Густав Эмар
Северная Америка — земля чудес. Все здесь принимает необычайные, исполинские размеры, пугающие воображение, смущающие ум. Горы, реки, озера — все скроено по величественному образцу.
Вот река Северной Америки — она не походит на Рону, Дунай или Рейн с их берегами, где на каждом шагу встречаются города, сады или развалины древних замков, постепенно разрушающиеся под действием времени, не походит на европейские реки, говорим мы, с их незначительными, мелкими притоками, с их узким руслом, где они, сжатые, клокочут в нетерпении, стремясь влиться в лоно моря; она глубока и безмолвна, она широка, как залив океана; спокойно, сурово и величественно катит она свои волны, мягко омывая берега тысячи островов, образовавшихся из нанесенного ила.
Эти острова, поросшие высоким лесом, издают острый пряный запах, и ветер разносит его далеко вокруг. Ничто не нарушает их уединения, кроме тихого жалобного призыва горлицы или громкого рева ягуара, отдыхающего в тени.
Местами деревья, рухнувшие от старости или вырванные ураганом, скапливаются на поверхности воды; связанные лианами и скрепленные илом, они образуют плавучие островки, где вырастает молодой кустарник, стелятся водные растения, раскидывают свои желтые цветы кувшинчики; змеи, птицы и кайманы отдыхают и резвятся на этих зеленеющих плотах и вместе с ними движутся в сторону океана.
Другие реки в том же поясе называются Небраска, Платт, Миссури.
Эта река — Меша-Шебе (Прародительница Вод), река из рек — словом, Миссисипи!
Обширная и непостижимая, как бесконечность, полная загадок и ужасных тайн, как Иравади и Ганг, она для многочисленных индейских племен, населяющих ее берега, является первообразом беспредельного плодородия и вечности.
В одиннадцатом часу утра 10-го июня 1834 года три человека сидели на берегу этой реки, немного выше ее слияния с Миссури, и завтракали куском жареной лосятины, весело разговаривая между собой.
Окрестности вокруг них были чрезвычайно живописны: в этих местах отмель, состоящая из холмов, усеянных цветами, вдавалась в реку грациозными изгибами.
Незнакомцы выбрали для привала вершину самого высокого холма, откуда открывалась великолепная панорама.
Сперва глазу путешественника представлялась густая зелень, по которой ветерок пробегал легкой рябью, далее были видны острова, разбросанные по реке, где бесчисленные стаи фламинго с розовыми крыльями стояли на своих длинных ногах, зуйки и щуры перелетали с ветви на ветвь, а чудовищные кайманы лениво валялись в иле.
Серебристая водная гладь между островами отражала яркие лучи солнца. Посреди этих ослепительных отблесков играли самые разнообразные рыбы и пролагали на поверхности воды сверкающие борозды.
И наконец, так далеко, как только мог простираться взгляд, угадывались верхушки деревьев, окаймлявших луга; их темная зелень едва заметной чертой обозначалась над горизонтом.
Но три человека, о которых мы упоминали, казались равнодушны к окружающей их красоте; они, по-видимому, были озабочены только тем, чтобы удовлетворить волчий голод.
Впрочем, их трапеза длилась недолго, всего несколько минут. Когда последние куски были проглочены, один из этих людей раскурил индейскую трубку, которую достал из-за пояса, другой вынул из кармана сигару, и оба растянулись на траве, отдыхая после сытного обеда и с наслаждением, свойственным курильщикам, наблюдая томным взором за клубами голубоватого дыма, который поднимался вверх длинными тонкими спиралями. Что же касается третьего, то он прислонился спиной к стволу дерева, скрестил руки на груди и моментально заснул.
Мы воспользуемся этой минутой отдыха, чтобы представить наших действующих лиц читателю и познакомить его с ними поближе.
Первый, канадец смешанной крови, лет пятидесяти, носил прозвище Меткая Пуля.
Он провел всю жизнь в прериях, среди индейцев, и до тонкости изучил все их уловки.
Подобно большинству своих соотечественников, Меткая Пуля отличался высоким ростом — в нем было свыше шести английских футов — и сухощавым телосложением; его узловатые мышцы были крепкими, как веревки, лицо, очерченное в виде удлиненного треугольника, также худощавое, дышало необыкновенной прямотой и веселостью, а его маленькие, словно буравчики, серые глазки блистали умом; выдающиеся скулы, орлиный нос, большой рот с длинными белыми зубами и острый подбородок составляли весьма оригинальную и вместе с тем чрезвычайно симпатичную наружность, какую только можно вообразить.
Одет он был, как все лесные охотники: его костюм представлял собой весьма характерное смешение индейских и европейских стилей.
Его вооружение состояло из ножа, пары пистолетов и американской винтовки, брошенной в данный момент на траву, однако так, чтобы быть под рукой.
Его товарищ, лет тридцати с небольшим, казался не старше двадцати пяти; он был высокого роста и прекрасно сложен.
