Русская жизнь
№49, июнь 2009
Смерть
* НАСУЩНОЕ *
Драмы
Комиссия
В конце января 1948 года американский Госдепартамент в сотрудничестве с британским и французским МИДами опубликовал сборник донесений и дневниковых записей гитлеровских дипломатов под заголовком «Нацистско-советские отношения 1939-1941 гг.». Как видно из названия, основной темой книги стал пакт Молотова - Риббентропа и сопутствовавшие ему события. Руководство СССР к этой теме относилось крайне нервно даже в годы перестройки, а о сталинских временах и говорить нечего. И даже несмотря на то, что советская аудитория не имела свободного доступа к публикуемым на Западе материалам, сборник документов из немецких архивов возмутил власти СССР так сильно, что уже через три недели после вашингтонской презентации сборника Совинформбюро выпустило миллионным тиражом специальную брошюру, полностью посвященную этому сборнику. «Вместо честных и искренних отношений между союзниками, их взаимного доверия и поддержки, проводится политика использования всяких возможностей вплоть до клеветы, - отмечал анонимный автор брошюры. - Сборник насыщен документами, состряпанными гитлеровскими дипломатическими чиновниками в дебрях немецких дипломатических канцелярий», - и далее 80 страниц зубодробительной риторики, призванной опровергнуть подлинность тех документов, которые сорок лет спустя на своем Втором съезде будут обсуждать народные депутаты СССР.
Называлась брошюра - «Фальсификаторы истории». Наряду с «поджигателями войны» это словосочетание станет ключевым термином советской пропаганды последней сталинской пятилетки, а потом исчезнет из актуального политического лексикона. Исчезнет, казалось, навсегда, но именно казалось - до 15 мая 2009 года, когда президент Дмитрий Медведев своим указом создал специальную комиссию «по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России».
Над этим «в ущерб интересам» уже успели посмеяться многие комментаторы - в самом деле, если нежелательная цель исторических фальсификаций обозначена особой строкой, стоит ли понимать это так, что фальсификации в пользу России не запрещены или даже приветствуются? Текст президентского указа ответа на этот вопрос не дает; в указе говорится, что в обязанности комиссии вменяется «выработка рекомендаций по адекватному реагированию на попытки фальсификации исторических фактов и событий в ущерб интересам России и по нейтрализации их возможных негативных последствий», - то есть обычная бюрократическая абракадабра, непонятная без учета текущего политического контекста.
А текущий контекст таков, что едва ли не ключевым направлением внешней политики современной России становится международная перебранка по поводу правоты Советского Союза во всем, что касается Второй мировой войны. И те вопросы, которые были болезненны для СССР, остаются болезненными и для России - причем по ее доброй воле. России почему-то очень важно считать, что Советский Союз не оккупировал прибалтийские государства, что вооруженные антисоветские повстанцы на Украине и в той же Прибалтике должны считаться только союзниками Гитлера и никем больше, что даже каратели НКВД, наводившие советский порядок на западных окраинах СССР, - это такие же победители фашизма, как и все солдаты антигитлеровской коалиции.
То, что не все соседи России придерживаются таких же взглядов на историческое прошлое, Москва воспринимает как тяжелое оскорбление. Настолько тяжелое, что российские власти готовы снарядить на защиту советской трактовки европейской истории специальное ведомство - чтобы история была территорией ответственности не только историков, но и чиновников (в комиссии - чиновники Кремля во главе с Сергеем Нарышкиным, офицеры ФСБ, плюс политолог Марков и телеведущий Сванидзе). На отношении европейских народов и русской интеллигенции к советскому прошлому все это едва ли скажется, но наивная вера в то, что любую проблему можно решить созданием дополнительной бюрократической надстройки, остается отличительной чертой российской власти - и эта черта не нуждается ни в какой административной защите. Путин
Рифмующийся с Комиссией по фальсификации сюжет - посещение премьером Путиным Донского монастыря с возложением цветов на могилы Антона Деникина, Ивана Ильина, Ивана Шмелева и Александра Солженицына. В отличие от советской, «антисоветская» (будь то белые эмигранты или диссиденты семидесятых) история России не вызывает у руководителей нашей страны практически никакого публичного интереса - о «крупнейшей геополитической катастрофе» наши вожди рассуждают с гораздо более заметным знанием дела и удовольствием, чем о трагедии побежденных в Гражданской войне и уж тем более - о жизни «не по лжи» (разве что мода на Ильина сопутствовала первому путинскому сроку, но быстро сошла на нет). И тут вдруг Путин ходит среди антисоветских могил, рассуждает о «трагическом времени и героических людях», о том, что мудрый Деникин был прав, когда говорил, что отделение Малороссии от России - это гибель державы, и даже о том, что «Солженицын мог выступать против существующего режима, быть несогласным с властью, но государство было для него константой».
Существует достаточно влиятельная прослойка политических комментаторов (наиболее известный - Максим Соколов), считающих политический режим современной России наследником именно белого движения и потому симпатизирующих этому режиму. Знаки «белой» сущности нынешнего Кремля они готовы искать повсюду, а когда власть дает по этому поводу какой-нибудь четкий сигнал (сейчас Путин гуляет по Донскому кладбищу, а полтора года назад был на Бутовском полигоне), радуются так сильно, что не замечают, что на каждый «антисоветский» сигнал приходится по нескольку десятков «советских». Подмигивая то либералам, то консерваторам, то левым, то правым, власть надеется выглядеть мудрой и респектабельной, а выглядит так, как будто ей все равно, кому кланяться - Деникину или Дзержинскому. Тем более что ей и в самом деле все равно.
Кадыров
Как известно, президент Медведев обязал российских чиновников публично декларировать свои доходы и имущество - большинство министров и губернаторов этот указ уже выполнило, и теперь мы знаем, что управляют нашей страной бедные мужья богатых жен. Последним из тех, кто обязан отчитаться о своем благосостоянии, оказался президент Чечни Рамзан Кадыров - как оказалось, единственным источником его доходов является зарплата главы республики (три с небольшим миллиона рублей за 2008 год), а имущество чеченского президента состоит из трехкомнатной квартиры в Грозном и автомобиля «Жигули» ВАЗ-2105. И это, конечно, вполне курьезная новость, если учесть, что роскошный автопарк Рамзана Кадырова, состоящий отнюдь не из «Жигулей», неоднократно демонстрировался всем гостям Грозного и Гудермеса, в том числе и журналистам - практически каждый глянцевый журнал хотя бы раз опубликовал фоторепортаж о «Кайеннах» и «Майбахах» главы Чеченской республики.
Этим, собственно, Кадыров и отличается от остальных своих коллег по губернаторскому корпусу. Им приходится хотя бы формально соблюдать какие-то приличия, выдумывать какие-то истории про богатых жен, бизнесу которых только мешает госслужба мужа. На государственных сайтах, публикующих данные о закупках, осуществляемых госструктурами, то и дело появляются сообщения о том, что какое-нибудь областное правительство объявляет тендер на приобретение автомобиля «Лексус» - все все понимают, но формально не придерешься - губернаторским гаражам ведь действительно нужен автотранспорт. Он казенный, а в собственности у губернатора - только старые «Жигули».
Рамзан Кадыров ведет себя иначе. Он свободен от каких бы то ни было формальностей, обязательных для глав других регионов. Он вообще существует совсем не в той реальности, которая предусматривает какой-то государственный политес. Но остальная Россия - и президент, и правительство, и федеральные телеканалы - уже который год делают вид, что все в порядке, что так и надо, что Чечня - обыкновенная республика, а Кадыров - обыкновенный региональный начальник (забавное исключение - начальник Счетной палаты Сергей Степашин, который прокомментировал кадыровскую декларацию совсем по-дзенски: «У Рамзана Кадырова в собственности вся республика. Поэтому не переживайте за него»). Очевидно, что ничем хорошим этот лицемерный спектакль не закончится, но так же очевидно, что никто не знает, какими могут быть альтернативы этому спектаклю.
Шаманов
Кстати, об альтернативах - герой второй чеченской кампании генерал Владимир Шаманов стал командующим Воздушно-десантными войсками. В истории постсоветской армии это беспрецедентный случай - в девяностые и в начале двухтысячных генералы часто уходили из армии в политику, но обратно еще никто не возвращался. Причем этот негласный запрет никогда никем не оспаривался, в самом деле - человек вышел в отставку, сменил генеральский мундир на плохо сшитый пиджак, избрался в парламент или в губернаторы (губернаторов во времена моды на генералов в политике еще выбирали), ни с чем не справился - и что, разве есть у него моральное право возвращаться в строй, отдавать приказы? Представьте в этой роли Лебедя, Рохлина, Макашова, Шпака - абсурд.
А Шаманов снова в армии. Последние месяцы руководил управлением боевой подготовки при Минобороны, теперь командует ВДВ. Совсем недавно он был губернатором Ульяновской области. Очень плохим, между прочим, губернатором. Не получилось там, что ж - пойду опять послужу, - так, что ли?
Выходит, что так. Шаманов по-прежнему популярен в армии, а министру обороны Сердюкову популярные и в то же время лояльные генералы сейчас очень нужны - и этого оказалось достаточно, чтобы вернуть бывшему губернатору погоны. Ситуация, немыслимая в обществе, в котором общественное мнение и репутация что-то значат, оказывается возможна в современной России, и программа «Время» даже не сочла нужным напомнить зрителям о том, что Шаманов был губернатором и уходил из армии. Потребуется - снова пойдет в политику, станет депутатом или опять губернатором. Или телеведущим, или фигуристом, и непонятно даже, что первично - что всем все равно или что все понарошку, все имитируется.
Белов
Бывшего лидера ДПНИ Александра Белова судят за разжигание межнациональной вражды. В 2007 году, выступая на очередном «русском марше», Белов указал рукой на Дом Правительства и сказал, что настоящая власть - это русские, а «не те, кто сидят в этом свитке Торы». За «свиток Торы» Белова и судят - по мнению обвинения, он «умышленно допускал высказывания, критикующие в оскорбительной форме представителей высшей исполнительной власти РФ, причисляя последних в негативном смысле к евреям». Что такое «евреи в негативном смысле» - даже представить страшно, но дело совсем не в евреях и даже не в самом Белове. Каждый, кто хотя бы вполглаза следил за его публичной активностью, знает, что Белов и в самом деле много раз говорил такие вещи, которые легко можно квалифицировать по 282-й статье Уголовного кодекса. Но судят его (обвинение просило дать Белову полтора года колонии-поселения, суд постановил - полтора года условно) за абсурдную и явно некриминальную шутку про свиток Торы. И это - очередной диагноз российской судебной системе, которая в силу своих современных особенностей (тесный контакт судей и обвинителей, «телефонное право», фактическое отсутствие состязательности и т. п.) давно уже не утруждает себя даже созданием видимости каких-либо приличий. Думаю, даже активные антифашисты не станут радоваться обвинительному приговору - полтора года «химии» условно станут приговором не Белову, а самому российскому суду - впрочем, не первым и явно не последним.
