Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Густав Эмар

Эль-Дорадо

ГЛАВА I. О Sertao

Двадцать пятого июня 1790 года около семи часов вечера довольно многочисленный отряд всадников выехал из узкого оврага и начал взбираться по крутой тропинке, едва обозначенной на склоне горы, которая образует крайний предел сиерры Ибатукаты, лежащей в провинции Санта-Пауло.

Эти всадники, переплыв реку Парана-Пану, готовились, без сомнения, переехать Рио-Тиети, если, как по-видимому показывало принятое ими направление, они ехали в Минасгерайское губернаторство.

Большей частью хорошо одетые, они носили живописный наряд сартанейев и были вооружены саблями, пистолетами, ножами и карабинами; скатанные лассо висели на кольцах, сбоку седла.

Нужно заметить, что боласы, страшное оружие гаучо пампасов восточной банды, совершенно неупотребительны внутри Бразилии.

Люди эти, с загорелыми лицами, с надменным видом, гордо сидя на своих лошадях, держа оружие наготове, со взглядом, постоянно устремленным на кустарники, чтобы наблюдать за дорогой и открывать засады, представляли при косвенных, непалящих лучах заходящего солнца необыкновенное сходство с теми отрядами искателей приключений — павлистов, которые в шестнадцатом и семнадцатом веке, казалось, были направляемы перстом Божьим на отважные открытия; они завоевали новые страны для метрополии и кончили тем, что оттеснили в леса воинственные и непокоренные племена первых обитателей этой земли.

Сходство это довершалось обстановкой; в территории, по которой ехали всадники, теперь живут белые и кочующие метисы, большей частью пастухи и охотники, но в то время еще бродили многие индейские народы, пропитанные ненавистью к белым и смотревшие, не без основания, на эту землю, как на свою собственность, беспощадно воевали с бразильцами, нападали на них и резали их везде, где ни встречали.

Всадников было около тридцати, считая служителей, приставленных наблюдать за обозом, перевозимым на мулах; они в случае нападения должны были вступать в бой, а потому были вооружены саблями и ружьями. В некотором расстоянии от первой группы ехала вторая, состоявшая из дюжины всадников, среди которых два мула везли паланкин (носилки), закупоренный со всех сторон.

Обоими отрядами, очевидно, предводительствовало одно лицо, потому что, когда первый достиг вершины горы и остановился, от него отделился всадник, посланный ко второй группе, по-видимому для передачи приказания ускорить шаг.

Люди второго отряда имели военный вид и были одеты как конквистские солдаты (soldudos da conquista); поэтому человек, знакомый с бразильскими нравами, мог узнать, что предводитель каравана был не только богат и силен, но что, кроме того, путешествие имело важную цель и было преисполнено опасностями.

Несмотря на дневной жар, несколько спадавший уже, солдаты крепко держались в седлах; они носили, что, казалось, их нисколько не стесняло, странный наряд, без которого никуда не выезжают, т. е. кирасы, так называемые gibao de acmas, род дорожного казакина, подбитого шерстью и стеганного, который, доходя до колен, защищает руки и предохраняет их от индейских длинных стрел лучше всяких лат. Так как они во время погони за дикарями в лесу бывают принуждены оставлять лошадей, с которыми не могли бы проникнуть в девственные леса, то носят сбоку род большого кривого ножа, называемый facao и служащий им для разрезания лиан, чтобы очищать себе дорогу; сверх того — у каждого мушкетон или ружье без штыка, которое заряжается крупной дробью, потому что почти невозможно направить верно пулю в эту густую зелень, которая становится еще более непроницаемой от странного расположения ветвей и от сплетения лиан.

Солдаты наводят страх на индейцев и марронов, которых преимущественно поручено им ловить. Большая часть их состоит из индейцев или метисов, и потому они отлично знают все хитрости дикарей и сражаются с ними только в засадах.

Их очень уважают за мужество, скромность и за самую непоколебимую верность; таким образом, присутствие дюжины их в караване служило верным признаком высокого положения, занимаемого в бразильском обществе вождем экспедиции или, по крайней мере, путешественников. Общество остановилось, как мы уже сказали, на вершине горы; с этой высоты открывался со всех сторон, на довольно большое расстояние, великолепный вид лесов, холмистых долин, прорезываемых бесчисленным множеством потоков, но не было ни одного дома, ни одной лачуги, которая оживляла бы эту пышную и дикую природу; это была действительная sertao, т. е. пустыня во всей своей величественной и дикой красоте. Путешественники, мало интересовавшиеся очаровательной картиной, развертывавшейся перед ними, и к тому же утомленные продолжительным путешествием по почти непроходимым местам, под палящими лучами солнца, ударявшими им прямо в голову, старались поскорее устроить на ночь свой лагерь.

Между тем как одни развьючивали мулов и сваливали в кучу тюки, другие устанавливали палатку посредине импровизированного лагеря; кто посильнее, тот рубил деревья для временного укрепления, остальные разводили для ужина огни, которые должны были поддерживаться целую ночь, чтобы удалить диких зверей.

