Биго, по-видимому, был сильно рассержен.

— Что за проклятая погода! — вскричал он. — Нужно быть совсем дураком, чтобы выходить на улицу в такую грозу, ни одной собаки туда не выгонишь.

Граф засмеялся.

— Держу пари, что вы играли и проиграли.

— Черт возьми! Вот уже месяц, как я проигрываю; сегодня меньше чем за час я спустил 200 000 франков из-за этого дурака Мосэ.

— 200 000 — куш большой! — еще громче засмеялся граф.

— Это не считая того, что я проиграл за весь месяц.

— Гм! — не переставал смеяться граф. — Вы знаете пословицу, мой дорогой Биго?

— Какую пословицу? Признаюсь, я плохо знаю пословицы; про которую вы говорите?

— Несчастлив в игре, счастлив в любви.

— О, черт возьми! — вскричал насмешливо Биго. — Как раз кстати эта дурацкая поговорка! Я никогда еще не был так несчастлив у женщин, как последние три недели.

— В таком случае нужно покориться своей участи, это, несомненно, дьявольское наваждение.

— Хуже — гибель, падение!

— Да, не все Монкальмы, только он один везде и всюду одерживает победы.

— Не будем касаться политики до ужина, — сказал интендант Канады, прикладывая палец к губам, — это портит аппетит.

— Правда! К тому же мы не для политики сошлись.

— Понятно! Жак Дусе, — сказал он, обращаясь к шпиону, — сделайте одолжение, я сумею отблагодарить, — он особенно подчеркнул последние слова.

— Я очень счастлив, если могу быть полезным, — отвечал шпион, — даже без вознаграждения, я и так вам многим обязан.

— Я ничего не знаю; я заплачу тебе 500 луидоров.

— Гм! Это хорошая сумма! — вскричал шпион, глаза которого забегали от радости.

Биго улыбнулся.

— Кстати, откуда ты?

— Вы не знаете? Я имел уже честь говорить вам, что я нормандец, уроженец Квебека.

— Да, я забыл, но это не беда! Я принес письмо, довольно серьезное, но оно написано по-английски, и я не могу прочесть, переведи его, пожалуйста, пока мы будем ужинать; ты его кончишь в четверть часа, вот оно, а с ним я обещаю 500 луидоров.

Он подал шпиону письмо и кошелек.

— Я не доверяю моим секретарям.

Жак Дусе взял письмо, попробовал читать, но тотчас же сказал с печальной физиономией:

— Увы, сеньор, я не понимаю по-английски, хотя и говорят, что английский язык — тот же французский, только с плохим произношением, но я положительно ничего не могу разобрать; я так хотел бы быть вам полезен.

— Разве ты не говоришь по-английски?

— Нет, я только немного болтаю по-испански и по-немецки.

— Но не отчаивайся, мой друг, возьми это золото, оно тебя успокоит.

— О, вы слишком добры!

— Ба! Ты зато будешь служить за ужином.

— Как угодно.

Биго лгал, говоря, что не знает по-английски; шпион, в свою очередь, также соврал, назвав себя нормандцем, когда был бретонцем из самого центра Бретани, где говорят на чистом гельском наречии.

Жак Дусе лгал без всякой цели, просто по привычке.

Он совсем не ожидал, что может выйти из его лжи.

— Черт возьми, вы правы, мой дорогой Биго, я хотел отправить его спать, но лучше, если он останется при нас за ужином, понимаете, Жак Дусе.

— К вашим услугам, господа!

Было уже около одиннадцати часов; буря как будто затихла.

Гости встали и перешли в столовую.

Ужин был готов.

В камине горел ярко разведенный огонь, в комнате было тепло.

— Вот, отлично, — сказал Биго, хваля Жака Дусе.

— Всегда к вашим услугам!

— А умеете вы приготовить кофе, Жак Дусе? — спросил граф.

— Да, граф.

— Есть оно у вас?

— Превосходное!

— Браво, приготовьте же нам его!

— Это хорошая мысль, — сказал интендант, — итак, решено, вы нам готовите кофе.

— Прикажите, и все будет сделано!

— Отлично.

Биго наклонился к уху друга и сказал совершенно тихо:

— Мы будем говорить по-английски, и, чтобы быть вполне покойным, что нас не поймут, говорите на гельском наречии, мы оба его отлично знаем.

— Хорошо, — сказал граф, — но счастье наше, что Жак нормандец, будь он бретонец — мы могли попасться.

