Мишель Фейбер
Близнецы Фаренгейт
Перевод
Сергея Ильина
Оглавление
Прибежище
Возвращение
Энди
Глаза
души
Настоящие
пловцы
Истолкование
кокоса
Сноровка
Плоть
остается плотью
Несовершенство
качества
Дырка
о двух концах
Малая
малость
Все
черные
Мышь
Лучше
б ты кого-то целовал
После
боли
Табита
Уоррен
Бесцветный,
как Эминем
Близнецы
Фаренгейт
Прибежище
I
Я просыпаюсь, с трудом
промаргиваюсь, глядя в небо, и первое, что вспоминаю, - жена не сможет меня
простить. Теперь уже никогда, навеки.
А затем вспоминаю, что жены-то у
меня больше и нет.
И лежу я не дома, а на дне
лестничного колодца -
тридцать бетонных ступенек вниз от уличной мостовой - в городе, стоящем далеко
от моего дома. Мой дом - это прошлое, а я должен жить настоящим.
Я лежу на мягкой груде мешков для
мусора и, похоже, весь покрыт какой-то дрянью. Она везде - на
моем потрепанном дождевике, на обмахрившихся рукавах джемпера и на брюках тоже.
Я принюхиваюсь, пытаясь понять, что это, однако так ничего и не понимаю.
Странно, что я не заметил ее
вчера, когда осматривался здесь, устраиваясь на ночь. А, ладно, было темно, я
отчаянно нуждался в ночлеге, тем более, что с двух мест меня уже успели
согнать. Но я помню, как заползал на
этот мусор, осторожно ощупывая мешки и думая, что более мягкой и сухой постели
мне не найти. Может быть, грязь просочилась сквозь них попозже, под нажимом
моего тела.
Я оглядываюсь, ища, чем вытереть
одежду. На самом-то деле, нечем. Будь я котом, я слизал бы с себя это дерьмо и
все равно остался гордым собой, даже привередливым существом. Но я не кот. Я
человек.
И потому я вытягиваю из сора
мятую рекламную брошюрку, поливаю ее тем, что сохранилось на дне пивной бутылки
и принимаюсь с силой оттирать одежду влажным комком бумаги.
Может, дело в усилиях, может, в
восходящем солнце, но очень скоро мне начинает казаться, что, пожалуй, я
обойдусь и без этих грязных покровов - по крайней мере, до ночи.
А ночь еще слишком далеко, чтобы о ней думать.
Я встаю, оставляя джемпер и плащ
валяться поверх отбросов, так, словно они тут и прежде лежали. Теперь всей
одежды на мне -
белая футболка, -
морщинистая шея моя и тощие руки оголены, однако при сегодняшней температуре
оно в самый раз. Спереди на футболке что-то написано, но я забыл - что.
По правде, я не могу припомнить и откуда эта футболка взялась: подарил
кто-нибудь, или я украл ее, или даже купил когда-то, давным-давно.
Я поднимаюсь по жестким
ступеням к улице, иду по тротуару, никуда особенно не направляясь, просто
стараясь вписаться в общую картину. В большую. В журналах иногда печатают
фотографии заполненных людьми улиц, вид сверху. Люди на них выглядят так, точно
им самое тут и место, даже тем, кто оказался не в фокусе.
Вписаться будет нетрудно, решаю
я, потому что, хоть машин на улице много, прохожих почти нет. Магазины
открылись еще не все, не исключено, однако, что сегодня воскресенье и
открываться им просто не положено. Стало быть, первая задача такая: выяснить,
какой нынче день. Хорошо, когда есть, с чего начать.
Впрочем, довольно скоро я
перестаю думать только об этом. Что-то сегодня в мире не так, и это «что-то»
действует мне на нервы.
Как раз с прохожими-то оно и связано.