Когда все было устроено, всадник с гордым видом, лет двадцати восьми и не более тридцати, аристократические манеры которого, гордый взгляд и отрывистый разговор обличали привычку повелевать, приказал приблизить паланкин, остававшийся до того времени вдали и все еще окруженный стражей. Паланкин принесли к самой палатке и открыли; занавес палатки заколебался, потом опять упал, не дав узнать, какого пола была личность, сидевшая в паланкине, по выходе которой тотчас же унесли носилки. Солдаты, вероятно, получившие такое строгое приказание, окружили шатер и не допускали к нему никого на пистолетный выстрел.

Начальник отряда после исполнения его приказания ушел в палатку немного поменьше, поставленную в нескольких шагах от первой, и, бросившись на стул, погрузился в размышление.

Господину этому, как мы уже сказали, было от двадцати восьми до тридцати лет, черты его лица были тонки и аристократичны, почти женственной нежности и красоты; его лицо, кроткое и ласковое на первый взгляд, при внимательном изучении теряло, однако же, это выражение и принимало вид жестокой и насмешливой злобы, которая внушала боязнь и почти отвращение; его большие черные глаза смотрели неопределенно и редко останавливались на чем-нибудь; рот его, украшенный зубами ослепительной белизны, и тонкими, черными, тщательно закрученными усиками, передергивался по временам иронической улыбкой. Хотя он был таков в действительности, но для поверхностного наблюдателя он показался бы удивительным всадником, исполненным благородства и пленяющим своей гордой осанкой.

Он пробыл один около двадцати минут в своей палатке, так углубившись в самого себя, что, казалось, не только позабыл утомленье целого дня, проведенного на коне, но также и место, где находился; в это время поднялась тихо занавесь палатки, и на пороге показался человек, который, уверившись, что господин, портрет которого мы только что набросали, был действительно один, вошел вовнутрь, снял шапку и почтительно стал ожидать, чтобы тот, к которому он пришел, заговорил с ним. Личность эта составляла чрезвычайно резкий контраст с первой; это был еще молодой человек, с мускулистыми членами, с угловатыми чертами лица, с низкой, жестокой и невзрачной физиономией, с отпечатком скрытой злости; низкий, вдавленный лоб, серые, круглые, сильно углубленные в глазные впадины и довольно далеко отстоящие друг от друга глаза, длинный загнутый нос, выдающиеся скулы, большой и безгубый рот делали его немного похожим на хищную птицу из самой низкой породы; чудовищная голова его, поддерживаемая толстой и короткой шеей, была вдавлена в безобразно широкие плечи, его покрытые сильными мускулами руки придавали ему вид грубой и удивительной силы. Все это вместе взятое имело что-то отталкивающее. Существо это, которое легко можно было узнать, что оно метис mamaluco 1, носило наряд сартанейев, но костюм этот, хотя прекрасный и живописный, далеко не поправляя его стан и не рассеивая глупого выражения лица, служил только, так сказать, для того, чтобы выказать его еще более.

Несколько минут прошло, а молодой человек все еще не замечал своего странного посетителя; последний, соскучившись так долго ждать и желая, без сомнения, как можно скорее прервать молчание, не нашел более верного средства, как уронить свой карабин. При шуме, раздавшемся от удара оружия об камень, молодой человек вздрогнул и поднял вдруг голову. Узнав тогда человека, который стоял перед ним неподвижно как истукан, он несколько раз провел рукой по лбу, как будто для того, чтобы прогнать докучливые мысли, подавил отвращенье и, улыбаясь, сказал:

— А! Это вы, Малько Диас?

— Да, это я, маркиз, — отвечал метис тихим, почти задыхающимся голосом.

— Ну! Что же вы хотите еще от меня?

— Э! — сказал тот со скрытой насмешкой, — прием, который мне делает ваше сиятельство, не слишком-то радушен. Вот уже два дня, как я с вами не разговаривал.

— Мне, я думаю, не нужно стесняться перед вами. Зачем же это? Разве вы не получаете жалованья, а вследствие этого вы не слуга ли мой? — продолжал маркиз с оттенком гордости, с целью дать почувствовать посетителю расстояние, которое установили между ними общественные условия.

— Правда, — отвечал Малько, — слуга — собака, и обходиться с ним нужно как с собакой, но вы, однако, знаете пословицу: «A bom jogo boa volta!» 2.

— Избавьте меня, пожалуйста, от ваших глупых поговорок и скажите без обиняков — зачем пришли сюда», — отвечал молодой человек с нетерпением.

Малько Диас устремил на него зловещий взгляд

— В самом деле, — начал он, — вы правы, ваше сиятельство, лучше сейчас же покончить.

— Жду!

— Я пришел рассчитаться с вами; вот и все, сеньор.

— Гм! — процедил между зубами молодой человек, — рассчитаться, что это значит, velhaco?

— Velhaco или нет, маркиз, я все-таки хочу свести с вами счеты.

— Я не понимаю вас, объяснитесь, но сделайте милость, короче, у меня нет лишнего времени, чтобы слушать вашу болтовню.

