Вдруг перед нами на тротуар упал мертвый голубь. Ниоткуда, прямо с неба.

– Странно, – сказала Кора немного испуганно, – никогда такого не видела, а ведь, казалось бы, столько птиц в городе. Кто их хоронит, когда они умирают? Почему они не лежат повсюду, воняя?

– Дворники, – бросила я.

Однако, боясь быть осмеянной, промолчала о том, что сочла мертвую птицу плохим знаком. Кора никогда не понимала моих суеверий и не желала видеть в крылатых созданиях посланцев потусторонних сил. Все же дурное предзнаменование осуществилось, зря я не попыталась остановить Кору.

– Если бы я только знала, где взять метадон, – я бы показала этой американской захватчице! – Она спихнула носком лакированной туфли сизый символ мира в сточную канаву.

Похоже, она больше ни о чем думать не могла, только о замке в Тоскане.

– Я достану тебе метадон, у меня есть связи… – А на самом деле я просто хотела набить себе цену.

– Правда? У кого? – удивилась Кора. – Тогда мы можем послать подальше эту тупую Полли!

– На метадон нужны деньги. К тому же я наделала долгов. Ты удрала с Феликсом, не оставив мне ни марки. Я должна Энди, Йонасу, Феликсу, Катрин!

Кора резко села на каменную ограду, отделявшую дорожку от зелени парка, и подписала один за другим десять банковских чеков.

– Мне очень неудобно, что я ставлю тебя в такое положение, что тебе приходится напоминать мне о деньгах. Честно! – сказала она и протянула мне чеки. – Только не позволяй Эрику стащить у тебя и эти бумажки!

В коммуне Феликс первым делом усадил нас пить чай. В благодарность Кора небрежно взъерошила его стриженые волосы, а потом ушла с мобильным в комнату, чтобы не откладывая заказать билет во Флоренцию на завтра.

Положив ноги на соседний табурет, я поведала Феликсу, как мы повергли в прах очередного злодея. Но Феликс вовсе не стал хлопать себя по ляжкам и вопить «Браво, девочки!», а посмотрел на меня с жалостью, как на тронутую.

– Лучше бы вам держаться подальше от этих парней. Теперь не двое, а трое станут стараться вложить вам ума. Не доросли вы еще до таких разборок! – покачал головой Феликс. – Когда появится Катрин, предупреди ее! Пусть не суется в квартиру и не ходит одна на работу. А может, вы увезете ее с собой в Италию?

Он был прав. Нужно сматываться, и по возможности быстро. Кора улетала завтра, да и мне пора. Раз она сама говорит, что я бросила сына, – значит, так тому и быть…



С энергичным упорством, которым с самого утра заразила меня Кора, я позвонила ее родителям: Гейдельберг станет первой остановкой на моем пути. В родном доме Коры никто не отвечал. Хорошо, что Йонаса не надо заблаговременно предупреждать о приезде: куда денется из дому крестьянская семья в самый разгар сбора урожая?

Мы налили всего только по второй чашке вечернего чая, как раздался звонок телефона. Я сняла трубку, поскольку сидела ближе всех и, честно сказать, ждала, что мне в ухо зачастит торопыжка Катрин.

– Феликс! Это тебя. Бабушка.

Он взял трубку и, слушая, бледнел на глазах, потом подскочил как ужаленный:

– Еду!

Дед был совсем плох, он звал Шарлотту.

– Я могу поехать с тобой? Жаль бабушку! – Голос Коры дрожал от сострадания.

Убедительно.



Вошел Энди, волоча собаку как на буксире, я сидела одна, с журналом в руках. Мой бойфренд последнее время выглядел совсем измученным, тем не менее он поцеловал меня в темечко и сказал:

– Пойду-ка прилягу, денек выдался тяжелый! Ласковой кошечке в своей кровати я бы обрадовался больше, чем старому псу.

И я пошла с ним.

Знаю, что меня особенно привлекает в моем недавнем любовнике, – то, как он пахнет. Удивительно, взрослый мужчина с невинным детским запахом. Этот запах трогает меня, пробуждает самые нежные чувства.

Прежде чем дать Энди уснуть, я спросила:

– Помнишь, ты говорил, что тебе постоянно предлагают наркотики на улицах?

– Тебе тоже предложат, если будешь стоять в нужное время в нужном месте с парой банкнот в кармане. А зачем тебе?

Мотивы для подобной просьбы я уже выдумала. Пока раздевалась. Точнее, я слегка отредактировала историю Полли. Значит, слушай, Энди: одна школьная подруга Коры, несмотря на длительный стаж наркоманки, родила вполне здорового ребенка и резко захотела слезть с героина. Теперь она принимает метадон, который каждый день приносит куратор. Но так ведь никуда не уедешь, а Кора пригласила Полли во Флоренцию: ей будет полезна смена обстановки, мы надеемся, что поездка ее подбодрит и придаст сил бороться.

Выставив нас добрыми самаритянками, я убрала прядь волос со лба Энди, словно хотела этим жестом стереть его ненужные сомнения.

– Допустим, – согласился он. – Но предупреждаю… Впрочем, ты без меня знаешь, что с метадоном надо быть аккуратнее, он может быть смертельно опасен. Ей двадцать миллиграммов на день хватит? Как, говоришь, ее зовут – Полли? Один мой товарищ по работе встречался с некой Полли Вакер, я ее пару раз видел – та еще дрянь! Но она не может быть вашей подругой! Слышал, у Коры деньжата водятся?

Я вскочила и бросилась заполнять один из тех чеков, что дала Кора. Сумма оказалась слишком большой.

– Если что останется, – великодушно отмахнулась я, – потрать на машину Макса, пусть опять бегает, как молодая! Скажи-ка, а Кора не пыталась тебя соблазнить?



ВАЛЕРИЙ ГРИШКОВЕЦ

ОДНОЧЕСТВО В ХАОСЕ МЕГАПОЛИСА

Фрагменты дневника

1993-й

— Янка Купала — эстет, — заявляет мой знакомый.

Боже упаси, если бы Купала был эстетом (в понимании сегодняшних т. н. «эстетов»), он никогда бы не понял народ, хуже того — он был бы чужд народу. А Янка Купала прекрасно понимал народ, был, в полном смысле слова, из наро­да, оставаясь при этом истинным интеллигентом. Но в том-то и суть его, что он, Купала-интеллигент, так глубоко знал и понимал свой народ, так полно и передал все идущее из самых гущ и толщ народа. Поэтому он и Народный. В лучшем смысле этого, довольно странного и, возможно, ненужного словосочетания. Ибо раз поэт, писатель — значит, уже Народный. Какой же поэт без народа? Тут невольно вспоминается горькая судьба Бедного Демьяна, как метко окрестил его Есенин. Рядился под народ, но стал (да и всегда был) чужд народу. Поэтому так быстро и забыли его.

