Густав Эмар
Когда стали разъезжаться с корвета, где капитан Сандоваль так обильно угощал своих гостей, дон Рамон де Ла Крус упросил дона Фернандо сесть к нему в шлюпку. Дон Фернандо дал уговорить себя тем охотнее, что в губернаторской шлюпке он мог пробыть несколькими минутами дольше с доньей Флорой, обменяться с ней словом-другим, упиваться ее взглядами.
К несчастью, переправа была делом нескольких минут.
Сойдя на берег, дон Фернандо раскланялся с дамами, пожал руку дону Хесусу и простился с губернатором, который опять повторил, что всегда к его услугам.
У таможни молодого человека ожидал слуга с лошадьми. Он вскочил в седло и не торопясь поехал домой, перебирая в уме все, что с ним случилось приятного в это радостное утро, которому он с эгоизмом влюбленного не желал бы видеть конца.
В нескольких шагах от дома он был внезапно остановлен толпой пеонов, индейцев, солдат—словом, всех праздношатающихся, которыми полны большие города.
Это сборище людей запрудило улицу во всю ее ширину, немного не доходя до решетки перед Цветочным домом.
Дону Фернандо поневоле пришлось остановиться.
Он привстал в стременах поглядеть, что происходит. Благодаря тому, что с лошади все было прекрасно видно, он понял причину скопления народа, который прибывал с каждой минутой. Всеобщий интерес вызывал индеец-метис с зеленоватыми пятнами по всему телу, которые своим видом изображали тигровую шкуру.
Внезапное воспоминание огненной стрелой мелькнуло в сознании дона Фернандо.
Ему показалось, что он видит этого странного человека не в первый раз, он уже где-то встречался ему, но где, при каких обстоятельствах — этого он припомнить не мог.
Знаком он подозвал к себе Юлиана.
Тот поспешно подошел.
— Ты знаешь этого человека? — спросил дон Фернандо.
— Какого, ваше сиятельство? — почтительно спросил паж.
— Того, кто разглагольствует среди толпы народа, безобразного индейца, размалеванного, словно дикий зверь.
— О, ваше сиятельство! Он хорошо известен. Это Каскабель!
— Что это за имя?
— Так зовут или, вернее, прозвали этого человека.
— Каскабель ведь, кажется, значит «гремучая змея»?
— Так точно, ваше сиятельство.
— Почему же он получил такое прозвище?
— Он заклинатель змей и имеет дело преимущественно с гремучими змеями, потому…
— И назван по имени своего самого грозного актера?
— Именно.
— Понимаю. Слушай, когда мы доберемся до дома, ты позовешь этого факира во двор. Он искусен?
— Чудеса делает — страшно глядеть!
— Тем лучше, я не прочь лично удостовериться в его искусстве. Ты понял меня?
— Так точно, ваше сиятельство.
Не без ропота толпа расступилась перед лошадьми; граф и его провожатые проехали осторожно, чтобы никого не задеть, и дон Фернандо попал наконец к себе домой.
Он сошел с лошади и приказал Мигелю, который выбежал к нему навстречу, поставить стулья на веранде, потом быстро направился в свои комнаты и переменил великолепный костюм на менее пышный, но изящного покроя и отличного вкуса.
Он еще не успел переодеться, как вошел Юлиан и доложил, что приказание его сиятельства исполнено и Каскабель ждет во дворе его распоряжений.
Вскоре дон Фернандо появился на веранде и сел, окруженный своими слугами.
В течение двух-трех минут глаза молодого человека внимательно изучали индейца, который, скрестив руки на груди и опустив лицо с бегающими глазами, стоял в десяти шагах от веранды возле своего худого и ободранного мула, навьюченного разнообразными корзинами необычной формы.
Вероятно, дону Фернандо пришла в голову какая-то мысль, потому что он внезапно улыбнулся и знаком подозвал к себе индейца.
Безобразный заклинатель змей подошел и неловко поклонился, вертя в грязных руках служивший ему головным убором уродливый обрывок чего-то, что некогда могло быть шляпой.
— Кто ты, негодяй? — спросил граф.
— С вашего позволения, сиятельный граф, я — бедный индеец.
— Я не о том спрашиваю, это и так видно.
— Я честный человек, ваше сиятельство, и хорошо известен…
— В Сеуте и других подобных местах?.. — резко перебил его граф.
— Ваше сиятельство, — заискивающе возразил индеец, — свет так зол! У кого из нас нет врагов? Можно попасть на галеры его католического величества короля Филиппа Четвертого и все-таки не быть ни вором, ни убийцей.
Дон Фернандо не имел понятия об истории этого человека. Он упомянул о Сеуте наугад, по одному его виду висельника. При неожиданной удаче, которой совершенно не ожидал, он невольно заинтересовался и принял решение продолжать этот странный допрос.
— Кроме воровства и убийства есть проступки, заслуживающие примерного наказания.
— Раб не волен в своих действиях, ваше сиятельство, он обязан повиноваться господину.
— Только в известных пределах, — строго сказал граф, — и господин, не опозорив себя, не может доводить своей власти до того, чтобы приказывать…
— Похищение! Да, вот моя вина! Но что мог сделать я — ничтожный, презренный раб? Сам господин мой был орудием человека, власть которого не знала границ… Девушка была похищена, это правда…
— Вместе с матерью, — глухим голосом перебил дон Фернандо.
Индеец в ужасе поднял голову.
— А! Вы все знаете, ваше сиятельство! — вскричал он задыхающимся голосом.
— И еще многое другое. Что сталось с этими двумя женщинами?
Индеец опустил голову и ничего не ответил.
— Будешь ты говорить, презренный?
— Я не знаю, — нерешительно сказал Каскабель. — Тотчас после похищения я был арестован и перевезен в Сеуту…
— Откуда ты сбежал!
