армии муравьев выползали из-под коры и разбегались по стволу. Рядом с деревом они строили муравейник из золы, коры и сгустков смолы. Бабушка садилась в узкой тени на корень дерева и набивала свою трубку. Отсюда река, протекавшая внизу в долине, казалась всего лишь тонкой серо-зеленой лентой, а стоявший на возвышенности вдали от деревни амбар – одиноким чужаком.



В тот день, когда настало ненастье, небо заволокли тучи, похожие на белые покрывала, сквозь которые проглядывала синева. Теплый ветер прикоснулся к Элизе, словно погладил рукой ее длинные темные волосы. Слыша за собой смех Августы, она перебегала от цветка к цветку, наклонялась над ними и вдыхала их аромат, пока не начинала кружиться голова. Только они дошли до плоскогорья, как внезапно начался дождь – капли величиной с орех. Элиза бросилась к клену, он протягивал ей последнюю еще живую ветку, как руку помощи. Слабые листья, точно дрожащие пальцы, трепетали на ветру. Казалось, что гром надвигался одновременно со всех сторон, и его раскаты звучали так, как будто в воздухе раскалывалось что-то твердое. Элиза укрылась в дупле дерева, бабушка, чтобы защититься от дождя, подняла над головой рюкзак. Напуганная быстротой и силой грозы, Элиза сжалась в комок и, положив голову на колени, смотрела, как тяжелые капли прибивают к земле цветы и травы. Только что Элиза сама была там, с ними, теперь же она оказалась запертой в дупле клена. «Дождь убивает», – сказала Элиза бабушке, сидевшей рядом в своих промокших юбках, и поскольку дождь все не прекращался и от Семи Жеребцов в сторону долины потянулись густые клубы тумана, точно медленно раскатывающийся ковер, они решили больше не ждать и вернуться к амбару.



На следующий день Августа с кашлем лежала в постели, а Элиза носилась по дому и готовила чай. Бабушка написала ей список продуктов; это был первый раз, когда Элиза пошла в деревню одна. Дождь еще не прекратился, потоки воды стекали вниз по дороге; Элиза шла в резиновых сапогах посередине улицы, слушала хлюпанье воды под ногами и чувствовала, как от влажности тяжелеет ее одежда.

В деревне был один-единственный магазин с деревянными полками до потолка, битком набитыми продуктами. В узком проходе между полками, выставив в стороны локти, толпились люди. За прилавком стояла толстая продавщица. Сколько раз Элиза ни приходила сюда, продавщица никогда не молчала. Она всегда была увлечена разговором, в котором, в конечном счете, участвовали все люди, находившиеся в магазине. Одни покупатели уходили, другие приходили, и разговор таким образом длился до закрытия магазина. Продавщица поддерживала разговор как огонь, который не должен угаснуть. Она размахивала маленькими красноватыми ручками и крутила головой, из-за чего ее очки все время съезжали на кончик носа; Элиза ждала, что они вот-вот упадут на пол. Оказавшись в магазине, Элиза сразу же протиснулась к прилавку и протянула продавщице список продуктов.

– Это та девочка, которая вот уже несколько недель живет в долине, в амбаре у старухи? – спросил кто-то, и все взгляды вдруг обратились к Элизе. Те, кто стоял за полками, протолкались вперед и, вытянув шеи, с любопытством смотрели на девочку.

– Бедняжка, – возмущенно сказала одна женщина, – ее надо отвезти в детский дом, ведь старуха-то из ума выжила.

Остальные вторили ей, усердно кивая.

– Вечно бродит туда-сюда со своей трубкой, и еще неизвестно, чем она целыми днями занимается.

– Размышляет, очевидно, – снова раздался из-за полки первый голос.

Затем на какой-то момент все стихло. Это замечание сорвалось, словно лавина, которая все быстрее и быстрее, неумолимо катится с горы. Постепенно выражение лиц у всех изменилось, рты растянулись, и вдруг в магазине грянул лающий, долго не прекращавшийся смех. Смех сотрясал тело продавщицы, она вцепилась руками в прилавок, как будто ее выталкивали оттуда. Всякий раз, когда люди хотели отдышаться и смех, казалось, вот-вот уляжется, повторялся чей-то крик: «Она размышляет!» – и все снова взрывались хохотом, похлопывали себя по ногам и корчились, будто от боли. В этом издевательском смехе было столько злобы, что Элиза еще долго слышала его и потом, когда уже прибежала обратно к амбару и плотно закрыла за собой дверь.



Две недели Августа не могла подняться. На небольшой деревянной тумбочке миски и чашки оставляли следы, которые бессчетное количество раз наслаивались друг на друга: жидкость проливалась, когда бабушка дрожащей рукой ставила посуду обратно на тумбочку. Болезнь изнурила ее тело, и когда бабушка встала с постели, юбки висели на ней как спущенные паруса. С тех пор рюкзак больше не доставали из шкафа. Теперь Августа любила сидеть в кресле, которое Элиза каждое утро выносила на веранду, и смотреть на Семь Жеребцов. Она ждала вечера, того момента, когда в багряном свете заходящего солнца скалы снова превратятся в табун скачущих лошадей. Иногда скалы озарялись таким ярко-алым светом, что казалось, будто Жеребцы скачут, словно взбесившиеся; Элиза замечала тогда, что бабушка, ничего не говоря, слегка улыбалась. В такие минуты Элиза ходила по дому на цыпочках, боясь, что даже малейший шум может потревожить бабушку.

* * *

Дни были жаркими, движения бабушки стали еще более медленными, и Элизе одной приходилось выполнять всю работу в саду. В то время как бабушкины прогулки вокруг дома становились короче, Элиза с каждым днем удлиняла маршруты своих походов. Она ходила к реке, собирала камушки, насекомых, цветы. Одна ходила к дальнему клену, и, когда поднималась на плоскогорье, старый клен протягивал ей навстречу ветку, будто руку. Прислонившись к стволу клена и чувствуя спиной грубую кору, Элиза смотрела в полевой бинокль на долину. Она искала глазами амбар и видела бабушку, крошечную фигурку, которая сидела в своем кресле на веранде с пенковой трубкой во рту. Один раз она подняла руку, и Элиза подумала, что бабушка ей машет. Элизу веселило, что при помощи бинокля она могла увеличить бабушку или уменьшить. Она наклоняла бинокль – амбар с бабушкой и всей округой накренялся. Бинокль стал продолжением ее зрения, и ей представлялось, что теперь можно вертеть в разные стороны целой округой. Когда она быстро мотала головой, вся местность за стеклами бинокля расплывалась: амбар, Семь Жеребцов, деревья таяли, будто состояли из бесчисленных мельчайших цветных частичек, которые смешивались друг с другом.

* * *

Вечером бабушка брала со стола большую витую раковину тритона и вставала наверху, под навесом. Обхватив раковину обеими руками, она дула в ее кончик, отшлифованный как мундштук, словно в трубу. Низкий пронзительный звук разносился по всей долине и поднимался к клену на плоскогорье. Для Элизы это было сигналом к возвращению домой. Давным-давно эту раковину привез из плавания по южным морям дедушка, и Августа рассказывала, что островитяне использовали ее для того, чтобы подавать друг другу сигналы на большом расстоянии. Элизе нравилось брать в руки белую раковину. Она дивилась ее шершавой поверхности, спиралеобразным бороздкам и в то же время совершенно гладким перламутровым стенкам внутри, которые в зависимости от падавшего света переливались розовым и голубым. Элиза прикладывала раковину к уху и слышала, как шумит кровь. Но шум этот, казалось, исходил не из нее, словно не принадлежал ей, он был очень далеко, в будущем, и пробуждал в ней желание прийти туда, в будущее.

Элиза думала, что внутри каждой вещи обитает что-то живое. Камешки, комья земли и даже воздух представлялись ей существами, которые были связаны друг с другом; она часто думала об этом, лежа на скале у реки или на поляне, опустив голову в траву.

Когда смеркалось, зов морской раковины был мостиком из ее одиночества, он снова возвращал ее к бабушке в амбар. Поначалу Элиза была рада слышать этот сигнал, но потом он чаще прерывал ее прогулки, – низкий, всё заглушающий звук накрывал всю долину как сеть, которую закидывала бабушка, чтобы поймать ее. Элизе казалось, что с каждым днем зов становился все громче и настойчивее, как будто бабушка знала, что Элиза бежала от него.



По утрам, как светало, от дома к дому ездил маленький желтый автобус, который отвозил детей округи в школу. Теперь он делал остановку перед амбаром; в автобусе всегда были крики и битва за места у окна. Чем больше детей садилось в автобус, тем сильнее он раскачивался, проезжая по тихим улицам, и водитель напрасно призывал к порядку. Когда автобус наконец подъезжал к зданию школы, на сиденьях была всеобщая свалка. Девочка, которая сидела с Элизой за одной партой, на второй день учебы положила поперек парты линейку. «Это граница, – сказала она. – Никогда не переходи через нее. Все знают, что твоя бабушка рехнулась». Затем она отвернулась и больше на Элизу не смотрела.

Элиза наблюдала за тем, как между учениками завязывается дружба. Кто к какой компании принадлежит, определилось в первые же недели; ученик, оставшийся один, обычно оставался в одиночестве навсегда. Одиночки не выходили на переменах вместе с другими во двор, они бродили по коридорам и ждали звонка на урок, чтобы снова вернуться в класс. Сыновья дворника развлекались тем, что заходили на переменах в здание школы, ловили первого попавшегося, оттаскивали его к кустам во дворе и спокойненько избивали. Потом им пришло в голову требовать у своих жертв деньги в качестве платы за то, чтобы их на месяц оставили в покое. В первый день каждого месяца братья, как ловцы, становились справа и слева от входа в школу и требовательно вытягивали руку перед теми, кто должен был им заплатить. Их отец каждое утро на первом этаже школы раздавал пакеты с молоком. На нем был синий рабочий комбинезон, как у механиков в гаражах или на бензоколонках. Каждый ученик, подходивший за молоком, опускал голову под взглядом его маленьких сверлящих глазок, брал пакет и как можно скорее отходил. Никто не сомневался в верности слухов о том, что однажды дворник откусил одному ученику мочку уха.

