– Все обойдется, – глухо проговорил я.

В присутствии Лу мне об этом говорить не хотелось.

– В лагерь ни единой машины с продуктами не приезжало. Ни вчера, ни сегодня, – сказала Маргерита.

– Ты весь день у дороги караулила? – Я натужно засмеялся. – Жарко, небось, было? Прямо на обочине сидела?

Она молча отправила в рот ложку еды, а меня и взглядом не удостоила.

– Ты, как я посмотрю, оптимистка, – сказал я и, тотчас же пожалев, добавил: – Нам же тут неплохо. Ты ведь видишь, что тут-то лагерь хороший?

Будто кто-то из нас точно знает, хороший это лагерь или как.

Ей тоже не все на свете известно, она же не ясновидящая – откуда ей знать, какая судьба ждет все лагеря беженцев в Южной Европе?

Мы еще немного помолчали, а потом Лу сказала:

– Мы лодку нашли.

– Лодку? – переспросила Маргерита.

– Да нет, – сказал я, – это не лодка. Просто игра.

– Но лодка же настоящая! – возразила Лу. – Настоящая! Большая и синяя. Или черная. Папа, она синяя или черная?

– Темно-синяя, – ответил я, – и все равно это просто игра.

– Расскажешь? – Маргерита посмотрела на Лу. – Пускай даже это просто игра.

И Лу пустилась рассказывать. О яхте, о пиратах, дельфинах и смекалистом капитане.

Маргерита придвинулась поближе к Лу, слушала и расспрашивала, а Лу отвечала. Они болтали, словно старые знакомые.

А когда Лу рассказывала о глупом матросе, Маргерита смеялась – она и впрямь смеялась.

Они сидели передо мной и смеялись. Смеялись надо мной.

Не знаю, нравилось ли мне это.

Но потом, когда мы уже расходились, Маргерита протянула руку к Лу, к ее голове, как будто хотела погладить. Рука на секунду зависла над головой моей дочки, но тут Маргерита ее отдернула и вместо этого погладила Лу по плечу.

Надо же, подумал я, и ведь она еще и смеялась.

Сигне

Проснулась я внезапно, холод вырвал меня из сна, зубы стучали, а солнце скрылось. Набежали облака, ветер переменился, усилился, и яхта дала порядочный крен. Я села. Похоже, погода изменилась стремительно. Или, возможно, я проспала дольше положенного, хотя на море я обходилась без будильника, полагаясь на свои внутренние часы.

Вокруг простиралось море, единственное, за что цеплялся взгляд, была нефтяная платформа, светящаяся платформа на фоне темнеющего неба. Каждый день они выкачивают два миллиона баррелей нефти, два миллиона баррелей. Один баррель – это сто пятьдесят девять литров, уму непостижимо, сколько всего литров они выкачивают ежедневно. Они – это те, кто поднимает Норвегию и уничтожает мир. Что, если бы они отказались, все вместе отказались работать, объявили забастовку? Одна-единственная неделя – это уже неплохо, даже один день – и в природу будет выброшено на два миллиона нефтяных баррелей меньше.

Огни на платформе становились все ярче… Нет, это мир вокруг темнел, должно быть, уже поздно, ночь удивительно темная, даже несмотря на светлый апрель. Я иду навстречу ночи, сильный восточный ветер отгоняет меня от берега. Я достала анемометр и подняла его повыше. Четырнадцать метров в секунду.

Четырнадцать, так много и так быстро.

Дуло все сильнее. Надо парус зарифить, давно пора, но мне приспичило по-маленькому, ну ничего, прямо в дверях рубки и присяду, все равно сразу же смоет. Я отрегулировала сервокомпенсатор и медленно выпустила из рук стаксель-шкот. Парус с бешеной силой затрепетал, я ухватилась за фал и потянула его, тянула и дергала, но стаксель чересчур тяжелый, слишком тяжелый, а силы у меня уже не те.

Я намотала фал вокруг лебедки, пальцы заледенели, любое движение причиняло боль, однако мало-помалу парус утратил мощь, и мне удалось лечь в дрейф. Пришла очередь грота: я сняла риф-кренгельс с гика, и грот тотчас же рванулся из моих рук, значит, придется зарифить возле мачты.

