Густав Эмар

Профиль перуанского бандита

ГЛАВА I

Попутчик

В мае месяце 1840 года дела мои вынудили меня немедленно выехать из Вальпараисо, где я прожил уже несколько месяцев, и поспешить в Лиму:

Так как дела эти не терпели отлагательства и я не мог ждать английского парохода, который в это время делал рейсы между Вальпараисо и Мазаланом и заходил во все главные порты берега, я отправился на мексиканской шхуне, которая теперь же отправлялась в Калао. Случай мне благоприятствовал, переезд был непродолжительный, и через несколько дней шхуна бросила якорь на Калаоском рейде.

Я прибыл в порт через столько времени, сколько его потребовалось для того, чтобы добыть лошадь и условиться с арьеро о перевозке моего багажа, которого хотя было и немного; но им нагрузили двух мулов.

От Лимы до Калао около трех лье; это расстояние можно было проехать на лошадях в один час. Теперь там проведена железная дорога.

Я мог бы взять место в дилижансе, который в то время ходил два раза в день; но эти экипажи были неудобны, дурно устроены, ходили весьма медленно и по непонятной причине путешественники, которые в них ездили, всегда теряли дорогой половину своего багажа.

Поэтому я решился, как уже сказал выше, отправиться верхом.





Мне чрезвычайно трудно было найти арьеро; не потому, чтобы их не было в Калао; их в нем было свободных до двадцати пяти или тридцати.

Но в народе распространились зловещие слухи.

На дороге, говорили они, орудовала шайка отважных сальтеадоров, которые грабили и беспощадно убивали всех неосторожных путешественников, которые отваживались одиноко ехать в Лиму. Ежедневно совершались убийства. Дилижансы отправлялись только с конвоем двадцати пяти солдат; часто этот конвой уничтожался бандитами. Самое ужасное в этом деле было то, что в продолжение шести месяцев несмотря на тщательнейшие розыски, полиция не могла схватить ни одного из них, и она выбивалась из сил.

У меня есть та дурная или хорошая сторона, что раз задумав что-либо, я никогда не отступаю; то что я задумал, должно исполниться, каковы бы не были последствия.

Я не испугался рассказов, более или менее преувеличенных страхом, которые мне надоели, и продолжал упорно искать арьеро.

Наконец я нашел его. Правда, я очень дорого заплатил ему, и этот честный человек, как он пренаивно признался мне, не зная, не буду ли я убит или ограблен в пути, потребовал, чтобы я заплатил ему вперед; для того, разумеется, чтобы не потерять заработок за такую отважную экспедицию.

Это замечание было весьма справедливо, и я заплатил.

Он переменил своих мулов, я сел на свою лошадь, и через десять минут мы были уже в дороге.

Я был вооружен с ног до головы и решился силой пробиться сквозь разбойников, если бы они заградили мне путь.

Я хотел дать саблю и ружье моему арьеро; но он отказался и ответил мне насмешливо, подобно всем индейцам:

– Нет, нет, сеньор, пусть защищаются богатые люди; но я беден и на меня не нападут.

Я был спокоен; я знал насколько в случае нападения я мог полагаться на моего попутчика. Я захохотал и не обращал более на это внимания.

Едва мы миновали последние дома Калао, как вдруг за нами послышался громкий крик; я обернулся и увидал всадника, который мчался к нам во весь опор, делая нам знак, чтобы мы остановились.

– Поедем скорее, сеньор, – крикнул мой арьеро, подходя ко мне.

– Глупый! – ответил я ему. – Разве ты не видишь, что этот всадник один? Осмелятся ли они напасть на нас вблизи порта?

– Квиен сабе? Как знать? – шепнул он, покачивая головой.

– Ну, остановись, и спросим, чего хочет от нас этот кабальеро.

Я остановил лошадь, и арьеро сделал то же, ворча себе под нос.

Я рассматривал всадника, который мчался к нам, это был молодой человек лет не более двадцати пяти; черты его лица были красивы и выразительны; большой нос, широкий лоб, проницательный взор и насмешливая улыбка составляли физиономию, в который ничего не было вульгарного; он был высок и строен, жесты его были изящны; на нем был богатый и со вкусом сшитый костюм. Он хорошо сидел в седле и чрезвычайно грациозно управлял великолепной лошадью, черной как вороново крыло, которая по-видимому была очень высокой цены.

Я припомнил, что я видел эту личность два или три раза в фонде, в которой я останавливался и даже разговаривал с ним.

– Извините меня, кабальеро, – сказал он мне, весело поклонившись и останавливая свою лошадь, поравнявшись со мною, – за то, что я позволяю себе остановить вас в пути; не более четверти часа, как я узнал о вашем намерении отправиться в Лиму и так как чрезвычайно важные дела вызывают меня в город сегодня, я вам откровенно предлагаю принять меня своим попутчиком.

– Я принимаю ваше предложение также откровенно, как откровенно вы делаете его мне, сеньор, – ответил я, – и мне будет очень приятно проехать этот путь в вашем обществе.

– Ну, так это дело кончено, мы можем отправиться в путь.

И мы пустили лошадей вскачь, и наше путешествие продолжалось.

ГЛАВА II

Путешествие

Знакомство быстро завязывается между мужчинами ровесниками; моему новому товарищу и мне, нам обоим не было и пятидесяти лет.

Между нами завязалась живая беседа и не проехали мы и десяти минут вместе, как уже мы знали один о другом все, что мы могли знать.

Дон Дьего Рамирез, так назывался молодой человек, был сын богатого гачиандеро в окрестностях Лимы. Как единственный сын он был воспитан своим отцом, который обожал его. Год или два он служил офицером в Перуанской армии; но строгая дисциплина скоро надоела ему; он вышел в отставку для того, чтобы заняться оптовой торговлей.

В то время он ухаживал за прелестной молодой девушкой в Лиме, по имени донна Круз де Табоада, на которой хотел жениться. И теперь, с целью ускорить приготовления к свадьбе, он, несмотря на предупреждения, что дороги были не безопасны, решился присоединиться ко мне, чтобы скорее прибыть в Лиму.

– Ах!.. – сказал я ему, заметив только тогда, что он не был вооружен. – Чем станете вы защищаться в случае, ежели нас атакуют?

