Фред Варгас

Человек наизнанку

В альпийском местечке Вантбрюн во вторник обнаружили четыре зарезанных овцы. А в четверг в Пьерфоре их было уже девять. «Это волки, — сказал один старик, — они идут на нас».

Другой, опрокинув стаканчик, поднял руку и произнес: «Не волки, Пьеро, а волк. Зверь, какого ты никогда не видел. Он идет на нас».

I

Двое мужчин лежали в зарослях кустарника, припав к земле.

— Может, ты еще станешь учить меня, что делать? — чуть слышно произнес один.

— Ничего я не стану, — ответил его спутник, рослый, крепкий парень с длинными светлыми волосами. Его звали Лоуренс.

Стараясь не шевелиться, они неотступно следили в бинокль за волком и волчицей. Было только десять утра, но солнце уже нещадно припекало.

— Этот волк — Маркус. Он вернулся, — шепнул Лоуренс.

Второй только покачал головой. Он был из местных, маленького роста, темноволосый, упрямый. Вот уже шесть лет он наблюдал за жизнью волков в Меркантуре. Его звали Жан.

— Это Сибелиус, — чуть слышно произнес он.

— Сибелиус гораздо крупнее. И у него нет этого желтого пятна на загривке.

Раздосадованный Жан Мерсье снова настроил бинокль, увеличив резкость, и стал рассматривать самца, который, в трех сотнях метров от засады, кружил у скалы, где находилось его логово, временами поворачивая морду против ветра и принюхиваясь. Люди прятались близко, слишком близко от него, и лучше бы им отползти подальше, но Лоуренс хотел во что бы то ни стало заснять зверей на видеопленку. За этим он сюда и приехал: сделать фильм о волках и увезти его к себе в Канаду. Однако уже месяцев шесть он под разными маловразумительными предлогами откладывал свой отъезд. Похоже, канадец здесь прижился. Жан Мерсье знал почему. Лоуренс Доналд Джонстоун, известный специалист по канадским гризли, совершенно помешался на обитавших в местном заповеднике европейских волках. И не осмеливался в этом признаться. Впрочем, канадец вообще произносил только самые необходимые слова.

— Весной вернулся, — тихо сказал Лоуренс. — Создал семью. А кто самка — не пойму.

— Это Прозерпина, — шепотом сообщил Жан Мерсье; — Дочь Януса и Юноны, из третьего помета.

— С ней Маркус.

— Да, Маркус, — неохотно признал Мерсье. — И можно определенно сказать, что недавно появились волчата.

— Хорошо.

— Очень хорошо.

— Сколько их?

— Пока неизвестно.

Жан Мерсье приподнялся, сделал какие-то пометки в записной книжке, висящей на поясе, попил воды из фляги и снова улегся так осторожно, что не зашуршала ни одна травинка. Лоуренс положил бинокль на землю и вытер лицо. Он взял камеру, поймал в объектив Маркуса, улыбнулся и начал снимать. Пятнадцать лет жизни он провел среди канадских гризли, оленей карибу и волков, в одиночку обходя огромные заповедные территории, наблюдая, записывая, фотографируя, а порой и помогая своим собратьям, тем, которые состарились и одряхлели. Иногда бывали забавные случаи, хотя, если подумать, не такие уж и забавные. Например, старая самка гризли по имени Джоан порой подходила к нему и опускала голову, чтобы он распутал ее свалявшуюся шерсть. Лоуренс и представить не мог, что несчастная крохотная Европа, где дикой природы почти не осталось, а все зверье уже приручили, может предложить ему что-нибудь стоящее. Он не без колебаний согласился отправиться в горный массив Меркантур и сделать этот репортаж, ни на что особенно не рассчитывая.

А вышло так, что он надолго застрял на небольшом гористом клочке земли и все никак не мог покинуть этот край. Он тянул и тянул с отъездом, потому что полюбил европейских волков, их серый, невзрачный окрас: какими же жалкими, загнанными казались они по сравнению со своими огромными, пушистыми, бело-серыми родственниками из Арктики — и как нуждались в его помощи и сострадании. Он не хотел уезжать, хотя здесь над ним вились тучи мошкары, с него градом лил пот, вокруг торчали обугленные после лесного пожара кусты и стояла звенящая средиземноморская жара. «Погоди, ты еще не все видел, — говорил Жан Мерсье, и в его голосе звучала гордость бывалого, многоопытного человека, которому и яростное солнце нипочем. — Сейчас еще только июнь».

А еще он тянул с отъездом из-за Камиллы.

Как тут говорили, он «прижился».

«Это вовсе не в упрек тебе, — с серьезным видом объяснял ему Жан Мерсье. — Лучше, если я все же скажу: ты здесь прижился». — «Да ладно, я и сам знаю», — ответил ему тогда Лоуренс.

Он выключил камеру, бережно опустил ее на рюкзак, прикрыл куском белой ткани. Молодой волк Маркус мгновение назад скрылся из виду где-то в северном направлении.

— На охоту пошел, пока еще нет настоящей жары, — прокомментировал Жан.

Лоуренс побрызгал на лицо водой из фляги, смочил кепку и отпил десяток глотков. Господи, какое здесь жаркое солнце! Никогда еще ему не приходилось бывать в таком аду.

— У них не меньше трех волчат, — прошептал Жан.

— Сейчас поджарюсь, — сообщил Лоуренс, сморщившись и потрогав спину.

— Погоди, ты еще не все видел.

II

Комиссар Жан-Батист Адамберг откинул макароны на дуршлаг и стал рассеянно наблюдать, как стекает вода, потом вывалил все в тарелку: немного сыра, томатного соуса — вполне приличный ужин. Он вернулся домой поздно — допрашивал одного парня, полного кретина, разговор затянулся до одиннадцати часов. Адамберг вообще был медлительным, он не любил торопить ни события, ни людей, даже полных кретинов. Но прежде всего он не любил подгонять самого себя. Телевизор работал с выключенным звуком, там без конца показывали какие-то войны. Он с грохотом порылся в ящике со столовыми приборами, где все было перемешано и пребывало в беспорядке, наконец отыскал вилку и, не садясь, замер у экрана.

«…кантурские волки совершили новое нападение в департаменте Приморские Альпы, до последнего времени считавшемся совершенно безопасным в этом отношении. Поговаривают, что на сей раз речь идет об исключительно крупном звере. Правда это или вымысел? С места событий передает…»

Адамберг, по-прежнему с тарелкой в руке, тихонько, на цыпочках приблизился к телевизору, словно стараясь не спугнуть диктора. Одно неосторожное движение — и этот робкий тип вспорхнет и улетит с экрана, так и не закончив интереснейшую историю про волков, которую только что начал рассказывать. Комиссар добавил громкость, отступил назад. Адамберга многое связывало с волками, как мы связаны со своими ночными кошмарами. Все годы детства он, уроженец Пиренеев, слышал, как старики рассказывают ужасные истории о последних волках во Франции. Ему случалось ночью бродить в горах, когда он был еще совсем маленьким, лет девяти-десяти: отец, не желая слушать никаких возражений, посылал его собирать хворост по обочинам дорог, и Жан-Батисту чудились желтые светящиеся глаза, следящие за ним из темноты. «Волчьи глаза в ночи горят, как уголья, малыш, горят, как уголья».