***

Вспомнился случай из недавней «перестроечной» жизни. Городской Дом культуры, торжественное заседание по случаю 70-летия образования БССР. Как всегда, речи — сплошные фанфары. И те же, что и десять лет назад, ораторы. «Перестраиваются и перестраивают». И то же, что и десять лет назад, — «партия и народ», «победа за победой». И все тот же язык: деловой, строгий, канцеляр­ский. Разумеется, русский язык. И вдруг директор школы, молодая женщина, смело и решительно, хотя ничего нового и интересного не сказала, заговорила с трибуны по-белорусски. Зал затих, начал вслушиваться. Когда же она закончи­ла, взорвался аплодисментами. И больше других старался, сияя улыбкой, первый секретарь горкома. Еще бы, он только-только как появился в городе, сам с Могилевщины, белорус. Конечно же, приятно и радостно. Правда, сам-то он говорил и казенно, и на русском. Но все же...

Через некоторое время столкнулся с директрисой, державшей речь в тот памятный вечер. Действительно молодая, по крайней мере, хорошо держится, выглядит моложаво. Но что характерно, смуглая, вся в веснушках, точнее — какая-то рябая, совсем не похожа на белоруску. И, тем не менее, говорит красиво, литературным, так сказать, языком. Одним словом, впечатляет. Не меньше, чем тогда, на вечере.

***

Не перестаю удивляться русскому языку и преклоняться перед ним. Сегодня в автобусе случайно услышал о женщине — «матерая баба». И невольно подумал: «А ведь это «матерая» — зрелая, опытная, жестокая, коварная и так далее — одно­го корня с «матерь», нежного, светлого и святого: Матерь Божья, матерь челове­ческая... А тут — матерая баба. Да еще с восклицательным придыханием. Так и видишь не женщину, а волчицу в голодную, лютую зиму на лесной дороге.

***

Буквально нет ни одной передачи новостей, где бы не упоминалось о Югосла­вии, а значит, Сербии. Конечно, я, православный, на стороне сербов. Но вот поду­малось: а ведь там есть и сербы-мусульмане, и они-то как раз уничтожают друг друга. И опять я на стороне единоверцев. А справедливо ли это? И кто мне ближе: белорус-католик или православный серб? Если бы, скажем, зашла речь о католике-поляке и православном русском, украинце, тут бы я даже не задумался: конечно, мне ближе единоверные братья. А вот белорусы-католики или православные сер­бы — и ломаю голову, душу. Тут бы подумать о человеческих качествах, достоин­ствах в каждом отдельном случае, так нет — делим (делю) людей по вере, убежде­ниям. Выходит: прав Маркс, Ленин, большевики. А это — страшно.

* * *

Сегодня, 10 марта 1993 года, ровно 14 месяцев после моего выдворения из «Полесской правды» взяли, наконец, на работу в «Пінскі веснік». Неожидан­но. И, вместе с тем, все было ясно. Для меня. Когда Толкачев позвал в кабинет Сытина, где уже сидела Ляшук, я все окончательно понял. И обрадовался. Еще бы! Четырнадцать месяцев на полном подсосе при сумасшедшей инфляции. Мне уже стыдно было садиться к столу и видеть, как мать «крутится», чтобы хоть что-то более-менее неплохое сготовить мне. А в магазине я смотрел на булочные и мясные изделия, как собака на мясо за стеклом: слюни текут, но ясно, что не тебе этот кусок предназначается.

***

Отработал уже два дня. Многие знают о моем назначении. Поздравляют. Искренность радует. А меня не покидает ощущение полноты жизни. Не такое, как четыре года назад, когда стал работать в «Полесской правде», но тем не менее. Снова появилась возможность заходить к дочке, покупать ей книжки, шоколадки, разные подарки. Какое это счастье! Да, наконец, смогу чем-нибудь помочь мате­ри. Как понял, за время, что я сидел у нее на шее, она совсем обносилась.

Скорее бы получка.

***

Наверное, нищие до конца не осознают своего падения. По-моему, осознав его, человек вряд ли протянул бы руку. Возможно, они и пьют для того, чтобы заглушить в себе боль от осознания своего положения, а не от боли физической, холода, одиночества.

***

Неоднажды задумывался, что толкает женщину на панель? Поближе узнав Л. и однажды увидев, с каким наслаждением и прямо-таки вожделением (так, наверное, в пустыне пьют воду) она считает деньги, если и не окончательно понял проституток, то, по крайней мере, приблизился к истине.

29 августа, суббота. Уезжаю в Москву учиться на Высших литературных курсах. Через Брест. Толя Шушко вызвался проводить. Посадил меня в поезд, а сам через вокзальную площадь пошел в город. Боже, как мне захотелось вслед за ним!.

30 августа. Весь день провел у Кошеля. 31-го поехали в общежитие Литинститута. Огромное серое здание. Внутри — еще страшней и угрюмей. Все зачисленные на ВЛК селятся на седьмом этаже. Там вовсю идет уборка комнат, со мной тут же знакомятся, приглашают вечером в гости. Я поселился на пятом этаже — подальше от пьянок, кои мне тут обещаны в избытке знакомыми писа­телями.

1 сентября. Торжественный сбор у главного входа в Литинститут. Его открыл и выступил с приветствием ректор, профессор, известный прозаик Сергей Есин. Потом говорили профессор Евгений Лебедев, известный мне книгой о Ломоносо­ве, поэт и переводчик, старейший преподаватель — руководитель семинара Лев Озеров; проректор по Высшим литературным курсам поэт Валентин Сорокин.

Мы, слушатели ВЛК, стояли небольшой группой рядом с крыльцом, где демонстративно раскованно возвышались над нами выступавшие. Хотя ко Льву Озерову это не относится. Старику где-то восемьдесят, но выглядит он хорошо, держится с достоинством, говорит просто, умно. Я видел его тут, в Литинституте, весной 90-го. Присутствовал у него на семинаре переводчиков из Белоруссии.

Первый день на курсах прошел исключительно хорошо. Все взаимовежливы, внимательны, уважительны.

Вечером собрались в комнате Виктора Носкова. Пили водку (аккуратно), чай, кофе. Я ограничился чаем. От знакомств, впечатлений — голова идет кругом.

7 сентября. Вторник. Отныне, в течение двух лет по вторникам, у нас будут занятия по семинарам. А вообще распорядок такой: четыре дня учеба, три — выходные. После выходных, по вторникам — «семинарский день». Притом, заня­тия в этот день начинаются в 12 часов. Одна лекция, а затем — два часа семинар.

Получилось так, что я первым вышел с лекции и тут же, в фойе ВЛК, увидел сидящего на диване Юрия Кузнецова. Его я не мог не узнать: много раз видел фотографии да и как-то раньше смотрел его выступление по ТВ. Поздоровался. Ю. К. с достоинством и вместе с тем небрежно кивнул в ответ. Да, Кузнецов во всех отношениях не Валентин Сорокин. Валентин Васильевич и приветливей, и. Ну да ладно, время покажет.

На семинаре каждый из нас, слушателей, читал по два своих стихотворения, предварительно представившись. На Юрия Поликарповича мои стихи произвели впечатление неплохое, как мне показалось.

22 сентября. Сегодня с Юрой Виськиным ходили к Верховному Совету. Народу собралось там!.. Всё больше отставные вояки, потрепанные русские бабы, довольно нетерпимые и крикливые, да и мужики под стать бабам. Но много и молодежи. Есть, правда, немного, и люди посолиднее, интеллигенция. В окружении толпы Сергей Бабурин давал интервью какому-то телевидению. Как говорили вокруг, северокорейскому. Разумеется, радио «Свобода» или Би-би-си депутат ВС России С. Бабурин не интересует. Им подавай Гайдара, Шумейко, Чубайса.