Лоскутов
В самом интеллигентном зауральском миллионнике - Новосибирске - есть такая милая традиция. Я не иронизирую - эта традиция действительно кажется мне милой. Каждый год, первого мая, когда на улицы всех городов России выходят активисты компартий и профсоюзов на свои демонстрации, новосибирская молодежь выходит на «монстрацию» - веселый аполитичный карнавал с игривыми лозунгами типа «Мир! Труд! Сиськи!» Когда-то новосибирская молодежь просто маршировала со своими дурацкими плакатами, потом в акции стал вмешиваться ОМОН, а в этом году история «монстраций» приобрела буквально трагический оборот - один из организаторов акции, художник Артем Лоскутов из арт-группы «Бабушка после похорон», был арестован за хранение наркотиков - при аресте у него было обнаружено 11 граммов марихуаны.
Репутация неформальных художников такова, что можно даже поверить, что у Лоскутова действительно хранилась марихуана, и милиция, вопреки своей обычной практике, ничего ему не подбрасывала. Но на суде, который рассматривал вопрос об аресте молодого человека, выяснилось, что наркотики - это побочная сюжетная линия дела Лоскутова, а вообще еще за три дня до Первомая новосибирский облсуд выдал оперативным службам санкцию на прослушивание мобильного телефона Лоскутова в течение 180 суток - это требование милиционеры обосновали тем, что в действиях Лоскутова усматриваются признаки преступлений, предусмотренных ст. 212 (массовые беспорядки) и ст. 268 УК РФ (нарушение правил, обеспечивающих безопасную работу транспорта) - то есть, как нетрудно догадаться, речь идет как раз о «монстрации», к которой милиция готовилась заранее. Если учесть, что и задержан Лоскутов был не бойцами Госнаркоконтроля, а сотрудниками управления «Э» («экстремизм»), то можно и поверить, что наркотики были подброшены - ведь милиция охотилась не за наркоманом, а за организатором «монстрации».
Репортеры «Ньюсвика» обратили внимание на забавный эпизод во время конкурса «Евровидение» в Москве - когда телеведущий Дмитрий Шепелев на очередной вечеринке, посвященной конкурсу, обратился к собравшимся по-английски, ему никто не ответил. «А тут вообще есть иностранцы?» - спросил тогда ведущий и начал выкрикивать названия разных стран. Зал молчал. По данным того же журнала, из Германии на «Евровидение» приехало 50 болельщиков, и это была самая многочисленная делегация. Если умножить эту (максимальную) цифру на количество стран-участниц, получится 2 тысячи иностранных гостей. Беспрецедентно низкий, провальный показатель. Европейцы на «Евровидение» не приехали. Дело художника Лоскутова, мне кажется, подтверждает - не приехали и правильно сделали.
Лужков
4 июня в Тверском районном суде начнутся слушания по иску московского мэра Юрия Лужкова о защите чести, достоинства и деловой репутации к газете «Коммерсант», ее журналисту Александру Воронову и художнику Герману Виноградову. Воронов и «Коммерсант», что называется, попали под раздачу - они просто цитировали Виноградова, которого, в свою очередь, процитировал автор транспаранта на пикете в защиту сносимого Центрального дома художника.
Слова, послужившие причиной для иска, звучат так: «Юрий Лужков - уклюжий вор». Но это не обвинение в воровстве, это анаграмма. Словосочетание «Уклюжий вор» составлено из тех же букв, что и «Юрий Лужков». У художника Виноградова есть целая «анаграмм-поэза», в которой буквы из имени и фамилии мэра Москвы складываются в словосочетания «Клюв оружий», «И клюй в рожу», «Жив юлой рук» и тому подобные глупости. В иске, направленном юристами Лужкова в Тверской районный суд, указывается, что «распространенные сведения не соответствуют действительности и порочат честь, достоинство и деловую репутацию Ю. М. Лужкова».
Сравнительно недавно Юрий Лужков судился с писателем Эдуардом Лимоновым. Лимонов в какой-то из своих статей написал, что все суды Москвы контролируются Лужковым, и то, что мэр выиграл и этот суд, косвенно свидетельствует о правоте Лимонова. Сейчас художник Виноградов пытается доказать, что его строчку написали на транспаранте без его ведома, и поэтому иск против него Лужков должен отозвать. Мне кажется, здесь художник неправ - судебное решение, признающее анаграмму оскорблением чести, достоинства и деловой репутации, само по себе станет произведением современного искусства, из которого художник сможет сделать какую-нибудь инсталляцию или перфоманс. А что Лужков не уклюжий вор - это и так всем известно.
Олег Кашин
Хроники
***
Частник на свежей «Мазде» с вонючей ванильной елочкой сообщает, что вознамерился стать твердым вегетарианцем.
- Потому что обнаглели. Вот сижу, смотрю на котлету и думаю: по четыреста пятьдесят, ну е-мое, изврат какой-то, такие деньги и в унитаз. И знаете что от таких мыслей?
- Что?
- Стошнило меня, короче. Ненавижу я это все. Надо на щавель переходить, на окрошку.
Смотрю на его лицо, понимаю: сейчас придет домой и навернет борща со сметаной.
Но в самом деле: это в Европе продукты дешевеют (пусть и не радикально), в России - дорожают стремительно, в каком-то истерическом темпе. Росстат оценивает повышение цен на продукты с начала года в 5,8 процентов, а Российский институт потребительских испытаний не жалеет и 25 процентов. По данным Левада-центра, число тех, кто «еле-еле сводит концы с концами», сегодня составляет 38 процентов россиян (после дефолта 1998 года их было больше - 53 процента, но это совсем не утешает). 27 процентов россиян говорят, что их качество жизни ухудшилось из-за того, что они не могут больше покупать привычные продукты. Отдельная проблема - рост фальсификатов; общества потребителей отмечают небывалую изобретательность производителей, выдающих соевые сосиски за венские копченые, а перемороженную говядину - за телятину высший сорт.
А знакомые освежают продуктовые практики девяностых годов и возобновляют «продуктовые рейсы в деревню» - за 20-рублевым молоком и 100-рублевым творогом. У крестьянских хозяйств, кажется, наступает звездный час, если не финансовый, то, по крайней мере, моральный, - они снова начинают чувствовать себя «кормильцами города» и спасителями неразумных, суетных, тщеславных столичных жителей.
***
В протестном движении - новый контингент: бессрочную голодовку объявили представительницы одной из самых элегантных профессий - 18 стюардесс авиакомпании «Красэйр». Авиакомпания, прекратившая свое существование еще в сентябре прошлого года, задолжала своим бывшим сотрудникам более 304 миллионов рублей, сотрудники не получают денег уже восемь месяцев.
Акция проводится в однокомнатной квартире одной из сотрудниц компании.
Голодающие постепенно убывают - часть женщин госпитализирована, трое были вынуждены уйти, чтобы ухаживать за детьми. Другие сотрудники «Красэйра» к голодовке не присоединились, но провели пикет в поддержку коллег. Областная власть еженедельно обещает расплатиться с сотрудниками «на днях», но этих недель уже слишком много.
Другая свежая кровь протестантов - люди искусства. К забастовке готовятся солисты оперной труппы Челябинского академического театра оперы и балета. Они уже написали письма губернатору, прокурорам и трудовой инспекции: перебои с зарплатой, задержка компенсаций за найм жилья, выплата их в неполном объеме. Руководителя труппы обвинили в нарушении условий коллективного договора. Первую забастовку солисты оперы провели в марте, но тогда их уговорили вернуться и не срывать премьеру «Мадам Баттерфляй». А в Сыктывкаре состоялась стихийная забастовка строителей-гастарбайтеров, получивших в расчет по 500 рублей после нескольких месяцев работы с 12-часовым рабочим днем.
И еще одна категория протестантов - работники московских СМИ. На митинги пока что не выходят, но профсоюз уже создан - в Москве прошел учредительный съезд Межрегионального профсоюза средств массовой информации, который ставит своей целью юридическую защиту увольняемых журналистов. Членами нового профсоюза станут, среди прочего, и бывшие сотрудники глянцевой отрасли. Не секрет, что среди сокращенных журналистов есть и те, у кого еще совсем недавно слова «профсоюз», «права трудящихся» и все подобные совковые архаизмы вызывали если не классовое отвращение, то устойчивую зевоту. Какие еще переоценки ценностей им предстоят - страшно и представить.
***
«Я уже давно убедился в умышленном характере антисоциальной политики, проводимой в нашем регионе. Но постановление администрации области, поступившее к нам сегодня, вышло за все рамки. Думаю, это будет последняя капля, которая реально спровоцирует массовые протесты - причем по всей области. С 1 января 2010 года в Тверской области: отменяются все виды натуральных льгот для участников Великой Отечественной войны (такой вот «подарочек» в год 65-летия Победы), инвалидов 1-й и 2-й групп, чернобыльцев, а также педагогов.
На всей территории Тверской области коммунальные платежи с населения должны взиматься по полной себестоимости, без учета мер социальной защиты И РАСХОДОВ НА ТОПЛИВО. То есть любые виды дотирования ЖКХ отменяются и тарифы в угольных и мазутных районах (они уже в 2 раза выше, чем в газовых) вырастут еще раза в три!«- так пишет в своем блоге Олег Дубов, глава Оленинского района Тверской области, вовсе даже не оппозиционер, а, как положено, член «Единой России».
