Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Он придет ко мне с этой целью в течение двух следующих часов, когда тебя не будет дома. Я не ограничусь одним разом. Я потребую, чтобы он принес мне дневник завтра в то же время. До тех пор сиделка передаст тебе эти строки. Уйди по обыкновению из дому, но вернись раньше времени, отопри ящик своего стола и, убедившись, что дневника там нет, войди потихоньку в маленький кабинет, и ты найдешь его в руках твоего друга, когда он выйдет от меня».



Заметка мистера Плеймора:


«Огромные трудности при реставрации встретились нам в этой первой части письма. В четвертом абзаце с начала мы принуждены были вставить затерянные слова в трех местах. В девятом, десятом и семнадцатом абзацах также недоставало нескольких слов. Во всех этих случаях мы вставляли слова с величайшей осторожностью, стараясь выразить именно то, что хотела выразить покойница».



«Октября 20.


Я читала твой дневник.

Наконец я знаю, что действительно ты думаешь обо мне. Я прочла то, что Мизериус Декстер обещал дать мне прочесть, я прочла твое признание в ненависти ко мне.

Ты не получишь сегодня то, что я написала тебе вчера. Как ни длинно мое письмо, но, прочитав твой дневник, я нахожу нужным написать еще несколько слов. Дописав письмо, я запечатаю его в конверт, адресую тебе и положу к себе под подушку. Оно будет найдено, когда меня положат в гроб, и ты прочтешь его, когда надежда или помощь будет уже невозможны.

Да, жизнь опротивела мне, я хочу умереть.

Я уже принесла в жертву тебе все, кроме жизни. Теперь, когда я знаю, что ты не платишь мне за мою любовь взаимной любовью, последняя жертва легка. Моя смерть даст тебе возможность жениться на миссис Болл.

Ты не знаешь, чего мне стоило преодолеть мою ненависть к этой женщине и пригласить ее приехать сюда, не ставя себя в зависимость от моей болезни. Я не сделала бы этого, если бы не любила тебя так сильно и не боялась рассердить тебя. И как вознаградил ты меня за это? Пусть ответит твой дневник: «Я нежно обнял ее и надеюсь, что она, бедная, не заметила, чего мне это стоило».

Теперь я знаю все. Я знаю, что ты считаешь свою жизнь со мной пыткой, знаю, что ты из сожаления скрывал «отвращение, какое возбуждали в тебе мои ласки», знаю, что я стою между тобой и женщиной, в которую ты так влюблен, что «обожаешь землю, к которой она прикасается ногами». Я не хочу быть препятствием на твоем пути. Я возвращу тебе свободу. Это не жертва и не заслуга с моей стороны. Жизнь моя стала нестерпима с тех пор, как я знаю, что человек, которого я люблю всем сердцем и всей душой, не чувствует ко мне ничего, кроме отвращения.

Средство прекратить жизнь у меня под рукой.

Мышьяк, который я дважды поручала тебе купить, лежит в моей туалетной шкатулке. Я обманула тебя, когда сказала, что он нужен мне в домашнем хозяйстве. Я хотела иметь его для того, чтобы попробовать, не улучшит ли он мой скверный цвет лица. Не тщеславие руководило мной, но единственно желание быть приятней тебе. Часть мышьяка я уже приняла с этой целью, но у меня осталось еще достаточно, чтобы лишить себя жизни. Яд принесет наконец хоть какую-то пользу. Как средство для улучшения цвета лица он оказался бесполезным, но он поможет как средство для освобождения тебя от безобразной жены.

Не позволяй вскрывать меня после смерти. Покажи это письмо доктору, который лечит меня. Оно докажет, что я самоубийца и что никто не виноват в моей смерти. Я не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал из-за меня. Я тщательно опорожню пузырек, в котором был продан мышьяк, и сниму с него ярлык, чтобы избавить от всяких неприятностей москательщика.

Я должна отдохнуть, прежде чем продолжать письмо. Оно уже достаточно длинно, но это последние мои слова. Я могу позволить себе продолжить еще немного мое последнее письмо к тебе.


21 октября, два часа утра.


Я вчера выгнала тебя из комнаты, когда ты пришел узнать, как я провела ночь. Затем я высказала оскорбительные для тебя вещи сиделке, которая ходит за мной. Прости меня. Я теперь вне себя. Ты знаешь почему.


Половина третьего.


О мой муж! Я сделала дело, которое освободит тебя от ненавистной жены. Я приняла яд, все, что оставалось в бумажном пакете. Если этот прием окажется недостаточным, у меня есть еще мышьяк в пузырьке.


Десять минут шестого.