1994-й

10 января. Надежда Середина в своей комнате потчует меня чаем. А затем, как обычно, дает мне читать главы будущей повести. Жутко утомительно. А похвалить надо, чтобы поддержать человека. Меня тут, на ВЛК, вроде уважают. И как литератора, и как человека. Надо отдать должное: народ на курсах подо­брался в основном неплохой. Есть ребята по большому счету талантливые: Витя Носков, Борис Евсеев, Саша Люлин, Женя Шишкин. Как о большом писателе говорят о В. Бацалеве. Особенно не устает это повторять его приятель Виктор Посошков. Оба москвичи. А это — особая категория людей. У них на все своя шкала ценностей.

Ну да ладно. Еду домой, на каникулы. Там тоже своя, особенная, характерная лишь для Пинска жизнь. Она мне тоже далеко не безразлична. А главное — там, в Пинске, ждут меня мать, дочь, друзья-приятели.

– Придет же такое в голову! – пробурчал Энди и вскоре заснул.

4 февраля. Вчера вернулся в Москву. Дома было все вроде хорошо, но уди­вительно тянуло в Белокаменную. Хотя в этом ничего удивительного нет. Здесь, на курсах, у нас склеился довольно хороший коллектив. Появились у меня и новые друзья: Саша Люлин, Саша Варакин, Женя Шишкин, Витя Носков, Борис Евсеев, Юра Виськин. С Виськиным поначалу чуть было не подрались. Юра под­дал хорошенько и что-то стал мне доказывать, укорять, чего, мол, не пью. Сце­пились. Хорошо, Носков и Морозов нас растащили. Наутро Юра пришел ко мне в комнату, просил прощения. С тех пор у нас с ним отношения лучше не надо, да и Юра человек свойский, уже только потому, что трудяга, каких поискать, но он еще и беззаветно предан литературе.

Можно ли назвать любовью связывающее нас чувство? Себя не обманешь: просто и мне, и ему не хватает тепла, участия, утешения. И объединяет нас не что иное, как страх перед жизнью. Жизнь для нас – скользкая шаткая лестница, ведущая вверх, в темноту, неизвестно куда. Мы упорно карабкаемся, сознавая каждый момент, что любой порыв ветра или чья-то злая воля готовы опрокинуть ее. И скорее всего это случится.

В Москве, в отличие от Пинска, много снега. Поехал на Тверской бульвар, прошел мимо Литинститута, мимо окна, за которым четыре месяца сидел и в которое так любил смотреть на бульвар, наблюдать гуляющих по нему.



20 марта. После вчерашнего обильного снегопада в Москве, этом новом Вавилоне, вечернее небо разрывают огромные фиолетовые молнии, сопровожда­емые страшными раскатами грома. Все это да плюс голодуха московской жизни, постоянное созерцание нищих, расплодившихся в умопомрачительном количе­стве, ложь и лицемерие, что ежеминутно изрыгают газеты, телевидение и радио, толкотня и беготня, митусня черно-белой толпы. ну не конец ли света?

Позже я выскользнула из комнаты Энди: время детское, я думала подождать остальных. Вскоре вернулись Кора и Феликс. Как следует спрашивать о состоянии умирающих? Я нерешительно вглядывалась в лица брата и сестры, пытаясь угадать, с чем они приехали.

Если и не конец (не приведи Господи!), то наверняка он будет примерно таким: сырые, мрачные сумерки, подталые сугробы снега, а с небес — фиолето­во-багровые молнии да клокочущие раскаты грома, и твое, и каждого одиноче­ство в хаосе мегаполиса.

– Он пока жив, – сказала Кора, – но без сознания.

***

– Вообще-то я с ним попрощался позавчера, он уже знал, что осталось недолго…

Русская, а точнее, — русскоязычная поэзия Беларуси. Существует и таковая. Издаются книги, идут подборки стихов в «Нёмане», других изданиях республи­ки. Но поэзия ли это? Однозначно ответить не просто.

– И что он тебе сказал? – с любопытством подняла голову Кора.

В большей степени, нежели о других, можно сказать, что поэт — Светлана Евсеева. По крайней мере, лично мне она куда интересней и ближе Б. Ахмаду­линой, Р. Казаковой, С. Васильевой и других московских и питерских дам-стихотвориц. В стихах и поэмах С. Евсеевой присутствует женщина, пульсирует жизнь.

И мне хотелось узнать. Феликс смущенно опустил глаза:

– «Парень, – сказал мне Хуго, – если у тебя есть любимая девушка, то женитесь скорее и рожайте детей. Цепочка не должна прерваться».

Были довольно удачные «фронтовые порывы» у Наума Кислика, армейская меткость и точность у Федора Ефимова, нет-нет да и сверкала Божья искра, отле­тая от стихов Бронислава Спринчана, сквозил иногда чистый лирический ветерок между строк Давида Симановича, есть кое-что человечное и доброе в стихах Изяслава Котлярова, чувствуется непридуманная боль и искреннее сострадание в стихах Вениамина Блаженного. А так все — «поворотные круги», как верно назвал одну из своих ранних книг Анатолий Аврутин.

Кора разразилась громким хохотом. Феликс оскорбленно вскинул голову, но посмотрел не на кузину. Его горячий прямой взгляд пронзил меня как молния. От растерянности я стала суетливо убирать со стола, переставлять чашки. Феликс вышел, Кора вытерла глаза платочком.

– Трогательная история, – сказала я. – Твоя бабушка и ее любимый мужчина задали мне задачку: начинаю думать, что можно всю жизнь любить одного-единственного человека. Или это только пустая мечта, которую лучше выбросить из головы раз и навсегда?

Хорошо заявил о себе первыми книгами Геннадий Бубнов. Запомнились и его московские публикации — в журналах «Юность», «Сельская молодежь», «Новый мир». В те годы это, пожалуй, самые весомые (солидные), самые читае­мые журналы в СССР. Разумеется, напечататься в любом из этих журналов было сколь непросто, столь и престижно. Тем более молодому стихотворцу. А Г. Буб­нов, по-моему, был в те годы студентом журфака МГУ. Вот и надо было «цеплять­ся» за Москву, поездить по глубинной России, пожить маленько, скажем, в Каре­лии, Эвенкии или Бурятии. Словом, «делать» себя, обогатить биографию, опыт, жизненный и творческий. А так Геннадий Бубнов сгубил себя благополучной жизнью в провинциальной столице, какой в те годы, когда он приехал туда, был Минск. А еще — журналистская, редакторская служба.

Вопреки ожиданию Кора не захохотала, но все же на ее лице отразился вопрос: «Не слишком ли торжественно ты заговорила?…»

А ведь было, было!.. Еще с тех лет, начала семидесятых, где-то в глубине осели строки:

– Майя, ты – сентиментальная фантазерка и такой останешься, – сказала она, помолчав секунду. – У тебя на лбу написано, что ты готова броситься в объятия очередного сопляка. Хотя прекрасно знаешь, что затянувши еся отношения – головная боль, да и только! Никто тебя не осудит, если ты станешь отлавливать время от времени бодрого итальянского самца, чтобы гормоны не застаивались. Только знаешь, Энди, да, кстати, и Феликс – такие же писуны, что и твой Йонас! Мужиков выбирать ты не умеешь, научный факт!