Элиза избегала братцев. Она боялась смотреть людям в глаза и на переменах обычно запиралась в туалете. Она никогда ни с кем не разговаривала, и, находясь на территории школы, представляла себе, что стала прозрачной, бестелесной, как воздух.

* * *

Зима пришла рано, почти без перехода после долгого лета, температура воздуха неожиданно резко упала. Земля остыла, повалил снег; схоронив под собой крыши домов, он улегся над всеми звуками, и в деревне стало совсем тихо. Элиза лопатой убирала снег перед амбаром, а бабушка, укутавшись в одеяла, сидела возле печки у окна и смотрела на Семь Жеребцов. Лишь изредка она поднималась, чтобы соскрести со стекла ледяной узор, мешавший ей. Вечерами она пела песни, которые, должно быть, пели в далеком прошлом. Элиза быстро разучила их и подпевала бабушке; вскоре поздней ночью из амбара можно было услышать низкий голос Августы и высокий – Элизы.

Из-за высоких сугробов школьный автобус перестал приезжать, и занятия на несколько дней отменили. Элиза лежала на полу и рисовала морскую раковину, умолкнувшую на долгие месяцы. Элиза больше не пыталась расчищать от снега дорожку перед амбаром. Однажды утром она напрасно простояла на холоде: ей так и не удалось воткнуть лопату в затвердевший снег.

«Зима никого не хочет видеть», – сказала бабушка, когда Элиза разочарованно вернулась в амбар. По ночам Элиза слышала приглушенный шум реки, этот шум был так далеко, будто из-за снега на дворе все расстояния увеличивались, а в доме всё только уменьшалось. Бабушка ложилась спать в юбках, а Элиза лежала под одеялом не шевелясь, чтобы согреться.



В один из первых солнечных дней учительница, случайно задержавшись после уроков, увидела, что за школой сыновья дворника на велосипедах давят колесами новорожденных котят и со смехом победителей швыряют их в кусты. Братьев призвали к ответу, и дворник на две недели запретил им выходить из дома. Об этом узнала вся школа, и те ученики, у кого братцы уже давно отнимали деньги, втихомолку радовались этому наказанию. Через две недели братцы повысили сумму охранной пошлины, как они это называли, и дополнительно потребовали, чтобы за них делали домашние задания.

Солнце стояло в зените, когда Элиза вышла из школы и решила, что не поедет домой вместе со всеми на автобусе. Она сняла сандалии и пошла по лугу вдоль дороги. Земля под ее босыми ногами еще выдыхала зимнюю прохладу. Первые желтые и фиолетовые крокусы выбивались из мокрой травы. Земля обмякла от талого снега, и Элиза вспоминала о том, какой твердой и пыльной была земля в конце прошлого лета. В деревне на улицах не было ни души: все сидели по домам и обедали, из полуоткрытых окон слышались голоса и позвякивание посуды. Когда на углу возле продуктового магазина Элиза свернула на улочку, ведущую к амбару, ей встретился почтальон. Элиза удивилась: почта к этому времени обычно давно бывала разнесена. Почтальон покачивался как пьяный, кожаная почтовая сумка при каждом шаге била его по колену; увидев Элизу, он выпрямился и направился прямо к ней. Элиза попыталась увильнуть от него, но он преградил дорогу, и ей пришлось остановиться. Почтальон смотрел попеременно то на ее голые ноги, то на сандалии, которые она держала в руке, будто что-то мешало ему посмотреть ей в лицо.

– Обуйся, – сказал он, – и быстро иди домой.

«Скорая помощь», стоявшая у амбара, сияла на солнце своей белизной. Санитар спросил у Элизы, здесь ли она живет. Он наклонился к ней, положил ей руки на плечи и медленно, спокойным голосом сказал, что бабушка хотела спуститься с лестницы и, скорее всего, наступила на подол юбки. Она разбилась. Почтальон нашел ее мертвой у лестницы. На нижней ступеньке лежала расколотая пенковая трубка – сотни белых осколков.

II

Дом Розенбергов находился на окраине города, на заметной издалека возвышенности, которую называли Золотым холмом. На вершине холма стояла церковь. Иногда по воскресеньям из церкви выходили молодожены, под дождем из риса и цветов они спускались по старым каменным ступенькам, а затем все участники этого события в колонне гудящих машин, украшенных белыми атласными лентами, съезжали с холма. Летом внизу, в городе, на жителей обрушивалась жара, отчего они как будто становились меньше, словно солнце ставило их на колени; в вагонах подземки приходилось срывать стоп-кран, потому что от духоты слабые люди падали в обморок, а наверху, на холме, всегда дул легкий ветерок и каштаны отбрасывали прохладную тень. Вечерами здесь пахло жареным мясом, за зарослями олеандра и кустами роз, отделявшими дома друг от друга, до рассвета был слышен веселый смех.

* * *

Чета Розенбергов переехала в дом на Золотом холме сразу после свадьбы. Богатые родители господина Розенберга умерли рано, оставив наследство, которое позволило ему получить разностороннее образование. Когда во время летних каникул остальные студенты, чтобы подработать, устраивались официантами в кафе или раскладывали товары по полкам супермаркетов, господин Розенберг созерцал из окна самолета медленно проплывавший внизу ландшафт и приземлялся в аэропортах больших городов. Его образ жизни, несколько нарочитая расслабленность лица и неспешность походки вызывали у сокурсников восхищение, смешанное с завистью. Однако регулярно проходившие в его апартаментах вечеринки были главным событием их внеучебной жизни, и каждый приглашенный чувствовал свою принадлежность к избранному обществу. В такие вечера лифт в доме Розенберга не переставая ездил то вверх, то вниз; гости группками направлялись к его квартире, а там, подмигивая и заговорщически подталкивая друг друга в бок, рассматривали дорогую, поражающую воображение обстановку, которую составляли предметы мебели из хромированной стали и антиквариат. Гости облокачивались на балконные перила, покачивая в руках бокалы на высоких ножках, смотрели поверх крыш вдаль и, захмелев, проливали шампанское с двенадцатого этажа на прохожих. Майк Розенберг незаметно ходил среди гостей, прислушиваясь к их голосам, которые на несколько часов заполняли обычно тихие комнаты. Ему казалось, что эти голоса еще долгое время отзываются эхом в квартире, и у него возникало приятное чувство, будто он находится в обществе людей, просто ставших невидимыми. Потом после вечеринок у него стали пропадать вещи: бутылка коньяка, фарфоровая пепельница, однажды кто-то даже прихватил с собой пару его лучших туфель из дорогой кожи, стоявшую в шкафу. Разочаровавшись, он перестал приглашать гостей и посвятил себя исключительно путешествиям и учебе. Он больше никого не принимал у себя дома. Поскольку он не переносил тишины, то, работая вечерами над книгой о развитии речи у детей, он включал на полную громкость телевизор в гостиной и радио на кухне. Он поставил письменный стол в таком месте, где звук был громче всего, так что со всех сторон его окружал хаос чужих голосов.



У Марии были светлые волосы ниже плеч, острые коленки и громкий раскатистый смех. Ее смех не имел ничего общего с тем невротическим хихиканьем, бульканьем и внезапным прысканьем, которое он обычно слышал в столовой и коридорах университета. В четвертый раз пригласив Марию в ресторан, Розенберг опустил в ее бокал жемчужину. Они поженились в один из сентябрьских дней, когда солнце еще давало тепло, а деревья только начали сбрасывать листву. В этот же год Розенберг защитился, его книга была высоко оценена специалистами и получила несколько премий.

Первый этаж дома Розенберг оборудовал под логопедический кабинет и принимал пациентов в тихой комнате с окнами в сад. Количество пациентов с каждым днем возрастало, и если вдруг между двумя приемами у него находилось свободных полчаса, он выходил из кабинета и, подражая больным с дефектами речи, заикаясь, мямлил имя жены. Получалось так нелепо, что всякий раз Мария заливалась звонким смехом, и господин Розенберг шел на этот веселый смех и любил Марию там, где ее заставал.



В выходные дни господин и госпожа Розенберг ходили в гости к соседям – врачам или антикварам – и в первые же месяцы перезнакомились со всеми соседями на холме, любителями выпить и провести время в приятном обществе. Больше всего Марию восхищали жены преуспевающих мужчин, которые владели собственными бутиками или небольшими частными галереями. Казалось, у этих женщин было что-то, принадлежавшее только им и не касавшееся их мужей. В сравнении с ними Мария считала себя простоватой и скучной. Когда супруги возвращались после вечеринок домой, Розенберг держался за Марию, потому что плохо переносил алкоголь и быстро пьянел. Поначалу Мария еще посмеивалась над мужем, когда, хочешь не хочешь, она помогала ему подняться по лестнице в спальню. Потом она помогала ему уже молча. В такие ночи Мария лежала без сна рядом со своим крепко спящим мужем.



В детстве Марии нравилось доставать из шкафа мамины платья и наряжаться. Когда приходили гости, она надевала мамины туфли на высоких каблуках и, спотыкаясь, разгуливала в них по квартире на забаву гостям. Она обматывалась тканями, которые превращались в палатки и пещеры. Мария помнила, как одним воскресным утром после какого-то праздника она зашла в гостиную: родители еще спали, и мамино вечернее платье лежало на полу, словно мертвая сброшенная кожа. Мария надела это платье, и ее окутал запах духов и маминой соленой кожи; она гордо ходила по квартире, волоча за собой шлейф тонкой материи и воображая, что превратилась в свою маму.

