Джеки Коллинз

Голливудские мужья

Женам, которые рассказали мне о многом…
И мужьям, которые рассказали мне куда больше, чем я хотела услышать…
И особое спасибо особым друзьям, которые пытались не рассказать мне вообще ничего, но им это не удалось!
ПРОЛОГ

Голливуд, Калифорния, февраль 1986 года

В холодный февральский день 1986 года в Голливуде произошли два заметных события. Во-первых, похороны. Во-вторых, бракосочетание.

Многие сочли своим долгом побывать там и там. Хотя, разумеется, пришлось переодеваться, подбирая наряд сообразно случаю.

КНИГА ПЕРВАЯ

Голливуд, Калифорния

Апрель 1985 года

1

Джек Питон появился в вестибюле отеля «Беверли-Хиллс» и мгновенно приковал к себе всеобщее внимание. Богатый, обаятельный, в меру могущественный, недюжинного ума и знаменитый. И все это было ясно с одного взгляда.

Шесть футов роста, прекрасные внешние данные – в нем чувствовалось мужское начало. Густые по-молодежному длинноватые черные волосы, зеленые проницательные глаза, поросшее двухдневной щетинкой загорелое лицо, тренированное тело. Этому человеку было тридцать девять лет, и весь мир лежал у его ног.

Джек Питон был ведущим разговорного телешоу, одним из самых популярных в Америке.

– Привет, Джек, – проворковала пышная блондинка, втиснувшая себя в теннисное миниплатьице.

Он улыбнулся своей улыбкой, призванной разить наповал, – зубы у него были великолепные. Оценивающе, со знанием дела оглядел ее, не пропуская ни одного изгиба. Ограничился дежурным приветствием:

– Как дела?

Она была бы счастлива рассказать ему о своих делах, но он, не сбавляя шага, уже прошел мимо и двинулся дальше, к бару-ресторану.

По дороге с ним обменялись приветствием еще несколько человек. Пара туристов остановились и окинули его любопытным взглядом, помахала рукой какая-то худенькая девушка в красной блузочке с бретельками. Но Джек без задержки шел к намеченной цели. Столик номер один, уютная отделанная кожей кабинка прямо напротив входа в бар-ресторан.

За столиком уже сидел мужчина, во внешности которого было что-то от сумасшедшего. На нем был белый спортивный костюм, темные очки фирмы «Порш» и бейсбольная шапочка с надписью «Доджерс». Джек скользнул на сиденье рядом с ним.

– Привет, Хауэрд, – сказал он.

– Привет, Джек, – отозвался Хауэрд Соломен, подмигнув. Все черты его лица находились в постоянном движении, это и заставляло заподозрить его в легкой невменяемости. Он постоянно гримасничал, стрелял глазами, втягивал щеки. Однако в состоянии покоя он выглядел довольно интересным мужчиной – у него было лицо еврейского врача, который волею судеб попал не в тот бизнес. И его гримасы были словно призваны это обстоятельство скрыть.

– Как прошел вчерашний вечер? – спросил он, нервно постукивая указательным пальцем по кромке бокала.

– Все просмотры у Гусбергеров похожи один на другой, – отмахнулся Джек.

– Но фильм-то ничего?

– Паршивенький.

– Я это тебе заранее мог сказать, – самоуверенно заявил Хауэрд.

– Что же не сказал?

Хауэрд отхлебнул горячего кофе.

– Не хотел лишать тебя удовольствия – куда приятнее в этом разобраться самому.

Джек рассмеялся.

– Тебя послушать – если фильм делали не на твоей студии, быть хорошим он просто не может.

Хауэрд облизнул губы, закатил к небу глаза.

– Скажешь, не так?

– Пригласил бы меня на один из твоих просмотров.

– Я тебя и так всегда приглашаю. – Хауэрд даже возмутился. – Кто виноват, что ты никогда не являешься? Поппи на тебя уже дуется.

– Просто у Клариссы такой вкус, – спокойно объяснил Джек. – Она готова смотреть фильм только в двух случаях: если ей предлагали в нем роль, но она отказалась, либо если она в нем все-таки снялась.

– Актрисы! – Хауэрд презрительно фыркнул.

– Давай, расскажи мне про актрис, – миролюбиво попросил Джек, заказывая минеральную воду «Перье» и пару яиц.

Когда-то завтрак по субботам в этом баре-ресторане был ритуалом для Джека, Хауэрда и Мэннона Кейбла – знаменитого киноактера, который вот-вот должен был появиться. Но теперь у каждого из них дел по горло, и позавтракать вместе удавалось крайне редко.

Хауэрд с недавних пор возглавлял киностудию «Орфей» и упивался своей новой работой. Быть директором студии – он к этому стремился всегда, и вот его мечта сбылась, он стоял во главе всей этой чертовой шайки… надолго, нет ли – вопрос другой. Как и всякий обитатель Голливуда, Хауэрд понимал: руководить студией занятие весьма ненадежное, и с должности всемогущего владыки его в любую минуту могут спихнуть безликие денежные мешки, которым все равно, чем управлять: кинопромышленностью или банком. Должность директора студии – это предательски зыбкая территория, ничья земля, зона между управляющим крупного калибра и независимым продюсером. Все смещенные директора студий, стараясь перед уходом держаться браво, говорят одно и то же: «Мне нужно больше творческой свободы. Мой талант здесь задыхается. Времени в обрез, а сделать хочется так много. В общем, мы расстаемся друзьями. Я ухожу в независимые». Но на языке кино «уйти в независимые» (для непосвященных заняться независимым кинопроизводством) означает «оказаться в глубокой заднице». Тебя выперли. Ты не потянул. И теперь ты кусок дерьма. Не звоните, мы сами вам позвоним. А дальше… один неудачный фильм и «независимый» предан полному забвению.

Все это Хауэрду Соломену было прекрасно известно, и подобная перспектива его пугала. Он так долго карабкался наверх, положил на это столько сил – нельзя допустить, чтобы все это враз пропало. Впрочем, он утешался тем, что неудача в Голливуде вполне может вынести наверх. Из одной студии вылетел – тебя уже ждет другая. Круговая порука держит тебя в обойме – этот закон непоколебим. К тому же ему здорово повезло. «Орфеем» владел Захария К. Клингер, человек немыслимо богатый и могущественный. И Захария лично нанял его на эту работу.

Постукивая по крышке стола обгрызанными до мякоти ногтями, Хауэрд сказал:

– Поскольку Кларисса в этом дурацком фильме не снималась, надо понимать, что она забраковала сценарий?

– Да, и вчера пришла в восторг от своего решения, – с серьезной миной согласился Джек. – Это и вправду не Бог весть какой шедевр.

Из верхнего кармана пиджака он достал массивные очки в роговой оправе и надел их. Он видел не настолько плохо, чтобы пользоваться очками, но ему казалось, что они снимают печать проклятья с его донжуанской внешности. Как и двухдневная щетинка, которую он тщательно поддерживал в этом состоянии.

