Сюзанн Коллинз

Голодные игры - 2



РОЖДЕНИЕ ОГНЯ

Перевод sonate10

Часть 1.

Искра

1.





Я обхватываю ладонями флягу, хотя чай в ней уже давно остыл на морозе. Все мышцы закоченели — такой жуткий холод. Если сейчас откуда-нибудь появится стая диких собак, они разорвут меня на кусочки прежде, чем я успею добежать до ближайшего дерева. Надо бы подняться, походить, размять застывшие руки-ноги. А я вместо этого сижу, вросла в камень. Вот уже и первые лучи солнца освещают лес. С солнцем спорить бесполезно. Могу только бессильно наблюдать, как неумолимо надвигается день, при мысли о котором меня уже несколько месяцев бросает в дрожь.

Около полудня в моем новом доме в Посёлке Победителей будет яблоку некуда упасть. Репортеры, операторы, даже Эффи Бряк, наша прошлогодняя сопроводительница — все пожалуют в Дистрикт 12 из самого Капитолия. Интересно, Эффи всё ещё таскает тот дурацкий розовый парик или по случаю Тура Победы отважится на какой-нибудь другой нелепый цвет? Ещё с ними будет целая куча народу: обслуга, чтобы удовлетворять любое моё желание в долгой поездке на поезде, команда помощников-стилистов, чтобы наводить мне красоту перед каждым публичным выступлением. И ещё будет Цинна — мой главный стилист и друг. Это он создал те великолепные костюмы, которые в первую очередь заставили публику на Голодных играх заговорить обо мне.

Будь моя воля, я бы приложила все усилия, чтобы навсегда забыть об этих Играх. Никогда бы не заговаривала о них, убедила бы себя, что они мне приснились в страшном сне. Если бы не Тур Победы. Его всегда стратегически точно помещают как раз между двумя ежегодными Играми. Таким образом Капитолий постоянно напоминает об этом кошмаре, держит нас в страхе, чтобы не забывали, кто в доме хозяин! Мы, жители дистриктов, вынуждены не только помнить о железной хватке Капитолия, но ещё и показывать, как мы ей рады. А в этом году мне повезло быть звездой этого шоу. Я буду ездить от дистрикта к дистрикту, выступать перед восторженными толпами, которые втихомолку ненавидят меня, буду бросать взгляды сверху вниз — на лица родных тех детей, которых я убила...

Солнце неумолимо ползёт вверх, так что я тоже заставляю себя встать. Все мои суставы ноют, левая нога затекла так, что чувствительность к ней возвращается только через несколько минут энергичной ходьбы. Я провела в лесу три часа, но охотиться даже не пыталась, так что и похвастать добычей не могу. Ни для моей матери, ни для младшей сестрёнки, Прим, это больше не играет роли. Они могут теперь ходить за покупками в мясную лавку в центре города, хотя всё же свежая дичь куда лучше. А вот для моего друга Гейла Хоторна и его семьи всё по-другому: им позарез нужна наша охотничья добыча. Я не могу их подвести. Поэтому пускаюсь в полуторачасовой обход силков. Когда мы ещё ходили в школу, мы успевали после уроков проверить наши ловушки, поохотиться, пособирать съедобные растения и после этого вернуться в город и часть добычи продать. Теперь Гейл устроился работать в угольной шахте. Мне же целыми днями нечего делать, так что я взяла на себя обязанность охотиться для его семьи.

Как раз в это время мой друг, должно быть, уже пришёл на работу. Клеть, падающая с вызывающей тошноту скоростью, унесла его в недра земли, и Гейл небось уже вовсю рубит уголь в забое. Я знаю, каково там, внизу. В школе нас каждый год гоняли на экскурсию в шахты — это часть нашей учебной программы. Пока я ещё была маленькой, находиться в шахте было всего лишь неприятно: туннели, вызывающие приступы клаустрофобии, спёртый воздух, куда ни глянь — непроглядная темень. Но после того, как в шахте при взрыве погибло несколько шахтеров, в том числе и мой отец, я еле могла заставить себя войти в клеть. Эта ежегодная прогулочка стала для меня неиссякаемым источником мучений. Дважды я в ожидании её накручивала себя до такого болезненного состояния, что мама оставляла меня дома, боясь, не подхватила ли её дочь грипп.

Я думаю о Гейле, который по-настоящему оживляется только в лесу, где свежий воздух, солнечный свет и чистая, быстрая вода. Не представляю, как он выносит пребывание в шахте. Хотя нет, представляю. Он выносит, потому что это единственный способ позаботиться о матери, двух младших братьях и сестрёнке. У меня денег куры не клюют, их гораздо больше чем нужно, чтобы прокормить обе наших семьи, а он не хочет брать ни единого гроша. Скрепя сердце разрешает мне добывать для них мясо. Сам-то он, конечно, взвалил бы на себя заботы о моей семье, если бы меня убили на Играх. Я говорю ему, что это не я, это он оказывает мне услугу, у меня крыша едет целыми днями бить баклуши. И всё равно, я заявляюсь к ним с моими охотничьими трофеями только тогда, когда Гейла нет дома. Что совсем не трудно: он работает по двенадцать часов в день.

Мы с Гейлом можем теперь видеться только по воскресеньям — когда встречаемся в лесу и вместе охотимся. Воскресенье — по-прежнему лучший день недели, и всё же он не такой, как раньше, когда мы могли откровенно говорить друг с другом обо всём. Игры испоганили даже это. Я продолжаю надеяться, что с течением времени восстановится былая доверительность в отношениях, но подспудно понимаю, что напрасно надеюсь. Прежнего не вернуть.

В силки попалась неплохая добыча: восемь кроликов, две белки, а ещё бобр, ненароком запутавшийся в проволочной снасти — собственном изобретении Гейла. Он настоящий дока по части всяческих ловушек. Например, сгибает молодые, упругие деревья и привязывает к ним силки, так что добыча взлетает в воздух и хищникам её не достать. Точнёхонько балансирует тяжёлые колоды на тоненьких деревянных подпорках. Плетёт похожие на корзины снасти для ловли рыбы — той ни за что из них не выпутаться. Я иду, собираю добычу и опять устанавливаю ловушки; при этом, как бы я ни старалась, точности в балансировке, какая есть у Гейла, мне никогда не достичь. Уже не говоря о его интуиции, безошибочно подсказывающей Гейлу, где зверь пересечёт тропу. Это не просто опыт. Это природный дар, такой же, как у меня, когда я могу выстрелить в почти полной темноте и при этом уложить животное одной стрелой.

К тому времени, когда я возвращаюсь к ограде, окружающей Дистрикт 12, солнце уже стоит довольно высоко. Как всегда, я какое-то время прислушиваюсь, но характерного гудения, свидетельствующего о том, что по проволочной сетке идёт ток, нет. Его вообще практически никогда не бывает, хотя по идее всё это сооружение должно бы быть под напряжением круглые сутки. Я ужом проползаю под сеткой и оказываюсь на Луговине. Отсюда рукой подать до моего дома. Старого дома. Нам позволили сохранить его за собой, потому что формально он по-прежнему считается местом жительства моей матери и сестры. Если бы я сейчас откинула коньки, то они должны были бы вернуться сюда. А пока они живут и горя не знают в нашем доме в Посёлке Победителей. Я единственная, кто навещает этот приземистый домишко. Дом моего детства. Моя родина.

Сейчас я иду туда, чтобы переодеться. Снимаю старую кожаную куртку моего отца и надеваю нарядное шерстяное пальто, которое, по-моему, слишком узко в плечах. Стаскиваю свои мягкие, разношенные охотничьи ботинки и сую ноги в пару дорогущих, фабричного производства, туфель. Мама считает, что они больше «подобают моему положению». Лук и стрелы я ещё до того, как прийти сюда, спрятала в лесу, в дупле. И хотя времени уже немало, я на несколько минут присаживаюсь на кухне. Она выглядит покинутой и запущенной — ни огня в очаге, ни скатерти на столе. Я тоскую по своей прежней жизни здесь. Мы едва сводили концы с концами, но я знала, что это — моё, родное. Я чётко осознавала своё место в тонкой ткани нашего тогдашнего бытия. Эх, оказаться бы снова там, в той жизни! С точки зрения нынешнего дня она представляется мне куда более безопасной и спокойной по сравнению с теперешней, когда я богата и знаменита, и власти в Капитолии ненавидят меня лютой ненавистью.

Протяжный мяв у заднего крыльца отрывает меня от дум. Я открываю дверь и впускаю Лютика, старого облезлого кота Прим. Новый дом ему почти так же не по нутру, как и мне, поэтому он всегда норовит улизнуть оттуда, когда моя сестра в школе. Мы с котом никогда особенных чувств друг к другу не питали, но теперь у нас есть общие интересы. Я кидаю ему кусок бобрового сала и даже слегка почёсываю ему за ухом. «Ну ты и урод! — говорю. — Сам, небось, знаешь?» Лютик тыкается мне в ладонь, выпрашивая ещё ласки, но нам уже пора идти. «Давай, двигай», — говорю я и сгребаю его одной рукой, другой хватаю свою охотничью сумку и всё это вытаскиваю на улицу. Кот вырывается и исчезает под кустом.