В бессонные ночи такие воспоминания крутились в голове Марии, как постоянно повторяющийся фильм, и чем чаще она об этом думала, тем тверже становились ее намерения. Однажды утром за завтраком она открыла мужу, что хочет разрабатывать модели одежды и к весне собирается создать собственную небольшую коллекцию. Господин Розенберг удивленно взглянул на Марию, ободряюще хлопнул ее по плечу и распорядился на той же неделе оборудовать под мастерскую пустовавший чердак.



Мария сидела за стеклянным столом, перед ней лежала выкройка. Мария чувствовала пустоту большого помещения за спиной. Она поднялась, прошлась по чердаку – под ногами поскрипывал деревянный пол. Свет косо падал через чердачное окно, взгляд Марии остановился на маленьком ярком прямоугольнике света на полу. За два дня она не сделала ни одного штриха. Она выдвинула стол на середину, но, окруженная пустотой комнаты, сразу же почувствовала себя как будто в центре внимания. Мария снова передвинула стол к стене и представила, что она прикована к стулу и больше никогда с него не поднимется. Карандаш скользнул по бумаге, сначала – неуверенно и криво. Спустя несколько часов вокруг стула полукругом лежали десятки шариков из скомканной бумаги. Если эскиз удавался и она раскладывала на полу отдельные части кроя, это было равносильно маленькой победе. Прежде чем сложить их в единое целое, она смотрела на раскроенный материал, лежавший на полу, как тень от чьего-то тела. Потом Мария садилась за швейную машинку и представляла себе того, кто оденется в эти ткани и вдохнет запах, оставленный прикосновениями ее рук и быстрой иголкой швейной машинки, со стуком сшивавшей ткань.

На столе и на полу лежали ножницы, иголки и лоскуты ткани. Присутствие этих предметов делало помещение вокруг Марии чуть меньше. Теперь она двигалась увереннее и спокойнее, и, раскатывая на полу рулоны ткани, представляла себе, будто это ковер, предназначенный лишь для нее.



Господин Розенберг то и дело с явным любопытством и тайной насмешкой спрашивал, как продвигается ее работа. На вечеринках на Золотом холме стали поговаривать, что Мария Розенберг работает над коллекцией модной одежды. Вслед за слухами появились соседки – они приходили к Марии с собственными выкройками и делали ей заказы на пошив одежды. Как правило, соседки оставались на часок и, держа в руках бокалы с разноцветными коктейлями, сидели с Марией в гостиной. Перед входной дверью сталкивались пациенты господина Розенберга и клиентки Марии Розенберг. Господин Розенберг со все усиливавшимся недоверием следил за внезапной активной деятельностью в своем доме. Один раз при друзьях он упомянул о работе Марии, и это прозвучало так, будто он великодушно прощает ей слабость, которую не принимает всерьез. Друзья одобрительно улыбнулись в ответ, как будто он продемонстрировал им свою сильную сторону. Марии, сидевшей рядом, в этот момент вспомнилась пустая комната, которая целыми днями была у нее за спиной, и ее разозлило, что муж с таким пренебрежением говорил о том, о чем вообще не имел понятия. Ее удивило, что друзья, в свою очередь, так легко приняли на веру его слова, нисколько в них не усомнившись.



На третьем году брака Мария забеременела. Господину Розенбергу нравилось, что беспокойное тело Марии тяжелело и становилось все более неповоротливым. Родился мальчик, и Марию захватило чувство умиления беззащитным крошечным существом. Она безудержно кормила его и заботилась о нем, всю свою энергию она направила на ребенка, который поглощал ее любовь и никогда не насыщался.

В выходные они теперь оставались дома. Господин Розенберг стал меньше пить, зато больше есть. Он съедал и порции Марии, которая занималась лишь интенсивным кормлением ребенка и забывала поесть сама. Когда ребенку исполнилось два года, она похудела на восемь килограммов и жаловалась на истощение и хроническую усталость. Чтобы немного разгрузить жену, господин Розенберг решил нанять няню. Юлия, тридцатисемилетняя женщина с темными густыми волосами, поселилась в комнате на первом этаже, рядом с кухней. Юлия была профессионалкой. У нее были шустрые маленькие глазки, и ее нежность к ребенку отмерялась строго определенными дозами, будто ровно нарезанными кусками. Мария не без разочарования смотрела на сына, который, оказавшись в чужих руках, казался тихим и довольным. Господин Розенберг уговаривал ее немного отдохнуть, прогуляться или хотя бы съездить в город. Но Мария, как беспокойное животное, бродила по дому, издали наблюдая за тем, как няня выполняет свою работу.



Зимой в воскресенье после обеда они уютно устроились в гостиной за бокалом вина. Был ранний вечер, и сын довольно посапывал на коленях у Юлии. Юлия, как всегда, проявляя внимание, осведомилась о работе господина Розенберга. Он охотно поведал о том, что сейчас как раз пишет свою вторую книгу – фундаментальный научный труд о развитии речи у детей, и хотя Юлия не понимала ни слова из того, о чем рассказывал господин Розенберг, она с интересом слушала и время от времени кивала головой. Мария сидела напротив, понемногу отпивала из бокала красное вино и молча смотрела на троицу перед ней. За окном падал снег. Марии хотелось что-нибудь сказать, что-нибудь колкое и неприятное, но она молчала и только смотрела в окно, в котором отражались те трое напротив. Сама она сидела далеко от них и была как будто вырезана из общей картины. Заметив это. Мария кивнула окну и людям в нем, отражение которых, слегка искаженное стеклом, производило странное впечатление. Мария резко встала и, не попрощавшись, убежала от мужа, сына и Юлии на чердак. Там она в первый раз за последние два года снова проработала до раннего утра.



В молчаливом согласии Юлия взяла на себя заботы о ребенке, домашнюю работу и роль хозяйки дома, в то время как Мария оставалась на чердаке и спускалась вниз только для еды и сна. Уже через год ее коллекция с успехом была представлена на показах мод. Накопив достаточно собственных денег, Мария сняла в городе ателье на пятнадцатом этаже стеклянного торгового центра, наняла секретаршу, двух портних и ассистента.

Чердак на долгие годы опустел, в углах пауки плели паутину, стеклянный стол покрылся пылью. Мария стала получать приглашения от соседей, которых господин Розенберг не знал даже по имени, и так случилось, что супруги все чаще стали ходить в гости по отдельности. Иногда поздно вечером они случайно встречались перед домом, когда Мария выходила из такси, а господин Розенберг брел по аллее. Однажды она проехала в такси мимо него и в боковое зеркало увидела, как медленно и грузно он переставлял ноги. Господин Розенберг узнал ее, помахал и громко выкрикнул в темноту ее имя. Когда такси остановилось перед домом, Мария быстро вышла из машины и торопливо прошла в дом, словно не заметив мужа.

Сын расцветал в проворных руках Юлии, и чем старше он становился, тем больше восхищался матерью, которая изредка, как гостья, появлялась в доме в своих развевающихся одеждах. Ему стали противны теплые и вечно влажные руки няньки. Когда мама приходила домой, он бросался к ней, прижимался к ее телу, которое казалось ему драгоценностью, обрамленной в изящнейшие материи. Руками он обвивал ее ноги, и когда смотрел вверх, видел ее руку, далекое светлое облако, парившее над ним. Мурлыча как кошка, он прижимал голову к ее ладони, и мама гладила его по голове. Отец и Юлия стояли в гостиной и забавлялись этим сильным всплеском чувств у обычно тихого, замкнутого мальчика.

Лишь один раз Георг напугал Юлию. Она увидела, как он, сидя в ванной, пытался потопить резиновую утку. Он вдавливал утку в воду, но ее желтая голова неожиданно выныривала на поверхность в другом конце ванной и продолжала плыть по воде. Сначала это веселило Юлию. Но лицо Георга становилось все мрачнее: «Почему она не тонет?!» – в отчаянии закричал он, снова стараясь потопить утку. В конце концов он в бешенстве начал колотить по воде руками и так расплакался, что Юлии пришлось вытащить его из ванной. Его маленькое тельце дрожало от злости и разочарования; Георг еще долго плакал, и Юлия стала пичкать его сладостями, чтобы успокоить.



Когда Георг пошел в школу и ему больше не требовалась няня, господин Розенберг предложил Юлии остаться у них: вести домашнее хозяйство и готовить. К тому времени Мария уже занималась исключительно своей карьерой, и господин Розенберг был рад, что еще один человек оживляет комнаты и наполняет их звуками. Принимая решение жениться на Марии, он исходил из того, что в будущем будет окружен целым хороводом играющих и шумящих детей. В последнее время Мария все чаще отсутствовала и звонила из отелей, чтобы, как она выражалась, осведомиться о благополучии своего сына. После свадьбы Мария пожелала, чтобы на окнах спальни висели белые занавески, длинные, до самого пола. Когда господин Розенберг в одиночестве лежал в постели, окна в спальне были открыты настежь, и ветер задувал занавески в комнату, как флаги. Он думал о том, что во время шторма их бы, наверное, разорвало в клочья.

Посреди ночи он вставал и, борясь с тишиной, принимался печатать на своей старой грохочущей пишущей машинке.



Пятнадцатилетний сын избегал отца. Когда господин Розенберг искал глазами взгляд Георга, ему казалось, будто он скользит по ледяной поверхности.

Однажды, вернувшись домой, он расслышал шаги Георга на верхнем этаже; они сразу же стихли и снова раздались на лестнице, только когда господин Розенберг закрыл за собой дверь кабинета.