— Нет, ваше сиятельство; некий пожелавший остаться неизвестным доброжелатель снабдил меня средствами, чтобы я мог перебраться в Америку, когда после двух лет мук и страданий губернатор Сеуты велел однажды привести меня к себе и объявил, что я волен дать себя повесить, где хочу.
— И ты не знаешь имени великодушного человека, который выручил тебя?
— Я всегда думал, что это мой прежний господин; быть может, он женился на девушке, которую я помог ему похитить, и потому, больше не опасаясь, что я кому-то что-либо открою, наконец сжалился надо мной.
— Это возможно, хотя и не очень вероятно. Как звали твоего господина?
— Имени его я никогда не знал, ваше сиятельство… впрочем, вам оно наверняка хорошо известно.
— Я хочу удостовериться, что ты не лжешь.
— Ваше сиятельство, с тех пор прошло уже двадцать лет, своим примерным поведением я старался загладить ошибки молодости и забыть о них; память у меня плохая, ум слабеет, я ничего не помню, напрасный труд расспрашивать меня дальше.
Слова эти были сказаны тоном низкого раболепства и коварной иронии, заставившим молодого человека призадуматься, однако он счел за лучшее промолчать.
— А имя свое ты знаешь? — спросил он.
— Прозвище, по крайней мере, знаю, ваше сиятельство, — меня здесь все называют Каскабелем.
— Что ты умеешь делать?
— Желаете взглянуть на мое искусство, сиятельный граф?
— Да, мне наговорили о тебе столько чудес, что я сам хочу судить о них, раз уж случай привел тебя сюда.
— Каждый живет своим ремеслом, сиятельный граф.
— Что ты хочешь сказать?
— О! Ваше сиятельство так щедры, что я даже и настаивать не буду.
— Я понял. Вот, возьми! — И он бросил унцию, которую индеец подхватил на лету и сунул в карман с довольной улыбкой орангутанга.
— Останетесь довольны мной, ваше сиятельство, — сказал индеец с почтительным поклоном.
Он снял корзины с мула и поставил их на землю, сделав рукой знак, чтобы любопытные, собравшиеся кучкой вокруг него, расступились.
— Отодвиньтесь, сеньоры, — велел он, — освободите мне свободное место, через минуту каждому, кто находится рядом со мной, будет грозить смерть!
Предостережение произвело желаемое действие, особенно благодаря насмешливому тону, свойственному этому странному человеку: обступавшие его люди разом отпрянули на почтительную дистанцию.
Безобразное лицо индейца скривилось в злобной усмешке при виде этой поспешности.
Он нагнулся, снял крышку с одной из корзин и достал оттуда барабан из обожженной формовой земли, с виду напоминающий котел, с отверстием, обтянутым кожей мустанга, длинную дудку из бамбука, имеющую всего три отверстия, и, наконец, большой круглый ящик с железными обручами, просвечивающий насквозь из-за просверленных в нем дыр.
После этих приготовлений индеец опять обратился к присутствующим.
— Сеньоры, — сказал он, но на этот раз серьезным тоном, свидетельствовавшим о важности, которую он приписывал своему предостережению, — именем вашей собственной жизни и веры в благость Божию умоляю вас, дабы не случилось ужасного несчастья, в течение всего моего представления молчать и не шевелиться. Одно слово, малейшее невольное движение — и вас ждет гибель!
— Полно, болтун, — усмехаясь, остановил его дон Фернандо, — не беспокойся, желание твое будет исполнено.
— О! Вы, вельможи, вечно над всем смеетесь, — с горечью произнес индеец.
— Будешь ты начинать или нет?!
— Сейчас, ваше сиятельство… Теперь прошу всех молчать, если не для вас, то для меня — ведь самой большой опасности подвергаюсь я.
Воцарилось полное молчание.
Каскабель вынул изо рта жвачку из коки, которую туземцы постоянно держат за щекой, и тщательно засунул ее за пояс.
Кока — лиана, произрастающая в Южной Америке. Ее листья обрывают и сушат; если же необходимо приготовить их к употреблению, то берут небольшое количество негашеной извести и кусочек пемзы, все вместе скатывают в виде шарика и кладут за щеку. Индейцы уверяют, что кока заставляет их забывать о сне, голоде, жажде, усталости; три, четыре, даже пять дней они могут не пить, не есть, не спать и при этом даже не испытывать утомления.
Во время своего пребывания в Перу, желая удостовериться в истинности такого фантастического, как мне казалось, действия этого растения, я, не колеблясь, на себе несколько раз испытал эти чудотворные свойства коки.
Опыт привел меня к заключению, которое я, впрочем, уже предвидел, что кока, подобно бетелю1 и табаку, который жуют наши матросы и солдаты, является лишь средством для временного облегчения, полезным, даже необходимым отвлечением при долгом тяжелом труде или продолжительном ожидании, но все его действие ограничивается тем, что машинальный процесс постоянного жевания освежает рот и заставляет выделяться слюну. Жуя коку, бетель или табак, человек может целый день оставаться без пищи и питья, даже сна, но по прошествии определенного количества времени даже богатырь не выдержит дольше.
Есть ученые или, вернее, мнимые ученые, которые направо и налево разглагольствуют о том, что им известно только понаслышке; они-то и приписывают коке чудотворные свойства, основываясь на уверениях краснокожих. Этим достойным мужам, чересчур легковерным, следовало бы предложить сперва испробовать средство на себе и только потом уже всенародно сообщать о результате.
Все это является повторением той старой истории о рыбе, которую можно было впустить в лохань, до краев наполненную водой, и при этом не пролить ни капли. Академия, которой этот странный факт был представлен на обсуждение, целую неделю вела прения об удивительном свойстве рыб не увеличивать собой объема воды, в которую они попадают, а, напротив, уменьшать его поглощением.