Под ногами скрипит шлак. Мои шикарные туфли жмут в носке. Срезаю проходы между домами и, пробравшись огородами, в считаные минуты попадаю прямёхонько к дому Гейла. Его мать, Хазéлл, стоит в кухне, склонившись над раковиной, но заметив меня через окно, вытирает руки о фартук и исчезает, чтобы открыть дверь.

Мне нравится Хазелл. Уважаю таких. Взрыв, убивший моего отца, отнял жизнь и у её мужа, оставив на её попечении троих детей. Четвёртый вот-вот собирался появиться на свет. Меньше, чем через неделю после родов Хазелл уже утюжила улицы в поисках работы. Шахты исключались — какие могут быть шахты с маленьким ребёнком, требующим постоянного присмотра? Ей удалось подрядиться стирать бельё для некоторых зажиточных торговцев в городе. В четырнадцать лет Гейл, старший из сыновей, стал основным добытчиком в семье. Он к тому времени уже был записан на тессеры, что давало семье право на дополнительный скудный паёк зерна и масла. В обмен на это в барабане, решающем, кто будет трибутом на Играх, лежали лишние билеты с его именем. Больше того — уже тогда у него отлично получалось ловить всякое зверьё. И всё равно, его стараний было недостаточно, чтобы прокормить семью из пятерых человек. Поэтому Хазелл продолжала до костей обдирать пальцы о стиральную доску. Зимой её руки краснели и трескались так, что из них почти постоянно сочилась кровь. Так бы продолжалось и посейчас, если бы моя мать не изобрела для Хазелл специальную мазь. Хазелл и Гейл твёрдо решили сделать всё, чтобы остальные дети — двенадцатилетний Рори, десятилетний Вик и крошка, черырёхлетняя Пози, — никогда не были вынуждены брать тессеры.

Хазелл улыбается при виде добычи. Поднимает бобра за хвост, прикидывая, на сколько тот потянет.

— Отличное жаркое выйдет! — Не в пример Гейлу, она не делает из моих охотничьих трофеев проблемы.

— Шкура тоже хороша, — отвечаю. С Хазелл так здорово! Мы обсуждаем достоинства добытой дичи — совсем как в старые времена. Она наливает мне горячего травяного чаю, и я с благодарностью обхватываю чашку скрюченными от холода пальцами. — Знаешь, когда я вернусь с Тура, то, думаю, начну иногда брать с собой в лес Рори. После школы. Буду учить его стрелять.

Хазелл кивает.

— Неплохо придумано. Гейл тоже непрочь его поднатаскать, но у него только и времени, что по воскресеньям. А мне сдаётся, что их он предпочитает проводить с тобой.

Румянец заливает мои щёки, как я ни стараюсь держать себя в руках. Вот ещё, глупость какая. Никто не знает меня лучше, чем Хазелл. Ей-то точно известно, чтó связывает нас с Гейлом. Уверена, что многие думали, будто наша с Гейлом свадьба — дело решённое, хотя мне это даже в голову никогда не приходило. Но то было до Игр. До того, как мой напарник-трибут, Питер Мелларк, во всеуслышание признался, что по уши влюблён в меня. Этот роман стал основой нашей стратегии выживания на арене. Вот только для Пита это была не только стратегия. Чем она была для меня, я так ещё и не разобралась. Но уж что я знаю точно — Гейлу вся эта история причинила страшную боль. При мысли о том, что в Туре Победы нам с Питом вновь придётся прикидываться влюблённой парой, у меня начинает ныть в груди.

Я, обжигаясь, проглатываю чай и вскакиваю из-за стола.

— Я лучше пойду. Приведу себя в порядок, чтобы не стыдно было показаться перед камерами.

Хазелл обнимает меня.

— Там будет столько прекрасной еды... Ты уж всего как следует наешься!

— Конечно, — бормочу я, — обязательно.

Моя следующая остановка — это Котёл, где я обычно продавала часть своих охотничьих трофеев. Много лет назад здесь был угольный склад, но потом его забросили, помещение опустело, и в нём стали сходиться для нелегальной торговли и обмена, а вскоре здесь расцвёл самый настоящий чёрный рынок. И если это центр сосредоточения преступного элемента, то, думаю, здесь мне самое место: охота в лесах, окружающих Дистрикт 12 является нарушением по крайней мере дюжины разных законов и карается смертью.

Знаю, что я вечная должница постоянных посетителей Котла, хотя они никогда об этом даже намёком не обмолвились. Гейл рассказал мне, что Сальная Сэй, старуха, торгующая горячим супом, начала сбор денег для того, чтобы спонсировать меня и Пита, когда мы были на Играх. Сначала предполагалось, что всё это мероприятие — только для Котла, но другие люди прознали о нём и тоже присоединились. Не знаю, сколько они насобирали. Цена каждого подарка на арене запредельна. В чём не сомневаюсь, так это в том, что их дар определил — жить мне или умереть.

Как-то странно открывать тугую дверь рынка с пустой охотничьей сумкой — обменивать нечего, зато карман чуть не рвётся от тяжести монет. Я стараюсь охватить как можно больше торговых точек, там приобретаю кофе, здесь — бобы, яйца, пряжу, масло... После небольшого раздумья покупаю три бутылки самогона у однорукой женщины по прозвищу Оторва. Она — жертва аварии в шахте, но умудрилась остаться в живых.

Самогон не для моей семьи. Он — для Хеймитча, нашего с Питом наставника на Играх. Он угрюмый, грубый и почти постоянно пьян. Но работу свою он выполнил хорошо, и даже лучше, чем просто хорошо, потому что впервые за всю историю победителями были признаны два трибута одновременно. Так что каким бы он ни был, я ему тоже по гроб жизни обязана. Этот самогон — про запас. Несколько недель назад у Хеймитча закончилась выпивка, а новую купить было негде. И тогда с ним случился страшный припадок: он трясся и орал так, что кровь стыла — ему наяву виделись какие-то жуткие кошмары. Перепугал Прим до смерти, да и для меня зрелище было не из весёлых. С тех пор у меня в заначке всё время был запас выпивки на подобный случай.

Крей, наш шеф миротворцев, хмурится, видя меня с бутылками. Он уже в годах, несколько скудных серебряных прядей зачёсаны набок над багровой физиономией.

— Эй, а эта штука для тебя не крепковата, а, барышня? — Ещё бы ему не знать. Из всех моих знакомых Крей самый большой пропойца, кроме, разумеется Хеймитча.

— А, да это для лекарств, что мама составляет, — безразлично говорю я.

— Да, эта штуковина сходу убьёт любую заразу! — и он впечатывает в прилавок монету, требуя бутылку и для себя.

Подойдя к месту, где торгует Сальная Сэй, я залезаю на табурет у прилавка и заказываю миску супа. На вид он — как жиденькая каша из размятой тыквы и раскисших бобов. Пока я ем, подходит миротворец Дариус и тоже покупает миску супа. Он хоть и из блюстителей порядка, но мне он нравится. Никогда не строит из себя великую шишку, любит весёлое, острое словцо. Ему где-то за двадцать, но выглядит он ненамного старше меня. Есть что-то в его улыбке, в рыжих, торчащих во все стороны вихрах такое, что делает его похожим на пацана.

— А ты почему не в поезде? — спрашивает он.

— Они приедут за мной около полудня, — говорю.

— Чё-то ты выглядишь не очень, — говорит он громким шёпотом. Невольно улыбаюсь его поддразниваниям, хотя мне не до веселья. — Может, хоть ленту в космы вплети, а? — Он дёргает меня за косу, и я шлёпаю его по руке.

— Не волнуйся. После того, как они со мной управятся, меня мать родная не узнает.

— Ну и хорошо. Надо всем показать, что и наш маленький дистрикт не лыком шит, мисс Эвердин. Хм-м! — Он в притворном неодобрении трясёт головой в сторону Сальной Сэй и уходит к ожидающим его друзьям.

— Тогда гони мой суп обратно! — кричит Сальная Сэй ему вслед, но при этом хохочет, так что ясно: всё это не всерьёз. — Гейл — он будет тебя провожать? — спрашивает она уже у меня.

— Нет, он в списке не значится, — говорю, — да я и так виделась с ним в воскресенье.

— Подумать только, «не значится». И это он-то... Он ведь вроде как твой кузен, — с кривой усмешкой говорит она.

Ещё одна ложь, состряпанная Капитолием. Когда Пит и я оказались в восьмёрке финалистов на Голодных играх, к нам домой была послана команда репортёров — побольше узнать о нашей личной жизни. Само собой, они стали расспрашивать о моих друзьях и узнали про Гейла. Вот тебе и раз — моим лучшим другом оказался некий Гейл! Это никак не согласовывалось с душещипательной любовной историей, разыгрываемой на арене. Уж слишком он был красив и мужественен. К тому же ни в какую не желал любезно улыбаться в камеру и прикидываться милым мальчиком. Внешне между нами есть, однако, некоторое сходство. Сразу видно, что мы оба из Шлака: прямые тёмные волосы, оливковая кожа, серые глаза. Так что какому-то гению пришло в голову сделать Гейла моим кузеном. Я об этом и не подозревала до самого возвращения домой. Тогда, на платформе железнодорожной станции, моя мать сказала: «Твои кузены ждут тебя не дождутся!» Я обернулась и увидела Гейла, Хазелл и остальных детишек. Ну и что оставалось делать, как не подпевать в такт?