Если Мария не приходила домой к ужину, Георг брал тарелку и запирался в своей комнате. Господин Розенберг сидел за обеденным столом вдвоем с Юлией, которая терпеливо расспрашивала его о работе и пациентах, то и дело кивая. Однажды перед сном господин Розенберг, охваченный желанием выговориться, оказался перед закрытой дверью сына. Но ему не пришло в голову ничего конкретного, о чем бы он мог с ним поговорить. Из-за двери доносилась быстрая монотонная музыка. Несколько секунд господин Розенберг отчаянно пытался подобрать слова, найти вопрос, который он мог бы задать, но, почувствовав, что время для этого или уже прошло, или еще не настало, удержался и не постучал в дверь.

* * *

В летние месяцы Золотой холм словно вымирал. Большинство соседей уезжали на море, где у них были собственные дома. Розенберга остались летом на холме: Мария работала над эскизами, господин Розенберг писал книгу. Каждое утро Георг ездил на велосипеде по дорожкам в тени каштанов. Он поглядывал по сторонам, будто искал что-то: «Это не Золотой холм, это какой-то холм с привидениями», – подумал он и, улыбаясь этой мысли, посмотрел наверх, на окна, на которых были спущены жалюзи, не дававшие взгляду проникнуть внутрь.

Перед церковью он остановился, сел на каменные ступеньки и достал из нагрудного кармана фотографию, истрепанную от постоянного рассматривания. Старая фотография его мамы. Этот снимок отец сделал во время свадебного путешествия: Мария Розенберг на ступеньках загородного дома между колоннами портика. Она опирается правой рукой о колонну и, подставив лицо солнцу, смотрит вдаль. Сын представлял себе, что она смотрела на пшеничное поле. На Марии было свободное белое платье с короткими рукавами и соломенная шляпа, отбрасывавшая тень на глаза. Голову она держала высоко, и на шее можно было разглядеть решительно выступавшие мышцы. Георг знал каждую тень, каждую складку на ее платье. В тот день, когда ее сфотографировали, должно быть, дул сильный ветер, потому что платье плотно облегало ее тело; под тканью вырисовывались грудь и бедра. Сын думал о теплом ветре и о том, как он прижимался к ее телу. Потом он рефлекторно перевел взгляд к темному пятну в нижнем углу фотографии. Там была тень отца, стоявшего напротив и державшего фотоаппарат. Это был досадный изъян, и сын уже много раз думал о том, как бы отретушировать фотографию и удалить раздражавшее пятно. Все чаще он представлял себя вместо отца рядом с матерью в свадебном путешествии. Он представлял себе, как бы он взял ее за руку и побежал с ней по пшеничному полю. Посреди поля, сняв с нее соломенную шляпу и подбросив вверх, как в игре, он поцеловал бы ее.



Георг сидел на ступеньках церкви с фотографией в руке и плакал. Ему не давала покоя одна мысль: он не мог понять, как эта женщина на снимке, только и мечтавшая о том, чтобы быть с ним, бежать с ним по пшеничному полю, через секунду после вспышки фотоаппарата ушла с тенью, которая была его отцом. Наверняка отец не побежал бы с ней по полю, скорее всего он даже не заметил его, а просто, сделав снимок, быстро убрал фотоаппарат в футляр, сел на ближайший автобус и уехал.

Жара обжигала. Георг видел ящериц, которые шмыгали по ступенькам церкви и бесшумно исчезали в трещинах. Он вытер футболкой мокрое от пота и слез лицо, сунул фотографию в нагрудный карман рубашки и сел на велосипед. В доме было тихо. Юлия ходила по магазинам, отец был в своем кабинете. Сегодня Георг слонялся по комнатам будто чужак, представляя себе, что он – инопланетянин, случайно приземлившийся в этом доме. Он с удивлением рассматривал все вокруг, несколько раз, так ничего и не взяв, открыл холодильник, включил и выключил воду. Когда он открыл дверь на чердак, его обдало теплым затхлым запахом заброшенного помещения. Он никогда особенно не интересовался работой матери и сегодня в первый раз вошел в комнату под крышей. Лучи солнца слабо проникали через грязное чердачное окошко, образуя на полу едва различимый прямоугольник света. На стеклянном столе собралась пыль. Вот где проводила время мама, когда Юлия катала его в коляске по холму. Он попытался представить, как она работала тут, но не мог связать ни ту женщину, которую он знал, ни ту, на снимке, с этим запущенным чердаком. В глубокой задумчивости Георг остановился перед пыльным стеклянным столом, пальцем выводя на нем свое имя.



Георг услышал, как внизу хлопнула входная дверь. Затем, будто откуда-то издалека, нахлынули голоса родителей. Должно быть, мама неожиданно пришла домой. Он подошел к лестнице и наклонился над перилами так далеко, чтобы можно было увидеть гостиную. Родители сидели друг против друга. Георг спустился еще на пару ступенек, чтобы разобрать, о чем они говорили. Он злорадствовал про себя: родители считали, что остались наедине и не догадывались, что он, сверху, на ступеньке лестницы, наблюдает за ними. Мама сидела в кресле выпрямившись, ее волосы были строго зачесаны назад. Георг видел прямую белую линию пробора. Отец сидел на краю дивана, сильно подавшись вперед, словно хотел уменьшить расстояние между ними. Вдруг он вскочил, подбежал к ней, наклонился и что-то зашептал ей на ухо. «Нет», – сказала она, убирая с плеча его руку. Он присел на ручку кресла и с улыбкой взял ее руку, будто не услышал отказа. Потом он вцепился в нее, как упрямый ребенок в игрушку, которую ему никогда не заполучить. Она не шелохнулась и только повторила: «Нет». Любезно, почти с сожалением, с каким отказываются от десерта после обильного обеда. Господин Розенберг осторожно поцеловал ее в пробор, а затем, резко изменившись в лице, будто он только сейчас понял, что ее вежливость унизительна, отбросил ее руку и принялся ходить взад-вперед. «Тогда возьмем ребенка из детского дома. Это мое последнее слово!» – крикнул он и спешно ретировался в свой кабинет, словно страшась ее ответа.

III

После смерти Августы Элиза перестала говорить, и если открывала рот, то, заикаясь, произносила лишь невнятные фразы. В приюте ее показывали разным врачам. К тринадцати годам она уже прошла множество обследований и консультаций, но ее состояние не улучшилось. В школе Элиза сдавала экзамены исключительно в письменной форме. Элиза всегда ходила скрестив на груди руки, словно держала саму себя. Под глазами у нее залегли тени, и иногда она производила впечатление очень рано состарившегося, уставшего от жизни человека.

В спальне, где кроме нее было еще тридцать детей, она молилась перед сном о том, чтобы на следующее утро не проснуться. Когда она спустя пару часов открывала глаза и оказывалась на том же самом месте, она в отчаянии качала головой и тихо ругалась в подушку. Распорядок дня в приюте был четко расписан: уже утром Элиза знала, что предстоит делать днем и вечером. Дружбу обитатели приюта заводили между собой с большой опаской, один выслеживал другого – ведь никто не знал, кого заберут следующим.



В первый день каждого месяца в приют приходили супружеские пары выбрать себе ребенка. Если кого-то из детей забирали, сообщение об этом, как пожар в лесу, стремительно охватывало весь приют. Прощались по-дружески, изображая искреннюю радость, но в душе дети, оставшиеся в приюте, не желали счастливчику ничего хорошего. Как только счастливчик уезжал, остальные рисовали себе картины его будущей жизни, полной катастроф и несчастных случаев, и, как проклятия, посылали их предателю вслед.



Из-за расстройства речи у Элизы было мало шансов, что однажды ее тоже возьмут. Казалось, каждый ребенок четко знал, к какой категории он относится. Таких категорий было всего две. Дети, не обладавшие особыми способностями или имевшие какой-либо изъян, равнодушно наблюдали за теми, кто нервно ожидал приближения дня нового посещения. Заветным утром они мылись с особой тщательностью, толкаясь перед зеркалом в душевой комнате. Элиза принадлежала к группе равнодушных, и когда этот день наступал и случалось, что какая-нибудь супружеская пара обращалась к ней с вопросом, она только молча мотала головой. Поначалу Элиза еще старалась подобрать какой-нибудь ответ; предложения, которые она хотела произнести, складывались в ее голове. Но как только она открывала рот, предложения рассыпались, распадаясь на отдельные слова, а слова дробились на звуки; в панике, задыхаясь, она повторяла одни и те же звуки, забыв само предложение, и снова умолкала. Собеседник смотрел на нее с сочувствием, а остальные ученики стояли потупившись, как при виде калеки.

Раз в неделю все собирались в актовом зале и пели хором. За тремя окнами, сужавшимися кверху, открывался вид вдаль; иногда Элиза видела облака и пролетавшие по небу стаи птиц. Только когда она пела, ей без труда удавалось складывать слова в предложения; она устремляла свой голос к окнам и представляла себе, как облачко или крыло птицы подхватывает его и уносит далеко отсюда. Дети пели на сцене в актовом зале, они повышали голоса, отправляя их, как своих посланников, за стены приюта в надежде, что однажды у них тоже будут приемные родители и свое место в мире. Элиза ясно видела, как детские голоса сливаются в единое море звуков, на поверхности которого плавают слова песен, покачиваясь на волнах вверх-вниз, – будто пение, раздававшееся в приюте, лилось из одного рта. Пение было слышно в каждом классе, оно выплескивалось наружу, и прохожие иногда останавливались, прислушивались, и, склонив голову набок, смотрели вверх, на окна актового зала.



Стоял холодный солнечный день, когда Розенберга забрали Элизу. Элиза помнила, что в приюте дети часто говорили о Золотом холме. Уже само название будоражило. Название сулило исполнение обещаний, заветный подарок, который они боязливо обхаживали, которым любовались, одновременно понимая, что никогда не откроют его сами, потому что он предназначен не им.

