Манфред Грегор
МОСТ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Эта книга появилась следующим образом.
Мюнхенское издательство Курта Деша несколько лет тому назад объявило конкурс на лучшее произведение начинающего писателя. Чуть ли не из тысячи рукописей, поступивших со всех концов Федеративной Республики Германии, издательство отобрало одну — роман «Мост», написанный никому не известным молодым человеком по имени Манфред Грегор, — и опубликовало ее. Роман покупался нарасхват, он был переведен на многие языки, по нему был сделан фильм, пользовавшийся огромным успехом. К Манфреду Грегору пришла слава.
Такова история этой книги; по крайней мере так ее рассказывает издательство Курта Деша, одно из самых богатых и влиятельных издательств Западной Германии. Оно не оставило своими заботами автора, которого ввело в литературу. Следующую книгу Манфред Грегор написал на сюжет, непосредственно предложенный ему издательством. Вскоре в этом же издательстве вышел и его третий роман.
В этих новых книгах уже известного писателя трудно узнать автора «Моста». Обилие пикантных ситуаций, находящихся на грани допустимого в печатном тексте, детективные сюжетные построения, согласно которым добрые немецкие полицейские ловят хороших в душе, но запутавшихся малолетних преступников, мелодраматичность, и сентиментальность, и откровенно спекулятивные политические выводы — все в этих книгах говорит о том, что автор искал дешевого успеха и у нетребовательной публики и у официозной прессы. Несмотря на шумную рекламу, вторая и третья книги Манфреда Грегора не имели у читателей и десятой доли того отклика, который выпал на долю его первенца.
Издательство стремится во что бы то ни стало связать воедино все три произведения, «подкрепить» новые книги успехом романа «Мост». И делает это с настойчивостью, которая доказывает, что и оно тревожится за писательскую репутацию своего питомца.
Можно только пожалеть, если Манфред Грегор разделит судьбу тех недостаточно стойких талантов, которых буржуазное общество развращает славой и деньгами. Но каков бы ни был дальнейший путь Манфреда Грегора, роман «Мост» так же как и фильм, снятый на его основе, остается ярким антивоенным произведением. Молодой писатель вложил в него все, что накопилось в его душе за годы юности, пришедшейся на время фашизма, войны, разгрома фашизма и его возрождения на Западе Германии. Эта книга не случайно привлекла к себе внимание молодых читателей и в Германии и за ее пределами
Чем же она интересна?
* * *
О событиях второй мировой войны уже создана огромная литература чуть ли не на всех языках мира; у каждого народа она отражает своеобразие его исторического развития.
Особый характер носит литература о второй мировой войне в Германии — той стране, народ которой позволил своим преступным правителям увлечь себя на путь агрессии. Принеся неисчислимые страдания народам, немцы сами заплатили за нее огромными жертвами, оказавшись в результате несправедливой войны на грани национальной катастрофы. И вряд ли случайно то обстоятельство, что немецкие писатели обычно обращаются в своих книгах к последнему периоду войны, к дням горького похмелья, когда на развалинах гитлеровского рейха решался вопрос о будущем немецкого народа.
Последствия войны коренным образов изменили исторические судьбы Германии. Перед освобожденной от гитлеризма страной открывались возможности свободного, демократического, миролюбивого развития, но использованы эти возможности были только на Востоке, на территории Германской Демократической Республики.
Семнадцать лет разного исторического развития наложили отпечаток и на немецкую литературу наших дней. Сегодня мы уже не можем сказать «немецкая литература», не добавив, о какой немецкой литературе идет речь — о западной или о восточной.
Прилавки магазинов Западной Германии буквально завалены книгами самого разнообразного характера о второй мировой войне. Литература этого рода в моде; книги легко находят спрос, печать широко рекламирует их, но по большей части это литература, о которой Иоганнес Бехер сказал, что она только внешне является послевоенной, «а по существу — предвоенной литературой, подготавливающей третью мировую войну».
Чуть ли не сразу же после поражения гитлеризма в Западной Германии стали появляться милитаристские книги; Гримм, Юнгер, Двингер, Боймельбург, излюбленные писатели гитлеровских времен, пропагандисты расовой ненависти и добродетелей солдата-наемника, снова были в почете. История повторялась: как и после первой мировой войны в Веймарской республике, которую сменил фашизм, книжный рынок чем дальше, тем больше стал наполняться мемуарами битых генералов, планами реванша, «военными романами», описаниями «большевистских зверств» и т п.; литературная милитаризация шла рука об руку с политической.
Рядом, с откровенно реваншистской литературой в Западной Германии давно уже существует милитаристская литература замаскированная; она высмеивает Гитлера, осуждает эсэсовцев, обвиняет фашизм в падении Германии — и готовит «пушечное мясо» для третьей мировой войны. Ее самый частый и опасный прием — изображение войны с точки зрения «простого солдата». Этого солдата не интересует политика (следовательно, он не связан с идеологией фашизма), он не ищет высоких постов и богатства (следовательно, он не грабитель), он воюет потому, что таков приказ. О противнике в таких случаях говорится, как правило, с уважением, и война — даже если в ней много ужасного — превращается в род «равной игры», одинаково справедливой или несправедливой, честной или бесчестной и с той и с другой стороны. Таинственным образом такие книги всегда в той или иной степени содержат апофеоз немецкого солдата-профессионала, который все-таки лучше, умнее, находчивее своего противника (в поражении виноваты начальники!).
Конечно, милитаризация в жизни и в искусстве вызывает протест у многих писателей, живущих в Федеративной Республике Германии. Более того, особенность современной западногерманской литературы, самым наглядным образом свидетельствующая о преступном характере боннского государства, состоит именно в том, что единственным плодотворным течением в ней стало течение антивоенное. Еще в первые годы после разгрома гитлеризма рано умерший Вольфганг Борхерт, считающийся родоначальником этого течения, призывал своих соотечественников сказать «Нет!» войне. В основе книг Генриха Бёля, Ганса Вернера Рихтера и других близких к ним писателей, при всем различии между ними, лежит одна и та же мысль — прошлая война, развязанная Гитлером, была преступна, а новая война, угроза которой вырисовывается все явственнее на горизонте политической жизни Западной Германии, будет еще более преступна и самоубийственна. Антивоенный пафос этих книг, как правило, непоследователен; авторы их избегают говорить о тех, кто решительно и действенно боролся вчера и борется сегодня против фашизма и войн. Часто на первый план, как основная сила антифашистского сопротивления, выдвигается католическая церковь (католические мотивы вообще сильны в современной западногерманской литературе). В антивоенных книгах западногерманских писателей тем больше знаков вопроса, недоумений, недоговоренностей, подчас прямых искажений правды, чем больше они уклоняются от ответа на вопрос о том, каковы же пути активной борьбы против возрождения фашизма к новых войн.