Сальная Сэй в курсе, что мы с Гейлом не родственники, зато похоже, что многие другие, даже те, кто знал нас долгие годы, забыли об этом.

— Скорей бы вся эта тягомотина кончилась, — шепчу я.

— Знаю... Но чтобы вся эта тягомотина кончилась, тебе придётся пройти через неё до конца. Так что лучше не тянуть.

В воздухе начинает порхать лёгкий снежок. Я направляюсь в Посёлок Победителей — это в километре[1] ходьбы от центральной площади города, но впечатление такое, будто это совсем-совсем другой мир.

Это отдельное поселение, с чудесными зелеными лужайками, украшенными пышными кустами. Двенадцать домов, каждый величиной с десяток таких, в каком я выросла. Девять стоят пустыми, в них никто никогда не жил. Три обитаемы и принадлежат Хеймитчу, Питу и мне.

Дом, в котором живёт моя семья, и дом Пита ухожены и уютны: освещённые окна, дым из труб, на входных дверях — связки разноцветных колосьев, так мы по традиции украшаем жилища к празднику Урожая. А вот дом Хеймитча, несмотря на старания дворника поддерживать его в достойном виде, выглядит запущенным и нежилым. На крыльце я собираюсь с духом, зная, что сейчас вступлю в царство грязи и вони, и, наконец, толкаю дверь.

И тут же морщу нос от отвращения. Хеймитч никому не позволяет убираться у себя в доме, а сам и палец о палец не ударит. В течение многих лет запахи самогона и блевотины, варёной капусты и подгоревшего мяса, нестираной одежды и мышиного дерьма, накрепко перемешавшись, создали такой «аромат», от которого у меня сразу же начинают слезиться глаза. Пол завален отбросами: рваными упаковками, битым стеклом, обглоданными костями и прочими прелестями, через которые я, как бульдозер, пробиваю себе путь туда, где, насколько мне известно, легче всего найти Хеймитча. Он сидит у стола на кухне, нежно обнимая столешницу, мордой в луже самогона и храпит так, что стёкла звенят.

Я двигаю ему по плечу и ору: «Вставай!». Если с ним миндальничать, он не проснётся, знаю по опыту. Храп на секунду утихает, как бы в недоумении, и тут же возобновляется. Толкаю его сильнее:

— Хеймитч, вставай! Сегодня начинается Тур!

Распахиваю окно, глубоко втягиваю в себя свежий воздух. Разгребаю ногами мусор на полу, выкапываю жестяной кофейник и наполняю его водой из-под крана. В печке ещё сохранились тлеющие угли, и мне удаётся раздуть приличное пламя. Засыпаю в кофейник зёрна — результат моей стряпни мёртвого на ноги поднимет — и ставлю на горячую плиту.

Хеймитч пока ещё потерян для мира. Поскольку мягкими действиями я ничего не добилась, наполняю ледяной водой таз, опрокидываю его Хеймитчу на голову и тут же отпрыгиваю в сторону. Из его глотки вырывается низкий звериный рык. Он вскакивает, отбрасывая стул на десять футов назад, и принимается размахивать ножом. Забыла, что он всегда спит с ножом в руке; надо было б сначала вытащить его, да мои мысли были заняты другими вещами. Изрыгая проклятия, он какое-то время полосует воздух, но наконец приходит в себя. Утирает физиономию рукавом и поворачивается к открытому окну: я сижу там, на подоконнике — на случай, если надо будет быстро уносить ноги.

— Ты что творишь?! — ревёт Хеймитч.

— Ты же сказал — разбудить тебя за час до приезда телевизионщиков, — говорю.

— Чего-чего?

— Сам сказал! — настаиваю я.

Он вроде бы вспомнил.

— А почему я весь мокрый?

— Ты по-другому просыпаться не хотел, — говорю. — Если хочешь, чтобы с тобой нянчились, проси Пита.

— Просить меня — о чём? — При звуке этого голоса мой желудок скручивается в узел — такие неприятные эмоции захлёстывают меня. Вина, уныние, страх... А ещё — тоска. Должна признать — я тоскую по Питу. Вот только все другие чувства сильнее...

Я смотрю, как Питер идёт через кухню к столу. Солнечные лучи, падающие из открытого окна, играют на запорошившем светлые волосы снежке. Пит выглядит сильным и здоровым, он теперь совсем не тот изнурённый голодом и израненный юноша, каким он, помнится, был на арене. Даже его хромота совсем незаметна. Он кладёт на стол буханку свежеиспечённого хлеба и протягивает к Хеймитчу руку.

— О том, чтобы меня разбудили, не наградив воспалением лёгких, — бурчит Хеймитч, вкладывая нож в руку Пита, затем стягивает свою грязнющую рубашку и вытирается оставшимся сухим участком, при этом являя миру ещё более отвратного вида майку.

Пит улыбается, поливает Хеймитчев нож самогоном из стоящей на полу бутылки, вытирает лезвие начисто о собственную рубашку и нарезает хлеб ломтями. Питер всех нас снабжает свежей выпечкой. Я охочусь. Он печёт. Хеймитч пьёт. Каждый по-своему заполняет время, стараясь не оставаться без дела и, главное, не давать мыслям возвращаться к дням Голодных игр. Пит протягивает Хеймитчу горбушку и только тогда, наконец, поднимает на меня взгляд — впервые за всё время:

— Хочешь кусочек?

— Нет, я поела в Котле, — отвечаю. — Но всё равно спасибо.

Собственный голос кажется чужим, каким-то безлично-официальным. Вот так я всё время и разговаривала с Питом — с тех пор, как камеры отсняли последний кадр нашего помпезного прибытия в родной дистрикт и мы вернулись в реальную жизнь.

— Не стоит благодарности, — так же формально отвечает Пит.

Хеймитч комкает свою грязную рубашку и швыряет её куда-то в кучу мусора.

— Брр. А вам двоим придётся как следует потренироваться, чтобы не разочаровать почтеннейшую публику.

Он, конечно, прав. Публика предвкушает трогательное зрелище пары влюблённых голубков, выживших в Голодных играх, а не двух чужих людей, едва отваживающихся взглянуть друг другу в глаза. Но всё, что я могу из себя выдавить, это: «Тебе бы помыться, Хеймитч», свешиваю ноги с подоконника наружу, спрыгиваю вниз и направляюсь через лужайку к своему дому.

На мокром снегу за мной остаётся цепочка следов. Снег налипает на туфли, и я останавливаюсь около входной двери, чтобы сбить его. Мать день и ночь спины не разгибала, приводя всё в идеальный порядок, чтобы не было стыдно перед камерами, так что нечего тащить грязь на сверкающие полы. Не успеваю я войти в дверь, как мать тут как тут. Хватает меня за руку, словно пытается остановить.

— Не волнуйся, я здесь разуюсь. — Я оставляю туфли на коврике у двери.

Мать издаёт странный беззвучный смешок и снимает с моего плеча охотничью сумку, полную покупок.

— Подумаешь, немного снега... Хорошо прогулялась?

— Прогулялась? — Она же знает, что я полночи была в лесу на охоте! И тут я вижу за её спиной, в проёме кухонной двери, какого-то мужчину. Одного взгляда на его отлично сидящий костюм и безупречное, явно из-под ножа хирурга, лицо достаточно, чтобы понять — он из Капитолия. Ой, плохи дела!.. — Да нет, было больше похоже на катание на коньках. Скользотища на улице.

— Тут к тебе пришли, — говорит мать. Она бледна, как мел, а голос дрожит от страха, который она тщетно пытается скрыть.

— Я думала, у меня есть время до полудня. — Я притворяюсь, что не замечаю её состояния. — Что, Цинна приехал пораньше — помочь мне подготовиться?

— Нет, Кэтнисс[2], это... — Но её бесцеремонно прерывают:

— Сюда, пожалуйста, мисс Эвердин, — говорит незнакомец. Он жестом указывает в коридор. Вот ещё — мне в собственном доме указывают, куда идти и что делать! Но лучше помалкивать, целее будешь.

Уходя, я через плечо одариваю мать ободряющей улыбкой:

— Должно быть, дополнительные инструкции... — Они постоянно слали мне кучу указаний и уведомлений и прочей чуши насчёт расписания наших гастролей и правил проведения церемоний, ожидающих нас в каждом дистрикте. Однако по дороге в кабинет, дверь которого до нынешнего момента всегда стояла нараспашку, мои мысли начинают нестись галопом: «Кто здесь? Чего они хотят? Почему у матери ни кровинки в лице?»

— Заходите, не стесняйтесь, — говорит капитолиец — он как привязанный следовал за мной по коридору.

Я поворачиваю полированную латуневую ручку и вхожу в кабинет. Нос сразу улавливает странную смесь несовместимых запахов роз и крови. Тщедушный человечек с белёсыми волосами, кажущийся смутно знакомым, погружён в книгу. Он поднимает палец, как бы говоря: «Сейчас, секундочку», потом поворачивается, и у меня падает сердце.

На меня в упор смотрят змеиные глаза президента Сноу.





2.