Его голубые глаза с женственно-кротким и томным взглядом, густые белокурые волосы, которые падали большими локонами из-под широких полей шляпы и в беспорядке рассыпались по плечам, белизна его кожи, резко отличавшейся от смуглого с оливковым оттенком цвета кожи охотника, доказывали вне всякого сомнения, что он не родился под знойным небом Америки.
Действительно, этот человек был француз по имени Шарль-Эдуард де Болье, потомок одного из древнейших родов Бретани. Графы де Болье участвовали в двух крестовых походах.
Под своей отчасти женственной внешностью Шарль де Болье скрывал львиную храбрость, которую ничто не могло поколебать. Гибкий и ловкий, он был одарен чудовищной физической силой, и нежная белая кожа его скрывала стальные мускулы.
Кто дал бы себе время рассмотреть его костюм, тот нашел бы его странным в краях, отдаленных от цивилизованных стран.
Одежда его состояла из обшитого позументами зеленого суконного охотничьего кафтана французского покроя, застегнутого на груди, замшевых штанов шафранного цвета и ботфортов выше колен; к туго затянутому поясу из лакированной кожи были прицеплены отличные пистолеты, патронташ и охотничий нож в стальных с чернью ножнах и с рукояткой богатой чеканки.
Так же, как и его товарищ, он положил рядом с собой на траву свою винтовку с клеймом знаменитого оружейного мастера Лепажа и богатой чеканкой — это оружие, должно быть, стоило баснословных денег.
Граф де Болье, отец которого последовал в изгнание за королевской фамилией и усердно служил принцам сперва в армии принца Конде, а потом во всех роялистских заговорах, неустанно составляемых во времена Империи, само собой разумеется, был рьяным роялистом. Рано лишившись родителей, он в очень молодые годы уже располагал громадным состоянием и был принят поручиком сперва в мушкетеры, а потом в королевскую лейб-гвардию.
После падения Карла X молодой граф, карьера которого погибла, впал в глубокое уныние и почувствовал непреодолимое отвращение к жизни. Он возненавидел Европу и принял решение покинуть ее навсегда.
Поручив управление своим имением верному человеку, граф де Болье отправился в Америку.
Но американская жизнь, мелкая и эгоистичная, была не по нему, молодой граф не понимал американцев, точно так же как они не понимали его. Жажда сильных впечатлений, с сердцем, уязвленным мелочной низостью и гнусностью, доказательства которым он ежедневно видел со стороны потомков плимутских пилигримов, он решился уйти от печального зрелища, которое имел перед глазами, и углубиться внутрь материка, чтобы посетить бескрайние равнины и прерии, откуда первые владельцы этой земли были вытеснены коварными грабителями посредством обмана и измены.
Граф привез с собой из Франции старого слугу их семейства, предки которого в течение многих веков постоянно служили графам де Болье.
Перед отплытием в Америку граф сообщил о своих планах Ивону Керголе — так звали слугу, — предоставляя ему на выбор ехать с ним или остаться. Не раздумывая долго, тот ответил просто, что господин имеет право ехать, куда ему заблагорассудится, не спрашивая его согласия, а что его обязанность слуги — следовать за господином повсюду, и этой обязанности он не изменит. Однако все же, когда граф вознамерился посетить прерии, он счел своим долгом предупредить слугу об этом намерении и получил от него тот же ответ, что и в первый раз.
Ивону было около сорока пяти лет, он олицетворял собой тип смелого, простодушного и вместе с тем хитрого крестьянина-бретонца; приземистый и коренастый, он был хорошо сложен, и его широкая грудь выдавала большую силу. Лицо его, кирпичного цвета, освещалось хитрыми серыми глазками, которые так и блестели.
Ивон Керголе провел свой век мирно и спокойно в раззолоченных хоромах особняка де Болье и усвоил себе упорядоченный и удобный образ жизни слуг в больших домах. Он никогда не имел случая выказывать храбрость и потому вовсе не знал, наделен ли этим качеством. Хотя он в течение последних месяцев, сопровождая своего хозяина, уже несколько раз находился в большой опасности, он тем не менее не выходил из своего неведения, то есть он не имел к себе ни малейшего доверия и, напротив, был убежден, что труслив как заяц. Прелюбопытно было видеть Ивона после стычки с индейцами, где он дрался как лев и совершил чудеса храбрости, смиренно извинявшегося перед господином в своем постыдном поведении, которое оправдывал непривычкой сражаться.
Само собой, граф извинял его, умирая со смеху и говоря ему в утешение, так как бедняга действительно мучился мыслью о своей мнимой трусости, что впредь он, вероятно, будет смелее и мало-помалу привыкнет к жизни столь отличной от той, которую вел до сих пор.
При этих утешениях достойный слуга грустно качал головой и отвечал самым искренним тоном:
— Нет, нет, ваше сиятельство, я никогда не буду храбр, это свыше моих сил, я чувствую и прекрасно сознаю, что век останусь трусом.