Ты только что вышел, дав мне успокоительное лекарство. Мое мужество поколебалось при виде тебя. Я подумала: если он поглядит на меня с участием, я сознаюсь в том, что и сделала, и позволю ему спасти мою жизнь. Ты вовсе не взглянул на меня. Ты глядел только на лекарство. Я отпустила тебя, не сказав ни слова.


Половина шестого.


Я начинаю чувствовать последствия отравления. Сиделка спит возле моей постели. Я не разбужу ее, я не позову на помощь, я хочу умереть.


Половина десятого.


Агония была нестерпима, я разбудила сиделку, я приняла доктора.

Никто ничего не подозревает. Мои страдания совсем прошли. Я приняла, вероятно, слишком мало яду. Придется раскупорить пузырек. К счастью, тебя нет возле меня, и моя решимость умереть или, лучше сказать, мое отвращение к жизни остается неизменным. Чтобы не поколебаться и впредь, я запретила сиделке посылать за тобой. Я только что услала ее вниз. Я одна и могу вынуть яд из моей туалетной шкатулки.


Десять минут десятого.


Я только успела спрятать пузырек, как ты вошел в комнату.

Я заколебалась опять, когда увидела тебя. Я решилась дать себе последний шанс на жизнь, а тебе последний случай выразить мне участие. Я попросила тебя принести мне чашку чая и решила, что, если ты, оказывая мне эту маленькую услугу, ободришь меня хоть одним словом или взглядом, я не приму второй дозы мышьяка.

Ты исполнил мою просьбу, но ты не был добр со мной. Ты подал мне чай так, как подал бы питье своей собаке. Потом ты подивился с рассеянным видом (вероятно, думая в это время о миссис Болл), что я уронила чашку, возвращая ее тебе. Нет ничего странного в том, что руки мои дрожали, когда у меня под одеялом лежал мышьяк, который я намеревалась принять. Уходя, ты учтиво пожелал, чтобы чай принес мне пользу, и даже не взглянул на меня. Ты глядел на осколки разбитой чашки.

Лишь только ты вышел, я приняла яд. В этот раз вдвое больше, чем в первый.

Я вспомнила сейчас, что я должна обратиться к тебе еще с одной просьбой.

Я уничтожила ярлык, который был приклеен на пузырьке с мышьяком, и спрятала пустой пузырек в свою туалетную шкатулку, но я забыла принять ту же предосторожность с пустым бумажным пакетом, на котором был ярлык другого москательщика. Я бросила его за кровать вместе с другими ненужными клочками бумаги. Моя сердитая сиделка заворчала на сор, подобрала бумаги и куда-то спрятала их. Надеюсь, что москательщик не пострадает из-за моей небрежности. Пожалуйста, не забудь сказать, что он ни в чем не виноват.

Декстер — я почему-то опять вспомнила о нем, — Декстер положил твой дневник обратно в стол и требует у меня ответа на свои предложения. Есть ли совесть у этого человека? Если есть, то и он будет страдать, когда мое самоубийство послужит ему ответом.

Сиделка вошла опять в мою комнату. Я выслала ее, сказала, что хочу быть одна.

Какое теперь время? Я не нахожу своих часов. Не предвещает ли эта слабость возвращающееся страдание? Оно еще не сильно пока.

Оно может усилиться ежеминутно, а мне осталось еще запечатать письмо, адресовать его тебе и спрятать под подушку, чтобы никто не нашел его до моей смерти.

Прощай, мой милый. Жаль, что я не была более красивой женщиной. Более любящей женщиной я не могла быть. Даже теперь боюсь взглянуть на твое милое лицо. Если бы я доставила себе наслаждение взглянуть на тебя еще раз, я даже теперь могла бы поколебаться и сознаться тебе в своем поступке, пока еще не поздно спасти меня.

Но тебя нет здесь. Тем лучше. Тем лучше.

Прощай. Будь без меня счастливее, чем был со мной. Я люблю тебя, Юстас. Я прощаю тебя. Вспоминай иногда с добрым чувством твою бедную безобразную


Сару Макаллан».


Заметка мистера Плеймора:


«Затерянные и добавленные слова в этой последней части письма так незначительны, что не стоит и упоминать о них. Клочки, которые были найдены склеенными вытекшим на них клеем и были сложены первые, составили часть письма, начинающуюся со слов: «Я высказала оскорбительные для тебя вещи сиделке» — и кончающуюся словами: «Я решила, что, если ты, оказывая мне эту маленькую услугу, ободришь меня хоть одним ласковым словом или взглядом, то я не приму». Благодаря склеенным клочкам, вторая часть письма (начиная с куска, помеченного 20-м октября) была сложена нами несравненно легче, чем первая, в которой мы встречали почти непреодолимые трудности».


Глава X LVIII

МОГЛА ЛИ Я ПОСТУПИТЬ ИНАЧЕ?