И ведь вырастут. И насчет массовых протестов - совсем не преувеличение. Акции против роста тарифов - главный тренд протестного движения в нынешнем году. Митинг против роста тарифов прошел в Геленджике; несмотря на запрет властей, он собрал более трехсот человек. Более тысячи человек вышли на такую же акцию в Воркуте; несколько десятков человек собрались в Новопушкинском сквере в Москве. В марте были избиты организаторы «антикоммунального» митинга в Клину - одном из самых дорогих районов Подмосковья (стоимость квартплаты - почти в три раза выше, чем в столице). Несколько тысяч жителей Тулы подписались под обращением остановить ценовой беспредел коммунальщиков, провели десятки пикетов в центре города. Готовятся к протестам и другие города. Гражданами движет не столько нежелание или невозможность платить по новым расценкам, сколько оскорбительность новых правил игры, невнятность критериев, непостижимость все более и более снижающегося «качества услуг».
Массовые протесты, разумеется, ничего не решают и никого не останавливают; единственное, что способно хоть как-то охладить пламень коммунальной алчбы, - судебные решения или, напротив, хладнокровное игнорирование коммунальных новаций, как это произошло, например, с жителями Юго-Восточного округа Москвы, ставшими жертвами энергетического эксперимента. Управляющая компания от имени не уполномочивших ее на то граждан стала заключать договоры с Русэнергосбытом (вместо Мосэнергосбыта), потребители стали получать двойные счета - и от Мос-, и от Русэнерго, указывавшего в едином платежном документе некие усредненные показатели электроэнергии, - таким образом, плата увеличилась в несколько раз. Жители округа в массовом порядке стали отказываться от беззаконных начислений - и это сработало: бойкот оказался эффективнее митинга.
***
В Мегионе - одном из самых богатых городов Ханты-Мансийского автономного округа - назревает социальный взрыв. Пострадавшая группа - чиновники. Пока в кабинете и квартире мэра Кузьмина идут обыски, ему вменяют бюджетное хищение в 58 тысяч рублей (выписал себе командировку в Москву, а сам летал за границу). Чиновники жалуются журналистам, что живут без зарплаты и отпускных - всего чиновникам задолжали более 30 млн рублей, не считая 50 млн задолженности по зарплате на предприятиях округа.
Меж тем Александр Филиппенко - губернатор Ханты-Мансийского округа - на совещании, посвященном проблемам безработицы, предложил мэрам обратить внимание на сельскохозяйственные радости: «… можно ведь, например, дать людям на откорм поросят. Они смогут их вырастить, а потом отдать то, что взяли, и себе оставить». Будут ли его рекомендации полезны для обездоленных мегионских чиновников? Хотелось бы, чтобы они выступили здесь авангардной группой.
Евгения Долгинова
* БЫЛОЕ *
«Быть всю жизнь здоровым противоестественно…»
Письма Анатолия Кторова Борису Зону
Публикуемые фрагменты писем народного артиста СССР Анатолия Петровича Кторова (1898-1980) - несомненно, интересный и ценный документ, рассказывающий о жизни главного драматического театра страны, МХАТа СССР им. Горького, и отражающий общую культурную атмосферу послевоенного времени.
Адресат писем - театральный педагог, режиссер, профессор Ленинградского театрального института Борис Вульфович Зон (1898-1966). Зон - одна из ярчайших фигур театрального Ленинграда своего времени. Блестящий постановщик, организатор знаменитого Нового ТЮЗа, с начала 50-х годов он был отлучен от непосредственной работы в театре за модернистские искания, а также излишнюю яркость. Тогда же, в ходе погромной кампании «борьбы с космополитизмом», его уволили из Театрального института. Об этих событиях идет речь в одном из писем Кторова. После смерти Сталина Б. В. Зотов смог вернуться к преподавательской деятельности и вывел на сцену многих прославленных впоследствии актеров и режиссеров. Среди его учеников - Алиса Фрейндлих, Зинаида Шарко, Наталья Тенякова, Лев Додин.
Кторов и Зон познакомились в 1916 году в школе при Московском драматическом театре им. В. Ф. Комиссаржевской. Создателем и руководителем этой школы был известный режиссер Федор Комиссаржевский, родной брат великой актрисы. Дружба Кторова и Зона продолжалась пятьдесят лет, вплоть до смерти Бориса Вульфовича.
Москва. 16 февраля 1943 г.
Нервы стали - хуже нельзя, похудел так, что знакомые не узнают, от бывшего кинокрасавца ни хрена не осталось…
В театре полный сумбур. Новое руководство (Хмелев, Прудкин) говней говна. Все спутали; ни одна пьеса не может выйти в свет. Три пьесы, вот-вот готовые к выпуску, мешают друг другу и никак не могут появиться на свет. «Пушкин» Булгакова с генеральных был отложен, сделали восемь замен, нахватав актеров из других пьес, и все остановилось. «Русские люди» - подошли к генеральным, просмотрены были Немировичем с удовлетворением (между прочим, я репетировал немца, по-моему, весьма посредственно, но дважды и весьма сильно, и впервые за все время моего пребывания во МХАТе, был им одобрен) и… были отодвинуты на 3-е место в смысле очереди и теперь ясно, что не пойдут. Почему? Аллах ведает! Третья пьеса «Глубокая разведка» Крона (ставит Кедров) репетируется 3-й год и тоже неизвестно, когда пойдет. Вернулся Вас. Григ. (Василий Григорьевич Сахновский (1886-1945) - режиссер, педагог, театровед; с 1926-го до конца жизни служил во МХАТе. - Ред.) Они с Немировичем работают над «Гамлетом» с Ливановым, который играть эту роль никак не может. Хмелев хочет играть «Егора Булычева». Вообще каждый делает все для себя; кто явно, кто тайно. Отсюда все качества!
… Я достаточно занят на «производстве». Играю пока одну пьесу «Школу злословия», но играю раз 12 в мес. Прудкин, игравший эту роль в Саратове, здесь, в Москве, решил играть премьеру. Я устроил протест в виде подачи заявления об уходе из театра.
Москва. 7 ноября 1945 г.
… У нас в театре предстоят огромные события и перемены. Ну, смерть Хмелева - сам можешь представить. Первый удар случился на сцене во время генеральной в 2 ч. дня. В костюме и гриме Грозного перенесли в ложу дирекции. Были приняты все меры. Часа через 3 потерял сознание и в 8 ч. 20 м. - в той же ложе во время спектакля «Мертвые души», не приходя в сознание, скончался. Кто займет его пост - пока неизвестно. Сам понимаешь, даже назвать некого. Полагаю, что Кедров не согласится, да и, пожалуй, по складу своего характера не сможет. С осени решается и, я думаю, уже решен вопрос о закрытии филиала и о большом сокращении труппы. Для многих это чревато последствиями: если и не сократят, то, что же дадут играть? И еще новость: Большая сцена с апреля становится на ремонт сроком на полтора-два года. Одним словом все «пошло враздробь», как говорит Фирс в «Вишневом саду». Я никаких ролей не имею и не репетирую. Дульчина (персонаж пьесы А. Островского «Последняя жертва». - Ред.) тоже репетировать не дают. Одним словом, прозябаю. Занимаюсь бытом и раскладываю пасьянс. Вот и все.
Тем не менее, достаточно бодр, и даже полон оптимизма. Жду лучшего, чем, вероятно, уподобляюсь перезрелой деве, все еще ждущей жениха. Я всегда думал, что каждому человеку свойственно придумывать философию, исходя из собственных условий жизни. Очевидно, и мне больше ничего не остается.
23 августа 1947 г.
… Клянусь, чем хочешь, я тебе все порывался написать и решил это сделать по приезде в Москву из отпуска, т. е., после 9 сентября. Нужно было написать тебе, конечно, и о «Дяде Ване», но это очень трудное дело: во-первых, потому, что я сам спектакля не вижу, а во-вторых, потому, что этот спектакль еще не оценен, а в-третьих, потому, что не совсем знаю, что писать тебе о себе, если писать искренне, а тебе писать могу только так. И все-таки. Убежден, что этот спектакль - лучшее, что было в Художественном театре после Станиславского. Даже злопыхатели признают, что «Д. В.» - событие. По приему, по отзывам, по волнению зрительного зала - превосходит все, что было за много лет. Но рецензий не было больше месяца… О себе! Трудно сказать. В театре я не нравлюсь; пожалуй, не нравлюсь… Со стороны тоже мнение разное, но больше хвалят и некоторые очень. Кедров явно доволен, хотя, полагаю, что несколько снисходителен к моим недостаткам. Во всяком случае, он говорил (не мне), что я скорее всех пришедших в театр внедряюсь в премудрость искусства МХАТа. Очевидно, я собой недоволен, так как чувствую, что то, что я делаю, далеко от совершенства, и, по словам тех, кому могу верить, с каждым спектаклем играю лучше. Беда спектакля в том, что из 8 действующих лиц лишь двое играют замечательно: Добронравов и Яншин. Дело в том, что ни Тарасова, ни Ливанов - не могут играть Елену и Астрова, хотя они играют лучше, чем всегда. Дело в том, что даже такая пьеса, как «Д. В.» - не имеет в театре всех исполнителей… Моя же беда, я думаю, в том, что мне трудно играть старика. Мой внутренний кторовский ритм - не совпадает с ритмом Серебрякова.
Убедился, что Кедров - самый большой режиссер, с которым мне приходилось встречаться. Я не знаю, чего ему не хватает, кажется, у него есть все. Это и педагог, и режиссер, и очень мудрый человек. Он пользуется абсолютным авторитетом у таких волкодавов, как Добронравов, Тарасова, Ливанов, потому что он всегда прав, а прав он потому, что каждому он ставит огромные задачи и может указывать, как это сделать. Он предельно честный художник. Его нельзя ни обмануть, ни подкупить. Он предельно терпелив и деликатен, он знает все, чтобы сделать спектакль. Просто поражает, как он добивается декораций и как он делает свет. Вообще, это, конечно, вождь! Одним словом, я не знаю в театре человека, который бы ему не верил. Мы с Верой Николаевной летали с группой наших актеров (14 человек) концертировать в Одессу, Харьков и Львов. Заработали весьма скромно, но «пролетка» была приятной… Дульчина играть мне так и не дали; очевидно, осенью буду опять скандалить.
Москва. 3 сентября 1949 г.