— Я нарочно спросил, откуда он, я знал хорошо, что он нормандец, да забыл.

И они оба стали говорить на гельском наречии.

Шпион был сильно удивлен, услышав родной язык, на котором разговаривали между собой его гости; он понимал все лучше их самих.

Это доказывает только то, что, хотя осторожность и добродетельна, но, когда ею злоупотребляют, она становится хуже порока.

Скрыв свое удивление и радость, Жак прислуживал друзьям с видом ничего не понимающего.

Между тем как они, вполне убежденные, что их никто не слышит, болтали, нисколько не стесняясь, он знал хорошо, что природные англичане даже не знают этого наречия, потому что оно совсем заброшено, им говорят только истые бретонцы.

Интендант первый начал разговор о политике.

— Есть что-нибудь новое? — спросил он, разрезая великолепный страсбургский пирог, который в то время был в большой моде как новинка.

— Очень много, — отвечал граф, подставляя тарелку.

— Посмотрим, в чем дело?

— Сперва у вас нужно спросить, — отвечал граф, — я лежал раненый, меня два месяца не было в Канаде, я ровно ничего не знаю е том, что здесь творится. Расскажите мне в коротких словах.

— Это нелегко, мой дорогой граф, хотя попытаюсь.

— Начинайте, я слушаю. Ваше здоровье.

— И ваше. Положение с каждым днем становится затруднительней: тяжелые условия, которые маркиза Помпадур заставила меня подписать, погубят всю колонию.

— Ого! Вот как!

— Да!

— И нет средства поправить?

— Ни малейшего; я все пробовал, все пытал; колонисты умирают с голоду, нищета ужасная, срок расплаты приближается, а у нас нет ничего; повторяю, колония погибла, и мы вместе с ней.

— Мне кажется, вы стараетесь все представить хуже, чем на самом деле.

— Вы думаете?

— Конечно!

— Нет, мой дорогой друг, я говорил гораздо меньше, чем бы следовало говорить; если бы вы знали, в какую бездну мы обрушились, — вы устрашились бы. Все крадут, начиная с губернатора и меня и кончая смелыми мелкими людишками.

— О! Будь я на вашем месте, я знал бы, что делать!

— И ничего бы не сделали, мой друг, повторяю, нет средства спасти; все приемы ваших моряков хороши только на ваших кораблях, а в нашем бюро никуда не годятся; я завишу от всех этих дураков, они сумели взять меня в руки и крепко держат, сознавая отлично свою силу, и заставляют меня делать по-своему.

— Гм!

— Мои враги сумели пробраться в мое бюро и распоряжаться там, как дома; вы помните письмо к вам, подписанное мною, где мой почерк до того верно был скопирован, что я сам не мог отличить подделку.

— Да, я помню это дело, оно еще до сих пор невесело отзывается.

— Я положительно не мог отыскать фабриканта; я могу сказать только одно: или мои самые секретные бумаги были украдены, или же почерк подделан; но что я могу сделать, в Версале мои враги на все лады кричат против меня.

— Об этом не стоит думать, вы знаете, что маркиза за вас.

И он нервно засмеялся.

— Маркиза мне предана, это правда…

— Вот видите, вы сами сознаетесь?..

— Да, она предана и останется такой до тех пор, пока я могу отсрочить уплату наших долгов или покрыть их, но, если я этого не сделаю, она отвернется от меня тотчас же.

— О, вы ошибаетесь, мой друг, маркиза…

— Она сама мне это писала, своей собственной рукой, мой друг! — вскричал интендант. — Вот оно, читайте…

— Это невероятно, — вскричал граф, — уверены ли вы, что это письмо от нее?

— О, зачем вы задеваете больное место мне, я сам готов сомневаться, что…

— Ну?

— Ну, мой друг, письмо от маркизы, она сама его писала при бароне Водрейле, которому и передали доставить мне лично.

— Действительно, она угрожает вам, но совсем неосновательно, сама не зная почему.

— Извините, это письмо — ответ на мое, я писал маркизе, открывая насколько возможно свое положение.

— И она вам ответила этим письмом?

— Да.

— Вас очернили в ее глазах. Интендант пожал плечами.