Когда я пришла в себя и осушила глаза после чтения этого ужасного письма, моей первой мыслью была мысль о Юстасе, моей первой заботой была забота о том, чтобы он никогда не прочел этого письма.

Да, вот до чего я дожила. Я посвятила свою жизнь достижению единственной цели и достигла ее. На столе передо мной лежало торжественное доказательство невиновности моего мужа. Но из сострадания к нему, из снисхождения к памяти его покойной жены единственным желанием моим теперь было скрыть это доказательство от него и от всего света.

Я припомнила странные обстоятельства, в результате которых было отыскано письмо.

Оно никогда не нашлось бы, если бы не я. Однако все, что я сделала, было сделано почти бессознательно. Ничтожный случай мог изменить весь ход событий. Я неоднократно пыталась остановить Ариэль, когда она упрашивала своего хозяина рассказать ей сказку. Если бы она, несмотря на мое сопротивление, не добилась исполнения своего желания, последние усилия памяти Мизериуса Декстера, скорей всего, не обратились бы к гленингской трагедии. И опять: если бы я не забыла дать Бенджамену знак прекратить запись, он не записал бы слов, в которых, по-видимому, не было никакого смысла, но которые привели нас к открытию истины.

Взглянув на прошлые события, я прокляла день, в который клочки ужасного письма были вынуты из их грязной могилы. В то самое время, когда Юстас начал поправляться, когда мы только что соединились опять и были так счастливы, когда мы надеялись сделаться вскоре отцом и матерью, перед нами внезапно восстал, как карающий дух, этот ужасный рассказ о страдании и грехе. Он лежал передо мной, угрожая не только спокойствию моего мужа, но, при тогдашнем критическом положении его здоровья, даже его жизни.

Часы на камине пробили час, когда Юстас приходил обыкновенно по утрам в мою маленькую комнатку. Он мог войти, увидеть письмо и отобрать его у меня. В ужасе и отчаянии я схватила письмо и бросила его в огонь.

Хорошо, что мне была прислана только копия письма. Если бы у меня в эту минуту был оригинал, его постигла бы та же участь.

Едва успел истлеть последний листок, как Юстас вошел в комнату.

Он взглянул в камин. За решеткой все еще виднелся черный пепел сожженной бумаги. Юстас видел за завтраком, что я получила письмо. Не догадался ли он, что я сожгла его? Он остановился и некоторое время молча глядел на огонь. Потом повернулся и взглянул на меня. Я была, вероятно, очень бледна, потому что он прежде всего спросил, не больна ли я.

Я давно решила не обманывать его даже в пустяках.

— Я немного расстроена, Юстас, — ответила я.

Он глядел на меня, как будто ожидая, что я объясняюсь. Я молчала. Он вынул из бокового кармана сюртука какое-то письмо и положил его на стол передо мной, на то самое место, где за несколько минут до того лежало предсмертное признание его покойной жены.

— Я тоже получил письмо сегодня утром, — сказал он. — У меня, Валерия, нет секретов от тебя.

Я поняла упрек, заключавшийся в последних словах мужа, но не стала оправдываться.

— Ты хочешь, чтобы я прочла это письмо? — спросила я, указывая на конверт, который он положил на стол.

— Я уже сказал, что у меня нет секретов от тебя, — повторил он. — Конверт распечатан. Взгляни сама, что в нем.

Я взяла конверт и вынула из него не письмо, как я ожидала, а вырезку из шотландской газеты.

— Прочти, — сказал Юстас.

Я прочла следующее:


«Странные деяния в Гленинге. В сельском доме мистера Макаллана, по-видимому, происходят какие-то загадочные события. В мусорной куче (да простят нам наши читатели упоминание о таком неприятном предмете), лежащей в парке, производятся таинственные поиски, увенчавшиеся, вероятно, каким-то открытием. В чем состоит это открытие, мы не знаем. Достоверно только то, что два джентльмена из Лондона, руководимые нашим достопочтенным согражданином мистером Плеймором, на протяжении нескольких недель просиживали дни и ночи в гленингской библиотеке над каким-то таинственным занятием. Будет ли тайна когда-нибудь обнародована? И не разъяснит ли эта тайна загадочного и ужасного события, которое наши читатели привыкли соединять с прошлой историей Гленинга? Может быть, мистер Макаллан, возвратясь на родину, будет в состоянии разъяснить эти вопросы. До тех же пор мы можем только ждать и следить за событиями».


Я положила газету на стол с не совсем христианскими чувствами к тем, кто издавал ее. Какой-нибудь репортер в погоне за новостями, вероятно, заглянул и в Гленинг, а какой-нибудь услужливый человек из местных жителей послал газету Юстасу. Не зная, что сказать, я ждала, чтобы муж заговорил первый. Он не заставил меня ждать, он немедленно приступил к расспросам.