– Ба! – ответил он мне, улыбаясь. – Разве здесь есть разбойники? Неужели вы боитесь их, дон Густаво?

– Конечно, я боюсь их, – ответил я, – но видите ли вы, когда понадобится, – добавил я, показывая свое оружие, – я могу им ответить.

– Как, вы станете защищаться?

– Я думаю, – возразил я.

– А если они убьют вас?

– Не думаю! – сказал я. – Ваши перуанские разбойники, я убежден в этом, не так жестоки, как хотят казаться. Я видел и не таких; но я еще жив.

Дон Дьего бросил на меня странный взор и промолчал.

Спустя пять минут, мы прибыли в довольно бедную корчму, которую туземцы называют Легуа, то есть место, потому что она находится на полпути из Калао в Лиму.

Эта корчма пользовалась здесь, справедливо или нет, пресквернейшей репутацией, которую ее положение близ густого леса несколько оправдывало.

На опушке этого пресловутого леса, служившего неприступным убежищем для бандитов, по рассказам, останавливали и убивали путешественников.

Очевидно было, что хозяин этой корчмы был в сговоре с сальтеадорами. Этот человек был хитрый и пронырливый индеец, который до сих пор умел так хорошо принимать все меры предосторожности, что несмотря на то, что полиция знала об этом сговоре, ей никогда не удавалось уличить его, и она поневоле должна была оставлять его на свободе.

Подъехав к корчме, дон Дьего, остановив свою лошадь, соскочил с нее и весело сказал мне:

– В ожидании, пока нас не зарежут, недурно было бы выпить чего-нибудь, как вы думаете?

С этим я не мог не согласиться. Я также сошел с лошади и вошел в корчму с притворным спокойствием, в сущности же, сознаюсь, я сильно струсил.

– Держи лошадей, плут, – грубо сказал дон Дьего арьеро, который подошел ко мне и хотел что-то сказать.

Бедняга потупил голову с испугом и остался на дворе.

Внутренность трактира отвечала внешности и действительно походила на притон.

В темной и низкой зале, за хромыми столами, сидело семь или восемь человек подозрительной наружности, попивая водку, они ругались как язычники и играли в монте; но на столе перед ними ничего не лежало.

Когда мы вошли, они украдкой оглядели нас, что мне показалось очень дурным предзнаменованием.

Я должен сознаться, что тогда горько раскаивался в своей неосторожности, с какой бросился один в этот притон.

Но отступать уже было невозможно; надо было взять смелостью; я так и поступил.

В то время, как дон Дьего приказывал трактирщику подать нам два стакана водки, я свернул сигаретку и подошел к игроку, у которого попросил огня.

Этот человек поднял голову с удивлением и некоторое время всматривался в меня, как будто не понял моей просьбы. Наконец он решился вынуть из своего рта сигару и подать ее мне.

Я спокойно закурил свою сигаретку и возвратился к моему попутчику.

– Ну! – сказал я дон Дьего, остановив его в то время, когда он хотел выпить. – У нас во Франции так водится, что когда мы пьем с человеком, которого мы уважаем, то мы чокаемся своим стаканом об его стакан и пьем за его здоровье; это вроде освящения дружбы, которую мы питаем к нему.

– Не хотите ли вы, любезный дон Дьего, – продолжал я, протягивая свой кубок, – выполнить этот обычай моей родины?

Молодой перуанец слегка покраснел; но тотчас же опомнился.

– Хорошо, – сказал он, чокнувшись своим стаканом об мой, – за ваше здоровье, дон Густаво.

– За ваше здоровье, дон Дьего! – ответил я. И я опорожнил свой стакан.

Когда я оборотился, игроки исчезли; они вышли так тихо, что я не заметил.

– Теперь, – сказал молодой человек, – мы можем, мне кажется, продолжать наш путь.

– Как вам угодно, – ответил я, бросив два реала на стойку.

Несмотря на все уверения и насмешки дона Дьего, я проехал через лес, держа в руках пистолеты на всякий случай.

Между тем, несмотря на то, что я слышал в чаще таинственный шорох, ничто не подтверждало моих опасений, и это весьма подозрительное место я проехал беспрепятственно.

Через четверть часа мы подъехали к триумфальным воротам города Лимы.

– Тут мы расстанемся, – сказал мне дон Дьего, – благодарю вас кабальеро за вашу приятную компанию во время этого короткого переезда.

Потом он добавил с насмешливой улыбкой.

– Я теперь надеюсь, что вы не верите этой нелепой сказке о разбойниках, которой вам забили голову в Калао.

– Правда, что я не видал их; но из этого еще не следует, чтобы почтенных бандитов, о которых мне так много рассказывали, не было, – ответил я, засмеявшись. – Как знать, не были ли они заняты где-нибудь в другом месте?

– Может быть.

– Я надеюсь, – сказал он, – что я буду иметь удовольствие видеть вас скоро у дона Антонио де Табоада, на которого, как мне известно, у вас есть векселя. Вы увидите его дочь донну Круз, это ангел!

И не дожидаясь моего ответа, он поклонился мне, пришпорил свою лошадь, пустился рысью и вскоре исчез в городе.

ГЛАВА III

Лима

Последние слова моего попутчика сильно заинтересовали меня; я рассказывал ему только поверхностно о моих делах и прекрасно помнил, что не сказал ни слова о векселях на большие суммы, которые были у меня на банкира Табоада. Откуда узнал он об этом?

Его внезапный отъезд и почти угрожающий взгляд, который он бросил на моего арьеро при расставании со мной, сильно пробудили мое любопытство.

Тщетно расспрашивал я своего арьеро; этот честный человек со времени нашей встречи с доном Дьего по выезде из Калао буквально сделался глухим и немым. На все мои вопросы он только покачивал головой, с испугом осматриваясь вокруг и дрожа всем телом; я не мог ничего добиться от него.

Потеряв надежду получить от него желаемые сведения, я поспешил отпустить его по прибытии в Колле Меркадес в фонду Копулы, где я обыкновенно останавливался во время моих поездок в Лиму.

Дела, призывавшие меня в древнюю резиденцию Пи-зарро, были, повторяю, очень важны; они заняли меня в продолжение нескольких дней.

Я часто бывал у дона Антонио де Табоада и был счастлив видеть дочь его донну Круз.