… Последние три дня жил под впечатлением одного печального события, о котором сразу же тебе и сообщаю: у Яншина - инфаркт. 47 лет. Правда, - пил, не переставая. Бесконечно его жаль. И для театра это большой урон. Кажется, ему лучше, но сам понимаешь, как это серьезно. О себе должен сказать, что лето провел совсем не так блистательно, как Ваша милость. Учитывая необходимость и срочность ремонта дачи, поехали мы с В. Н. в группе наших 13 артистов в поездку по Украине. За 14 дней посетили 8 городов!!! Устали из-за поздних частых переездов порядочно, а денег привезли весьма скромную сумму. Были в Черновцах, Каменец-Подольске, Проскурове, Виннице, Одессе, Херсоне, Днепропетровске и в Харькове. Как тебе известно, администратор и организатор я липовый. Крышу починил, а фундамент - не смог. Вообще с моими способностями это сложно. Очевидно, зиму буду сильно занят. Придется войти во «Враги» и репетировать плохую пьесу Горького «Дачники»; да еще с Судаковым.
Москва. 28 февраля 1950 г.
… Писал тебе, что переживаю период абсолютного невезения. Не везет во всем: и в существенном, и в мелочах. 10 марта МХАТ приезжает в твой чудесный город с пятью пьесами, и, конечно, ни одна из моих пьес не едет. Буду в Москве играть 4 раза в неделю, играть из последних сил - и не увижу тебя. А Ленинград - это и ты, и отдых, и город. Посмотри непременно «Чужую тень».(Спектакль по пропагандистской пьесе К. Симонова, написанной во время кампании борьбы с космополитизмом. - Ред.). Это кедровский спектакль, правда, сделанный в короткий срок. По-моему, все хорошо, кроме Ливанова. Во всяком случае, больше таких спектаклей за последнее время МХАТ не выпускал. Обещай написать мне свое впечатление. Я репетирую «Дачников». В первый раз в жизни позволяю себе так лениться. Судаков настолько ничего не может, что чуть ли не вызывает коллективные протесты и соответствующие заявления актеров. Работа вообще не ладится еще из-за состава - народ хворает. Двух исполнителей уволили из театра за пьянство и, мягко выражаясь, за недостойное поведение - Грибова и твоего приятеля Макарова. Не ошибся ли ты в оценке его возможностей… Грибова в театр вернут, а Макарова - не думаю.
Москва. 27 сентября 1950 г.
Дорогой Борисевич!
Требую внимания! Все твои три письма получил. На первое ответил в Кисловодск - очевидно пропало. В Сочи не писал: мой ответ там тебя уже не застал бы. Довольно неожиданно для себя 29 сентября выехал в Таллин - играть «Враги». Умолял злую дирекцию отправить меня обратно в Москву через Ленинград, дабы повидать Вас. В этом мне было отказано, так как, если бы я ехал через Ленинград, то прибыл бы в Москву 9-го утром (вечером спектакль «Последняя жертва»), а я должен был приехать в Москву 8-го в 6.15 вечера, для того, чтобы вечером репетировать «Домби» (спектакль по роману Диккенса «Домби и сын», реж. В. Станицын. - Ред.), иначе нет времени для единственной репетиции возобновляемой пьесы. Теперь МХАТ работает по такому принципу: 29-го днем сбор труппы. М. Н. Кедров в своем вступительном слове - говорит о том огромном внимании, которое театр должен уделять текущему репертуару и возобновлению идущих пьес. Вечером 29-го добрая половина артистов выезжает в Таллин, а оставшаяся открывает сезон в Москве на другой день, т. е. 30 августа. До 27 августа на большой сцене МХАТа играет Ярославский театр, таким образом, МХАТ получает свое помещение лишь 28-го с утра, а 30-го - уже открытие сезона. Чтобы убрать театр и проверить монтировку в первую очередь идущих пьес, представляешь, сколько остается времени? А на подновление актерской части спектаклей - времени нет совсем. Если же, к тому же учесть, что отъезд в Таллин потребовал некоторых вводов в спектакли - то общая картина тебе должна быть ясна…
Таллин мне показался весьма симпатичным городом. Даже жалел, что так мало в нем пробыл. В Москве первое время маленько подпростудился и почти ежедневно играл. И то, и другое, конечно, ни к чему. Хворать вообще не надо, а играть надо меньше, особенно на старости лет. В этом сезоне репетировать буду, кажется, только Коко в «Плодах просвещения»: откровенно говоря, считаю этого пока вполне достаточным. Как твои режиссерские перспективы? В письме в Кисловодск я уже выражал свое удовлетворение по поводу твоих успехов.
Москва. 4 мая 1951 г.
… Идут генеральные «Плодов». Завтра, 5-го смотрит Комитет. Мнения разные. Подозреваю, что, ах! как - не случится! Я лично сам давно не видел, но есть ряд отвратительных исполнителей. В первую очередь: Коренева! (Коренева Лидия Михайловна; 1885-1982; актриса МХАТа с 1904 по 1959 г., прототип Людмилы Сильвестровны Пряхиной из «Театрального романа» М. Булгакова. - Ред.) Стерва! Почему он ее не снял - тайна! Даже, если бы она была его любовницей, и то обязан был бы снять! Нас, несколько человек хотели ее потихоньку отравить - не вышло. Второй недостаток - безусловный разнобой исполнения. Почему он это допустил, имея все возможности это поправить - вторая тайна!
Москва. 26 мая 1951 г.
… Пожалуйста, мне отпиши, какие у тебя дела? Я что-то очень устал. Слава Создателю, пока не репетирую, но играю в мае 21 спектакль. Так как «Плоды» и «Дядя Ваня» идут иногда в один вечер, то, отыграв профессора в филиале, турманом лечу на большую сцену заканчивать «Плоды». В июне театр на 10 дней едет играть в Иваново. Придется и мне прокатиться дней на 5. С 1 сентября здание Моск. Худ. театра прекращает свое существование. Оно будет снесено до основания и будто бы на этом же месте будет воздвигнуто новое. Здание в таком состоянии, что играть уже запрещают. (Руководство театра почему-то надеялось, что до 1 января 1952 года играть разрешат все-таки), а никакого проекта нового здания нет. Знать лет 5-6 будем где-то скитаться. Где - Аллах ведает!
«Плоды» с каждой генеральной и затем с каждым спектаклем, очевидно, идут все лучше и лучше, т. е. спектакль растет. Во всяком случае, отзывы теперь совсем иного тона, чем после первых 2 генеральных. Но вообще-то говоря, что же это такое - неизвестно…
Москва. 28 июня 1951 г.
Борисевич! Дорогой дружище!
Сейчас перечел твое последнее письмо и опять огорчился твоим настроением! Известно, что в жизни каждого человека бывают периоды везения и наоборот, но главная причина, не кажется ли тебе, в том, что к лету, т. е. к концу сезона, мы предельно устаем, а с каждым годом - годов нам больше на одну единицу. Ты пишешь, что премьера прошла бледно. Оставляя в стороне присущую тебе скромность и требовательность к себе, осмелюсь тебе указать, что даже у небезызвестного тебе режиссера К. С. Станиславского бывали бледные спектакли. Полагаю, что каждый художник имеет на это право. К сожалению, мы обычно думаем, что именно вот эта-то постановка или роль должна быть удачной, что это в данном случае и в данное время особенно важно! Собачья чушь! Когда я захварываю, то мне кажется, что я захворал особенно не во время, что все рушится. Это тоже неверно. Быть всю жизнь здоровым и никогда не хворать - противоестественно…
Я устал предельно. Даже не езжу на футбол! Гастролировали 5 дней в Иванове. За 5 дней я сыграл 5 спектаклей, приехал в Москву и за 3 дня сыграл еще 4 штуки. При норме в 14 спектаклей в месяц - в июне сыграю 22 и, сам понимаешь, разбогатею…
Ты удивлен, что, сыграв «Дядю Ваню» - я, как угорелый, мчусь создавать образ Коко? Милый! Ты отстал от жизни! При встрече я тебе такое порасскажу, что ты убедишься в своей отсталости! Про между прочим я учинил в театре дипломатический скандал. У нас начали репетировать пьесу Якобсона «На грани дня и ночи». Вера Ник. (Вера Николаевна Попова, 1889-1982; жена Кторова, актриса МХАТа. - Ред.) впервые получила явно хорошую роль. А мне дали опять эпизодик. Самый явный фашист в пьесе. Отказался. Вызывали на заседание коллегии. Я заявил, что «я не прошу меня освободить, а ставлю руководство в известность, что ни этой роли, ни ей подобных играть не буду». Очень на меня обиделись.
Примечание: пьесу распределили без ведома и участия Кедрова (в то время председателя художественной коллегии МХАТа. - Ред.). Удивлен? Отстал, братец, отстал! Пьесу распределяли: режиссер Конский, директор Флягин и Прудкин (зав. производством).
Позавчера стало известно, что пьесу сняли. Кажется, сняли и директора. За пьянство. На большой сцене будем, очевидно, играть до весны. А филиал становится на ремонт до конца октября. Где будем играть второй сценой - неизвестно. Театр просится на гастроли в Ленинград. А Комитет не пускает и хочет выгнать вахтанговцев. Но в театре Вахтангова, только что выстроенном, нет круга и, следовательно, ряд пьес идти не может. Через 3 дня отпуск (со 2 июля), где будем играть никто не знает. Опять удивляешься?
«Плоды» имеют успех. Билетов достать нельзя…
С осени театр будет репетировать «Ломоносова» Вс. Иванова, «Дачников» Горького и «17-й год» Чаурели. Первую играет и ставит Ливанов, вторую - В. Орлов, третью - Кедров.
Вот тебе подробный отчет о МХАТе.
Снегири, 19 августа 1951 г.
Милый мой Боря!
Ты так меня потряс своим казанским письмом, что я в течение нескольких дней никак не мог очухаться, и потерял всякую способность логически мыслить. Поэтому тебе сразу и не писал. Да и что писать? Утешать - глупо. Надо действовать! Действовать надо непременно. Действовать методически, ежедневно, по одному и тому же месту, при непременном условии - спрятав в карман самолюбие и, обязательно, нервы. Прости меня, пожалуйста, за совет; я не знаю, по каким путям надо идти, но метод действия, убежден, я подсказываю тебе верный. Собственный опыт и наблюдения за людьми, попавшими в аналогичное положение, подсказывают мне это. Я убежден, что все изменится и изменится скоро. Поэтому меня огорчает не только сам факт, а твое с Ниной Александровной состояние. Вот о чем надо больше всего думать. Как бы мне хотелось вас обоих повидать. В конце сентября театр с 4 пьесами приедет в Ленинград. Едет, среди прочих, «Последняя жертва». Не знаю, попаду ли я в это дело; сейчас ведь отпуск, узнать не у кого. Очень прошу тебя мне писать, даже, если писать нечего…
6 сентября 1951 г.