Господь знает, сколько месяцев еще длились бы эти занимательные рассуждения, если бы один шутник не вздумал пустить рыбу в вышеназванную лохань в присутствии оторопевших академиков: вода великолепно полилась через края, ученые мужи убедились, что их подняли на смех, и разошлись пристыженные; тем и делу конец.
Это вполне применимо и к коке.
Однако вернемся все-таки к Каскабелю. Он сел на землю шагах в десяти позади ящика, о котором мы говорили, поджал под себя ноги и, приложив к губам дудку, извлек пару-другую чрезвычайно нежных звуков.
При этом первом призыве крышка ящика слегка зашевелилась и опять застыла в неподвижности. Каскабель повторил звуки, но резче и громче, однако результат оказался тем же самым.
Индеец поставил перед собой барабан, схватил трость и в то время, как снова извлек две ноты из дудки, сильно ударил по барабану. Тотчас же крышка отлетела далеко в сторону, точно движимая пружиной, и из ящика взвилась громадная змея.
Отвратительное пресмыкающееся, желтое с коричневыми пятнами, откинувшись телом назад и выгнув шею дугой, словно лебедь, раскачивалось в направлении индейца, который подходил, то протягивая к нему руку, вооруженную тростью, то отводя ее назад, а змея, как уже было сказано, мерным и тихим движением качала своей плоской треугольной головой, весьма напоминающей острие копья.
Чудовище это, как мы уже сказали, имело голову треугольной формы и достигало семи футов2 в длину; туловище его посередине было толщиной с руку человека рослого и плотно сложенного. Подобные гадины, заметим мимоходом, опасны не менее, чем гремучие змеи.
В течение нескольких минут краснокожий заставлял колебаться у самого своего лица плоскую голову пресмыкающегося, которое вытянулось почти во всю длину, стоя на нижней части туловища.
При всей своей отваге присутствующие не нуждались теперь в предостережении не двигаться и не говорить: вид этого ужасного зрелища заставил их оцепенеть и сковал им язык.
Внезапно Каскабель опустил руку с тростью, и змея мгновенно упала в ящик, свернувшись кольцом, посреди которого возвышалась ее чудовищная голова с желтыми глазами, устремленными на хозяина.
Индеец достал из кармана горсть сухих листьев и рассыпал их по земле перед собой, после чего сильно ударил по барабану.
— Хосе, подлый раб, — крикнул он, — сейчас же очисти это место!
Змея немедленно потянулась из ящика, стала разворачивать свои могучие кольца и поползла к тому месту, где лежали листья. Опять свернувшись в клубок, она быстрым движением хвоста разметала листву направо и налево, так что и следа не осталось.
— Ты добрый малый, Хосе, и слуга превосходный, я доволен тобой, — продолжал краснокожий, — иди, поцелуй хозяина, мой верный товарищ.
Он протянул к пресмыкающемуся совершенно обнаженную правую руку, змея поднялась по ней, издала тихий с переливами свист и медленно обвилась вокруг шеи индейца, потом приподняла свою плоскую голову и раздвоенным языком стала касаться его лица.
Эта кошмарная ласка длилась добрых две-три минуты, к неописуемому ужасу зрителей, которых эта странная сцена просто леденила. Наконец индеец осторожно взял змею за голову, медленно развил бесчисленные кольца, которыми она обвилась вокруг его шеи, и заставил лечь у своих ног, где она оставалась неподвижна, вероятно измученная всем, что ей пришлось проделывать.
Тут Каскабель взял пресмыкающееся за шею, с трудом приподнял и едва дотащил, между тем как хвост волочился по земле, до ящика, куда тщательно уложил его, свернув кольцами, после чего наглухо закрыл крышку.
Краснокожий подошел к дону Фернандо и остановился против него на расстоянии двух футов; распахнув рубашку, он достал мешочек, висящий у него на шее на крепкой кожаной плетенке.
— С вашего позволения, сиятельный граф, — сказал он, — я покажу вам маленькое животное, довольно любопытное.
— Какое?
— Коралловую змею.
— Ага, и эта змея опасна? — осведомился молодой человек с притворным равнодушием.
— Еще бы, — посмеиваясь, ответил краснокожий, — укус коралловой змеи приводит к смерти менее чем за два часа.
— Но против ее яда есть какое-нибудь средство?
— Наверное, существует, ваше сиятельство, но пока что еще не открыто.
— Так ты, должно быть, вырвал у нее все ядовитые зубы, чтобы она была безвредна?
— Сейчас сами увидите, если желаете, сиятельный граф.
— Почему же нет; уж не хочешь ли ты, чего доброго, напугать меня своими рассказами, негодяй?
— Вы не должны предполагать подобной дерзости с моей стороны.
— Так показывай своего гада без дальнейших разглагольствований, вот тебе еще унция.
С этими словами он бросил монету. Краснокожий подхватил ее так же ловко, как и первую, и в следующий миг она уже исчезла в его кармане.
— Да благословит вас Бог, сиятельный граф, — вскричал он, — вот моя змейка, только не подходите ко мне близко!
Раскрыв мешочек, он запустил в него руку и извлек оттуда за кончик хвоста змею. Она была дюймов3 в пятнадцать длиной, бледно-розоватого цвета с фиолетовыми полосками. Едва она очутилась на свету, как взвилась с бешеным шипением и откинула голову назад, точно хотела броситься на державшего ее индейца.
Тот, ничуть не испуганный таким грозным поведением змеи, как-то по-особому засвистел, поднес ее к своему лицу, черты которого мгновенно приняли напряженное, страшное выражение, и вперил взгляд в глаза пресмыкающегося.
Безмолвная борьба между животным и человеком длилась целую минуту, но в конце концов змея оказалась побежденной; под влиянием горящего, пристального взгляда она присмирела, стала медленно опускаться, свертываясь кольцами, и наконец спрятала голову.