Джек не понимал, что очки и нарождающаяся бородка делали его лишь более привлекательным для женщин. Ах, женщины… история всей его жизни. Кто бы мог подумать, что прилежный тихоня-семиклассник Джек Питон станет одним из самых выдающихся любовников века? Он производил на женщин неотразимое впечатление, и ничего не мог с этим поделать. Один проницательный взгляд – и женщина была готова покориться. Его послужному списку мог позавидовать любой рок-музыкант высшего калибра.

При этом Джек отнюдь не был бабником. Ухлестывать за юбками – в этом не было нужды. Со дня полового созревания и первой победы в возрасте пятнадцати лет женщины вешались ему на шею с однообразным постоянством. Почти всю жизнь он бесстыдно этим пользовался. Одна, две, три подруги в неделю. Кто их считал? Недолговечный брак в двадцать пять лет почти не остановил его победной поступи. Только везенье и какое-то шестое чувство уберегли его от всевозможных венерических болезней. Конечно, теперь, в восьмидесятые, надо быть благоразумнее. К тому же он чувствовал: репутацию героя-любовника надо сменить на что-нибудь посерьезнее, и весь последний год он делал для этого все, что мог. Отсюда и его взаимоотношения с Клариссой Браунинг. Кларисса – актриса серьезная, Актриса с большой буквы. Она была обладательницей «Оскара» и еще дважды выдвигалась на эту премию. Это вам не какая-нибудь звездашечка-однодневка.

– Я бы хотел, чтобы Кларисса снялась на «Орфее», – объявил Хауэрд, откусывая булочку.

– У тебя на уме что-то конкретное?

– Нет, пусть выбирает, что хочет. Как-никак звезда. – Потянувшись за маслом, он добавил: – Скажи ей, пусть позвонит прямо мне. Если я буду действовать через этого мерзавца – ее агента, – толку не будет. – Он кивнул, довольный своей сообразительностью. – Пусть Кларисса шепнет мне на ушко, какую роль она хочет, а уж потом я спляшу хоть перед тысячей агентов.

– А почему тебе не позвонить ей самому? – спросил Джек.

Такая простая мысль Хауэрду в голову не пришла.

– Думаешь, ей это понравится?

– Наверняка сказать не могу. Рискни.

– А что, может, ты и прав… – что-то отвлекло его внимание. – Вот это да! – воскликнул он. – Ты посмотри на эту задницу!

Джек оценивающе покосился на весьма впечатляющий зад, туго упакованный в белые джинсы и покидающий бар-ресторан. Он улыбнулся про себя – узнал эти покачивающиеся бедра. Они принадлежали Чике Хэрнандез – королеве мексиканских мыльных опер. О да, это покачивание было ему хорошо известно… но докладывать об этом Хауэрду он не стал. Трезвонить о своих подвигах – это было не в его стиле. Копошиться в чужом белье – удел желтой прессы. Вот пусть и гадают на кофейной гуще. Джек никогда не хвастался своими многочисленными победами, хотя Хауэрда и других это иногда доводило до бешенства. Им требовались имена и подробности, а получали они лишь улыбку и скромное молчание.

Собственно, весь последний год – роман с Клариссой – рассказывать ему было особенно нечего. Пара девушек на побегушках, энтузиастка-актрисочка с проходной ролью, фотомодель восточных кровей. Все – без последствий, так, одноразовое удовольствие. Разве это измена? Он искренне считал, что хранит верность Клариссе Браунинг. Если у тебя роман с такой женщиной, надо держать ушки на макушке. Ведь про них пишут газеты; изволь взвешивать каждый шаг.

Джек Питон – человек с головой, обаятельный, радеющий за страну гражданин – не исключал, что когда-нибудь займется политикой. (Почему нет – чем он хуже Рейгана?) И хотя он очень хорошо понимал женщин – по крайней мере, так ему казалось, – он тем не менее верил (конечно же, подсознательно) в старый патриархальный подход. Если он изредка позволит себе развлечься и сходить налево – ничего страшного. Ну что, в конце концов, для мужчины значит мимолетная встреча с женщиной? Так, отметился, и ничего больше. Но упаси Господь, чтобы такое совершила Кларисса.

Да ничего она не совершит. На этот счет у Джека сомнений не было.



– Быстрее! – прерывисто и страстно шептала Кларисса Браунинг. – Еще. Быстрее!

Лежавший на ней молодой актер послушно повиновался. Состояние шока не покидало его, но свое дело он умудрялся делать. Впрочем, чему удивляться? Ему было всего двадцать три года, а в двадцать три года достаточно рукопожатия, чтобы прийти в состояние боевой готовности.

Кларисса Браунинг рукопожатием отнюдь не ограничилась. Вскоре после их первой встречи на съемках фильма, где они должны были появиться вместе, она попросила его зайти к ней в гримерную. Он охотно согласился. Как же, Кларисса ведь звезда, а для него этот фильм был вторым в жизни.

Она разогрела его бокалом белого вина, разговором о его роли. Хотя было всего десять утра, то и другое он принял с удовольствием. Потом, откинув со лба русые локоны, скрывавшие ее неяркие, но интересные черты, деловым тоном она сказала:

– Вы ведь знаете, что в кино самое главное держаться естественно?

Он уважительно кивнул.

– Вы играете моего любовника, – продолжала она. Клариссе было двадцать девять лет, лицо чуть вытянутое, водянистые глаза, нос… еще чуть-чуть, и его бы назвали длинноватым, рот вычерчен тонкой линией. На конкурсе красоты ей было нечего делать. Однако она уже не раз доказала, что ее заурядная внешность способна создавать перед камерой сверкающее чудо.

– Я жду не дождусь начала съемок, – объявил молодой актер с энтузиазмом.

– Я тоже, – спокойно произнесла она. – Но, понимаете, одного предвкушения недостаточно. Когда мы взаимодействуем на экране, все должно быть настоящее. Мы должны излучать возбуждение, изнемогать от пыла и страсти. – Она сделала паузу. Он кашлянул. – Поэтому, – продолжала она, – я считаю, что мы должны проиграть роль до того, как появимся перед камерой. Так нас никогда не поймают со спущенными штанами – выражаясь фигурально, как вы понимаете.

Он попытался выдавить из себя смешок, но вдруг осознал, что его бросило в пот.

– Займемся любовью и устраним это препятствие, – сказала она, вперившись в него карими глазами.

Кто он был такой, чтобы упираться? Он тут же забыл о своей калифорнийской красавице-подружке с грудями тридцатишестидюймового калибра и самыми длинными ногами в городе.

Кларисса протянула руку, расстегнула его джинсы, и они занялись делом. Бедняга просто онемел от шока – Боже правый, он вставляет пистон Клариссе Браунинг. Самой Клариссе Браунинг! Опупеть можно!

Когда они закончили, она отчеканила:

– Теперь мы оба сможем сосредоточиться и сделать отличный фильм. Только чтоб свой текст знал туда и обратно. Слушайся нашего великолепного режиссера и влезь в шкуру того, кого играешь. Вживись в роль. Увидимся на съемках.

Все, вы свободны, можете идти.