— Ошибаетесь, мой друг, вы не знаете маркизы: это древняя гетера, куртизанка с самой обворожительной наружностью, а сердце у нее черствое. Это прекрасная статуя, которую ни один Пигмалион не мог одушевить. Холодная, эгоистичная, скупая, ненавистная, она ищет только одного золота. Что она будет делать с кучами этого золота? Ничего… Она собирает его, копит… Попробуйте пересчитать богатства этой женщины, которая не имела ровно ничего, когда появилась при дворе. Я знаю ее уже давно. Она считает, и считает лучше всякого купца; ни один фермер не выдержит состязания с ней… О, это бездонная пропасть! Она поглотила богатства целой Канады… А что она с ними сделала? Никто не сумеет ответить. Настанет день — и вы убедитесь, что я не преувеличивал, говорил только то, что было.

— Неужели у вас ничего не осталось от собранных несметных богатств?

— Ничего. Мне едва останется десять миллионов.

— Черт возьми! Многие пожелали бы такой бедности.

— Вы рассуждаете по-юношески: эти деньги не мои, а детские.

— Положим… Но на вашем месте я бы пожертвовал частью их, чтобы получить еще.

— Я думал это сделать…

— Почему же вы не сделали?

— Потому что все мои деньги в Европе. Я их очень выгодно поместил.

— У вас их отберут?

— Ну, едва ли. Они в Англии.

— Поздравляю вас, мой друг. Вы очень умны и догадливы!

— Не чувствуя под собой твердой почвы, я должен был принять меры предосторожности…

— Черт возьми! Это очень уж осторожно.

— А вы принимаете участие в наших делах?

— Зачем же бы я был здесь…

— Это верно. Но что вы сделали?

— Боюсь, что ничего; может быть, потому, что слишком много просил.

— Расскажите.

— Извольте.

— Видели вы генерала Вольфа?

— Ровно три раза.

— Как он вас принял?

— Для того, кому знакомы сдержанность и презрительное высокомерие англичан, его прием хорош.

— Гм… Это уже много значит.

— Он пригласил меня сесть, спросил, что я хочу от него. Я ему сказал, что ради личных выгод я предлагаю ему показать удобный проход в залив Св. Лаврентия, что я берусь провести английскую эскадру до Квебека и даже до Монреаля. Он мне сказал на это: «Квебек ближе, но Монреаль богаче… Я буду тут и там». Тогда я подал ему раньше написанную бумагу. Есть вещи, о которых не любят говорить.

— Да, есть обстоятельства, при которых разговор бывает неприятен.

— Я понял это тогда же.

— Что же было в этой бумаге?

— Кроме изложенных мною вам условий, там было так: генерал Вольф обязывается отправить на кораблях войска со всем их багажом и сира Биго, интенданта Канады, в Англию, в Голландию, в Гамбург, в Ганзу или в какую-нибудь гавань. То же самое было написано и графу Витре, командиру фрегата «Слава», но с оговоркой, что генерал Вольф обязан объявить адмиралу Букегевену, командующему английской эскадрой, что фрегат «Слава» был взят силой, что граф Витре защищался до последней возможности. Наконец, в этой бумаге было обязательство генерала внести вперед 200 000 фунтов стерлингов за то, что ему покажут путь в залив Св. Лаврентия и такую же сумму за фрегат «Слава».

— Я нахожу, что это еще не дорого.

— Вы думаете?

— Конечно… Ведь вы продаете всю Канаду.

— Действительно, я и не подумал об этом.

— Поздравляю вас от всего сердца, ваша бумага бесподобна…

— Несмотря на это, я не получил ответа.

— А вам обещали?

— Да, он обязался.

— А сколько вы мне дадите?

— Два миллиона, как я обещал. Вы знаете, я всегда держу свое слово.

— Очень рад.

— А вы помните, что мне обещали, мой дорогой Биго?

— Я не забыл; я верну вам эти бумаги, но только получив предварительно от вас деньги.

— Отлично. Я боюсь только, чтобы наши мечты не разлетелись.

— Не думаю; англичане не так глупы, чтобы упустить такой удобный случай — получить несколько миллиардов фунтов стерлингов. Что составляет шесть миллионов для такой богатой нации, как англичане?

— Все это верно, я с вами согласен; но я пока ничего не вижу.

— Вы быстро хотите… Разве вы не знаете, какие англичане формалисты? Они часто очень долго колеблются, но обыкновенно всегда соглашаются, особенно, если сумеешь вести с ними дело. Какой адрес для ответа вы дали генералу?

— Ваш! Какой другой я мог дать?

— Правда. Это дело очень трудное и крайне щекотливое.

— Еще бы, черт возьми!

— Ну, мой друг, в четыре часа, как раз после обеда, мне принес письмо какой-то метр Кайман из Луисбурга.

— Он сказал верно!