Элиза сидела на заднем сиденье большой машины, за окнами проплывали цветущие каштаны. Они остановились в конце аллеи перед белым домом, по форме напоминавшим куб. Господин Розенберг совершенно естественно положил руку на плечо Элизы и повел ее в дом. Комната Георга казалась опустевшей. «Он недавно уехал на целый год за границу, – объяснил господин Розенберг и добавил: – изучать иностранный язык». Мария отстраненно улыбнулась Элизе, думая, очевидно, о чем-то своем, и сказала: «Добро пожаловать в наш дом». Элизе понравилось, как госпожа Розенберг двигалась: легко, будто оказалась здесь случайно. Они поднялись на верхний этаж; на чердаке стояла новая мебель, стены пахли свежей краской. Вскоре подоспела Юлия с кипой свежего белья в руках. Ее шаги звучали уверенно и основательно; увидев экономку. Элиза подумала, что дом скорее принадлежит ей, чем Розенбергам.

У Элизы с собой был только бабушкин рюкзак с одеждой, морскую раковину она завернула в старый свитер. Оставшись в комнате одна, Элиза упала на кровать и приложила раковину к уху. Она услышала далекий шум собственной крови. Где шумит кровь, там бабушка, думала Элиза. С закрытыми глазами она ясно видела ее перед собой: в широких юбках и с пенковой трубкой во рту. Затем она положила раковину под чердачное окошко, в маленький теплый прямоугольник света.



Каждый вечер Элиза проводила в кабинете господина Розенберга. Они сидели друг против друга, между ними стоял большой английский письменный стол, на котором лежал диктофон и ящичек с алфавитом. Каждая буква была выведена на отдельном деревянном кубике.

Элиза не решалась посмотреть в глаза господину Розенбергу, требовательно повернувшемуся к ней. Скрестив руки на груди и откинувшись на спинку стула, она смотрела мимо него в окно. Окно было приоткрыто, ветер ритмично раскачивал занавески, они то надувались, то снова собирались в складки. Элиза подсчитывала секунды между отдельными порывами ветра. В это время голос господина Розенберга разносился по кабинету, он вещал с обычной, уже хорошо знакомой Элизе мягкой настойчивостью, с какой спасатели обращаются к жертвам несчастного случая. Элиза еще ни разу на него не отреагировала. Говорить – это было не для нее. Какие-то люди обмениваются словами, чтобы заслужить ответную улыбку, и некоторые фразы, словно в погоне, несутся друг за другом, будто желая прогнать собеседника прочь. Но, по сути, было совершенно безразлично, что, когда и как говорить. – Элиза видела в этом игру, при помощи которой люди убивали время. Люди жонглировали словами как стеклянными шарами, и если шары вдруг падали и разбивались, им вдогонку бросали новые – и ничего не менялось. Элиза молчала; она была горда собой, если целый день могла обойтись без единого слова. С бабушкой ведь тоже никто не разговаривал. Жители деревни погружались в каменное молчание, как только она приближалась к ним, но стоило Августе свернуть в улочку, ведущую к амбару, и скрыться из глаз, они тотчас открывали рты и принимались злословить о ней. Элиза была уверена, что бабушка умерла из-за этого. Никто из деревни не пришел на ее похороны, и перед могилой Августы пастор сам себе проговорил необходимые слова, сожалея, что в такой чудесный весенний день приходилось кого-то хоронить. Земля, которую сыпали на гроб, твердо и глухо стучала по дереву. Элиза все время смотрела на вырытую могилу, на гроб в ней, и в какой-то момент ей захотелось попросить могильщиков, чтобы они наконец остановились.



– Элиза, – произнес господин Розенберг, и еще раз погромче: – Элиза! – Его голос прозвучал резко. Он оперся обеими руками о край стола.

– Ты слишком много мечтаешь, – сказал он с упреком, словно желая напомнить ей о строгом запрете.

Господин Розенберг сложил из кубиков имя Элизы. Он вынул из ящика кубики с буквами ее имени и выложил их на середину стола, один за другим, будто построил стену.

– Можешь произнести это слово? Элиза покачала головой и посмотрела в окно. За окном смеркалось. Занавески уже не двигались. Господин Розенберг поднялся и указал рукой на дверь, давая понять, что занятие окончено.



Однажды утром Элиза спустилась с чердака раньше обычного. Розенберги еще спали, только в кухне горел свет. Там уже орудовала Юлия, она готовила завтрак. С заспанно-смущенным видом Элиза подошла к Юлии и протянула ей окровавленную простыню. В школе Элиза часто слышала, как девочки говорили об этом событии, и та, с которой оно происходило, с гордостью сообщала о нем другим. Существовала негласная граница между теми девочками, у кого это уже было, – они делились этим между собой как одной общей тайной – и теми, у кого этого еще не было и кто в глазах посвященных был всего лишь младенцем, достойным снисходительной улыбки. Если какая-нибудь девочка утверждала, что у нее это началось, старшие отводили ее на перемене в туалет, там нужно было привести доказательства. Одну девочку сильно побили за то, что она попыталась симулировать и нарисовала себе на трусиках красные пятна.

Но Элизе то, что произошло с ней, показалось равносильным болезни. «К этому нужно привыкать, – сказала Юлия. – Они будут приходить каждый месяц. Попей свежего чаю и марш в кровать».

Юлия была рада, что Элиза пришла к ней, а, например, не к госпоже Розенберг. Ведь она считала себя хранительницей всех тайн дома, и если что-нибудь происходило, именно ей первой полагалось узнать об этом.

С тех пор Элиза стала внимательней наблюдать за собственным телом. В нем появилось что-то своенравное, способное внезапно все изменить. Ее тело вдруг стало враждебным существом, с которым нужно было бороться, чтобы получить над ним власть. Элиза заставляла себя обливаться холодной водой, рано утром выгоняла свое тело, еще вялое после сна, на свежий воздух. Она бегала по дорожкам холма, мимо домов и обнесенных забором садов, пока участившееся дыхание не прогоняло спокойствие сна. Пот стекал по спине между лопаток и щекотал кожу. Бегущие вперед ноги, казалось, передвигаются будто механические. Она хотела приостановить наступление дня, продлить предрассветные сумерки и задержать приход тех часов, которые выносили ее в день, на яркий свет, к людям.

Только перед церковью на вершине холма Элиза всегда останавливалась и заходила в церковь. Там стояли статуи святых из серого камня; она рассматривала обращенные в себя глаза, каменные рты. Рельеф на стене изображал святого, вокруг которого порхали птицы: святой протянул к ним руки, будто вел с птицами беседу. Элиза приходила в церковь к статуям и к рельефу как в гости к друзьям.

На занятиях Элиза измеряла взглядом высоту и ширину стен, выступавших за господином Розенбергом, лишь бы не смотреть туда, где он сидел, подбрасывая ей слова то сердитым, то мягким голосом, – эти слова отскакивали от Элизы, будто адресованные не ей. Один раз она случайно встретилась с ним взглядом, и господин Розенберг вздрогнул от выражения ее глаз, сказавших ему, что он, к сожалению, непоправимо заблуждается и все попытки заставить ее говорить лишены смысла. От этого дерзкого взгляда на него накатил приступ смеха. Элиза продолжала глазами изучать комнату. На полке, где у господина Розенберга хранились карточки пациентов, стояла фотография в рамке, на которой взгляд Элизы всегда задерживался. На снимке была изображена Мария Розенберг с трехлетним малышом на коленях; за ними стоял господин Розенберг, он гордо улыбался в камеру, положив руки на плечи жены, и руки были точно стороны треугольника.



На этом занятии господин Розенберг понял, что расстройство речи у Элизы не болезнь, а решение. Различные методики, системы и стратегии, которые он с успехом применял в работе с другими пациентами, на Элизу не действовали. Когда на следующий вечер она вошла в кабинет, в нем царил полумрак, фотография с полки исчезла, окна были закрыты, а занавески задернуты. Только от маленькой лампы на стол падал теплый конус света. Господин Розенберг указал Элизе на стул. Он молчал и смотрел мимо нее в темноту. Элиза легко откинулась на спинку стула, непринужденно скрестила руки на груди. Она достаточно долго работала над своим молчанием и с головы до ног была в него одета. Элиза думала о каменных статуях в церкви – она привыкла вести разговор, не раскрывая рта. Господин Розенберг не мог не воспринимать ее как феномен. Она была худенькой, узкие запястья казались хрупкими; в черных, обычно широко раскрытых глазах на бледном лице с высокими скулами было что-то старческое. Господин Розенберг размышлял: а не забавляет ли ее то, что большинство людей считает ее ограниченной только из-за того, что она не говорит, – ведь мыслила она вполне ясно, но мысли свои хранила в себе. То, что ей удавалось обходиться вообще без речи, он считал удивительным и завидным. Должно быть, она могла спускаться в такие глубины, которые оставались скрытыми для него.

Они промолчали целый час. Господин Розенберг молчал по-дилетантски: каждые три минуты он откашливался, качал ногой, менял положение тела и нервно ерзал на стуле, в то время как Элиза, не двигаясь, смотрела перед собой, по-совиному полузакрыв глаза.

Раньше господин Розенберг злился, когда Мария во время работы запиралась на чердаке, становясь недосягаемой для него, и злился еще больше, когда приходили ее болтливые клиентки и соседки, которые трещали без умолку и до позднего вечера засиживались в гостиной. Ночью, когда Мария была в отъезде, а он в одиночестве лежал в кровати, он думал об Элизе, которая жила наверху на чердаке, в своем царстве молчания.