Молодой актер вышел, и Кларисса налила себе из термоса стаканчик овощного сока. Задумчиво потянула питательную жидкость. Взаимодействие с партнерами, вот в чем весь фокус. После близости с ней парень наверняка станет раскованней, почувствует уверенность в себе, так нужную для трудной роли. И не будет дрожать от страха перед ней – Клариссой Браунинг, обладательницей «Оскара». Он будет видеть в ней пылкую женщину, человека из плоти и крови, и держаться будет соответственно. А это уже принципиально, хотя признайся она кому-нибудь, что всегда занимается любовью с партнерами по фильму, многие сочли бы ее чокнутой.

Размышляя так, она снова отпила сока. Ее метод работает – это факт. «Оскар» – тому подтверждение.

Узнай об этом Джек Питон, его бы хватил удар. Ну, как же, мужской шовинизм. Гордость жеребца. Неужели он думает, что она ничего не знает про его амурные делишки?

Она только усмехнулась про себя. Джек Питон – мужчина с блуждающим членом…

Что ж… лишь бы совсем не заблудился. Сейчас ее вполне устраивало иметь Джека в качестве постоянного любовника. А дальше будет видно…



– Мое затраханное сердце вчера закатило мне концерт, – мрачно объявил Хауэрд Соломен.

– Что? – Джек подумал, что ослышался.

– Мое затраханное сердце, – повторил Хауэрд сердитым тоном. – Начало метаться взад-вперед, как шарик в пинг-понге.

Джек давно убедил себя, что Хауэрд ипохондрик, и решил сменить тему.

– Где Мэннон? – спросил он. – Если застрянет, его ждет печальный конец.

– Его конец уже застрял, и это печально, – сострил Хауэрд.

– Что правда, то правда, – согласился Джек.

В эту минуту появился Мэннон Кейбл – киноактер, режиссер, продюсер и очень ходкий товар (в Голливуде ты либо ходкий товар, либо нет, а если нет, можно смело сматывать удочки). Как и раньше при появлении Джека, все дружно повернули головы в сторону вошедшего. Без преувеличения можно было сказать, что в зале повисла тишина. Мэннон был настоящий красавец. Смешайте Клинта Иствуда, Берта Рейнольдса и Пола Ньюмена – и получите Мэннона Кейбла. Кобальтовая голубизна глаз. Обласканное солнцем лицо с сексуально-шоколадным загаром. Припорошенная темной пылью копна соломенных волос. Мощный торс. Рост шесть футов и четыре дюйма. «Каждый дюйм – победный», – любил шутить он, частенько появляясь в популярном телешоу Карсона.

Сорок два года. В прекрасной форме. Энергичный. По кассовости в одной категории со Сталлоне и Иствудом. Короче, Мэннон был близок к самой вершине.

– Эй, мне нужно срочно что-то положить на зуб, – провозгласил он вместо приветствия, проскальзывая в кабинку. И ухмыльнулся. Именно так, как положено ухмыляться кинозвездам первой величины. На зубах у него были прекрасные коронки (сами зубы утратили блеск, когда он несколько лет зарабатывал на хлеб каскадером), они позволяли ему улыбаться отныне и вовек, ни о чем не думая.

– Чем балуемся?

– Яйцами, – ответил Джек, что и так было ясно.

– Смахивают на пару жареных сисечек.

Мэннон рассмеялся.

– По тебе все смахивает на сисечки, – ответил Джек. – Тебе бы не худо к психиатру сходить, а то нарвешься на крупные проблемы.

Мэннон загоготал.

– Единственная моя крупная проблема – это мой прибор. Желаю вам иметь такие проблемы.

Он жестом подозвал официанта и заказал гигантский завтрак.

Джек тем временем смотрел на Мэннона и Хауэрда. Иногда он спрашивал себя – как им троим удается оставаться друзьями? Ведь они теперь такие разные. И все-таки он знал ответ. В душе они оставались братьями, людьми, которых связывало общее прошлое. Они все выбились, выбрались на самый верх, и никому не удастся расколоть их союз – хотя сделать это пытались многие жены и многие любовницы.

Хауэрд прошел через трех жен и сейчас жил с четвертой, соблазнительной пышкой Поппи. Его потомству было несть числа – свои семена он засеял повсюду. Мэннон и по сей день сгорал от любви к своей первой жене, Уитни, и его новая супруга, Мелани-Шанна, пока загасить этот огонь не сумела. У Джека была Кларисса, хотя в глубине души он знал – эта женщина не для него. Знал, но не хотел в этом признаваться.

– У меня гениальная идея, – вдруг объявил Мэннон. – Почему бы нам не слетать в следующем месяце в Вегас? Втроем. А то совсем друг друга не видим. Поиграем в рулетку, побесимся, поваляем дурака, как в старые добрые времена. Что скажете?

– Без жен? – с надеждой в голосе спросил Хауэрд.

– Какие к черту жены, – быстро ответил Мэннон. – Скинем их в торговом центре, они и не заметят, что нас нет.

Возбужденно гримасничая, Хауэрд сказал:

– Мне эта мысль нравится, – начисто упустив из виду, что Поппи вцепится ему в яйца, когда узнает, что он куда-то собрался без нее. Она была прилипалой, в отличие от трех прежних жен: те хотели только брать, и брать как можно больше.

– А ты что скажешь, Джек?

Мэннон выжидательно смотрел на друга.

Джек обещал Клариссе съездить на неделю в Нью-Йорк. Нью-Йорк! Долгие прогулки по Гринич-Виллидж. Походы в серьезные, небродвейские театры. Бесконечные обеды с ее странными неудачливыми друзьями. Платить, естественно, придется ему.

Он терпеть не мог ходить пешком, любил только кино, а от ее так называемых друзей у него заранее свербило в заднице.

– Летим, – сказал он. – Начинай подготовку. Если на работе никаких обвалов не будет, я решительно «за».

2

Джейд Джонсон тащилась от Брюса Спрингстина. У нее не было желания встретиться с ним лично, просто балдеж издалека, так тихо сходят с ума по своему кумиру многие четырнадцатилетки. Она поставила на стерео «Рожденный в США» и затанцевала по своей новой квартире.

Джейд Джонсон было двадцать девять лет. Косматые медного оттенка волосы до плеч, золотые веснушки, широко посаженные карие глаза, сочный чувственный рот и сильная квадратная челюсть, не позволявшая безоговорочно зачислить ее в ранг красавиц и делавшая ее лицо дерзким и как бы настороженным.

Роста в ней было пять футов и десять дюймов, веса сто тридцать фунтов, ноги длиннющие, тело гибкое и извилистое, плечи широкие, и потрясающая лебединая шея.

По натуре человек добрый, она в случае надобности всегда приходила на помощь друзьям, при этом умела здорово язвить и обладала бешеным чувством юмора. Эта умная и независимая особа была одной из самых высокооплачиваемых коммерческих фотомоделей в мире.

Позвонили в дверь, и она, одетая в голубые джинсы и свитер-футболку огромного размера, кинулась открывать.

Это оказался бригадир команды грузчиков, которые только что свалили у нее в коридоре пятнадцать больших коробок.