— Я лучшего и не желаю, маркиз, хотя это вовсе не болтовня, как вы сейчас изволили сказать.

— Увижу, начинайте!

— Ну вот в чем дело, ваше сиятельство: я нанялся к вам тому назад два месяца в Рио-Жанейро в проводники за четыре испанских унций в месяц, или, если вам угодно, за сто шесть тысяч рейсов 3, не так ли, ваше сиятельство?»

— Совершенно верно, только вы позабыли, господин Диас, что получили от меня по своей просьбе до отъезда из Рио-Жанейро…

— За месяц вперед, — перебил mamaluco, — напротив, я очень хорошо помню, ваше сиятельство».

— Так что же вам нужно?

— Мне нужно остальное.

— Как остальное, с какой стати?

— О, по очень простой причине. Ваше сиятельство, так как наше условие кончится завтра в десять часов утра, то я хочу рассчитаться с вами сегодня, чем беспокоить вас во время путешествия.

— Как, разве мы уже так долго в дороге?

— Сосчитайте, ваше сиятельство.

— Действительно, — отвечал тот задумчиво.

Молчание продолжалось довольно долго, вдруг молодой человек прервал его и, подняв голову, стал пристально смотреть на метиса.

— Итак, вы хотите оставить меня, Малько Диас, — сказал он более дружеским тоном, нежели прежде.

— Разве мое обязательство не кончилось, ваше сиятельство?

— Кончилось, но вы можете его возобновить.

Малько колебался, хозяин не сводил с него глаз; наконец он решился.

— Слушайте, ваше сиятельство, — сказал он, — позвольте мне откровенно говорить с вами.

— Говорите.

— Ну что же! Вы знатный барин, маркиз, это правда; я в сравнении с вами ничтожный бедняга; однако как я, по вашему мнению, ни жалок, у меня есть бесценное богатство, и я сглупил, согласившись служить вам.

— И это богатство…

— Моя свобода, ваше сиятельство, моя независимость, право ездить и возвращаться, не отдавая никому отчета в своих поступках, говорить, не соразмеряя свои слова и не выбирая особых выражений; признаюсь, я не рожден быть слугой. Что будешь делать, мы, сартанейи, так созданы, что предпочитаем свободу и бедность — богатству в рабстве; я знаю, это глупо, но что же делать?

— Вы все сказали?

— Да, все, ваше сиятельство.

— Но ведь вы не слуга, вы только проводник.

— Это правда, ваше сиятельство, но вы невольно забываете, что я проводник, и обходитесь со мной как со служителем, а я не могу приучиться к такому обращению, гордость моя возмущается при этом, кровь кипит в моих жилах, и я боюсь тогда, что у меня недостанет терпенья.

Презрительная улыбка пробежала по губам молодого человека.

— Таким образом, это единственная причина, которая заставляет вас меня покинуть? — отвечал он.

— Точно так, ваше сиятельство.

— Но если, довольный вашей службой, я предложил бы вам вместо четырех — пять квадруплов, вы, без сомнения, согласились бы?

В глазах mamaluco блеснула алчность, но сейчас же это выражение сгладилось.

— Извините, ваше сиятельство, — сказал он, — я бы отказался.

— Даже если я предложил бы вам шесть?

— Даже если бы вы предложили мне десять.

— А! — воскликнул маркиз, кусая губы.

Очевидно, молодой человек находился под влиянием глухого гнева, который он сдерживал с трудом.

— Когда вы хотите уехать от нас? — спросил он.

— Когда, ваше сиятельство, позволите мне.

— А если бы я захотел, чтобы вы остались с нами до завтра, до десяти часов утра?

— Я остался бы, ваше сиятельство.

— Хорошо, — сказал молодой человек хладнокровно, — я вижу, что это для вас дело решенное.

— О! Совершенно, ваше сиятельство.

— Я сейчас же вам заплачу, что остался должен; потом вы уедете хоть тотчас.

Метис сделал движение, похожее на выражение благодарности, но не произнес ни одного слова.

Маркиз вынул из кошелька несколько золотых монет и подал их метису.

— Возьмите, — сказал он.

Малько протянул руку, но сейчас же, одумавшись, сказал:

— Извините, ваше сиятельство, вы ошиблись.

— Я? Каким образом?

— Да ведь вы должны мне, кажется, только четыре унции.

— Ну что же?

— А вы даете мне восемь.

— Я вам даю четыре унции, потому что должен, и четыре другие, потому что перед разлукой хочу доказать вам мою признательность за тс, что верно исполняли свой долг во время пребывания на моей службе.

Во второй раз mamaluco колебался, но, делая над собою страшное усилие и сделав шаг назад, как будто для того чтобы высвободиться из-под влияния блестящего металла, положил с видимым отвращением четыре золотые монеты на ящик, отвечая голосом, задыхающимся от внутреннего волнения:

— Очень вам благодарен, ваше сиятельство, но я не могу принять такой богатый подарок.

— Отчего же, если мне хочется вам предложить его, Малько? Разве я не имею право располагать тем, что принадлежит мне, и выражать свою признательность?

— Да, ваше сиятельство, вы вольны делать это, но я повторяю вам, что не приму.