В моём воображении президент Сноу всегда представляется на фоне мраморных колонн, увешанных огромными флагами. Глаз режет видеть его здесь, среди обычных предметов обстановки, в знакомой комнате. Всё равно что снять с горшка крышку и обнаружить внутри гремучую змею вместо жаркого.

Зачем он здесь? Пытаюсь вспомнить, как в другие годы проходили проводы победителей в поездку по дистриктам. Всегда показывают победивших трибутов вместе с их наставниками и стилистами. Иногда даже какая-нибудь большая шишка из правительства удостаивает церемонию своим присутствием. Но президента Сноу я на подобных мероприятиях не видела никогда. Он всегда ожидает, когда победители прибудут в Капитолий. Точка.

Если уж он сподобился проделать весь долгий путь из столицы сюда, это может означать только одно: меня ожидают серьёзные неприятности. А раз меня, то и мою семью тоже. Вдруг осознаю, в какой внушающей страх близости к этому человеку находятся мои родные, и вся съёживаюсь. Ведь он терпеть меня не может. И никогда не простит. Потому что я переиграла его на его же поле, в его садистских Голодных играх, выставила Капитолий на смех и тем самым подорвала его авторитет.

А я всего-то и делала, что старалась сохранить нам жизнь — себе и Питу. Если и были какие-то бунтарские выходки, то они случились неумышленно. Хотя, наверно, если Капитолий объявляет, что остаться в живых позволено только одному трибуту, а у тебя хватает дерзости делать наперекор, — это и есть самый настоящий бунт? Единственный способ оправдать моё поведение — это прикинуться, что мной двигала страстная любовь к Питу. Вот так и получилось, что нам обоим сохранили жизнь, позволили надеть венок победителя — один на двоих, разрешили отправиться домой, сделав камерам на прощание ручкой, и оставили нас в покое. Ненадолго. До сего дня.

Не пойму: то ли то, что мы ещё не обжились в этом новом месте, то ли потрясение при виде этого человека, то ли осознание того, что меня могут убить, стоит только ему щёлкнуть пальцами, — заставляет меня чувствовать себя чужой в собственном доме. Как будто это его дом, а я — непрошенный гость. Так что я не говорю ему «добро пожаловать» и не предлагаю присесть. Я вообще ничего не говорю. Фактически, он для меня — настоящая змея, ядовитая и смертельно опасная. Я неподвижно стою перед ним, уставившись ему в глаза и соображаю, как мне выпутаться.

— Мы думаем, справиться с ситуацией станет намного легче, если условиться не лгать друг другу, — говорит он. — Как вы считаете?

Мне кажется, что язык у меня примёрз к нёбу и я не в состоянии выдавить из себя ни слова, однако, к собственному изумлению, мой голос не дрожит, когда я отвечаю:

— Да, я считаю, что так мы не будем попусту тратить время.

Президент Сноу улыбается, и я впервые вижу, что у него, оказывается, есть губы. Я-то ожидаю, что рот у него, как у змеи — просто щель, а вот поди ж ты, губы есть, и даже довольно полные. Кожа на них натянута, как на барабане. Должно быть, и тут рука хирурга поработала, чтобы сделать президента попривлекательней. Если это так, то хирург напрасно старался, а деньги были выброшены на ветер — президент вызывает омерзение.

— Наши советники опасались, что с вами трудно будет сладить, но похоже, что вы готовы сотрудничать? — спрашивает он.

— Готова.

— Мы им так и сказали. Любой, кто пошёл на такой крайний риск ради спасения своей жизни, заинтересован в том, чтобы сохранить её в неприкосновенности. К тому же, сказали мы, у девушки есть семья, о которой она тоже должна заботиться — мать, сестра... все эти... кузены... — По тому, как он подчёркивает слово «кузен», становится понятно: он в курсе, что мы с Гейлом даже не седьмая вода на киселе.

Ну вот, карты на столе. Наверно, оно к лучшему. Чем терзаться из-за каких-то двусмысленных угроз, предпочитаю ясно видеть расклад.

— Присядем. — Президент Сноу устраивается за большим полированным письменным столом, за которым Прим делает уроки, а мать подбивает счета. Всё так же, как и с домом: президент не имеет никакого права занимать это место, но в конечном итоге, у него имеется право на всё, что угодно. Я присаживаюсь напротив. Стул, резной и с прямой спинкой, рассчитан на более высокого человека, так что мои ноги едва достают до пола.

— Итак, мисс Эвердин, у нас проблема, — говорит президент Сноу. — А возникла она тогда, когда вы, будучи на арене, вытащили те ядовитые ягоды.

Речь о том моменте, когда я поняла: если перед распорядителями Игр встанет выбор — позволить ли нам с Питом совершить самоубийство, тем самым оставив Игры без победителя, или сохранить жизнь нам обоим — они выберут последнее.

— Если бы Главный Распорядитель, Сенека Крейн, имел хоть что-то, отдалённо напоминающее мозги, он должен был вас обоих в тот момент на атомы распылить. Но в нём некстати проснулась сентиментальность. И вот, пожалуйста, вы здесь, целая и невредимая. А где сейчас сам Сенека Крейн, догадываетесь? — спрашивает президент.

Киваю. По тому, как он это произнёс, становится ясно, что с Сенеки Крейна сняли голову. В буквальном смысле.

Запах роз и крови ещё больше бьёт в нос теперь, когда меня от президента отделяет только стол. С розами всё более-менее понятно: у президента на лацкане роза. Должно быть, генетически изменённая, потому что от натуральных роз с такой силой не разит. А вот откуда запах крови?..

— После этого ничего не оставалось делать, как только дать вам доломать вашу маленькую комедию до конца. И вы неплохо справились! Этакая по уши влюблённая школьница. Граждане Капитолия купились. К сожалению, в дистриктах ваше актёрство убедило далеко не всех.

Должно быть, на моём лице мелькает недоумение, потому что он тут же объясняет:

— Вы, конечно, об этом не имеете понятия. У вас нет доступа к информации о настроениях в других дистриктах. В нескольких из них народ воспринял ваш трюк с ягодами как акт неповиновения, а не как любовное безумство. И если какая-то девчонка из Двенадцатого дистрикта может перечить Капитолию и при этом остаться невредимой, то что может остановить их? И как нам предотвратить... ну, скажем так, беспорядки?

До меня не сразу доходит смысл его последней фразы. А потом — как гирей по голове:

— А что, были беспорядки? — спрашиваю, а у самой мороз по коже. И одновременно — затаённая радость: «Вот оно!»

— Пока нет. Но будут, если пустить всё на самотёк. А волнения, как известно, ведут к революции. — Президент потирает лоб над левой бровью, как раз там, где тру и я, если болит голова. — Вы имеете хоть малейшее представление, что это значит? Как много людей погибнет? И в какие условия попадут выжившие? Какие бы проблемы с Капитолием у кого-либо ни возникали, уж поверьте нам: если он ослабит хватку в отношении дистриктов хоть ненадолго, вся система рухнет.

Меня поражает прямота и даже откровенность его речи. Если бы, действительно, его в первую очередь заботило благополучие граждан Панема, то вся его тирада была бы истинной правдой. Не знаю, как я отваживаюсь произнести следующие слова, но говорю:

— Должно быть, слишком она шаткая, эта система, если может развалиться из-за жалкой пригоршни ягод.

Он долго изучающе смотрит на меня. А потом без обиняков говорит:

— Она уязвима, но совсем не так, как вы это понимаете.

Раздаётся стук в дверь, давешний капитолиец просовывает голову в щель:

— Её мать спрашивает, не желаете ли вы чаю.

— Желаем, — говорит президент. Дверь открывается шире. На пороге стоит мама, в руках у неё поднос, а на нём — фарфоровый чайный сервиз, она принесла его в приданое, когда выходила замуж в наш нищий посёлок. — Поставьте сюда, пожалуйста. — Президент отодвигает книгу в сторону и похлопывает по центру стола.

Мама опускает поднос на стол. На подносе — фарфоровые чайник и чашки, сливки, сахар, блюдо с печеньем, затейливо украшенным глазурью. Работа Пита, само собой.

— Какое гостеприимство. Вы знаете, народ частенько забывает, что президентам тоже хочется кушать, — чарующе мурлыкает президент Сноу. Ну и ладно, во всяком случае, мама слегка расслабляется.

— Не желаете ли ещё чего-либо? Я могу приготовить и что-нибудь посущественней, если вы голодны, — предлагает мама.

— Нет-нет, всё просто великолепно, благодарю вас, — говорит он, явно давая понять, что ей пора бы убраться из комнаты. Мать кивает, бросает мне тревожный взгляд и уходит. Президент наливает чаю нам обоим, добавляет себе сливок и сахару, а потом долго болтает ложечкой в чашке. До меня доходит, что он высказал своё и теперь ждёт моей реакции.

— У меня и в мыслях не было провоцировать беспорядки, — говорю я.

— Мы вам верим. Но это неважно. Ваш стилист оказался истинным пророком, когда создавал ваш гардероб. Кэтнисс Эвердин, Пылающая девушка, вы высекли искру, которая, если её не погасить, разожжёт адский пожар и погубит весь Панем.

— Так почему бы вам не прикончить меня прямо сейчас? — выпаливаю я.