Каскабель усмехнулся с видом торжества, медленно поднес змею к губам, продолжая держать за хвост, и вдруг вложил ее к себе в рот.
Целую минуту она оставалась во рту индейца, когда же тот вынул ее, она повисла, точно мертвая, в руках своего хозяина.
— Сейчас вы удостоверитесь, ваше сиятельство, — сказал Каскабель со своей вечной злой усмешкой, которая в эту минуту казалась особенно зловещей, — так ли безвредна эта змея, как вы полагали, и может ли каждый справиться с ней так же легко и безнаказанно, как я. Извольте взглянуть, ваше сиятельство, зрелище стоит того, клянусь вам!
Он дал змее три или четыре щелчка по шее, та вдруг взвилась, раскрыла пасть, челюсти ее широко раскрылись и обнажили два ядовитых зуба, торчащие, точно два угрожающих острия. Зубы эти, полые внутри, сообщаются с ядовыделительными железами и поднимаются перпендикулярно деснам при сокращении жевательного мускула, когда змея раскрывает пасть, чтобы укусить.
— Что скажете об этом, ваше сиятельство? — осведомился Каскабель. — Вы все еще находите это премилое животное таким безвредным, каким полагали его сперва?
— О нет! Я сознаю свою ошибку!.. Но каким же способом ты укрощаешь змей?
— Это моя тайна, ваше сиятельство. Напрасно было бы настаивать на расспросах, я не могу удовлетворить вашего любопытства в этом отношении.
Индеец опять положил коралловую змею в мешочек, который спрятал под рубаху на груди.
— Эта штучка, — продолжал он с чуть заметной насмешкой, — одна из самых удачных, больше мне показывать нечего, сиятельный граф; довольны ли вы?
— Так доволен, — ответил дон Фернандо со значением, — что я, может быть, пожелаю увидеть тебя опять. Если мне придет такая прихоть, где можно тебя найти?
— Везде, ваше сиятельство.
— Это значит — нигде! Смеешься ты надо мной, что ли, негодяй?
— Ничуть, сиятельный граф, то и дело я брожу по городу и окрестностям, всякий знает меня; я не имею никакого повода скрываться!
— Положим… Пожалуй, я вызову тебя опять.
— Смиренно буду ждать приказаний вашего сиятельства.
Каскабель опять навьючил на мула свои корзины, раскланялся с видом насмешливого торжества и медленно вышел на улицу.
— Надо зорко следить за этим молодцом, — сказал дон Фернандо на ухо Мигелю, — у него шпионская рожа, которая мне совсем не по душе.
— За ним будут следить, не беспокойтесь, ваше сиятельство, — ответил буканьер, сопровождая свои слова выразительным жестом.
— Я не хочу, чтобы его убивали! — с живостью воскликнул дон Фернандо. — Он мне еще понадобится!
— Значит, надо только поставить его перед невозможностью вредить.
— Вот именно.
Однако Каскабель, утверждавший, что его можно встретить повсюду, бесследно исчез и, несмотря на самые тщательные поиски, нигде не показывался.
Неудача взбесила Мигеля, дона Фернандо же она заставила призадуматься не на шутку.
ГЛАВА II. Как Пьер Легран взялся за дело, чтобы овладеть островом Санта-Каталина
Возвратимся теперь к флибустьерскому флоту, который мы оставили после того, как он торжественно снялся с якоря в Пор-де-Пе, медленно вышел в открытое море и исчез из вида на горизонте. Часам к пяти пополудни земля окончательно скрылась из глаз флибустьеров, однако до заката солнца все суда держались вместе.
Две испанские каравеллы, посланные, по всей вероятности, наблюдать за передвижениями Береговых братьев, неосторожно подошли слишком близко и были захвачены в плен.
Это были маленькие береговые суда с четырьмя камнеметными мортирами и экипажем в десять человек каждое.
Два небольших отряда Береговых братьев перешли на каравеллы, которые должны были следовать за флотом.
Эти легкие суда имели неглубокую осадку и потому были неоценимы для разведки вблизи вражеских берегов.
Испанцев перевели на адмиральский корабль, и по знаку Монбара они были мигом вздернуты на реях — к великой радости буканьеров, но, разумеется, далеко не к радости бедняг, которым суждено было играть главную роль в этом роковом представлении.
Таким образом вели между собой войну испанцы и флибустьеры, действия были одинаковы с обеих сторон; «взят — значит, повешен» — эта грозная поговорка осуществлялась во всей своей силе.
Недаром Монбар был прозван Губителем: он питал к испанцам такую ожесточенную и глубокую ненависть, что тот из них, кого несчастная звезда приводила к нему в руки, неминуемо оказывался вздернутым на рее. Никогда еще он не помиловал ни одного пленника. Каждый раз, когда он возвращался с крейсерства в Пор-Марго или Пор-де-Пе, корабли его были увешаны, точно гирляндами, мертвыми телами врагов, раскачивающимися над палубой.
Незадолго до заката солнца на адмиральском корабле был поднят сигнальный флаг; по этому знаку флот немедленно распался на части, и каждая эскадра пошла к месту своего назначения.
Адмирал продолжал двигаться к Сан-Хуану. Морган со второй эскадрой повернул к Пуэрто-Бельо. Наконец, третья эскадра под командой Пьера Леграна, придерживаясь ветра, направилась к острову Санта-Каталина, которым ей приказано было овладеть.
Мы последуем за этой эскадрой, поручение которой было если не самым опасным, то, во всяком случае, самым важным. Остров Санта-Каталина, который не следует путать с тем, что находится у берегов Бразилии, по-видимому, совсем не известен нашим ученым географам; по крайней мере, о нем не упоминает ни один из них. Этот остров находится у берегов Коста-Рики, приблизительно в тридцати милях от реки Чагрес на 12 градусах 30 минутах северной широты.