Ветер превратился в стену, я поползла к носу, зря я, наверное, веревкой не обвязалась, ну да ладно, до бака я все равно добралась, потянула фал к лебедке, и в эту секунду яхту ударило волной, в меня словно поезд врезался, я обеими руками обхватила мачту, но фал вырвался и взмыл вверх, я выпрямилась, однако поймать его шансов не было, ветер швырял его из стороны в сторону, и в конце концов фал обмотался за ванту под краспицей, вот дьявол. Я отцепила от палубы багор и потянулась багром к краспице. Нет, тщетно, разумеется, ничего не вышло. Забраться наверх? Нет, не сейчас, пускай висит. Грот почти сполз на гик, негнущимися от холода пальцами я открепила парус от шкота и свернула его. Я вернулась в рубку и наконец выдохнула.

Теперь переодеться – свитер, непромокаемые брюки, дождевик поверх ветровки и брюк, я уже насквозь вымокла, с меня течет, но что тут поделаешь, переодеваться некогда.

Надо закрепить упаковки со льдом, тяжелые, они по-прежнему лежат в салоне, но достаточно мощной волны – и они вывалятся на палубу и будут мешать.

Я нашла трос и несколько старых эластичных веревок и огляделась, выискивая, к чему бы их привязать. В конце концов я закрепила веревку между стойкой, к которой крепился стол, и крюками в стене.

На пол с грохотом полетел кофейник – я забыла его на плите. Из носика выплеснулась вода. Я подхватила кофейник, вылила воду и, сунув его в шкаф, закрыла крышку раковины и завинтила кран газового баллона.

Если уж на то пошло, может, задраить иллюминаторы, запереться внутри, наедине со льдом, и переждать непогоду?

Нет, так не пойдет, я прекрасно справлюсь и так, надо только обвязаться тросом, я уже бывала в таких передрягах, когда ветер до двадцати трех метров в секунду, можно даже сказать, небольшой шторм. «Синева» без меня не выдюжит, в дрейф ее класть сейчас нельзя.

Стоило мне выпрямиться, как яхту накрыло гигантской волной, вода хлынула в салон и окатила синие упаковки со льдом. Я поспешно закрыла дверь, включила картплоттер и зажгла лампочку над панелью инструментов. От яркого света я вздрогнула. Теперь к темноте опять придется привыкать, но иначе не получится, надо пристать к берегу, найти порт, найти укрытие за какими-нибудь островами, так больше нельзя.

На какой же я широте? Я сверилась с навигатором. «Синева» поравнялась со Ставангером, но ветер с востока дует прямо на меня, а против ветра идти невозможно. Но я могу идти переменным курсом, да, так и поступлю, даже если всю ночь придется лавировать. Так что вперед, главное, обвязаться не забыть. Я закрутила стаксель еще на пару оборотов, радуясь, что не пожадничала и вложилась в эту систему – иначе пришлось бы менять сейчас парус, доставать из-под койки в рубке штормовой стаксель, ставить парус, а для этого надо добраться до носа. Вместо этого мне достаточно потянуть за трос – и пожалуйста, вот вам ровно тот парус, что требуется.

Я беру курс на север, медленно, спидометр показывает от двух до трех узлов. Я иду наперерез волнам, нос яхты упрямо бьется о волны, снова и снова, иногда яхта останавливается, но мне надо выдержать курс хотя бы несколько морских миль, чтобы после сделать рывок на юг и некоторое время его придерживаться, а потом снова повернуть к северу.

Хорошо, что я сегодня поспала, – сейчас уже не до отдыха. Вцепившись в штурвал, я смотрела на компас и прислушивалась к ветру, волнам, их шуму, их ударам и всхлипам, как они трясут яхту, раскачивают ее и меня, колотят по ее корпусу из оптоволокна, которое сейчас кажется таким хрупким.