Книга Манфреда Грегора «Мост» находится в русле этой литературы; ей свойственны как ее сильные; так и слабые стороны. Но есть в ней и новая нота, заставившая по-иному зазвучать старую тему. Она написана не от имени тех, кто был внутренне не согласен с фашистским режимом и развязанной им преступной войной (а таков герой почти всех этих книг); она написана от имени той молодежи, которая была воспитана в фашистской школе и отравлена фашистской пропагандой.
Читая даже лучшие романы западногерманских писателей о второй мировой войне, можно подумать, что гитлеровская армия состояла из нескольких закоренелых преступников и людей, по моральным соображениям с самого начала внутренне не согласных с фашистским режимом. Но как же тогда гитлеровцам удалось увлечь за собой миллионы немцев? Писатели Западной Германии по большей части уходят от ответа на этот вопрос.
Судьбы героев романа «Мост» раскрываются перед читателем по-иному.
Семь однокашников, превращенных в солдат за несколько дней до конца войны оказываются в маленьком городке единственными, кто до конца не за страх, а за совесть защищает гитлеровский райх. Преступники в военных мундирах еще продолжают бессмысленную войну, трусы спасаются, благоразумные стремятся как можно скорее окончить кровопролитие, а семь подростков умирают во имя лживой идеи, в которую уже никто не верит, во имя преступного государства, которое уже не существует.
Так было не только в маленьком южнонемецком городке, описанном Манфредом Грегором; так было по всей Германии. Это печальная истина, которую не следует забывать. Именно в среде молодежи, выросшей в условиях фашизма, воспитанной фашистской школой, гитлеровцы в последние дни своего существования находили самых стойких, самых фанатичных защитников. Свидетельства этому мы можем найти и в других книгах, в том числе и у писателей Германской Демократической Республики, принадлежащих к тому же поколению, что и Манфред Грегор (в ГДР это поколение часто называют «enttauscht», то есть «прошедшее через разочарование», «вырвавшееся из обмана»). Немало трагического могут рассказать об этом советские люди, которым довелось с оружием в руках идти до самого Берлина.
Случаи неповиновения преступным приказам, дезертирства из фашистской армии, прямых выступлений против начальников становились все чаще и чаще по мере приближения фронта к немецким границам; однако массовым явлением они не стали даже тогда, когда сражения шли на немецкой земле. Если пожилые солдаты последних «тотальных» мобилизаций часто разбегались или сдавались в плен, то молодежь, как правило, готова была умирать ради не только неправого, но уже и безнадежно проигранного дела. В сознания школьников крепче, чем в головах их отцов и старших братьев, сидела гитлеровская пропаганда, демагогия- «крови и почвы», «единства народа и фюрера». И крепче, чем думалось, оказался тот пруссаческий моральный кодекс чести, который глубоко проник в сознание немецкой молодежи, — псевдогероизм беспрекословного послушания, красота смерти, стоическая поза обреченности и «подвига ради подвига».
В немецких архивах сохранилась кинохроника, снятая в последние дни гитлеровского рейха и изображающая Гитлера за раздачей орденов школьникам, сражавшимся на улицах Берлина против Советской Армии. Эти кадры оставляют гнетущее, непереносимо тяжелое впечатление. Гитлер с оплывшим лицом, вытянув вялую, уже какую-то неживую руку, вглядывается остановившимися глазами в лица подростков, стоящих перед ним в военной форме, словно гипнотизируя их. А лица этих школьников, взявшихся за оружие, когда уже никто ни на что не мог надеяться, полны по большей части смешанного чувства ужаса и обреченности, но иногда — гордости за выпавшую на их долю честь; лица людей, готовых умереть ради фюрера.
Что же говорит нам роман «Мост» об этой молодежи? Когда писатель садится за книгу о войне более десятилетия спустя после ее окончания, он делает это не просто ради воспоминаний, даже самых личных. Он ставит перед собой определенную цель, которая диктуется его отношением к современности, его пониманием будущего. Замысел Манфреда Грегора ясно виден уже в композиции книги: описание короткого боя за мост он прерывает каждый раз, как только смерть настигает очередную жертву, и рассказывает о недолгой жизни погибшего. Это делается не столько для того, чтобы объяснить его поведение в бою, сколько для того, чтобы читатель мог остро почувствовать бессмысленность, противоестественность гибели этих юношей, умирающих по приказу генерала, для которого весь этот бой — только несколько часов отсрочки в уже давно проигранной войне.
В немецкой литературе немало книг, рисующих войну как хаос бессмысленной жестокости. Их было много в прошлом, их особенно много теперь, после второй мировой войны. Эти книги объективно всегда играют реакционную роль, так как они внушают мысль, что с войнами, как со стихийными бедствиями, нет возможности бороться. Такой подход к изображению войны особенно лжив, когда речь идет о второй мировой войне, в которой преступный фашизм столкнулся в открытой схватке с социализмом и был побежден.
«Мост» Манфреда Грегора далек, однако, от этой литературы. Брошенные всеми, герои романа ведут заведомо безнадежный бой. Они умирают на «потерянном посту», как любят выражаться милитаристские немецкие писатели, из поколения в поколение доказывающие, сколь прекрасна и возвышенна такая смерть. Эта ложь — одна из самых ядовитых, потому что она приспосабливает естественные благородные человеческие чувства к нуждам тех, кто ведет реакционные, захватнические войны. Умирай, не спрашивая, за что, умирай, не рассуждая, не думай», — этим ты исполнишь свой долг, но твоя смерть , будет прекрасна вдвойне, если ты стойко сражался, зная, что обречен! Множество продажных писак в течение многих десятилетий вдалбливали эту мораль солдата-наемника в головы немецкой молодежи; мораль преступную, ибо она подразумевает, что - прекрасно не знать и не интересоваться, во имя чего умираешь. Читая «Мост», видишь, какую откровенно служебную роль играет этот лозунг; именно на его действие рассчитывает генерал, когда говорит: «Несколько тысяч таких орлов, и мы могли бы еще выиграть войну».