Монбар выбрал его местом снабжения флота съестными припасами из-за близости к пункту, который он хотел занять; лучше выбора нельзя было сделать ни в каком отношении. Казалось только, что овладеть им будет весьма трудно.
В то время, к которому относится наш рассказ, остров Санта-Каталина защищался четырьмя хорошо укрепленными каменными фортами и несколькими усиленными батареями.
Возле Санта-Каталины находился остров поменьше и соединялся с ним мостом, который легко было разрушить. Островок этот, следовательно, образовывал, так сказать, пятый форт — тем грознее, что с него можно было обстреливать рейд и город. Нечего было также думать взять Санта-Каталину голодом: островок в изобилии снабжал город всеми жизненно необходимыми припасами.
Отлично зная, насколько важен для торговли и безопасности колоний в Центральной Америке остров Санта-Каталина, испанцы сильно укрепили его; они разместили там храбрый гарнизон и сделали остров общим складом, местом снабжения припасами всего их флота. Кроме того, там они устроили колонию, куда свозились все преступники, осужденные в заморских владениях Испании.
Этих осужденных заставляли строить укрепления, нагружать и разгружать суда, чинить дороги; в случае нападения им раздавали оружие для усиления обороны.
Вот каков был остров, которым Пьеру Леграну предстояло овладеть.
Одни только флибустьеры могли отдавать подобные приказы и отваживаться исполнять их, используя лишь те слабые средства, которыми располагали.
Ни сам Пьер Легран, ни кто-либо из Береговых братьев, находящихся под его командой, ни на одно мгновение не усомнился в успехе их предприятия.
Впрочем, что бы их ни ждало впереди, как только флибустьеры выступали в экспедицию, они забывали обо всем на свете и ничто уже не могло остановить их.
После десяти дней полного различными событиями плавания флибустьеры заметили на горизонте нечто похожее на серые облачка, что на самом деле, однако, оказалось твердой землей. Эскадра приближалась к цели — острову Санта-Каталина.
Было около половины седьмого вечера. Пьер Легран скомандовал убрать паруса и лечь в дрейф. Он приказал спустить на воду шлюпку для рекогносцировки и потребовал к себе на корабль своих помощников.
Спустя полчаса в кают-компании вокруг большого стола, уставленного бутылками рома и водки, с табаком и трубками сидели Пьер Легран, Филипп д\'Ожерон, капитан адмиральского корабля, и помощники вице-адмирала, контр-адмиралы Пьер Прямой и Александр Железная Рука.
— Братья! — открыл заседание Пьер Легран. — Вот мы и подошли к острову Санта-Каталина, которым необходимо завладеть. Я не стану обсуждать, возможно ли это, — разумеется, мы должны это сделать!
— Еще бы, черт возьми! — вскричали флибустьеры в один голос. — Да тут не может быть и тени сомнения.
— Стало быть, остается только обсудить, каким образом можем мы разом прибрать к рукам остров и скрутить проклятых испанцев.
— Есть ли у вас какой-нибудь план, адмирал? — спросил Александр Железная Рука.
— Быть может, и есть, но ум хорошо, а два лучше. Я призвал вас, братья, чтобы услышать ваше мнение.
Два контр-адмирала только наклонили головы.
— Вам, Филипп, говорить первому, как младшему по годам и званию.
— Остров доступен только в трех пунктах, — ответил молодой человек. — Я разделил бы эскадру на четыре части, одновременно напал бы на все три пункта и в то же время на всех парусах вошел бы в гавань.
— Теперь вам слово, Пьер Прямой, — сказал председатель совета.
— Я признаю, что план нашего друга и брата Филиппа д\'Ожерона весьма смел и, пожалуй, мог бы привести к успеху, — начал Пьер Прямой, — однако нахожу его слишком уж рискованным. Разделить наши силы — значит ослабить их и подвергнуться опасности быть разбитыми по частям. Укрепления островка, господствуя над фортами и батареями большого острова, ограждают их своим огнем. Сперва я занял бы островок, а потом потребовал бы сдачи большого острова, который в этом случае просто не мог бы не сдаться, чтобы спастись от окончательного разрушения.
— Слово за вами, Александр, — хладнокровно сказал председатель.
— Я, адмирал, — отчеканил Александр Железная Рука, — не стал бы выбирать окольных путей, а вошел бы прямо в гавань со всей эскадрой, стал бы на пистолетный выстрел от набережной и с зажженными фитилями потребовал сдачи острова, а в случае отказа губернатора приступил бы к бомбардировке города, вот и все.
Наступила минута молчания.
Пьер Легран наполнил поочередно стаканы своих товарищей, чокнулся с ними, потом медленно осушил свой стакан и поставил его назад на стол, крякнув от удовольствия.
— Братья, — заговорил он наконец, — во всех ваших планах много хорошего, но по отдельности они не годятся — по моему мнению, по крайней мере. Мы не должны терять времени и давать испанцам возможность опомниться и выяснить, сколько нас; мы должны налететь на них, словно стая коршунов. Мой план совмещает в себе все ваши; сейчас увидите. Прежде всего надо вспомнить, что мы имеем дело с испанцами, то есть с людьми, беспечность которых хорошо известна, чья леность вошла в поговорку, чье нерадение не знает пределов. Испанцы не подозревают о нашей экспедиции — стало быть, они не ожидают нас. Форты их, как они ни прочны и грозны, однако не вооружены или, по крайней мере, вооружены очень плохо, солдаты, составляющие гарнизон, рассеяны по всему городу и окрестностям, пушки, быть может, даже не на лафетах, а боевые снаряды наверняка сложены в глубоких магазинах. Будьте уверены, более всего в деле обороны острова испанцы рассчитывают на слухи, которые они сами же и распустили о нем, будто он неприступен. Завтра этот вопрос будет нами решен. Вот как я намерен поступить: этой ночью мы будем лавировать перед островом; месяца нет, нас не заметят. На рассвете мы войдем в гавань, станем на шпринг4 и откроем адский огонь. Под его прикрытием на берег высадятся восемьсот человек, а тем временем Пьер Прямой с двумя сотнями людей незаметно подберется к островку и захватит его врасплох перед самым восходом солнца. Никаких требований сдачи не надо, просто ядра — и делу конец. Мы должны взять внезапностью, с какой стати давать испанцам время приготовиться к обороне? Это было бы нелепо с нашей стороны. Ядра, пули и сабельные удары — нет вернее средства быстро покончить с этим делом. Если все удастся, то мы наверняка возьмем город и прочно засядем на острове. Вот мой план, братья; что вы скажете о нем?