И сейчас, когда он стал взрослым, его сны возвращали его по ночам туда, в горы, на те же знакомые тропинки. До чего же человек — отвратительное создание, вечно-то он норовит привязаться к худшему, что было в его жизни.

Несколько лет назад он действительно слышал, что стая волков из Абруццких гор в Италии перебралась через Альпы и обосновалась где-то на территории Франции. Безответственное зверье, что с них взять! Бродят, как беззаботные пьянчужки, не ведая, куда их ноги занесут. Милая прогулка, символическое возвращение на родину, добро пожаловать, наши дорогие облезлые гости из Абруцци! Привет, товарищи! А потом он узнал, что какие-то ненормальные носятся с этими волками, как с несравненным сокровищем, устроив им надежное убежище в скалистом Меркантуре. И что время от времени люди подкармливают их, угощая барашком. Однако он впервые это видел по телевизору. Интересно, с чего бы эти ребята из Абруцци стали такими дикими и кровожадными? Адамберг, продолжая жевать, следил, как на экране появляются то растерзанная овца, то лужи крови, растекшиеся по земле, то искаженное отчаянием лицо пастуха, то клочья слипшейся от крови и грязи шерсти, разбросанные на зеленой траве пастбища. Оператор, по-видимому, испытывал удовольствие, показывая крупным планом рваные раны, а журналист задавал болезненные вопросы, разжигая гнев и без того доведенных до крайности местных жителей. Вперемежку с кадрами репортажа на экране то и дело мелькали изображения оскаленных волчьих морд, должно быть, из каких-то старых документальных фильмов, снятых скорее где-нибудь на Балканах, но уж никак не в Альпах. Создавалось впечатление, что население внутренних районов Приморских Альп подверглось нападению дикой стаи и только старые пастухи, гордо подняв голову, готовы бросить вызов кровожадным тварям, дать отпор, глядя им прямо в глаза. «Горят, как уголья, малыш, горят, как уголья…»

Далее сообщались факты: в районе горного массива обитали три десятка зарегистрированных волков, да еще несколько молодых, случайно забредших самцов, не больше десятка; кроме того, не следует забывать об одичавших собаках, порой не менее опасных. За прошедшие три месяца в окрестностях Меркантура в радиусе десяти километров волки загрызли несколько сотен баранов. В Париже об этом ни разу не упоминали, потому что всем на это было наплевать, и теперь Адамберг ошалело вслушивался, как комментатор называет ужасные цифры. Сегодня снова произошло два нападения, на сей раз в кантоне Онье.

На экране появился ветеринар и невозмутимо, со знанием дела стал давать пояснения, указывая на раны. Нет, сомневаться не приходится, здесь явно виден отпечаток коренного зуба с острой вершиной, это правый четвертый малый коренной зуб, а вот тут, видите, чуть впереди, след от правого клыка, вот посмотрите, и вот здесь, пониже, и здесь. И обратите внимание на расстояние между этими двумя отпечатками. Это, несомненно, челюсть очень крупного животного семейства псовых.

— Вы имеете в виду волка, доктор? — спросил репортер.

— Или очень крупную собаку.

— Или, может быть, очень крупного волка?

Кадр сменился, и перед Адамбергом возникло упрямое лицо овцевода. Он говорил о том, что вот уже четыре года с благословения столичных чиновников эти проклятые звери набивают себе брюхо, пожирая овец. Прежде никто не видывал таких ран. Никогда. Клыки у него с мою ладонь. Овцевод поднял руку, показывая на горы. Там-то он и рыщет. Зверь, какого еще не бывало. Пусть они там, в Париже, посмеиваются, пусть себе посмеиваются. Поглядим, как они будут смеяться, когда его увидят.

Словно во сне, Адамберг стоя доедал холодные макароны. Комментатор подвел итоги. На экране опять стали показывать зоны военных действий.

Комиссар медленно сел, поставил пустую тарелку на пол. Господи, ничего себе, меркантурские волки! Поначалу это была совсем маленькая стая, а теперь она ни с того ни с сего резко увеличилась. И район за районом расширяла свою территорию. Теперь волки охотились уже за пределами Приморских Альп. Их четыре десятка, интересно, кто из них проявляет агрессивность? Небольшая группа? Отдельные пары? Или какой-нибудь одиночка? В историях, что рассказывали старики, это был именно волк-одиночка: неуловимый, жестокий, он крался в ночи, припадая к земле. Огромный хищник. Меркантурский зверь. А в домах сидели испуганные дети. Адамберг закрыл глаза. «Волчьи глаза в ночи горят, как уголья, малыш, горят, как уголья».

III

Лоуренс Доналд Джонстоун вернулся в деревню только в пятницу, часам к одиннадцати вечера.

Обычно между часом и четырьмя часами дня сотрудники заповедника в Меркантуре работали или просто дремали, устроившись в каком-нибудь бараке, сложенном из грубо отесанных камней: они во множестве были разбросаны по склонам гор. Лоуренс обосновался неподалеку оптовой территории Маркуса, в заброшенной овчарне, где пол был покрыт столетним слоем навоза, высохшего очень давно и потому совершенно не пахнувшего. Однако Лоуренс из принципа все тщательно вычистил и вымыл. Огромный канадец, привыкший, раздевшись до пояса, растираться снегом, никак не мог смириться с тем, что люди, покрытые многодневным липким потом, валяются прямо на овечьем дерьме. Он считал французов очень неопрятными. Когда он ненадолго попал в Париж, этот город дохнул на него выхлопными газами, мочой, винным и чесночным перегаром. Но именно в Париже он встретил Камиллу, поэтому Париж был великодушно прощен. Так же, как плавящийся от солнца Меркантур и деревенька Сен-Виктор-дю-Мон, где они с Камиллой временно поселились. И все-таки эти типы ужасно неопрятны. Лоуренс так и не смирился с их ногтями в черных ободках, сальными волосами, серыми от грязи растянутыми майками.