– Порядок, мадам, – сказал он, протягивая ей квитанцию для подписи. – Все на месте, все сосчитано. Надеюсь, вы довольны.

Подписав бумажку, она протянула ему банкноту в пятьдесят долларов.

– Купите пива себе и ребятам.

С благодарным видом убрав деньги в карман, бригадир подумал: да, бабенка высший класс! Мало того, что глаз не оторвешь – как ей идут эти джинсы в обтяжку и громадная футболка! – так еще и не скупится.

– Спасибо, – сказал он и добавил, глуповато улыбаясь. – Последняя ваша реклама по ящику – чистый динамит!

Черты ее лица смягчились, она обнажила очень белые и ровные зубы в теплой и даже сексуальной улыбке. – Рада, что вам понравилось, – промолвила она, легонько оттесняя его к двери. Как только они заводили речь о ее знаменитом ролике с рекламой кофе, она знала: пора их выпроваживать. За долгие годы своей карьеры она прекрасно усвоила: надо быть дружелюбной, но в то же время недосягаемой для своих многочисленных обожателей. Когда-то в восемнадцать лет на нее накинулся некий буйный поклонник и чуть ее не изнасиловал – он, видите ли, совсем потерял голову, глядя на плакат, где она рекламировала купальник. Слава Богу, вмешался сосед и спас ее от такой напасти.

Бригадир замешкался у двери.

– Может, подарите мне фото с автографом, – попросил он с надеждой в голосе.

Вон, послала она ему мысленный сигнал. Ей не терпелось остаться одной и приступить к великой распаковке.

– Я вам ее пришлю, – проворковала она приятным голоском.

– Черкните там: «Большой Бен, я тебя люблю». – Он осклабился. – Вот уж ребята зачешут в затылках.

Большой Бен? Что еще за новости? Старательно, печатными буквами он принялся писать свой адрес на листке бумаги, она терпеливо ждала.

– Еще раз спасибо, Бен, – поблагодарила она и все-таки закрыла за ним дверь.

Наконец-то она одна! В Лос-Анджелесе! Кто бы мог подумать, что она проделает долгий путь на запад снова? Ее город – это Нью-Йорк, был и есть. Калифорния никогда не будоражила ее воображение. Да, когда-то она, двадцатилетняя девчонка, наивно клюнула на предложение попробоваться в Голливуде. Дурочка. Актрисой она не была и никаких честолюбивых планов на этот счет не строила. Но молодость, любопытство взяли свое. Ну, прокачусь, решила тогда она, что тут такого страшного?

Ее встретил лимузин длиной с квартал, на заднем сиденье развалился моложавый агент. В распахнутом донельзя вороте шелковой рубахи проглядывали какие-то золотые цепи, тщательно выглаженные джинсы явно сшиты на заказ. Загар, сигара магната средней величины, редеющие волосы и вагон гонора. Прямо в машине он предложил ей травки и пригласил на ужин.

Она отвергла оба предложения, и на его идеально загорелом лбу появились морщинки.

В отеле «Беверли-Хиллс» ей был забронирован номер. Цветы и фрукты – в изобилии. Она пробыла на западном побережье пять дней, попробовалась с каким-то мрачноватым и молчаливым актером, который так и норовил испортить ей крупный план, отвергла еще несколько приглашений от бронзового агента, вернулась в Нью-Йорк, и ее калифорнийская эпопея на этом закончилась.

Несколько лет спустя, когда акции ее здорово возросли, Голливуд поманил ее снова. «Плюнь на них, – сказала она своему агенту из мира фотомоделей. – Я лучшая модель в нашем бизнесе, и самая высокооплачиваемая. И что же, я теперь должна пройти весь путь сначала? Как бы не так. Выйдет из меня кинозвезда или нет – это еще вопрос. А тут я уже лучше всех».

Она была права. Джейд Джонсон была лучшей из лучших. И самой после недавно подписанного контракта высокооплачиваемой.

Именно из-за этого контракта она снова оказалась в Лос-Анджелесе. Фирма «Клауд косметикс» сделала ей предложение, от которого она не смогла отказаться. В частности, ей предстояло провести год на западном побережье и сниматься для телерекламы, гонорар миллион долларов. При других обстоятельствах она ни за что бы не уехала из своего обожаемого Нью-Йорка. Но тут она как раз порвала отношения с женатым мужчиной, которые длились шесть лет, и перспектива отъезда выглядела заманчиво.

Она прошлась по квартире, скинула кроссовки, расстегнула джинсы, а Спрингстин между тем горланил свою «Рожденный в США». Звук его голоса с хрипотцой наполнял комнату, и Джейд была вполне довольна. Она вышла к новой стартовой черте, ее ждет совсем другая жизнь. Джейд Джонсон больше не будет чьей-то любовницей. Нетушки, хватит. Тот период жизни окончен, finito. Какую лапшу он ей вешал на уши, а она, доверчивая идиотка, только этими ушами и хлопала. Она не считала себя наивной, и все-таки больше шести лет он держал ее в плену своим языком, используя его не только по прямому назначению.

Она позволила себе вспомнить о нем. Марк Рэнд. Английский лорд. Английский зануда. Фотограф с мировым именем, спец по дикой природе. Познакомились они на съемках, в Африке. Она рекламировала для журнала «Вог» купальник из шкуры леопарда, а снимал он. У него были кудрявые волосы, занятные голубые глаза, а своими рассказами он ее просто очаровал. Примерно через неделю пылкой любви в его чарующих рассказах появилась жена, леди Фиона Рэнд.

Джейд тогда просто взбеленилась. Но… клюнула на простейшую удочку, проглотила наживку, старую как мир… Мы с женой живем вместе только во имя… как только дети подрастут…

И Джейд Джонсон, умница, женщина света, отнюдь не способный заблудиться в трех соснах ребенок, позволила навешать себе на уши вот эту лапшу и поверила ему! И верила целых шесть лет. И продолжала бы верить, если бы по чистой случайности не вычитала в английском журнале, что леди Фиона произвела на свет еще одного наследника рода Рэнд.

Она оборвала их связь со всей присущей ей язвительностью и тут же умчалась в Калифорнию.

Разглядывая новое жилище, она решила: гнездышко что надо. Район Уилширского бульвара около Уэствуда, квартиру она сняла полностью меблированную, но как можно прожить целый год без всех своих вещей, книг, пластинок, коллекции фарфоровых собачек, видеокассет с любимыми фильмами, одежды, семейных фотографий и прочей личной белиберды? Отсюда и груз из Нью-Йорка, прибывший, как и было договорено, на следующий день после ее приезда. Спасибо фирме по авиаперевозкам.

Разглядывая гору коробок, она прикидывала: хватит ли у нее энергии заняться распаковкой прямо сейчас? Не хочется, но придется. Она вздохнула, вытащила из холодильника бутылку «севен-ап» и принялась за работу.