Я по памяти прожитых чувств

Срываюсь я редко, но это уж слишком! Сколько она будет поучать меня? С какой, собственно, стати? Вечно лезет в мою жизнь, лучше меня знает, как воспитывать моего сына! Треснуть бы ее сковородкой…

В залихватскую ночь метельную

Заговорщицки в дверь стучусь, —

– Почему ты плохо говоришь об Энди, ведь ты его не знаешь? А на Феликса можешь губы не раскатывать! Что ты поучаешь всех, как Эмилия? Тебе тоже шестьдесят? Нашлась самая умная! Наша Эмилия должна благодарить Бога, что Марио староват для тебя, а то бы ей пришлось с ним проститься! Ты считаешь, что все мужчины на свете должны соответствовать твоим пожеланиям? Собственно, ради чего? Чтобы ты безжалостно откусила им голову после акта спаривания, как самка богомола?

Что я делаю, что я делаю?..

Хлопнув дверью, я вышла. Странно, плакать мне не хотелось. Больше не рассуждая, я упала в кровать, крепко заснула и проспала без сновидений до самого утра.

Здесь воистину поэтический размах, равный, без преувеличения, Сергею Есенину, Павлу Васильеву, Борису Корнилову. Эти строки Г. Бубнова и запомни­лись мне, скорее всего, потому, что как раз в то время я жил, бредил творчеством этих богатырей русской поэзии.

Следующие дни я провела с Энди. Он взял выходной работе и предложил мне съездить куда-нибудь. И хо-шо – два дня не попадаться на глаза ни надутой Коре, Феликсу в его печали.

Тогда, в семидесятых — начале восьмидесятых, я много ждал от Бубнова, как, впрочем, от тогдашних молодых Урусова, Топорова, Бушунова, Гуриновича, Бухараева, Кочеткова.

И мы поехали вдвоем в забытый Богом городок на ту Некара, примечательный главным образом тем, что нем родился и вырос Энди. Остановились мы в старой гостинице, маленькой и уютной, дышащей средневековой романтикой. Благодаря чекам Коры мы могли позволить себе немного роскоши.

Кого-то из них сгубила карьера, кого-то пьянка, кого-то. провинция. Это все я понимаю как никто другой, так как сам почти сорок лет болтался в провин­ции, и если куда вырывался из захолустного Пинска, то в еще более жалкое захо­лустье — степной Крым, Иркутскую тайгу, полустепи Бурятии, хутора, деревни да городки с населением пять-десять тысяч жителей восточной Литвы.

Энди не верил своему счастью – смотрел на меня как чудо. И подарил мне родной город. Он таскал меня за руку по главным достопримечательностям своего детства, пытаясь с их помощью оживить то время, пожалуй, не только для меня. Показал школу, родительский дом. Мы были в лесу, где он, десятилетний, играл с друзьями в разбойников, полежали на поляне, где когда-то стоял их разбойничий лагерь.

Сегодня, живя в Москве, постоянно вращаясь в гуще литературной жизни, осознаешь, чувствуешь это до сердечной и головной боли.

* * *

Но вот кого искренне жаль, так это Шелехова Мишу. Без пяти минут круп­ный русский поэт, бесспорный лидер в своем поколении стихотворцев, кинулся он, аки головой в омут, в многоязычие (пишет по-русски, по-белорусски и вроде даже. по-украински и на полесском диалекте). Да еще взялся строчить рома­ны, сценарии, эссе, статьи. Ну, прямо многостаночник-ударник! Видимо, день­ги хлопцу нужны. А кому они не нужны?..

Вернувшись, я увидела Катрин, которая сидела на кухне и точила пилочкой коготки.

Был бы, был бы и в Беларуси большой русский поэт — Михаил Шелехов. А так.

– Вот и я! – радостно завопила она. – Как твои раны?

21 марта. Сегодня на семинаре прошло обсуждение моего «круга». Такого, признаться, я не ожидал. Все хвалили. Даже Юрий Поликарпович. Присутство­вавший на семинаре Олег Кочетков смотрел на меня, не скрывая любопытства. По концовке во всеуслышание Кузнецов попросил у меня разрешения оставить мой сборник. Я предложил сделать на книжке автограф. Ю. К., скривясь, отмах­нулся. Но и это не испортило моего хорошего настроения.

Я совсем о них забыла, но от ее слов раны вмиг заныли. Отлепив грязненький пластырь, я показала ей поджившую кожицу, и Катрин вздохнула с облегчением. Видно, она думала, что я до конца дней своих останусь инвалидом.

***

– Где картины? – спросила она. Нахалка! Теперь подайте ей картины!

– Может, сначала расскажешь, как твои дела? – увильнула я.

Роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Совсем не то впечатление, что ожидал. Вокруг романа сложилась целая литература, а по существу вещь доволь­но уязвимая, во многих местах даже слабая. Но удивляет другое: Хрущев и его окружение. Зачем нужно было запрещать роман? А требовать от Пастернака отказаться от Нобелевской премии?.. Пусть бы старик потешился, человек-то он, судя по стихам и переписке, был не вредный, даже наоборот. Не в пример ему — Аксенов, Войнович, Гладилин и прочая, прочая в этом роде. Но вот последние были обласканы и тут, и там, за бугром, не оказались в роли «казанских сирот». Правда, и удел их иной, нежели Пастернака, — Б. Л. стал символом для многих и многих, в том числе и литераторов, а эти.

Улыбаясь, как дитя, безмятежно и задорно, Катрин начала хвастаться:

18 сентября. Сегодня воскресенье, ясный, но довольно холодный день. Тем не менее с Женей Шишкиным пошли в город, затем много гуляли в сквере рядом с общежитием. Настроение у меня прекрасное, чего давно не было. «Литера­турная Россия» напечатала мой очерк о Блоке. Ребята хвалили. Особенно Юра Виськин. Он вообще всех хвалит. И это, по-моему, искренне, такой он человек. Его проза тоже неплоха. Но сейчас с такими темами, да еще в Москве, — не пробиться. Точнее — сегодня никому подобные повести и рассказы не нужны. Рынок, будь он неладен! Таких, как мы, и даром не хотят.

– Представь себе, мне сделали предложение! Если бы я захотела, могла бы выйти за одного из владельцев сувенирной лавки и поселиться в Инсбруке!

А лето, два месяца, что был в Пинске, пролетели довольно незаметно, буд­нично, неинтересно. Пропадал на речке, купался (весь июль было жарко), загорал на «старом пляже» (за ТЭЦ), в августе не вылезал из «ПВ». «Веснік», благодаря Сытину и Толкачеву, превратился в своеобразный клуб. Кого тут только не встре­чал, о чем только не говорили.

Большего бреда представить себе было нельзя. Я собрала весь свой сарказм:

***

– И ты упустила такой шанс? Жаль, я не знала, что не нужно больше греть твой учительский стул!

Вот и в Москве стали меня печатать. «Литературка» (переводы с белорусско­го), «Литературная Россия» — стихи и очерк об Александре Блоке, «Ветеран» — стихи. Подборку моих стихотворений для «Нашего современника» отобрал Ген­надий Касмынин. Обещает опубликовать стихи журнал «Радонеж».