Дорогой Борис! Письмо твое вчера получил. Все, дружок мой, понимаю. Если бы я хоть чем-нибудь и как-нибудь мог тебе помочь! Не видя тебя, не имея возможности поговорить с тобой обо всем подробно, - даже советовать тебе что-либо трудно! Да что советовать! Комитет поездку МХАТа в Ленинград запретил, хотя по ряду причин она театру предельно необходима; так что я в Ленинграде, во всяком случае, в ближайшее время, не буду. Я уверен только в одном: эта ситуация временна! Поэтому - во-первых, все, что находишь нужным делать - делай настойчиво и терпеливо, с учетом на изменение не в самое ближайшее время, а, возможно, позднее. Я пишу об этом потому, что знаю по опыту, - если не удается изменить что-то сразу, то иногда пропадает энергия и теряется вера в успех, а этого допускать ни в коем случае нельзя. Самый верный прицел - должен быть дальним, в смысле срока, разумеется. И второе, самое печальное в настоящее время - это здоровье Нины Александровны. Брось на это все резервы!
Мы возобновляем пьесы в условиях огромной спешки - со всеми вытекающими отсюда следствиями. Нового пока ничего не репетируется и по существу, кроме «Ломоносова» и «Дачников» - нечего; пьес новых, готовых, как говорится, в портфеле театра нет…
Москва. 23 октября 1951 г.
Дорогой Борис! Написал тебе письмо. Надел шляпу, чтобы опустить его в почтовый ящик, - и в этот момент получил твое. Не ответил сразу, потому что все решался вопрос, попаду ли я во МХАТовский концерт, который состоится 19 ноября в Ленинграде. Только сегодня этот вопрос разрешился. Увы! Меня не берут. Чем, сам понимаешь, я очень озлоблен и огорчен; опять тебя не увижу! Очень, очень стремлюсь тебя повидать и поговорить обо всем. Что поделаешь! Не судьба, значит. Но есть надежда, что так или иначе в Ленинград загляну.
В театре все постепенно разваливается - и в основном, и в мелочах. Иногда просто диву даешься - как же это никто не остановит? Очевидно, всему свое время. «Дачники», в которых я занят - уже около месяца, как распределены, но репетиций нет. Откровенно говоря, об этом не жалею; совсем не рабочее настроение, да и пьеса, думается, не пойдет. Репетирую каждый день старье: все вводы и возобновления. На двух сценах идет почти 30 пьес. Времени даже на формальное возобновление не хватает. Одна пьеса шла без репетиций совсем. После ремонта в филиале, где было сделано все новое электрооборудование - нет времени на монтировочные репетиции. Какие бывают накладки - срам! А если бы ты только знал, как вводят новых исполнителей! Некоторое исключение представляют пьесы Кедрова. И то!…
Должен сознаться, что я внутренне совсем растерян, как относиться к этому безобразию и развалу? Мне уже поздно стараться походить на этих корифеев - шкурников и ханжей - никогда не уважал, а как быть и что делать? Видеть, как растаскивают и распродают этот некогда великолепный театр и молчать - нечестно, - бороться, лезть в бутылку - и глупо и, каюсь, нет на это ни сил, ни веры. Поэтому по слабости, в которой тоже каюсь, остается третье: честно делать свое маленькое дело. Знаю отлично, что это не выход! Сейчас в Москве на смотре самодеятельных коллективов - прогремел студент Ленинградского университета Горбачев (Горбачев Игорь Олегович, 1927-2003, народный артист СССР, главный режиссер Ленинградского театра им. Пушкина. - Ред.) в роли Хлестакова. Он имеет приглашения и во МХАТ и в Малый театр. Ты его не знаешь?
Публикация, предисловие и подготовка текста Натальи Колотовой
Скажи-ка, дядя!
Москва 1812 года. Воспоминания очевидца. Окончание
На другой день, 3 сентября, в том месте Москвы, где находился Гостиный двор, утром, черные тучи клубившегося дыма затмили половину небосклона, окрестности огласились ужасным грохотом, треском, воем и свистом бури, обыкновенно появляющейся во время больших пожаров. Все истребляющий огонь, разрушая огромные здания, пепелил богатство, хранившееся в лавках.
Во время пожара Гостиного двора, один купец решился идти посмотреть на бывшую там с товаром свою лавку; через несколько времени, возвратясь удрученный, печально объявил, что кругом весь Гостиный двор объят пламенем и проникнуть внутрь рядов нет никакой возможности. Примечательно было, что сами неприятели желали потушить пожар, чтобы полакомиться московским богатством. Но, не имея пожарных инструментов, ходили сложа руки около разъярившегося пламени, как голодные волки около запертой овчарни, хлопали глазами, щелкали зубами и облизывались. Некоторые из купцов сказали: «Слава Богу, пусть лучше горит наше добро, нежели достанется врагу на расхищение. Господь даде, Господь и отъят! Буди имя Его благословенно во веки!»
Купец, бывший на пожаре, говорил: «Подождите, братцы, не торопитесь. Я еще не все вам досказал, есть поважнее обстоятельство: ходивши около пожара, у Лобного места, увидал я ехавшего верхом на лошади неприятельского чиновника, в шитом серебром мундире, в трехугольной шляпе с плюмажем, он подманил рукою меня к себе, дал сверток печатных объявлений! - И при сем рассказчик вытащил из пазухи несколько листов и, раздавая их окружающим, улыбаясь, продолжал: - «Французские подданные! Читайте прокламацию вашего нового императора Наполеона!» Все с большим любопытством начали читать прокламацию, она была напечатана в два столбца, один на французском, другой на русском языке. В заглавии красовался герб Франции, а под ним курсивными буквами объявлялось: «Воззвание к московским жителям!» Сколько могу припомнить, оно состояло из следующих пунктов:
1-й. Русскому духовенству дозволяется на обыкновенных церковных правилах отправлять Богослужение!
2-й. Городские власти и чиновники, служащие в разных присутственных местах, приглашаются к исправлению своих должностей!
3-й. Купечество вызывается к торговле, фабричные и разных родов ремесленники к занятию своими промыслами.
4-й. Крестьянам дозволяется в торговые дни из деревень свободно привозить на рынки для продажи разные жизненные продукты.
В заключение сказано: за безопасность и спокойствие, как города, так и его жителей, а равно и за неприкосновенность собственности каждого русского, ручается сам император Наполеон. Следует его подпись».
Купцы, указывая на сгоревший Гостиный двор, смеясь, говорили: «Бонапарт! Чем прикажешь нам торговать? Разве золой и угольями, которые останутся после пожара?» Все уверяли, что ни один крестьянин не повезет в Москву жизненных припасов! Православные мужички и в мирное-то время не очень благоволили и исподлобья косо посматривали на иностранцев.
Отойдя от купцов, я очутился среди каменных обгорелых зданий, превратившихся в развалины: как бы в кратере огнедышащего Везувия. Тут я встретился с дядей и его семейством, шедшими в нашу церковь. Взглянув на титулярного советника, при всем грустном положении я невольно расхохотался.
Представьте себе приземистого толстопузого человека квадратной формы, с головою, уверченною грязными тряпицами, коих растрепанные концы бахромою болтались около всегда улыбающегося полного его лица: разорванная спереди сорочка обнажала покрытую волосами, мохнатую грудь; выкатившееся из-за пояса узкого исподнего платья, огромное брюхо уподобляло его туловище большому самовару: на плечах драпировалась в виде испанской мантии ситцевая, с разноцветными разводами, стеганая на вате женская исподница: нижняя часть тела втискивалась в узкие бланжевые нанковые короткие штаны, достававшие только до колен, между тем как мясистые, жирные икры оставались голыми; на ступнях ног надеты растоптанные, грязные валенки, укрепленные к лодыжкам разноцветными, суконными покромками; левая опухшая рука, избитая неприятельскими тесаками, висела на разных обрывках, перекинутых через плечо.
Дядя, увидев меня, сделал кислую гримасу, и по врожденной привычке фыркнул носом, и, моргнув глазом, потирая больную руку, сказал: «Племянник! Научись из моего примера быть осторожным в суждениях о делах политических! Я не верил о взятии столицы неприятелем, и вот, теперь видишь во что нарядили меня недоверчивость и непослушание ко благим советам». После чего он, опустив голову, болезненно заохал.
Вскоре после сего пожаловали неприятели и, указывая на нас, закричали: «Russe! Allons!» Дядюшка сгорбился, сморщился, застонал и, показывая свою опухшую руку, жалобно говорил: «Господа мусьи! Я болен, и вот рука избита». Неприятели, не понимая его речей, злобно на него покосились и что-то заговорили между собою. Результат последовал такой: мусьи дяде дали в затылок пинка, от которого он растянулся на брюхе, нас же повели прочь.
Мы, идя окруженные конвоем, рассуждали: куда нас ведут и для чего мы нужны? Пришедши на большую Якиманскую улицу, конвой остановился подле обгорелого, обширного подвала, около которого толпилось множество мародеров и несколько человек нашей братии русских, также ожидавших неизвестной участи.
Трое неприятелей из нашего конвоя, оставив четвертого караулить нас, арестантов, спустились в подвал и через несколько времени вылезли оттуда с огромными узлами. Четвертый, оставшийся караульным, взглянув строго на меня, взял за плечи и сильно начал притискивать к земле; потом, показав на себя, на подвал и на висевший на черном ремне тесак, погрозил пальцем, давая, вероятно, этим знать, чтоб я дожидался его и не трогался с места; после сего, отойдя от меня несколько шагов, опять погрозил пальцем и указывал на тесак. Я, чтобы уверить его в совершенном моем понимании его отеческих наставлений, кивнул головой и караульщик скрылся в подвал.
Оставшись один на свободе, грешный человек, я подумывал дать стрекача: но, видя множество шатающихся везде мародеров, могущих меня преследовать, оставил намерение без исполнения.