Каждый день после полудня он располагался в чисто прибранной старой овчарне, стелил брезент на сухом земляном полу и усаживался на него. Он разбирал материалы, просматривал снимки, сделанные утром, готовился к вечерним наблюдениям. Последние несколько недель на горе Мунье охотился старый, одряхлевший волк-одиночка, почтенный Август, которому минуло уже пятнадцать лет. Он отправлялся на поиски добычи только до рассвета или после заката, по прохладе, и Лоуренс не хотел пропустить его появление. На самом деле старый зверь не столько охотился, сколько просто старался выжить. Силы его убывали, и даже самая легкая добыча ускользала от него. Лоуренс спрашивал себя, сколько волк еще продержится и чем все это закончится. И сколько времени продержится он сам, Лоуренс, прежде чем начать подстреливать дичь и подкармливать старого Августа, нарушая закон заповедника, гласящий, что животные должны выпутываться сами, а если не могут, пусть дохнут, как в доисторические времена. Если Лоуренс притащит старику зайца, разве это нарушит природное равновесие? Как бы то ни было, это следовало сделать, и необязательно ставить в известность французских коллег. Эти самые коллеги уверяли его, что помогать животным — значит ослаблять их и грубо попирать законы матушки-природы. Разумеется, вот только Август и без того крайне ослабел, и законы природы тут уже особой роли не играли. И что же в таком случае могло измениться?

Поев хлеба и колбасы и напившись воды, Лоуренс растягивался на земле, подкладывал руки под голову и думал о Камилле, о ее теле, о ее улыбке. Камилла была такой чистой, она всегда так приятно пахла, а главное, она обладала какой-то непостижимой грацией, от которой у Лоуренса дрожали руки, перехватывало дыхание и горели губы. Он и представить себе не мог, что когда-нибудь станет переживать из-за такой смуглой девушки с коротко подстриженными на затылке прямыми черными волосами, чем-то похожей на Клеопатру. Это надо же, ведь уже две тысячи лет прошло, как умерла старушка Клеопатра, думал Лоуренс, но именно с ней по-прежнему сравнивают гордых темноволосых девушек с прямым носом, нежной шеей и безупречной кожей. Да, сильна она была, эта старушка Клеопатра. На самом деле, рассуждал он, о Клеопатре он мало что знает, как, впрочем, ему ничего толком не известно и о Камилле, кроме того, что она зарабатывает себе на жизнь то сочинением музыки, то починкой сантехники.

Он старался отогнать эти мысли, потому что они мешали ему отдыхать, и переключить внимание на мошек, жужжавших под потолком. Они так мешали работать, эти проклятые насекомые. На днях Жан Мерсье, когда они вели наблюдение на нижних склонах, показал Лоуренсу цикаду. Он видел ее впервые в жизни и никогда бы не подумал, что эта маленькая, с ноготок, козявка может издавать такие оглушительные звуки. Сам Лоуренс предпочитал жить в тишине.

Да, сегодня утром он, видимо, здорово задел Мерсье. Но ведь тот волк — это же и вправду был Маркус.

Конечно, это был Маркус с его желтой отметиной на загривке. Многообещающий зверь. Подвижный, ненасытный, прекрасный охотник. Лоуренс подозревал, что именно этот волк минувшей осенью сожрал порядочное количество овец в кантоне Трево. Настоящая работа хищника: десятки загрызенных животных, клочья шерсти, лужи крови на траве — эффектное зрелище, приведшее сотрудников заповедника в полное отчаяние. Конечно, хозяевам овец возместили все убытки, но люди все равно были в ярости, стали обзаводиться бойцовыми собаками, и прошлой зимой все едва не закончилось грандиозным побоищем. Однако с конца февраля, когда с приближением весны волки перестали собираться в стаи и разбрелись кто куда, все постепенно успокоилось. Наступило затишье.

Лоуренс был на стороне волков. Его восхищало то, что эти звери, бесстрашно преодолев альпийские хребты, почтили своим присутствием землю Франции, они вернулись, словно величественные тени прошлого. И речи не может быть о том, чтобы позволить каким-то поджаренным на солнце людишкам уничтожать их. Однако, как всякий странник и охотник, канадец вел себя осторожно. В деревне он никогда не говорил о волках, он помалкивал, следуя совету своего отца: «Хочешь быть свободным — пореже открывай рот».

Лоуренс не возвращался в Сен-Виктор-дю-Мон целых пять дней. Он предупредил Камиллу, что останется в горах до четверга: ему хочется снять инфракрасной камерой престарелого Августа и его отчаянные ночные попытки добыть пропитание. Однако к четвергу стало ясно, что все старания волка безрезультатны, и Лоуренс решил задержаться еще на сутки и поискать еду для старика. Ему попалась кроличья нора, он вытащил оттуда двух зверьков, ножом перерезал им горло и оставил их на одной из охотничьих троп Августа. Спрятался в зарослях кустарника, завернулся в прорезиненное полотно, чтобы волк не учуял запах человека, и стал с нетерпением ждать, когда появится истощенное, усталое животное.

И вот теперь он с легким сердцем шагал по безлюдной деревне Сен-Виктор, весело насвистывая. Старик прошел по тропе и нашел еду.

Камилла обычно ложилась поздно. Когда Лоуренс открыл дверь, она сидела в наушниках за синтезатором, сдвинув брови и приоткрыв рот, и ее пальцы бегали по клавиатуре, иногда замирая в нерешительности. Камилла была особенно красива, когда сочиняла музыку или занималась любовью. Лоуренс положил на пол рюкзак, сел у стола и несколько минут неотрывно смотрел на девушку. Недоступная для звуков внешнего мира, она быстро заполняла линейки нотными значками. Лоуренс знал, что к ноябрю она должна сдать выполненный заказ — музыку к телевизионной мелодраме в двенадцати сериях. «Беда, да и только», — говорила она. Как он понял, возни с этим было много. Лоуренс вообще не любил детально обсуждать работу. Люди просто работают, и все. Остальное несущественно.

Он встал за ее спиной, полюбовался коротко стриженным изящным затылком и быстро ее поцеловал: он, как никто другой, отлично знал, что Камиллу нельзя отрывать от работы, даже если ты появляешься после пятидневного отсутствия. Камилла улыбнулась, сделала ему знак подождать. Она работала еще двадцать минут, потом сняла наушники и подошла к нему. Он сидел за столом, перематывая пленку. Когда в видоискателе появился Август, жадно пожирающий кроликов, Лоуренс протянул камеру Камилле.

— Старик брюхо набивает, — объяснил он.

— Значит, он не совсем пропащий, — задумчиво произнесла Камилла, глядя в глазок видоискателя.

— Это я ему мясо подложил, — с виноватым видом признался Лоуренс.

Не отрываясь от камеры, Камилла провела рукой по светлым волосам канадца.

— Лоуренс, здесь кое-что происходит, люди волнуются. Готовься, тебе придется защищать волков.