— Понимаешь ты, что это значит?

Я отвечала правду. Я созналась, что газетное известие не было для меня загадкой.

Он глядел на меня, ожидая объяснений. Но я молчала. Молчание было теперь моим единственным прибежищем.

— Разве я не имею права узнать больше того, что знаю теперь? — спросил он, подождав немного. — Разве ты не обязана сказать мне, что делается в моем собственном доме?

Вообще замечено, что в затруднительном положении люди соображают быстрее. Был только один выход из затруднительного положения, в которое поставили меня последние слова моего мужа, и я нашла его.

— Ты обещал верить мне… — начала я.

Он согласился, что действительно обещал.

— Я должна попросить тебя ради тебя самого не требовать у меня объяснения еще некоторое время. Подожди, и ты узнаешь все.

Его лицо омрачилось.

— Долго ли еще ждать? — спросил он.

Я поняла, что нужно прибегнуть к более сильному средству, чем убеждения и уговоры.

— Я хочу, чтобы ты подождал, пока родится наш ребенок.

Мой ответ, очевидно, удивил его. Он молчал.

— Скажи, что ты согласен, — прошептала я.

Он дал согласие.

Таким образом, я опять отсрочила объяснение и выиграла время, чтобы посоветоваться с Бенджаменом и с мистером Плеймором.

Пока Юстас сидел в моей комнате, я была спокойна и могла разговаривать с ним. Но когда я осталась одна и, думая о случившемся, вспомнила, как великодушно уступил мне мой муж, сердце мое сжалось от сострадания к нему. Чтение трагического письма потрясло меня. Нервы мои не выдержали. Я расплакалась, и это принесло мне облегчение.

Глава XLIX

ПРОШЛОЕ И БУДУЩЕЕ

Я пишу по памяти, без помощи записок или дневника, и не могу припомнить точно, как долго продолжалось наше пребывание за границей. Я знаю только, что мы прожили в Париже несколько месяцев. Когда Юстас был уже в силах совершить переезд в Лондон, доктора все еще удерживали его во Франции. В одном из его легких обнаружились болезненные симптомы, и доктора предостерегали его от слишком поспешного переселения из сухого климата Франции, который был ему очень полезен, в сырой климат его родины.

Вследствие этого мы были все еще в Париже, когда я получила новое известие из Гленинга. Однажды утром, к моему удивлению и восторгу, в нашу изящную французскую гостиную спокойно вошел мой старый друг Бенджамен. Он был одет так изысканно и так настойчиво старался внушить нам, что он приехал во Францию без всякой другой цели, кроме развлечения, что я тотчас же поняла его роль: он был послан мистером Плеймором для разговора наедине со мной.

Немного позже нам удалось остаться вдвоем, и мое предположение оправдалось. Бенджамен предпринял поездку в Париж для того, чтобы посоветоваться со мной насчет будущего и чтобы просветить меня насчет прошлого. Он вручил мне небольшое письмо от юриста.


«Есть несколько пунктов, — писал мистер Плеймор, — которые найденное письмо не может разъяснить. Я и мистер Бенджамен сделали все, что могли, чтобы найти правильное истолкование этих спорных пунктов. Для краткости я изложил наши соображения в форме вопросов и ответов. Примете ли вы меня как истолкователя после ошибок, которые я сделал, когда вы советовались со мной в Эдинбурге? Позднейшие события доказали, что я был не прав, пытаясь отговорить вас от свидания с Декстером и считая Декстера прямым, а не косвенным виновником смерти миссис Макаллан. Вот мое признание. Вы должны сказать мистеру Бенджамену, считаете ли вы мой новый труд достойным рассмотрения, или нет».


Я признала его новый труд вполне достойным рассмотрения.

Бенджамен достал вопросы и ответы и по моей просьбе прочел мне вслух следующие строки:



«Вопросы, возбуждаемые письмом, отысканным в Гленинге.

Первая группа: вопросы, относящиеся к дневнику.

Первый вопрос: был ли Мизериус Декстер предварительно знаком с содержанием дневника, когда старался получить доступ к нему?

Ответ. Сомнительно, чтобы он имел предварительное знакомство с содержанием дневника. Естественнее предположить, что он заметил, как тщательно оберегал мистер Макаллан свой дневник от нескромных глаз, и заключил из этого, что он содержит опасные семейные тайны, которые могут пригодиться ему для достижения его преступных целей.

Второй вопрос: какими побуждениями объяснить вмешательство Мизериуса Декстера, когда полицейские делали обыск в комнате мистера Макаллана?