Самое сильное в романе «Мост» — описание душевного мира этих юношей, их сомнений и страхов, их готовности к самопожертвованию, их боязни показаться трусами, их недоумений. Здесь много человеческой правды, хотя подчас и очень ограниченной, не проверенной большой правдой истории. Какой бы маленький участок второй мировой войны ни был показан писателем, правдиво изобразить события, правильно оценить поведение героев можно только в том случае, если автор до конца осознает преступный характер гитлеровской войны и историческую справедливость поражения фашистской Германии. «Молодежь не бывает ни плоха, ни хороша. Она такова, каково время, в которое она живет», — говорит Манфред Грегор. Это, конечно, слишком легкое решение вопроса о личной ответственности каждого человека за то, куда идет его время. Поэтому Манфред Грегор постоянно подчеркивает детскость, неискушенность своих героев; для них бой, который они ведут, — это своего рода «игра в индейцев». Фашистская песня «Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра — весь мир!» проходит через книгу как иронический комментарий к их «подвигам»; война предстает перед нами как бессмысленное преступление фашистов против своего народа. Но до осознания преступности ее по отношению к другим народам Манфред Грегор не поднимается.
И все же, хотя эти школьники умирают не рассуждая, они думают, и по крайней мере один из них додумывается до того, что генерал, которому они, как и полагается немцам и солдатам, беззаветно верили, — их убийца. Этот переворот в сознании героев, точнее — одного героя, лишь намечен в книге, робко, «пунктиром», но и этого достаточно, чтобы читатель поверил автору, когда последние защитники моста открывают огонь по немецкой саперной команде, прибывшей по приказу генерала, чтобы взорвать «их мост».
* * *
Читатель должен внимательно прочесть коротенькие главки в начале и в конце книги, между которыми — как воспоминание — и заключена повесть. Действие их происходит в наши дни, в 1955 году. Рассказчик — единственный оставшийся в живых герой книги — десять лет спустя стоит на мосту, где погибли его товарищи. На дне реки он видит сохранившийся с того времени автомат; из этого автомата немец стрелял по немцам, школьник, одетый в форму гитлеровского солдата, в приступе отчаяния и ненависти стрелял по тем, в ком он видел воплощение обманувшей его преступной власти. Мимо мчатся автомашины, шумит крикливая жизнь современной Западной Германии, кичащаяся «экономическим чудом» и не желающая понимать, ,что «чудо» это оплачено милитаризацией страны и возрождением фашизма. Молодежь не знает и не желает знать о том, что было десять лет тому назад. Забыл об этом и «пожилой господин», отечески снисходительно заговаривающий с героем, — один из тех «отцов», кто посылал сыновей умирать и снова готов посылать их завтра. Герой, который не забыл и не забудет прошлое, смотрит на него с ненавистью, и эта ненависть остается в читателе, когда он переворачивает последнюю страницу книги.
Итак, смысл книги — в напоминании о прошлом преступлении, об угрозе нового. Она посвящена матерям. Она ратует против войн. Но недаром герой ее, стоя на мосту и вспоминая свое кровавое вступление в жизнь, даже сегодня не может найти ответа на вопрос, «в чем смысл того, что тогда произошло», как не мог понять этого десять лет назад, когда вступился за своего друга, ставшего, с точки зрения нацистской пропаганды, «бунтовщиком, саботажником и предателем».
Здесь та точка, до которой простирается взгляд писателя, тот искусственный горизонт, который он сам очертил вокруг замысла своей книги, сделав ее по масштабам, по выводам много ограниченнее, чем она могла бы быть. Не пора ли герою книги снова защищать «их мост» — то есть свою родину — от преступников в собственной стране? Сверстники Манфреда Грегора в литературе Германской Демократической Республики — такие, как Вольфганг Нейхауз в повести «Украденная юность», Дитер Нолль в романе «Злоключения Вернера Хольта», — стремятся идти гораздо дальше, исследуют прошлое гораздо глубже. Они тоже на основе своего личного тяжелого опыта выводят в своих книгах ту зеленую молодежь, которую Гитлер бросал на фронт, под ноги неумолимо наступающим армиям только для того, чтобы продлить уже давно сосчитанные часы своего рейха. Эта молодежь, однако, в их изображении далеко не так безобидна, как герои книги Манфреда Грегора, — гитлеровская школа успела вдолбить в них идеи фашизма, извратить их естественные человеческие чувства, многих из них превратить в убийц. Писатели смотрят на прошлое с высоты своего сегодняшнего опыта, своего сегодняшнего понимания будущего Германии; это дает им возможность увидеть не только нравственное потрясение, пережитое юношами их поколения в дни разгрома фашизма, но и возможность для лучших из них духовного преображения, очищения от фашистской скверны. Единое поколение пошло разными путями, и многие из тех, кто вчера был так подло предан Гитлером, сегодня — в рядах активных строителей новой, социалистической Германии.
Книги немецких писателей о второй мировой войне - в том числе и «Мост» Манфреда Грегора - могут заставить советских читателей задуматься о многом. Они еще раз напомнят им каким проклятием человечества были и будут войны; они покажут, что в немецком народе никогда не умирал протест против преступной фашистской власти и грабительской войны, и не случайно а исторически закономерно Германская Демократическая Республика стала сегодня оплотом миролюбивых сил немецкого народа. Но они дадут так же понять, что фашизм не умер, что реваншисты стоящие у власти в ФРГ, смогут и в будущем найти солдат для новых безумных походов, если их не остановят соединенные силы борцов за мир, демократию и социализм.
П. Топпер
Манфред Грегор
МОСТ
ПОСВЯЩАЕТСЯ МАТЕРЯМ
Прошло десять лет, и случай снова привел меня в этот маленький городок.
Да и случай ли? Вечером, когда я ступил на мост и взглянул на реку, я уже знал, что привел меня сюда вовсе не случай, а желание еще раз увидеть этот мост. И вот я стою на широком тротуаре у перил и то смотрю вниз, на воду, то любуюсь берегами.
Мост красив, и городок может им гордиться. Его массивным опорам не страшен никакой паводок. Дух захватывает, когда стоишь здесь весной, а река мчит талые воды с гор: стволы деревьев, вздымаемые мощным потоком, то и дело с грохотом ударяются о могучие быки, а волны, испробовав силу моста, бессильно разбиваются на мелкие брызги.
А как хорошо в погожий летний день смотреть на гребцов, скользящих вниз по реке, на их бронзовые тела в стремительных байдарках!
Но в этот майский вечер не было ни паводка, ни гребцов. С высоты моста река казалась совсем мелкой, даже дно было видно. Почти посредине лежала большая гранитная глыба. Она осталась здесь с 1935 года — с тех пор, как построили этот мост. Дно реки за камнем, было почти таким же, как и десятки лет назад. Черная глыба защищала его своей широкой спиной от наносов гальки. Еще и сейчас можно увидеть, что там лежит автомат выпуска 1944 года. Магазинная коробка пуста.