* * *

Пустовавшая комната хозяйского сына притягивала Элизу. Комната Георга Розенберга не запиралась, и, когда Юлии не было дома, Элиза спускалась вниз и разглядывала ее. В воображении Элизы лицо Георга постоянно менялось. Элиза садилась на край кровати и рассматривала плакаты на стене: лихих мотоциклистов на виражах, снимок Луны со спутника, большую карту мира. В ящиках стола, которые она выдвинула однажды из любопытства, она обнаружила целую кипу фотографий, на которых была изображена Мария Розенберг. На снимках Мария была еще молоденькой незамужней девушкой. Элиза размышляла над тем, зачем Георгу понадобилось собирать все эти фотографии, – в этом была какая-то одержимость; Элиза была уверена, что этим снимкам не место в ящике и что они взяты откуда-то, где их отсутствие осталось незамеченным.



Господин Розенберг резко открыл глаза. На его лице всегда появлялось испуганное выражение, когда он просыпался, а Мария, выпрямившись, сидела рядом на кровати. Раньше она сладко потягивалась, но теперь, когда у нее появилась своя фирма, она, проснувшись рано утром, быстро вскакивала с постели без малейшего перехода от сна к бодрствованию. Поначалу господина Розенберга задевало, что его таким образом оставляют одного. И хотя ему нужно было вставать позже, заснуть он уже не мог.

Мария Розенберг собрала чемоданы накануне вечером. Она на три месяца уезжала за границу для показа своих коллекций. И на этот раз Мария торопливо откинула одеяло, что разбудило господина Розенберга, и, свесив ноги с кровати, замерла в таком положении на некоторое время. Господин Розенберг смотрел на ее спину, а Мария не без упрека в голосе спросила, почему Элиза все еще не начала говорить.

– Вчера мы с ней столкнулись на лестнице, и она была не в состоянии даже поздороваться.

– Может быть, она просто поняла, что в этом нет никакого смысла.

В последнее время господин Розенберг общался с женой подобного рода отрывистыми фразами, которые она напрочь игнорировала. Мария поспешила в ванную. Плеск воды и маленькая вмятина на подушке, оставленная ее головой, угнетали его. Спустя четверть часа он, босой и в шортах, вынес во двор ее чемодан и помахал вслед такси, увозившему Марию в аэропорт.



Вокруг Элизы было темно и тихо, она в первый раз посмотрела господину Розенбергу в лицо. В свете лампы черты его лица смягчились. Он смотрел на Элизу, как будто хотел, чтобы она запомнила его лицо, сохранила его в памяти. Его руки, словно забытые, лежали на столе ладонями вниз. Вдруг Элиза быстрым движением протиснула свои руки под его ладони. Окруженные темнотой, они вдвоем сидели за столом как на островке, и господин Розенберг гладил ее ногти – крошечные белые полумесяцы.

Потом, поздно Ночью, она услышала шаги на лестнице. Он не прикрыл за собой дверь. В лунном свете, струившемся через чердачное окно, вырисовывался силуэт господина Розенберга. Элиза смотрела в его сторону, но не могла разглядеть его глаз. Одеяло было откинуто бесшумно. Его руки подхватили снизу ее тело и подняли его. Он спустился с ней по лестнице, крепко вцепившись в Элизу, как будто перестал скрывать свое отчаяние. Ее голова опустилась на подушку, которая была больше и мягче ее собственной, и ее удивило, что господин Розенберг закрыл глаза и сказал «О боже!», а затем «Тсс» и накрыл ее рот рукой, словно боялся, что его поймают.

Они лежали рядом, две половинки одной капсулы. Элиза положила голову ему на грудь, которая то поднималась, то опускалась; она видела во сне корабли, надвигающийся шторм, развевающиеся паруса.

На следующее утро Элиза приподнялась на постели, и из ее рта выкатилось слово «кровь». Захваченные врасплох этим словом и кровью на простыне, они с удивлением смотрели друг на друга, между ними повисло слово.

В этот день Юлия устало сновала по дому, сияя от чувства сопричастности. Ночью она расслышала осторожные шаги наверху. Поднявшись как по тревоге, она на цыпочках подошла к лестнице и успела заметить, как господин Розенберг с Элизой на руках скрылся в супружеской спальне. Торжествуя, что держит под контролем даже самые легкие шорохи, она еще несколько часов простояла внизу, надеясь на продолжение неожиданного события. Но этой ночью дверь больше не открылась. За завтраком она, как было заведено, обсудила с господином Розенбергом предстоящий рабочий день; Элиза торопливо съела бутерброды и пошла в шкоду. Чуть позже Юлия, как сообщница, поменяла в супружеской спальне постельное белье.



Голос господина Розенберга спиралью ввинчивался в Элизу и эхом отдавался внутри. Она не различала отдельных слов, они были лишь звеньями, которые связывали голос в единое целое и заставляли его звенеть в ней, будто она подходила для этого как нельзя лучше.

Умение говорить пришло вдруг, при помощи слов Элиза строила мостик над поверхностью стола. Она шептала нараспев, и господину Розенбергу приходилось наклоняться, чтобы понять ее. Она рассказывала об Августе и о зове морской раковины, который возвращал ее вечером к амбару, о сыновьях школьного дворника, которые на велосипедах давили колесами новорожденных котят и швыряли их в кусты, о похоронах бабушки, на которых Элиза была одна, и о глухом звуке твердой земли, падавшей на деревянный гроб.



Казалось, господина Розенберга совершенно не смущало, что там, где раньше спала его жена, появилась Элиза. Для Элизы это было неожиданным, ошарашивающим приземлением в незнакомом месте. Она видела, как ветер задувает в спальню широкие занавески Марии Розенберг, и вдыхала чистый, чуть пряный запах ее постельного белья. Ей стало легче оттого, что свое тело она делила теперь с господином Розенбергом, внимательно изучавшим его. Часть за частью она отдавала ему свое тело, как предмет, обладать которым ей уже не хотелось, испытывая облегчение оттого, что может от него избавиться. Она произносила короткие предложения и часто без причины начинала смеяться.

Господин Розенберг притягивал к себе ее худенькое тело, прижимался головой к ее лицу, и Элизе иногда казалось, что он плакал, зарывшись в ее волосы.

Тот факт, что теперь по утрам Элиза выходила из супружеской спальни и пыталась незаметно проскользнуть в свою каморку под крышей. Юлия приняла с тихой улыбкой. Словно оживленная этим событием и наполненная до краев предположениями, которые она могла лишь обдумывать про себя, но не смела произнести вслух, она выполняла свою работу по дому. Шаги Элизы с каждым днем становились всё быстрее и громче, она уже взбегала по лестнице к чердаку, перемахивая через две ступеньки, распахивала в доме все окна, следя за тем, чтобы ветер продувал комнаты.



Утром накануне возвращения Марии господин Розенберг проснулся рано, рядом спала Элиза: она лежала на боку, повернувшись к нему спиной. Он смотрел на ее выступающие лопатки и думал обо всех руках, которые еще будут дотрагиваться до ее спины, о руках, которые будут моложе его собственных. И хотя она лежала рядом, он уже не сомневался в мимолетности ее присутствия здесь. После того как она заговорила, время в ней больше не стояло на месте. Он посмотрел на свое тело, которое рядом с ней казалось еще старше, и резко поднялся с кровати, охваченный глухим беспокойством.



Георг и Мария Розенберг приехали на Золотой холм в один и тот же день. Юлия с утра возилась на кухне и готовила ужин. После полудня Георг распахнул дверь, поставил чемодан посреди гостиной и бросил сумки на диван. Юлия вышла из кухни, порывисто обняла его и принялась ходить за ним по пятам, осыпая его пустяковыми вопросами, на которые лишь изредка получала скудные ответы.

Господин Розенберг со всех сторон внимательно рассматривал своего сына, стоявшего в гостиной в джинсах и высоких сапогах. «Мы тебе писали об Элизе», – сказал господин Розенберг, когда Элиза с любопытством стала спускаться по лестнице. «Твоя сводная сестра», – произнес он, указывая на нее, будто объявляя о сюрпризе, специально заготовленном к возвращению сына. Последнее слово утонуло в обжигающем смехе Георга, и, когда в знак приветствия он обнял Элизу, ей показалось, что это слово, вспыхнув между ними, сразу погасло.



Когда Мария спустилась к ужину, они втроем уже сидели за столом, а Юлия вносила дымящиеся тарелки. Мария приехала на Золотой холм только к вечеру и сразу же исчезла в ванной комнате. Георг вскочил со стула и низко склонился перед ней, как перед Ее королевским величеством, так, что все засмеялись, а Юлия в шутку даже постучала ложечкой по бокалу с вином. На Марии был элегантный черный костюм, в вырезе Георг заметил выступавшие ключицы, с едва заметной тенью под ними. В присутствии Марии все казались одетыми неподходяще и простовато.

Голоса за столом уже перекрывали друг друга, когда господин Розенберг встал и громко объявил, что необходимо отметить не только возвращение Георга, но и потрясающие успехи Элизы, в связи с которыми их занятия завершаются.

– Должно быть, тебе это нелегко далось – так долго молчать, – сказала Мария, подмигивая Элизе.

Все подняли бокалы. Георг сидел рядом с Элизой и чокнулся с ней. Когда господин Розенберг поинтересовался у сына о его жизни за границей, тот, бурно жестикулируя, начал подробно рассказывать, заговорив на языке, которого никто не понимал. Потом, когда за окнами стало смеркаться, он заявил, что собирается съездить в город к одному человеку. Георг отрезал на кухне для друга, Кинг Зора, большой кусок жаркого из баранины и уложил его к себе в сумку. Он вскочил на мотоцикл, стоявший перед домом, и уехал. На Золотом холме у Георга не было друзей. Он презирал сверстников с холма, ему казалось, у них возле рта пролегла какая-то мягкая складка, и Георг часами простаивал перед зеркалом, корча гримасы и тренируя мышцы лица, чтобы и у него не появилось такое же предательское выражение мягкости.