Портрет ее, сделанный мне доном Дьего, был гораздо хуже оригинала. Это действительно была красавица – девушка, не более пятнадцати лет; я вполне понимал, что она должна была внушить столь же сильную страсть, какую этот молодой человек питал к ней.

Торговые отношения, поддерживаемые в продолжение многих лет, упрочили между мной и доном Антонио де Табоада откровенную и неразрывную дружбу; я бывал у него почти ежедневно, часто он оставлял меня завтракать или обедать у себя; наконец я был принят у него как свой.

Мое положение в этом доме дозволяло мне узнать характер молодой девушки; я часто разговаривал с нею.

Характер ее был ангельской кротости; она более походила на ребенка, чем на молодую девушку. А между тем я легко мог заметить сильную любовь, которую она питала к дону Дьего Рамирезу.

Эта целомудренная любовь была также чиста как любовь ангела; она была полна самоотвержения и преданности молодой девушки. Любил ли ее так же молодой человек? Не знаю; во когда донна Круз говорила о нем, то чувствовалось по вибрациям ее голоса, по блеску ее прекрасных глаз и румянцу ее щек, что в этой любви она видела все свои радости и надежды жизни.

Я рассказал донне Круз о странной своей встрече с ее женихом, о том как мы ехали вместе из Калао в Лиму и нашей внезапной разлуке у городских ворот.

Молодая девушка слушала меня с величайшим вниманием; потом она ответила мне дрожащим от волнения голосом:

– Ох! Это истинный кабальеро; любите ли вы его, дон Густаво?

Как я узнал, дон Дьего весьма часто теперь приезжал к своей невесте, потому что их свадьба приближалась.

Странно, но мы никогда не встречались у дона Антонио де Табоада; он всегда уходил, как только я приходил или возвращался через несколько минут после меня.

Это заинтриговало меня и еще более усилило мое любопытство.

К тому же, хотя я и имел в Лиме обширные знакомства, но слышал о доне Дьего только от одной донны Круз.

Он казалось обладал шапкой-невидимкой; никто не мог ничего сказать мне о нем.

А между тем бандиты продолжали свои операции с энергией, которая ежедневно усиливалась; не довольствуясь уже разбоями на большой дороге, они начали делать набеги в город.

Каждое утро извещали о новых убийствах, производившихся с беспримерной дерзостью и варварскими утонченными жестокостями, почти у дверей дворца президента и на глазах полиции.

Все народонаселение было приведено в ужас. Никто не осмеливался выходить без оружия как ночью, так и днем.

Сильные патрули расхаживали по улицам от восхода солнца, и, несмотря на эти предосторожности, каждую ночь находили два или три трупа.

Дела дошли до того, что город стал походить на осажденную крепость.

Коммерческие дела почти совершенно прекратились. Лавки и магазины опустели.

Правительство, желая сохранить лицо, приказало произвести несколько ужасных казней; но ничего не помогало: грабежи и убийства продолжались.

Уже около месяца я находился в Лиме; дела мои были почти окончены; но не желая глупо погибнуть в пути, я не решался ехать один и выжидал благоприятного случая для того, чтобы возвратиться в Калао.

Однажды утром, в то время как я одиноко завтракал в зале фонда Копула, читая рассказ о новом преступлении, вошел слуга и подал мне письмо.

Это письмо было от дона Антонио де Табоада, он уведомлял меня о своем возвращении в тот же вечер из шакры, которая у него была в окрестностях Лимы, и в которой он находился уже несколько дней; он приглашал меня на следующий день к себе к десяти часам дня для того, чтобы присутствовать при венчании его дочери.

– Каково, – воскликнул я, прочитав письмо, – в этот раз я увижу наконец этого невидимку дона Дьего Рамирез. Будет же он наконец под венцом, – думал я, – или нет?

Но мне было суждено встретиться с ним раньше, как это увидит читатель.

ГЛАВА IV

Прогулка

Перуанские шакры – фермы, на которых разводят скот, по своей величине не имеют ничего подобного себе в Европе.

На обширных прилегающих к ним полях они возделывают маис, канноты, уку, картофель, альфальфу, наконец все хлебные растения, которые в великолепном климате Перу родятся без обработки.

Огромные стада овец, быков и коз смирно пасутся на обширных лугах.

Шакра дона Антонио де Табоада называлась Буэна Виста; она находилась от Лимы только в трех-четырех лье по дороге в Хуачо.

Несколько раз приглашал меня дон Антонио посетить его шакру и провести в ней дня два, и я дал ему обещание; к несчастью, занятия мои не дали мне осуществить этот проект.

По прочтении письма дона Антонио, мне пришла в голову странная фантазия: я решился сделать ему сюрприз, отправившись в его шакру с тем, чтобы возвратиться с ним в город. Я знал, что этим я доставлю ему удовольствие; никакое серьезное занятие не удерживало меня в Лиме, потому что дела мои почти все были окончены, я решился выполнить этот проект и заранее наслаждался тем удивлением, какое произведет на дона Антонио и его дочь мой неожиданный приезд.

Мои приготовления скоро были окончены. Я оседлал сам свою лошадь; но так как мне вовсе не хотелось быть убитым во время моей поездки бандитами, занявшими все дороги, я захватил с собой пару пистолетов и вложил их в чушки моего седла; вторую пару я привязал к поясу, прикрыв их своим пончо; я взял еще с собой длинный прямой нож, двустволку и, вооружившись таким образом, сел на лошадь и пустился в путь.

Было уже около полудня; я рассчитал, что мог, не торопясь, приехать к трем часам в Буэна Виста. Это была прекрасная прогулка.

У моста на Римаке я встретил всадника, который подъехал ко мне, хохоча.

Этот всадник был француз, с которым я давно уже был знаком; это был молодец геркулесовского роста и силы; он прежде служил в карабинерах. Подобно всем, он отправился в Америку искать счастья и открыл кузницу на углу улиц Кале Плятерос и Кале Сан-Августин.

– Эй, дружище! – сказал он мне, хохоча. – Не отправляетесь ли вы на войну?

– Почему это? – ответил я ему.

– Ну потому, не в обиду будь вам сказано, вы везете с собой целый арсенал.