Проходя мимо, люди бросают на меня взгляды, исполненные крайней
подозрительности, -
как будто их подмывает сообщить обо мне в полицию, даром, что я стянул с себя
грязную одежду, чтобы никого моим видом не оскорблять. Может, все дело в
коротких рукавах. На каждом прохожем куча одежек, как будто сегодня куда
холодней, чем я думал. Наверное, я стал закаленным человеком.
Я улыбаюсь, надеясь успокоить их
всех, всех на свете.
Невдалеке от станции железной
дороги я вытаскиваю из мусорной урны половинку бутерброда. Насчет вкуса его
сказать ничего не могу, а по прочим ощущениям он, вроде бы, ничего - не
осклизлый, не заплесневелый. Около станции мусор из урн вытряхивают чаще, чем в
некоторых других местах.
Ко мне направляется полицейский,
и я ударяюсь в бегство. И в спешке едва не налетаю на женщину с детской
коляской, женщина склоняется над младенцем, точно боясь, что я повалюсь на него
и задавлю до смерти. Мне удается устоять на ногах, я извиняюсь; она говорит:
«Все в порядке», но тут же оглядывает меня с головы до ног и вид у нее
становится такой, словно она в этом совсем не уверена.
К десяти меня уже трижды
останавливают на улице, и каждый раз говорят, что хотят мне помочь.
Один раз - пожилая дама в черном
шерстяном пальто и красном шарфе, другой - азиат, выскочивший из
газетного киоска, а третий так и вовсе мальчишка. Они не предлагают мне ни еды,
ни крова. Нет, им хочется сдать меня в полицию. И каждый из них откуда-то знает
меня, хоть я их и не видал никогда. Называют по имени, говорят, что жена, наверное,
очень обо мне беспокоится.
Я мог бы попробовать объяснить
им, что нет у меня никакой жены, однако убегать - это проще. Пожилая дама
обута в туфли на высоких каблуках, азиату не на кого оставить киоск. Мальчишка,
правда, гонится за мной несколько секунд, но отстает, когда я перескакиваю на
другую сторону улицы.
Не могу понять, на что я им
сдался. До нынешнего дня все просто глядели сквозь меня, как будто я и не
существую. Столько времени я пробыл человеком-невидимкой, а тут вдруг обратился
во всеобщего давно утраченного дядюшку.
И я решаю, что дело в футболке.
Остановившись перед магазинной
витриной, я щурюсь, вглядываясь в свое отражение, пытаясь прочесть, что там на
ней написано. Читать задом наперед я не мастак, да и текст оказывается на
удивление длинным, предложений в пятнадцать. И все же, мне удается разобрать
достаточно, чтобы сказать: на футболке отчетливо обозначено мое имя, название
города, в котором я жил, и даже номер телефона, по которому обо мне следует
сообщить. Я поднимаю взгляд на отражение моего лица, - оказывается, челюсть у
меня отвисла. Поверить не могу, что, когда я уходил из дома, мне хватило
глупости напялить футболку, на которой большими черными буквами напечатаны все
сведения обо мне.
Хотя, должен признать, из дома я
уходил далеко не в лучшем виде, - собственно говоря, я собирался покончить с собой.
Сейчас-то мне намного лучше.
Сейчас мне уже все равно, жив я
или умер.
Впрочем, сегодня дела понемногу
принимают совсем дурной оборот. Все утро мне приходится удирать от людей,
которые ведут себя так, точно им не терпится сцапать меня и свести в участок.
Они прочитывают написанное на футболке и в глазах у них появляется именно такое
выражение.
Очень скоро я начинаю томиться
знакомым издавна чувством, будто меня обложили со всех сторон. Я иду, обнимая
руками грудь, сгорбясь, точно наркоман. Солнце ушло за тучи, но я все равно
потею. Люди застегивают молнии на куртках, недоверчиво поглядывают на небеса,
спешат укрыться в домах. Но и несмотря на угрозу дождя, кое-кто из них все-таки
замедляет, завидев меня, шаги, щурится, вглядывается в буквы у меня на груди, пытаясь прочесть, что там написано за
моими руками.