По обыкновению обходясь без слов, Лоуренс посмотрел на нее, вопросительно вздернув подбородок.

— Во вторник в Вантбрюне нашли четырех зарезанных Овец, а вчера утром в Пьерфоре — еще девять, растерзанных в клочья.

— Господи, — вздохнул Лоуренс. — Вот дерьмо-то. Bullshit.

— Они в первый раз осмелились спуститься так низко.

— Их стало больше.

— Знаю, Жюльен мне сказал. О волках говорили в новостях, теперь это обсуждает вся страна. Животноводы заявили, что если и дальше так пойдет, то скоро и итальянские волки распробуют овечье мясо.

— God, — снова вздохнул Лоуренс. — Bullshit.

Он взглянул на часы, выключил камеру и с озабоченным видом двинулся к телевизору, стоящему в углу на большом ящике.

— Но есть и кое-что похуже, — грустно добавила Камилла.

Лоуренс резко обернулся, подняв подбородок и ожидая объяснений.

— Все говорят, что на сей раз, по-видимому, речь идет о звере, не похожем на других.

— Не похожем на других?

— Да, этот отличается от всех. Он гораздо крупнее. Необычайной силы, и челюсти огромные. В общем, таких еще не встречали. Просто чудовище.

— Ерунда какая-то.

— Так они говорят.

Лоуренс тряхнул головой, откинув назад светлые волосы. Он был потрясен.

— Твоя страна, — произнес он, немного помолчав, — гиблое место, отсталый край, населенный старыми придурками.

Канадец уставился в экран и принялся переключать каналы, ища какой-нибудь выпуск новостей. Камилла опустилась на пол, скрестила ноги, обутые в сапоги, и прислонилась спиной к коленям Лоуренса. Она сидела неподвижно, кусая губы. Волкам скоро придется несладко, и старику Августу тоже.

IV

В субботу и воскресенье Лоуренс прилежно просматривал всю центральную и местную прессу, отыскивая информацию о волках, да еще наведался в кафе, расположенное в нижнем конце деревни.

— Не ходи туда, — уговаривала его Камилла. — Они будут тебя доставать.

— Why? Почему? — раздраженно поинтересовался Лоуренс. Он всегда сердился, когда ему было неспокойно. — Это же и их волки тоже.

— Это не их волки. Это волки, с которыми возятся парижане, это злые духи, истребляющие их стада.

— Я-то не парижанин.

— Ты занимаешься волками.

— Я занимаюсь гризли. Гризли — моя основная работа.

— А как же Август?

— Это другое дело. Стариков надо уважать, а слабым помогать. У него никого, кроме меня.

Лоуренс не обладал ораторскими способностями и предпочитал обходиться жестами, улыбками или гримасами, как принято у опытных охотников и ныряльщиков: и те и другие вынуждены общаться беззвучно. Построить правильную фразу было для него настоящей пыткой, чаще всего он ограничивался более или менее понятными, но не слишком связными обрывками, лелея надежду, что какая-нибудь добрая душа закончит за него этот тяжкий труд. Может, он стремился скрыться в ледяных просторах, чтобы не слышать людской болтовни, может, наоборот, продолжительное пребывание в арктической пустыне отбило у него желание выражать мысли вслух, а из-за особенностей работы речевой аппарат сам собой разладился; во всяком случае, парень говорил очень мало, низко опуская голову и заслоняясь от собеседника падающей на лоб длинной прядью светлых волос.

Камилла, любившая транжирить слова не считая, с трудом привыкла к такому экономному способу общения. Впрочем, когда привыкла, почувствовала облегчение. Она слишком много говорила в последние годы, и разве ей это что-нибудь дало, кроме отвращения к себе самой? Вот почему молчание и сдержанные улыбки канадца неожиданно погрузили ее в состояние покоя и избавили от многих старых привычек, две из которых — рассуждать и кому-то что-то доказывать, — безусловно, были крайне вредными. Камилла не могла окончательно расстаться с увлекательным миром слов, но хотя бы заставила бездействовать ту значительную часть своего мозга, что прежде отвечала за убеждение других людей. Теперь этот аппарат доказательств тихо ржавел в дальнем уголке ее черепной коробки — усталое чудовище, никому не нужное, теряющее детали аргументов и обломки метафор. Теперь, рядом с молчаливым парнем, который шел своим путем, не интересовался ничьим мнением и не желал, чтобы кто-то комментировал его жизнь, мозг Камиллы словно проветрился и стал намного легче, как чердак, откуда разом выкинули годами копившийся хлам.

Она быстро записала на нотных линейках несколько тактов.

— Если тебе наплевать на них, на этих волков, почему ты хочешь пойти в деревню?

Лоуренс шагал взад-вперед по темной комнате: окна были закрыты деревянными ставнями. Заложив руки за спину, он бродил из угла в угол, задевая светлыми волосами за потолочную балку; у него под ногами то и дело жалобно поскрипывали шатающиеся плитки пола. Домишки южан строились не для здоровенных канадцев вроде Лоуренса. Левая рука Камиллы нерешительно пробегала по клавишам, ища нужный ритм.

— Знать бы, кто из них, — задумчиво произнес Лоуренс. — Кто из волков.

Перестав играть, Камилла повернулась к нему:

— Кто из них? Ты думаешь так же, как все? Что это один волк?

— Они часто охотятся в одиночку. Надо на раны посмотреть.

— А овцы где?

— В холодильной камере, их мясник забрал.

— Он что, собирается их продавать?

Лоуренс усмехнулся и покачал головой:

— Нет. «Нельзя есть дохлых животных» — так он сказал. Это для экспертизы.

Прикусив кончик пальца, Камилла погрузилась в размышления. Она еще не думала о том, что следовало бы все выяснить об этом животном. Она не верила в слухи о звере-чудовище. Речь просто шла о волках, вот и все. Но Лоуренс, вероятнее всего, считал, что во всех этих нападениях виновно одно существо и оно имеет некий облик и некое имя.

— И кто же из них? Ты знаешь?

Лоуренс пожал мощными плечами, развел руками.

— Посмотреть раны, — повторил он.

— И что тебе это даст?

— Размеры. Пол. Вероятность велика.

— Ты кого-то подозреваешь?

Лоуренс прикрыл лицо ладонями.

— Сибелиуса, того, огромного, — смущенно пробормотал он, почти не разжимая губ, словно напрасно оговаривал кого-то. — У него отняли территорию. Маркус, он молодой и наглый. Сибелиус наверняка обозлился. Я его не видел уже несколько недель. А он крутой, этот парень, на самом деле крутой. God. Tough guy. Мог захватить новую территорию.

Камилла поднялась, обняла Лоуренса за плечи.

— Если это он, что ты можешь сделать?