— По крайней мере объясните мне почему, так как, если я не ошибаюсь в вас, вы так же, как и другие, любите золото.

— Да, маркиз, я люблю его, когда оно добыто честно, но я не нищий, чтобы принимать награду, которую не заслужил.

— Чувства эти делают вам честь, — отвечал с язвительной насмешкой молодой человек, — поздравляю вас и беру назад свое предложение.

Он взял тогда четыре монеты, подкинул их несколько раз на своей руке и положил потом в кошелек.

— Теперь мы рассчитались?

— Да, ваше сиятельство.

— И мы расстанемся друзьями?

— Хорошими друзьями.

— Вы ночуете в лагере?

— Я до завтрашнего дня к услугам вашей милости.

— В свою очередь благодарю вас, сеньор Малько; так как дела наши по общему согласию теперь кончились, то ничто не удерживает вас около меня, я предоставляю ехать вам когда угодно.

— В таком случае я воспользуюсь вашим позволением, потому что лошадь моя еще не расседлана, ваше сиятельство.

— А-а! Кажется, вы предвидели этот случай?

Mamaluco, несмотря на свою наглость, незаметно вздрогнул.

— Теперь прощайте, — продолжил молодой человек, — вы свободны; только так как мы, вы сами сказали, расстаемся друзьями, постараемтесь быть ими всегда.

— Я вас не понимаю, маркиз.

— Вспомните пословицу, на которую вы ссылались в начале нашего разговора, и постарайтесь применить ее к себе; желаю вам благополучного путешествия. — И он знаком приказал метису удалиться.

Последний, находясь в весьма неприятном положении под инквизиторским взглядом маркиза, не заставил повторить это приглашение, он неловко поклонился и вышел из палатки.

Отвязав лошадь, привязанную им к колу, он вскочил в седло и уехал с задумчивым видом, спускаясь рысцою с горы, в направлении к степи (sertao), на границе которой караван расположился лагерем.

Когда метис отъехал на такое расстояние, что его не могли заметить, он круто повернул направо и поехал назад по своим следам, тщательно стараясь не возбудить подозрения бразильских часовых.

«Черт, а не человек! — прошептал он, внимательно осматривая кустарники из боязни быть застигнутым врасплох. — Очевидно, он подозревает что-то; у меня впереди есть несколько минут, и если я не воспользуюсь ими, я пропащий человек; да, но я не допущу этого, дело слишком выгодно, чтобы я не употребил всех стараний для благополучного его исхода. Посмотрим, чья возьмет, — я или этот прекрасный и ласковый на словах господин».

Сильно пришпорив свою лошадь, mamaluco погнал ее в галоп и не замедлил скрыться в темноте; во время его разговора с прежним господином настала темная ночь.

Между тем как Малько вышел из палатки, маркиз встал с рассерженным и грозным видом, но почти тотчас же опустился на стул и сказал глухим голосом:

— Нет, дадим ему время удалиться, оставим его в совершенной беспечности; изменник, кажется, не знает, что я так хорошо извещен. О! Я жестоко отомщу за сдержанность, с которой я должен был говорить с ним; одно доказательство! только одно! но доказательство это необходимо для меня, и я его буду иметь! — Он встал опять, поднял занавес палатки и выглянул: полнейшее спокойствие царствовало в лагере, маркиз позвал тогда сдержанным голосом два раза с расстановкою: — Диего! Диего!

При этом зове приблизился почти тотчас человек.

— Я здесь, — сказал он.

— Войдите скорей, — продолжал маркиз.

Человек этот был начальник конквистских солдат. Он вошел.

Занавесь палатки опустилась за ним.

ГЛАВА II. Тару-Пиом4

Изо всех индейцев Нового света первобытные жители Бразилии упорнее всех защищали свою независимость и противились с ужасным остервенением нашествию белых на свои владения. Еще теперь эта война, начавшаяся в первые дни покорения, продолжается неутомимо с обеих сторон с таким ожесточением, что кончится, без сомнения, совершенным истреблением несчастного племени, уже вполне разоренного европейцами. Мы находим необходимым распространиться, для большей ясности рассказа, о нравах этих наций, из которых многие теперь уже не существуют, а другие, если не совершится с ними естественная перемена, не замедлят навсегда исчезнуть с поверхности земного шара.

История американских племен еще до сих пор — тайна; вполне доказанной, по нашему мнению, должна считаться только одна истина, именно, что население Америки совершалось постепенно в различных ее концах различными же племенами, которые сами покорили, как гласят древние памятники, между прочим памятники Паланка, построенные ранее самых старых пирамид Египта, покорили, говорим мы, туземцев неизвестного для нас происхождения, но достигших высокой степени развития и цивилизации.

Большие индейские нации, покрывавшие во время завоевания бразильскую землю: тапуасы, тубарайсы, тупинамбы, тупиникане, айморасы и еще много других — большей частью разорены или уничтожены до такой степени, что уже не могут составлять отдельного племени; они смешались друг с другом, шаг за шагом отступая перед белыми, образовали союзы для сопротивления нашествию белых и положили, таким образом, основание бандам, продолжающим теперь еще войну.