Катрин милостиво улыбнулась:

Прямо на занятия приходили представители еще какого-то издания. Многие отдавали свои стихи, рассказы, я же решил воздержаться. Впереди целый год, так что куда ни попадя соваться не стоит. «Служенье муз не терпит суеты», — эту святую заповедь Гения надо всегда помнить и неукоснительно исполнять. Да и о возрасте надо помнить — в 40 человеку должно вести себя сдержанней, держать­ся, по возможности, солидно, но при этом оставаться доступным, простым.

– Спасибо! Очень любезно с твоей стороны! Не стану я выходить замуж, хватит с меня одного неудачного брака! С другой стороны, кто бы не растаял, когда жених расстилает перед тобой подвенечное платье: спереди пуговицы из литого серебра, сзади – классическая шнуровка из белой атласной ленты! Просто мечта, скажу тебе!

3 ноября. Серый, холодный день. В Москве ранняя зима. По дороге в «Лите­ратурную Россию» задержался на Цветном бульваре. Внимание мое привлекла милицейская машина, закатившая прямо на аллею, и небольшая толпа рядом с машиной. Подхожу ближе. На скамейке лежит бомж, над ним стоит милиционер и что-то пишет, положив лист бумаги на папку. Тут же соображаю: бомж ночью замерз, а служивые составляют акт о его смерти. Самое страшное: в десяти шагах пьют пиво, громко разговаривают, смеются. А тут смерть, пусть и бомжа. Рядом с милиционерами — человек в жутком резиновом одеянии и в таких же — по локоть — резиновых рукавицах. Служитель морга.

Тут я взвилась как фурия. Умею же я выбирать подруг! Мало мне надменной всезнайки Коры, еще и безумная Катрин на мою голову!

Весь день увиденное на Цветном бульваре не отпускало. И чем чаще я рас­сказывал об этом, тем сильнее меня заводила картина смерти, а особенно — без­различие всех наблюдавших ее.

– А я скажу, что тебе в этом платье нужно не под венец, а прямиком в Голливуд! – завопила я. – Знаешь фильм «Бородатая невеста»? У тебя есть все шансы сняться в продолжении! Ты сама-то понимаешь, что говоришь? Это все – сумасбродная чушь! Я прошла для тебя сквозь огонь! Как ты собираешься расплатиться со мной? Без меня плакали бы твои картины!

***

Лицо Катрин вытянулось.

Малхамовес — черный ангел, смерть.

– Позволь тебе напомнить, – процедила она сквозь зубы, – ты обязана мне своим спасением. Это я послала парней тебе на помощь. Я и не ждала, глупо было бы ждать, что ты просто так, по дружбе, что-то станешь для меня делать. Ну, выкладывай, что ты хочешь за свои услуги?

Холодно и серьезно я сказала:

Дождь и снег. И пересверки молний.

– Многого я не прошу: завышенные требования – не мой стиль. С меня будет достаточно Матисса. Ты ведь знаешь, продать его все равно нельзя.

И в Москве — как будто в преисподней.

Катрин сглотнула. Катрин скушала.

Что ты ищешь тут, убогий смерд?

Хуго хоронили на кладбище Вальдфридхоф, где нашли последний приют и его жена, и многочисленные колена семейства Шваб.

Ни двора, ни родины. И кол

– Таких стариков обычно не провожают друзья, все Уже умерли, – прошептал мне Феликс, оглядев собравшихся.

Малхамовес из осины тешет.

Сверстников Хуго представляла только Шарлотта Шваб, и, помимо Коры, Феликса и меня, за гробом шли обе дочери покойного – старшая, о которой я даже не слышала, и Регана. Парни из коммуны не сочли нужным проводить деда лучшего друга в последний путь, а родители Коры уехали. От Регины мы узнали, что они в Америке.

Дождь омоет, снег тебя утешит,

Отпевание было заказано в маленькой кладбищенской часовне. Пожилой священник старался принести утешение скорбящим, но общие, стандартные фразы говорили скорее о том, что покойного он не знал и не потрудился заранее переговорить с кем-то из родных.

Смерд убогий. Дремлешь, сир и гол.

Сир и гол. И голоден, что пес,

Кора и Феликс поддерживали бабушку под руки. Черное старомодное пальто с капюшоном очень шло фрау Шваб, она постоянно качала головой, словно не веря в происходящее, и не сводила глаз с гроба на катафалке, покрытого ковром белых роз. В конце мессы случилась накладка: хорал, который должны были петь все присутствующие, знали только Шарлотта и я. Остальные безбожно перевирали мотив, и печально-торжественное пение превратилось в нестройный кошачий хор.

Сын отчизны, брошенный отчизной.

Пожилая дама не заплакала ни разу, чего не могу сказать о себе.

Малхамовес громко правит тризну,

Могилу засыпали землей, потом венками, и траурная процессия потянулась к воротам. Но Шарлотта еще долго оставалась недвижно сидеть на кладбищенской скамье, сложив на коленях руки.

Не иначе — черт его принес!

Чтобы подтвердить свою причастность к семейству Шваб, я поперлась к поминальному столу, хотя ощущала себя не вполне в своей тарелке. Я всю жизнь мечтала, особенно в школе, чтобы меня удочерил отец Коры или чтобы на мне женился ее брат. Я невольно поглядывала на Феликса, юношу из клана Швабов. Размечталась! Вряд ли он… А Кора уж точно будет возражать против хеппи-энда в моем понимании…

Не иначе, бес его наслал!

Дождь и снег. И свет — как с того света!..

Меню составляла Регина. Увидев чашку эспрессо к началу трапезы, я стала тихо протестовать – и была поднята на смех. А, ерунда! Я часто попадаю впросак: нам принесли не большую чашку кофе, а маленькую мисочку грибного супа. Поев супчика, я взялась ковырять вилкой закуску: после того как Кора представила мне крошечные мясные фрикадельки, выглядывавшие из листьев салата, как устрицы, я не доверяла больше ни одному овощу. Куда увереннее я чувствовала себя, угощаясь помидорами, фаршированными острым сметанным соусом. Подали запеченного лосося – мне оставалось только обезьянничать, краем глаза подсматривая за остальными: какую вилку и какой рукой следует брать и как ей орудовать, чтобы так же ловко, как, например, Регина выбирать рыбьи косточки.

Мал-ха-мо-вес!!! Но не жди ответа —

Лишь в большой груше, начиненной ванильным мороженым, я была как дома. Съев мороженое и закусив листочками мяты, я самодовольно утерлась, но, когда официанты стали собирать десертные тарелки, неожиданно заметила, что нежно-зеленое мятное украшение отсутствует только на моей.

Сатана в России правит бал.

* * *

(Малхамовес — ангел смерти у иудеев.)

Вернувшись домой, мы с Корой стали собираться всерьез. Из-за смерти Хуго Кора опять перенесла дату вылета. Завтра утром я отвезу ее в аэропорт, а потом поеду дальше, обратно во Флоренцию, на ее машине. Энди заваривал жасминовый чай. – А где Катрин? – спросил он. Я пожала плечами. Постепенно до меня дошло, что по всем расчетам ей давно пора быть дома. Переборов себя, я набрала номер Копенфельда, втайне надеясь, что уже не застану его на работе. Но он поднял трубку сразу.