— Усыпить его, закинуть в грузовик и увезти в Абруццкие Апеннины.

— А что скажут итальянцы?

— Они классные. Гордятся своим зверьем.

Камилла встала на цыпочки, поцеловала Лоуренса в губы. Молодой человек опустился на колени и крепко обхватил ее. Может, плюнуть на этого дурацкого волка и провести вот так всю жизнь, в одной-единственной комнате, вдвоем с Камиллой?

— Ну, я пошел, — вздохнул он.

В кафе после бурной дискуссии Лоуренса наконец согласились пустить в холодильную камеру. «Траппер», как его здесь называли, — а кто он, как не охотник, или, как говорят в Северной Америке, траппер, если всю жизнь шатается по канадским лесам, — теперь, похоже, переметнулся к противникам. Никто впрямую не сказал ему, что его считают предателем. Просто никто не решился. Потому что в глубине души все чувствовали, что он им еще пригодится, с его опытом, силой и смелостью. В маленькой деревушке нельзя было не считаться с такой приметной личностью. Тем более что парень имел дело с гризли, причем был с ними на равных. Значит, волки для него вроде забавы. Вот и не знали теперь, с какой стороны к трапперу подступиться, говорить с ним или лучше не стоит. Впрочем, какая разница, ведь это ничего не меняло, потому как сам траппер предпочитал отмалчиваться.

Под неусыпным наблюдением мясника Сильвена и столяра Жерро Лоуренс внимательно осмотрел овец: у одной не хватало ноги, у другой был вырван клок мяса около шеи.

— Следы зубов нечеткие, — пробормотал он. — Плохо сохранились.

Лоуренс жестом показал, что ему нужна линейка. Ни слова не говоря, Жерро сунул ее ему в руку. Лоуренс что-то измерил, подумал, потом снова принялся мерить. Через некоторое время он поднялся, махнул рукой, и мясник одну за другой перетащил овец обратно в холодильную камеру, захлопнул тяжелую дверь и опустил ручку.

— Что скажешь? — спросил он.

— Думаю, один и тот же зверь.

— Большой?

— Здоровенный самец. Пока это все.

Был уже вечер, но десятка полтора жителей деревни никак не расходились, собравшись маленькими группами на площади вокруг фонтана. Они словно не решались отправиться спать. В каком-то смысле они, не сговариваясь, уже вышли в дозор. Вооружившись, они несли охрану деревни — настоящее мужское дело. Лоуренс подошел к столяру Жерро, сидевшему в одиночестве на каменной скамье: казалось, тот мечтает о чем-то, уставившись на свои грубые башмаки. Впрочем, он, вероятно, ни о чем и не мечтал, а просто разглядывал свои грубые башмаки. Столяр был человек мудрый, молчаливый, не склонный к горячности, и Лоуренс его уважал.

— Значит, завтра ты пойдешь в горы, — задумчиво произнес Жерро.

Лоуренс кивнул.

— Будешь искать волков?

— Да, как и все остальные. Они, наверное, уже начали подготовку.

— Ты знаешь, что это за зверь? У тебя есть какие-нибудь соображения?

Лоуренс поморщился:

— Может, новый.

— С чего ты взял? Тебя что-то смущает?

— Его размеры.

— Он действительно большой?

— Не то слово, слишком большой. Зубная дуга очень широкая.

Жерро уперся локтями в колени, прищурился и внимательно посмотрел на канадца.

— Так, значит, черт побери, это правда? — пробормотал он. — Все, что они говорят? Что это необычный зверь?

— Не такой, как все, — ровным голосом произнес Лоуренс.

— Может, ты плохо промерил, траппер? Подумаешь, размеры, да они никогда не бывают точными.

— Да, зубы могли соскользнуть. Мог не сразу крепко вцепиться. Тогда следы будут больше.

— Вот видишь.

Мужчины надолго замолчали.

— Но все же он очень большой, — снова заговорил Лоуренс.

— Похоже, ему предстоит хорошенько размяться, — заметил столяр, оглядев площадь, где мужчины, переговариваясь, держа руки в карманах, сжимали кулаки.

— Не говори им —

— Да они сами уже все себе сказали. Что ты думаешь делать?

— Поймать его раньше, чем они.

— Понимаю.

В понедельник на рассвете Лоуренс сложил рюкзак, закрепил его на багажнике мотоцикла и собрался отправиться в Меркантур. Вести наблюдение за любовными играми юных Маркуса и Прозерпины, попытаться найти Сибелиуса, проследить за перемещениями стаи, проверить, кто из животных на месте, кого нет, подкормить престарелого Августа, а кроме того, поискать Электру, молодую самку, о которой уже больше недели ни слуху ни духу. Он собирался также пройти за Сибелиусом на юго-восток, до самой деревни Пьерфор, где было совершено последнее нападение.

V

Два дня шел Лоуренс по следам Сибелиуса, останавливаясь лишь ненадолго передохнуть в старой овчарне, где можно было укрыться от палящих лучей чертова южного солнца, но так и не смог обнаружить волка. Канадец постоянно держал под контролем территорию площадью около двадцати двух квадратных километров, исходив ее вдоль и поперек в тщетных попытках найти останки растерзанных овец. Никогда еще Лоуренс так всерьез и надолго не изменял своей страсти к огромным канадским медведям, и он вынужден был признать, что за последние полгода кучка тощих и облезлых европейских волков оставила глубокий след в его сердце.

Он увидел Электру, когда осторожно пробирался по тропинке, проложенной по самому краю крутого обрыва: раненая молодая волчица лежала внизу. Лоуренс попытался оценить свои шансы добраться до дна расщелины, куда свалилась волчица, а главное, прикинуть, сможет ли он в одиночку оттуда выбраться. Все служащие Меркантурского заповедника разбрелись по территории, и ему пришлось бы долго ждать помощи. Ему понадобилось больше часа, чтобы добраться до животного, шаг за шагом продвигаясь вниз под нещадным жгучим солнцем. Волчица крайне ослабела; она дала себя осмотреть, и не пришлось даже принимать мер, чтобы защититься от ее клыков. У нее была сломана лапа, она много дней не ела. Лоуренс уложил ее на брезент и взвалил на плечо. Животное, хоть и исхудало до предела, все же тянуло килограммов на тридцать: для взрослого волка вес ничтожный, но изрядная тяжесть для человека, карабкающегося вверх по крутому склону. Лоуренс едва дополз до тропинки и полчаса приходил в себя, растянувшись в тени и положив руку на волчицу, чтобы она все время чувствовала, что ее не оставят подыхать в одиночестве, как в доисторические времена.

В восемь вечера он доставил волчицу в лечебный корпус.

— Ну что, внизу скандал? — осведомился ветеринар, перенося животное на операционный стол.

— По поводу?