Прошли минуты, а возможно, часы, за временем я не слежу, но ветер чувствую, он усиливается, хватает за стаксель, толкает меня вперед. Я трижды меняла курс, но удержать его не удается: длинный неширокий киль мешает, я ушла слишком далеко на юг и теперь меня несет вдоль побережья дальше к югу, хотя к берегу пристать не могу.

Грот бьется о мачту, обмотался вокруг нее, настырный стук стальных тросов об алюминий ни с чем не сравнить.

Я могла бы сидеть где-нибудь в тепле, у камина, греясь в его желтых отсветах, слушая лишь, как потрескивает в огне дерево. Вечерняя тишина комнаты, книга, плед, в чашке – что-нибудь горячее. А еще можно бы так: горячая, полная пены ванна, запах мыла, запотевшее зеркало. И тем не менее я здесь – ветер бьет в лицо, с меня стекают потоки воды, природа набрасывается на меня и дубасит.

Я схватила анемометр – узнать, насколько все скверно; скорее всего, я зря себя накручиваю. Я вытянула руку с зажатым в ней анемометром, но индикатор мигает: шестнадцать метров в секунду, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать. Штормовой ветер, и он все сильнее.

Дьявол.

Надо зарифлять, надо полностью убрать стаксель, ветер усилится, так дальше нельзя.

Я дергаю за трос, но его заклинило в катушке, я дергаю и тяну, но он не поддается, а ветер все полощет стаксель – нет, надо добраться до носа. На палубе кажется, будто ветер еще сильнее, чем на самом деле, одного порыва достаточно, чтобы меня смело за борт. Я стараюсь ни метра не ползти без страховки, даже думать не желаю, каково это – оказаться там, в волнах, надолго ли тебя хватит, долго ли сможешь держать голову над водой, долго ли останется жить?

Весь мир перевернулся с ног на голову, все до единого предметы находятся в движении, неподвижности не существует, и я тоже вынуждена двигаться, сопротивляться нельзя, и я ползу, вжимая колени в палубу, вот только колени у меня чересчур старые, они – словно отдельная часть меня, старше остального тела, мои скрипучие коленки. Колени – это первое, что в человеке ломается, чтобы их хватило на всю жизнь – такого почти не бывает, и ничем тут не поможешь, а мои уже и так чересчур много перенесли, слишком много прошагали, вынесли все тяжести, которыми я их нагружала, и теперь протестуют, а я пытаюсь изменить положение тела, но бесполезно, да и не время сейчас об этом думать, надо двигаться вперед, метр за метром.

Стаксель злобно вырывается, огромная белая птица, рвущаяся на волю, я хватаюсь за трос, давай же, отцепляйся, давай, помогай, проклятый трос, в конце концов он поддается, и я зарифляю стаксель.

На обратном пути меня накрывает гигантской волной. Вода повсюду, воздух создан из дождя, с меня стекает соленая вода, я ощущаю ее вкус на языке.

Все паруса спущены, яхту бросает вперед, потом назад, я сворачиваюсь калачиком на полу в рубке, мочу давно уже смыло, смотрю на штурвал – он тоже дергается, вперед-назад, вперед-назад, я сворачиваюсь калачиком, но лежать так не могу, брось, сдайся, нет, сдаваться я не умею.

Плавучий якорь, плавучий якорь – он уменьшит скорость и стабилизирует яхту. Я вскакиваю, распахиваю подсобку – она в рубке по правому борту – и принимаюсь искать, роюсь в старых тросах и кранцах, опрокидываю банки со старым противообрастающим покрытием, сколько же хлама, почему я не приведу все в порядок, убеждаю себя, что с лодкой все тип-топ, а на поверку выходит, что все наоборот. Впрочем, вот наконец и он, я вытаскиваю плавучий якорь и хватаю длинный толстый трос, заскорузлый от соли. Привязав трос к плавучему якорю, я ползу на корму, привязываю трос к релингу и бросаю якорь за борт. Он беззвучно падает в море, плавучий якорь сделан из ткани, это просто большой матерчатый мешок, и водой он наполнился не сразу, однако вскоре я замечаю, как трос натягивается и яхта выравнивается. «Синева» моя, мой дом, мамин подарок на восемнадцатилетие. Думаю, она подарила ее мне, чтобы уравновесить что-то, положила яхту на мои внутренние весы. Наверное, мама считала, что получится красиво, эдакая попытка пойти мне навстречу, а на самом деле вышло отвратительно, словно она старалась расплатиться за все те свои предательства, от которых я страдала в детстве.