— Вы знаете этого человека?

— Да. Он содержит гостиницу для матросов.

— Он и мне так сказал.

— А письмо?

— Как видно, он ждет большого вознаграждения за него.

— Это меня не удивляет. Метр Кайман из-за пустяков не будет себя беспокоить; его надо щедро вознаградить.

— Я уже думал об этом.

— А письмо? Разве его нет с вами? Надеюсь, вы его не оставили в управлении? В таком случае мы оба погибли.

— Не беспокойтесь, я слишком хорошо знаю моих служащих, чтобы сделать такую неосторожность.

— Значит, оно с вами?

— Еще бы! Да за кого же вы меня считаете?

Он вынул большой бумажник, набитый бумагами, порылся в них, подал одну, говоря:

— Вот оно! — И, обернувшись к шпиону, спросил: — Кофе готов?

— Уже давно.

— А письмо длинно, граф?

— Несколько строк.

— От кого же оно?

— От генерала Вольфа.

— А! Что он вам пишет?

— Слушайте.

«Генерал Вольф свидетельствует почтение графу де Витре и очень желает переговорить с ним в самом непродолжительном времени; генерал Вольф будет иметь честь ожидать графа в продолжение двух недель в Нью-Йорке». И подписано, — сказал граф, — «Вольф, главнокомандующий британской армией на границах Канады». Что вы об этом думаете?

— Я думаю, что был прав и что наша партия выиграна. Когда вы отправитесь в Нью-Йорк?

— Завтра с восходом солнца.

— Браво!

— Итак, вы спасены.

— И вы также.

— И получите кругленькую сумму.

— А вы? Шесть миллионов.

— Но у меня столько нужд!

— А у меня?

— Одним словом, надо признаться, что англичане умеют обделывать дела.

— Это верно!

Собеседники взглянули друг на друга и расхохотались, точно римские авгуры.

Гроза между тем стихла, они взяли шляпы, накинули плащи и, выйдя из дома ювелира, пошли по разным направлениям.

Жак Дусе не проронил ни одного слова из этой продолжительной беседы.

Он бросился в кресло, чувствуя, что близок к сумасшествию, не будучи в состоянии дать себе отчета: наяву он или во сне, во власти ли ужасного кошмара; ему казалось, что голова его лопнет, что его мозг не в силах переварить весь этот цинизм, бесстыдство, низость, перешедшие за границу возможного.

Жак Дусе уже по своему ремеслу шпиона не мог отличаться неприступной добродетелью, не мог назваться пуританином, тем не менее он был возмущен — возмущен до глубины души.

— Нет, — воскликнул он, быстро вскакивая с кресла, — я не позволю этим негодяям совершить их чудовищную измену; но надо торопиться, не терять ни минуты; он, вероятно, в форте Карильон; если я его там не застану, мне, по крайней мере, скажут, где его найти; не хочу, не хочу быть участником такого гнусного дела! И эти мошенники называют себя дворянами!!! Бегу!

Жак Дусе завернулся в плащ, оставил коротенькую записку своему смотрителю работ и торопливо вышел из дома.

ГЛАВА IX. О том, как двадцать тысяч англичан атаковали форт Карильон и были, к их стыду, отбиты тремя тысячами пятьюдесятью восемью французами

Переход к форту Карильон совершился без всяких замечательных эпизодов; но главнокомандующий, сознавая, что может рассчитывать только на самого себя и больше ни на кого, по прибытии в крепость немедленно разослал по всем направлениям лазутчиков, поручив разузнать планы неприятеля и следить за всеми его движениями.

Монкальм сделал из форта Карильон настоящую крепость, почти неприступную, конечно, с точки зрения тех специальных условий, при которых обыкновенно велась война в Америке.

Форт Карильон обратился в настоящее время в довольно значительный город — Тикондерога; он расположен на высоком и крутом плато, в очень живописной местности, при слиянии двух рек — Шюта и Св. Фридриха.

Для защиты Карильона с фронта были выведены на пространстве 800 сажен ретраншементы, сооруженные из толстых древесных стволов, положенных один на другой.

Перед ними были еще навалены большие, толстые деревья, острые сучья которых должны были играть роль рогаток.

С остальных сторон позиция была защищена реками и фортом Карильоном, так что неприятель непременно должен был начать со штурма описанных нами укреплений.

Монкальм, Леви и Бурламак имели в своем распоряжении 3058 человек, включая четыреста канадцев под начальством графа де Меренвиля. Монкальм предчувствовал, что неприятель не заставит себя долго ждать, и поэтому не двигался из форта Карильон.