ГДЕ-ТО НА СРЕДНЕМ ЗАПАДЕ…

КОГДА-ТО В СЕМИДЕСЯТЫЕ…



Кошмар для девочки начался, когда ей было четырнадцать лет, и она осталась в доме одна с отцом. Братья и сестры давно упорхнули из родительского гнезда. Едва они стали достаточно взрослыми для того, чтобы зарабатывать на хлеб, они уехали при первой же возможности и ни разу не вернулись навестить родителей. Мать легла в больницу, то женским делам», как со вздохом объяснила соседка. Девочка не очень поняла, что это значит, она знала только, что ужасно скучает без матери, хотя той не было всего два дня.

На свет девочка появилась случайно. Мать часто ей об этом говорила. «Ты была незапланированная, – говорила бывало мать, – и появилась слишком поздно. А вся работа на мои плечи. Мне бы сейчас отдыхать, а не ребенка растить». Всякий раз при этих словах она улыбалась, обнимала дочку и нежно добавляла: «Ну, что бы я без тебя делала, малышка моя? Пропала бы, и все, понимаешь, да?»

Да. Она понимала, что эта хрупкая женщина в тщательно заштопанной одежде, которая обстирывает других людей и относится к своему мужу, как к королю, по-настоящему любит ее.

Они жили в жалком домишке на окраине города. Зимой в нем было морозно, а летом – слишком жарко. По кухне рыскали голодные тараканы, а на чердаке ночами бегали гигантские крысы. Девочка росла со страхом в сердце, не из-за паразитов и мерзких животных, а потому что отец часто бил мать, потому что ночь часто оглашалась жуткими криками. За криками всегда наступала долгая, зловещая тишина, которую нарушало лишь его похрюкиванье и постанывание, да ее сдавленные всхлипывания.

Отец был злобным и ленивым верзилой, и она его ненавидела. Она знала, что в один прекрасный день уйдет, как ее братья и сестры, выскользнет украдкой на рассвете – и поминай как звали. Только планы у нее были куда увлекательнее. Она займет в этом мире достойное место, добьется в жизни подлинного успеха, а когда накопит вдоволь денег, вызовет к себе мать и будет за ней ухаживать.

В тот вечер за ужином отец орал на нее. Она приготовила ему тарелку дымящейся требухи с луком, как ее учила мать. «Помои!» – завопил он, опустошив почти всю тарелку и громко рыгнул, а она поспешно убрала со стола объедки и поставила перед ним пятую банку пива.

Лицо его расползлось, глаза помутнели. Он оглядел ее, шлепнул по заду и громко заржал. Она спряталась на кухне. Она прожила с ним всю жизнь, но боялась его больше, чем незнакомого человека. Он был грубый и жестокий. Не раз его тяжелая рука больно жалила ее лицо, плечи и ноги.

А ему нравилось щеголять тем, что он здесь самый сильный.

Она вымыла в большой миске единственную тарелку и задумалась: сколько же мама пробудет в больнице? Только бы недолго. Ну, может, день или два.

Она вытерла руки, просочилась через тесную гостиную, где отец похрапывал перед черно-белым мельканием телевизора. Пряжка пояса расстегнута, живот отвратительно выпучился из-под грязнущей футболки, на груди подрагивала пустая пивная банка.

Она выбралась на улицу, в туалет. В самом доме канализации не было – умыться можно было только из потрескавшейся раковины, наполненной тепловатой водой. Иногда она умывалась в кухне, но при отце не могла на это осмелиться. Последнее время он взял моду подглядывать за ней, заявляться туда, где она переодевалась, и скалить зубы на ее развивающиеся формы.

Она устало стянула с себя блузку, переступила через упавшие шорты и стала плескать воду под мышки, на грудь, между ног.

Жаль, что нет зеркала, она бы посмотрела, какая у нее теперь фигура. В школе она и еще три подружки забирались в туалетную кабинку и изучали друг у друга распускающиеся бутончики грудей. Но чужое тело – это одно, а свое – совсем другое; груди других девчонок ее не интересовали.

Она осторожно ощупала вздутия вокруг маленьких сосков и даже затаила дыхание – такое странное чувство, когда прикасаешься к себе самой.

Она так увлеклась изучением своего нового тела, что прослушала шаги отца, подходившего к туалету. Без стука он распахнул настежь скрипучую дверь, так быстро, что девочка даже не успела прикрыться. Его ширинка была расстегнута. «Надо отлить, – буркнул он. Потом, словно сигнал поступил в мозг с задержкой, он добавил: – Что это ты здесь стоишь, в чем мать родила?»

«Просто моюсь, папа», – ответила она, покраснев как свекла и кинувшись было к полотенцу, которое принесла с собой.

Он оказался проворнее. Пьяно качнувшись, он наступил на тонюсенькое полотенце и загородил своей тушей дверной проем. «С парнями уже шляешься? – загремел он. – По рукам пошла?»

«Нет». Она отчаянно тянула полотенце, пытаясь выдернуть его из-под отцовской ноги.

Сделав два неверных шага, он шатнулся в ее сторону, изо рта несло пивным перегаром, глаза налились кровью. «А не врешь, малая?»

«Нет, папа, не вру», – прошептала она, готовая умереть со стыда, ей хотелось как можно скорее убежать и спрятаться в постели.

Долгую минуту он сверлил ее тяжелым взглядом. Потом притронулся к себе и громко хрюкнул.

Сердце ее заколотилось, посылая сигнал тревоги. У нее перехватило дыхание. Инстинкт подсказывал ей: она в ловушке.

Он закопошился в ширинке и вытащил свое хозяйство наружу, и вот оно уже торчало из штанов разъяренным красным дулом. «Видишь?» – проурчал он.

Ее словно парализовало.

«Видишь? – повторил он, такой же красный, как его оружие. – Вот чего ты должна опасаться. – Он погладил свой восставший член. – Каждый парень, какого ты встретишь, будет думать только об одном – как всадить в тебя эту штуку».

Он потянулся к ней, и она стала кричать. – «Не надо! Не надо! Не надо!» – Она даже не узнала звуков собственного голоса высоких, визжащих.

Но услышать ее было некому. Спасти ее было некому.

И начался кошмар.

3

Силвер Андерсон исполнилось сорок семь лет, и ее первая мысль при пробуждении была о том, что она стала на год старше. Целых десять минут она лежала в постели, размышляя над этим фактом, потом неохотно поднялась, предварительно позвонив слуге и сказав ему, что ровно через пятьдесят минут на столе должны быть булочки с изюмом, стакан свежего апельсинового сока и чай с лимоном. Пятьдесят минут – именно столько времени требовалось Силвер для того, чтобы подготовиться ко встрече с миром. За этот короткий промежуток времени она успевала совершить чудо.

Женщина, поднявшаяся с роскошного королевского ложа, выглядела вполне заурядно.

Женщина, вышедшая из спальни через пятьдесят минут, была суперзвездой телевидения.