Ивон Керголе носил ливрею, только, сообразуясь с обстановкой, он, подобно своим спутникам, был вооружен с ног до головы.
В настоящую минуту, как и у других двух путешественников, карабин лежал на земле подле его руки.
Три великолепные породистые лошади, полные огня, стреноженные в нескольких шагах от путешественников, с которыми мы познакомили читателя, спокойно жевали, набрав полный рот, побеги гороха и молодые побеги деревьев.
Мы забыли упомянуть о двух довольно странных привычках графа де Болье: во-первых, он никогда не снимал прехорошенькой одноглазки, вставленной в правый глаз и надетой на шею на черной ленточке, во-вторых, он носил постоянно лайковые перчатки, которые, надо сознаться, очень загрязнились и истерлись, к искреннему сожалению графа.
Спрашивается, по какому странному стечению обстоятельств эти люди, составлявшие такую резкую противоположность по происхождению, привычкам и воспитанию, оказались вместе милях в шестистах от всякого цивилизованного жилища, на берегу реки, если не совсем неизвестной, то, по крайней мере, до той поры еще неисследованной, и, дружески расположившись на траве, по-братски делили завтрак, до крайности скромный.
Мы объясним это читателю, изложив в нескольких словах сцену, произошедшую в степи за полгода до того дня, когда начинается наш рассказ.
Меткая Пуля был человек необычайно смелый; кроме того времени, когда он служил в компании пушных промыслов, он всегда охотился один, не опасаясь индейцев, поскольку презирал их, и находя в том, чтобы пренебрегать ими, наслаждение, какое испытывает храбрец, когда перед лицом Всевышнего, полагаясь лишь на свои собственные силы, борется с грозной и неизвестной опасностью.
Краснокожие знали и боялись его с давних пор. Меткая Пуля имел с ними неоднократные стычки, и почти всегда индейцы выходили из них сильно пострадавшими и оставившими немалое число своих воинов на поле битвы.
Разумеется, они поклялись охотнику в настоящей индейской вражде, удовлетворить которую может одна только мучительная смерть того, к кому ее питают.
Но так как они знали, с кем имеют дело, и вовсе не желали увеличивать число жертв, которые уже были принесены, то с выдержкой, свойственной их племени, решились выжидать благоприятного случая овладеть врагом, а до той поры только тщательно наблюдать за его малейшими движениями, чтобы не пропустить удобной минуты, когда она представится.
Меткая Пуля охотился в то время на берегах Миссури.
Зная, что за ним наблюдают, и подсознательно ожидая западню, он принимал все меры предосторожности, какие подсказывали ему изобретательный ум и глубокое знание индейских хитростей.
Однажды, когда он осматривал берега реки, ему почудилось едва заметное движение в густом кустарнике немного впереди.
Он мигом остановился, лег на землю и тихо пополз по направлению к кустам.
Вдруг лес как будто содрогнулся до своих самых неведомых чащоб и толпа индейцев — одни точно выросшие из-под земли, другие посыпавшись с деревьев, третьи выскочив из-за скал — буквально подавила охотника своей массой и поставила его в невозможность двинуться с места, прежде чем он даже успел руку поднять для обороны.
Меткая Пуля вмиг оказался обезоружен; затем к нему приблизился вождь индейцев, подал ему руку и сказал холодно:
— Пусть брат мой встанет, краснокожие воины ожидают его.
— Хорошо же, — процедил сквозь зубы охотник. — Еще не все кончено, индеец, я отомщу.
Вождь улыбнулся.
— Мой брат подобен дрозду, — насмешливо заметил индеец, — он много говорит.
Меткая Пуля прикусил губу, чтобы у него не вырвалось ругательство, которое так и напрашивалось на язык. Он встал и пошел вслед за своими победителями.
Он попал в плен к пиеганам, самому воинственному племени черноногих.
Вождь, захвативший его в плен, был его личный враг.
Этого вождя звали Натах-Отан (Серый Медведь). Ему было, самое большее, двадцать пять лет, лицо его дышало тонким умом и благородством. Высокий рост, прекрасное сложение, естественная грация в движениях и воинственный вид придавали ему замечательно красивую наружность. Его длинные черные волосы, тщательно ухоженные, падали в беспорядке на плечи. Подобно всем знаменитым воинам своего племени, он носил на затылке горностаевую шкуру, а на шее ожерелье из медвежьих когтей вперемежку с зубами бизона — украшение очень дорогое и высоко ценимое индейцами.
Его рубашка из бизоновой шкуры, с кроткими рукавами, обшитая у ворота красным сукном в виде отворота, с бахромой из щетины дикобраза, украшалась по швам вышивкой из волос скальпированных врагов и вся была убрана узкими полосками из горностаевого меха. Его мокасины, каждый разного цвета, были покрыты мелкой вышивкой. Плащ, также из шкуры бизона, с внутренней стороны была испещрена множеством уродливых рисунков, в которых, видимо, пытались отобразить подвиги молодого воина.