Вечером 2 мая 1945 года в 17 часов 20 минут автомат выпал из рук немецкого солдата, полетел через перила, зацепился коробкой за край моста и повис. Раскачивался секунду, другую. Потом упал и солдат и, падая, столкнул автомат прямо в волны, в самую глубь. За месяц до этого солдату исполнилось шестнадцать лет. И когда он падал, губы его шевелились, словно молили о чуде. Я знал, что не забуду ни его, ни остальных.
Это началось десять лет назад в казарме маленького немецкого городка, 1 мая 1945 года. Через город текла река, и ее мягкая излучина делила его пополам. Но от берега к берегу перекинулся могучий мост. Места вокруг были прекрасные. Леса, гряды холмов и ярко-зеленые сочные луга. Однажды на одном из холмов сошлись два путника.
- Я хочу, чтобы меня здесь похоронили, — со вздохом сказал один.
- А я, — возразил другой, жадно, полной грудью вдыхая воздух, — я хотел бы здесь жить.
Но думали они об одном и том же.
I
Карл Хорбер стоял под душем и старался направить струю так, чтобы ледяная вода падала прямо на худые плечи. Делал он это осторожно, и струя равномерно омывала грудь и спину.
Возле стены казарменной умывальни и у полуоткрытой двери резвилась «команда», с ехидным любопытством наблюдая за попытками Хорбера смыть грязь, налипшую после учений в поле.
Хорбер потешал «команду». С тех самых пор как его однажды поставили следить за рытьем окопов и он весь день сопровождал каждое свое приказание словами «давай, давай», его так и прозвали — Давай. Хорбер был членом «команды» и ее любимцем. Ему, шестнадцатилетнему лопоухому парню с веснушчатым лицом, огненно-красным чубом, не привыкать к насмешкам. Вот и сейчас под душем он совершенно невозмутим, хотя «команда» и не скупится -на советы.
- Эй ты, Давай, брюхо не замочи — заржавеет!
- Подверни уши, пусть вода и на шею попадет!
- Жаль, нет твоей девчонки, нагляделась бы досыта!
Громовой смех, за которым следует очередное, еще более язвительное замечание. И Карл Хорбер тоже хохочет. Не потому, что это лучшая форма самозащиты, просто жизнь бьет в нем через край и он радуется хорошей шутке, удачной остроте. Даже если метят в него самого.
Хорбер смеялся. Казалось, смеется все его щуплое тело, тощие ноги, живот, сутулая спина и острые лопатки. И тут в дверях вдруг появился Шаубек. Унтер Шаубек по прозвищу Скотина.
Кто придумал эту кличку, неизвестно. Да это, собственно, никого и не интересовало. Просто Шаубек мог скрутить в бараний рог самого строптивого рекрута, и все знали это. Пока он молчал, он казался неопасным. Но голос его предвещал беду. Даже когда он с напускной веселостью вдалбливал новобранцам основы воинской премудрости. Еще явственнее, когда он орал, и уж совсем отчетливо, когда переходил на шепот. Сейчас Шаубек шептал.
- Хорбер, — шипел он сквозь зубы, — ну и кретин! Вы что, мыться не умеете? Не пригласить ли нам мамашу намылить зад господину Хорберу?
Затем громче:
- Пустить душ!
Хорбер вытянулся под душевой струей в струнку. Шаубек круто, до отказа повернул кран и обрушил на сжавшегося в веснушчатый жалкий комок парня целый поток воды, чтобы тот как следует почувствовал, почем фунт лиха. Как следует. И в этот миг из угла, где сгрудилась «команда» (какая уж тут военная дисциплина), тихо, но вполне отчетливо прозвучало:
- Закрой кран, гад!
Пауза.
- Кто сказал? -рявкнул Шаубек.
Молчание.
Еще громче:
- Кто?
Молчание.
Тогда Шаубек перешел на шепот:
- Вы мне скажете, кто это, понятно? Не то я из вас кишки выпущу!
Гнетущая тишина. И вдруг тот же голос:
- Ничего не выйдет, гад!
Густой, спокойный, почти бесстрастный голос. Каждый в «команде» знал: это Эрнст Шольтен — сноб, страстный любитель музыки, поклонник Баха и женоненавистник. Однажды был арестован за браконьерство.
«Команда» гордилась Шольтеном, но все немного робели перед этим шестнадцатилетним юнцом. Развитый не по годам, он совершал поступки, которые не должны были бы и в голову приходить сыну столь почтенных, родителей.
Вот и сейчас «команда» не понимала, что ему, собственно, понадобилось. Ну, придрался Шаубек к Хорберу, но в конце концов от струи воды еще никто не умирал. К чему затевать всю эту историю? Они не сразу уразумели, что Шольтен не мог больше выдержать, что он попросту дошел до точки. В эти последние две недели никто из семерки не реагировал так болезненно на бесконечные придирки. Это началось в первый же день, едва только мальчик предстал перед Шаубеком.
- Звать?
- Шольтен! — Короткая пауза, затем нерешительно: — Эрнст, Эрнст Шольтен.
Шаубек удивился:
- Дурацкое имя. Шольтен, в первый раз слышу. Как это вообще можно позволить себе называться Шольтеном? *
* От глагола schelten — ругаться, браниться. (Прим. перев.)
Шаубек сострил и ждал одобрения. Но шестеро ребят, что стояли рядом, не смеялись: они еще не усвоили, когда дозволено и когда не дозволено смеяться у Шаубека.
Шаубек продолжал:
- Слыхали вы хоть краем уха о цивилизации, Шольтен?
- Та-ак точно, господин унтер-офицер!
- Отвечают не «та-ак точно», а «точно», вы, разгильдяй! Стрижка волос тоже имеет некоторое отношение к цивилизации. Одно из ее завоеваний, понятно?
- Та-ак точно, господин унтер-офицер!
- Марш корчевать заросли! Начисто! Слышали? Начисто!
Предположим, шевелюра Шольтена изрядно отличалась от того, что принято называть солдатской стрижкой. Но до сих пор еще никто и никогда не предписывал Шольтену, следует ему стричься или нет. И когда он, выйдя из казармы, битый час сидел в подвале у полкового парикмахера, ему казалось, что каждый взмах ножниц и каждое движение машинки оставляют на нем позорное клеймо. Множество подобных мелочей, накопившихся у него в душе за эти две недели, словно динамитом начиняли сейчас каждое слово, которое Эрнст Шольтен бросал из своего укрытия прямо в физиономию унтеру.
Необычайная по напряженности обстановка: под душем голый, дрожащий, с вытянутыми по швам руками и совсем уже не веселый Хорбер. Задом к нему и лицом к тем шестерым в углу вне себя от злости — унтер Шаубек. А в углу — «команда»: Вальтер Форст, Зиги Бернгард, Альберт Мутц, Юр-ген Борхарт, Клаус Хагер и Шольтен.