Преподаватель уроков мимики, мой караульщик, вылезая, с большим усилием тащил два огромных узла, набитых бутылками с винами, и не рассуждая, смогу ли я снести их, взвалил на мои плеча, сказав: «Russe! Allons!» По несоответственной моим силам тяжести, я не только не мог нести узлы, но и сдвинуться с места, они просто придавливали меня к земле. Мародер, сочтя мое бессилие за нехотение тащить его ношу, злобно сморщил рожу, проворчал что-то сквозь зубы, погрозился кулаком и, взявшись за эфес тесака, закричал: «Diable! Russe! Marche!» Убоясь железной полосы, я всячески старался телодвижениями выразить ему о тяжести ноши, не соразмерной моей силе: показывал ему на узлы, на плечи, на ноги и при всяком разе отрицательно тряс головой; а как сверх того меня мучила жажда, то я высовывал ему сухой язык и указывал на запекшийся рот. Властитель мой внимательно смотря на делаемые мною кривляния, вероятно, подумал, что смекнул мое желание, и, взяв из узла бутылку, тесаком отшиб у ней горло и, подавая мне, сказал: «Russe! Buvez! Добре!» Приведенный в замешательство угощением, я не знал, что мне делать! Пить или не пить вино? Я же от рождения никогда его и не отведывал, но томимый жаждой решился пропустить несколько глотков, когда же расчухал сладкий вкус нектара, то соблазнился и осушил бутылку чуть ли не до дна. После сего француз опять повторил: «Eh bien Russe, marchez en avent?»
Ho я, как ни силился с ношею стать на ноги, тяжесть ее как бы приклеила меня к одному месту; мародер, видя мою немощь, взял один узел к себе, а другой взвалил мне на спину, и я с большим трудом поплелся впереди вожатого; но, пройдя небольшое расстояние, от опьянения почувствовал небо и землю вертящимися, шатался из стороны в сторону, едва держась на ногах, и наконец, потеряв равновесие, грохнулся с узлом на каменную мостовую. Зазвенели бутылки, и полилось ручьями вино. Пораженный страхом, лежал я растянувшись, облитый винною влагой, не смея шевельнуться, ожидая после угощения вином закуски тесаком, но француз, расхохотавшись от комической сцены, только приподнял меня и, обернув к себе затылком, дал коленом такого киселя, от которого отскочил я шагов на пять вперед.
Увидя себя на свободе, я пустился бежать и в первом встретившемся обгорелом каменном здании скрылся в темноте под сводами, забился в угол и от опьянения скоро заснул.
Проспавшись, вышел я из мрачной трущобы, тогда как день уже склонялся к вечеру; солнце, сквозь чад от курившихся еще остатков на пожарищах, как бы облитое кровью, обозревши московские развалины и насмотревшись на неприятельские злодейства, приближалось к горизонту.
Блуждая между обгоравшими каменными зданиями, с трепетным сердцем я прятался где и как мог, боясь попасть снова под неприятельские ноши: и к несчастию, предчувствие меня не обмануло: я был опять пойман мародером, который, вскинув на мои плеча туго набитый чем-то мешок, закричал: «Diable! Russ! Allonns, sacre nom de Dieu!» С этой ношей мародер погнал меня через Москву-реку, по Каменному мосту: на нем столпилось множество неприятелей взад и вперед идущих, едущих верхами и в разных экипажах; каждый вез или нес награбленное, всякий торопился, суетился, кричал, ссорился с другими, сберегая свою добычу, от чего происходили тут шум и беспрестанные драки.
Достигнув Арбатской площади, я увидел до двухсот русских пленных солдат, из которых большая часть были ранены, что можно было заметить по перевязкам на разных частях тела и помертвелым от изнурения лицам; некоторые до того были истощены в силах, что с трудом передвигали ноги и отставали от прочих. Неприятели, составлявшие конвой, отсталых к продолжению пути понуждали ружейными прикладами и сабельными ударами; не внемля ни мольбам страдальцев и не обращая никакого внимания на болезненное их состояние. Заметив такое жестокосердное обращение, невольно подумалось мне: западные просвещенные народы, проповедующие целому миру о человеколюбии, в чем же заключается ваша филантропия? Может быть, пошли бы и дальше мои философские рассуждения, если бы они не были прерваны пинком в затылок, данным мне моим караульным за то, что я пошел, фантазируя, не по тому направлению, по какому угодно было ему…
Освоившись с горькою нашею участью, мы попривыкли к рабству, стараясь повиновением и услужливостью снискать расположение неприятелей; да и они, видя безусловную покорность нашу, начали обращаться снисходительнее, некоторые из них даже сдружились с нашим семейством.
Гвардейский капитан - итальянец, живший в соседстве с нашим домом, постоянно посещал нас почти каждый вечер, употребляя в разговоре латинский язык, более других нам известный. Итальянец расспрашивал нас о русских обычаях и более всего удивлялся рассказам о морозах и глубоких снегах, которых он никогда не чувствовал и не видывал, он никак не хотел верить, что в Москве на улицах бывает иногда на аршин и более снегу, что мы ездим на санях.
В один вечер итальянец, сидя между нашим семейством, в грустном расположении духа, долго молчал, смотря на нас, и наконец, вздохнув, сказал: «Я завидую вашей участи: хотя настоящее положение ваше бедственно, но постигшее вас несчастье вы переносите вместе и в своем отечестве; я много несчастнее вас, я разлучен с родными, удален от отчизны, лишен лазоревого итальянского неба и всегда благоухающей ароматами природы. Лет десять служу я во французской армии, находясь в беспрерывных походах по разным государствам, гоняюсь с мечем в руках за обманчивою тенью славы, которая завлекла меня наконец в ваш далекий и страшный край Севера, где, может быть, непобедимую армию Наполеона ожидают великие бедствия, среди ваших глубоких снегов, метелей и морозов. Вот, прошел уже целый месяц, как мы находимся в Москве, в которой нам был обещан Французским императором славный и выгодный пир; но до сих пор еще ничего не слышно. Русскую армию мы потеряли из вида и теперь не знаем, где она расположена. Она скрыла свои силы, не дает сражений и не просит мира, которого с нетерпением ожидает вся наша армия и сам Наполеон, чтобы выйти из затруднительного положения. Провиант и все военные запасы у нас истощились; транспорты, по обширности России, доставляются медленно, а с некоторого времени и совершенно прекратились; в завоеванных нами местах все сожжено и взять нечего. Голодная армия обносилась амуницией, солдаты ропщут, выходят из повиновения, разбегаются по деревням отыскивать пищу и там погибают от русских мужиков. Сверх того между нашими начальниками исчезло единодушие, начались раздоры, разномыслия: все бросили общую пользу и каждый думает только о себе, отчего ослабла военная дисциплина и погас дух героизма, никто ни о чем не заботится, все впали в какое-то уныние и как одурелые ждут выгодного мира. По моим понятиям, русский полководец расставил Наполеону сети, запутал его в них и хочет взять нас живьем. Увидим, как мы выпутаемся, но мне кажется, мы сидим в западне, окруженные со всех сторон русскою армией. Война, как и счастье, - непостоянна, изменчива; теперь вы наши пленники, через несколько времени мы, победители, может быть, будем пресмыкаться у ног ваших и просить о милосердии».
По уходе капитана, узнав из слышанного, что Россия не только не ищет примирения с неприятелем, но, может быть, еще ждет только удобного случая и времени, чтоб нанести ему решительное поражение, все мы начали молиться Богу и просить о даровании русскому воинству победы и одоления врагов.
Другое знакомство было приобретено мною с одним из конюхов-французов, заведовавшим чисткой и уборкой лошадей, квартировавших в доме гусарских офицеров; знакомство это завязалось через очищение навоза из конюшни, который я выметал из стойл каждое утро и вечер, получая за труды по небольшой булке белого хлеба. Впрочем, навозная дружба с конюхом едва не кончилась гибелью мне и всему моему семейству.
Вот с чего началось неожиданное происшествие: конюх полюбил меня как исправного работника, за ревностное исполнение обязанности; нередко, по окончании вечерней очистки конюшни от навоза, брал он меня с собой в гости к его ополчанам - гусарам, жившим против нашего дома, на другой стороне улицы. Приятель мой - конюх - был человек не без слабости, имел страстишку: любил поиграть в карты и именно по этому предмету весьма часто и посещал товарищей. Бывало, мой конюх едва покажет к соседям в двери нос - и начинается игра весьма значительная. Один из игроков с неизменяемою физиономиею и неподвижным взором, имея перед собой рассыпанное золото и серебро, молча держал карты в руках, укладывая их то направо, то налево. Прочие игроки, не шевелясь ни одним членом, вытянув шеи вперед, едва дыша и вперив глаза в руки метателя карт, как легавые собаки, выжидающие дичь, неподвижно сидели; но вдруг это молчание прерывалось, происходил шум: одни вскакивали с мест и били себя по лбу кулаками, другие рвали зубами карты, а в это время с неподвижной физиономией - автомат хладнокровно отгребал от каждого игрока к себе золото и серебро. Случалось и наоборот, все игравшие отгребали от метавшего карты кучи денег, сопровождая свои движения радостными восклицаниями и смехом. Понятная вещь, что они играли в банк, о котором я тогда не имел ни малейшего понятия.
С игорных вечеров, о которых я сказал, мой приятель, конюх, возвращался со мной иногда в веселом расположении духа: он беспрестанно потрепывал по своему карману, наполненному золотом и серебром, приговаривая: «Russe? Bon!» Но когда шел он из гостей молча, повесив голову, это означало, что мой камрад конюх проигрался в пух.
За неделю перед выходом из Москвы главной неприятельской армии, после вечерней чистки навоза, конюх, взяв меня с собой, пошел к соседям - гусарам. В этот раз он или из особенного расположения, или для счастья в игре, посадил меня рядом с собой. Смотря на игру моего камрада, я удивлялся, что он ни одного раза не отгребал денег от метателя карт; между тем как игрок с неизменяемой физиономией беспрестанно тащил золото и серебро от моего приятеля. Счастье закапризилось и обернулось к нему задом, он проиграл все бывшее у него. Проигравшийся конюх в порыве гнева выскочил из-за стола и, схватив меня за шею, дал кулаком по затылку такую затрещину, от которой у меня посыпались искры из глаз, и я отскочил шагов на пять вперед. Вероятно, конюх предположил, что постигшее его несчастье произошло от моего соседства. Ошеломленный дружеским подзатыльником и боясь повторения его, я бросился бежать из комнат, почесывая затылок и рассуждая о непостоянстве навозной дружбы.