Серый Медведь держал в правой руке нечто вроде опахала из цельного орлиного крыла, а на кисти его руки висел на шнурке бич с короткой рукояткой и длинным узким ремнем, который обычно встречается у индейцев прерий, через плечо вождя был переброшен лук вместе со стрелами в колчане из шкуры ягуара, к поясу были прицеплены охотничья сумка, пороховница, длинный нож и палица. У левого бока индейца висел щит. Его ружье лежало впереди него поперек седла, сделанного из великолепной шкуры пантеры.
Необыкновенным величием поражал вид этого дикого сына лесов, плащ и длинные перья которого развевались по ветру, когда он скакал на своем коне, неукротимом, как и он сам.
Серый Медведь был верховным вождем племени.
Он сделал охотнику знак сесть на лошадь, которую один из его воинов держал под уздцы, и вся ватага пустилась вскачь к своему становью.
Серый Медведь охотился в то время за бизонами на равнинах Миссури, уже два месяца назад выехал он из главного селения своего племени, взяв с собой полтораста лучших воинов.
Скакали молча. Казалось, вождь вовсе не интересовался своим пленником. Несмотря на то, что охотник был свободен и сидел на превосходном бегуне, он, однако, вовсе не помышлял о побеге. Он с первого взгляда оценил свое положение и понял, что индейцы не теряют его из вида, при малейшей попытке к бегству он был бы немедленно снова захвачен.
Пиеганы раскинули свое становье на склоне пригорка, густо поросшего лесом.
В течение двух суток они будто забыли про своего пленника и даже не заговаривали с ним ни разу.
На вторые сутки вечером Меткая Пуля расхаживал взад и вперед, беспечно куря трубку.
К нему подошел Серый Медведь.
— Готов ли мой брат? — осведомился он.
— К чему? — в свою очередь поинтересовался охотник, останавливаясь и выпуская громадный клуб табачного дыма.
— К смерти, — лаконично ответил вождь.
— Вполне готов.
— Хорошо, мой брат умрет завтра.
— Вы так думаете? — возразил охотник с величайшим хладнокровием.
Индеец взглянул на него в изумлении, но тотчас повторил:
— Мой брат умрет завтра.
— Я уже это слышал, вождь, — в свою очередь ответил канадец с улыбкой, — и опять спрашиваю вас: вы так думаете?
— Мой брат посмотрит, — произнес вождь, сопровождая свои слова недвусмысленным жестом.
Охотник пожал плечами.
— Ба-а! — беспечно воскликнул он. — Я вижу, что все приготовления сделаны, и сделаны по совести, надо сказать, но что это доказывает? Ведь я же еще не умер, кажется?
— Нет, однако брат мой умрет завтра.
— Посмотрим, — возразил Меткая Пуля, снова пожимая плечами.
И, повернувшись к изумленному индейцу спиной, он растянулся у подножия дерева и заснул.
Сон охотника был таким крепким, что на рассвете следующего дня индейцам пришлось будить его.
Канадец открыл глаза, зевнул два раза во весь рот и наконец встал.
Краснокожие подвели охотника к столбу пыток и накрепко привязали к нему.
— Ну что? — спросил его, посмеиваясь, Серый Медведь. — Что теперь думает мой брат?
— Не полагаете ли вы, что я уже умер? — вскричал Меткая Пуля со своей неизменной, поразительной самоуверенностью.
— Нет, но через час мой брат будет мертв.
— Ба-а! — хладнокровно заметил канадец. — Мало ли что может случиться за час!
Серый Медведь отошел, удивляясь в душе смелости охотника.
Однако, сделав несколько шагов, вождь передумал и вернулся к своему пленнику.
— Пусть брат мой слушает, — сказал он, — с ним говорит друг.
— Говорите, вождь, — ответил Меткая Пуля, — я слушаю вас во все уши.
— Мой брат человек сильный, сердце у него храброе, — продолжал индеец, — он грозный воин.
— Вы знаете про это кое-что, не правда ли, вождь? — усмехаясь, спросил канадец.
Серый Медведь подавил порыв гнева.
— Глаз моего брата верен, рука не дрогнет, — продолжал он.
— Скажите прямо, к чему вы клоните, вождь, и перестаньте нести вашу индейскую околесицу.
Индеец улыбнулся.
— Меткая Пуля живет один, — сказал он тихо, — его хижина пуста. Отчего такой великий воин не берет себе подругу?
Охотник устремил на собеседника проницательный взгляд.
— А вам-то какое дело? — спросил он.
— Племя черноногих могущественно, — продолжал Серый Медведь, — пиеганские девушки прекрасны…
Канадец быстро перебил его.
— Довольно, вождь! — вскричал он. — Несмотря на все окольные пути, которыми вы подбирались к вашему странному предложению, я понял вас. Никогда я не возьму себе в
подруги индианку! Итак, избавьте себя от труда делать мне дальнейшие предложения, которые ни к чему не приведут. Серый Медведь нахмурил брови.