— Вот так вот взять и прикончить, в открытую? — щурится он. — Да это только подольёт масла в огонь.

— Ну так устройте несчастный случай, — говорю.

— И кто на это купится? — возражает он. — Вы бы первая не поверили, если бы сами были зрителем.

— Тогда скажите, чего вы от меня хотите, и я это сделаю.

— Ах, если б всё это было так просто! — Он берет с блюда одно из расписных печений и внимательно рассматривает его. — Красиво. Это ваша мать такая искусница?

— Питер. — И впервые за всё время я не могу выдержать его змеиный взгляд. Я берусь было за свою чашку с чаем и тут же ставлю её обратно, услышав, как она задребезжала о блюдце. Делаю вид, что передумала пить, и хватаю печенье.

— Ах, Питер! Как поживает любовь всей вашей жизни?

— Хорошо.

— Интересно, когда точно он осознал всю глубину вашего равнодушия к нему? — спрашивает он, обмакивая печенье в чай.

— Я вовсе не равнодушна к нему.

— Но и не настолько увлечены, как хотели бы уверить в этом всю страну.

— Кто говорит, что я не увлечена?

— Я говорю, — отрезает президент. — И я бы не потащился в такую даль, если бы был единственным, кто не верит в эту чушь. А как поживает твой красавчик-кузен?

— Не знаю... я не... — Эта беседа с президентом Сноу, это обсуждение моих чувств к двум самым дорогим мне людям настолько отвратительны, что я задыхаюсь.

— Продолжай. Уж с ним-то я запросто расправлюсь, если мы не придём к приемлемому решению, — говорит президент. — Ты оказываешь ему медвежью услугу, таскаясь к нему в лес каждое воскресенье.

Если он знает это, что ещё ему известно? И откуда? Конечно, многие могли бы рассказать ему, что по воскресеньям мы с Гейлом охотимся. Ведь мы каждый раз появляемся к концу дня, нагруженные добычей. И так уже много-много лет! Вопрос в том, каковы подозрения президента насчёт того, что происходит в лесах за пределами Дистрикта 12. Не могли же они выследить нас там! Или могли? Пустили за нами «хвоста»? Неужели это возможно? Во всяком случае, человеку за нами не уследить. Камеры? Вот это никогда мне раньше в голову не приходило. В лесу мы чувствовали себя в безопасности, вне досягаемости Капитолия. Там мы могли свободно выражать свои мысли и чувства, быть самими собой. По крайней мере, до Игр. И если за нами непрерывно наблюдали, то что они видели? Ну двое — охотятся, ведут мятежные разговоры о власти Капитолия, и что? Не влюблённая парочка, как, похоже, воображает себе президент Сноу. Тут с нами всё чисто. Ну разве что... ох...

Это случилось только один раз. Неожиданно и в спешке, но случилось.

После того, как мы с Питом вернулись домой с Игр, прошло несколько недель, прежде чем нам с Гейлом удалось остаться наедине. Сначала — обязательные в таких случаях торжества. Банкет для победителей, на который были приглашены только высокопоставленные персоны. Праздничный день для всего округа с бесплатной едой и развлекаловкой из самого Капитолия. День Посылки, первый из двенадцати, когда пакеты с продовольствием были вручены каждому жителю округа. Это понравилось мне больше всего: изголодавшиеся детишки Шлака носятся вокруг, размахивая банками яблочного сока, жестянками тушёнки и даже петушками на палочке... А в домах — мешки с зерном, такие тяжёлые, что и с места не сдвинуть, огромные бутыли с маслом... Здóрово знать, что раз в месяц в течение целого года все жители будут получать такие посылки. Пожалуй, это один из немногих поводов радоваться тому, что мы победили на Играх.

Так что из-за всех этих церемоний, мероприятий и репортёров, строчащих целые статьи о каждом моём чихе и вздохе, всех этих выступлений, благодарностей и показных расцеловываний с Питом, у меня совсем не было нормальной жизни. Наконец, через несколько недель вся свистопляска улеглась, камеры и репортёры отправились восвояси. У нас с Питом установились с тех пор отчуждённо-прохладные отношения. Наша семья переселилась в новый дом в Посёлке Победителей. Привычная, будничная жизнь Дистрикта 12 вошла в свою колею: шахтёры — в забой, дети — в школу. Я ждала до тех пор, пока, как мне показалось, горизонт совсем не очистился, и вот, в одно прекрасное воскресенье я поднялась до рассвета и отправилась в лес.

Было всё ещё тепло, так что я не стала надевать куртку. Насовала в сумку всякой вкуснятины: холодого цыплёнка, сыру, свежевыпеченного хлеба и апельсинов. В старом доме переобулась в любимые охотничьи ботинки. Как обычно, ограда не была под током, так что я беспрепятственно проскользнула в лес, достала свой лук и стрелы и направилась к нашему с Гейлом месту. Здесь мы вместе завтракали в День Жатвы, после которой я прямиком угодила на Голодные игры.

Я ждала добрых два часа. Даже начала думать, что за прошедшие недели он меня забыл. Или ему вообще не стало до меня дела. Может, он даже возненавидел меня, кто знает. Мысль о том, что я, возможно, навсегда потеряла своего лучшего друга, единственного человека, которому доверила бы самую страшную тайну, причиняла невыносимую боль. Это была последняя капля. На глаза навернулись слёзы, а горло перехватило так, что стало трудно дышать.

Тут я подняла взгляд — и он стоял там, в трёх метрах от меня, стоял и смотрел, больше ничего. Не раздумывая, я вскочила и бросилась ему на шею, издавая какие-то невразумительные звуки — смесь икотки, смеха и всхлипываний. Он обнял меня так крепко, что я даже в лицо ему не могла заглянуть, и держал так долго-долго. Но в конце концов ему пришлось разжать объятия, потому что икота меня совсем замучила — надо было выпить воды.

В тот день мы делали то же, что и всегда: завтракали, охотились, рыбачили и собирали съедобные растения. Разговаривали о знакомых в городе. Обо всякой всячине, но только не о себе самих: его новой жизни в шахте, моих подвигах на арене. Нет, не об этом, только о других вещах.

К тому времени, как мы пришли к той дыре в заборе, которая была ближе всего к Котлу, я уже начала потихоньку верить, что всё ещё может вернуться в прежнее русло, что мы будем вместе, как когда-то. Всю свою добычу я отдала Гейлу — у нас и без того было вдосталь еды. Я сказала ему, что не пойду с ним в Котёл, хотя мне и не терпелось там побывать. Просто мои родные не знали, что я пошла на охоту, и испереживались бы. И вдруг, когда я предложила взять на себя ежедневную проверку капканов и силков, он обхватил моё лицо руками и поцеловал.

Он застал меня врасплох. После всего проведённого с Гейлом времени, сроднившись с его манерой говорить, смеяться или хмуриться, я думала, что изучила его губы досконально. И даже вообразить не могла, с каким жаром они могут прижаться к моим губам. Или как его руки, умеющие так ловко расставлять сложнейшие ловушки, могут оказаться надёжным силком, в который с лёгкостью попалась я сама. Кажется, я издала глухой гортанный стон, а ещё, помнится, сжатыми в кулаки руками уперлась ему в грудь. И тут он отпустил меня и сказал:

— Я просто должен был это сделать. Хотя бы один раз. — И ушёл.

Несмотря на то, что солнце уже садилось, а моя семья, должно быть, места себе не находила от беспокойства, я не пошла домой, а присела под деревом поблизости от ограды. Пыталась разобраться, какие чувства пробудил во мне поцелуй Гейла, было ли мне приятно или не слишком... Но всё, что могла припомнить — это с какой силой его губы прижимались к моим, да ещё запах апельсина, исходивший от его кожи. Не было ни малейшего смысла сравнивать этот поцелуй с многочисленными поцелуями Пита — я так и не разобралась, был ли хоть один из них настоящим. В конце концов, ни к чему не придя, я отправилась домой.

Всю ту неделю я ставила и проверяла ловушки, а мясо приносила Хазелл. Но Гейла увидела не раньше воскресенья. Я приготовила целую речь насчёт того, что ни с одним парнем вступать в отношения не хочу, замуж вообще не собираюсь и прочее в том же духе, но произнести её мне не пришлось. Гейл вёл себя так, будто никакого поцелуя никогда не было.

Может, он ждал, что я ему что-нибудь скажу. Или сама поцелую его. А я тоже вела себя так, будто ничего особенного не произошло. Но ведь произошло же! Гейл перешёл невидимый барьер между нами и тем самым разрушил все мои наивные надежды на возрождение былой чистой дружбы. Но как бы я ни пыталась вести себя как ни в чём не бывало, любой взгляд на его губы напоминал о случившемся.

Всё это моментально проносится в моей голове, пока президент Сноу сверлит меня своими глазами рептилии. Как глупо было с моей стороны надеяться, что Капитолий оставит меня в покое, стоит мне только вернуться домой! Пусть я не догадывалась о возможных беспорядках, но что власти затаили на меня зло — это-то я знала! Вместо того, чтобы действовать с умом, как положено в такой ситуации, я сдуру наломала дров. С точки зрения президента, я плевать хотела на Пита и выставляла напоказ перед всем дистриктом, что предпочитаю компанию Гейла. И тем самым опять дразнила власти, показывая, что не ставлю их ни во что. Доигралась — теперь и Гейл, и вся его семья в опасности, а заодно и мои мама с сестрой, и родные Пита.