7 ноября. С утра мокрый снег. Сегодня у меня дежурство. Вот уже вто­рой месяц работаю сторожем в храме Благовещения Пресвятой Богородицы в Петровском парке. Через дорогу — Военно-воздушная инженерная академия имени Жуковского. Слева, буквально в двухстах метрах — стадион «Динамо». Свист и крик болельщиков не могут заглушить даже массивные стены храма. Дежурства переношу тяжело, тянет к ребятам в общагу. Но стипендия у нас — коту на прокорм не хватит. А у меня еще и алименты. На работе же, кроме опла­ты, кормят, и кормят хорошо. На службы я не хожу, хотя желание такое нет-нет да и появляется. Многие из храмовых работников подталкивают меня, мол, пора уже. Покаяться, начать причащаться.

– Нет, – злобно ответил Бернд, – ни Катрин, ни ее замена сегодня не появлялись. Урок проводил я. А еще собирался сказать вам, что сыт вами по горло! Не делайте из меня идиота! На глаза мне больше не показывайтесь!

Боже мой, знали бы они, что мне перечислить свои грехи всей службы не хватит. Смотрю на них и в чем-то завидую. Ведь я-то, я-то.

– Вдруг с ней что-нибудь случилось?

Больше всего поражает обилие женщин. Молодых, красивых и даже. благо­родных. По крайней мере, внешне, с лица, так сказать. Смотрю на них, дивуюсь и не верю. До чего все быстро поменялось. Вокруг и в людях.

Бернд фыркнул:

1995-й

– Мне какое дело?! Иди в полицию! Все, что я должен сделать на своем месте, – впредь не связываться с необязательными дамочками.

4 февраля. В ЦДРИ (Центральном Доме работников искусств) познакомил­ся с Лидией К. Красивая, умная, интересная женщина. И уж чего совсем не ожи­дал — она. актриса театра имени Вахтангова.

А что делать мне на моем месте?

17 марта. Вчера поэтическая студия журнала «Наш современник» в Малом зале ЦДЛа встречалась с ценителями поэзии столицы. Было даже объявление в газете «Завтра» и, разумеется, афиша в вестибюле Дома литераторов.

Энди пробежал по всем комнатам и собрал на кухне чрезвычайный штаб: Кору, Феликса, Макса, собаку. Я вкратце доложила обстановку: Катрин до сих пор нет, и это подозрительно, вполне может быть, что ее достали длинные руки Эрика.

Мои стихи, судя по реакции зала, слушатели приняли хорошо.

Кора успокаивала меня, впрочем, чисто из эгоистических побуждений:

Кроме меня выступали Евгений Курдаков, Нина Карташова, Марина Гах (в отличие от К., она мне нравится и как человек, и как стихотворец), Юрий Савченко, Геннадий Дубровин (он подписал мне свой первый сборник), Бажен Петухов, Федор Черепанов. Встречу вели и тоже читали свои стихи Геннадий Касмынин и Станислав Золотцев.

– Не хватит ли возиться с этой Катрин? Лично я не буду опять переносить вылет. Вообще-то я собиралась завтра уже сидеть над тарелкой пасты, и ничто меня не остановит!

2 апреля. С утра выпал небольшой снег и до вечера так и не растаял. Сегод­ня днем встречались с Лидией, и она меня пригласила домой. Оказывается, Лида дважды снималась на «Беларусьфильме». На Минщине и на Гродненщине. Бело­руссия и белорусы ей понравились. А мне, помнится, понравился фильм, где Л. К. была занята в одной из главных ролей, — «Точка отсчета». Да этого я долго ломал голову, где я мог раньше ее видеть?

Ночью по дороге в общагу родился экспромт «Дорога к женщине». Стихи, разумеется, я посвятил Л. К.:

Этот путь не Богом был начертан,

Ну а лик сей кем тогда творим?

Не проси бессмертия для смертных,

Путь один. И он неотвратим.

Что ж опять иду дорогой этой

С роковой печатью на устах?!

Жизнь молчит. У смерти нет ответа.

Тяжек путь. И правды нет в ногах.

Июль. Середина лета. Третий месяц я в Пинске. Тоска — оглушающая. Все мысли — о Москве. Уже и не мечтаю так ни о какой женщине, как о Л., — толь­ко бы в Москву, ближе к журналам, писателям. Иногда звонит Кошель. Выть хочется! Одна отдушина — «Пінскі веснік». Посидеть, поболтать с Толкачевым.

А потом, после рабочего дня, идем с ним не спеша домой, говорим о том о сем, хотя все уже давно переговорено. И не один раз.

6 августа. В этом году традиционный Блоковский праздник поэзии решили провести в Логишине, где в 1915 году бывал по долгу службы другой русский поэт, «визави» Александра Блока — Николай Гумилев. Они по иронии судьбы как раз и находились в противоположных от Пинска сторонах. Блок с юга, Гумилев на север от города, и примерно на таком же расстоянии — 20—30 километров.

Собралось нашего брата как никогда: Зиновий Вагер, Сергей Толкачев, Михась Самуйлик, Анатоль Шушко, Леонид Кривецкий, Геннадий Беляков, Павел Ляхнович, Николай Жуков и «традиционные» Федор Журавский и Алек­сандр Кирикович.

По концовке — банкет. Пили все. Невзирая на возраст и болезни. Не пил, наверное, я один — мне уже водка комом в горле стоит. Надолго ли?..

14 октября. Покров. Нежданно-негаданно — телеграмма из Москвы: «При­езжай!» Слава Богу, наконец-то вырвусь к настоящей жизни, к журналам, к друзьям-литераторам, по которым так соскучился.

1996-й

16 марта. Едем в Сергиев Посад. Пригласили выступить в тамошней библи­отеке. Геннадий Касмынин, Геннадий Дубровин, Евгений Синадский, Юрий Сав­ченко, Федор Черепанов, Леонид Ситник, Михаил Свищев, Марина Гах.

Встретили хорошо. Неплохо и выступили. Касмынин держал пламенную речь. В ответ — выступление «посадских» поэтов. Запомнился Анатолий Чиков. Больной, разбитый возрастом и алкоголем старик. И при этом — прекрасный поэт. Так оно и бывает на Руси. Особенно в последние годы. Кому мы нужны?

Неожиданно Феликс поддержал Кору:

15 июня. После долгой разлуки — свидание с Лидой. Боже мой, что с ней сделала болезнь. Оказывается, она год провалялась в постели, перенеся слож­ную операцию на позвоночнике.

– Ты же знаешь, Катрин не позволит себе такой глупости – одна пойти на работу. Не сомневаюсь, она сейчас войдет в дверь и посмеется вместе с нами.

Вечером за ней приехал мужчина. На хорошей иномарке. Старик, но по всему видать, из крутых. И слава Богу!..

14 августа. Вот уже десять дней, как приехал из Москвы. В Пинске скукота.