Пятеро бок о бок с Шольтеном, но еще не, заодно с ним. Правда, они уже почувствовали, что все происходящее совсем не похоже на обычные проделки вождя краснокожих Виннетоу.
Прозвище Виннетоу прилипло к Шольтену уже давно. Во всем его облике — черных как смоль волосах, худом желтом лице, длинном носе и остром подбородке — было что-то воинственное. У некоторых людей Шольтен с первого же взгляда вызывал неприязнь. К их числу относился и Шаубек. Чем кончится эта стычка? Да и как вообще она может кончиться?
И вот в то время как Шаубек, впиваясь взглядом в каждого, пытался обнаружить виновного, завыла сирена.
Воздушная тревога!
- Мы еще продолжим разговор, — прошипел Шаубек и поспешил уйти.
УНТЕР-ОФИЦЕР ШАУБЕК И АЛКОГОЛЬ
Год рождения — 1903, имя — Алоиз. Итак, Алоиз Шаубек. Кадровый военный. Специалист по новобранцам, материальной части, бабам и выпивке. Качеству баб, а тем более выпивки значения не придает. Главное, чтобы побольше, как можно больше. Предел мечтаний — увольнительная с ночевкой.
Что же тогда стряслось с Шаубеком? Как все произошло? Ах, да! Он женился. Скоропостижно. Дней пять знакомства с Китти и... «Душка Китти, сладкая Китти, я буду звать тебя котик, ясно?» . Свадьба военного времени. Это продолжалось четыре недели. Потом Шаубек не пришел ночевать. Появлялся все реже и реже. Китти вернулась на работу, Шаубек — к выпивкам и бабам. А когда сиживал с приятелями в пивной «Орландо», то изредка посматривал поверх обитой медью стойки на Китти и, случалось, после второй, третьей бутылки говорил:
- Видишь вон ту рыжую за стойкой? Если хочешь знать — это Китти, была, между прочим, моей женой. Уж мы тогда повеселились, ха-ха-ха!
И Шаубек принимался хохотать, шумно, неистово. И снова пил. А когда напивался до чертиков, давал понять, что не чужд изящной словесности.
- Известно ли вам... у госпожи хозяйки был?..
Но это еще не все, что можно сказать об Алоизе Шаубеке. Представление о нем будет неполным, если не упомянуть, что подчиненные у него ходили по струнке. Начальники его не уважали, хотя и отдавали должное его «системе воспитания». Никто столь беспрекословно и с такой готовностью не плюхался в грязь, как тот, кто прошел школу Шаубека.
Войну Шаубек провел в тылу. Иногда он хвастал каким-то ранением, но при этом не раз попадал впросак, если среди слушателей оказывался кто-то из тех, кто знал, как было дело.
- Заткнись, Шаубек, — раздавалось тогда — не то заработаешь еще одно ранение!
Пострадал Шаубек во время уличной катастрофы. Но Эрнсту Шольтену это не было известно.
Семеро побежали к зениткам. Хорбер едва успел натянуть маскировочный костюм и нахлобучить каску. Подтащили боеприпасы.
Обстрелянный зенитными батареями американский «мустанг» взмыл в вечереющее апрельское небо и поспешил присоединиться к группе штурмовиков. За какой-то миг он на бреющем полете пронесся над казармой и, не причинив ей вреда, дал очередь по зданию казино для офицеров.
Там, потягивая «организованное» где-то красное вино, резались в очко два унтера.
Шаубек рассказывал унтер-офицеру Хейльману о случае в душевой. Хейльман хотел было заметить, что терпеть не может, когда ни с того ни с сего придираются к юнцам. Но тут его взгляд скользнул по потолку.
Унтер Хейльман оцепенел.
Все свершилось с молниеносной быстротой, но он запомнил все. На длинном потолке казино одна за другой появились дырки. Они двигались, как по линейке, прямо на унтера Хейльмана, все ближе и ближе, и тогда Хейльман вдруг рванулся из-за стола и упал на правый бок.
Отлетела штукатурка, раздался грохот, треск... Когда Хейльман поднялся, Шаубек висел в странной позе, скрюченный, цепляясь за край стола, весь в алых брызгах. Красное вино и кровь.
В широко раскрытых глазах — удивление. Руки сжаты в кулаки.
«Команда» в полном составе явилась в казарму с опозданием. Пришел лейтенант Фрелих. Хорбер отрапортовал, иногда Фрелих, прислонившись к ближайшему шкафу, сказал им следующее:
- Ребята! Шаубек убит. Американцы в тридцати километрах отсюда. Дело идет к концу. Мне кажется, вам лучше всего разойтись по домам. И поскорее! Я не могу, не должен вам приказывать. Но часовой у западных ворот оповещен. Он вас пропустит.
Так говорил Фрелих. Он долго и пристально смотрел на каждого из них, так что им даже стало не по себе. Затем сказал такое, чего никто не слышал от него до сих пор:
- Проклятая, грязная война!
Это прозвучало, словно всхлип, какой вырывается порой, когда мучительно сдерживаешь рыдание. Потом круто повернулся и вышел из комнаты. За два часа до тревоги он узнал, что русские начисто уничтожили немецкое подразделение, в котором вот уже три месяца, служил его сын.
Всю свою любовь семеро мальчиков отдали лейтенанту Фрелиху . Если не считать унтера Хейльмана, только он в казарме возился с ребятами и не донимал их муштрой. В огромной казарме эти семь юношей совершенно затерялись. Они были последней данью, которую маленький город заплатил войне.
В середине апреля их прямо из школы забрали в фольксштурм, обрядили в защитную форму и каждому вручили новенький карабин «К-98». Принял их тогда Шаубек.
- Черт возьми! Что это еще за слабосильная команда?
Но затем оживился:
- Впрочем, конца войне пока не видно, так что из вас еще можно будет сделать людей, сопляки!
С тех пор семерку и стали звать «командой». Прозвище так к ним прилипло, что им нередко пользовались даже в служебном обиходе.
В последние дни войны в казарме царили страшнейший хаос и неразбериха. Шаубек только и делал, что вдалбливал «команде» основы воинской премудрости. И лишь лейтенант Фрелих и унтер-офицер Хейльман всерьез думали о них. Фрелих подолгу беседовал с каждым, расспрашивал о родных и доме. Хейльман ограничивался неясными, мрачными, как бы мимоходом брошенными, но всегда благожелательными предсказаниями и советами:
«Смывайтесь, ребята!» Или: «Разве не видите, все пошло кувырком! Плюньте на все, возвращайтесь домой!»