– Я еду не на войну, это правда, – ответил я, – я еду в деревню и сознаюсь вам откровенно, что мне не было бы приятно, если бы меня зарезали эти мошенники, которые заняли теперь все дороги.

– Черт возьми! Я это знаю; а далеко ли вы держите путь?

– Недалеко: я еду в шакру Антонио де Табоада.

– Ах! – воскликнул он весело. – Вот так прекрасная мысль.

– Почему же?

– Потому что, если вы согласитесь, я отправлюсь с вами.

– Ба!..

– Действительно, у меня давно уже есть расчет с управляющим дона Антонио и так как вы едете в Буэна Виста, я воспользуюсь этим обстоятельством и отправлюсь туда с вами для окончания дела.

– Хорошо! Но я уже в дороге.

– Я прошу у вас только десять минут для того, чтобы переменить мою лошадь и захватить с собой мое оружие.

– Э! – сказал я, засмеявшись, – кажется, что и вы не желаете быть зарезанным.

– Пардье! – сказал он тем же тоном. – Это дело решенное?

– Совершенно!

При этом Петр Дюран, так звали карабинера, пустился галопом к plaza Major и вскоре исчез.

Я поехал шагом и покорно сознаюсь, что обрадовался случаю, доставившему мне попутчика.

Петр Дюран был храбр и силен как атлет; он мог, при случае, справиться с тремя.

Он сдержал данное мне слово и догнал меня в то время, когда я был у заставы.

Не знаю, не испугались ли бандиты его воинственного вида; но во время нашего двухчасового переезда в Буэна Виста все люди, которые попадались нам по пути, чрезвычайно вежливо кланялись нам и не обнаруживали нам ничего враждебного.

– Ну, – сказал я своему попутчику в то время, когда строения шакры были у нас перед носом, – мне не везет, я много слышу о разбойниках, но не вижу их.

– Ба! – ответил он мне, смеясь. – Не увидим ли мы их здесь!

ГЛАВА V

Перст Божий

Вероятно управляющий обходил окрестности шакры, потому что мы увидали его издалека. Он поспешил к нам навстречу и с горячностью, свойственной южным народам, приветствовал нас, изъявляя свою радость. Он закончил тем, что спросил нас о цели нашего приезда и не желаем ли мы отдохнуть в Буэна Виста. Я ответил ему от имени моего спутника и от моего собственного, что я тем более рассчитывал отдохнуть в Буэна Виста, что нарочно приехал в эту шакру.

При этом известии лицо почтенного управляющего приняло выражение крайнего недоумения.

– Неужели это вам неприятно? – спросил я у него.

– Мне!.. – ответил он мне. – Почему же?

– Но в таком случае, – сказал я ему, – почему вы так изумились, узнав, что мы хотим остаться здесь?

– Потому, – ответил он мне, – что вы никого не найдете в шакре.

– Как, разве в шакре никого нет? – спросил я с изумлением. – Я получил сегодня письмо от дона Антонио!

– Я верю вам; но вчера вечером дон Антонио был еще здесь.

– А где же он теперь?

– Моему господину захотелось до возвращения в город посетить сеньора дона Ремиго де Тальвез, и сегодня утром дон Антонио с дочерью уехали завтракать в шакру дель Пало-Верде, где они намерены пробыть весь день, а может быть и ночь.

– Каково! – воскликнул я. – Я вынужден сознаться, что мне не везет и что этот визит дона Антонио расстроил все мои планы.

– Несмотря на это, войдите в шакру отдохнуть, – вежливо сказал мне управляющий. – Вы сделали длинный переезд, ваши лошади утомились, и сами вы нуждаетесь в отдыхе; войдите же.

Я недолго заставлял просить себя и вошел в шакру, следуя за Петром Дюраном, который во время всего этого разговора делал ужасные гримасы, не произнося ни одного слова.

Пообедав с волчьим аппетитом, я расспросил управляющего, где находится Пало-Верде и далеко ли оно от шакры Буэна Виста.

– Дорогу отыскать нетрудно, – ответил он мне, – и на хороших лошадях можно доехать за три часа.

Этот ответ заставил меня призадуматься. Отправившись из Лимы с единственной целью сделать сюрприз дону Антонио, я не знаю почему, хотя мне нечего было сообщать ему, сильно захотел увидаться с ним. Это желание было так сильно, что я тотчас же решился и, обратившись к управляющему, я попросил у него, чтобы он провел нас до Пало-Верде.

– А ты поедешь с нами, Петр? – спросил я у карабинера.

– Охотно! – ответил он мне. – Об этом нечего и спрашивать! Неужели вы думаете, что я останусь здесь один?

– Теперь половина пятого, – продолжал я, – мы приедем в Пало-Верде к ужину. Я хорошо знаю дона Ремиго де Тальвез и мы можем приехать к нему запросто; к тому же, – добавил я, засмеявшись, – ежели нас примут дурно, мы уедем, вот и все.

Управляющий не сделал ни малейшего возражения и совершенно мне подчинился, он был любезен до того, что приказал нам оседлать свежих лошадей.

Пробило пять часов, когда мы выехали из Буэна Виста.

Управляющий, провожавший нас, походил на Геркулеса; ему было около 40 лет и он сильно был предан своему господину, в доме которого родился.

Мы ехали крупной рысью, весело разговаривая между собой и останавливались иногда у кабаков, которые попадались нам на дороге, будто бы для того, чтобы закурить сигары, но в сущности для того, чтобы выпить или куй де шика[1], или траго д\'агвардиенте де писко.

Нас захватила ночь на половине дороги от шакры; но это не тревожило нас; погода была великолепная, проводник наш знал прекрасно дорогу, в сущности это была прекрасная прогулка.

А между тем, чем более мы продвигались вперед, тем более я чувствовал грусть, какое-то предчувствие сжимало мое сердце, моя сильная веселость при отъезде превратилась в печаль.

Несколько времени мы ехали молча, погоняя наших лошадей без всякой надобности.

Вдруг я остановился; странный шум долетел до нас.

– Что с вами? – спросил меня Петр.

– Разве вы не слыхали? – ответил я ему.

Мои попутчики стали прислушиваться; шум повторился опять.

– Ну что же? – воскликнул я.

– Там что-то происходит, – воскликнул управляющий, сойдя с лошади, – и что бы там ни было, мы отправимся туда!