Итак, вечер того дня, дня похорон Хуго, закончился для нас оголтелым пьянством: нужно же было заглушить чем-то страх смерти, о котором нельзя не думать, стоя у разверстой могилы, да и беспокойство за Катрин давало себя знать. Тосты быстро кончились, и мы стали поднимать бокалы за Адама и Еву, за Хуго и Шарлотту, собаку и кошку, Кору и меня… Чем больше я пила, тем более никчемными сопляками казались мне Феликс и Энди. А они все время говорили о том, как им жаль расставаться с нами. И у меня вдруг возникло желание ретироваться отсюда как можно скорее, чтобы не пасть жертвой собственной сентиментальности и не броситься в объятия любого из двоих. В итоге я привалилась к нашему единственному оплоту, Максу. Тоже нехорошо – пес вскочил и устроил скандал, как примитивный ревнивец. Сквозь пьяный туман я видела, что Энди поднялся и вышел. А я тут при чем? Устал, наверное, спать пошел.

21 октября. Скоро неделя, как я снова в Первопрестольной. И на работе, и друзья моему возвращению рады. По крайней мере, встречают с улыбкой, поздравляют с возвращением, расспрашивают, как провел отпуск. А отпуск я провел точно так же, как отметил свой приезд в Москву. Затащили (в полном смысле слова) окультуренные «наперсточники» под видом «благотворительной лотереи» сыграть с ними. Сыграл. Через минут 15—20 ушел, оставив 65 тысяч российских рублей и сто долларов — все мои сбережения, включая отпускные, что получил по приезде.

Только потом я узнала, что Энди отправился не в кровать, а в ночь – за метадоном. Ах, эти глупые мужчины! Ведь к черту на рога полезет, чтобы вернуть мое расположение!

Видимо, никогда ничему путному я так и не научусь.

1997-й

11

7 февраля. Снежный, ветреный, холодный день. Поздно вечером на рабо­ту (в храм) позвонил Андрей Скоринкин. Новость — хуже не бывает: умер Микола Федюкович. А я неделю тому, после долгого молчания, отправил ему в

Минск письмо. И закончил его, как никогда до этого не писал: «Обнимаю, под­робности — при встрече». Вот тебе и «встреча».

Со смертью Миколы Минск, как когда-то Брест после смерти Михася Рудковского, для меня опустеет, станет чужее, дальше. И хотя в Минске из близких мне людей остается Виктор Гордей, Миколу Федюковича мне никто никогда не заменит.

***

Кора не уступила мне право сесть за руль. Она сама гнала машину в аэропорт, на заднем сиденье болталась красная лакированная сумочка: только сумочку брала с собой на борт Кора. Особая честь везти остальной багаж королевы выпала, конечно же, мне. Легкой, как перелетная птица, желала впорхнуть во Флоренцию Кора, пока я окольными путями, на волах, с ребенком в телеге, без мужика и обреза, буду покорять дикие просторы.

М. все больше тянется ко мне. Сама ищет повод для встречи, назначает сви­дания. Но прогулки с ней настолько скучны и пресны, что хочется бежать куда глаза глядят. А Г-на где-то в Костромских лесах проводит отпуск.

Вылет откладывали во второй раз. Мы нервно околачивались в зале ожидания. Тут мимо нас прошлепали че кто иные, как Свен Гилтер со своей тайской супругой. Он, пыхтя, перекатывался впереди, она потешно трусила следом в туфлях на огромной платформе.

20 мая. Сегодня Алесь Кожедуб вручил мне верстку моего перевода с бол­гарского «найденной» 9-й главы «Евгения Онегина». Свежие гранки со своим текстом — это всегда момент особенный. А сегодня плюс ко всему есть возмож­ность и получить аванс. Вообще перевод этой откровенно авантюрной «штуки» доставил много сколь трудных, столь и приятных минут и дался неожиданно легко. Поначалу просто испугала сложнейшая «пушкинская» рифмовка строк, корявый подстрочник. Тем не менее всю работу, а это примерно тысяча строк текста и предисловие к нему, сделал я в удивительно короткий срок — за шесть-семь дней. Конечно, если бы не Юра Савченко, который просто мастерски отре­дактировал перевод, да не Ситник, сделавший быстро и грамотно набор, мне бы пришлось ой как долго повозиться.

– Кора! – прошептала я. – Видишь того толстяка? Именно этой сволочи я обязана своими ожогами. Впрочем, не думаю, что он тут из-за меня…

***

– Нужно выяснить! – Моя подруга почуяла след, в ее глазах заиграл хорошо мне знакомый огонек. – Пошли за ними!

Дома. 900-летие Пинска. Я в числе почетных гостей. Прогулки. Встречи. Ресторан. А в Москве, в Благовещенском храме, — тоже юбилей: 100-летие основания храма. Будет патриарх, архиереи. И будет, пожалуй, намного интересней, а главное — теплее, чем здесь, в Пинске. И будет там, конечно, Г-на. Но, увы, соединить все, как хочешь, невозможно. Да это и ни к чему. Здесь — дом, мать, дочь, друзья. Пусть и не семи пядей во лбу, как московские, но все же, все же.

Держась во вражеском кильватере, мы оказались в зоне прилета, где Гилтер пристроился к прочим встречающим у выхода, над которым светился номер рейса из Бангкока. Жена Гилтера заметила меня и, приложив палец к губам, глазами показала на дверь ближайшего туалета. Она прошептала что-то на ухо толстяку, который состроил недовольную мину, и поковыляла в сторону уборной. Предупредив Кору, я поспешила за тайкой.

***

Только дверь туалета захлопнулась за мной – маленькие дрожащие пальчики вцепились в мой рукав.

23 сентября из Москвы позвонила Маша: умер Касмынин. В сорок девять лет. Под два метра ростом, здоровенный, как слон!.. Но — рак. Эта зараза косит без разбору. В это время я лежал в больнице. Сюда мне и принесла мать эту новость.

– Very danger, miss![30]

Последнее время с Геннадием Касмыниным мы довольно быстро сблизи­лись. По крайней мере, ко мне он относился бережно: не давал пить, но при этом всегда угощал вкусными бутербродами, кофе, делился новостями, читал новые стихи. Да и к моему творчеству он относился все более серьезно. Вместе с Ю. Кузнецовым и В. Сорокиным Геннадий Касмынин рекомендовал меня в Союз писателей России. Хотя мы с ним были довольно разные и люди, и поэты. А может. «Может» в данном случае только усугубляет чувство потери, утраты так и не состоявшегося друга, а главное — хорошего человека.

– Ты знаешь, где Катрин? Do you know where Katrin is?[31]

27 октября. Москва. Редакция журнала «Москва». Наконец-то хоть одна по-настоящему добрая весть в этом году: я стал лауреатом литературной премии журнала «Москва» по разделу «Поэзия» за 1997 год. Что ж, не зря я тут корячусь. Не сплю ночами, пишу, таскаюсь по редакциям, когда люди «делают» деньги, живут в свое удовольствие.

– Other miss my house,[32] – шептала она, безбожно коверкая английский.

Я протянула ей ручку и листок, кажется, квитанцию с парковки, и она принялась медленно выводить круглыми детскими буквами адрес. Потом она молитвенно сложила ручки, прося не выдавать ее, и мы, как настоящие подпольщики, разошлись по одному.

***

Первые пассажиры рейса из Бангкока показались в широком проходе. Сенг Ароон помахала трем девушкам и приветливо заговорила с ними, должно быть, на родном языке. Гилтер покидал вещички прибывших в тележку, и они все вместе удалились в соответствии с указателем в подземный гараж.