Сейчас он посмеивался в шлем, маневрируя среди сигналящих машин, которые застряли в пробке на шоссе, ведущем из города.

* * *

С тех пор как Мария вернулась домой и снова заняла свои комнаты, господин Розенберг начал избегать Элизу. Он стал говорить с ней как с маленьким ребенком, а на лице у него застыло выражение, не терпящее пререканий.

Юлия, заметив решительную позицию господина Розенберга по отношению к Элизе, в свою очередь тоже отвернулась от нее. Когда однажды Элиза захотела открыть окно в гостиной, Юлия пришла и, сердито размахивая тряпкой, резко сказала: «Иди к себе на чердак и открывай окна там», – словно Элиза уже давно ей докучала.



Элиза лежала в кровати у себя на чердаке, как будто упавшая на землю отстрелянная гильза. Через чердачное окно был виден небольшой кусочек ночного неба, между звездами мигали огни самолета. В темноте Элиза различала зубчатые края морской раковины, которая со дня ее вселения в дом Розенбергов лежала все там же на полу. В мыслях она видела бабушкины руки, которые охватывали морскую раковину, бабушка хотела позвать Элизу к себе. Элиза открыла окно. Ее дыхание ворвалось в белую раковину и послало в ночь низкий трубный звук. Зов раковины прозвучал над Золотым холмом словно сигнал, и Элиза, будто испугавшись самой себя, осторожно вытянутыми руками положила раковину обратно на пол. Потом, уже лежа в кровати, она пыталась вспомнить песенки, которые она разучивала с бабушкой в ту зиму, когда школьный автобус не мог проехать к ним через высокие сугробы; засыпая, она тихонько их напевала.



Каждый вечер в одно и то же время Элиза слышала, как Георг выкатывал из гаража мотоцикл и уезжал. Лежа на кровати, она напряженно вслушивалась в затихающий звук мотора, будто пыталась за него уцепиться. Как только он стихал окончательно, Элиза, как порвавшаяся резинка, отскакивала назад. Когда среди ночи Георг возвращался домой, она просыпалась от звука его шагов. Однажды она собрала все свое мужество и, будто случайно, вышла к нему на лестницу. Они стояли друг напротив друга; Георг пропах дымом и дровами, словно долго просидел у костра. Он вздрогнул, заметив в темноте Элизу.

– Никак не заснуть, – быстро проговорила она, почти извиняясь, и хотела уже спуститься вниз.

Вдруг эта ситуация показалась ей странной, и Элизе стало неловко оттого, что она хотела поймать Георга на лестнице.

– Мне тоже не заснуть, – сказал Георг, – если хочешь, можешь зайти ко мне ненадолго.

Они проскользнули мимо спальни родителей, и Элиза быстро прижала ухо к двери, но изнутри не доносилось ни звука.

Георг предложил ей единственный стул, а сам подошел к окну.

– А куда ты все время ездишь по ночам? – спросила Элиза с любопытством.

– К другу Кинг Зору. Он живет на свалке автомобилей возле транспортной развязки. Я приношу ему еду.

– Он нигде не работает?

– Нет, то есть он хранит огонь. Он говорит, что, пока он жив, огонь не должен погаснуть.

Элиза рассмеялась:

– Похоже, он ненормальный.

– Он мой друг, – отрезал Георг, будто и так рассказал слишком много.



С этих пор Элиза каждую ночь дожидалась на лестнице возвращения Георга. Когда он приезжал, она садилась в его комнате на край кровати, болтала ногами и хихикала, если он, бурно жестикулируя, обращался к ней на иностранном языке. Однажды он привлек ее к себе, обнял и сказал, что не интересуется девочками своего возраста, и эти слова прозвучали как признание, которое его самого тревожило. «Но ведь мы друзья, самые лучшие друзья. Я люблю тебя здесь», – сказал он и щелкнул ей пальцем по лбу. Потом подошел к окну и стал смотреть на подножие холма, в море огоньков, которые светили им из города.

* * *

Ветер развевал волосы Элизы. Она обхватила его плоский живот. Мимо проносились белые таблички с названиями улиц, перед каждым поворотом Элиза думала, что они съедут в кювет. Но шоссе вело все дальше, от большой скорости у нее замирало в животе, и она прижималась к спине Георга, к этой теплой и защищающей стене. Они остановились у опушки и вошли в лес, сухая листва трещала у них под ногами. Было тепло, на поляне они стащили с себя футболки и полуголые улеглись в высокую траву. Элиза сорвала маленький желтый цветок и вставила его Георгу в рот.

– На юге замечательно, – сказал он. Она повернулась к нему и положила голову на локоть.

– Стоит лишь раз там побывать, и ты уже никогда этого не забудешь, – добавил он.

– В следующий раз возьмешь меня с собой?

Он рассмеялся, как будто эта мысль его развлекла.

– Возьму когда-нибудь…

– Желательно до того, как я умру. Георг потрепал ее по щеке, как ребенка.

– Ты с ума сошла, малышка.

Он снова перевернулся на спину и скрестил под головой руки.

– Я люблю тебя как младшую сестренку, – сказал Георг.

– Знаю, – произнесла Элиза разочарованно и отшвырнула поднятый с земли камушек на середину поляны.

– Да, я возьму тебя с собой на юг и буду заботиться о тебе, следить, чтобы с тобой ничего не случилось.

Георг сел, светлый локон упал ему на лоб, он поджал ноги, обхватил загорелыми руками колени.

– Ты когда-нибудь видела, как умирает человек?

– Нет, – сказала Элиза. – Моя бабушка упала с лестницы и разбилась. Когда я вернулась домой, она уже лежала под простыней в «скорой помощи».

– Я не мог его спасти, – сказал Георг. Во время рассказа он ощипывал ногтями желтые лепестки, которые один за другим падали в траву.

– Он был моим лучшим другом, единственным, который у меня был на юге. Однажды мы решили рано утром поехать на мотоциклах по серпантину. Мы представили себе, как это будет классно – ехать навстречу восходящему солнцу. Мой друг понимал, что это необыкновенно красиво – ехать навстречу новому свежему дню. Но он погнал вперед и, когда мы проехали две трети пути, на резком повороте съехал с дороги. Мотоцикл отбросило далеко от того места, куда он упал. Кровь было не остановить. Я никогда не думал, что в одном-единственном человеке может быть столько крови.

– Он умер?

– Он умер.

– Это, наверное, противно – лежать в собственной крови. Я бы закрыла глаза и постаралась не проснуться. В детстве я молилась об этом, – сказала Элиза.

Они замолчали и вскоре заснули на поляне.

Гроза в череде темных туч проплывала над землей, словно медленно передвигающаяся тень. На Золотом холме солнце уже снова заливало светом сады и каштановые деревья, с которых слетали последние капли, когда Элиза с Георгом проснулись, разбуженные холодным дождем, барабанившим по их полуголым телам. Как выброшенные на сушу рыбы, они лежали на земле и пили дождь.



В следующий раз они пришли на поляну, захватив с собой одеяло и корзину с едой. Георг и Элиза принялись кормить друг друга хлебом, словно птицы своих птенцов. Утолив голод, они курили, лежа рядом друг с другом, и смотрели в небо. Они видели самолет, поднимавшийся в синеве между облаками, видели его медленно таявший след, который, словно белый шов, на краткий миг растянулся по небу.

– Ты никогда не состаришься. Я убью любого, кто причинит тебе зло, – сказал Георг.

Элиза положила голову Георгу на грудь, пахнувшую солоноватой кожей, и неожиданно подумала о том, что они лежат на чем-то живом, накрыв своими телами целые царства насекомых и трав.

Неудержимым потоком из Элизы выплеснулось признание; слова, будто сами по себе, лились друг за другом, Элиза механически повторяла их, останавливалась, и ей казалось, что ее голос взбунтовался и вытаскивает слова наружу, к высохшим губам.

Георг пронесся по поляне, перебежал через лес, ветки деревьев царапали его лицо и голые ноги. У опушки леса он вскочил на мотоцикл и уехал.



Его голова пылала и раскалывалась от шума. Он свернул с дороги и поехал через пшеничное поле. Он думал о тени отца на фотографии – эту тень он вырезал ножницами. Однажды ночью ему пришла в голову мысль, что отцовскую тень можно просто удалить. Он даже рассмеялся, когда взял в руки ножницы, – настолько это было просто.

Георг уставился на темно-желтые спелые хлеба, колосья трескались под колесами мотоцикла, сухая земля разлеталась в разные стороны. Когда решение было принято – быстро, как падающий нож гильотины, – в его голове сразу же стало тихо. Он почувствовал, что внутри все как будто остыло и успокоилось. Мотоцикл оставлял в поле узкий след. Георг сбавил скорость и. снова вырулив на дорогу, не спеша поехал в город.



Он остановился в северной части города и зашел в шляпный магазин рядом со стеклянным дворцом бизнес-центра. Держа под мышкой шляпную коробку, он уселся в кафе напротив. Георг смотрел на тени облаков, проплывавших над зданиями. Однажды в детстве его привел сюда отец, чтобы показать, где работает мама. В ее ателье были чужие люди, и мама представляла Георга как какую-нибудь драгоценность, все время называя его Маленьким принцем, будто всегда звала так. Руки чужих людей, как щупальца осьминога, тянулись к нему и гладили по голове. Где-то в отдалении смущенно стоял отец, и по тому, как мама повернулась к нему спиной, Георг понял, что она его стыдилась.



Когда стало смеркаться и здания офисов превратились в колонны света, Георг расплатился и вышел из кафе. Холл бизнес-центра как будто уменьшился. В центре холла был фонтан. Тогда, в детстве, Георг восхищенно замер у фонтана, вслушиваясь в плеск воды и представляя себе, что он оказался в замке. Сейчас он прошел мимо, держа под мышкой коробку, и даже не обернулся на него.