Теперь скажем несколько слов о том, в каком положении находилась тогда колония; материалом послужат нам выдержки из официальных донесений на имя военного министерства.

«Голод усиливается, — читаем мы в письме г-на Дореля от 26 февраля, — народ гибнет от нищеты.

Канадские беглецы скоро четыре месяца не видят ничего, кроме конины и сухой трески. Из них уже умерло более трехсот…»

«На каждого из жителей полагается четверть фунта хлеба в сутки… фунт конины стоит тридцать сантимов; употребление ее обязательно… Солдат получает на сутки полфунта хлеба; на неделю ему выдается: три фунта конины, два фунта трески. С первого апреля, вследствие возрастающего недостатка в съестных припасах, жители получают не более двух унций хлеба в сутки».

«На все страшная дороговизна; фунт пороха стоит четыре ливра. С мая месяца уже почти вовсе нет ни хлеба, ни мяса; фунт говядины стоит двадцать пять сантимов, фунт муки — столько же; тем не менее, — говорит г-н Дорель в письме от 26 февраля, — жители терпеливо переносят все бедствия».

В это время у интенданта Биго праздновали масленицу до самой середины великого поста и вели безумную игру.

Интендант проигрывал по двести тысяч ливров в trente et quarante.

Играли не только в Квебеке у интенданта Биго, играли также в Монреале у Водрейля.

Азартные игры были запрещены королевским указом, но это распоряжение нарушалось, несмотря на увещевания маркиза де Монкальма, который сильно возмущался этими скандалами и не без основания боялся, что все денежные средства его офицеров уйдут на картежную игру, принявшую такие опасные размеры.

По счастью, в это время прибыли в Квебек несколько судов, нагруженных мукой и съестными припасами; им удалось избежать преследования бесчисленных английских каперов.

Благодаря этому счастливому событию, жители стали несколько меньше страдать от голода.

Вот каково было внутреннее состояние колонии.

Теперь мы дадим отчет о положении обеих воюющих сторон, причем будем опять давать извлечения из официальных документов военного архива; весьма полезно, чтобы публика наконец ознакомилась со всеми этими фактами, о которых она, к сожалению, слишком долго не имела понятия.

«При открытии кампании французская армия в Канаде состояла из 5780 человек.

Чтобы раздавить эту горсть солдат, Питт дал сэру Аберкромби, новому генералу, отправляемому в Америку, 22 тысячи регулярного войска и 28 тысяч милиции и, кроме того, приказал организовать резервный милиционный тридцатитысячный корпус.

При таком количестве войска победа казалась обеспеченной за Англией».

Поэтому лорд Уэстерфилд писал своему сыну 8 февраля:

«Нет сомнения, что мы достаточно сильны в Америке, чтобы проглотить живыми всех французов, как в Квебеке, так и в Луисбурге; надо только распоряжаться этими силами с умением и энергией…»

Несмотря на голод, на недостаток в боевых запасах и непропорциональность сил, Канада еще не отчаивалась в благоприятном исходе борьбы.

«Мы будем биться, — писал Монкальм, — мы погребем себя под развалинами колонии».

Англия готовилась напасть на Канаду с трех пунктов: 16 тысяч должны были действовать против Луисбурга; 20 тысяч атаковать форт Карильон; 9 тысяч — форт Дюкенс.

Все вместе составляло 45 тысяч человек, которым предстояло раздавить не более шести тысяч неприятельского войска; Карильон, против которого высылалось 20 тысяч войска, располагал для своей защиты только 3058 регулярного войска.

Прибавим, что английская армия была в изобилии снабжена всем необходимым, между тем как французы во всем терпели недостаток.

«Военные действия должны были начаться осадой Луисбурга, который считался ключом Канады; как скоро неприятелю удалось бы взять Луисбург, наше сообщение с Францией было бы прервано, неприятель мог закрыть нам все внешние пути сообщения.

Ясно, как важно было для нас сохранить этот пункт».

Таково было политическое и военное положение воюющих сторон при открытии кампании.

Однажды утром Мрачный Взгляд, который, как большинство лесных охотников, предпочитал проводить ночи на воздухе, вместо того чтобы ночевать в форте, разводил огонь, собираясь заняться приготовлением своего скромного завтрака, как вдруг услыхал лошадиный топот.

Охотник подвинул к себе ружье и после этой предосторожности стал продолжать приготовление завтрака.