Хейльман нравился им, хотя он редко смеялся, не рассказывал анекдотов и, разговаривая с ребятами, всегда смотрел куда-то мимо них, словно видел, как надвигается беда.
Лейтенанта же они любили. Но в тот вечер они почувствовали сострадание к Фрелиху. Несмотря на мундир, он так не соответствовал идеалу немецкого офицера, который еще сохранился у шестнадцатилетних весной 1945 года.
ЛЕЙТЕНАНТ ФРЕЛИХ И КАЙ ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ
Фрелих не был кадровым военным. Он преподавал в гимназии. Война и стратегия интересовали его постольку, поскольку речь шла о войне и стратегии времен Цезаря. Стратегия второй мировой войны была ему неинтересна. Да и вообще, с тех пор как он оставил школу и своих учеников, у него ко всему пропал интерес.
Они призвали и его сына. Этого он понять не мог. Флори был совсем малыш, играл в железную дорогу, в солдатиков. Ну да, в солдатиков. И отец играл вместе с ним. Возводил укрепления, бастионы, рыл окопы, устраивал насыпи, объяснял сыну стратегию, и вдруг ни с того ни с сего Флориана отправили на фронт.
В форме, с длинными, не по росту рукавами, в пилотке, под которой худое мальчишеское лицо казалось совсем ребяческим, — таким запомнился Фрелиху сын.
Потом в казарму пришли эти семь мальчиков, и Фрелих однажды увидел, как Шаубек трудится над тем, чтобы сделать из слабосильной «команды» настоящих солдат. Он видел, как Шаубек заставлял коренастого Альберта Мутца приседать с винтовкой в руке.
Шаубек считал:
- Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять. Но, но, дохлый тюфяк, подтянись! Тридцать шесть, тридцать семь.
И вдруг на месте этого румяного светловолосого крепыша лейтенант Фрелих представил своего сына. Представил себе, как он пошатывается задыхаясь. «Присесть! Встать! Присесть! Встать!»
И тогда Фрелих отвел Шаубека в сторону и разделал его под орех.
Что еще оставалось у лейтенанта Фрелиха? Там, дома, была жена. Годы сделали ее чужой. Был шкаф, полный книг о стратегии, тактике, Юлии Цезаре и многом другом. Был мундир. Школы не было. Учеников не было. Не было даже сына. Только эти семеро в казарме.
«Ты должен думать о них, — твердил он себе.— Будь начеку, Фрелих. Это твой долг».
Налет начался около одиннадцати. Завыли сирены. Пронзительно, как во время учебной тревоги.
Многие уже крепко спали. Но семерых мальчиков внезапная тревога застала бодрствующими.
После разговора с лейтенантом Фрелихом было не до сна. Они спорили далеко за полночь. Следует ли бежать? Послушаться совета и улизнуть через западные ворота? Еще никогда у них не было таких разногласий, как в этот вечер.
Хорбер за побег.
Шольтен:
- Ну ты! Давай, давай беги!
Все покатились со смеху. Впервые за много дней заговорил Клаус Хагер по прозвищу Молчальник — он мог часами не раскрывать рта:
- Ребята, если мы смоемся, значит мы дезертиры, а дезертиров расстреливают. Спокойнее остаться здесь. Уйти мы еще успеем.
Это было так похоже на Хагера. Он никогда не говорил до тех пор, пока всего не взвесит. Пусть то, что он говорил, не всегда было правильно, но зато тщательно обдумано. Альберт Мутц рявкнул на этого труса поганого. Ему хотелось домой, в маленький домик на окраине. Там он смог бы — так ему по крайней мере казалось — спрятать остальных.
Эрнст Шольтен разлегся на нарах, наверху, разумеется, там, утверждал он, горный воздух. Шольтен еще не высказался. Только сыпал направо и налево циничными замечаниями и довольствовался тем, что смешил всех.
Вальтер Форст не прочь был бы остаться:
- Верьте мне, здесь будет еще чертовски интересно.
Шольтен:
- Ну ясно, будем играть в индейцев!
Зиги Бернгард:
- Мне безразлично, куда все, туда и я.
Юрген Борхарт:
- Мне вовсе не хочется подыхать здесь. Я уношу ноги — чего еще ждать!
Борхарт сказал это таким тоном, что тому, кто плохо его знал, и в голову не пришло бы усомниться в твердости его намерений. Но «команду» не проведешь. Борхарт уйдет только вместе со всеми. У него всегда есть определенное мнение, но он никогда его не отстаивает. Итак, шестеро высказались. Теперь они хотели выслушать седьмого.
Карл Хорбер поднялся с кровати и, театрально потрясая руками, продекламировал:
- Друзья, братья по оружию! Внемлите словам нашего мудрого вождя, пусть решает Виннетоу —вождь краснокожих!
И предоставил слово Шольтену.
Тот заговорил, не поднимаясь с нар и уставившись в выбеленный известкой потолок, словно находился один в комнате:
- Если Фрелих говорит, что нам нужно уходить, он желает нам добра. Если пошевелить мозгами, это почти приказ командира. Если пошевелить мозгами. К тому же у него есть опыт. У нас опыта нет. Точнее — совсем мало.
Итак, вопрос в том: или смотаться — поскольку у Фрелиха есть опыт, или остаться — поскольку у нас опыта нет? Все, что вы наговорили, курам на смех. Только Форст сказал дело. Будет интересно до чертиков. Что правда, то правда, интересно будет до чертиков.
Вопрос только в том, не будет ли чересчур интересно? Я вот все думаю о Шаубеке. С ним тоже получилось интересно...
С другой стороны, если мы будем начеку, можно и подождать. А когда уж слишком припечет — смотаться. А главное — если мы смоемся сейчас, не будет ли это, строго говоря, трусостью?
При одной мысли о том, что он может оказаться трусом, он вскочил с нар, победно всех оглядел и закричал:
- Слушайте! Мы окажемся трусами, если сбежим! Жалкими трусами! Нас не для этого здесь обучали. Разве нам дали форму и карабины, чтобы удобнее было драпать? Друзья! Они еще услышат о нас!
Затем спокойнее:
- Можете поступать, как -хотите, а я остаюсь. Виннетоу останется на посту. Это его долг перед краснокожими братьями. Уф! Я кончил.
Хорбер едва дождался, пока тот договорит. Он подскочил и по-обезьяньи уцепился за край верхних Нар. Огненно-красный вихор, худое лицо, торчащие уши показались над кроватью. Он зарычал на Шольтена:
- А ну, повтори еще раз, что я трус, повтори, и я вышвырну тебя в окно!
Шольтен расхохотался ему в лицо и, пока Мутц Борхарт щекотали Хорберу пятки, заехал ему ногой прямо в нос, так что Хорберу пришлось разжать пальцы и спрыгнуть на пол.
