Бернхард Томас

Виктор полдурак

Томас Бернхард

Виктор полдурак

(Зимняя сказка)

Представьте себе, что на этого человека--звали его Виктор Полдурак, он был инвалид, безногий,--я налетел вчера ночью, на высокогорной тропе, в лесу. Спешил я изо всех сил, не только желая преодолеть мою обычную ленцу, но ведь я еще и врач, и один мой сосед--не пациент, здоровый,--попросил меня пойти к его больному родственнику в Фединг (это по другую сторону нашей горы), потому что у этого родственника внезапно начались мозговые явления, и хотя во всех медицинских учебниках описана жуткая картина этого заболевания, причину до сих пор еще никто объяснить не может. Короче говоря, я помчался к своему пациенту в гору, через лес, по глубокому снегу, альпинист я, как известно, первоклассный, и вдруг в самой чащобе наткнулся на этого Виктора Полдурака и, конечно, здорово испугался.

-- Это я, Виктор Полдурак! --крикнул он, когда я на него наткнулся, а я-то его до тех пор и в глаза не видал.--Мне паровозом ноги отрезало!--закричал он, когда я заметил, что он безногий, и так крикнул, будто с ним, беднягой, эта напасть только что приключилась. Но я сразу подумал: какой тут в горах, в снегу, поезд, тут и рельсов никаких не проложишь, да я ничего и не слыхал--ни крика, ни голосов человеческих. Правда, этот Полдурак сразу добавил:--...Да, уж восемь лет прошло, как эта беда стряслась.--А лежит он тут, в лесу, на тропе, потому что обе его ноги, оба протеза, сломались.-- И видно, оттого, что я вдруг подумал: дай побегу побыстрей, попробую,--рассказывал этот Виктор Полдурак,--тут они и сломались. Забыл я совсем, что ноги у меня не свои, а деревянные, вдруг показалось, что они опять мои собственные!--Очень был рад, что тут человек встретился--это он про меня,--и еще говорит, что он, хоть и в темноте, сразу понял, какой я симпатичный: это ведь чувствуется по голосу, по походке.--Да если б вы не появились,--говорит мне этот самый Виктор Полдурак,--я бы наверняка погиб, да еще такой страшной смертью. Сами знаете, нет ничего хуже, чем замерзнуть насмерть.

Когда я ему сказал, что я врач, этот человек-- а я должен вам признаться, что меня в ту минуту больше, чем его состояние, его беда, занимало его имя--надо же: \"Полдурак\",--этот самый Полдурак ужасно обрадовался, что я врач, а не электрик, не строитель, не пекарь и не пахарь. Тут я его спросил, как это он попал в самую лесную чащу, да еще в такую непогоду, когда и здоровому человеку грозит гибель, к тому же ночью, в двенадцатом часу, и он мне объяснил, что всего час тому назад он побился об заклад с одним мельником--тот живет в Трайхе, по нашу сторону горы, а Полдурак хоть и слыхал про него много лет, но раньше никогда не видел,--и этот самый мельник из Трайха держал с ним пари на целых восемьсот шиллингов (а это цена пары самых лучших хромовых сапог от самого лучшего нашего сапожника, и он, Полдурак, уже лет десять мечтал о таких сапогах), словом, мельник поспорил с ним, что если Полдурак выйдет из Трайха ровно в одиннадцать вечера, то он к полуночи до Фединга нипочем не доберется. За один час он на своих деревяшках никак не доберется--через гору, по лесу, особенно зимой, да еще в такой холод, в такую морозную ночь. Он, Полдурак, и сам не верил, что к двенадцати дойдет до Фединга, и все-таки (\"Ведь вот я какой безмозглый!\") решил, что надо попытаться, не стоит зря упускать такой удачный случай хорошо подзаработать; вот он и вышел из Трайха, как было условлено, ровно в одиннадцать вечера. Мельник сам его предупреждал, что он может замерзнуть, говорил, что страшнее такой смерти ничего быть не может (\"И ведь чуть так и не вышло, как предсказывал мельник!\"). И хотя теперь он, Полдурак, наверняка проиграл пари, но благодаря мне он уже насмерть не замерзнет. И тут еще ему такое счастье привалило, что спас его из такого жуткого положения, в котором, как он выразился, есть, конечно, и своя смешная сторона, как, впрочем, и во всем на свете,--спас его именно врач, представитель, как он подчеркнул, \"благородной медицинской профессии, настоящий доктор\".