Ответ. Чтобы разрешить этот вопрос, мы должны быть справедливы к Мизериусу Декстеру. Хотя он жестоко и бесчестно воспользовался дневником, он все-таким не был отъявленным негодяем. Несомненно, что он втайне ненавидел мистера Макаллана и сделал все, что мог, чтобы побудить несчастную жену покинуть мужа. Но весьма сомнительно, чтобы он способен был допустить умышленно и не сделав попытки помешать этому, чтобы человек невиновный и считавший его своим другом был по его вине предан суду по обвинению в убийстве. Мистеру Макаллану, неповинному в смерти жены, не пришло в голову уничтожить письма и дневник как опасные для него документы. Он никак не ожидал, что подозрение может пасть на него. Но Декстер должен был смотреть на дело иначе. «Дневник приведет его на виселицу. Я не хочу, чтобы он был повешен», — говорит он, припоминая бессознательно прошлое, когда рассудок уже начал изменять ему. Если бы он нашел случай овладеть дневником раньше, если бы полицейские не опередили его, он, по всей вероятности, уничтожил бы его. Он был так проникнут опасениями последствий открытия этого документа, что даже решился помешать полицейским исполнить их обязанность. Мистер Плеймор, которого он пригласил на помощь, видел его волнение и может поручиться, что оно было непритворное.

Вопросы второй группы, относящиеся к признанию жены.

Первый вопрос: что побудило Декстера сохранить письмо, вместо того чтобы уничтожить его тотчас же после того, как он нашел его под подушкой?

Ответ. То же самое, что побудило его отстаивать дневник и потом дать в суде показания в пользу подсудимого. Некоторые из его последних слов, записанных мистером Бенджаменом, заставляют предполагать, что в случае обвинительного вердикта он не замедлил бы спасти невиновного предъявлением предсмертного признания его жены. Всякая порочность имеет границы. Декстер способен был утаить письмо, оскорблявшее его самолюбие, Декстер способен был подвергнуть ненавистного соперника мучениям и унижениям публичного суда по подозрению в убийстве, но Декстер не способен был допустить, чтобы невиновный человек был казнен по его вине. Постарайтесь представить себе, что он должен был почувствовать, когда впервые прочел признание покойной. Он рассчитывал поколебать ее привязанность к мужу. И как оправдались его ожидания? Он узнал, что его поступок довел ее до самоубийства. Примите это во внимание, и Вы поймете, что угрызения совести могли побудить даже такого человека принести искупительную жертву.

Второй вопрос: какие чувства руководили поведением Мизериуса Декстера, когда миссис Валерия Макаллан объявила ему, что она намерена возобновить расследование преступления в Гленинге?

Ответ. Вероятно, Декстер опасался, что кто-нибудь подсматривал за ним, когда он был в комнате, где лежало тело покойной миссис Макаллан. Не стыдясь подслушивать у дверей и подсматривать в замочные щели, он готов был заподозрить в этом и других. Под влиянием этого опасения ему, вероятно, пришло в голову, что миссис Макаллан может встретиться с человеком, подсмотревшим за ним, и он решил с самого начала направить ее усилия в ложную сторону. Ее ревность к миссис Болл давала ему возможность исполнить это без труда, и он тем охотнее воспользовался этой возможностью, что сам ненавидел миссис Болл. Он знал ее как соперницу, расстроившую семейное счастье миссис Макаллан, и, любя миссис Макаллан, он, естественно, ненавидел ее соперницу. Сохранение своей преступной тайны и отмщение миссис Болл — вот две причины, руководившие его поведением относительно миссис Валерии Макаллан»[5].



Бенджамен положил на стол свои записки и снял очки.

— Это все. Как вам кажется, не осталось ли еще необъясненных деталей?

Я подумала и не могла найти ни одного сколько-нибудь важного пункта, который был бы оставлен необъясненным. Но имя миссис Болл напомнило мне одно обстоятельство, которое мне хотелось разъяснить вполне.

— Говорили вы когда-нибудь с мистером Плеймором о прежней привязанности моего мужа к миссис Болл? — спросила я. — Не говорил ли вам мистер Плеймор, почему Юстас не женился на ней после суда?

— Я сам задал однажды этот вопрос мистеру Плеймору, и он ответил мне без колебаний, — сказал Бенджамен. — Ваш муж советовался с ним, когда писал после суда письмо миссис Болл, и мистер Плеймор передал мне содержание этого письма. Хотите, чтобы я в свою очередь повторил вам его как запомнил?