Началась отчаянная потасовка. Шольтен свесил ноги и размахивал ими над головами, а затем повалился прямо на дерущихся. Смех, визг, грохот отодвигаемых столов и стульев — а время шло к полуночи. И тут началась тревога.
Драка мгновенно прекратилась, все прислушивались к вою сирен. Сигналы повторялись, значит они не ослышались. Кинулись к шкафам, срывая походное снаряжение. И вот уже натянуто линялое обмундирование. Заранее уложенные рюкзаки вскинуты на спину, поясной ремень со штыком, саперной лопаткой и подсумком затянут, каски надвинуты, противогазы перекинуты через плечо, и все семеро устремились к выходу.
На бегу схвачены карабины, и «тра-та-та» отстукивают по каменным плитам коридора подкованные походные башмаки. Потом вниз по лестнице, в главный казарменный двор. Там юноши пристроились ко второму взводу, взводу Фрелиха.
Подразделения построились по четыре в ряд. Из-под полукруглой арки со стороны Западного шоссе появился серый «джип». Из него вышли трое.
- Какие-нибудь важные птицы, — шепнул Шольтен.
Командиров рот и взводов вызвали на совещание. Оно длилось почти полчаса. Все это время пятьсот солдат стояли в строю и ждали.
Наконец взводные вернулись. Над полем раздалась команда, и подразделения одно за другим пришли в движение. Второй взвод во главе с лейтенантом Фрелихом, фельдфебелем Венхельтом и унтер-офицером Хейльманом направился к спортивному залу. Семеро проследовали за ним. Там все окружили лейтенанта.
- Американцы все еще в тридцати километрах от города. Город решено защищать. — Чувствовалось, что слова эти стоят Фрелиху огромных усилий. — Позиции, которые мы займем, очень важны для обороны города.
Он словно потерял нить,- и взгляд его устремился на левый фланг, туда, где стояли семеро, словно лейтенант ждал от них помощи.
- У нас маловато людей, а мы должны защищать сравнительно большой участок. Мы получим снаряды, оружие, фаустпатроны и неприкосновенный паек! — Фрелих резко повернулся и, тяжело ступая вышел из зала.
- Не в ногу марш! — скомандовал фельдфебель Венхельт.
Взвод в сорок два человека получил фаустпатроны, по два на каждого, и автоматы. Когда очередь дошла до мальчиков, унтер Хейльман спросил:
- Кто из вас умеет обращаться с этой штуковиной?
- Я, — ответил Шольтен.
Он сказал это так спокойно, словно учитель Фрелих спросил у него, помнит ли он надгробную речь Марка Антония. «Команда» не удивилась.
Они уже привыкли к тому, что Шольтен все умел. Так почему бы ему не знать, как обращаться с автоматом?
Хорберу досталась русская самозарядная винтовка.
- Этот герой даже когда из карабина стреляет, и то вот-вот в штаны наложит, — не преминул высказаться Шольтен.
Остальные получили карабины и фаустпатроны. Под конец появился еще ящик с патронами. Каждый старался захватить столько обойм, сколько могли вместить карманы.
Спустя полчаса сорок два солдата погрузились на два грузовика, а еще через три минуты лейтенант Фрелих остановил машины на мосту маленького городка. Унтер-офицер Хейльман соскочил вниз и буркнул:
- Нашли место для слабосильной «команды».
Разочарованные ребята выпрыгнули из кузова на землю.
- Этот мост — стратегически важный объект, — Пояснил лейтенант Фрелих. — Вы закрепитесь здесь. Унтер-офицер Хейльман примет командование. — И тихо Хейльману: — Как только туман рассеется — По домам! Понятно? Вы отвечаете за это головой, ясно?
И тут произошло то, чего тщетно ждала «команда» все эти две недели. По лицу Хейльмана расплылась улыбка, забралась в каждую складочку, в каждый уголок грубоватого широкого лица, и Хейльман сказал:
- Слушаюсь, господин лейтенант, понял!
УНТЕР-ОФЦЕР ХЕЙЛЬМАН И ВОЙНА
Курсант унтер-офицер Хейльман заработал кличку уже на третий день пребывания в офицерском училище. Его прозвали Старобранец. Он был в то время примерно лет на десять старше тех, кто сидел с ним на одной скамье. Из-за рассудительности и спокойствия, которое от него исходило, он казался даже старше своих лет. Военные наставники не хвалили и не ругали его. И вот что с ним случилось за четыре дня до окончания училища.
Во время занятий по политике руководитель спросил его, может ли немец быть хорошим офицером, не будучи ревностным приверженцем существующего режима. Унтеру Хейльману вопрос показался настолько простым, что против обыкновения, не раздумывая, он громко, на всю комнату ответил:
- Само собой разумеется, господин обер-лейтенант!
После, экзаменов триста свежеиспеченных офицериков отправились в отпуск на родину, а Хейльман, как и прежде, в чине унтера покатил на восток, обратно в свою часть.
Он так и не понял почему. Для того чтобы осмыслить это, потребовалось немало времени.
Что ж, ваше имя, Адольф, сулит вам большое будущее, — сказал командир, ухмыляясь, когда Хейльман предстал перед ним с плохой характеристикой, опоздав к тому же на два дня. — Господин Хейльман, — продолжал он, — вы просто неподражаемы, вы прямо-таки великолепны! — Хейльман, не моргнув, выслушал все это, только - глаза смеялись.
2 мая 1944 года. Наступление против русских, окопавшихся на противоположном скате холма. Русские ожесточенно сопротивляются. Атака отбита. Среди пропавших без вести унтер-офицер Адольф Хейльман. Никто не знал, что с ним случилось. Никто ничего не заметил. Он просто не вернулся.
Но этой же ночью часовой соседней воинской части, расположенной километрах в пяти, был насмерть перепуган. В гробовой тишине послышался вдруг какой-то шорох и треск. Он все приближался и приближался, и нервы часового сдали. Солдат забыл об автомате, забыл о ручных гранатах, обо всем забыл. Он ощущал лишь ужас перед тем, что двигалось прямо на него.
- Тревога! — заорал он во всю глотку. Потом еще раз: — Тревога, Иван! — Вконец перепуганный собственным криком, прижимаясь спиной к осыпающейся стенке окопа, часовой таращил глаза в темноту. И вдруг «это» оказалось совсем рядом, как раз там, где однополчане, поднятые его криком, задыхаясь от быстрого бега, плюхаясь в щели и окопы. Совсем-совсем близко т услышал голос:
- Заткнись, не то получишь в морду!
Кто-то большой, серый, грузный протащился еще несколько метров до немецких позиций, ухнул в окоп и растянулся на земле.