«”Ариетта-31”. Новенькая, – так, если мне не изменяет память, она сказала, с гордостью вручая мне ключи. – Собрана в Швеции. По чертежам Олле Эндерлейна. Он сейчас лучший».

Лучший – значит, как раз для меня.

Яхта моя, «Синева», мамин подарок, мамины распростертые объятия, подарок, от которого я не смогла отказаться, единственный из ее подарков, который мне и впрямь оказался нужен. В отличие от нее самой этот ее подарок никогда меня не предавал.

Вернувшись в салон, я задраила люк и уселась перед картплоттером. Да ведь я дрожу, неужели я все это время дрожала или это только что началось? Не знаю, но зубы стучат, и я трясусь, словно это меня полощет ветер, однако дрожу я не от холода, это не озноб, наработалась я так, что по спине текут капли пота. Дрожу я от страха, я напугана. Впервые, подумала я, впервые меня застали врасплох. Я не подготовилась, не узнала заранее прогноз погоды, вот дура, я ведь и правда его не узнала, а в море не выходят, не узнав прогноза. Озаботься я этим заранее – и была бы сейчас в другом месте, стояла пришвартованная в порту, ходила по земле, грелась, отмокала в ванне.

И все же я справилась, паруса зарифлены, яхта и плавучий якорь сработались, я сижу тут, у меня получилось, никакая спасительная гавань мне не нужна, я сама себе спасительная гавань, да еще яхта – вот мое спасение. Мама подарила мне ее, когда мне исполнилось восемнадцать, мама тогда раскинула руки и шагнула ко мне, и я не отстранилась, не смогла отказаться, а мама ждала ответного подарка, я это понимала, она многого ждала, ждала, что я всю жизнь ей отдам, но не дождалась.

Подобные ей, подобные Магнусу полагают, будто все просто: купи пластырь побольше – и рана затянется, вот только если ее перед этим не промыть, если в ране остались грязь, пыль и щебенка, пластырь не спасет.

Шторм раскачивает яхту, море ревет, такелаж дрожит. Я устала, я кладу руки на картплоттер и утыкаюсь в них головой, отдохну секундочку, хотя нет, нельзя, потому что я слышу, как вода напирает, подступает со всех сторон, вода не только под лодкой – она заливает палубу, льется с неба, со всех сторон наваливается шум воды.

Я встала и прислушалась. На форпике капает, и я иду проверить. Дверь как следует не задраена, вода просачивается внутрь, я пытаюсь плотнее прикрыть дверцу, но и это без толку, воду не остановишь, крохотные капли пробираются внутрь, прокладывая себе путь через мельчайшие трещинки.

Из окон здесь тоже капает, я заклеила их силиконом, но этого недостаточно, надо было вообще поменять их и герметиком заделать, а сейчас капает прямо на койку, матрас с одеялом залиты холодной водой.

Впрочем, пускай, спать я все равно не стану, каждые пятнадцать минут нужно проверять, нет ли поблизости других лодок или буровых вышек, не пробиваются ли сквозь темноту одинокие огоньки.

Я снова сажусь перед картплоттером, время притихло, время бушует, нет, это бушует шторм, море, ветер, этот рев ни на что больше не похож, трос бьется о мачту, ритм утрачен, стук громкий и частый, скорее вибрация. Попросить помощи – mayday, mayday, – заряда батареи хватит, чтобы включить УКВ-рацию. Может, меня услышат на буровой и помогут?

Нет, не нужна мне помощь, я и так из него выберусь, из шторма, они мне не нужны, какая, на хрен, помощь от зажравшихся буровиков, полжизни дома – полжизни на платформе, зарплаты под миллион, не нуждаюсь я в их помощи, да вообще в ней не нуждаюсь.