— Он просто-таки библейски прост, — ответил Филипп, улыбаясь.
— Так вы одобряете его?
— Целиком и полностью! — разом заговорили все, кивая головами в знак согласия.
—Значит, решено: возвращайтесь на ваши корабли, братья, и готовьтесь к атаке. Надо действовать смело и дружно, я ручаюсь за успех!
— И мы ручаемся.
— Прекрасно. Итак, до завтра.
Флибустьеры в последний раз чокнулись стаканами, контр-адмиралы отправились обратно на свои суда, и вскоре эскадра двинулась в путь.
Незадолго перед тем лодка, посланная для рекогносцировки, причалила к адмиральскому кораблю. Она захватила рыбака.
По приказанию адмирала, который тотчас же пожелал допросить его, пленника провели в кают-компанию.
То, что предвидел Пьер Легран, оказалось справедливым до мельчайших подробностей. Рыбак, не запираясь, отвечал на искусные расспросы адмирала с тем большей готовностью, что с давних пор знал флибустьеров как людей, до безумия щедро вознаграждающих за оказанную им услугу и в то же время неумолимо жестоких к тем, кто заведомо их обманывал. К тому же этот человек был освобожденным каторжником, для него не существовало таких понятий, как честь, любовь к отечеству, особенно когда речь шла о золоте, которое флибустьер держал перед его глазами, — здесь он готов был продать самого себя.
Как и предполагал Пьер Легран, испанцы находились в полном неведении, они даже не подозревали о флибустьерской экспедиции. Все на острове находилось в страшном хаосе: форты не вооружены, гарнизон наполовину распущен и службы совсем не нес. Магазины, правда, были битком набиты провиантом и всякого рода боеприпасами, но они располагались за чертой города — для ограждения от случайных пожаров — и тем самым в подобном случае, где дорога каждая минута, становились совершенно бесполезны вследствие длительности и затруднений подвоза.
Впрочем, испанцы со свойственной им гордостью и самонадеянностью были убеждены, что флибустьеры никогда не осмелятся напасть на их сильные укрепления.
Итак, флибустьерский адмирал не ошибся ни в чем относительно плана, который изложил на совете.
Казалось бы, подобная нерадивость была невероятна и превосходила все, что говорилось о быстром падении несчастного испанского народа, достойного, однако, во многих отношениях не только жалости, но и сочувствия людей мыслящих, тем не менее история говорит положительно, она не рассуждает, а утверждает, приходится преклоняться перед безапелляционным решением, когда излагаешь факт, к несчастью, как нельзя более достоверный. Изложенное нами здесь происходило точь-в-точь так, как мы передаем это, мы не только не преувеличиваем, но, напротив, стараемся сгладить, так грустно влияет на нас самих мрачная картина, которую мы волей-неволей должны развертывать перед читателем, дабы показать ему мишурное величие монархии, заставившей одно время дрожать весь мир, однако благодаря шатким основаниям теперь повергнутой в прах из-за невежества, фанатизма и гордости.
Этот бедный, злополучный народ, и способный, и храбрый, доведен до такого низкого умственного и нравственного уровня монахами, деспотизмом и налогами, то есть жаждой поживы и золота, что ужаснейший переворот, который даже предвидеть страшно, и тот едва ли выдвинет его на одну высоту с прочими нациями. В испанцах сознательно притупляли все хорошие чувства и старались заменить их одними постыдными страстями, чтобы управлять ими посредством этих страстей и держать их под игом, которое они, подобно сраженному титану, тщетно силятся свергнуть.
Что бы ни говорили, а падение Испании имело началом неумолимый деспотизм звероподобного тирана, чудовища в человеческом образе, известного под именем Филиппа II.
Этот трусливый король, ханжа, гордец, кровопийца и обманщик, имел все дурные наклонности животного и ни одного из малейших добрых качеств человека: положенное им начало распада так и не останавливалось с тех пор в своем развитии. Испания утратила две трети своего населения, остальная же треть, за исключением некоторых избранных людей, наделенных выдающимися способностями, коснеет в невежестве и самом унизительном варварстве. Неужели этой прекрасной и плодоносной стране, предоставленной монахам и растлевающему обскурантизму, суждено в силу божественного права превратиться в пустыню? Это тайна Провидения.
После продолжительного допроса адмирал, оставшись доволен откровенными ответами рыбака, дал ему пятнадцать унций, что составляло целое состояние для такого бедняка, и передал его в руки Филиппу д\'Ожерону с предписанием бдительно караулить и не возвращать ему свободы, пока остров не окажется во власти Береговых братьев.
Рыбак, однако, и не думал бежать, напротив, он предпочитал сойти на берег только когда все уже свершится, не без основания опасаясь, что продолжительная его отлучка и внезапное возвращение могут привести к разным нежелательным предположениям. Не заставляя просить себя дважды, он лег, где ему указали, тщательно спрятав в пояс полученное золото, и заснул сном праведника.
Разве золото не лучшее целебное средство для трусливой совести?
Всю ночь эскадра лавировала неподалеку от острова, постепенно, однако, приближаясь к нему при каждом повороте, и за час до восхода солнца Береговые братья находились на расстоянии чуть не в половину пушечного выстрела от большого и прекрасного рейда Санта-Каталины, куда намеревались войти с такой неслыханной дерзостью.