— По поводу зарезанных овец.

Лоуренс кивнул:

— Надо, чтобы кто-нибудь это прекратил, пока они не добрались сюда. Перебьют все зверье.

— Ты опять уходишь? — спросил ветеринар, увидев, как Лоуренс рассовывает по карманам хлеб, колбасу, бутылку воды.

— Дела есть.

Да, ему еще нужно поохотиться, чтобы было чем накормить старика Августа. Неизвестно, сколько на это уйдет времени. Ведь Лоуренс, как и волк-патриарх, тоже иногда промахивался.

Он оставил записку Жану Мерсье. Они не встретятся сегодня вечером, Лоуренс собирается ночевать в старой овчарне.

На следующее утро, около десяти, когда он собирался отправиться на север и продолжить поиски, ему позвонила встревоженная Камилла. По тому, как она торопилась и захлебывалась, Лоуренс понял, что скандал разгорелся не на шутку.

— Опять началось, — сообщила Камилла. — Резня в Экаре, у Сюзанны Рослен.

— В Сен-Викторе? — почти прокричал Лоуренс.

— У Сюзанны Рослен, — повторила Камилла. — Там, в деревне. Волк загрыз пять овец и еще трех поранил.

— Сожрал прямо на месте?

— Нет, вырвал большие куски, как и в других случаях. А вообще не похоже, чтобы он нападал от голода. Кстати, ты видел Сибелиуса?

— Никакого следа.

— Тебе надо вернуться в деревню. Тут явились двое полицейских, но Жерро говорит, что они ничего не смыслят и не могут правильно осмотреть животных. А ветеринар уехал невесть куда: там кобыла должна ожеребиться. Все орут, все возмущаются. Черт возьми, Лоуренс, может, ты все-таки вернешься?

— Через два часа, в Экаре.

Сюзанна Рослен сама, без посторонней помощи, занималась разведением овец в Экаре, на западном конце деревни, и, как поговаривали, вела дело железной рукой. Держалась она сурово, ухватками напоминала мужчину, и жители кантона побаивались и уважали эту высокую полную женщину, хотя кроме ближайшего окружения никто не жаждал с ней общаться. Все находили, что она слишком груба, слишком несдержанна на язык. Да к тому же уродина. Рассказывали, что лет тридцать назад какой-то заезжий итальянец соблазнил ее, и она решила последовать за ним, несмотря на запрет отца. Соблазнил-то он ее окончательно, вы же понимаете, уточняли местные сплетники. Но жизнь сложилась так, что Сюзанне даже не представилась возможность побороться за свое счастье: итальянец исчез, затерявшись где-то на просторах родной страны, а вскоре в один год умерли родители девушки. Рассказывали, что предательство возлюбленного, стыд и одинокая жизнь без мужчины ожесточили Сюзанну. А еще что провидение, в отместку за грехи, сделало ее такой мужеподобной. Другие, правда, говорили, что это не так, что Сюзанна с малолетства была мужеподобной. Наверное, по всем этим причинам Камилла так привязалась к Сюзанне, которая в запальчивости бранилась как извозчик, и ее изощренные ругательства приводили девушку в восторг. Благодаря матери Камилла когда-то усвоила, что умение не стесняться в выражениях — это часть искусства жить, кроме того, профессионализм Сюзанны в этой области произвел на нее неизгладимое впечатление.

Примерно раз в неделю девушка приходила на ферму за продуктами: Сюзанна собирала ей коробку, Камилла расплачивалась. Всякому, кто переступал границы Экара, следовало забыть о нелестных комментариях и шутках по поводу Сюзанны Рослен: пять человек, мужчин и женщин, работавших в Экаре, готовы были жизнь отдать за свою хозяйку.

Камилла шла по каменистой дороге, взбиравшейся среди террас к самому дому, высокому и узкому каменному строению с низким дверным проемом и асимметричными, маленькими, как бойницы, окнами. Ей подумалось, что обветшалая крыша держится только благодаря таинственной силе взаимного притяжения черепиц, связанных друг с другом духом корпоративной солидарности. Нигде никого не было видно, и девушка прошла к длинной овчарне, прилепившейся к склону горы пятью сотнями метров выше дома. Еще издали она услышала раскаты могучего голоса Сюзанны Рослен. Ослепленная ярким солнцем, Камилла прищурилась и разглядела двоих полицейских в голубых форменных рубашках, потом мясника Сильвена, суетившегося поблизости. Если речь шла о мясе, он считал своим долгом присутствовать.

Чуть в стороне, у стены овчарни в величественной неподвижности застыл Полуночник. Камилле прежде не доводилось видеть его вблизи: старейший из экарских пастухов почти никогда не разлучался со своими овцами. Говорили, что он живет в ветхом сарае рядом с отарой, однако это никого не удивляло. Камилла не знала его настоящего имени, но, как она поняла, все звали его Полуночником, потому что он даже ночью спал очень мало, сторожа и оберегая овец. Тощий и прямой, с длинными седыми волосами, он надменно посматривал вокруг, опустив стиснутые кулаки на тяжелый посох, точно вросший в землю; его по праву можно было назвать «величественным старцем», и Камилла даже засомневалась, не сочтет ли он дерзостью, если она к нему обратится.

По другую сторону от Сюзанны, держась так же прямо, как Полуночник, и словно подражая ему, стоял молодой Солиман. Глядя на этих двух застывших рядом с Сюзанной стражей, можно было подумать, что они только и ждут ее знака, готовые ринуться вперед и одним взмахом посоха разметать толпу воображаемых врагов, идущих на приступ. Впрочем, так только казалось. Полуночник просто стоял в привычной позе, а Солиман, не зная, как следует держаться в подобных драматических обстоятельствах, старался вести себя так же, как старик. Сюзанна вела бурные переговоры с жандармами, они вместе заполняли протокол. Растерзанных животных отнесли в тень, под крышу овчарни.

Заметив Камиллу, Сюзанна положила тяжелую ладонь ей на плечо и встряхнула.

— Было бы очень кстати, чтобы он сюда сейчас приехал, этот твой траппер, — произнесла она. — Он бы нам все сказал. Уж он-то больше в этом петрит, чем те два придурка: совсем не въезжают, черт бы их драл!

Мясник поднял руку и собрался вмешаться.

— Заткнись, Сильвен, — прервала его Сюзанна. — Сам-то ты тоже ни хрена не понимаешь, как и все остальные. Да что там, я на тебя зла не держу, ты не виноват, это ведь не твоя работа.

Никто, казалось, не обиделся, а два жандарма как заведенные продолжали тупо заполнять положенные документы.

— Я его предупредила, — сказала Камилла. — Он скоро приедет.

— Может, потом у тебя найдется минутка… В уборной труба подтекает, хорошо бы починить.