Лошадиный топот быстро приближался; вскоре всадник на довольно хорошей, дорогой лошади въехал на лужайку, которая служила охотнику бивуаком; она была расположена на берегу реки, прозрачные, чистые воды которой, весело журча, бежали по каменистому дну.

— Доброе утро, охотник! — сказал новоприбывший, останавливая лошадь.

Охотник вздрогнул: голос показался ему знакомым; он быстро обернулся.

— Ивон! — вскричал он с удивлением.

— Г-н де Вилен! — вскричал в свою очередь всадник.

— Ей-богу, — сказал, смеясь, охотник, — вот странная встреча! Где тебя носил черт?

— Видите, граф, я не пропал.

— Зови меня Мрачный Взгляд, ты этим мне доставишь удовольствие — мы в пустыне.

— Как вам угодно, граф.

— Как?

— Извините, опять забыл.

— Что ты хотел сказать?

Но в эту минуту, как Жак Дусе, которого читатель, конечно, узнал, собирался отвечать, поблизости раздались выстрелы в разных направлениях; кусты без шума раздвинулись, и в двух шагах от всадника показался раскрашенный и вооруженный индеец.

— О! — воскликнул Жак Дусе, испугавшись, хотя Ивон, как мы уже говорили, не был трусом.

— Не обращай внимания, — сказал Мрачный Взгляд, — это не враг, а друг.

— Тем лучше, — возразил Жак.

— Добро пожаловать, — обратился охотник к индейцу, — садитесь к огню, и ты также; надеюсь, ты не торопишься?

— Нет, — отвечал всадник.

С этими словами он слез с коня, спутал ему ноги, разнуздал и задал корму; в ту же минуту с двух сторон в лощине показались два лесных охотника; это были Сурикэ и Бесследный, первый нес на плече убитую лань, второй — застреленного дикого гуся.

Они сбросили сваю добычу на землю у ног Мрачного Взгляда и дружески пожали ему руку, потом сели к огню рядом с индейцем.

— О! Мы отлично позавтракаем, — сказал, смеясь, Мрачный Взгляд, — у самого главнокомандующего не будет такого завтрака.

— Очень может быть, — сказал Сурикэ.

— Однако помогите же мне, лентяи, — продолжал со смехом Мрачный Взгляд, — иначе мы никогда не кончим, у меня есть отличный картофель, бутылка коньяку и немного «пеммикану», это говядина в порошке.

Здесь следует упомянуть, что картофель, тогда еще не известный во Франции, уже давно вошел в употребление в Америке и пользовался особенным предпочтением у лесных охотников.

— А у меня, — сказал Жак Дусе, которого Мрачный Взгляд представил под именем Ивона, — у меня есть морские сухари, отличный кофе, английский сыр и мех с вином.

— Так это уже не завтрак, а настоящий Валтасаров пир, — воскликнул Мрачный Взгляд, смеясь.

— Настоящий пир, — подтвердил Сурикэ, улыбаясь. Не прошло и часа, как приготовления были окончены и все сели за стол, т.е. каждый сел на траву, взял тарелку в одну руку, вилку в другую, и таким образом стол оказался накрытым.

Все ели с тем прекрасным аппетитом, который приобретается в пустыне; мех переходил из рук в руки, всякий считал долгом к нему приложиться, за исключением Тареа, который никогда не брал в рот спиртных напитков.

Когда голод был утолен, пирующие зажгли трубки и принялись за кофе.

Еще задолго до Людовика XV охотники Нового Света привыкли прибавлять коньяк к кофе, с той только разницей, что они его не зажигали и не называли «глория».

Когда густое облако табачного дыма окутало охотников, разговор сделался живее.

— Что нового? — спросил Мрачный Взгляд.

— Ничего не знаю, — сказал Сурикэ.

— Я ничего не видал, — сказал Бесследный.

— Где же Белюмер? — спросил Сурикэ.

— Старик пожелал остаться в Эдуарде, — сказал индейский вождь.

— У него на это есть свои причины, — возразил Сурикэ, — не будем ему мешать.

— Итак, все спокойно?

— Слишком спокойно, прислушайся, все молчит, — сказал Тареа.

— Вождь прав, это та тишина, которая предшествует буре.

— И я так думаю, — заметил Сурикэ.

— Так и должно быть, — прибавил Бесследный.

— Гм! — пробормотал Мрачный Взгляд, обращаясь к Жаку Дусе. — Кстати, товарищ, вы еще мне не рассказали, почему я вас встречаю так далеко от Квебека.