Я снова поднялась, отодвинула дверцу и выглянула наружу. Меня тотчас же окатило волной, дьявол, капюшон-то я сняла, ледяная вода течет по спине, вокруг ничего не видно, только море.

Я захлопываю дверцу.

Сажусь.

Трясусь.

Двигаюсь вперед.

Давид

– Я на ту лодку хочу, – сказала Лу, проснувшись.

Она лежала на койке и улыбалась.

– Тс-с, – прошипел я, – остальных перебудишь.

Похоже, еще совсем рано. В ангаре тишина. Лишь звуки спящих людей. Дыхание. Храп. А вот кто-то завозился во сне. В окна просачивались лучи утреннего солнца.

– Хочу на лодку, – повторила Лу уже тише.

– Ты же сказала, лодка дерьмовая, – шепотом напомнил я.

– Нельзя говорить «дерьмовый», – не растерялась Лу.

– Верно.

– Все равно хочу на лодку.

Она спустила ноги на пол, натянула висевшие на спинке койки шорты.

– Давай, может, попозже, – сказал я.

– Это теперь наша лодка. – Лу подошла ко мне. – Вставай быстрей.

– Нет, не наша.

– Но ведь это же мы ее нашли.

Она склонилась надо мной, почти уткнувшись мне в лицо.

Глаза ее напоминали две сияющие щелочки. Господи, вылитая Анна. Та по утрам была совершенно такая же. Те же глаза. В них в любую погоду сияло солнце.

Анна.

– Может, после завтрака и пойдем. – Горло перехватило, но я старался не подавать виду.

Лу запрыгала от радости.

– Правда?!

– Мы же не накрыли ее брезентом.

– Ну да, точно.

– Но сперва в Красный Крест зайдем.

– А, в Красный Крест… – Прыгать Лу перестала.

– Может, они уже добрались сюда, – пояснил я.

– Угу.

Я встал. Начал одеваться, но с футболкой замешкался: спрятал в ней лицо, дожидаясь, пока слезы не отступят.

Взяв пузырек с антисептиком, я помахал им перед Лу. Она привычно потянулась к нему руками. Мы с ней обработали руки и по тихому, спящему ангару вышли в такое же беззвучное утро.

– Папа?

– Что?

Когда мы подошли к зданию, где размещался Красный Крест, Лу взяла меня за руку.

– Мне обязательно туда с тобой?

– А почему ты не хочешь?

– Я лучше снаружи подожду.

– Мне приятно будет, если ты зайдешь со мной.

– Я на улице подожду.

– Да почему?

– Поиграть хочу.

– Это во что же?

– Просто поиграть.



Она уселась на траву у входа, под палящим солнцем, на сухие остатки того, что когда-то было травой. И замерла, ничего больше не говоря.

Я вошел внутрь, Жанетта кивнула мне, и не успел я рта открыть, как она сказала:

– Для вас, Давид, у меня никаких новостей.

– Ой, – я силился улыбнуться, – быстро вы.

– Очень сожалею. Но вы зря сюда каждый день ходите. Такие процедуры – дело нескорое.

– Это я понял, – сказал я, – но дай, думаю, все равно загляну. Вдруг что-нибудь изменилось. Решил на всякий случай узнать.

– Я не вам одному так говорю, а всем. Ходить сюда каждый день нет смысла.

– А вдруг сегодня ночью они бы где-нибудь объявились – может, даже и здесь? И что, если они больны? – Я повысил голос. – Они больны, а рядом никого. И я даже не узнаю, что они тут! – Я взял себя в руки и заговорил тише: – Или вдруг вы узнаете, что они где-то еще. Например, в каком-нибудь лагере неподалеку. Мы бы тогда сразу же к ним и поехали.

– Вы торопите события, – сказала Жанетта, – зря вы так.

– Да ведь уже месяц прошел!

Я вздохнул поглубже и уже собирался сказать еще что-нибудь, но тут губы у Жанетты как-то странно дернулись, и я осекся. Нет, это было не раздражение – просто уголки рта у нее поползли в стороны. Так бывает, когда улыбаешься, вот только радости в ее улыбке не было. Вот и получилось что-то вроде невеселой ухмылки.