К полудню я уже снова впадаю в
состояние, в котором когда-то ушел из дома. Живот болит, голова кружится, я
задыхаюсь, неясные фигуры лезут на мне отовсюду. Небо утрачивает способность
сдерживать дождь и теперь в панике швыряет его куда попало. Я промокаю в
считанные секунды и, хоть к этому мне не привыкать, понимаю, что если не
уберусь куда-нибудь с улицы, и побыстрее, то заболею и стану совсем
беспомощным.
Еще один решительно не знакомый
человек окликает меня сквозь ливень по имени и мне снова приходится спасаться
бегством. Ясно, что уличная моя жизнь закончилась.
И я, смирившись, направляюсь к
Прибежищу.
II
В Прибежище я еще не заглядывал - ну,
во всяком случае, не был внутри. Мимо-то я проходил много раз и как найти его,
знаю точно. Оно стоит в той части города, где расположены прогоревшие
предприятия и заброшенные железнодорожные станции, в опутанных проржавевшей
колючей проволокой кварталах - там все обречено вечно ждать, когда его переделают во
что-нибудь новенькое. Прибежище - единственное в тех местах здание, в окнах которого
загорается свет.
Конечно, я нередко гадал, что там
внутри, отрицать не стану. Но всегда переходил на другую сторону улицы и
убыстрял шаги, чтобы не задерживаться тут, утаскивал сам себя подальше, точно
тело мое было псом на поводке.
Однако сегодня сил на то, чтобы
сопротивляться, у меня нет. Мокрый, измученный, с собственным моим именем,
крупно написанным на груди, я перехожу улицу, приближаясь к большому серому
дому.
Прибежище походит на помесь
склада со школой, -
выстроенное в старомодном стиле здание с каменным фасадом в несколько акров и
десятками одинаковых окон, оранжевых либо черных. В геометрическом центре его
расположен лепной парадный вход с девизом на портале. «GIB MIR DEINE ARME[1]”,
говорят его тускло-радужные, из железа кованые буквы.
Прежде, чем окончательно принять
решение, я какое-то время мешкаю, - вдруг дождь да и прекратится. Прохожу вдоль всего
фасада в надежде увидеть, что там, за зданием, однако щели, отделяющие
Прибежище от соседних домов, слишком узки. Я вытягиваю шею, стараясь заглянуть
в одно из окон, -
ну, во всяком случае, мне кажется, будто я ее вытягиваю. Я знаю, на самом-то
деле, шею вытянуть невозможно, и сколько бы мы ни тужились, рост наш останется
неизменным. Но это не мешает мне выпячивать, на дурной манер, подбородок.
В конце концов, я набираюсь
храбрости и стучу в дверь. Ни звонка, ни дверного молотка здесь нет, а костяшки
моего кулака, колотясь о твердое дерево, создают шум не намного больший, чем от
ударов дождя. Внутри «пок-пок-пок» моих косточек, скорее всего, примут за рокот
воды в дождевой трубе. Однако, заставить себя постучать еще раз - и
стучать, пока кто-нибудь не услышит, - я не могу.
Ожидая, я переминаюсь с ноги на
ногу и чувствую, как теплый пот и дождевая вода пропитывают, затекая в ботинки,
подошвы моих ступней. Футболка промокла настолько, что свисает почти уже до
колен, и мне удается разобрать номер, по которому следует позвонить тем, кто
меня увидит. Я закрываю глаза, досчитываю до десяти. И слышу доносящийся сверху
скрежет металла по дереву.
Подняв взгляд к темнеющему
фасаду, я вижу в окне над порталом, словно в жутковатой раме, глубокую старуху
в одежде медицинской сестры или нянечки. От дождевой сырости ее передергивает,
однако она, не заботясь о своих безупречно уложенных волосах и хлопковом
пастельном халате, почти что высовывается из окна. Впрочем, все-таки не
высовывается, а просто смотрит на меня, наполовину накрытого тенью, сверху.
- Чем мы можем вам помочь? -
опасливо спрашивает она, едва-едва перекрывая голосом гомон дождя.