Я кивнула. Бенджамен сказал, что миссис Болл была свидетельницей публичного унижения моего мужа. Это само по себе было достаточной причиной, чтобы отвратить его от женитьбы на ней. Он разорвал с ней по той же причине, которая побудила его покинуть меня. Он не чувствовал в себе достаточно мужества, чтобы жить с женщиной, знавшей, что его судили как убийцу и что ему угрожала виселица. Объяснение мистера Плеймора согласовалось во всех подробностях с объяснением Декстера. Мое ревнивое любопытство было наконец удовлетворено вполне, и Бенджамен мог оставить в покое прошлое и перейти к более интересному разговору о будущем.

Его первые расспросы касались Юстаса. Он спросил, имеет ли мой муж какие-нибудь подозрения насчет того, что произошло в Гленинге.

Я рассказала ему, что случилось и как мне удалось отсрочить на время неизбежное объяснение.

Лицо моего старого друга прояснилось.

— Это будет хорошей новостью для мистера Плеймора, — сказал он. — Наш добрый друг сильно опасается, что сделанные нами открытия повредят вашему супружескому счастью. С одной стороны, ему очень хочется освободить вашего мужа от страданий, которые причинит ему чтение предсмертного признания его покойной жены, с другой стороны, он считает решительно непозволительным утаить документ, имеющий такое важное значение для ваших будущих детей, документ, очищающий имя их отца от пятна, оставленного на нем шотландским вердиктом.

— Как же он думает выйти из этого затруднения? — спросила я.

— Он находит только один исход. Он намеревается запечатать восстановленный документ вместе с подробным изложением обстоятельств, при которых он был отыскан, подписанным мною и вами как свидетелями, и передать конверт вам. Вы же объяснитесь с мужем, когда сочтете это удобным, и предоставите Юстасу решить, распечатает ли он конверт сам или оставит его нераспечатанным в наследство своим детям, с тем чтобы они, достигнув совершеннолетия, могли поступить с письмом как им заблагорассудится. Одобряете вы такое решение, друг мой? Или вы предпочтете, чтобы мистер Плеймор объяснился с вашим мужем сам?

Я не колеблясь предпочла взять ответственность на себя. Мое решение было вполне одобрено Бенджаменом. Он сказал, что сегодня же напишет мистеру Плеймору и успокоит его.

Единственный вопрос, который предстояло теперь решить, касался нашего возвращения в Англию. Решение этого вопроса зависело от докторов, и я намеревалась посоветоваться с ними в их ближайший визит к Юстасу.

— Не хотите ли вы спросить меня еще о чем-нибудь? — сказал Бенджамен, открывая свой портфель.

Я вспомнила Декстера и Ариэль и спросила, не знает ли он, что с ними. Мой добрый друг вздохнул и предупредил меня, что я коснулась очень печального предмета.

— Лучшее, что может случиться с этим несчастным, по всей вероятности, случится скоро, — сказал он. — Очень может быть, что вы услышите о его смерти прежде, чем вернетесь в Англию.

— А Ариэль?

— Ариэль нисколько не изменилась. Она вполне счастлива, пока находится со своим хозяином. Судя по тому, что я слышал о ней, она не причисляет Декстера к числу смертных. Она смеется, когда говорят, что он умрет, и вполне уверена, что он когда-нибудь опять узнает ее.

Последние известия огорчили меня и отняли у меня охоту продолжать разговор.

Глава L

ОКОНЧАНИЕ РАССКАЗА

Десять дней спустя мы возвратились в Англию в сопровождении Бенджамена.

Дом миссис Макаллан в Лондоне был предоставлен в наше полное распоряжение. Мы охотно приняли ее предложение остаться у нее, пока не родится наш ребенок и пока не определятся наши планы на будущее.

Вскоре по возвращении в Англию я получила из дома умалишенных печальное известие, к которому Бенджамен приготовил меня в Париже. Мизериус Декстер освободился наконец от бремени жизни. За несколько часов до кончины он ненадолго пришел в себя и узнал Ариэль. Он произнес ее имя, поглядел на нее и спросил обо мне. Окружающие хотели послать за мной, но было уже поздно. Прежде чем посланный успел выйти из дома, Декстер сказал со своим прежним высокомерием: «Молчите все! Мой мозг утомлен, я хочу спать». Он задремал и больше не проснулся. Так скончался без горя и страданий этот странный человек. Так протекла и исчезла, как сон, эта странная жизнь с ее ошибками и страданиями, с ее капризными проблесками поэзии и юмора, с ее жестокостью и тщеславием.

Бедная Ариэль! Она жила только для хозяина. Когда хозяина не стало, ей осталось последовать за ним.