— Бледнолицая собака! — вскричал он, топнув ногой в гневе. — Сегодня же мои молодые воины сделают из твоих костей боевые свистки, а я буду пить огненную воду из твоего черепа!
С этой страшной угрозой вождь решительно удалился от Меткой Пули, который смотрел ему вслед, пожимая плечами и бормоча вполголоса:
— Еще не все кончено!.. Мне не впервой находиться в отчаянном положении, и всегда мне удавалось спастись… Почему бы мне сегодня не иметь такой же удачи?.. Гм! Это послужит мне уроком, в другой раз я буду осмотрительнее.
Между тем вождь велел приступать к казни; приготовления поспешно заканчивались.
Меткая Пуля с любопытством следил за всеми действиями индейцев, как будто дело касалось не его.
— Да, да, — забормотал он опять, — вижу, ребята, вы готовите все орудия для моей пытки… вот и зеленые ветви, предназначенные закоптить меня, как окорока… теперь вы острите спицы, которые воткнете мне под ногти. Эге! — прибавил он с очень довольным видом. — Вы начинаете со стрельбы из ружья! Посмотрим, искусны ли вы. У! Какой праздник для вас! Порадуетесь же вы, что подвергаете истязанию храброго белого охотника… Черт знает какие странные идеи могут влезть в вашу индейскую башку, но только поторопитесь, иначе я, пожалуй, улизну от вас.
Во время этого монолога человек двадцать воинов из самых искусных стрелков взялись за ружья и встали в ста шагах от пленника.
Началась стрельба.
Пули пролетали в нескольких дюймах от охотника, который после каждого залпа встряхивал головой, как мокрый пудель, к великой забаве зрителей.
Это увеселение продолжалось уже минут двадцать и грозило продлиться еще долго, так как очень забавляло черноногих, когда вдруг на прогалину примчался всадник, кнутом разогнал индейцев, пытающихся преградить ему путь, и, пользуясь минутным оцепенением, которое причинило его неожиданное появление, подскакал к пленнику, спрыгнул наземь, преспокойно перерезал веревки, которыми тот был связан, вложил ему в руки пару пистолетов и снова вскочил в седло.
Все это произошло гораздо быстрее, чем можно описать.
— Ей-Богу! — весело вскричал Меткая Пуля. — Я был уверен, что и на этот раз не умру!
Однако индейцы не таковы, чтобы долго оставаться в бездействии. Когда прошла первая минута изумления, они окружили этих двух людей, с криками ярости размахивая своим оружием.
— Ну-ка! Прочь с дороги, канальи! — крикнул повелительным тоном вновь прибывший, изо всех сил стегая кнутом тех, кто имел неосторожность чересчур приблизиться к нему.
— Теперь пойдемте, — обратился он к охотнику.
— Очень хотел бы, — ответил тот, — но это не так легко.
— Ба! Все-таки попробуем, — сказал незнакомец, хладнокровно вставляя стеклышко в правый глаз.
— Попробуем! — повторил Меткая Пуля. Незнакомец, явившийся так счастливо для охотника, был не кто иной, как граф Шарль-Эдуард де Болье, которого читатель, вероятно, уже узнал.
— Эй! — крикнул граф звучным голосом. — Сюда, Ивон!
— Сейчас, ваше сиятельство, — немедленно отозвался голос; из леса выехал второй всадник и хладнокровно встал возле первого.
Это был Ивон Керголе, камердинер графа.
Странное зрелище представляла эта группа из трех человек, которые оставались невозмутимыми посреди сотни индейцев, яростно ревевших вокруг них.
Граф, со стеклышком в глазу, гордо приосанившись на своей лошади, с надменным взором и презрительно оттопырив губу, осматривал замок своего ружья.
Меткая Пуля, с пистолетом в каждой руке, готовился дорого продать свою жизнь, а слуга просто ждал приказания напасть на дикарей.
Взбешенные смелостью белых, индейцы подстрекали друг друга криками и жестами немедленно отомстить безумцам, которые так легкомысленно дались им в руки.
— Очень некрасивы эти индейцы, — сказал граф. — Теперь вы свободны, любезный друг, больше нам тут нечего делать, поехали.
Он взмахнул рукой, чтобы толпа расступилась.
Но черноногие двинулись вперед.
— Берегитесь! — вскричал Меткая Пуля.
— Полноте! — возразил граф, пожимая плечами. — Разве эти негодяи осмелятся остановить меня?
Охотник поглядел на него с таким видом, как будто не знал наверняка, с кем имеет дело, с сумасшедшим или с человеком в здравом уме, до того он был поражен этим странным ответом.
Граф пришпорил лошадь.
— Его убьют, — пробормотал Меткая Пуля, — но какой молодец! Не отстану от него, что бы там ни было.
Действительно, опасность грозила нешуточная, индейцы, сомкнув свои ряды в плотную массу, готовились к ожесточенному нападению на трех смельчаков.