Силвер Андерсон была готова к фотосъемкам для журнала «Вог» – для ударного материала, разумеется. Только ударный материал – таков был ее уровень. Свой косметический ритуал она совершила полностью. Солидный слой грима, броские глаза (она до сих пор носила накладные ресницы, они придавали ей властный, хотя и слегка старомодный облик). Губы излучали алый блеск, щеки были нарумянены. В ушах – массивные золотые сережки, на голове – белый шелковый тюрбан, в руках – светло-бежевая сумочка, беспорядочно обсыпанная бриллиантовой крошкой. Было лишь десять утра, но Силвер знала, что всегда выглядеть звездой – это ее долг перед поклонниками. При росте пять футов и три дюйма она сохранила фигуру девочки. Приходилось сидеть на диете, делать упражнения, и хотя выкроить время для спорта было трудно, результат стоил того. Сзади – тугая попка, дерзкая и самоуверенная походка – ее вполне можно было принять за двадцатилетнюю.

Спорхнув вниз, она не удостоила вниманием своего русского управляющего Владимира, который был педиком, и ее отношение не интересовало его ни в малейшей степени – лишь бы не уволила. Два раза в неделю его приглашали на ужин, чтобы он поделился подробностями личной жизни Силвер Андерсон. Для своих друзей звездой был он – как-никак живет в тени такой знаменитой хозяйки! О подвигах Силвер всегда трубили первые страницы газет. То проблемы с мужчинами (два бывших мужа, с десяток кавалеров), то с алкоголем (спасибо жене президента Бетти Форд, теперь это узаконили), то стычки с режиссерами, писателями, продюсерами – кто подвернется под руку. Силвер всегда с гордостью говорила: «Я профессионалка. И не позволю, чтобы мной помыкали какие-то бездарные дилетанты, которые хотят погреться в лучах моей славы. Пусть точно знают, с кем имеют дело».



Звездой Силвер Андерсон стала в двенадцать лет. Она пела и танцевала в школьном спектакле, и на нее обратил внимание отец одного из одноклассников, агент, чьей работой был поиск талантов; он рекомендовал ее режиссеру по подбору актеров для съемок нового крупного мюзикла. Она успешно прошла пробы, получила роль и стала минизвездой, заливалась соловьем еще в нескольких популярных картинах. Голос у нее действительно был замечательный, мощный и поразительно чистый. Впрочем, ничего странного в этом не было: ее мать Бланш (в прошлом сама певица, но карьеры не сделавшая) водила дочь на уроки пения уже с пяти лет. Бланш часто ей говорила: «Мне пробиться не удалось. Но ты, моя милая, возьмешь талант, который по наследству перешел к тебе от меня, и станешь величайшей звездой в мире». Бланш настояла и на том, чтобы девочка посещала уроки танцев и актерского мастерства. В результате детство Силвер было отравлено – занятия и занятия, чтобы в один прекрасный день стать звездой, в этом ее матушка не сомневалась. Когда ей было шестнадцать лет, спрос на музыкальные комедии в Голливуде резко упал, и ее агент предложил ей перебраться в Нью-Йорк и заняться театром.

«Никакого Нью-Йорка», – решительно возражал Джордж, ее отец, профессор колледжа, время от времени изобретавший, как выражалась ее мать, какие-то «бесполезные штучки». Они жили в большом доме с хаотичной планировкой, купленном на заработки Силвер, и пускать корни в другом месте у отца не было ни малейшего желания.

«Папочка, я должна ехать! – со слезами в голосе протестовала Силвер – по наущению матери. – Под угрозой вся моя карьера!» – Даже в шестнадцать лет она была склонна к легкому пережиму.

Бланш согласилась с дочерью. «Мы не можем разрушить ей жизнь, Джордж. Мы должны помочь ей воспарить!»

Джордж с тоской смотрел на свою властную жену с волосами морковного цвета и неосуществленными мечтами. Он знал ее не остановить, и было решено, что она вместе с Силвер поедет на полгода в Нью-Йорк, а он останется дома с их девятилетним на семь лет моложе своей знаменитой сестры сыном Джеком.

Силвер и Бланш пришли от Нью-Йорка в восторг, и он ответил им взаимностью. Силвер появилась в новом шоу «Божественная крошка», которое имело феноменальный успех и не сходило со сцены пять лет. За эти годы она вступила в первый брак (высокий брюнет на поверку оказался размазней), развелась (он потребовал с нее алименты), помогла матери развестись с Джорджем и присутствовала на бракосочетании Бланш с двадцатишестилетним рабочим сцены (матери в то время было тридцать восемь); ни у одной из них не возникало и мысли о том, чтобы вернуться в Лос-Анджелес, в Вэлли. Нью-Йорк полностью их устраивал.

«Джорджу и Джеку без нас только лучше, – рассуждала Бланш. – Ты была рождена для того, чтобы стать звездой. А я чтобы жить в Нью-Йорке и наслаждаться жизнью».

Что она и делала, благодаря успехам дочери и наличию молодого мужа.

За «Божественной крошкой» последовало еще одно убойное шоу, гигантскими тиражами разошелся ее альбом, а всякое выступление Силвер в кабаре сопровождалось бешеными аншлагами.

Домой она попала только через десять лет. Собственно, не домой в прямом смысле слова. Она сняла бунгало в отеле «Беверли-Хиллс» с ее тогдашним любовником, шведским жеребцом. В промежутке между интервью и прочими легкомысленными занятиями она наконец-то выбрала время позвонить отцу. «Приезжай завтра с Джеком в «Беверли-Хиллс», я приглашаю вас на ленч», – провозгласила она не без помпы, утаив, однако, что «Ньюсуик» готовит о ней большую статью, и им нужны фотографии в кругу семьи.

Джордж неожиданно уперся – он вычеркнул Силвер из жизни много лет назад. Да, она его дочь, но это не меняет того факта, что она блюдет только собственные интересы. В том, что распался его брак, он винил ее и никогда ей этого не простит.

Джек как раз вернулся домой после учебы в колледже. Это был девятнадцатилетний красивый и толковый малый, и, конечно, ему было любопытно повидаться с сестрой, которую он едва помнил. «Я поеду, папа», – с энтузиазмом заявил он.

Джордж не стал его удерживать, хотя в принципе был против их встречи. Оставалось лишь надеяться, что Силвер не отнимет у него еще и Джека.

На встречу со своей знаменитой сестрой Джек отправился в приподнятом настроении. Он вернулся через два часа с наморщенным лбом и критикой на устах. – «Она вся какая-то надуманная, охренеть можно! – воскликнул он. – Строит из себя английскую королеву».

У Джорджа отлегло от сердца, но он не подал вида. «Не ругайся, – отчитал он сына. – Вас так учат выражаться в колледже?»

«Папа! Мне все-таки уже девятнадцать».

«Тогда пора бы знать, что брань отнюдь не делает тебе чести, как мужчине».

«Ладно. Ладно. Извини», – быстро свернул разговор Джек, подумав, что в следующий приезд домой из колледжа в Колорадо он поддержит предложение своего друга Хауэрда Соломена вместе снять квартиру в Голливуде. Хауэрд давно подбивал его на этот «гениальный шаг». Джек всегда отказывался. Но в следующий раз он скажет «да».

О своем младшем брате Силвер подумала: парень видный, но балбес. Семейные черты он, несомненно, унаследовал, но весь отведенный на семью талант достался ей – тут вопросов не было. Ей вполне хватило одной встречи. Она не стала утруждать себя звонками, и они встретились лицом к лицу только через четыре года, в Нью-Йорке, на похоронах Бланш, внезапно умершей от рака.