В Москве у меня много настоящих друзей: Петр Кошель, Юрий Савченко, Алесь Кожедуб, Федор Черепанов, Борис Евсеев, Александр Варакин. Это все литераторы. Хорошие люди окружают меня и на работе — в храме Благовещения, что в Петровском парке. Довольно тепло встречают меня и в редакциях (журналы «Москва», «Дружба народов», «Наш современник», газета «Московский желез­нодорожник».).

– Катрин в опасности! Если тайка не обманывает – а ведь это может быть ловушкой, – Катрин захвачена и заперта в доме Гилтера, – сказала я Коре. – Вот, у меня тут адрес. Мы обязаны что-то предпринять!

Кора уточнила время: до вылета четыре часа.

Без них, друзей, журналов и газет — я, наверно, давно пропал бы, махнул на все рукой и окончательно спился. А еще, слава Богу, работаю, можно сказать, живу в храме.

А где-то, пусть за тысячу верст, есть город Пинск, мама, дочь; есть Минск, есть Брест. Там у меня тоже друзья, товарищи; газеты, журналы, альманахи, в которых меня печатают, обо мне пишут.

Короче говоря, стоит жить, надо жить. И жизнь моя, что бы я порой о ней ни думал, как бы ни отчаивался, — хороша, даже прекрасна.

1998-й

Перечитал «Тихий Дон», в третий раз. Какая мощная, какая великая книга!.. Один язык чего стоит. А как выписаны герои. Читал и постоянно ловил себя на мысли: жизнь донского казачества (дореволюционная) во многом похожа на жизнь полешуков. Ту жизнь, что была у нас еще и на моей памяти, когда я пацаном наблюдал своих дедов, их соседей, таких же самобытных, колоритных стариков Пинского заречья. Как они рассуждали о колхозах, о Советской власти, о Польше, что была у нас до 39-го года.

Словом, Шолохов как художник настолько точен, настолько метко и ярко выписал своих героев, что они стали близкими и родными не только донским казакам. Да и могут ли быть православные казаки чужими нам, православным полешукам?..

Я потом, после его тяжелой болезни и смерти, не раз заглядывал в книги пословиц и поговорок, как русских, так и белорусских, но нигде ничего подоб­ного не встречал.

Разумеется, батя мой не был «святым». Любил он и выпить, и напивался порой до сильного «шатуна», но никогда не запивал, не скандалил по пьянке, и уж тем более — не пил в долг.

У меня много друзей, есть и было. Были и есть подруги, спутницы, так ска­зать, жизни. Много и знакомых стариков, людей пожилых. Но никто и никогда не заменит мне отца в совете, в жизненной подсказке. А слушать как раз его я-то и не слушал. Слышать — слышал, но, увы. А жаль. Повторяю, был он, отец мой, человеком поистине мудрым, глубоким, хотя и закончил всего один класс польской школы. Сколько помню, садясь к столу и вставая из-за него, он молился и всегда произносил одну и ту же молитву: «Отче наш.». То же самое и отходя ко сну, и вставая с постели. А вот в церковь не ходил. Совсем. По крайней мере, я не припомню такого. Из-за этого у них с матерью частенько происходили пере­палки. Так же поступал и его отец, мой дед Феодосий Максимович. Мир праху твоему, батя!..

7 декабря. В ЦДЛе встретил Владимира Некляева. Он одиноко сидел за бутылкой минеральной воды. Заметил меня, улыбнулся, кивнул. Я тоже взял стакан воды и подсел к В. Н. Заговорил о Минске, о его новой должности. В. Н. сказал кое-что вскользь и тут же перевел разговор на меня, на московскую жизнь. Спустя минут десять подошли те, кого В. Н., как я сразу догадался, здесь ждал. Да, несладко ему придется, коль водит дружбу с этими московскими парнями, а воссел на такую «пасаду» в Белоруссии. Это все равно что жить раздвоясь: голо­ву одним, а сердце другим.

***

Сырой, слякотно-холодный московский декабрь. Вчера, 12-го, в ЦДЛе встре­тил Глеба Кузьмина. Он опять без работы. Довольно серьезно болеет: что-то с позвоночником. Недавно из больницы, и вот снова надо ложиться. Да, мне это хорошо знакомо — врагу не пожелаю. Нынче болеть роскошь: если ты без денег, на тебя и смотреть не хотят. Даже санитарки, не говоря уже о более серьезном медперсонале.

Правда, Глеб бодрится, может, даже излишне. П. К. говорил как-то мне, что у него, Глеба Кузьмина, хорошая, заботливая жена. Она преподает в МГУ. Хотя — какая теперь зарплата у преподавателя, пусть даже и престижного университета?..

В конце разговора Глеб настоял, чтобы я принял от него шмотки, из которых он уже «вырос», а мне они будут в самый раз. Когда-то, еще во время моей учебы на ВЛК, Глеб «подогревал» меня таким образом. Но тогда он был главным редак­тором издательства «Голос». А теперь?..

Тем не менее, я согласился. И «тряпки», надо сказать, действительно мне пришлись в самый раз. А штроксовая рубашка — да в ней хоть сейчас на прием к королеве иди.

И радостно, и грустно.

Год для меня закончился успешно. Я напечатался в журналах «Наш совре­менник», «Москва» (№ 3 и № 12), «Слово», «Нёман» (переводы), в еженедель­никах «Литература», «Завтра», «Книжное обозрение», «Московский железнодо­рожник». За публикации в последнем (печатался там и в прошлом году) стал лауреатом Международной литературной премии имени Андрея Платонова.

2001-й

2 февраля. Сегодня вышел довольно интересный «ЛіМ».

16 февраля. Мать ходит в горисполком. Немцы собираются выплатить ком­пенсацию своим каторжанам (узникам фашистского режима). До этого, лет пять-семь назад, мать уже получала 1000 марок. А десять лет назад наши «демократы» сделали так, что она лишилась всех сбережений — хранившихся 2000 советских рублей. Мама держала их в сбербанке «на смерть».

Вот такая разница между нашими наследниками дедушек-большевиков и потомками гитлеровцев, немецких, так сказать, фашистов.

28 марта. Вчера на ОРТ битый час наблюдал «вручение международной премии «Оскар» киноакадемии США». Господи, какая дорогостоящая, какая великолепная, никак не постижимая моим сердцем и душой тягомотина!.. Какой железобетонный юмор ведущего, какие искусственные, откровенно наи­гранные улыбки: рот до ушей и мечущие искры глаза. От сего зрелища тянет не столько зарежиссированной рефлексией, сколько безвкусицей, холодностью, мертвечиной. Да и само сие зрелище — не есть ли панихида «мировой элиты» по настоящему искусству, торжественное погребение искусства, культуры вообще?..

Может быть, я и забыл бы об этом шоу, если бы не сегодняшние московские газеты. Они как по команде сему мероприятию американской киноакадемии уде­лили самое пристальное внимание.

Вот уж воистину — «мировое сообщество».

Сразу вспомнилось, с каким удовольствием, прямо-таки вожделением глота­ли в Москве, да и в Пинске, до конца надуманную, насквозь фальшивую, но. бесподобно красивую, а точнее — красочную киноблевотину все из той же Аме­рики, — «Титаник».

7 апреля. Благовещение Пресвятой Богородицы.