Исполнив этот маневр, матросы получили десять минут на завтрак. Стояла кромешная тьма; шел четвертый час утра.
Были сделаны последние приготовления к атаке: шлюпки спустили на воду, и в них разместился десант. Постепенно каждая из них зашла за корму того судна, к которому принадлежала и которое должно было привести ее на буксире на рейд. Две легкие лодки отделились от адмиральского судна и тихо направились ко входу в порт, чтобы удостовериться, натянута ли цепь для преграждения доступа кораблей.
В то же мгновение десять лодок с уключинами, обернутыми ветошью, битком набитые людьми, отделились от судов, находящихся в подчинении Пьера Прямого, и пошли на веслах в сторону маленького островка.
В лодках находились двести человек, а направлялись они захватить врасплох тысячу шестьсот!
Если бы то, о чем мы намерены рассказать, не было подтверждено самым положительным образом всеми историками, быть может, мы не решились бы описать этот подвиг безумной отваги, настолько он кажется невероятен, смел и необычен и изобилует такими странными случайностями, ясно показывающими, до какой степени может доходить беспечность некоторых правителей.
Лодки достигли узкого пролива, которым замыкался рейд. Ночь стояла темная, лодки шли очень осторожно. Караула нигде не оказывалось; флибустьеры преспокойно пристали к берегу, одни — справа, другие — слева от входа в гавань, взошли на набережную, где были закреплены концы цепи, отцепили их одновременно с той и другой стороны и, надвязав кабельтовым5, без малейшего шума опустили в море.
Но тут Береговых братьев осенила внезапная мысль. Случайно они заметили, что небольшие двери внизу фортов, защищающих пролив, даже не затворены. Лодки поспешили назад к адмиральскому судну, отчитались в выполнении возложенного на них поручения и сообщили о своем открытии.
Пьер Легран тотчас решил воспользоваться этим удобным случаем, чтобы мигом захватить форты.
Десять хорошо вооруженных лодок под начальством Филиппа д\'Ожерона и самого Пьера Леграна направились к проливу и разделились на две части, каждая в сто человек, которые одновременно подошли к обоим фортам.
Смелое нападение вышло удачнее, чем могли надеяться сами флибустьеры: испанцы были абсолютно уверены, что бояться им нечего, а потому форты оказались чуть ли не пустыми, в них едва набралось по сотне человек гарнизона, который был застигнут спящим и потому побежден в мгновение ока. Остальная часть гарнизона находилась вне крепостных стен. Форты взяли без единого выстрела.
Всех захваченных в плен испанцев повесили, так как пленники связали бы флибустьеров по рукам и ногам. Кроме того, решившись на отчаянную попытку, Береговые братья хотели жесткими мерами с самого начала приступа внушить неприятелю сильный страх.
В каждом из фортов был оставлен гарнизон, пушки обращены на город, тела несчастных испанцев вывешены рядами на всеобщее обозрение снаружи стены, после чего адмирал с командиром корабля вернулись на свое судно.
Из четырех фортов, защищавших большой остров, два уже находились во власти флибустьеров, форт на островке также, по всей вероятности, не замедлит сдаться отряду, посланному Пьером Прямым; следовательно, оставалось овладеть всего двумя фортами и городом, а это действительно было пустяковым делом для людей, которых не страшила никакая опасность, не могла остановить никакая преграда. Начало экспедиции предвещало удачу, только не следовало терять ни минуты: опаловые полосы уже пролегли на небосклоне и понемногу загорались багряным отливом, небо светлело с каждой минутой, ночные звезды меркли одна за другой, и вскоре солнце должно было рассеять мрак. Адмирал дал сигнал к атаке.
Эскадра разом вошла в рейд и заняла его весь, суда вытянулись в одну линию и стали на шпринг.
Между тем лодки обрубили канаты, которыми были прикреплены к судам, и на веслах пошли к городу. На лодках находилось до тысячи двухсот человек.
В ту самую минуту, когда солнце величественно поднималось из-за горизонта, громовой залп с продолжительными раскатами грянул над городом, и на него дождем посыпались ядра. Отчаянные крики тысячи двухсот человек зловещим отголоском отозвались на грохот орудий, и флибустьеры ринулись на город разом со всех сторон, небольшими отрядами в сорок-пятьдесят человек.
Два форта у входа на рейд почти одновременно с фортом на маленьком островке присоединились к общей бомбардировке и накрыли Санта-Каталину градом ядер. Сражение вмиг приняло ужасающие размеры. Никакими словами нельзя передать испуга и оцепенения испанцев, когда при внезапном пробуждении они увидели, что окружены значительными силами и уже почти находятся во власти своих грозных и неумолимых врагов — флибустьеров. Наступило страшное смятение, сущий хаос, над которым преобладала неудержимая паника; все бежали, сами не зная зачем и куда.
Флибустьеры являлись повсюду, поджигали дома и безжалостно убивали несчастных жителей, которые спросонья, полуодетые, спасались бегством из своих пылающих жилищ. Женщины, дети, старцы — никто не был пощажен слепой яростью Береговых братьев.
Однако вскоре население, доведенное до отчаяния, устроило отпор неприятелю.
Несколько храбрецов смело бросились вперед и принялись защищаться, предпочитая скорее дать убить себя в сражении, чем быть постыдно изрубленными, не оказав никакого отпора.
Губернатор дон Себастьян Коронель, старый воин безупречной храбрости, с помощью нескольких преданных офицеров собрал гарнизон, который пребывал в состоянии паники, присоединил к нему волонтеров из городских жителей и с этим небольшим войском, поместив посреди него женщин, детей, священников и монахинь, словом всех, кто был не в состоянии защищаться, начал медленное упорядоченное отступление под огнем флибустьеров, которые невольно испытали благоговейное удивление при виде этого зрелища.