— Пожалуйста, не трогайте Гейла, — шепчу я. — Он мне всего лишь друг. Мы уже много лет дружим. Больше между нами ничего нет. К тому же, все думают, что мы родственники.

— Меня заботит только то, как это отразится на твоих отношениях с Питом, а следовательно, какой отклик это вызовет в дистриктах, — отвечает он.

— В поездке всё будет в порядке. Мы будем влюблённой парой, как раньше.

— Как всегда, — уточняет президент.

— Как всегда, — соглашаюсь я.

— Но если ты действительно хочешь предотвратить возмущения, тебе придётся очень-очень постараться. Этот Тур — твоя единственная возможность исправить положение.

— Понимаю. Я всё сделаю. Я смогу убедить все дистрикты, что и в мыслях не держала перечить Капитолию, просто с ума сходила от любви.

Президент Сноу поднимается и вытирает пухлые губы салфеткой:

— Целься выше, если хочешь достичь успеха.

— Как это? — недоумеваю я. — Куда выше?

— Убеди прежде всего меня, — говорит он, отбрасывает салфетку, подбирает свою книгу и направляется к двери. Я стою потупившись и потому вздрагиваю, когда он по-змеиному свистит мне в ухо: — Кстати, о поцелуе нам тоже известно.

И потом слышен только тихий щелчок закрывшейся за ним двери.





3.





Кровью несло... от его дыхания.

«Он что, — думаю, — пьёт её, что ли?» Представляю, что у него в чашке вместо чая — кровь. Президент попивает её маленькими глоточками, обмакивает печеньице в алую жидкость, вынимает — а с него капает...

За окном пробуждается к жизни мотор автомобиля. Звук, по-кошачьи мягкий и тихий, постепенно растворяется вдали. Президент появился и исчез, как тень, — никем не замеченный.

Комната плывёт перед моими глазами, голова кружится, того и гляди грохнусь в обморок. Наклоняюсь вперёд и опираюсь одной рукой о стол. В другой — всё то же печенье, расписанное Питом. Вроде бы на нём была нарисована тигровая лилия, но сейчас от печенья остались только крошки — так сильно я сжала его в кулаке. Я даже не заметила, как раскрошила его — просто мне нужно было за что-то цепляться, когда весь мой мир сошёл с рельсов.

Визит президента Сноу. Дистрикты на грани бунта. Прямая угроза жизни Гейла и, само собой, жизням многих других тоже — все, кого я люблю, приговорены к смерти. И кто знает, кто ещё заплатит за мои глупые выходки? Разве что мне удастся исправить положение вещей в течение Тура Победы: успокоить недовольных, предотвратить беспорядки и усмирить тревоги президента. Вопрос — как? Да очень просто: убедить всю страну, да так, чтобы никто не усомнился, что я до одури влюблена в Пита Мелларка.

«Я не справлюсь, — размышляю я. — Куда мне!» Вот Питер — это да, его все любят, ему ничего не стоит убедить кого угодно в чём угодно. А я... как правило, сижу себе в уголке, помалкиваю. Пусть Пит распинается за двоих. Но ведь не Питу же нужно доказывать свои чувства, а мне!

Слышу мамины лёгкие, быстрые шаги в коридоре. «Ей ничего нельзя говорить, — думаю, — она не должна ни о чём знать!» Быстро стряхиваю крошки с ладони на блюдо с печеньем. Потом прихлёбываю чай, стараясь не дрожать слишком сильно.

— Всё в порядке, Кэтнисс?

— В полном. Нам никогда не показывают по телевизору, но на самом деле президент всегда навещает победителей перед их Туром и желает им успеха, — бодро вру я.

Мама вздыхает с облегчением:

— Ох... А я уже подумала, что нам грозят какие-то неприятности.

— Нет-нет, что ты! Неприятности начнутся, когда моя команда стилистов увидит, какие я себе брови отрастила. — Мать смеётся. А мне приходит в голову, что с тех пор, как мне исполнилось одиннадцать, все заботы о семье легли на мои плечи, да так там и остались. И мне придётся оберегать покой моей матери всегда.

— Так что, я согрею тебе ванну? — спрашивает она.

— Да, здóрово! — Вижу, ей приятно, что я отвечаю с такой охотой.

После возвращения я изо всех сил стараюсь улучшить свои отношения с матерью. Прошу сделать для меня то одно, то другое, а не отметаю любую её помощь, как раньше, когда я в течение многих лет злилась на неё. Она распоряжается всеми моими деньгами. Когда она обнимает меня, я обнимаю её в ответ, а не просто терплю её нежности, сцепив зубы. Испытания на арене заставили меня пересмотреть свои взгляды на отношения с матерью. Мне надо перестать наказывать её за то, над чем она не имела власти — за состояние полного ухода от действительности после смерти моего отца. Иногда с людьми случается такое, с чем они просто не могут справиться, вот и всё.

Как, например, сейчас со мной.

К тому же, когда я вернулась с Игр, мать совершила один чудесный и очень разумный поступок. На станции поезда, после того, как я и Питер закончили обниматься с родными и близкими, репортёрам было разрешено задавать вопросы. Кто-то спросил мою мать, как она относится к моему новому парню, она ответила, что несмотря на то, что Пит — просто идеал молодого человека, её дочь ещё слишком молода для подобных отношений. И бросила многозначительный взгляд на Пита. Было много смеха и комметариев типа: «Ого, у кого-то, похоже, неприятности!». Пит воспользовался моментом, отпустил мою руку и шагнул в сторону. Долго это, конечно, не продлилось, ведь мы должны были продолжать ломать комедию, но это происшествие дало нам повод вести себя сдержаннее, чем в Капитолии. Может, этим же можно было оправдать и то, что я редко появлялась на людях в компании Пита после того, как уехали репортёры?

Я иду наверх, в ванную, где меня уже дожидается исходящая паром ванна. Мать бросила в воду немного сухих цветов, и в воздухе стоит тонкий аромат. Никто из нас пока не привык к такой роскоши: повернул кран — и вот тебе сколько угодно горячей воды. В нашем старом доме в Шлаке у нас была только холодная вода, которую приходилось нагревать на огне.

Я раздеваюсь и погружаюсь в воду. Она кажется шелковистой — мать добавила ещё и какого-то масла. Пытаюсь собраться с мыслями.

Самый главный вопрос: кому довериться? Если вообще довериться кому-нибудь. Не матери и не Прим, само собой, они с ума сойдут от беспокойства. Не Гейлу, даже если бы мне удалось перемолвиться с ним словечком. Да и чем он может помочь? Если бы удалось увидеться с ним наедине, может, мне удалось бы уговорить его бежать из дистрикта. Он, конечно, прекрасно выжил бы в лесу, но ведь он не один, у него на руках семья, и он её ни за что не покинет. Меня тоже. Когда я вернусь из Тура, мне придётся объяснить ему, почему наши воскресенья теперь навсегда останутся в прошлом, но сейчас я не в состоянии размышлять об этом. Мне бы следующий ход продумать. К тому же, Гейл и без того уже так зол на Капитолийские власти, что иногда мне кажется, он готов поднять свой небольшой, приватный мятеж. Не хватало мне ещё подтолкнуть его к этому. Нет, никому, кто остаётся дома, в Дистрикте 12, я не смогу ничего рассказать.

Всё же есть три человека, кому я могу довериться. Первый — Цинна, мой главный стилист. Вот только одно соображение: Цинна, может, уже в зоне риска, а я хочу затянуть его в трясину бед ещё глубже. Второй — Питер, мой партнёр по предстоящему очковтирательству, но как мне приступить к этакой беседе? «Эй, Пит, помнишь, я предупреждала, что вся моя любовь к тебе — сплошная игра на публику? Так вот, забудь, что за чепуху я там тебе несла, мне очень надо, чтобы ты из кожи вон лез, показывая, что влюблён в меня по уши, не то Гейлу конец!» Ну не могу я так. Да Питер и без того будет выкладываться по полной, независимо, знает он что-то или нет. Тогда остаётся третий — Хеймитч, вечно пьяный, угрюмый, хлебом-не-корми-дай-обругать Хеймитч, которого я только что выкупала в ушате ледяной воды. Когда он был моим наставником на Играх, в его обязанности входило делать всё, чтобы сохранить мне жизнь. Буду надеяться, он всё ещё считается моим наставником...

Я ещё глубже соскальзываю в воду, так, что все звуки вокруг затихают. Вот если бы ванна была такой большой, чтобы в ней можно было плавать! В жаркие летние воскресенья мы с отцом уходили в лес, и там я плавала вволю. Те дни были как праздник. Мы уходили спозаранку и забирались глубоко в чащу, к маленькому озеру — отец как-то набрёл на него во время охоты. Я даже не помню, как научилась плавать, отец учил, когда я была ещё совсем крохой. Помню только, как ныряла, кувыркалась и плескалась в воде; как ноги по щиколотку утопали в придонном иле; как пахли цветы и травы. Так же, как и сейчас, я покачивалась на спине, глаза — в голубое небо, уши в воду — и шум леса вокруг стихал. Отец охотился на птиц, гнездившихся по берегам, я воровала их яйца, и мы оба выкапывали на мелководье корни кэтнисса, стрелолиста — растения, давшего мне имя. Вечером, когда мы возвращались домой, мама притворялась, что не узнаёт меня — такая я была отмытая и чистенькая. Потом она готовила шикарный ужин из жареной утки с корнями кэтнисса в густом соусе на гарнир.