Главной нацией в настоящее время в Бразилии должны считаться ботокуды, потомки айморасов, обычаи которых они сохранили почти в целости; между прочим, замечательно продергивание в нижнюю губу круга из дерева или из раковины, шириной часто в два или три дюйма.

Далее следуют патагосы, машаселии, малалы, маконы, камаканы (весьма цивилизованный народ), мукунии, панамы, капочесы и еще много других, менее важных, которые составляют как бы общества, а не племена. Эти индейцы почти все независимы и ведут кочующую жизнь, сохраняя в степях и девственных лесах Бразилии недоступные жилища, в которые португальское могущество не может проникнуть.

Между собою эти племена постоянно воюют, потому что самый ничтожный повод возбуждает непримиримую вражду; они, однако, забывают свою ненависть и соединяются большими толпами, когда нужно напасть на белых. Этот дружный отпор до того ожесточает португальцев, что они обходятся с индейцами, как с дикими животными, и беспощадно истребляют их, если удается застать их врасплох, что случается, впрочем, очень редко по баснословной хитрости дикарей.

Как древние, так и современные историки укоряют индейцев в людоедстве. К несчастью, несмотря на их энергичные опровержения, эта ужасная привычка не подлежит сомнению. Со времени несчастного Ганса Штадена, пленника тупинамбов в шестнадцатом веке, которому хозяин, кровожадный Квониам-Бебе, говорил со страшными угрозами, что он уже съел пятерых европейцев, до настоящего времени людоедство сохраняется у туземцев Бразилии.

Эта ужасная привычка возникла не вследствие недостатка в пище, а есть проявление искаженного вкуса, по которому человеческое мясо возбуждает в них особенный аппетит. Часто после битвы они пожирают своих пленников, оставляя только их головы, которые они бальзамируют и сохраняют как трофеи. Но мы должны отдать полную справедливость некоторым индейским племенам, семи или восьми, всегда отказывавшимся от этого обыкновения и невиновных в подобном преступлении.

В продолжение нашего рассказа нам придется поговорить подробнее о некоторых странных, почти неизвестных еще нравах бразильских жителей.

Знакомство с ними, однако, представляет особенный интерес и потому, что недалеко время, в которое они будут существовать только в виде предания, при безостановочных успехах цивилизации; совершенное истребление первобытных жителей этих стран так же неизбежно, как в других частях Нового света.

Около десяти лье от плоскости, где караван, о котором мы выше говорили, остановился на ночлег, несколько времени до заката солнца, на широкой лужайке, находящейся на левом берегу Парагвая, у опушки catinga, или низкого, довольно обширного леса, три человека, сидя на опрокинутых стволах деревьев, вели между собой очень оживленный разговор.

Эти личности, хотя сразу можно было узнать, что они индейцы, принадлежали, однако же, если не разным народам, то по крайней мере различным племенам.

Первый, насколько можно было предположить, потому что лета индейца очень трудно узнать, был человек не старше тридцати пяти — сорока лет; он был высокого роста, его мощные, хорошо сложенные члены выказывали огромную силу; правильные черты его лица были бы прекрасны, если б их не обезображивала странная раскраска и татуировка; но, всмотревшись хорошенько в него, можно было видеть, что в глазах его блестит тонкость, которая выказывала присутствие недюжинного ума; его жесты, исполненные благородства, и гордая, высокомерная осанка придавали ему дикую величественность, вполне соответствующую с мрачным и таинственным видом, которым он был окружен.

Наряд этого индейца, хотя очень простой, не был лишен приятности и щегольства: ярко-красная повязка его, в которой было воткнуто несколько перьев попугая и которая плотно обхватывала голову, обритую, как у францисканского монаха, выказывала не только то, что он был из племени гуакуров, но еще и звание вождя; ожерелье из зубов ягуара окружало его шею, ярких цветов кожаные шаровары, висевшие до колен, были стянуты в бедрах поясом из кожи тапира, за которым торчал длинный нож; ноги были защищены от укуса змей сапогами, сделанными из кожи передних лошадиных ног, снятой цельным куском с неостывшего трупа; теплая кожа когда-то была надета на ногу, как чулок, и высыхая приняла очертание частей, которые должна была предохранять.

Кроме висящего у пояса ножа, гуакурский вождь положил около себя на землю колчан из тапировой кожи, наполненный стрелами; блестящий и отполированный лук, необыкновенной упругости и размера, лежал у него под рукой, около колчана; к пальме была прислонена пика длиной не менее пятнадцати футов, обложенная острым железом и украшенная в нижней части пучком страусовых перьев.

Второму индейцу было почти столько же лет, как и его собеседнику; черты его лица, несмотря на татуировку и раскраску, которые искажали их, были прекрасны, а лицо его было чрезвычайно подвижно; он был вооружен и одет, как первый; только по головному убору, сделанному из волокнистых и эластичных цветков пальмы ubassa и укрепленном на его макушке, было легко узнать в нем вождя пейягов, нации почти такой же могущественной, как и гуакуров; оба племени одинакового происхождения, хотя часто воюют друг с другом.