Она могла бы и вздохнуть, так было бы даже и лучше. Ее порог целый день обивают такие, как я, причем каждый полагает, что он один такой.

– Простите, – сказал я.

– Ничего, все хорошо, – ответила она.

Вот только вряд ли она и правда так считала. Потому что на самом деле хорошего ничего тут нет. Ни для кого из нас. Ни для нее самой. Ни для нас с Лу. И мне следовало бы просто развернуться и уйти оттуда, не надоедать ей, не дергать, не ныть.

– Но я не могу, – вырвалось у меня.

– Что?

– Не могу не дергать вас. Простите.

– Приходите завтра, – сказала Жанетта.

– Все к нам хотят, – сказала Лу.

Мы решили прогуляться к яхте и были единственными, кто шел в том направлении, кто вообще вышел из лагеря. Перед воротами топталось человек двадцать, не меньше – все они ждали, когда их зарегистрируют. Все стремились попасть внутрь. Столько народа я тут прежде не видал. Так много, таких грязных и таких усталых. И у некоторых были ожоги. Возможно, они бежали от пожара, как и мы.

Где же их всех разместят?

Меня тянуло схватить Лу и побыстрее сбежать из лагеря. Но я засмотрелся на троих молодых парней, стоявших самыми первыми в очереди. Было в них что-то грубое, какая-то настороженность.

Они слишком долго бродяжничали, привыкли спать чутко, присматривать за своими пожитками, присматривать за самими собой, прислушиваться к чужим шагам, оглядываться. Говорили они быстро, а смеялись излишне громко – так смеются, когда хотят показать, как им весело. Словно на входе в ночной клуб. Как когда-то давным-давно мы с Эдуаром.

Внезапно один из парней резко обернулся к стоящему за ними мужчине и громко сказал ему что-то по-испански. Мужчине, широкоплечему, опаленному солнцем здоровяку с бычьей шеей, было лет за сорок. Он грозно шагнул к парню. И что-то ответил, тоже на испанском, но еще громче.

Двое других парней тоже надвинулись на здоровяка. Один из них показал на рюкзак своего приятеля и замахал руками. Похоже, обвинял Бычью шею в том, что тот вознамерился что-то украсть.

Завязалась перепалка. Голоса звучали все яростнее. Почти срывались на крик. Задиры все напирали друг на дружку. С одной стороны – трое молодых парней. С другой – взрослый мужчина и еще кто-то, поспешивший ему на подмогу.

Отдельные слова я понимал. Идиот. Подонок.

Бычья шея постучал себя по лбу.

И сделал еще шаг навстречу обидчику.

Очередь затихла. Все наблюдали за ссорящимися. Женщина-регистратор за столиком молчала. Лу прижалась ко мне.

– Чего это они, а? – прошептала она.

Парень перевел взгляд с Бычьей шеи на ворота лагеря. Кто-то из приятелей, приобняв его за плечи, сказал:

– Давай уймись.

Наконец парень выдохнул и быстро закивал.

– Ладно, ладно.

Он повернулся к женщине за столиком и, натянуто улыбнувшись, на ломаном английском спросил:

– Теперь пустите нас?

Женщина не ответила. Возможно, она и могла бы что-то сказать. Например, что таким скандалистам в лагере не место. Но что толку? Те, кто хочет побуянить, повод найдут, и неважно, пустят их в лагерь или нет. Порой с ними лучше по-доброму.

Заторопившись, я потянул Лу к дороге.

Такое я и раньше видал – стычки в очередях за продуктами и в барах по вечерам.

Я знал, как они завязываются и что заканчиваются не сразу. Такие мужчины – а это всегда мужчины – подолгу накручивают себя. Пока кулаки не сожмутся. Пока с глухим стуком не врежутся в мягкое. В мышцы, кости, плоть и внутренности. Удивленные стоны спустя миг после удара, когда тело осознает случившееся, когда сработает нервная система.