Он лег на землю и пролежал неподвижно минуты две. Вдруг он поднялся и, вскочив в седло, воскликнул:

– Скорее! Скорее! Шакру атакуют.

– Что вы слыхали? – спросил я у него.

– Атакуют шакру, говорю вам. Теперь все ясно для меня. Дом окружен многочисленным отрядом кавалеристов, как это доказывает долетевший до меня топот.

– Что делать? – шепнул я. – Нас всего трое.

– Да, – воскликнул Петр, – но мы люди храбрые и мы не дозволим перерезать наших друзей и поможем им.

– Ну, так вперед же и да хранит нас Бог! – ответил я. – Потому что я надеюсь, что нам придется сразиться!

Мы понеслись во весь опор к шакре.

По мере того, как мы приближались, шум становился яснее. Он вскоре принял размеры истинной битвы; зловещий свет постоянно рассекал мрак, слышалась сильная перестрелка, бешеные крики и стоны.

Когда повернули по тропинке, ведущей к шакре, нас вдруг остановило ужасное зрелище.

Шакра де Пало-Верде окружена была со всех сторон пламенем; зловещие фигуры бегали вокруг здания, объятого пламенем, и старались проникнуть в дом, который хозяин со слугами храбро защищали.

Но приближалось уже время, когда всякое сопротивление становилось невозможным и несмотря на их геройскую защиту, жители шакры принуждены будут сдаться.

Нельзя было тратить более ни одной минуты, а следовало скорее помочь осажденным.

Не разговаривая, мои спутники и я, мы поняли друг друга.

Каждый из нас подтянул узду, взял ее в зубы, взял по пистолету в каждую руку и бросился на бандитов.

Эта непредвиденная атака произвела истинную панику среди ослабевших уже от упорного сопротивления бандитов, которое они встретили со стороны дона Ремиго и его людей, так как мы узнали позже, что налетчики полагали, что дона Ремиго не было дома; они вообразили, что справятся с его слугами, но их расчет вдвойне не удался: не только дон Ремиго был дома; но еще в этот день к нему приехал дон Антонио де Табоада и не только он оказал ему помощь; но еще и слуги, сопровождавшие его, много помогли ему.

Бандитам показалось, что их атаковала превосходящая сила; они начали действовать слабее и наконец все разбежались и так быстро, что мы не успели захватить ни одного из них. К тому же они вычернили себе лицо, вероятно для того, чтобы их не узнали в чем они имели полный успех.

Вдруг в отдаленном покое раздался крик и за ним немедленно последовал выстрел.

– Боже мой! – воскликнул дон Ремиго. – Что там еще случилось?

– Это здесь, в покоях моей дочери, – воскликнул дон Антонио, бросаясь по направлению, куда ему указывали.

За ним последовали все.

Дверь комнаты отворилась, мы вошли, и ужасное зрелище представилось нашим глазам.

Донна Круз держала в руке еще дымившийся пистолет и стояла на коленях у трупа человека, лежавшего на земле и которому она что-то быстро говорила.

Когда она увидала нас, она обратилась к нам и захохотала как сумасшедшая.

– Войдите сеньоры, – сказала она, – бандиты побеждены; они хотели похитить меня; но мой жених защитит меня; смотрите на него, он спит... не разбудите его.

По инстинктивному движению я невольно бросился к трупу и сдернул с него черный креп, закрывавший его лицо.

Тогда я отступил, вскрикнув от ужаса... я узнал дона Дьего Рамиреза.

Донна Круз сошла с ума!.. И никогда более она не выздоравливала.

Спустя три месяца после этого ужасного события, молодая девушка умерла в объятиях своего безутешного отца.

Но никто не мог узнать, каким образом дон Дьего пробрался в спальню молодой девушки, потому что наверное не знал о ее приезде в шакру и убил ли он сам себя от отчаяния или убила его сама молодая девушка в первом движении ужаса.

Позже выяснилось, что дон Дьего Рамирез был атаманом шайки неуловимых бандитов, которые долго хозяйничали в окрестностях Лимы и в самом городе.

Я не удивлялся более удачливости, с какой я совершил мое первое путешествие из Калао в Лиму в сопровождении этого почтенного кабальеро и понял, почему мой арьеро, вероятно более меня знавший тайную историю моего попутчика, так сильно испугался при виде его.

Жизнь и книги Гюстава Эмара

«Свобода необходима мне, как воздух необходим для людей», – писал Гюстав Эмар уже на склоне лет в своих очерках «Новая Бразилия». Он был, кажется, счастливым человеком, этот «вольный стрелок» моря и прерии. Он знал, что такое свобода. «Простор, беспредельная ширь и даль синего океана, пустыня и яркое солнце...» Та самая свобода открытых пространств, что вызывает в иных душах боязнь. Свобода путешествовать и заражать этой страстью других. «Назад к природе» – лозунг, сорвавшийся с губ измученного Руссо, был претворен Эмаром в плоть и кровь странствований. И еще свобода – бесшабашное творчество, простирающееся до откровенных заимствований и автоплагиата.

Свобода в кавычках, сморщенная беспринципностью? Да нет, пожалуй. Ибо читая романы Эмара, вдруг испытываешь особенное чувство, которое лишь иногда, изредка гостит в сердце. Как будто глядишь на синеющий лес и слышишь тишину, которая горит над ним. И это чувство внутреннего покоя, разъятое от края и до края горизонта, способен внушить только автор, чье существо действительно свободно. Боже мой, как просто обрести свободу. Достаточно не думать о ней, но жить, действовать, любить... Эмар учит этому. Да простит нам досужий читатель лиризм вступления нашего.