Я его поднял, отряхнул с него снег и увидал, что оба его протеза сломаны как раз посредине, именно там, где обычно ломаются протезы. Не раздумывая, я поднял его на плечи, потому что мне надо было торопиться к моему больному. Конечно, мне легче было бы нести его без этих деревяшек, но мы оба никак не могли отстегнуть примерзшие пряжки. Сломанные протезы примерзли к его культяпкам, и я подумал: наверно, ему ужасно больно, да еще от страха перед грозившей ему смертью он совсем обессилел. Но оттого, что такой инвалид привык переносить сильные боли (а к ним невольно привыкаешь, когда у тебя вместо собственных ног, из костей, из мяса, только деревяшки), может, потому он не плакал, не ныл, не вскрикивал, не стонал--вообще не жаловался,-- наоборот, он был так счастлив, что я его спас, взял на закорки, скрестил у себя на животе его сломанные протезы, и, хотя мне казалось, что мой груз стал раза в три, в четыре, а то и в десять тяжелее, я все же старался как можно скорее выбраться из лесу и выйти к Федингу.

О том, что он, Полдурак, может еще до двенадцати попасть в Фединг и выиграть пари у мельника--а тот, как было условлено, наверно, приехал туда в обход, по дороге, и ждал соперника,--об этом он, Полдурак, уже и не думал. Он, как видно, даже вспоминать об этом не решался, но я сам вдруг взглянул на часы--было ровно полдвенадцатого--и почувствовал, что мы, то есть я и сидящий у меня на спине Полдурак, можем к двенадцати часам поспеть в Фединг, и я прибавил шагу, хотя, зная, что меня ждет мой больной, и так шел довольно быстро, но тут я припустил вовсю, бегом понесся через лес, а на спине у меня сидел человек, который, как все безногие, был весь какой-то обмякший, словно бескостный. И его сломанные деревяшки то скрипели, то трещали, то похру-стывали, а сам он оттого, что я так быстро бежал, ни слова не вымолвил. И только когда мы выбрались на опушку и вдали показались огни Фединга, он сказал:

-- Кажется, это Фединг? А я ему:

-- Ну, да! Конечно, это Фединг, да, да. Фединг! И тут он спросил: есть ли уже двенадцать?

-- Да нет же,--говорю,--еще не пробило. А сам бегу, бегу, чуть сознания не теряю, и тут

Полдурак говорит, что они с мельником условились

встретиться в Фединге у церковных ворот.

-- У ворот?--говорю.--Вот удачно, мой больной как раз там живет, рядом с церковью.--И уже подбегаем к церковным воротам, и я говорю:--А двенадцати еще нет!--бросаюсь к входу, а там уже и вправду стоит человек--высокий, черный, сейчас, думаю, брошу этого Полдурака прямо ему под ноги, только бы не ушибить беднягу. Сбросил я его, а тут и двенадцать пробило. И лежит мой Полдурак перед мельником и с полным правом протягивает к нему руку за деньгами.

Мельник, конечно, растерялся, но, когда я назвал себя, да еще гаркнул на него как следует, он, этот толстый черный мельник, вытащил свой толстый черный бумажник--видно, просто сдрейфил, а не то чтобы признал, что пари-то он проиграл,--и тут же отсчитал прямо в руку лежащему перед ним Виктору Полдураку ровно восемьсот шиллингов.

-- Что ж, пари так пари,--сказал мельник, хоть он никак не рассчитывал, что кто-то подберет этого Полдурака да еще побежит с ним до Фединга. Мельник, по его словам, грс-ша медного не дал бы за его жизнь. Сказал, что его просто ошарашило, когда тот сам предложил заключить пари.

-- Вот не думал, что я этого Полдурака живым увижу!--сказал мельник и уже на ходу добавил:--Ох уж эти мне доктора... Вечно лезут не в свое дело!--И скрылся.

Я снова взвалил Полдурака на плечи, зашел с ним вместе к своему больному--пришли мы как раз вовремя,--потом отнес его в соседнюю гостиницу, попросил, чтобы его там пристроили переночевать, заплатил за него вперед.

На этом наше знакомство и кончилось. Но на прощание Полдурак, к моему удивлению, стал меня горячо благодарить. \"За что?\"--спрашиваю себя, по дороге домой я совершенно забыл, что решил о нем не думать, и вдруг стал соображать: \"Ну ладно, пари он выиграл, получил восемьсот шиллингов, то есть цену самых лучших сапог у самого лучшего нашего мастера. Но протезы-то свои он загубил. А ведь они обойдутся ему тысячи в две с половиной. Ну что он за человек, Полдурак этот,--думаю я, пробираясь домой по той же чащобе, а идти стало до того трудно, что казалось, пропаду.--Сумасшедший он, что ли?\"