— У меня нет с собой инструментов. Попозже, ладно, Сюзанна?

— Пойдем, девочка, я пока тебе покажу, что здесь приключилось. — Сюзанна ткнула толстым пальцем в сторону овчарни. — Будто дикари совершали жертвоприношение.

Прежде чем войти в низкую дверь овчарни, Камилла робко и почтительно поздоровалась с Полуночником и крепко пожала руку Солиману. С этим молодым человеком она познакомилась давно: он словно тень повсюду следовал за Сюзанной, помогая ей во всем. Рассказали Камилле и его историю.

Это была первая история, которую ей поведали сразу после приезда сюда, причем так, словно дело не терпело отлагательств: у них в деревне есть негр. Он появился двадцать три года назад, и похоже, за это время они так и не пришли в себя. Как гласила легенда, чернокожего младенца нашли на пороге церкви в корзине из-под инжира. Никто никогда не видел ни одного негра ни в Сен-Викторе, ни в окрестностях, и жители деревни решили, что ребеночка сделали в Ницце или еще в каком-нибудь городе, а там, сами знаете, всякое бывает, в том числе и черные младенцы. Однако этот малыш оказался именно здесь, на паперти храма Пресвятой Девы Марии в Сен-Викторе, и орал, как потерянный, — впрочем, он таким и был. В то раннее утро большая часть местных жителей собралась вокруг корзины из-под инжира и в полном недоумении взирала на совершенно черного младенца. Потом к нему нерешительно потянулись женские руки, подхватили его и попытались укачать, успокоить. Люси, хозяйка кафе на площади, первой решилась осторожно поцеловать малыша в измазанную слюной и соплями щечку. Но того ничто не могло успокоить, он по-прежнему плакал, заходясь в крике. «Бедный негритеночек, он голодный», — изрекла какая-то старушка. «Он обмарался», — предположила другая. Тут, раздвинув ряды зевак, к малышу тяжелой походкой приблизилась толстуха Сюзанна, схватила его и прижала к себе. Тот мигом затих и уронил головку на ее необъятную грудь. И тут же, как в волшебных сказках, где в роли принцесс выступают толстые Сюзанны, все признали очевидное: маленький негритенок отныне безраздельно принадлежит хозяйке Экара. Люси говорила, что ей до самой смерти не забыть, как Сюзанна сунула палец младенцу в рот и оглушительно гаркнула:

— Что застыли, придурки, живо осмотрите корзину! Может, там есть записка!

На дне действительно оказалась записка. Кюре, поднявшись на ступеньки и торжественно воздев руку, дабы призвать к тишине, принялся громко ее читать: «Прашу вас, позаботься о нем…»

— Ты что, придурок, внятно читать не можешь? — заорала Сюзанна, продолжая баюкать малыша. — Ничего у тебя не разберешь!

— Прашу вас, позаботься о нем, — послушно повторил кюре. — Звать его Солиман Мельхиор Самба Диавара. Скажити, мать добрая, а отец злой, как болотный демон. Позаботься его люби, прашу вас.

Сюзанна вплотную подошла к кюре и принялась через его плечо читать записку. Потом забрала описанную ребенком бумажку и спрятала в карман своего просторного, как мешок, платья.

— Солиман Мельхиор, а дальше черт разберет, как его там! — усмехаясь, язвительно произнес Жермен, путевой обходчик. — Что за имечко? Тарабарщина какая-то! Разве нельзя было назвать его Жераром, как нормального человека? Откуда она такая взялась, его мамаша? Может, из бедра Юпитера?

Все еще немного посмеялись, но недолго. Люди в Сен-Викторе, объяснила Люси, все же не полные дураки и могут сдерживать свои чувства, когда это необходимо. Не то что жители Пьерфора, о тех и слова доброго не скажешь.

Пока разбирались с запиской, малыш, прижавшись черной головкой к плечу великанши Сюзанны, вел себя тихо. Сколько ему тогда было? Месяц, не больше. А кого он любил? Да Сюзанну, кого же еще! Вот она какая, жизнь.

— Ладно, если кто его станет разыскивать, он будет в Экаре, — заявила Сюзанна, растолкала народ на крыльце и удалилась.

На том дело и кончилось.

Никто не пытался разыскивать маленького Солимана Мельхиора Самбу Диавару. Иногда люди строили предположения, что бы было, если бы настоящая мать объявилась и захотела бы его забрать. С того исторического момента — в деревне это событие называли «чудом на паперти» — Сюзанна всем сердцем привязалась к малышу, и жители деревни сомневались, что она отдала бы его без боя. Года через два нотариус убедил ее в том, что нужно заняться документами мальчика. Усыновить его она не имела права, но могла в законном порядке оформить опеку над ним.

Так малыш Солиман и стал сыном Сюзанны Рослен. Она растила его, как принято в ее родном краю, но тайком воспитывала как африканского принца, поскольку была убеждена, что ее мальчик — изгнанный незаконный отпрыск короля могущественной африканской страны. Он вырос очень красивым, ее малыш, прекрасным, как звезда, и даже еще лучше. Так вышло, что к двадцати трем годам Солиман Мельхиор одинаково хорошо разбирался как в отжиме оливкового масла, пасынковании томатов, тонкостях выращивания турецкого гороха и переработке навоза, так и в традициях и обычаях великого Черного континента. Полуночник обучил его всему, что знал об овцах. А все свои сведения об Африке, ее счастливых и горестных временах, ее сказках и легендах он почерпнул из книжек, которые ему усердно читала Сюзанна, с годами ставшая широкообразованным африканистом.

Сюзанна и поныне следила за всеми серьезными документальными телепрограммами, чтобы мальчик получал полезную информацию об Африке, будь то история с аварией бензовоза где-то в Гане, или репортаж о зеленых макаках в Танзании, или сюжеты о многоженстве в Мали, о диктаторах, гражданских войнах, государственных переворотах, возникновении и расцвете Королевства Бенин.

— Соль, — окликала она юношу, — пошевеливайся, беги сюда, тут по телевизору твою родину показывают!

Сюзанна так и не разобралась в том, откуда родом Солиман, поэтому она предпочитала думать, что ему принадлежит вся черная Африка. Соответственно, не могло быть и речи о том, чтобы Солиман пропустил хоть одну из документальных программ. Только однажды, в семнадцать лет, молодой человек позволил себе взбунтоваться:

— В гробу я видал этих типов, что охотятся на кабанов, ну как их, на бородавочников.

Тогда Сюзанна в первый и последний раз отвесила ему крепкую оплеуху.

— Не смей так говорить о своей родине!

И поскольку Солиман едва не расплакался, заговорила с ним как можно ласковее, положив большую руку на его худенькое, еще детское плечо.