Ей позволили присутствовать на похоронах Мизериуса Декстера в надежде, что эта церемония убедит ее в его смерти. Ожидание не оправдалось, она по-прежнему не хотела верить, что хозяин покинул ее. Несчастную могли удержать на месте только силой, когда гроб опустили в могилу, и силой увели ее с кладбища. С этих пор ее жизнь была беспрерывной сменой припадков бешенства и летаргического спокойствия. Наконец, в день ежегодного бала в доме умалишенных, немного раньше полуночи, разнеслась тревожная весть, что Ариэль пропала. Сиделка, ходившая за ней, видя, что она уснула, поддалась искушению сойти вниз и поглядеть на танцы. Когда она вернулась наверх, Ариэли уже не было. Присутствие посторонних и суета, всегда сопровождающая бал, дали Ариэль возможность уйти из дома незамеченной. Все ночные поиски были тщетны, но утром на рассвете ее нашли умершей от холода и истощения на могиле Мизериуса Декстера. Преданная до конца — Ариэль последовала за своим хозяином, преданная до конца — Ариэль умерла на могиле своего хозяина.

Написав эти печальные строки, я охотно перехожу к менее тяжелому предмету.

После моей встречи с леди Клариндой на обеде майора судьба удалила меня от современного донжуана. Я долгое время ничего не слыхала о нем и, сознаюсь со стыдом, уже почти забыла его, когда он внезапно напомнил мне о себе пригласительным билетом на свою свадьбу. Майор решился наконец жениться! И, что еще удивительнее, майор избрал законной властительницей своего домашнего очага и своей особы «будущую царицу пения», разодетую молодую особу с круглыми глазами и резким голосом.

Мы нанесли новобрачным поздравительный визит и от души пожалели майора Фитц-Дэвида.

Женитьба так изменила моего прежнего веселого и любезного поклонника, что я едва узнала его. Он отказался от всяких претензий на молодость, он открыто и безнадежно признал себя стариком. Стоя позади кресла, на котором восседала его повелительница, он смотрел на нее так, как будто ждал ее позволения, чтобы открыть рот. Когда она перебивала его, что она делала беспрестанно и без всякой церемонии, он умолкал с такой старческой покорностью и с таким восторженным взглядом, что мне было совестно смотреть на него.

— Не правда ли, как она прекрасна? — сказал он мне в присутствии жены и настолько громко, что она могла слышать. — Что за фигура и что за голос! Вы помните ее голос? Да, оперная сцена понесла незаменимую утрату. Когда я думаю, что могла бы сделать эта талантливая женщина, я спрашиваю себя, имел ли я право жениться на ней? Поверите ли, мне иногда кажется, что я совершил кражу у публики.

Что касается виновницы этих восторгов и сожалений, она соблаговолила принять меня как старого друга. Пока Юстас говорил с ее мужем, она отвела меня в сторону и объяснила мне с самой бесстыдной откровенностью причины, побудившие ее выйти за майора.

— Семейство наше большое и нисколько не обеспечено, — сказала мне эта странная молодая женщина. — Я знаю, что я никогда не сделалась бы «царицей пения» или чем-нибудь в этом роде. Все это одни слова. Бывая в опере и учась сама, я поняла, как трудно сделаться хорошей певицей. У меня нет такого терпения, как у этих черномазых иностранок. Я ненавижу их. Гораздо легче было сделаться богатой, выйдя замуж за этого старика. Теперь я обеспечена и все мой семейство обеспечено, и у меня нет другого занятия, как только тратить деньги. Я люблю свое семейство, я добрая дочь и добрая сестра. Взгляните, как я одета, взгляните на убранство дома. Я поступила неглупо, не правда ли? Иметь мужем старика — большое преимущество. Вы можете вертеть им как угодно. Счастлива ли я? О да, я вполне счастлива! Надеюсь, что вы тоже счастливы? Где вы живете теперь? Я приеду к вам, мне хочется поболтать с вами. Вы всегда нравились мне, а теперь, когда я ничем не хуже вас, я хочу подружиться с вами.

Я отвечала на это кратко и учтиво, но в душе решила, что она не войдет в дверь моего дома, когда приедет навестить меня. Она была мне противна. Когда женщина продает себя мужчине, этот позорный поступок, по моему мнению, одинаково ужасен, совершается ли он с освящением церкви и закона или без оного.

Когда я сижу теперь у моего письменного стола, припоминая прошлое, майор и его жена изглаживаются из моей памяти, и мое внимание сосредоточивается на сцене, которой я заключу мой рассказ.

Действие происходит в моей спальне. Действующие лица (оба в постели, если вы извините их) — я и мой сын, которому уже три недели. Мой добрый дядя Старкуэзер скоро приедет в Лондон, чтобы окрестить его. Миссис Макаллан будет его крестной матерью, а его крестными отцами будут Бенджамен и мистер Плеймор. Желала бы я знать, пройдут ли крестины моего ребенка веселее, чем прошла моя свадьба?