Приключенческий роман – жанр, в котором подвизался Гюстав Эмар, системно складывается к середине 19-го века. Мотив приключения приобретает здесь доминирующий характер; все остальные мотивации периферийны и заняты лишь как художественная декорация сюжета. Становление жанра было вызвано, по крайней мере, тремя причинами. Во-первых, ускоренным развитием в девятнадцатом веке исторических, гео – и этнографических и иже с ними исследований и их широкая популяризация. Во-вторых, интенсивные колониальные, войны, которые вели государства Европы, в особенности Англия и Франция, сформировали в читающей публике стремление узнать, где и с кем сражаются их соотечественники; приключенческая литература в данном случае обеспечивала необходимый информационный фон злободневности. Третья причина – переходящая во внутреннюю, укорененную в психике, обретающая имманентный характер в историческом совершении человека. Девятнадцатый век принес с собой урбанизацию с ее изматывающе-интенсивным темпом жизни, – явление, входящее как часть в другой, более тотальный процесс. Мы имеем в виду все возрастающий уровень технотронной цивилизованности, специфически запечатлевающий себя в жизни каждого. Человек все более обременен напряженной работой, множеством социальных функций и почти ритуальных долженствований. Необходимость переходить на зеленый свет – условность, сохраняющая тебе жизнь. Необходимость жить – тоже условность, перст, указующий в направлении смерти. Мир «мелочей, прекрасных и воздушных», мир барокко, рококо и просветленного классицизма распался в девятнадцатом веке на ряд условностей, жестких и будничных, как земля, по которой мы ползаем. И этот круг бытия, длящийся до сих пор, серый, как чистилища «Розы мира», рано или поздно наскучивает каждому, даже самому преуспевающему в нем. И каждый ищет вырваться из него, медленно исчезая в скучевеющем пространстве. Поиск субъективной реальности, совлекающей человека – хотя бы временно, отчасти, – с колеса материального мира, превратился в своеобразную пандемию человечества. И приключенческая литература, среди прочих развлекательных литератур, дает возможность обретения этой тонкой реальности. Здесь, на наш взгляд, существеннейшая причина ее стабильного, почти двухвекового успеха у читателя.

Кроме того, у приключенческой литературы есть еще одно объективное достоинство: никогда не знаешь, что там, впереди, за следующим поворотом действия. Познавательный интерес – пчела, сосущая сердце человека, основной инстинкт ума его, таким образом раздражается, стимулируется и восполняется. И Гюставу Эмару зачастую удавалось построить сюжет динамичный, взрывной, непредсказуемый, т.е. такой сюжет, который приключенческая литература полагает для себя, как цель.

Могучие тигреро, идеально-благородные (или идеально-злые – ad hoc) индейские вожди, негры, стремящиеся к свободе, кроткие и воинственные европейцы-путешественники – все эти герои Эмара оживают в нас, когда мы читаем о них. Но и мы, читая о них, оживаем ими. И здесь, в противодвижении, рождается тонкая, подвижная, фосфоресцирующая связь – между читателем, парящим над радужной тканью текста, и героями, просвечивающими сквозь эту ткань. Эта связь, едва уловимая словесно, увлекает нас в иной, очарованный приключением мир. И для достижения такой связи нет необходимости в интеллектуальном или духовном усилии; она возникает сама собой, при чтении. Достаточно открыть любой роман Эмара, коснуться взглядом поверхности текста, ощутить внутренним зрением его многокрасочный движущийся рельеф – и попадаешь в другой мир, в другое измерение. Еще один плюс приключенческой литературы – субъективная реальность, свернутая в ней, общедоступна, так сказать, удобоварима.

И чем выше мастерство автора, тем сильнее и изысканнее ощущения инобытия, предлагаемые им читателю. Возможно, в плане художественном, Эмар уступал его более одаренным предшественникам. Но все же свой мир путешествий и приключений он создавать умел и мог.

Гюстав Эмар (1818—1883) прожил жизнь, биографическая канва которой могла бы послужить сюжетом одного, самого обширного из его романов. По натуре своей пассионарный, впечатлительный и легкий на подъем, он стал поистине свидетелем своего века с его полными энтузиазма исследовательскими экспедициями, колонизаторскими рейдами с их «веселой жестокостью» в духе Жоржа Дюруа, чехардой монархий и республик и внут-риевропейскими военными авантюрами. В возрасте девяти (первая глава очерков «Новая Бразилия», написанная в автобиографической манере) или двенадцати лет (Энциклопедия «Britanica») он нанимается юнгой – поначалу на каботажное судно, а через некоторое время – на оснащенный для дальнего плавания корабль.

Противоречие в датах объясняется, вероятно тем, что сам Гюстав Эмар никогда не был пристрастным фактологом, и, живописуя жизнь своих героев, вряд ли избегнул соблазна несколько приукрасить собственную. Достоверно, впрочем, известно, что за время морской службы Эмар побывал в Испании, Турции, на Кавказе, в Африке, в Северной и наконец, в Южной Америке (Мексика), где и остался надолго. По его словам, участвовал в Кавказской войне, но в этом нельзя не усомниться. В русской Армии осуществлялся принцип регулярного набора; добровольцев в ней не было. Тем более не могло быть случайных волонтеров в горских войсках – по существу родоплеменных формированиях, сплоченных идеей джихада. Возможно, речь идет о каком-то косвенном, эпизодическом участии. Или Гюстав Эмар имел в виду русско-турецкую войну 1828—29 годов, свидетелем которой был? Или это все же мистификация, еще одна в длинном ряду мистификаций Эмара? Романтик душою, он был врагом некоторых условностей. Есть люди, для которых фактическая правда и правдоподобие вымысла суть одно и то же. Эмар принадлежал к их числу. Пространствовав четыре с лишним года, Эмар впервые ступил на землю Южной Америки. «Какое-то инстинктивное, непреодолимое чувство влекло меня к этой стране», – напишет он позднее. Судьба забросила его в самое сердце мексиканских прерий – к индейцам Большой Саванны. Среди них он прожил почти пятнадцать лет. У будущего романиста было достаточно времени, чтобы детально изучить уклад жизни и нравы «своих краснокожих приятелей», освоить во многой степени их язык, одновременно полный метафор и лаконичный, язык своеобразной, изумляюще-первородной лексики и синтаксиса. Фотографическая – вплоть до мелочей точность в описании индейского костюма, военного и охотничьего снаряжения, манеры говорить, двигаться, ездить верхом, воевать и etc. – все это почерпнуто Эмаром не из книг, но из собственного жизненного опыта. Но со знанием языка приходит опыт менталитета его носителей. Европейский ум Эмара за пятнадцать лет, конечно, включил, имплантировал в себя более или менее обширный сколок индейского мышления; его мировосприятие стало в чем-то очень созвучным мировосприятию тех, кто жил рядом с ним. «Мне душно в городах, и та цивилизация, какой нас потчуют, страшит и пугает меня» (очерки «Новая Бразилия»). И далее еще более замечательное признание: «Умаление личности ради каких-то общих интересов и общего блага – всегда возмущало меня, как вопиющая несправедливость, и я всегда, где только мог, протестовал против такого, по-моему мнению насилия». Вот он, символ веры человека, ежемгновенно обретающего свободу. Конечно же, любая общественная система, выражаемая и отправляемая государством, так или иначе нивелирует личность во имя общественного блага, этого абстрактного монстра. Это данность, но такую данность Эмар авантюрист, путешественник, «вольный стрелок» – не принимает безоговорочно, по крайней мере, на словах. «Я могу смело сказать, – заявляет он, – что всей душой сочувствую своим краснокожим приятелям, которые упорно отказываются от нашей цивилизации». Эмар не был по складу ума своего тайнозрителем, пророком, визионером, но угрожающее, античеловеческое начало, томящееся в глубине цивилизованности, он чувствовал верно.