На пятнадцатом этаже он вышел из лифта, быстрым шагом прошел по коридору и без стука вошел в кабинет. Мария Розенберг сидела за стеклянным столом перед компьютером. Она вздрогнула, услышав, как хлопнула дверь. Увидев сына, она с облегчением и некоторым удивлением откинулась на спинку стула.

– Что случилось? – спросила она, рассматривая грязные сапоги Георга. Его руки были расцарапаны, как будто он упал в куст с колючками.

– Я был на пшеничном поле, мама.

Она недоуменно смотрела на него, как на чужого.

– Ты забыла свою шляпу, мама.

Он положил на стол коробку, открыл ее и протянул ей шляпу.

– Но у меня сегодня не день рождения, – сказала Мария и попыталась улыбнуться: перед ней лежала простая соломенная шляпа.

Пока она смотрела на шляпу, смутно припоминая, что когда-то давно у нее была в точности такая же, Георг подошел к Марии, рывком приподнял ее и так резко прижал к себе, что стул на колесиках покатился по кабинету.



Весь путь Элиза прошла пешком, дома она без сил повалилась на постель. Было уже далеко за полночь, когда распахнулась дверь и взбудораженный Георг решительными шагами принялся мерить чердачную комнату.

– Взорвать бы этот проклятый дом вместе с папашей. Я ухожу. Если хочешь со мной – собирайся.

Элиза спрыгнула с кровати, завернула, не мешкая, морскую раковину в свитер и уложила в бабушкин рюкзак еще кое-какую одежду.

Над городом лежала темно-синяя дымка. Перед самым восходом солнца мотоцикл с ревом съехал по Золотому холму вниз.

IV

На окраине города крестьянин обрабатывал на комбайне последнюю полоску земли и оглядывал из кабины свежевспаханное поле. За крестьянским двором и птицефермой – невысокой постройкой из серого камня – возвышались городские небоскребы. Заходящее солнце озаряло небо лентой алого света; резкий зигзагообразный силуэт высотных зданий вычертил на ней тысячи черных трещин, как будто снизу ленту изрезали ножницами. Крестьянин направился к своему двору, стараясь успеть домой еще до наступления темноты. С тех пор как соседи один за другим побросали свои дома, а он не остался без средств к существованию только благодаря птицеферме, ему было одиноко без них. Далекий шум комбайнов, лай собак, который ветер приносил к его подворью, когда-то раньше связывали его с другими крестьянами, пусть и жившими за холмами и полями.

Кроме рева реактивных самолетов, которые в последнее время все чаще, словно ниоткуда, взмывали в воздух и, подобно жалящему рою, проносились высоко в небе, можно было расслышать равномерный гул машин, проезжавших неподалеку по шоссе. Шум машин плотным кольцом охватил всю округу, образовав невидимую границу. Грохотание собственного комбайна показалось вдруг крестьянину неестественно громким, а когда солнце закатилось за город, призвав к себе, как послушное войско, алую ленту света, на крестьянина накатило щемящее чувство одиночества, и в том краю, частью которого он был прежде, им вдруг овладело ощущение полной потерянности.



В тот самый момент, когда крестьянин в гараже смывал шлангом с лопастей комбайна мокрую землю и приклеившуюся траву, за птицефермой появились двое молодых людей, – они торопливо шли рядом по полю, будто спасавшиеся от погони животные.

Рамон, татуировщик, волочил, шаркая по земле, парализованную левую ногу, которая казалась вялой и безжизненной.

– Не знаю, что бы Кинг Зор без нас делал, – сказала Сью и нервно поправила светлые волосы, – это движение она автоматически повторяла каждые пять минут, будто ее рука была запрограммирована на него.

– Наверное, умер бы с голоду, – ответил Рамон. – Кроме Георга, мы единственные, кто приносит ему еду.

Сью достала из нагрудного кармана рубашки бутылку и стала пить из нее небольшими глотками.

– Когда я с ним познакомилась, можно было по пальцам пересчитать людей, которые собирались под мостом. Но теперь вокруг него столько сброда! Он еще ни разу никого не прогнал. Поэтому их становится все больше.

Рамон кивнул.

– Представляешь, недавно несколько новеньких выгнали меня из трубы. Я уже спал, когда они, совершенно пьяные, заявились туда, разбудили меня и прогнали.

Во время рассказа его голос дрожал от возмущения, Рамон добавил:

– И это при том, что я уже столько лет сплю в трубе и считаю ее почти своим домом.

Поле заканчивалось ограждениями транспортной развязки. По-лошадиному вытянув шеи, Рамон и Сью посмотрели в сторону, откуда ехали машины, и, выждав подходящий момент, одновременно, будто по команде, переметнулись на другую сторону дороги, сбежали по откосу вниз и направились по узкой тропинке к владениям Кинг Зора под мостом автострады.

Территория Кинг Зора раскинулась по всей длине моста, ограниченная с обеих сторон его опорами. За ней, немного в стороне от площадки, посыпанной щебнем, проходила бетонная труба заброшенной теплотрассы. Когда Рамон и Сью спустились под мост, Кинг Зор сидел перед своей развалюхой машиной и рассеянно водил длинной палкой по тлеющим углям. Возле костра собралась группка молодых ребят, они нехотя потеснились, освобождая место Сью и Рамону. Постоянно повышая голос и перебивая друг друга, они обсуждали маршрут на сегодняшний вечер. В конце концов один из них издал крик, который еще долго эхом звучал под мостом, затем все встали, подхватили рюкзаки, баллончики с краской и, следуя зову собственных голосов, вереницей потянулись в сторону города.

Кинг Зор с улыбкой и сочувствием смотрел вслед горланящей группке, которая, будто маленькая ликующая армия, отправлялась в поход, чтобы увековечить его имя на белых стенах города и памятниках, на поездах и электричках подземки. Никто не слышал, чтобы Кинг Зор когда-нибудь говорил, что им нужно это делать. Но они с упоением занимались этим, будто исполняя чужую волю. Как только крики уходящих стихли, снова стал слышен глухой, ритмичный гул машин на мосту. Бетонный мост был как длинная серая крыша – укрытие для находящихся внизу. Сью раздала сигареты. Ее друг недавно погиб – он расписывал из баллончика стены в подземке, слишком далеко высунулся из окна электрички и зацепился за линейный столб, на котором так и повис. С тех пор Сью навещала Кинг Зора почти всегда одна, приносила ему еду и часами молча сидела у костра.

Кинг Зор подбросил в костер дрова. За развалюхой он сложил ветки и доски, собранные им во время прогулок по округе. В свете костра Сью различала четкие черты его лица, только веки немного оттянулись вниз, что придавало ему выражение постоянной грусти.

Всех переполошил неожиданный грохот, Кинг Зор вздрогнул и выронил из рук дрова. Реактивные истребители один за другим преодолевали звуковой барьер.

– Думаю, началась война. Я видела статью в газете, – сказала Сью и затянулась сигаретой.

– Война идет на юге, – сказал Рамон, – а мы в центре. Поэтому не стоит волноваться. Они просто пролетают над нами.

– И с таким шумом, – добавила Сью.

– Они сбросят бомбы на юге, а рано утром прилетят обратно, – сообщил Рамон, будто для собственного успокоения.

Вдруг Кинг Зор, до сих пор молчавший, произнес:

– Я всегда хотел жить в церкви. Здесь, под мостом, так же гулко, как в готической церкви.

Рамон и Сью не поняли, что Кинг Зор хотел этим сказать, но принялись кивать и засмеялись, будто в ответ на шутку.



Георг и Элиза провели в городе весь день. Они сняли с банковского счета все деньги, которые у них были, и пошли гулять в парк, где Элиза кормила белок орешками. Наперекор жаре они, держась за руки, бесцельно бродили по улицам. Георг чувствовал в своей руке маленькую ладошку Элизы, и ему становилось легче. На обочине они увидели птицу, которая не могла взлететь. Элиза взяла ее в руки: птица еще дышала, ее сердце бешено стучало в крошечном тельце. Когда Георг увидел, как Элиза проводит пальцем по мягкому, дрожащему птичьему брюшку, ему почему-то стало страшно.

– Перестань, – сказал он.

– Но ведь она еще дышит.

– Убери ее, пожалуйста, – в его голосе послышалось нетерпение.

Элиза не знала, что делать с птицей, и осторожно посадила ее на ступеньку у парадной. Было жарко, Георг постоянно оглядывался – ему мерещилось, что сзади раздаются чьи-то шаги. На застекленном лифте они поднялись на последний этаж самого высокого в городе здания. Пока двери лифта были закрыты, Георг чувствовал себя в безопасности, как в надежной крепости. С круглой смотровой площадки им открылся вид на все стороны света.

– Смотри! – крикнула Элиза. Золотой Холм был далеко – маленький зеленый островок.

За их спинами возвышалось здание, в котором было ателье Марии Розенберг. Пол площадки под их ногами слегка покачивался. Элиза, довольная, ходила по площадке, смотрела со всех сторон вниз. Вдруг Георг увидел, как Элиза открыла рюкзак и вынула из него большую морскую раковину. Мимо пролетел вертолет. Георг стоял посередине смотровой площадки, звук жужжащего пропеллера напоминал крики тысячи птиц; ему показалось, что они, мертвые, валятся прямо на него. Белизна раковины сверкала на солнце и слепила глаза.

– Я буду трубить, трубить на все стороны! – радостно воскликнула Элиза, прижавшись к решетке с раковиной в руке.

Георг сжал руками голову, словно крик исходил изо всех уголков его тела и, заполнив собой голову, изнутри раскрыл ему рот, чтобы вырваться на волю. Это был оглушительный и неожиданный крик, он напугал Элизу, она вздрогнула и поспешила к Георгу. Он дрожал всем телом.