Джек ехал на похороны со смешанными чувствами. Когда мать развелась с отцом, она развелась с ним тоже. Он прекрасно помнил, как отец однажды усадил его и с мрачным видом сообщил тяжелую весть: «Твоя мама домой не вернется, – сказал он. – Так будет лучше».

Будучи еще ребенком, Джек много месяцев плакал по ночам, пытаясь понять, почему мама от него так безжалостно отказалась, что же такого он совершил. В годы отрочества он не раз собирался связаться с ней, задать ей этот вопрос: почему? Но возможность такого визита всякий раз приводила его в трепет, и он его то и дело откладывал, а потом оказалось слишком поздно – она умерла, и он знал, что по крайней мере должен быть у нее на похоронах.

Силвер с блеском разыграла роль королевы в трауре. Она явилась в чернобурке и маленькой шляпке с вуалью. Она стояла, прильнув к мужу Бланш, подведенные сверх меры глаза переполняло сострадание, а фотографы сновали вокруг могилы и щелкали затворами.

Своего единственного брата Силвер не узнала. Он прикоснулся к ее руке, чтобы пробудить ее память. «Спасибо за участие», – дежурно пробормотала она и перешла к следующему поклоннику.

Он уловил запах спиртного, попытался ее понять. Три месяца спустя в Лас-Вегасе она вышла замуж за своего отчима – поклявшись, что на сей раз «навсегда». Но через десять месяцев последовал нелицеприятный развод, о чем не преминули раструбить газеты.

Тем не менее, волна дурной славы всегда выносила Силвер наверх. Через год она родила дочь, отказалась назвать имя отца и на два года перебралась в Бразилию с каким-то богачом (ходили слухи, что это бывший нацистский преступник, сделавший себе пластическую операцию). В тридцать четыре года она вернулась на Бродвей и блистала в двух грандиозных мюзиклах, сначала в одном, потом в другом, и это продолжалось пять лет.

Джек тем временем начал строить собственную жизнь. Закончив колледж, он поселился в Голливуде, снял квартиру вместе со своим другом Хауэрдом Соломеном. Хауэрд мечтал стать агентом, главным образом потому, что считал: «тогда все бабы будут мои». Он устроился в крупное агентство по поиску талантов, поначалу ему пришлось работать с почтой.

Джек не знал толком, чем хочет заняться. Все говорили, что с его внешними данными надо идти в актеры – но от этой мысли он содрогался. Его интересовало писательство. Газеты. Манил мир журналистики. Он начал писать для небольшого журнала рецензии на фильмы и пластинки, а чтобы было чем платить за квартиру – свою половину, – подрядился водить экскурсии по телестудии. Через полгода он пошел на повышение: ему предложили готовить материал для местного разговорного телешоу.

«У тебя есть подход к людям», – заверила его новая начальница, дама, способная оценить талант с первого взгляда.

«Спасибо», – поблагодарил он, ловко «не поняв» намек провести ночь экстаза в ее квартирке в Уэствуде.

Но дальше он себя не сдерживал и спал практически со всеми хорошенькими женщинами, которые появлялись у них в шоу, постигая тем временем науку и искусство телевидения.

Однажды молодой киноактер, один из гостей их передачи, за сценой схватил Джека за грудки. «Слушай, приятель, ты трахаешь мою подружку», – сообщил он безо всякого удовольствия.

«Я?»

«Клянусь твоей задницей».

Джек не мог сразу вычислить, о ком именно шла речь, поэтому, не называя имен, ограничился туманным «извини, старик».

«Как же, «извини», – бушевал актер. – То-то она меня дальше первой базы не пускает. Как хоть она в койке, ничего?»

Разговор был продолжен в ближайшем баре, и Мэннон Кейбл – открытие сезона, тем не менее сидевший на мели, – подселился к Джеку и Хауэрду. Они назвали себя «Три покорителя», имея в виду скорее не насыщенную половую жизнь, а путь наверх. Между тем Хауэрд был половым гигантом, Мэннон со своей внешностью и юмором мог заманить в постель любую, Джек был просто неотразим.

Джек никогда не хвастался своей знаменитой сестрой. Хауэрд о ней знал, но помалкивал. Когда об этом услышал Мэннон, он едва не лишился дара речи. «Но почему это надо скрывать?» – не мог понять он.

Джек пожал плечами. «Я ведь едва ее знаю. Зачем трезвонить об этом на весь мир?»

К счастью, в начале своей карьеры Силвер взяла девичью фамилию матери – Андерсон. Джек предпочел отцовскую, более броскую, – Питон.

Карьеры «Трех покорителей» пошли в гору.

В двадцать шесть лет Хауэрд стал полновесным агентом, а в двадцать восемь уже вышел на уровень. По пути он женился, приобрел закладную на роскошный и соответственно дорогой дом в Лорел-Каньоне, обзавелся своим первым «Мерседесом» и начал закатывать приемы.

Мэннону дорога к звездам открылась благодаря популярному женскому журналу, в котором его фото поместили на центральный разворот. Он переплюнул самого Берта Рейнольдса, снялся в главной роли в нескольких забойных фильмах подряд, купил достойный дом на побережье и кремовый «Роллс-Ройс» и не давал ослабнуть текшему в его сторону потоку головокружительных красоток.

Джек перебрался в Аризону и стал работать на местном телевидении, в отделе новостей. Через два года он был там ведущим всего, что эта студия могла предложить. Его пригласили вести передачи в Чикаго, потом в Хьюстон. Он пробовал себя на всех направлениях от серьезных новостей до легких развлекательных пустячков, вел программы о политике, фестивалях, убийствах, кино, развращении малолетних. Любая область, любая программа телевидения была ему хоть как-то, но известна. В Хьюстоне ему дали собственное шоу, «В ритме Питона». Популярность его затмила всех и вся в округе. Его почта никуда не умещалась. К тому времени, как он взошел на ньюйоркском небосклоне – его пригласили вести ночное телешоу по крупному телеканалу, – Силвер стала собираться в Голливуд, играть главную роль в киноверсии одного из ее бродвейских ударных мюзиклов. Иногда его занимал вопрос: захочет ли она связаться с ним и поздравить с успехом? Все-таки, как ни крути, они брат и сестра почему бы не забыть о прошлом и начать сначала?

Но она так ему и не позвонила.

Фильм, в котором Силвер сыграла главную роль, провалился и не просто, а с треском. Сказать, что разорвалась бомба – значит, не сказать ничего. Это был мегатонный взрыв, ядерная катастрофа, которая смела всех, кто оказался в радиусе действия. Силвер, униженная, сбежала в Европу. Все шишки посыпались на нее. Господи, да за что? Она не сомневалась: лучшее, что было в этом фильме, – это она.

Последовал период «нервного переутомления», как она изысканно потом его называла. В действительности это был опасный флирт со спиртным и наркотиками, едва не стоивший ей жизни, не говоря уже о звездной карьере.