От жары отчаянье обострялось. А жара не отступала даже ночью. Когда просыпаешься от жары, тебя захлестывает такая злоба, с какой ничто не сравнится. Жара напитывала воздух каким-то веществом, а мы вдыхали его и не замечали. Будто газ. Или грибные споры. По дыхательным путям они проникали к нам внутрь. Пускали в нас корни. Вырастали грибы – большие, серые. С гладкой шляпкой и толстыми пластинами под ней. Ядовитые. Они захватывали нас. Подчиняли себе наш мозг и нашу нервную систему.

Впрочем, я к этой ссоре отношения не имею. Испания – не моя страна.

У меня есть Лу. Единственное, что нам остается, – идти. Вот только ноги будто ватные. Ведь Бычья шея запустил руку в рюкзак этого молодого парня? Я же видел, да? Значит, мне бы надо поддержать их? Проявить участие?

Надо бы, да. И мне этого хотелось. Быть рядом с ними. Участие – это когда принимаешь чью-то сторону.

– Ты еле идешь. – Лу тянула меня за руку.

Я прибавил шагу и пошел быстрее, но при этом понурился. Я не сомневался: они смотрят нам вслед, вся очередь смотрит, и все считают нас ничтожными отщепенцами.

Тот, кто не принимает ничью сторону, охрененно одинок.

Лу верно запомнила дорогу – третий поворот налево, людей в палисадниках не было, ставни закрыты, дома выглядели покинутыми.

Чем дольше мы шли, тем легче становились шаги Лу. Она сияла предвкушением. Вскоре она принялась болтать. Столько она давно не говорила – трещала о лодке, о дельфинах. Я слушал вполуха. Однако потом она и вопросы стала задавать.

– Папа, а где больше всего воды?

Ответил я не сразу. Разговаривать не было сил.

– Папа? Где больше всего воды? В мире или в океанах?

– Океаны – тоже часть мира, – ответил я.

– Но ты же сам говорил, что они соленые. Значит, в них не вода.

– Это все равно вода.

– Да ведь в ней соль?

– Помнишь, мы в горы ходили? – спросил я.

– В горы?

– Помнишь, ты там в озере купалась?

– Я еще такой желтый купальник надевала, да?

– Да. Наверное, так оно и было.

– Желтый купальник уже сделался маловат, но я все равно его надела.

– Ага, в тот раз.

– На самом деле, это не купальник стал маленький, а я выросла.

– Ну да… Вода, в которой ты купалась, была несоленая.

– Ага.

– Ее можно было пить, помнишь?

– Разве мы ее пили?

– Нет, но могли бы и пить.

– Тогда почему не пили?

– Не знаю. Наверное, у нас с собой бутылки с водой были.

– А зачем?

– Ну…

– Папа, а поехали туда! К тому озеру.

– Теперь уже не получится.

– Это еще почему?

– Сама знаешь.

– Засуха, да?

– Да.

– А тут нету таких озер? Где вода пресная, без соли?

– Нет. Может, когда-то и были. Но высохли.

– Глупо как.

– Да.

– А сколько всего есть пресноводных озер?

– Много.

– Больше десяти?

– Больше десяти.

– Больше ста?

– Больше миллиона. Озера даже под землей существуют.

– Под землей? По которой мы сейчас идем?

– Да.

– Ну нет. По воде ходить невозможно.

– Возможно. Такая вода называется грунтовая.

– И мы по ней ходим?

– Кое-где такой воды много. В Южной Америке, например, – это на другом берегу Атлантического океана – под землей находится водоносный горизонт Гуарани.

– Мы по ней ходим! Как Иисус.

– Мы ходим по земле, а под ней уже вода. Нас от воды отделяет прослойка из земли и камней. То есть мы не совсем как Иисус.

– Но почти.

– Грунтовые воды есть повсюду. И прямо сейчас под нами – тоже.

– Сейчас.

– Ага.

– Здесь?

– Да.

– Тогда почему мы не прокопаем колодец?

– Вода очень глубоко. И смешана с землей и камнями.

– Но можно же попытаться?