Последний индеец был, бедняга, наполовину гол, худ, сгорбился и представлял скромный и болезненный вид; он был, по всей вероятности, их раб и боязливо стоял в отдалении от обоих вождей, карауля лошадей.

Кони эти, раскрашенные разными красками, как и их хозяева, вместо всякой сбруи имели только грубые седла, покрытые тапировыми шкурами и снабженные деревянными стременами; по бокам седел висело лассо и страшные боласы; вместо недоуздка на них были веревки, скрученные из волокон дикого ананаса.

В ту минуту, когда мы выводим на сцену этих трех личностей, гуакурский вождь говорил, куря трубку, сделанную из скатанных пальмовых листьев, а его слушал с серьезным равнодушием другой вождь, который стоял перед первым, облокотясь беспечно на свое копье.

— Человек, о котором мой брат, Емавиди-Шэмэ, уведомил меня, не едет, — сказал он, — солнце быстро заходит за землю; много часов протекло с тех пор, как я стал ждать свиданья; что думает предводитель пейягов?

— Нужно подождать еще; он приедет, он обещал; хотя он и выродок, все-таки не бледнолицый; в его жилах есть несколько крови тупиев.

Гуакур покачал с презрением головой.

— Как зовут этого человека? — продолжил он.

— Разве Тару-Ниом его не знает? Он уже раз имел дело с ним. Его зовут Малько Диас.

— Я видел его, — сказал лаконически вождь, опуская задумчиво голову на грудь. После нескольких минут молчания он сказал глухим голосом: — Мой брат Емивиди-Шэмэ не видел никогда, как дерутся ягуары?

— Никогда, — отвечал пейяг.

— Так зачем же вождь полагается на добросовестность того человека? Индейская кровь, если у него остается ее несколько капель, до того смешалась в его жилах с кровью бледнолицых и чернокожих, что потеряла всю свою силу, и она — только красноватая вода, без действительной силы.

— Мой брат говорит хорошо, его слова справедливы; я вовсе не на добросовестность mamaluco полагаюсь.

Тару-Ниом поднял голову.

— На что же в таком случае? — спросил он.

— На его ненависть сначала, а потом…

— Потом?..

— На его скупость.

Гуакурский вождь подумал с минуту.

— Да, — продолжил он наконец, — только к этим двум чувствам нужно обращаться, когда хочешь вступить в союз с этими бесчестными собаками; но разве этот mamaluco не павлист?

— Нет, он, напротив, сартанейец.

— Белые, к какому бы разряду ни принадлежали, всегда дурны; какое обеспечение дал Малько вождю пейягов?

— Самое лучшее, которое я только мог желать; сын его, которому он поручил донести мне, приехал в мою деревню с двумя черными невольниками; один раб отправился назад, но другой остался вместе с мальчиком в руках моих воинов.

— Хорошо, — отвечал Тару-Ниом, — я узнаю по этому поступку бдительность своего брата, Емавиди-Шэмэ; если отец изменит, дитя умрет.

— Оно умрет.

Между обоими собеседниками водворилось опять молчание на довольно продолжительное время.

Солнце совершенно исчезло, тень покрывала землю, мрак туманным саваном окружил лес, в котором находились эти люди; уже в глубине пустыни слышались глухие рыкания, возвещавшие пробуждение лютых царей ее.

Невольник, который был индеец-мундрук, по приказанию своего господина Тару-Ниома, капитао гуакуров — индейцы этого племени приняли португальские титулы, — собрал сухие сучья, сделал род костра между двумя вождями и зажег его, чтобы свет огня удалил диких животных.

— Очень поздно, — сказал гуакур.

— Дорога, ведущая сюда, длинна, — лаконически ответил пейяг.

— Объяснил ли mamaluco моему брату, зачем он желал соединения его воинов с моими?

— Нет, Малько осторожен, невольник может изменить доверчивости своего господина и продать его тайну врагу; mamaluco сам объяснит вам дело, которые хочет предложить; но я уже с давних пор знаю Малько, мы будем не правы, если не поверим ему до известной степени.

— Хорошо, — отвечал вождь с высокомерием, — для меня в этом человеке нужды нет. Я приехал сюда только по приглашению своего брата; я знаю, что он не изменит мне, мне и этого довольно.

— Благодарю своего брата Тару-Ниома за хорошее мнение, которое он имеет обо мне; уже с давних пор я ему предан.

В эту минуту послышался легкий, почти неслышный сначала шум, который быстро приближался и скоро принял характер раската отдаленного грома. Оба индейца прислушались, потом обменялись улыбками.

— Это скачет лошадь, — сказал Тару-Ниом.

— Через несколько минут он будет здесь.

Вожди не ошиблись; в самом деле, скакала во всю прыть лошадь, которая приближалась с удивительной скоростью. Скоро сухие ветки затрещали, кусты раздвинулись усилием мощной груди лошади, пущенной во весь опор, и на лужайке появился всадник. Не доехав на два шага до воинов, он вдруг осадил своего коня, соскочил на землю и кинул поводья невольнику, который повел благородное животное к двум другим. Всадник, читатель, вероятно, догадался, что он был mamaluco, разговаривавший с маркизом в его палатке, поклонился индейцам и сел против них.