В это время среди ночной темноты заметил я перед освещенными окнами игорного дома мелькавшую тень человека, которая то нагибаясь, то поднимаясь, вытягивала шею и с большим вниманием смотрела в окна, как бы делая наблюдения над живущими в доме гусарами. Я спросил: «Что ты так кобенишься и пристально высматриваешь, не хочется ли и тебе поиграть с ними в карты?» Неизвестный, не ожидая в глухую ночь быть замеченным, стремительно отскочил от окон и, став передо мной, грубым голосом отвечал: «Тебе какое дело? Ну - поиграть! Разве ты живешь в этом доме?» Я, вглядываясь в неизвестного, который показался мне крестьянином с рыжей, курчавой бородой, в сермяге, подпоясанной кушаком и мужицкой шапке, сказал: «Нет, брат, я здесь не живу, а был только в гостях и после славного угощения, вот этим… - и показал ему кулак, - возвращаюсь домой». Крестьянин, зорко посматривая на меня, проговорил: «Да ты русский, что ли?» Я отвечал: «Конечно, не француз, а московский житель, по несчастью со всем семейством попавшийся в плен к разбойникам - неприятелям. И все претерпеваем жестокие страдания». Неизвестный, несколько подумав и взяв меня дружески под руку, ласково сказал: «Я вижу, ты доброй малый! Пойдем в этот сад, мне нужно кое о чем с тобой переговорить по секрету». Подстрекаемый любопытством узнать тайну, я, хотя с боязнью, решился идти за незнакомцем в указанное место.
Пробравшись в темноте по извилистым дорожкам обширного сада и войдя в густую чащу дерев, неизвестный остановился и, распахнув армяк, сказал: «Теперь узнаешь ли, кто я?» Удивленный неожиданной встречей, я увидел против себя стоявшего казака в сивом полукафтане, с двумя пистолетами за поясом и саблею при бедре. Спросил его, каким образом он попал в Москву. Казак отвечал: «Очень просто, несколько верст ехал верхом на лошади, а городом шел пешком. Впрочем, об этом потолкуем после, а теперь, малюга, слушай меня обоими ушами, и о чем буду спрашивать, отвечай сущую правду, как следует русскому верноподданному. Откроюсь тебе, что я уже несколько дней наблюдаю за твоими знакомыми гусарами; мне нужно только иметь верные сведения: сколько человек живет в этом доме, где хранится их оружие, в которой комнате они спят и где находятся их лошади». Когда я рассказал ему обо всем с подробной точностью, казак, грозя мне пальцем, проговорил: «Эй! Малюга, заруби же себе для памяти на носу, если хочешь быть жив сам и твое семейство, чтобы никому не сказывать, даже отцу родному и матери, о чем я тебя спрашивал. Ни гу-гу и о том, что может произойти с этими гусарами». Я от страха поклялся забыть все, что сам слышал.
Казак, запахиваясь армяком, подпоясываясь кушаком и нахлобучивая шапку на голову, продолжал: «В крестьянской одежде нашего брата-казака рассеяно по Москве довольно. Мы более недели здесь разгуливаем и подмечаем, что поделывают незваные заморские гости. От наших командиров приказано: если кто из казаков подкараулит, где неприятель живет без опаски, простовато - сейчас давать знать в сборное место уряднику, который, смотря по надобности, отряжает такое число казаков, какое нужно для точного исполнения дела. В случаях неудачи ночная темнота скрывает нашу ретираду, а если бы неприятельское преследование продолжалось далее города, в таком случае у нас есть готовые лошади, которые оседланные стоят кругом Москвы в оврагах и лесах: добравшись до этих мест, мы не боимся неприятелей, да они и сами боятся лесов и не суют туда нос».
Я спросил казака, скоро ли будет заключен мир, которого нетерпеливо ждет от нашего государя Бонапарт? Он, вытаращив с удивлением глаза, отвечал: «О каком ты городишь мире? У нас в армии о нем нет ни помину, ни слуху. Главнокомандующий войсками недавно приказал объявить, что теперь только начинается война с неприятелем, но только уже не оборонительная, а наступательная! Правду сказать, наш фельдмаршал Кутузов не дремал, он во все время, пока неприятель пировал в Москве, приготовлял ему славную встречу под Тарутиным. Я ономнясь отвозил пакеты от нашего полковника в главную квартиру, к атаману Платову; проезжая, видел на нескольких верстах устроенные батареи, и подумал: „Ну, вряд ли неприятель прорвется в Малороссию“. Не вернуться бы ему опять на старую Смоленскую дорогу?»
После сего казак, взглянув на звездное небо, прибавил: «Ге! Ге! Как я с тобой заболтался! Вон зарница уже показалась на востоке, пора к товарищам на сборное место. Прощай, молодец! Да смотри, помни наш уговор». И казак ушел, а я отправился на квартиру спать.
На другой день утром, когда я проснулся, первая мысль моя была о казаке; я побежал посмотреть, не произошло ли чего необыкновенного в доме игроков - гусар, но они, как и всегда, сидели спокойно у окон и курили трубки; видно, гвардейские гусары не под силу казакам, подумал я.
Следующей ночью на рассвете я почувствовал, что меня, не слишком деликатно, кто-то толкает в бок, продираю глаза и вижу, что подле меня стоит отец мой и говорит: «Соня! Очнись! Вставай скорее, в доме против нас у гусар произошло смертоубийство». Смекнув, в чем дело, и чтобы скрыть свое замешательство, я притворился как бы спросонья ничего не понимающим, потягивался, позевывал и почесывался, потом, будто бы очнувшись, спрашивал: «Кто? Кого? Где? Когда?» Отец рассказал мне следующее. Только стало рассветать, я подошел к окну и наблюдал погоду, вдруг услыхал в хозяйском доме шум, крик, беготню, и подумал: кто это всполошил наших гусар? Не спешат ли уж они в поход? Не подступают ли русские войска к Москве? За шумом последовала мертвая тишина, как будто бы из дому все разбежались. В это время к нам в избу вбежал, запыхавшись от усталости, мальчик, хозяйский пансионер, и едва переводя дух, прерывисто говорил: «Какое несчастье постигло наших соседей - гусар! Bсе восемь человек убиты. Оружие, амуниция и лошади их похищены. Я был сейчас там и видел в той комнате, гдe они спали, окровавленные их трупы, лежащие в разных положениях. Там теперь наши со всеми офицерами разыскивают, кем совершено убийство».
Услышав о таком ужасном происшествии, все наши домашние, встрепенувшись от сна, ушли на двор собирать от хозяйской дворни дальнейшие сведения об этом приключении. Оставался в избе ты один, соня, и насилу-то мог я разбудить тебя! Пойдем скорее на двор, может быть, узнаем, кто были убийцы.
Через несколько времени мы увидали выходившую большую гурьбу из дома убитых. Гусарский полковник, в задумчивости опустив голову, шел впереди, с накинутым на плечи одеялом, в спальном колпаке и в туфлях на босых ногах; подле него вертелась сатаною хозяйка, мадам, в чепце, надетом задом наперед, из-под него по воле ветра развевались выбившиеся космы седых волос.
Хозяйка дома объявила приказ полковника, чтобы все русские подходили к нему, показывали руки и находящееся на них платье. Между тем как офицеры перерывали домашнюю рухлядь и тщательно осматривали принадлежащие нам ножи и топоры, отыскивая, нет ли на каких-либо вещах следов крови.
Не найдя ничего подозрительного, следователи и сыщики в недоумении качая головами и пожимая плечами, хотели уже оставить избу, как явился опять мой приятель, конюх, и о чем-то донося полковнику, указывал на меня. После сего хозяйка, мадам, вызвав меня на середину избы, начала задавать мне вопросные пункты. Пункт первый: какая была причина моей дружбы с конюхом? Мой ответ был: чистка навоза из конюшни. Второй: что я вчера делал в гостях? Ответ: чистил сапоги и усталый ушел домой спать. Третий: проходя на свою квартиру, не заметил ли я около дома убитых каких-либо шатавшихся, подозрительных людей и не расспрашивали ли они о чем-нибудь меня? На этом пункте я едва не заикнулся, но, вспомнив данную казаку клятву и грозившую мне и всему семейству гибель, с бодрым духом отвечал: нет! Когда мадам перевела мои ответы полковнику, он с досады плюнул и тотчас же со всеми ушел из избы.
Вечером того же дня пансионер, объявивший об убийстве гусар, придя к нам в избу, рассказывал, что полковник с офицерами сегодня, возвратившись из Кремля, были очень невеселы. Мадам сказала полковнику: «Из всего видно, что вы получили неприятность за убитых?» Он, как бы с досадою, отвечал: «Да, сударыня, мapшал Hей порядочно намыл нам головы и твердил, что мы в Москве ничего не делаем, а только гуляем да спим! А сказать правду, так во всем виноват сам Наполеон, завел армию в такую глушь, в которой не отыщешь ни начала, ни конца; одни дремучие леса, да болота, трясины, тундры, да безграничные поля. Мы даже до сих пор не знаем, где находится главная русская армия. Может быть, некоторые ее отряды, врываясь в Москву по ночам, производят подобные убийства, которых в прошлую ночь было не одно наше».
Слушая рассказ пансионера, я душевно радовался и думал: «Молодцы казаки, под носом у победителя полвселенной режут его воинов, как баранов, а он даже и не знает, кто истребляет его непобедимую армию».
Публикацию подготовил Евгений Клименко
Адриан Топоров
Зоил сермяжный и посконный
Опыты крестьянской литературной критики
Положить начало крестьянской литературной критике задумал учитель начальной школы Адриан Топоров. В начале 1920-х годов Топоров, по его словам, «получил возможность крепко осесть на одном месте и производить задуманные опыты крестьянского суда над произведениями художественной литературы». Происходило это в большой коммуне «Майское утро» Барнаульского округа Сибирского края. Коммунары по вечерам собирались в школе для чтения и обсуждения прочитанного. Их мнения были порой неожиданны и резки, порой спорны, но почти всегда сами по себе обладали немалой художественной силой.
В 1930 году Топоров счел возможным выпустить конспективное изложение этих штудий отдельной книгой: А. Топоров. Крестьяне о писателях. Опыт, методика и образцы крестьянской критики современной художественной литературы. Москва, Ленинград, Государственное издательство, 1930.
Печатается в сокращении.
Генрих Гейне и Глафира
Была сильная вьюга.
Помещение, в которое я попал, оказалось квартирой ночного сторожа. Старик долго кряхтел, помогая мне стащить заиндевевшую шубу, и, отчаявшись справиться, кликнул дочурку лет четырнадцати.
- Глафира!