– Уже давно пытались, и без толку.

– А в Америке?

– В Южной Америке. Там до воды действительно можно докопаться. И территория эта огромная. Она тянется под Бразилией, Аргентиной, Парагваем и Уругваем.

– Парагваем и Уругваем?

– Это намного больше, чем вся Франция… А воды там хватит на весь мир.

– Ой.

– На целых двести лет.

– Ой!

– Вот именно.

– А чья она?

– Не знаю… Наверное, тех, кому принадлежит земля.

– Но разве бывает так, что вода кому-то принадлежит?

– В смысле?

– Вода же течет – как она может принадлежать?



Мы пришли. Лу выпустила мою руку и забежала под деревья. Ур-ра! – словно говорили ее плечи, на которых подпрыгивали косички.

Мы прошли по саду. Мимо бака с водой. Надо бы попробовать его открыть – может, в доме и ключ найдется. Но Лу уже направилась к лодке, и я пошел за ней.

– Мы пришли накрыть ее брезентом, – сказал я, – и завязать веревки. Помни. Лодка не наша.

Однако Лу не ответила. И когда мы снова сидели в рубке, я понял, что за брезент мы еще не скоро возьмемся.

Здесь, в тени деревьев, было прохладно. И ветерок ощущался. А Лу почти сразу же вспомнила начатую в прошлый раз игру. Она кричала, вопила и бранилась, стреляла и фехтовала, смеялась и плакала. Она поднимала парус, дралась с пиратами и приручила дельфиненка. Он повсюду следовал за лодкой, а звали его Нелли. Откуда, интересно, она это имя выкопала.

Я был статистом. Глупым матросом. Выполнял ее приказы, стал частью ее «как будто бы». «А ты как будто бы сказал вот так и потом как будто бы сделал эдак… И ты тогда как будто бы отпрыгнул в сторону. А теперь как будто бы ночь наступила и ты как будто бы испугался».

Настоящей угрозы в ее игре не было. Хотя нас повсюду подстерегали опасности, ничего особо страшного Лу не придумывала. И все время повсюду в нашей игре была вода.

Я исполнял приказы. Дышалось мне легко.

Но в конце концов Лу надоело.

– Я пить хочу.

Мы принесли с собой пол-литровую бутылку воды, которую налили утром, когда в столовой распределяли еду, но эта вода давно уже кончилась. На языке осела поднимающаяся с сухой земли пыль.

– Давай возвращаться, – предложил я.

– Нет! – заупрямилась Лу.

Она вся перепачкалась. Кожу покрывал толстый слой пыли. На лице виднелись потеки пота. С одной косички слетела резинка, и волосы расплелись. Мы явно нуждались в воде не только для того, чтобы напиться.

– На тебя посмотрят и опять заставят нас в очереди стоять и анкету заполнять, – пошутил я.

– Опять очередь? Нас что, так не пустят?

– Да я же шучу, Лу.

– Нас правда в лагерь не пустят?

– Пустят, уймись.

Однако она вдруг насторожилась. Маленькое тельце напряглось. А я пожалел о своей выходке.

– Ладно. – Я пошел на попятную. – Останемся на подольше, если найдем воду.

– Где?

Я кивнул на садовый бак.

– Вон там.



Один за другим я перепробовал все найденные в доме ключи.

– Ни один не подходит.

– Почему? – спросила Лу.

– Придется возвращаться.

– А по-другому можно его открыть?

Я медленно кивнул. Жажда не отступала. Я подумал о воде там, внизу. Прозрачной, черной, холодной.



Я колотил по висячему замку – сперва камнем, потом ржавой лопатой, которую нашел в сарае. Но замок оказался прочным. Такие прочные штуки только в стародавние времена делали.

Колотя по замку, я пытался улыбаться Лу. Все будет хорошо, говорила моя улыбка, видишь, я все улажу. Вот только уладить не получалось, хоть я и потел все сильнее.

В конце концов я отставил лопату и уселся на крышку бака.

Недовольно посмотрев на меня, Лу сунула руку в волосы и протянула мне ее. Шпильку.