Нападение, вероятно, имело бы роковые последствия, так как европейцы, ничем не защищенные от ударов противников, не могли надеяться на спасение.
Тем не менее граф был убежден в противном; не обращая внимания на враждебные действия и крики краснокожих, он подъехал к ним с моноклем в глазу.
Надо сказать, что со времени появления графа индейский вождь, точно окаменев при взгляде на него, оставался неподвижен и не сводил с него глаз, очевидно, чем-то глубоко взволнованный.
Вдруг, в ту самую минуту, когда индейцы уже прицеливались из своих ружей и вкладывали стрелы в луки, Серым Медведем, по-видимому, овладела внезапная решимость, он бросился вперед, взмахнув бизоновым плащом и крикнул громким голосом:
— Остановитесь!
Покорные воле вождя, черноногие воины тотчас повиновались.
Вождь выступил на три шага вперед, почтительно поклонился графу и сказал ему со смирением:
— Да простит мой отец своим детям, они не знали его, но отец мой велик, его могущество неизмеримо, благость его бесконечна, он забудет то, в чем они могли оскорбить его.
Изумленный этой речью, Меткая Пуля дословно перевел ее графу, простодушно сознавшись при этом, что ничего не понимает.
— Просто струсили, — ответил граф, улыбаясь.
— Гм! — пробормотал охотник. — Что-то неясно, тут кроется другое. Но это все равно, пустимся на хитрость.
Тут он обратился к Серому Медведю:
— Великий вождь бледнолицых доволен покорностью своих краснокожих детей, — сказал он, — и прощает их.
Вождь сделал движение, выражавшее радость.
Три человека прошли между расступившимися индейцами и углубились в чащу леса, ничем не потревоженные в своем отступлении.
— Уф! — воскликнул Меткая Пуля, как только увидел себя в безопасности. — Отделался! Но, — прибавил он, качая головой, — что-то удивительное кроется за всем этим чего я понять не могу.
— Теперь, любезный друг, — сказал граф, — вы вольны идти куда вам угодно.
Охотник задумался.
— Ведь я вам обязан жизнью, — сказал он минуту спустя, — я вас не знаю, но вы мне кажетесь славным малым.
— Вы льстите мне, — заметил граф, улыбаясь.
— Ей-Богу, нет, говорю, что думаю. Если вы согласны, мы не расстанемся, по крайней мере, пока я не сквитаюсь с вами и в свою очередь не спасу вам жизнь.
Граф протянул ему руку.
— Благодарю, друг мой, — сказал он с чувством, — я принимаю ваше предложение.
— Значит, по рукам! — весело вскричал охотник, пожимая руку графу.
Условие было заключено.
Меткая Пуля сперва привязался к графу из чувства благодарности, но вскоре стал относиться к нему с отеческой любовью. Однако он все-таки не понимал молодого человека, который всегда поступал, точно он находился во Франции, и то и дело своей смелостью и решительными действиями опровергал весь опыт охотника относительно индейцев.
Дошло до того, что канадец, суеверный, как все примитивные натуры, стал подозревать, что жизнь графа как будто заговорена, так часто он выходил целым и невредимым из положения, где всякий другой неминуемо должен был погибнуть.
Разумеется, ему уже ничего не казалось невозможным с подобным товарищем, и самые поразительные предложения со стороны графа он находил очень простыми и естественными, тем более что всегда по какой-то непостижимой случайности и против всякого ожидания успех венчал все его предприятия.
Индейцы словно сговорились между собой отказаться от борьбы с ними и даже избегать встречи. Если порой они попадались им на глаза, то к какому бы племени не принадлежали, они рассыпались перед графом в изъявлениях уважения и в разговорах с ним обнаруживали страх и вместе с тем любовь, которую охотник тщетно силился уяснить себе, а между тем никто из краснокожих не хотел, а может быть, и не мог ничего объяснить ему.
Такое положение вещей продолжалось уже полгода, когда мы застали трех человек, сидящих за завтраком на берегу Миссисипи.
После этих объяснений, необходимых, чтобы понять дальнейший ход событий, мы вернемся к нашему рассказу.
ГЛАВА II. Найденный след
Трое наших путешественников, вероятно, долго еще оставались бы погружены в тихое наслаждение послеобеденного отдыха, когда со стороны реки внезапно послышался легкий шум, заставивший их вернуться к действительности.
— Что это? — спросил граф, сбивая ногтем пепел со своей сигары.
Меткая Пуля вскочил, скользнул в кусты, посмотрел с минуту и небрежно вернулся на свое место.
— Ничего, — сказал он, — два каймана возятся в иле.
— А! — отозвался граф.
Наступила минута молчания, во время которой охотник прикидывал в уме длину тени, отбрасываемой на землю деревьями.
— Уже за полдень, — наконец сказал он.
— Вы полагаете? — спросил молодой человек.
— Не полагаю, а знаю точно, граф. Де Болье сел.