— Многим на родной край наплевать, Соль. Человек родился там, где родился. Но ты постарайся о предках не забывать, так ты сможешь не потеряться в этой дерьмовой жизни. А вот отмахиваться от них — это плоха Отмахнуться, плюнуть на них и забыть — так поступают только те, кто много о себе воображает, они, мол, сами собой на свет появились, без отца с матерью. Что говорить, бывают и такие придурки. Но у тебя-то есть Экар, да еще вся Африка в придачу. Возьми все, вот и будет у тебя сразу две родины. Солиман проводил Камиллу в овчарню, указал на окровавленных животных, лежащих на полу. Девушке не захотелось подходить ближе.

— А что говорит Сюзанна? — спросила она.

— Сюзанна считает, что это не волки. Говорит, если на них думать, мы ни до чего не додумаемся. Она сказала так: этот зверь нападает, потому что ему нравится убивать.

— Она за то, чтобы устроить облаву?

— Она вообще не хочет, чтобы устраивали облаву. Она думает, его здесь нет, он в другом месте.

— А Полуночник?

— Полуночник в горе.

— Он за облаву?

— Не знаю. С тех пор, как он обнаружил этих овец, его как заклинило.

— А ты-то что думаешь, Солиман?

В эту минуту Лоуренс вошел в овчарню, протирая глаза и безуспешно пытаясь свыкнуться с темнотой. Да, он все-таки прав, французы такие нечистоплотные: помещение насквозь пропиталось запахом грязной шерсти и мочи. Следом за Лоуренсом шла Сюзанна — она, по его мнению, тоже крайне неприятно пахла, — а за ней на почтительном расстоянии шествовали оба полицейских, а также мясник, которого Сюзанна тщетно пыталась спровадить.

— Только у меня есть холодильная камера, а значит, мне этих овец и увозить, — отрезал он.

— Черт, навязался на мою голову, — сердито проворчала Сюзанна. — Полуночник закопает их здесь, в Экаре, похоронит с почестями, как павших на поле боя.

Сильвену пришлось смириться, но он все же последовал за Сюзанной. Полуночник остался у дверей. Он нес стражу.

Лоуренс поздоровался с Солиманом, опустился на колени рядом с трупами овец. Он их перевернул, осмотрел раны, раздвинул окровавленную шерсть, пытаясь найти четкие отпечатки зубов. Подтащил поближе к двери молодую овцу, внимательно изучил след от смертельного укуса на ее горле.

— Соль, принеси лампу. Посвети ему, — приказала Сюзанна.

Лоуренс склонился к ране в желтом пучке света.

— Следы коренных зубов едва заметны, а клыки вошли глубоко, — пробормотал он.

Он подобрал с пола соломинку и погрузил ее в сочащееся кровью отверстие с краю.

— Что ты там ковыряешь? — забеспокоилась Камилла.

— Зондирую рану, — невозмутимо ответил Лоуренс.

Канадец вытащил соломинку и отметил ногтем глубину раны. Молча передал Камилле соломинку, взял другую и промерил среднюю часть раны. Потом быстро поднялся и вышел на свежий воздух, все так же прижимая соломинку ногтем большого пальца.

— Теперь делай с ними, что хочешь, — бросил он Полуночнику. Тот молча кивнул.

— Соль, найди мне линейку, — попросил Лоуренс.

Солиман стремительно сбежал по тропинке к дому и минут через пять вернулся с портняжным метром Сюзанны.

— Теперь меряй. — Лоуренс протянул ему обе соломинки, держа их как можно ровнее — Меряй, только точно.

Солиман осторожно приложил метр к кровавому следу.

— Тридцать пять миллиметров, — объявил он.

Лоуренс поморщился. Он измерил вторую соломинку и вернул метр Солиману.

— Что скажете? — спросил один из жандармов.

— Клык длиной почти четыре сантиметра.

— И что? — снова спросил жандарм. — Это серьезно?

Повисло тягостное молчание. Все что-то прикидывали в уме. Потом начали осознавать.

— Зверь огромный, — подвел итог Лоуренс, кратко выразив общее чувство.

Люди разом засуетились, мгновенно разбрелись в разные стороны. Полицейские попрощались, Соль направился к дому, Полуночник вернулся в овчарню. Лоуренс в сторонке отмыл руки, натянул перчатки, водрузил на голову шлем. Камилла подошла к нему:

— Сюзанна приглашает нас выпить стаканчик вина, чтобы глаза лучше видели. Пойдем.

Лоуренс скорчил недовольную гримасу.

— От нее воняет, — заявил он.

Камилла обиженно выпрямилась.

— Нет, не воняет, — резко возразила она, хотя знала, что Лоуренс прав.

— От нее воняет, — упрямо повторил Лоуренс.

— Не будь свиньей.

Лоуренс встретил сердитый взгляд Камиллы и неожиданно улыбнулся.

— Ладно, — согласился он и снял шлем.

Он пошел за ней следом по тропинке, покрытой высохшей травой, прямо к уродливому каменному дому. Разве он мог запретить французам, по их дурацкой привычке, пить начиная с полудня и портить свое здоровье. Впрочем, и многие канадцы поступают точно так же.

— Так и быть, ты прав, — примирительно сказала Камилла, положив руку ему на плечо. — От нее действительно воняет.

VI

В тот же вечер в выпуске общенациональных новостей подробно рассказывали о новых жертвах волков в Меркантуре.

— Господи, оставили бы они нас в покое, — угрюмо пробурчал Лоуренс.

Кроме всего прочего, теперь говорили уже не о волках, а об одном волке из Меркантура. Ему был посвящен репортаж в начале выпуска, взволнованный и более насыщенный, чем предыдущие. Журналисты разжигали страх и ненависть. В котле слухов, булькая и смешиваясь, кипела зловонная смесь ужаса и сладострастия. Репортеры с удовольствием смаковали подробности кровавой драмы, в деталях описывали могучего и жестокого зверя: неуловимый, безжалостный, а главное, огромный. Прежде всего, благодаря этому неуклонно рос интерес телезрителей всей страны к так называемому Меркантурскому зверю. Он был огромен, то есть представлял собой нечто из ряда вон выходящее, исключение из правила, а значит, его следовало причислить к когорте дьявола. Наконец-то посчастливилось найти исчадие ада в волчьем обличье, и ни за что на свете журналисты не отказались бы от такой темы.

— Мне совсем не нравится, что Сюзанна пустила к себе на ферму журналистов, — сказала Камилла.

— Они сами приперлись.

— Вот теперь начнется бойня. И никто ее не остановит.

— В Меркантуре они его не найдут.

— Ты думаешь, он обосновался где-то в другом месте?

— Уверен, он не остается подолгу на одном месте. Может, это его брат.