На следующий день в роте Хейльмана узнали, что унтер-офицер Адольф Хейльман вовсе не пропал без вести. Тяжелораненый, он с почти нечеловеческим упорством прополз на животе несколько километров и добрался до немецких позиций.
И вот теперь унтера Хейльмана оставили на мосту с семью подростками. Грузовик увез лейтенанта Фрелиха и весь взвод на запад, навстречу американцам. И Хейльман почувствовал, что отныне вся ответственность за судьбу этих мальчиков пала на него.
«Нужно что-то придумать, занять чем-то мальчишек, иначе они начнут нервничать», — думал Хейльман. Но ничего не приходило в голову, абсолютно ничего. И тогда он сказал стоявшему рядом Шольтену:
- Пока подождем немного и попьем чаю.
А Шольтен, всегда выдержанный и не по годам взрослый Шольтен, скорчил озорную гримасу и спросил бесцеремонно:
- Скажите, уважаемый, почему мы должны торчать здесь? Опять пропустим самбе интересное.
Хейльман ответил устало:
- На вашу долю еще хватит интересного. Погодите малость.
И вот началось интересное. Теперь, поздно ночью, на мосту появлялись лишь редкие прохожие. Несколько колонн проследовало в западном направлении, навстречу американцам. И больше никого.
Семеро стояли, прислонись к перилам, а Хейльман шагал взад и вперед. «Ничего не придумаю, надо же быть таким болваном!»
Внизу плескалась вода. Река трудилась. Без устали. Она несла песок и камни. После больших дождей она разливалась могучим потоком, а в засушливые летние месяцы струилась маленьким ручейком. Тогда ее, можно было легко перейти вброд. Мальчики писали как-то сочинение на тему «Река — символ нашего города». Карл Хорбер ухитрился заработать высший балл. Он очень образно написал про реку, про зеленую воду и сочные луга, раскинувшиеся по ее берегам.
Шольтен же получил неуд. «Не на тему», — стояло на его сочинении. Он заставил реку говорить, словно она человек, но убедился, что это не каждому по вкусу!
Среди ночи, когда все они сидели на восточном конце моста, с запада потянулись колонны. Теперь они двигались непрерывным потоком. Автомашины, конные упряжки, орудия, изредка танки. И среди всего этого люди, грязные, изможденные, обессилевшие, с осунувшимися серыми лицами, заросшими щетиной: они шли и шли, повесив головы, будто кто-то сидел у них на плечах и без устали погонял хлыстом. Порой кто-нибудь из колонны говорил сгрудившимся на мосту мальчикам:
- Чего вы еще ждете? Бегите, пока не поздно.
Тогда ребята, смущенно отворачивались и смотрели в воду, а унтер-офицер Хейльман ругал себя на чем свет, стоит за то, что ему так ничего и не приходило в голову.
Начало потихоньку накрапывать. Мальчики вытащили из рюкзаков плащ-палатки и зябко укутались в негнущуюся, жесткую материю. Мимо них «проходила колонна за колонной, и с каждой минутой ребята все острее чувствовали, что впереди самое значительное событие в их жизни. И тут им стало страшно.
Ни один из них не сказал бы об этом вслух. Ни один. Но это было так.
Они закурили. У Хейльмана были сигареты, и он великодушно угощал всех. Зажав мундштуки в зубах, они онемевшими руками зажигали спички и жадно, торопливо затягивались. Альберт Мутц закашлялся. Он всегда кашлял, когда курил. Остальные уже давно привыкли к сигаретам.
К концу ночи людской поток немного схлынул и на какую-то минуту иссяк. Потом опять появились машины, а в них под мокрым брезентом смертельно усталые пехотинцы. И так без конца. Машины — затишье, машины — затишье.
И вдруг движение прекратилось. Стало страшно и жутко. Только что здесь проходили машины, тащились повозки, люди. А теперь на мосту остались только семеро ребят со своим унтером. А тот все думал и думал.
Он даже обрадовался, когда на мост со стороны старого города въехала машина и, скрипнув тормозами, остановилась у маленькой группы. Хейльман шагнул вперед, готовый дружески заговорить с каким-нибудь шофером, и остолбенел. Тот, кто сидел в глубине машины, а сейчас молодцевато спрыгнул на мостовую, был ни много ни мало, как генерал собственной персоной.
Охраняем мост, унтер-офицер Хейльман и семь рядовых, — доложил Хейльман. Ничего умнее он придумать не мог.
Но генерал, очевидно, не придавал большого значения формальностям. Он даже не взглянул на семерых ребят — они приплелись сюда, укутанные в свои нескладные плащ-палатки, — и заговорил с Хейльманом тихо, но внушительно.
Ребята слышали только ответы унтера.
- Так точно, господин генерал!..
- Никак нет, господин генерал!..
-Будет исполнено, господин генерал!..
Потом генерал заговорил громче, чтобы слышали все.
- Мост надо удержать во что бы то ни стало! Во что бы то ни стало! Понятно? Я надеюсь на вас. Вы получите подкрепление!
После этого генерал уехал так же неожиданно, как и появился.
На какое-то мгновение Хейльману показалось, что все это ему снится. Но Юрген Борхарт вернул его к суровой действительности:
- Это в самом деле был генерал, господин унтер-офицер?
- Да, в самом деле, мой мальчик! — сказал Хейльман и выругался длинно, грубо, зло. Он был взбешен.
Ругань не принесла облегчения. «Хотел бы я знать, как выглядит это самое подкрепление! Хотел бы я знать!»
Долго ждать ему не пришлось. Появился грузовик. Он въехал на мост с той же стороны, что и генеральский «джип», из него высыпалось с десяток нескладных фигур в защитной форме. Хейльман подошел к ним, чтобы получше разглядеть этих солдат.
- Господи! Что за старые чучела! — только и выговорил он.
Подкрепление состояло из десяти стариков. Каждому под шестьдесят, если не больше. Должно быть, их забрали в последнюю минуту, прямо из дома, вытащили из-за обеденного стола. И форму они надели только-только. Но что из этого? Мундиры-то уже видали виды, были прострелены, залатаны.
Те, кто носил их когда-то, давно в земле, где-нибудь во Франции или России. С них, изувеченных, продырявленных пулями, перед тем как положить на операционный стол, стаскивали мундиры. Они еще послужат!
Десять стариков получили такой же приказ, что и шестнадцатилетние мальчишки. Никто не обсуждал его. Ни старые, ни молодые. Просто приняли как должное. Как аттестационный лист в конце года.
А унтер-офицер Хейльман всё еще не придумал, что предпринять. Надо было действовать, но как, он не знал.