— Любезный друг, — обратился он к Меткой Пуле, — сколько раз я просил, чтобы вы не называли меня ни графом, ни господином де Болье, мы здесь не в Париже, черт возьми!
Не в Сен-Жерменском предместье! Какой смысл уединяться среди этой величественной природы, если аристократические титулы преследуют меня даже здесь? Что Ивон величает меня сиятельством, это понятно, он старый слуга и отделаться от укоренившейся привычки ему чересчур трудно. Но вы же совсем другое дело, вы — мой друг, мой товарищ. Называйте меня Шарлем или Эдуардом, как заблагорассудится, но отбросьте, пожалуйста, все титулы, разговаривая со мной.
— Хорошо, — ответил охотник, — я постараюсь, граф.
— Опять, черт возьми! — вскричал молодой человек со смехом. — Вот что надо сделать: если вам так трудно звать меня по имени, то называйте меня тем прозвищем, которое дали мне индейцы.
— О, как можно! — вскричал охотник.
— Какое же прозвище дали они мне, Меткая Пуля? Признаться, что-то я не припомню.
— Я никогда не осмелюсь, граф…
— Что такое?
— Эдуард, я хотел сказать.
— Так-то лучше, — с улыбкой похвалил де Болье, — но я все-таки хочу знать свое прозвище.
— Они назвали вас Стеклянным Глазом.
— Стеклянным Глазом? — повторил молодой человек и расхохотался. — Только индейцы способны на такие выдумки.
— О! — возразил охотник. — Индейцы вовсе не таковы, какими вы их считаете. Они хитры как черти.
— Полноте, Меткая Пуля, я всегда подозревал, что краснокожие — ваша слабость.
— Но ведь я их отъявленный враг; я сражаюсь с ними больше сорока лет.
— Потому-то именно, что вы их отъявленный враг и что сражаетесь с ними более сорока лет, вы и отстаиваете их.
— Я? Да как же это? — изумился охотник такому неожиданному выводу.
— По очень простой причине: никто не хочет бороться с недостойным врагом, следовательно, вполне естественно, что вы стараетесь возвысить тех, с кем сражаетесь всю жизнь.
Охотник покачал головой.
— Хорошо узнать краснокожих, — сказал он с задумчивым видом, — можно только по прошествии многих лет; они хитры, как двуутробки из их лесов, осторожны, как змеи, и храбры, как ягуары. Вы не будете презирать их, когда проведете здесь несколько лет.
— Сохрани Бог, дружище! — с живостью воскликнул граф. — Я рассчитываю расстаться с прериями до истечения года. Я предпочитаю цивилизованную жизнь, мне нужен Париж с его бульварами, его оперой, его балами и пирами. Нет, нет, жизнь в пустыне не по мне!
Охотник опять покачал головой и возразил грустным тоном, который невольно тронул молодого человека, тем более что Меткая Пуля скорее как бы рассуждал сам с собой, чем отвечал на слова графа:
— Да, так всегда говорят европейцы, приезжая в эти края, они скучают по цивилизованной жизни, пустыня им не нужна. Но когда вдыхаешь душистый воздух прерий, когда долгие ночи прислушиваешься к шепоту ветра в вековых деревьях и вою диких зверей в девственных лесах, когда бродишь по неизведанным тропинкам бескрайних, когда восхищаешься величественной природой, в которой нет ничего искусственного, где перст Божий запечатлен на каждом шагу неизгладимыми чертами, когда присутствуешь при дивном зрелище, которое ежеминутно представляется взору, — тогда начинаешь мало-помалу привязываться к этому неизвестному миру, полному тайн и загадочных, внезапных перемен; перед твоими глазами раскрывается Истина, ты становишься верующим, отбрасываешь ложь цивилизации и, понемногу преобразованный, вдыхая всей грудью чистый воздух лесов и гор, испытываешь неведомые доселе ощущения душевного блаженства, упоительной неги и, не признавая другого властелина кроме Бога, перед которым сознаешь себя таким ничтожным, забываешь все, чтобы жить до конца своего века жизнью кочевника и навеки оставаться в пустыне, потому что только там чувствуешь себя свободным, счастливым — словом, человеком… О, граф! Говорите что хотите, а прерия вас уже захватила, вы вкусили ее радости и ее страдания, больше она вас не выпустит. Не скоро вы увидите снова вашу Францию и Париж… Прерия удержит вас против вашей воли.
Молодой человек с волнением, в котором не мог дать себе отчета, выслушал страстную речь охотника. В глубине души он сознавал, что, невзирая на преувеличение, охотник был прав, и пугался мысли, что вынужден признать его суждение верным.
Не зная, что ответить, молча признавая себя побежденным, граф круто переменил тему разговора.
— Гм! Так, по-вашему, теперь первый час, любезный друг? — осведомился он.
— Около четверти первого, — ответил охотник. Граф поглядел на часы.
— Верно, — заметил он.
— О! — возразил охотник, указывая на солнце. — Вот единственные верные часы, они не бегут и не отстают, так как их ставит Господь.