Гюстав Эмар полюбил Мексику и ее коренных жителей, людей «мужественных, бесхитростных и радушных». Отсюда та неизменная благожелательность к индейцам, проникающая весь южноамериканский цикл его романов, благожелательность, предопределенная как душевными склонностями, так и обстоятельствами жизни автора. Вообще индейский (или южноамериканский) цикл, состоящий из почти 30-ти романов, занимает самое значительное место в творчестве Гюстава Эмара.

Итак, проведя почти пятнадцать лет среди тропических лесов и бесконечных, розовеющих на закате растительных пустынь, с душой, наполненной ветром, солнцем, дымом походных костров и ароматом цветущих прерий, Эмар в конце 1847 года возвращается во Францию. К тому времени он уже «почти совершенно забыл свой родной язык»...

Надо сказать, Эмар поспел на родину вовремя: страсти в Париже накалились до предела. Движение республиканцев и социалистов, оппозиционное пресловутому кабинету Гизо, обрело к тому времени реальную силу и вылилось в форму банкетной кампании, «стремившейся к реформе для избежания революции» (Барро, идеологический вождь реформаторов). Однако революция все же состоялась: 23 февраля партия реформы восстала, 24 Париж был превращен в арену военных действий между инсургентами и правительственными войсками. Это было время Эмара – он сражался на баррикадах вместе с республиканцами. Но после июньского, 1848 года, кровавого поражения рабочих и закрытия национальных мастерских, революция, не поддержанная французской провинцией, пошла на спад. Первая республика с ее вдохновенным порывом к социальной справедливости просуществовала очень недолго. Большая Франция, Франция буржуазии и крестьянства, филистерское сознание которой не имело ничего общего с идеальной устремленностью одиночек, подобных Луи Блану или Гюставу Эмару, устала от революций. Имущественные и избирательные претензии буржуа были удовлетворены; пролетариат, тот самый мальчик, таскавший из огня каштаны, вновь робко дожидался в прихожей. Начался «бархатный сезон» реакции, приведший к воцарению Луи Наполеона в декабре 1851 года и провозглашению Второй Империи. Рутинная, жестко законопослушная атмосфера той эпохи угнетала Эмара, кроме того, долгая жизнь «на природе» сказалась непрактичностью в чисто житейских и денежных делах. У Эмара не было средств расплатиться с долгами, не было средств выехать, а между тем, как он пишет о том времени «...тоска по моей второй родине снедала меня и даже мешала жить. Я не хотел никого видеть, нервы мои расшатались до такой степени, что я уже не мог с ними сладить и делался в тягость себе и другим.» Но выход, благодаря счастливому стечению обстоятельств, был найден, и Эмар в начале 1852 года вновь отправляется путешествовать – на этот раз с экспедицией в малоисследованные области Южной Америки. Перу, Эквадор, Венесуэла, Бразилия – вот далеко не полный перечень тех стран, в которых он побывал. Новые впечатления еще более усложняют и обогащают его жизненный опыт, приближая его объем к той критической отметке, за которой зрелый человек испытывает настойчивую потребность высказаться. Память все равно найдет себе зеркало, отразится в мире, пусть даже безразличном к ней. Опыт всегда отыщет себе экспрессивную форму, как вода, проточит себе русло. Большинству людей, чтобы открыться, достаточно устной речи; меньшинство предпочитает изъясняться на бумаге. Разумеется, что между природной одаренностью и многоопытностью, выражающей себя – дистанция в десятки лет пути.

Вернувшись во Францию в середине пятидесятых годов, Эмар принимается писать. Уже одно то, что человек впервые берется за перо в возрасте сорока лет, заслуживает внимания.

Гюстав Эмар не получил систематического образования, не знал до тонкости французский язык, не был наделен той особенной гуманитарной эрудицией, которая со временем выкристаллизовывается в неповторимый авторский стиль; более того, многие годы он был лишен роскоши культурной жизни Франции, среды, воспитавшей великую литературу. Но Эмар был работоспособен, уверен в себе и вдобавок планка авторской требовательности (по вышеизложенным причинам) была у него существенно занижена; все это, вместе взятое, обусловило его потрясающую плодовитость. Один за другим выпускал Эмар в свет романы, быстро снискавшие себе популярность у читательской аудитории, уже подготовленной к восприятию такого рода чтива сочинениями Эжена Сю, Дюма, Феваля, Монтепена и др. С 1857 по 1870 год Эмар написал 32 романа, среди которых наиболее известны «Арканзасские трапперы», «Вождь окасов», «Искатели следов», «Закон Линча», «Курумилла», «Приключения Валентина Гиллуа» и т.д. Неудивительно, что герои романов порой как две капли воды похожи друг на друга, а сюжетно-изобразительная драматургия разнится лишь историческим временем и местом ее воплощения. Зачастую Эмар публиковал главы одного и того же произведения одновременно в разных газетах, меняя только имена и несколько варьируя характеры. В 1864 году он был уличен в автоплагиате: некоторые эпизоды «Араукана» и «Охотников за пчелами» различались только именами собственными. От себя можно добавить, что вторая часть трилогии «Красный кедр» и роман «Лев пустыни» удивительным образом напоминают друг друга, разве только редакция «Льва...» имеет больший объем за счет ее словесного разжижения. Двенадцатилетняя «болдинская осень» Эмара существенно прерывалась лишь в 1865 году, когда он принимает кратковременное участие в так называемой Мексиканской военной экспедиции французов в Сонору (1861—1867 гг.), в целом оказавшейся безуспешной.