Я вдруг понимаю, что ответить мне
нечего, нет слов. И потому убираю с груди руки, смущенно приоткрывая надпись на
футболке. Мокрая белая ткань липнет к коже, когда я отклоняюсь назад,
помаргивая от бьющих в глаза струй. Старуха внимательно читает, глаза ее
пробегают слева направо и назад. Покончив с чтением, она протягивает бледную, с
костлявым запястьем руку к оконной защелке, плотно закрывает окно, отгородясь
от меня темным стеклом, и исчезает.
Несколько мгновений спустя дверь
со скрипом отворяется, и я вхожу в здание.
Еще до того, как за мной
захлопнулась дверь, шум дождя проглатывается тишиной угрюмого интерьера старого
дома. А я неуверенно переступаю порог, отделяющий меня от безмолвия.
Нянька ведет меня по устланному
красным бархатом вестибюлю с длинной чередой потолочных светильников, в каждом
из которых горит, похоже, по лампочке ватт от силы в пятнадцать. Истертый ковер
под ногами, замысловатого рисунка обои, полопавшиеся, отстающие от стен у
плинтусов и карнизов. Следуя по желтому коридору за чуть мерцающим в темноте
форменным халатом старухи, я искоса поглядываю на висящие по стенам портреты в
позолоченных рамах: строгие старцы в серых одеждах, иссохшие под патиной
бесцветного лака, похожие на университетских донов или промышленников
викторианской поры.
На нашем пути неизвестно
куда, мы минуем подобие офиса, - я мельком вижу через окно картотечные шкафчики и чье-то
тучное тулово, склонившееся над заваленным бумагами столом. Однако старуха не
останавливается; если мое присутствие в Прибежище и подразумевает возню с
какими-то документами, заполнять их самому мне, по-видимому, не придется.
Открывается еще одна дверь, я
попадаю в помещение совершенно иное: большую, с высокими потолками столовую,
столь ярко освещенную лампами дневного света, что я начинаю моргать и едва не
оступаюсь. Просторная, как гимнастический зал, и уютная, как подземный гараж,
столовая Прибежища приветствует меня, кем бы я ни был. Блекло-розовые стены ее,
пластмассовая мебель и обшарпанные деревянные полы сверкают, отражая свет.
На одном конце этой залы, рядом с
дверью, в которую я вошел, виднеются за буфетной стойкой две утопающие в
бульонных парах толстые старухи. Они черпаками разливают суп по глиняным
мискам, выуживают из запотевших пластиковых пакетов ломти белого хлеба,
выдергивают из древних черных аппаратов образцово поджаренные гренки. Одна из
них взглядывает на меня и улыбается - на полсекунды, перед тем, как вернуться к своим трудам.
Все остальное
пространство заполнено сотнями разношерстных стульев (самшитовых, набранных по
лавкам старьевщиков, и из нержавеющей стали) и множеством столов, покрытых, по
преимуществу, жаростойким пластиком. Заполнено оно и людьми, мирной, негромко
жужжащей толпой мужчин, женщин, подростков, - их здесь под сотню, а
может и больше. С самой первой секунды, не успев еще воспринять ничего другого,
я ощущаю исходящие от них мощные токи - токи общей безнадежности.
В остальном они так же несхожи, как стулья - здесь представлены все
размеры и формы, от приземистых толстячков до страдающих анорексией скелетов,
от английской розы до черного дерева Ямайки. Большинство уже сидит, некоторые
переходят столовую, сжимая в ладонях миски с поднимающимся над ними парком,
отыскивая, где бы присесть. На всех и на каждом из них по белой футболке,
точь-в-точь такой, как моя.
Дверь за моей спиной
захлопывается; старуха оставляет меня на собственное мое попечение, как будто
здешние порядки очевидны сами по себе. Да, собственно, и очевидны. Кулаки,
которые я сжал в предвкушении опасности, обмякают, я смиряюсь с тем, что мой
приход никакого впечатления на здешнюю массу людей не произвел. Я уже стал
одним из них.