Молодой человек утвердительно кивнул головой.
— Что же, нам пора в путь? — спросил он.
— С какой стати нам отправляться сейчас? — возразил канадец. — Никто нас не гонит.
— Правда… А вы уверены, что мы не сбились с дороги?
— Сбились с дороги?! — вскричал охотник, подпрыгнув от изумления, почти от гнева. — Нет, нет! Это невозможно! Ручаюсь вам, что уже через неделю мы будем у озера Итаска.
— Из этого озера действительно вытекает Миссисипи?
— Да, из этого озера, чтобы там ни говорили, а Миссури — только главный ее приток. Ученые сделали бы лучше, если бы сами удостоверились, прежде чем утверждать, что Миссисипи и Миссури — две разные реки.
— Что прикажете делать, Меткая Пуля, — сказал граф, смеясь, — ученые всех стран одинаковы, они от природы ленивы и полагаются один на другого, оттого и происходит куча нелепостей, которые они распространяют с гордой уверенностью. С этим надо уж как-нибудь мириться.
— Индейцы не ошибаются.
— Правда, зато индейцы — не ученые.
— Конечно, нет, они ограничиваются тем, что видят собственными глазами, и утверждают только то, в чем уверены.
— Именно это я и хотел сказать, — подтвердил граф.
— Послушайтесь меня, господин Эдуард, давайте переждем здесь несколько часов, пока спадет дневная жара, а когда солнце будет клониться к закату, мы отправимся дальше.
— Вполне согласен с вами, отдохнем; впрочем, Ивон уже заранее решил этот вопрос…
Бретонец крепко спал.
Во время разговора граф встал было на ноги, и прежде чем снова растянуться на траве, он машинально окинул взглядом обширную равнину, которая в величественной тишине расстилалась у его ног.
— Э! — внезапно вскричал он. — Что там такое, Меткая Пуля, посмотрите!
Охотник встал и поглядел в направлении, куда указывал граф.
— Видите? — спросил молодой человек.
Заслонив рукой глаза от солнечного света, Меткая Пуля молча всматривался в даль с глубоким вниманием.
— Ну что? — снова спросил граф минуту спустя.
— Мы больше не одни, — ответил охотник, — там какие-то люди.
— Как люди? Мы же не видели ни малейших следов краснокожих.
— Я и не говорю, что это краснокожие, — возразил Меткая Пуля.
— Гм! На таком расстоянии, я думаю, трудно определить наверняка, кто это.
Меткая Пуля улыбнулся.
— Вы судите обо всем по взглядам, приобретенным в цивилизованном мире, господин Эдуард, — ответил он.
— И следовательно? — спросил молодой человек, немного обидевшись на это замечание.
— И следовательно, почти всегда ошибаетесь.
— Однако позвольте мне возразить вам, любезный друг, при всем доверии к вам, что с такого расстояния нельзя сказать ничего определенного, в особенности когда едва виднеется лишь беловатый дымок.
— Неужели? Разве вы считаете, что дым всегда одного вида?
— Это что-то чересчур уж тонкое различие; признаюсь, на мой взгляд, дым везде и всегда одинаков.
— Ошибаетесь, — возразил канадец с величайшим хладнокровием, — правда, когда вы проведете в прериях много лет, то ошибаться уже не будете.
Де Болье пристально посмотрел на собеседника, подозревая, что тот смеется над ним.
Канадец между тем невозмутимо продолжал:
— Огонь, который мы видим вдалеке, разведен не индейцами, не охотниками, но белыми, еще мало знакомыми с пустыней.
— Вот тебе на! Надеюсь, вы объясните мне этот вывод.
— Охотно, и вы скоро сознаетесь, что я прав. Вслушайтесь же в мои слова, это надо знать.
— Я слушаю, приятель.
— Разумеется, для вас не новость, — продолжал с неизменным хладнокровием охотник, — что прерия достаточно населена.
— Это верно, — с улыбкой согласился молодой человек.
— Но самые опасные враги в прерии не дикие звери, а люди, индейцы и охотники знают это и потому стараются по мере возможности уничтожать свои следы и скрывать свое присутствие.
— И с этим согласен.
— Очень хорошо. Когда краснокожие или охотники вынуждены развести огонь, чтобы приготовить себе пищу или отогреться, они тщательно выбирают самые сухие деревья.
— Признаться, я не вижу причины для такой тщательной предосторожности.
— Сейчас вы ее поймете, — сказал охотник. — От сухого дерева бывает голубоватый дым, который легко сливается с синевой неба, он незаметен даже вблизи, тогда как сырое дерево, когда горит, выделяет густой, белый дым, и о присутствии тех, кто развел огонь, становится известно на большое расстояние. Вот почему при одном взгляде на этот дым я тотчас сказал вам, что его развели белые — и белые, не знакомые с прериями, иначе они непременно набрали бы сухого хвороста.
— Это любопытно, черт побери! — заявил молодой человек. — Надо в этом удостовериться.