Доктор только что ушел от нас несколько встревоженный на мой счет. Он нашел меня, как всегда в последнее время, полулежащей в моем кресле, но в этот раз он заметил во мне симптомы слабости, показавшиеся ему необъяснимыми, и предписал мне лечь в постель.

Я не сказала ему, что удивившие его симптомы были следствием двух причин — беспокойства и сомнения.

В этот день я наконец собралась с духом и решилась исполнить обещание, которое дала мужу в Париже. Юстас уже знает, как было отыскано признание его жены, знает, что это признание, по мнению такого авторитетного лица, как мистер Плеймор, может послужить средством для его публичного оправдания в суде, и, главное, знает, что наши открытия хранились до сих пор в тайне от него ради его спокойствия и из снисхождения к памяти его покойной жены.

Эти необходимые признания я сделала мужу не устно — когда настало время, у меня не хватило духу заговорить с ним о его первой жене, — но посредством письменного рассказа, основанного преимущественно на письмах ко мне Бенджамена и мистера Плеймора. Он уже имел достаточно времени, чтобы прочесть мой рассказ и чтобы подумать над ним в уединении своего кабинета. Я жду с роковым письмом в руке услышать его решение. Свекровь моя ждет в соседней комнате.

Проходит еще десять минут, а его все нет. Чем долее я жду, тем сильнее мучают меня сомнения. Самое обладание письмом при расстроенном состоянии моих нервов тяготит меня. Мне противно держать его, мне противно видеть его. Я беспокойно перекладываю его с места на место на постели и все никак не могу забыть о нем. Наконец мне приходит странная фантазия. Я беру письмо и кладу его под ручку спящего младенца и, соединив таким образом это странное признание с младенческой прелестью и невинностью, как будто очищаю и освящаю его.

Проходит еще полчаса, и наконец на лестнице слышатся шаги Юстаса. Он тихо стучит в дверь и входит в комнату.

Он смертельно бледен, и мне кажется, что на лице его видны следы слез. Но он ничем не выдает своего волнения, когда садится возле меня. Я понимаю, что он ради меня не шел ко мне, пока не овладел собой.

Он берет мою руку и нежно целует меня.

— Валерия, — говорит он, — я должен попросить у тебя еще раз прощения за то, что я говорил и делал в былое время. Если я не понял ничего другого, дорогая моя, я понял, по крайней мере, то, что доказательство моей невиновности отыскано и что я обязан этим исключительно мужеству и преданности моей жены.

Я молчу, вполне наслаждаясь счастьем слышать эти слова и видеть любовь и благодарность, которыми светятся его глаза. Потом я собираюсь с духом и задаю вопрос, от которого зависит наше будущее.

— Ты хочешь прочесть письмо, Юстас?

Вместо того чтобы ответить прямо, он начинает расспрашивать меня.

— Письмо у тебя?

— У меня.

— Запечатанное?

— Запечатанное.

Он молчит, обдумывая то, что намеревается сказать.

— Позволь мне увериться, что я понимаю свое положение, — продолжает он. — Положим, что я решусь прочесть письмо…

Я прерываю его. Я знаю, что я обязана воздерживаться от выражения своих чувств, но в этот раз я не в силах исполнить свою обязанность.

— Милый мой, не читай письма, пощади себя…

Он останавливает меня.

— Я думаю не о себе, — говорит он. — Я думаю о моей покойной жене. Считаешь ли ты, как и мистер Плеймор, что если я откажусь от публичного оправдания себя в течение своей жизни, если я оставлю письмо нераспечатанным, то я пощажу этим память моей покойной жены?

— О, Юстас, в этом не может быть сомнения!

— Искуплю ли я этим хоть сколько-нибудь страдания, которые неумышленно причинил ей во время ее жизни со мной?

— Да, да!

— Но будешь ли ты довольна мной, Валерия?

— Да, милый мой.

— Где письмо?

— В руке твоего сына, Юстас.

Он переходит на другую сторону постели и подносит к губам розовую ручку младенца. Он стоит так несколько минут в грустном совещании с самим собой. Я вижу, что его мать тихо отворяет дверь и следит за ним, как и я слежу за ним. С тяжелым вздохом он опускает ручку младенца на запечатанное письмо и этим как бы говорит: я оставляю его тебе!



Вот как это кончилось. Не так, как ожидала я, не так, как, наверное, ожидали вы. Можем ли мы знать наперед, как исполнятся наши лучшие желания? Будущее известно одному Богу, и это к лучшему.

Закрыть ли мне рукопись? Да. Мне больше нечего сказать вам. Кроме нескольких слов в заключение. Не будьте слишком строги к увлечениям и ошибкам моего мужа. Браните меня сколько угодно. Но прошу вас, думайте снисходительно о нем.