— Мой друг очень опоздал, — сказал пейяг немного погодя.

— Правда, капитао, — отвечал Малько, отирая рукой пот на лбу, — я был бы здесь давно, но господин мой остановился от этого места гораздо дальше, чем я предполагал, и, несмотря на сильное желание не опоздать на свиданье, которое вам назначил, мне было невозможно приехать раньше.

— Хорошо, это не беда, потому что сартанейо здесь. Несколько потерянных часов не составят ничего, если дело, которое он предлагает нам, хорошее.

— Я думаю, что хорошее; впрочем, вы сами увидите; скажите мне, однако, намерены ли вы еще прервать перемирие, которое тому назад семь лун вы заключили с белыми?

— Какое дело до этого сартанейо? — сухо отвечал гуакур.

— Я должен знать, прежде чем начну объяснять вождям, что привело меня к ним.

— Пускай воин говорит, вожди слушают его; они сначала разберут, правдивы ли его слова или нет.

— Отлично. Вот почему я тотчас предложил вам этот вопрос: я знаю вашу честность во всех делах с белыми, несмотря на ненависть, которую вы питаете к ним; если вы согласитесь, как вас с некоторых пор просят, продлить перемирие, в таком случае мне нечего предложить вам, потому что вы, без сомнения, отказались бы содействовать мне против людей, с которыми вы в мире, — вы не решитесь изменить им. Вы видите, что я говорю чистосердечно.

Эти слова, показывающие, что индейцы чрезвычайно уважали данное слово и были честны до известной степени, даже относительно смертельных врагов, — были выслушаны обоими вождями холодно и почти равнодушно, несмотря на похвалу, заключенную в них.

— Два раза солнце уже зашло, — гордо отвечал гуакур, — с тех пор как я прекратил перемирие с белыми.

Малько Диас обладал большой силой воли, но не мог сдержать жеста удовольствия при таком откровенном и решительном ответе.

— Стало быть, вы начали войну? — спросил он.

— Да, — отвечал индеец.

— В таком случае все хорошо, — продолжал метис.

— Жду объяснения, — сказал гуакур. — Ночь приближается, сартанейо опоздал на свидание, которое он сам назначил, чтобы объяснить ничтожные вещи могущественным вождям, — прибавил пейяг.

Малько Диас, казалось, в продолжение нескольких минут еще раз обдумал свои слова и потом сказал, бросив на индейцев алчный взгляд:

— Могу я рассчитывать на содействие моих братьев?

— Мы воины, пусть mamaluco объяснится; если то, что он хочет делать, будет выгодно для возобновляющейся войны, мы ему будем служить, сами пользуясь этим, — отвечал Тару-Ниом, презрительно улыбаясь.

Метис слишком хорошо знал индейцев, чтобы не понять иронического смысла в словах гуакурского предводителя.

Лицо его, однако, не обнаруживало этого.

— Я привел к вам, — продолжил он развязно, — многочисленный отряд, которым нетрудно овладеть, потому что, считая перемирие неоконченным, он подвигается вперед, почти не принимая предосторожностей.

— А! — воскликнули оба индейца.

— Да, — начал Малько снова, — к тому же я спешу, потому что в продолжение двух лун, то есть со дня отъезда каравана из Nelherohy 5, я служил ему проводником.

— Хорошо, следовательно, нельзя сомневаться? — сказал гуакур.

— Ни в каком случае.

— А куда направляется этот отряд?

— Он остановится — только достигнув реки Сан-Лоренцо.

Малько Диас сильно рассчитывал на эффект, произведенный этим открытием, чтобы успеть в своих намерениях; в самом деле, река Сан-Лоренцо находится в самой середине страны, принадлежащей гуакурам и населенной ими; но он обманулся: оба вождя остались холодными и неподвижными, и не было возможности заметить на их лицах ни малейшего следа волнения.

— Они павлисты? — спросил Тару-Ниом.

— Нет, — откровенно отвечал метис.

Вожди переглянулись.

Малько Диас заметил это.

— Но, — продолжал он, — хотя они не павлисты, все-таки враги ваши.

— Может быть, — сказал пейяг.

— Разве может быть другом тот, кто проникает в край с целью завладеть заключающимися в нем богатствами без позволения настоящих хозяев страны?

— А разве предводитель каравана имеет это намерение? — спросил Тару-Ниом.

— Это не только намерение его, но обдуманная и единственная цель.

— Что думает об этом сартанейо?

— Я?

— Да.

— Я полагаю, что ему надобно помешать.

— Очень хорошо, но какими богатствами хотят завладеть эти люди?

— Золотом и алмазами, находящимися в тех местах.

— Стало быть, они знают, что их там много?

Метис насмешливо улыбнулся.

— Не только знают про это, но им отлично известно местоположение, так что они могут доехать без проводника.

— А! — воскликнули индейцы, окидывая метиса проницательным взглядом.