Я никогда не водила Гейла к этому озеру. А могла бы. Путь туда неблизкий, но зато водяной дичи столько и её так легко добывать, что трофеи с успехом возместили бы потерю времени в дороге. Однако я, собственно, ни с кем не хотела делить этот уголок, он принадлежал только мне и моему отцу. Возвратившись с Игр, я пару раз ходила туда — всё равно целыми днями нечего было делать. Плавать — это, конечно, здорово, но по большей части эти прогулки нагоняли на меня тоску: озерко сейчас — точно такое же, что и пять лет назад, тогда как во мне самой и в моей жизни всё необратимо изменилось...

Ну вот, даже под водой я слышу, что поднялась суматоха: автомобили гудят клаксонами, кто-то кого-то приветствует, хлопают двери... Это значит, что свита прибыла. Едва успеваю вытереться и натянуть халат, как моя команда гримёров дружно заваливает в ванную. Личное пространство? Да кого оно волнует! Когда речь о моём теле, между этими тремя личностями и мной нет секретов.

— Кэтнисс, твои брови! — в ужасе вопит Вения. Даже несмотря на собравшиеся над моей головой грозовые тучи, я едва удерживаюсь от смеха. Её волосы, цвета морской волны, загелированы так, что торчат гвоздями во все стороны, завитки золотистой татуировки, которые раньше ограничивались только лбом, теперь залезли и под глаза, и всё это вместе так и кричит, что она потрясена моим жутким видом.

Октавия успокаивающе похлопывает Вению по спинке. Роскошные формы Октавии выглядят ещё пышнее рядом с костлявой фигурой Вении.

— Ну-ну, успокойся. Тебе здесь работы на пять минут. А вот что мне делать с этими ногтями? — Она хватает мои пальцы и распяливает их между своми бледно-зелёными ладонями. Хотя вообще-то на этот раз цвет её кожи напоминает скорее свежеотросшую сосновую хвою, а не зелёный горошек — дань капризной и изменчивой капитолийской моде, само собой. — Кэтнисс, ты совсем лишила меня рабочего материала! — хнычет она.

Что правда, то правда — за последние пару месяцев я напрочь сгрызла себе ногти. Собиралась начать борьбу с вредной привычкой, но так и не нашла достаточно веской причины, чтобы напрягаться.

— Прошу прощения, — бормочу я. Действительно, проблемам моей команды стилистов я особого внимания не уделяла.

Флавий теребит мои мокрые, спутанные пряди и укоризненно качает головой, отчего его оранжевые кудряшки мелко трясутся.

— Ты мне скажи — кто-нибудь пытался что-то делать с твоими волосами после нас? — строго спрашивает он. — Помнишь, мы настоятельно просили не трогать твою голову?

— Да! — выпаливаю я, стремясь показать, как высоко ценю свою команду. — То есть, нет, никто ничего не делал! Я помню ваши указания. — Ничего я не помню. Просто волосы занимали мои мысли в последнюю очередь. С тех пор, как вернулась домой, я их просто заплетала в косу — вот и всё.

Мои заверения, похоже, успокаивают их, все кидаются ко мне с поцелуями, потом усаживают меня на стул в моей комнате и, как обычно, принимаются безостановочно болтать о всяком-разном. Никого не волнует, слушаю ли я. Они работают — Вения приводит в порядок мои брови, Октавия наращивает мне фальшивые ногти, а Флавий втирает гель в волосы — и заодно посвящают меня в радости и огорчения столицы: да какие это были потрясные Игры, да какая теперь скучища смертная, да как все ждут — не дождутся, когда мы с Питом прибудем в Капитолий в конце Тура Победы. А потом, вскоре после завершения торжеств, Капитолий начнёт основательную подготовку к Юбилейным играм.

— Ну разве это не замечательно?

— Ты такая счастливица!

— Подумать только: ты всего год как победитель, а будешь наставником на Триумфальных играх!

Они щебечут, перебивая друг друга, и их восторги сливаются в моих ушах в сплошной гул.

— А, ну да, — говорю я бесстрастно. На больший энтузиазм меня не хватает.

И в нормальные-то годы быть наставником трибутов — сплошной кошмар. Проходя мимо школы, я не могу теперь не думать о тех детях, которых буду натаскивать. Но это ещё не самое страшное. Этот год — год Семьдесят Пятых Голодных игр, а это значит, что настал черёд Юбилейных Триумфальных игр, проводящихся раз в четверть столетия. Каждые двадцать пять лет отмечается юбилей кровавого подавления восстания дистриктов. Сверхпышные торжества увенчиваются Играми, условия и правила которых отступают от обычных — для пущего развлечения публики и к несчастью для трибутов. Мне, естественно, ещё не доводилось быть свидетелем таких Игр. Но в школе нам рассказывали, что, например, для Вторых Юбилейных Триумфальных игр Капитолий затребовал двойное количество трибутов от каждого дистрикта. Учитель не стал вдаваться в особые подробности — непонятно почему, ведь именно в том году гордость Двенадцатого дистрикта Хеймитч Эбернати получил венок победителя.

— А Хеймитчу неплохо бы приготовиться к тому, что вокруг него поднимется ужасная шумиха! — восторженно визжит Октавия.

Хеймитч сам никогда не рассказывал мне о том, что ему довелось пережить на арене, а спросить я не осмеливалась. Может, эти Игры когда и показывали по телевидению в повторе, и если я их смотрела, то была, наверно, так мала, что ничего не помню. Но в этом году Капитолий уж постарается освежить Хеймитчу память. В общем, даже хорошо, что теперь Пит и я будем наставниками на этих Играх, потому что, ясное дело, Хеймитч будет ни на что не годен.

Со всех сторон обсосав тему Триумфальных игр, мои помощники принимаются наперебой трещать о своей жизни и своих проблемах, которые мне кажутся смехотворными. Кто и что сказал о ком-то, о ком я вообще никогда не слышала; и что за роскошные туфли приобрёл себе кто-то из них; а Октавия пускается в бесконечные жалобы о том, какой роковой ошибкой оказалось заставить всех пришедших на её день рождения вырядиться в перья...

Вскоре мои брови превращаются в ниточки, волосы становятся как шёлк, остаётся только нанести лак на ногти. По-видимому, им дали указания заниматься только моей головой и руками, наверно потому, что всё остальное в холодную погоду будет спрятано под одеждой. Они приступают к макияжу и завершению маникюра; при этом Флавий чуть из себя не выпрыгивает — так хочет осчастливить меня своей фирменной фиолетовой губной помадой, но, видимо, следуя строгой инструкции, красит мне губы нежно-розовой. Судя по всей гамме моей боевой раскраски, Цинна решил сделать упор на мою девичью невинность, а не превращать меня в роковую красотку.

Хорошо. Я никогда никого ни в чём не смогу убедить, если попытаюсь строить из себя то, чем не являюсь. Хеймитч очень ясно дал мне это понять, когда натаскивал меня перед самым первым интервью, ещё до начала прошлогодних Игр.

В комнату, немного робея, входит мать и говорит, что Цинна просил её показать команде помощников, как она заплетала мне волосы в День жатвы. Они встречают её слова взрывом энтузиазма и затаив дыхание наблюдают, как она сооружает мне замысловатую причёску из переплетённых кос. В зеркало я вижу их глаза, следящие за каждым движением матери, их сосредоточенные лица, на которых вспыхивает воодушевление, когда кому-то из них выпадает возможность попробовать самому. Фактически, они так почтительны и любезны с моей матерью, что мне становится совестно: как я могу смотреть на них так свысока? Ещё неизвестно, что бы из меня выросло, приведись мне родиться и жить в Капитолии, и какие бы разговоры я тогда вела. Может, для меня тогда тоже не было бы горшей беды, чем пернатые костюмы на моём дне рождения.

Как только с  причёской покончено, я спускаюсь в гостиную и нахожу там Цинну. От одного взгляда на него на душе становится теплей. Он выглядит так же, как всегда: простая одежда, коротко подстриженные тёмные волосы, чуть намеченная золотистая полоска вокруг глаз. Мы кидаемся друг другу в объятия, и я сходу едва не выбалтываю ему всё о визите президента Сноу. Но нет, сначала надо рассказать Хеймитчу. Он точно знает, кому можно довериться.

Как всё же легко разговаривать с Цинной! В последнее время мы много звонили друг другу, благо в доме имеется телефон. Прямо насмешка какая-то: ведь почти ни у кого из наших знакомых телефонов нет. Есть у Пита, но ему я, само собой, не звоню. Хеймитч с мясом выдрал свой телефон из стены ещё много лет назад. У моей подруги Мадж, дочери мэра, есть дома телефон, но если нам надо поговорить, мы делаем это не по проводу. Телефон долго стоял без всякой пользы, пока Цинна не начал звонить, пытаясь помочь мне выявить свой талант.