Неуверенно, я подступаю к
буфетной стойке. У нее стоит, ожидая, опершись локтями о край, бородатый
мужчина с буйно разросшимися бровями и ярко-синими глазками. Тело его
более-менее развернуто ко мне, а взгляд неотрывно наставлен на старух и на
гренки, которые они намазывают для него маслом. И я, пользуясь случаем, читаю
то, что написано на его майке.
А написано там вот что:
ДЖЕФФРИ АННЗЛИ
47 ЛЕТ
Джеффри исчез 7 апреля 1994
года,
прямо с места своей работы в
Лидсе. Он водил
голубой «Мондео», номерной знак L562WFU.
В последнее время Джеффри
нехорошо себя чувствовал,
его собирались поместить в больницу, на лечение.
Он может искать работу
слесаря-газовика.
Семья Джеффри очень о нем
беспокоится.
По словам жены, он был тихим
человеком,
очень любившим двух своих дочерей.
«Мы просто хотим узнать, как
он, -
говорит она. - Теперь уже все уладилось».
Может быть, вы видели
Джеффри?
Если у вас имеются какие-то
сведения о нем,
позвоните по горячей линии
«Без вести пропавшие».
Джеффри Аннзли протягивает
большие узловатые лапы и принимает в них тарелку с едой. Никакого супа, лишь
горка гренков. Он бормочет слова благодарности, разобрать которые мне не
удается, и отходит к уже занятому им за одним из столов месту.
- Что будешь, голубчик? -
спрашивает из-за стойки старуха. У нее выговор уроженицы Глазго и лицо пожилого
трансвестита.
- А что у вас есть? -
спрашиваю я.
- Суп и гренки, -
отвечает старуха.
- Что за суп?
- Гороховый, с ветчиной, - она
бросает взгляд мне на грудь, словно проверяя, не вегетарианец ли я. - Но
могу зачерпнуть тебе без ветчины.
- Нет-нет, ветчина
сгодится, спасибо, -
заверяю я старуху. -
А можно его в чашку налить?
Старуха поворачивается к стоящему
на плите огромному котлу, жирные плечи ее ходят по кругу, пока она наливает мне
суп. Я замечаю, что швы на ее халате чинены-перечинены и все разными нитками.
- Держи, голубчик.
Она протягивает мне
оранжево-бурую кружку из обливной глины, наполненную простецкого вида супом,
запах которого мне учуять не удается.
- Спасибо, -
говорю я.
Я подвигаюсь по лабиринту столов
и стульев. Кое-кто поглядывает на меня, проходящего мимо, но в большинстве
своем люди меня игнорируют. Я усаживаюсь рядом с молодой женщиной, – она
обмякла на стуле, положив ноги на стол, и, похоже, спит. Тарелка с гренками,
примостившаяся на ее животе, почти неприметно приподымается и опускается.
Голова свешена на грудь, отчего у женщины образовался второй подбородок, даром
что она костлява и малоросла.
Я читаю написанное на ее майке. А
именно:
КЭТИ СТОКТОН
17 ЛЕТ
Кэти покинула свой дом в
Бристоле в июле 2002 года,
думая поселиться в Лондоне. Она убегала из дома
и раньше, но никогда так надолго. Под Рождество 2003 девушка,
назвавшаяся подругой Кэти, позвонила ее тете
в Дессборо, Нортгемптоншир, и спросила,
нельзя ли Кэти приехать погостить. Однако Кэти так и не появилась. Мать Кэти
хочет, чтобы она знала - ее
отчим ушел, а комната Кэти
теперь совершенно такая же, какой была прежде.
«Я всегда любила тебя, -
говорит мать. - Снупи и Паддингтон сидят
у твоей подушки, ждут, когда ты вернешься домой».
Кэти страдает эпилепсией и
может нуждаться в лекарствах.
Если вы ее видели,
позвоните, пожалуйста,
по горячей линии «Без вести пропавшие».