Ценой громадных жертв, оставляя за собой на каждом шагу груды тел, но не давая флибустьерам врезаться в свои ряды, так что их ярость бессильно разбивалась о холодный и героический отпор испанцев, дону Себастьяну удалось после двух часов страшной борьбы ввести целым и невредимым в два форта, еще не занятых неприятелем, большую часть населения города и самому запереться в них со своим небольшим отрядом, признавая невозможным бой на открытом месте, но твердо решившись защищаться до последней капли крови и сдаться только на почетных условиях.
Отдельно взятые испанцы все одинаковы: они храбры до безумства, умны и энергичны. Плохи в Испании только учреждения; измените их — и страна спасена, в людях недостатка не будет, это доказывает история.
Флибустьеры, знатоки по части геройства, даровали губернатору больше, чем то, на что он смел надеяться.
Ему было позволено перебраться на материк со своим отрядом и теми из жителей, которые пожелают следовать за ним; остальным даровали жизнь и даже пощадили их имущество, разумеется, ценой громадной военной контрибуции.
Береговые братья были вне себя от восторга: успех превзошел все их ожидания, они завоевали практически без борьбы несметные богатства. Атака была произведена так быстро и дружно, что флибустьеры потеряли не более тридцати человек, и то во время героического отступления дона Себастьяна Коронеля.
В тот же вечер губернатор с испанскими солдатами сели на старые суда и направились к материку, а жители вернулись в свои полуразрушенные жилища и в городе наконец водворилась тишина.
Не теряя ни минуты, Пьер Легран принялся за вторую часть своего поручения: он осмотрел арсеналы и магазины, нашел их полными и приступил к приготовлениям для снабжения флота всем необходимым.
По прошествии двух-трех дней вид города совершенно изменился: флибустьеры, которые, впрочем, жили в довольно добром согласии с городскими жителями, привнесли лихорадочную деятельность в этот уголок земли, который под их неодолимым влиянием как будто внезапно пробудился от долгого и тяжелого сна.
ГЛАВА III. Дон Хесус Ордоньес и дон Пабло Сандоваль воображают, что заключили выгодную сделку
Пока флибустьерский флот такими смелыми действиями открывал свою великую экспедицию против самого, пожалуй, важного для испанцев города в Америке, в Панаме происходило несколько событий, о которых мы обязаны поведать читателю. Граф дон Фернандо де Кастель-Морено, которому мы во избежание недоразумений вернем его имя в среде Береговых братьев, заканчивал свой завтрак вместе с Тихим Ветерком, Мигелем Баском, Бартелеми и еще несколькими флибустьерами. Усердно наполняя стаканы, собеседники скоро развеселились и уже принялись говорить все разом, не слушая друг друга, когда дверь столовой отворилась и вошел Шелковинка. Паж приблизился к Прекрасному Лорану и что-то сказал ему на ухо. Тотчас же лицо молодого человека совершенно изменилось, он встал и обратился к приятелям:
— Пейте и курите, сколько душе угодно, друзья, но не шумите; мне сейчас доложили о важном посещении, я ухожу.
— Будь спокоен, — ответил Тихий Ветерок за всех, — если твои гости не подойдут слишком близко к этой зале, никто не заподозрит нашего присутствия здесь, ручаюсь тебе головой.
— Очень хорошо.
С этими словами Лоран вышел из столовой и направился к парадной гостиной. Там его ждали двое. Это были дон Хесус Ордоньес и капитан Сандоваль.
— Чего-нибудь освежительного! — приказал Лоран своему пажу и любезно раскланялся с гостями.
Юлиан, или Шелковинка, почти мгновенно вернулся со слугой, который нес за ним поднос со всякого рода угощениями. Поставив его на стол, слуга вместе с пажом по знаку хозяина удалились.
— Сеньоры, — с величайшей вежливостью обратился молодой человек к посетителям, — перед вами на столе табак, сигары, листы бумаги и маиса, огонь в жаровне, в бутылках старый ром и водка, в вазах шербет и мороженое; прошу оказать честь.
— Вы нас смущаете, граф… — начал было дон Хесус.
— И слушать ничего не хочу! — с живостью перебил Прекрасный Лоран. — Прошу вас выбирать по вкусу.
— Вы осыпаете нас милостями, — заметил капитан.
— Разве это не наш старый кастильский обычай, господа? Я со своей стороны нахожу его замечательным в том отношении, что каждый чувствует себя свободным и таким образом исчезает всякая принужденность. Стоит вместе выпить и покурить, и холодный этикет сменится полным доверием, а разговор будет вестись откровеннее.
Два гостя поклонились, как бы признавая справедливость приведенного хозяином довода, и без дальних околичностей взяли каждый по мороженому и закурили по настоящей гаванской сигаре. Прекрасный Лоран последовал их примеру и спустя минуту продолжал:
— А теперь, господа, если вам угодно будет сообщить мне, чему я обязан вашим любезным посещением, то я готов слушать.
— Кхм! — прочистил горло дон Хесус и улыбнулся. — Хотя причина действительно очень важная, граф, ее, признаться, чрезвычайно трудно сообщить.
— Полноте! — засмеялся молодой человек. — Испанский язык, благодарение Богу, один из самых богатых в числе многих языков нашей старой Европы; если владеть им как следует, можно сказать все, что хочешь.
— Вы полагаете?
— Убежден в этом.
— Во-первых, граф, — начал капитан, — не позволите ли вы мне задать вам вопрос?
— Хоть десять, если желаете, черт возьми!
— Нет, всего один, но с условием, что вы ответите откровенно.
— Это мой обычай, сеньор, окольные пути ненавистны мне во всем.
— Тогда все отлично. Какого вы мнения, граф, о контрабанде?
— Вы ведь желаете, чтобы я говорил откровенно?