Считается, что у каждого победителя должен иметься какой-то талант. Чем-то же тебе надо заниматься, если ни в школе учиться, ни на работе горбиться не приходится! Вот то, чем ты заполняешь себе жизнь, и есть твой талант. Всё, что угодно, им всё равно, лишь бы было, о чём порасспрашивать тебя в интервью. У Пита, как выяснилось, есть талант — живопись. Он годами глазировал и украшал торты и печенья в семейной пекарне. Но теперь, когда у него денег куры не клюют, он может позволить себе пачкать настоящие холсты настоящими масляными красками.

У меня же ничего такого нет, единственное, к чему у меня действительно огромные способности — браконьерство. Вряд ли они сочтут это подходящим предметом для интервью. Правда, я ещё могу петь, но Капитолию этого от меня не дождаться в ближайшие миллион лет. Мать попыталась заинтересовать меня хоть чем-нибудь из списка подходящих занятий, присланного Эффи: готовка, составление букетов, игра на флейте. Нет, это не для меня. Вот у Прим всё это получилось бы здорово. Наконец, за дело принялся Цинна. Он предложил свою помощь в развитии моей страсти к моделированию одежды. Страсть, действительно, сильно нуждалась в развитии, поскольку не существовала вовсе. Но я согласилась, потому что тогда у меня появился повод общаться с Цинной, а всю остальную работу он взвалил на себя.

Как раз сейчас он этим и занимается: раскладывает по всей гостиной одежду, ткани, альбомы с набросками, которые сам и нарисовал. Я открываю один из альбомов и прилежно изучаю якобы созданное мной платье.

— Ну что ж, — говорю, — по-моему, у меня великое будущее.

— Одевайся, ты, бездарь. — Он запускает в меня охапкой одежды.

Хоть у меня самой нет ни малейшего интереса к дизайну одежды, то, что создаёт Цинна, приводит меня в бешеный восторг. Как и вот эти струящиеся чёрные брюки, сшитые из тёплого, плотного материала, свободная белая рубашка и свитер, связанный из зелёной, голубой и серой пряжи, мягкой, как шёрстка котёнка. Кожаные сапожки со шнуровкой мягко облегают ногу и не жмут в носке.

— Я сама придумала свой наряд? — интересуюсь я.

— Нет, но ты просто мечтаешь об этом, а я для тебя образец для подражания и недосягаемый идеал, — куражится Цинна. Потом суёт мне в руки стопку листков. — Вот, это тебе — читать за кадром, пока они будут заняты съёмками твоих творений. И постарайся выказать хоть немного энтузиазма!

В этот момент появляется Эффи Бряк в парике цвета тыквы и напоминает всем: «Работаем по расписанию!» Расцеловывает меня в обе щеки, машет рукой, приглашая операторов приступать к съёмкам, а меня — занять позицию. То, что мы в Капитолии ни разу никуда не опоздали — целиком заслуга Эффи, поэтому я стараюсь ей угодить. И принимаюсь метаться по комнате, как будто меня кто-то за ниточки дёргает, хватаю и встряхиваю «свои» одёжки и несу восторженную околесицу вроде: «Ну разве это не чудесно?!» Потом щебечу текст со своих листков, а команда звукооператоров записывает, чтобы позже вставить эту чушь на нужные места. После этого я выметаюсь из комнаты, чтобы дать им спокойно поснимать мои, то есть Цинновы творения.

По случаю такого значительного дня Прим отпустили из школы пораньше. Сейчас она на кухне, её осаждает другая команда репортёров. Моя сестра выглядит просто чудесно: небесно-голубое платье подчёркивает цвет её глаз, волосы перетянуты такого же оттенка лентой. Прим чуть-чуть подаётся вперёд, привставая на носки своих сияющих белых башмачков, как будто собирается взлететь, как будто...

Бум! Как будто кто-то бьёт меня под дых. Никто, конечно, этого не делал, но я чувствую настоящую боль и пошатываюсь, как от удара. Зажмуриваюсь и вместо Прим вижу Руту, двенадцатилетнюю девочку из Дистрикта 11 — мою бывшую союзницу на арене. Она могла птицей летать с дерева на дерево, хватаясь за самые тонкие веточки. Я не смогла спасти её. Я позволила ей умереть. Так и вижу её  — лежащую на земле, пронзённую копьём...

Кого ещё я не смогу уберечь от гнева Капитолия? Кто погибнет вместе со мной, если я не справлюсь с задачей, поставленной передо мной президентом Сноу?

Обнаруживаю, что Цинна пытается надеть на меня пальто, и с готовностью протягиваю руки. Мех окутывает меня с головы до ног. Поглаживаю мягкий белый рукав. Этого зверя я не знаю.

— Горностай, — поясняет Цинна. Кожаные перчатки, ярко-красный шарф... Что-то пушистое покрывает мне уши. — Ты снова вводишь в моду тёплые наушники».

«Ненавижу наушники!» — ворчу я про себя. В них сразу становиться труднее слышать. А поскольку на арене я оглохла на одно ухо, то наушники ещё больше выводят меня из себя. После Игр ухо мне вылечили, и всё равно я ловлю себя на том, что время от времени проверяю, не случилось ли с ним чего.

Торопливо входит мама, неся что-то в руке.

— На счастье, — говорит она.

Это брошь, которую мне подарила Мадж перед Играми — летящая сойка-пересмешница, заключённая в золотое кольцо. Я хотела отдать её Руте, но та отказалась. Сказала, что именно из-за брошки решила довериться мне. Цинна скрепляет золотой сойкой мой шарф.

Эффи Бряк хлопает в ладоши:

— Внимание! Сейчас мы приступаем к съёмкам на улице: победители приветствуют друг друга перед своей незабываемой поездкой. Давай, Кэтнисс, улыбочку, улыбочку, ты так взволнована!.. — Она буквально выпихивает меня за дверь.

Снегопад разошёлся не на шутку, и сквозь него поначалу трудно что-то увидеть, но вот я различаю фигуру Пита на крыльце его дома. В голове у меня звучит приказание президента Сноу: « Убеди прежде всего меня!» И я знаю, что должна это сделать.

Изображаю на лице сияющую улыбку и иду к Питу. Затем, как бы не в силах терпеть ни секунды, перехожу на бег. Он подхватывает меня и кружит, и вдруг поскальзывается — он ешё не очень хорошо владеет своим протезом — и мы падаем в снег: он внизу, я вверху. И тут мы целуемся — впервые за несколько месяцев. И хотя поцелуй и вышел сумбурный — всё смешалось в кучу: и мех, и снежные хлопья, и губная помада — но я всё равно чувствую: на Пита, как обычно, можно положиться, он всегда всё делает основательно. Знаю: я не одна. Даже при том, какую боль я ему причинила, он не подведёт меня перед камерами, не подставит меня неискренним поцелуем. Он по-прежнему заботится обо мне, точно так же, как поступал на арене. Почему-то при этой мысли хочется плакать. Но я не подаю вида, поднимаю его на ноги, беру под локоть, и мы бодро отправляемся в путь.

Остаток дня сливается в один поток событий: мы прибываем на станцию, все прощаются, поезд трогается... Вся старая банда в полном сборе: мы с Питом, Эффи и Хеймитч, Цинна и Порция, стилист Пита, — обедаем все вместе, еда потрясающая, но что мы ели — не помню. Потом я, в пижаме и роскошном халате сижу в своих шикарных апартаментах и жду, когда остальные отправятся на боковую. Уверена: Хеймитч ещё долго не уляжется, он не любит спать, когда темно.

Когда наступает тишина, я влезаю в тапки и неслышно крадусь к его двери. Стучусь раз, второй, третий... Наконец, он открывает, на лице — хмурая гримаса, будто заранее уверен, что я несу дурные вести.

— Чего тебе? — От него так разит перегаром, что я чуть не сваливаюсь сама, как пьяная.

— Мне нужно с тобой поговорить, — шепчу я.

— Прям сейчас? — Я киваю. — Надеюсь, у тебя хорошие вести. — Он ждёт, но у меня такое чувство, что каждое слово в этом капитолийском экспрессе записывается. — Ну? — рявкает Хеймитч.

Поезд начинает тормозить, и на какую-то секунду меня охватывает паника: воображаю, что президент Сноу наблюдает за мной, и ему, конечно, не нравится, что я собираюсь довериться Хеймитчу, поэтому он решил убрать меня прямо сейчас. На самом деле мы просто останавливаемся заправиться.

— В поезде так душно, — говорю.

Фраза невинная, но у Хеймитча понимающе сужаются глаза:

— Тебе надо проветриться.

Он протискивается мимо меня и направляется по коридору в конец вагона, к двери. С трудом, но всё же открывает её, и в лицо нам бьёт снежный заряд. Хеймитч вываливается из вагона прямо на землю.

Проводница-капитолийка торопится на помощь, но Хеймитч отмахивается от неё и, пошатываясь, поднимается на ноги.

— Я только на минутку. Хочу глотнуть свежего воздуха, — добродушно говорит он.

— Извините, — говорю, — он пьян. Я займусь им.

И спрыгиваю вниз. В мокрых от снега тапках бреду вслед за Хеймитчем. Он заводит меня за последний вагон — здесь нас точно никто не подслушает — и поворачивается ко мне.

— Ну, что?