Девочка вскочила с полатей и кинулась на помощь. В одной руке книжка, другой - тянет рукав шубы.
- Что вы читаете? - спрашиваю, чтобы как-нибудь войти в разговор. Девочка краснеет и говорит:
- Генриха Гейна… Ах, нет, простите! Генриха Ибсена…
Я потрясен обмолвкой и, не находя слов, только покачал головой.
- Поживи у нас, голубчик, не то узнаешь, - вмешивается старик. - Тут старые бабы - и те Ибсена знают.
Я в пяти тысячах километров от Москвы, в глухом сибирском хуторе, и вдруг такой сюрприз! Четырнадцатилетняя дочь ночного сторожа коммуны «Майское утро» знает обоих великих Генрихов… Даже семидесятилетний старик правильно выговорил имя Ибсена.
Но вот я отогрелся немного и знакомлюсь ближе с Глафирой. Она достала свои учебники, она окружила меня арсеналом тетрадей и демонстрирует свои школьные успехи.
Перелистываю общую тетрадь и читаю:
«Кто за мир и кто за войну?» (Сочинение.)
- Хотя заголовок у меня с вопросом, - подсказывает Глафира, - на вопрос этот можно сразу ответить, кто знает хоть немножечко политграмоту.
- Правильно, товарищ Глафира.
- Это фельетон, - продолжает ориентировать меня Глафира, - как в селе Лосиха милиционер, товарищ Сиглов, напился восьмого ноября и чуть не убил мальчика.
«Отношение русской буржуазии к Октябрю», по роману Н. Ляшко «В разлом». (Сочинение.) «Когда Гришка уходил на фронт к белым, - начинается сочинение, - то я в это время думала: чтобы Гришку где-нибудь придушило!» «Курсы животноводства прошли успешно». (Отчет.) «Разводите английских свиней». «Почему у нас затруднение с хлебом?» «Черный румянец», стих. С. Маркова. (Критика.)
- Стихи любите?
- Если задористые.
- А эти?
- Нет. Этот стих безыдейный.
Я прочитываю «критику» до конца. «В стихе описывается казак. Приехал он на Алтай. Среди лохматых алтайцев казак заметил румяную девушку. Он слез с коня и пошел к ней в юрту. Но румяная алтайка прогнала его: «Уходи, ты черен лицом». Казак ушел. Вот и все.
Поэт описал только лицо казака, а наружность не описал. Какая одежда, нос, рот, рост? Тип виден, как рыба в мутноватой воде. Это похоже на то, когда человек кричит из лесу, а самого не видно. У писателя есть кое-где неверно. Например, «пеня колени». Я сроду не видала, чтобы потели колени. Лошадь потеет под седлом. Или: «Луна впивается когтями в деревья»… Как же она вопьется, когда когтей нет? «Теплый ветер на стремени стыл». Это я тоже никак не могу понять. Наверно, поэт хотел сказать, что в воздухе было много паров, и эти пары охлаждались на стремени. А другой выход не могу найти. «Черный румянец» - почти безыдейный. Он - как карандаш без стержня. Стих идет, как плохое перо по бумаге, он непонятный. Вот есть у Лермонтова стих: «Горные вершины спят во тьме ночной, тихие долины…» вот это - стих!«
- Глафира, в какой вы группе?
- У нас школа… - запнулась, - трехгрупповая.
Наблюдения
Представьте поселок, в котором ежедневно, начиная с шести часов вечера и кончая одиннадцатью часами, нельзя застать в домах ни одной живой души, даже грудных детей. Представьте, далее, клуб, в котором на составленных столах, выстланных мохнатыми сибирскими шубами, спят рядышком десять-двадцать детишек… Тишина. Мерно тикают часы. На сцене при свете лампочки читают… «Виринею»… Но вот зачитана последняя страница, и книга тихо закрывается. В полутемном клубе шевелятся седые бороды, мохнатые шапки, платки…
- Та-а-к…- вздыхает ситцевый платок. - Ничего она не стремилась для общего дела. Ломалась, ковылялась, а все для своего положения.
- То-то, - замечает сосед, - ей, главное дело, нужен был самец и ребенок. За Павлом она шла так, попросту, по-бабьи. Пойди Павел за белыми, и она бы за ним.
- Верно, верно! - вмешивается третий.- Не случись греха с приходом казаков, она бы жила себе да жила с Павлом. Наметала бы ему с полдюжины ребят, сделалась бы такой же, как все, мамехой - и ша! И вся ее геройства ханула бы.
- Дивлюсь, за что эту «Виринею» прославили? Ничего в ней нет. Не довел писатель до конца, до большого дела Виринею. Запутался автор. Что делать с Виринеей? Взял - да и трахнул ее об скребушку…
Вы приходите в клуб через день-два. Те же столы с ребятишками, та же дисциплина, те же блестящие глаза слушателей. Судят «Правонарушителей»
- Не знаю, с какого края начать разговор, потому что везде у ней тут комар носу не подточит. Написано на отделку! Мартынов - настоящий грузило. Вот это молодец! Этот любую стенку лбом прошибет. Всякую бюрократию развоюет. Самый нужный по жизни человек.
- Этот рассказ, - замечает другой, - совсем не родня «Виринее». Вот и возьми: с одной головы, да не одни мысли. Изменилась она, когда писала это. Если этот рассказ писан после «Виринеи», то авторша поумнела, а если прежде - она рехнулась.
- Позволь мне сказать, - вскакивает следующий. - Я считаю равносильным смерти, что рядом с «Правонарушителями» она написала «Виринею». Так и хочется сказать: «Да, товарищ Сейфуллина, у тебя есть талант, но ты обращаешься с ним бессовестно. Не топчи, черт тебя возьми, свой талант по тротуарам Москвы, а поезжай туда, где ты писала о Григории Пескове и о Мартынове. Они у тебя хороши, народ их любит. Подобных Мартынову и Пескову людей в СССР непочатые углы, и твоя обязанность…»
Все это я видел и переживал в Сибири, в коммуне «Майское утро», в пятнадцати километрах от села Косихи Барнаульского округа, в пяти тысячах километрах от Москвы.
- Поживи у нас, голубчик, не то увидишь…
Живу, смотрю, вижу, но обнять все видимое и переживаемое не могу. Не вяжется это с тем, что я знал до сих пор о нашей деревне!
Вот и сейчас. Человек пятнадцать - коммунаров и коммунарок - сидят в конторе коммуны. Мы беседуем на литературные темы.
- Кончено, паря, кончено! - горячится столяр Шитиков. - Была наша Русь темная, молилась за этих сукиных сынов всю жизнь, а теперь амба! Тоже хотим попробовать ученой ухи.
И они начинают называть перечитанных авторов, подробно перечисляя все разобранные коммуной произведения.
Лев Толстой: «Воскресение», «Отец Сергий», «Дьявол», «Власть тьмы», «Живой труп», «Исповедь», «Плоды просвещения», «От нее все качества».
Тургенев: «Накануне», «Отцы и дети», «Записки охотника», «Безденежье», «Месяц в деревне». Лесков, Горький, Щедрин, Лермонтов, Гоголь…
- Короленко, Некрасов, Успенский, Бунин, Писемский, Чириков, Помяловский, Муйжель, Леонид Андреев, Григорович…
Чтобы как-нибудь «собраться с духом», я пытаюсь перейти на абстрактные темы: о классиках, о старой русской литературе, о народниках…
- Зачем? - обижается кто-то, не поняв меня. - Мы и на новую напираем.
И снова дождь фамилий:
- Всеволод Иванов, Сейфуллина, Завадовский, Лидин, Катаев, Джон Рид, Бабель, Демьян Бедный, Безыменский, Есенин, Шишков, Леонов, Новиков-Прибой, Уткин…
- Когда вы все это успели? - вскрикиваю я.
- Восемь лет, паря! Восемь лет изо дня в день, каждый вечер в клубе.
И я снова пишу. Они обступили меня со всех сторон. Они тычут мозолистыми крестьянскими пальцами в мою тетрадь, они диктуют, а я, «московский писарь», со всеми моими гимназиями и университетами, чувствую себя в этой нахлынувшей волне щепкой…
- Мольер, Ибсен, Гюго, Гейне, Гауптман, Мопассан, Метерлинк…
- Пиши, пиши еще!
Белинские в лаптях!
Невероятно, но факт. В сибирской глуши есть хуторок, жители которого прочли огромную часть иностранной и русской классической и новейшей литературы. Не только прочли, а имеют о каждой книге суждение, разбираются в литературных направлениях, зло ругают одних авторов, одни книги, отметая их, как ненужный, вредный сор, и горячо хвалят и превозносят других авторов. Мне рассказывали любопытный случай, характеризующий самостоятельность этих суждений и литературных вкусов. Не понравился как-то коммуне писатель М. Пришвин; ему вынесли суровый приговор. Когда крестьянам указали, что сам Горький хвалит Пришвина, они ответили:
- Ну, пущай ему Пришвин нравится. А вот нам сам Горький нравится, а Пришвин - нет…
Истинно талантливые произведения крестьяне слушают долго, до полной устали чтеца. Людям неохота бывает уходить из читальни. Сидят и смакуют прочитанное.
- И сами-то они баски, да и на другие книги затягают тебя.
- Бурует под сердцем от этих книг.
- Думка бродит в голове.
Небрежные работы писателей, работы наспех, из-за хлеба насущного или из-за гонорара - постоянно отмечались моей аудиторией. Тонко слышат крестьяне, когда художник пишет от души и когда - ради рубля. В разряд вещей, написанных спешно, коммунары определили: «Над кем смеетесь» Зощенко, «Воронье» Караваевой, «Материалы к роману» Пильняка, «Плодородие» Иванова, почти все прочитанные у нас фельетоны и рассказы из журналов «Крокодил» и «Лапоть», «Рысь» Сельвинского, «Спекторский» Пастернака и т. п.
Писатель, угодивший крестьянам одним своим произведением, не может рассчитывать на их снисходительность, если потом напишет скверную вещь.
Критикуя родную, революционную литературу, крестьяне болеют за ее изъяны и боятся, как бы они не уронили престижа советского писателя в глазах своего и враждебного классов. Произведения таких апостолов новых литературных форм, как Хлебников, Сельвинский, Пастернак, Андрей Белый, а также и произведения их многочисленных безликих подголосков внушают крестьянам тревожные вопросы:
- А не скажут ли заграницей, что в Советской России все сумасшедшие пишут и печатают?