Творчество Эмара самой историей было поделено на два хронологически почти равных периода, условно говоря, до – и послевоенный. Дело в том, что Эмар активно участвовал в франко-прусской войне 1870—1871 годов. В это время он, человек уже немолодой, организует писательский отряд «Вольных стрелков», который вел партизанскую войну с пруссаками в Эльзасе и отличился в сражении при Бурже. Роман «Приключения Мишеля Гартмана» и «Черная собака», повествующие об этой военной драме, написанные Эмаром по «свежим следам» событий, представляют немалую историческую ценность как свидетельство очевидца и участника событий. После подписания тяжелого для Франции мира Эмар вновь возвращается на писательскую стезю и остается на ней до самой своей кончины. Наиболее значительные из его романов послевоенного периода – «Приключения Мишеля Гартмана», «Черная собака», «Титаны моря», «Форт Дюкен», «Атласная Змея», повесть «Мексиканская месть», как и самые интересные периоды предвоенного, представлены в настоящем собрании сочинений. Умер Гюстав Эмар 20 июня 1883 года, окруженный достатком, слегка увядшей славой и скорбящими почитателями.

Романы «приключений на суше и на море» Эмара обладают практически полным комплексом черт, характерных для литературы такого рода. Сюжеты их насыщены погонями, похищениями, вооруженными стычками, внезапными катастрофами и чудесными избавлениями. Развязки их обыкновенно счастливые, впрочем, с обязательной долей бульварного трагизма. Действие, как правило, развивается на экзотическом фоне тропического леса или мексиканской прерии. Экзотичность – непременный атрибут приключенческого романа; это придает повествованию традиционно-необходимый пряный вкус. Главные герои романов – всегда личности выдающиеся необыкновенной физической и духовной силой, подчас трагикомичные в своем тяжеловесном благородстве или низменной свирепости. К слову сказать, когда оглядываешь мысленно всю эту нескончаемую парадигму эмаровских образов «сильных людей», само собой вспоминается знаменитый постулат романтизма Виктора Гюго в его предисловии к драме «Оливер Кромвель»: «исключительный герой в исключительных обстоятельствах». Влияние эстетики романтизма на творчество Эмара ощутимо в плане героизации персонажей сильнее всего, но эмаровский романтизм, сравнительно хотя бы с романтизмом Гюго, снижен, опрощен, как бы прорежен сквозь ситечко бульварной образности.

Характеры этих «богатырей» в амплуа авантюристов представляют собой эклектическую смесь либо самых положительных, либо самых отрицательных качеств. Выбор знака в каждом конкретном случае диктуется чисто конструктивной необходимостью «делать» сюжет вражды доброго и злого начала. Самоценной этической осмысленности при создании образа героя у Эмара не прослеживается.

Стиль Эмара не знает игры света и тени. Рисунок его художествования геометричен; это контур, четко очерченный на плоскости. Палитра Эмара не знает полутонов, оттенков. Изображение таким образом доводится до плотности жеста, рывка, удара, интенсивного действия, но теряет объемность, схематизируется. Резкая психологическая контрастность, характерная для приключенческой литературы, у Эмара особенно акцентирована. Психологизм в этом случае существует в тексте лишь как риторическая фигура, формальная дань идее психологического изображения героев. Вообще, жертвование психологизмом – в угоду грациозно прыгающему вперед сюжету – ведет в конечном счете к иконичности образов, являющейся по сравнению с лучшей прозой 19-го века шагом назад. Если волк, то обязательно серый, если отрицательный герой, то обязательно грубый, громкоголосый и кровожадный. Проза Эмара в этом смысле архаична, стиль – претенциозно-многокрасочный оставляет ощущение черно-белости. Но вероятно, недостатки стиля, по аналогии с недостатками человека, – продолжение его достоинств. И если все так плохо, то почему же тогда до сих пор читают Эмара, почему же он был одним из популярнейших писателей Франции, а в России его сравнивали даже с Фенимором Купером и Майн Ридом?

И вот что удивительно: фальшь, однообразие непрописанности, сквозящее поначалу всюду – ив поведении, и в речи, и в описании внешности героев – по мере чтения как бы отходит на второй план, а затем и вовсе исчезает, затмеваемая драматической напряженностью рассказа, занимательной точностью исторических и этнографических сведений, колоритностью речи охотников, флибустьеров, кортесов, воссоздаваемой Эмаром одинаково мастерски. Яркий мелодраматический привкус постепенно перестаешь ощущать, увлекаясь самим событием приключения.

Гюстав Эмар был в своем творчестве неукоснительно привержен одной теме – теме приключения. Но творчество, выдавленное типографским шрифтом на страницах книг – еще не все творчество, а лишь его текстуальный субстрат, несущая плоть. И от этой плоти – столпообразно, вверх восходит энергия мыслей и чувств писателя, цветная аура, в которой претворена посмертно его душа. И в этой ауре всегда различимо, как стержень, коренное жизненное умонастроение автора, главенствующая идея жизни его, свет которой проницает все написанные им книги. Эту идею можно условно назвать метатемой творчества. Такая метатема присутствует и у Гюстава Эмара. Жизнь, полнокровно изливающаяся в преодолении страха, усталости, нужды, страстей, смерти. Вот то, о чем писал Эмар там, в светоносной области идей, находясь еще здесь, в мире. И герои его, изнутри подсвеченные метатемой, учат нас не бояться жить. Они понуждают нас мыслить о чистоте сердца, они напоминают нам о благородстве и порядочности, о преданной любви и бескорыстной дружбе – ценностях, затаенный блеск которых едва достигает нас из глубины нашего сумеречного времени. И не важно, как об этом написано, важно то, что написанное Гюставом Эмаром – не эзотерично, и, в отличие от мифологии Ивана Карамазова или Андриана Леверкюна, заставляет прожить, прочувствовать себя многих и многих. В этом, на наш взгляд, и секрет успеха, и подлинно-благотворное, непреходящее значение романистики Гюстава Эмара.