— Это правда, — подтвердил он, не смущаясь.

— А кто им так хорошо рассказал о богатствах нашей страны? — спросил гуакур.

— Я, — смело отвечал Малько.

— Ты? — вскричал Тару-Ниом. — Значит, ты изменник.

Mamaluco пожал плечами.

— Изменник? — сказал он с иронией, — разве я из ваших? Разве я принадлежу к вашему племени? Вы мне не открывали этой тайны, поэтому и не можете запретить мне передать ее кому хочу; я ее открыл, я же ее и разгласил — на то я имел право.

— Если ты продал свою тайну этим людям, так зачем же ты теперь доносишь нам на них?

— Уж это мое дело и касается только одного меня, а что относится до вас, то подумайте, хорошо ли вы поступаете, впуская иностранцев в вашу землю?

— Слушай, — сказал строго Тару-Ниом, — ты действительно таков, как видно из цвета твоей кожи, то есть лживый белый, ты продаешь своих братьев; мы не станем узнавать причину, которая побуждает тебя к подлой измене, об этом ответит твоя совесть; пока измена эта нам выгодна, мы воспользуемся ей. Какую цену назначаешь ты? Отвечай и говори коротко.

Метис нахмурил брови при этом оскорблении, но, сейчас же оправившись, сказал:

— Очень мало — выбрать пленника, какого пожелаю, без малейшего препятствия с чьей бы то ни было стороны.

— Решено, все будет так сделано.

— Так вы соглашаетесь?

— Конечно; однако, так как ты сам сказал, что они не знают ничего о прекращении перемирия, то было бы бесчестно нападать на них врасплох, а потому мы известим их об этом.

В глазах метиса блеснул гнев, но тотчас же потух.

— А если после этого уведомления они откажутся от своего предприятия? — спросил он.

— Тогда они будут свободны удалиться, не боясь, что их будут беспокоить во время их отступления, — сухо отвечал гуакур.

Малько Диас сделал сердитое телодвижение, но через минуту насмешливо улыбнулся.

— О! — прошептал он, — они скорее умрут, чем отступят хотя на один шаг.

ГЛАВА III. Маркиз Кастельмельор

Человек, которого маркиз сейчас же после свидания с mamaluco позвал и ввел в свою палатку, был маленького роста, коренаст, но хорошо сложен и мускулист; дожив до сорока лет, он достиг высшей точки физического развития.

Как чистый индеец он носил на своем умном лице, необезображенном раскраской и татуировкой, ясный отпечаток монгольской расы; его черные живые глаза, прямой нос, большой рот и немного выдающиеся скулы делали его лицо хотя некрасивым, однако не лишенным некоторой симпатии, до того оно дышало смелостью и откровенностью, смешанной с хитростью, свойственной его племени. Он командовал, как мы уже сказали, несколькими конквистскими солдатами, принадлежащими к каравану.

Капитао, — он был в этом чине, почтительно поклонился и ждал, когда угодно будет маркизу обратиться к нему.

— Сядьте, Диего, — сказал последний ласково, — нам надобно поговорить об очень многом.

Индеец поклонился и скромно сел на край стула.

— Вы видели человека, который только что вышел из моей палатки, не правда ли? — продолжал маркиз.

— Да, ваше превосходительство, — отвечал капитао.

— И вы его, без сомнения, узнали?

Индеец ответил улыбкой.

— Хорошо; что вы о нем думаете?

Капитао стал в замешательстве мять в руках свою поярковую шляпу, опустив глаза, чтобы избегнуть взгляда маркиза, направленного на него.

— Об ком, ваше превосходительство? — спросил он наконец.

— О человеке, про которого я говорю с вами и которого вы отлично знаете.

— Конечно, ваше превосходительство, — продолжал он, — я о нем такого же мнения, какого, вероятно, и вы.

— Я спрашиваю вашего мнения, дон Диего, чтоб узнать, согласуется ли оно с моим.

— Гм, гм! — произнес индеец, качая головой.

— Что это значит…

— А то, что он изменник, если вы уж так настаиваете, чтобы я сказал, ваше превосходительство.

— Так и вы тоже верите в измену с его стороны?

— Конечно, ваше превосходительство, если говорить откровенно, потому что вы хотите от меня откровенного объяснения, не правда ли?

— Да.

— Ну, я убежден, что подлый mamaluco готовит нам уже давно засаду, куда он пихнет нас в то время, когда мы совсем не будем думать об этом.

— Ведь это очень важно! — отвечал маркиз задумчиво.

— Действительно очень важно, ваше превосходительство; Малько-сартанейо, а на языке пустыни сартанейо есть синоним измены.

— Так что ж! Признаюсь вам, капитао, что ваши подозрения, которые вы возводите на этого человека, ничуть меня не удивляют; они мне самому пришли в голову несколько дней тому назад.

— Очень рад, ваше превосходительство, что вы разделяете мое мнение; только, позвольте мне сказать, я нисколько его не подозреваю.

— Как, вы не подозреваете его? — вскричал удивленный маркиз.

— Нет, я уверен в этом.