Тут-то она и возникла в жизни Джека. Вернее, не она лично – из Лондона ему позвонила десятилетняя девочка по имени Хевен. «Вы мой дядя? – спросила она. – Можно я к вам приеду? Мама заболела. Ее увезли».

Джек отменил все назначенные на следующую неделю интервью, купил билет на «Конкорд» и полетел в Лондон. Он нашел Хевен в Челси, где она жила под присмотром какого-то трансвестита. Оказалось, что Силвер упрятали в психиатрическую лечебницу.

«Бедняжка пыталась лишить себя жизни, – прошелестел трансвестит. – Представляю, каково на душе, когда красота уходит, а вместе с ней и талант. Я поступил по своему разумению. Кстати, она задолжала мне две тысячи фунтов. Лучше наличными, если можно».

Джек позаботился обо всем. Оплатил все счета, договорился о том, чтобы Силвер перевели в частный пансионат, нанял сестер для круглосуточного ухода, пригласил лучших психиатров.

Он нанес сестре визит, и она смотрела на него ничего не выражающим взглядом. Без грима она была собственной тенью, бледной, как привидение, но в глазах ее горел огонь. «Как Джордж?» – спросила она. В сорок лет она наконец-то вспомнила об отце – об отце, которого бросила, когда ей было всего шестнадцать.

«Ничего, тянет, – ответил Джек. – Я заберу Хевен, и она будет жить у него. Если ты не возражаешь».

«Чего же тут возражать, – промолвила она едва слышно, теребя прядь волос тонкими, словно вощеными пальцами. – Мне-то все равно конец, – сказала она безучастно. – Все прошлое – коту под хвост. В Голливуде никогда не умели за дерьмом разглядеть истинный талант. Сисястые двадцатилетки – вот все, что им нужно. Мне уже не вернуться».

Джеку было неуютно с этой изнуренной и поблекшей женщиной, говорившей с такой горечью. Это была не та Силвер Андерсон, за которой он следил все эти годы. В каком-то смысле он испытал облегчение: он больше не живет в ее тени. Даже если об этой тени знал только он сам.

«Ну, что ты, – попытался он ее утешить, – ты и сейчас очаровательная женщина. И всегда будешь крупной звездой».

«Спасибо! – в голосе ее зазвучал сарказм. – Слова поддержки от братишки Джека. Господи. Ты еще в пеленках барахтался, когда я уже была звездой. Так что побереги свое красноречие».

По поводу его карьеры она не сказала ни слова. А между тем он – Джек Питон. У него свои часовые программы. Свое шоу на крупнейшем телеканале.

Уладив все финансовые и прочие проблемы, он улетел вместе с Хевен назад в Калифорнию. «Поживешь пока в доме дедушки, – объяснил он девочке. – А когда мама поправится, она тебя заберет».

«Она меня не заберет», – возразила умная не по годам Хевен, маленькая, с заостренным личиком и огромными янтарными глазами.

«Заберет», – не согласился он.

«Поспорим?» – предложила Хевен.

«Давай. Проиграть не боишься?»

Хевен выиграла спор. Силвер вскоре оправилась, осталась в Лондоне и за дочерью так и не приехала.

Джек воспринял это с чувством отвращения. Он переговорил с воротилами на своем канале и попросил их перевести его шоу в Лос-Анджелес. К его удовольствию, они сразу согласились. Наконец-то рядом с Хевен помимо дедушки будет еще одна близкая душа.

Силвер вынырнула на поверхность на английской сцене, в новой постановке «Старина Джои», пресса была восторженная, и к ней вернулась прежняя слава. Но только в Англии. Она была счастлива, что снова оказалась в лучах прожекторов, этот свет был для нее настоящим бальзамом. Но английских прожекторов ей было недостаточно. Что такое Англия? Мелкий пруд. Нет, ей требовалась Америка. С этой мыслью она наняла в Голливуде нового агента, Куинна Лэттимора, и стала активно подталкивать его в спину – ищи, ищи!

Куинн не считал, что им удастся разжечь костер на всю Америку. Силвер Андерсон? Ну и что? Она слишком долго была на виду, наступила на слишком много мозолей – чем она сможет покорить публику? Он предлагал ее имя нескольким продюсерам и режиссерам и всякий раз слышал что-то типа «слишком стара» или «эта бабенка здорово закладывает». И вдруг откуда ни возьмись поступило предложение сняться в дневной мыльной опере «Палм-Спрингс». В другое время Куинн такое предложение отклонил бы не задумываясь. Да, Силвер хотела вернуться, но едва ли с помощью дневного сериала, где ей предстояло играть стареющую певичку, исполняющую сентиментальные песни о несчастной любви. Но это предложение исходило от крупной компании «Сити телевижн» и выглядело очень соблазнительным. Куинн позвонил в Лондон и сказал: «По-моему, это хороший шанс показаться, тебя увидят нужные люди».

«Мыльная опера? – вознегодовала она. – Ни за что!»

«Тебя приглашают на полтора месяца, появишься в нескольких сериях – и все, – перебил ее Куинн. – Высшая ставка, неограниченные расходы на гардероб – вся одежда, кстати, остается тебе, – ты имеешь право вносить изменения в сценарий… мы еще найдем, что с них сорвать. Потому что они очень тебя хотят».

«Еще бы! – фыркнула она. – Мыльная опера, это же надо!»

«Не торопись с ответом», – посоветовал он.

«Это еще почему?» – опять взорвалась она.

«Да потому что других аттракционов в парке нет».

Силвер согласилась сниматься в «Палм-Спрингс». Своей игрой она потрясла всех. Популярность сериала взлетела до небес. Продюсеры предложили ей астрономическую ставку, лишь бы она осталась. И Силвер Андерсон стала популярнейшей актрисой дневного телевидения.

Ее новое царствование длилось уже три года. Она достигла пика своей карьеры и в полной мере наслаждалась успехом.



У парадной двери особняка Силвер в Бель-Эйр ее ждал черный длинный лимузин. Внутри сидели Нора Карвелл, ее помощница по рекламе и связям с общественностью, пятидесятидевятилетняя лесбиянка с проницательным взглядом и скрипучим голосом (кто еще смог бы ужиться с Силвер?), и ее личный ассистент, высокий дергающийся парень, который проработал у нее всего две недели, но было уже ясно, что скоро она даст ему пинка под зад.

– Всем доброе утро. – Силвер одарила всех лучезарной улыбкой.

Те вздохнули про себя с облегчением. Слава Богу, никакая муха ее с утра не укусила!

4

Когда Мэннон Кейбл поднялся, чтобы сходить в туалет, Хауэрд Соломен склонился к Джеку Питону и с заговорщицким видом зашептал:

– Можешь мне не верить, но вчера на приеме я столкнулся с Уитни и готов поклясться, что она меня хочет.

Джек рассмеялся. Уитни Валентайн Кейбл была бывшей женой Мэннона, неописуемой красоты актрисой, по которой Мэннон и по сей день продолжал сохнуть.

– Уитни, – с расстановкой произнес Джек, – хочет? Тебя? – И он снова залился смехом.

– Хватит ржать, – рассердился Хауэрд. – Что тут смешного?