Александр Гроссман

Образ жизни

«Хорошо описанная жизнь — такая же редкость, как и хорошо прожитая.» Томас Карлейль
Я начал писать и сразу выяснилось, что своих слов у меня нет. Весь текст — мозаика из чужих мыслей, слов и метких выражений. Бесценный дар ушедших поколений. «Но ведь они для того и писали, — успокаивал я себя, — а я для того и читал». Примирил меня с собой симпатичный мне автор «Русских вопросов» Б.Порамонов. «Нынешнее литературоведение установило, что такие заимствования (подчас бессознательные) являют литературный закон. Любой текст — палимпсест, автор пишет на чужом черновике». Я осмелел и назвал свой палимпсест Modus vivendi. В нём нет авторского вымысла. Все описанные события происходили с близкими мне людьми.

Эта незамысловатая проза написана от первого лица. Надеюсь, никто не станет отождествлять это лицо с автором. В умеренных дозах автор разлит повсюду. «… у писателя все книги исповедальны», (Б.Шоу). Я прикрылся глубоко уважаемыми мною именами. Соблазн сопричастности и кто мы без них? События этой хроники разворачиваются на просторах «братской семьи народов» и завершаются на обетованном пятачке — в Израиле.

Александр Гроссман,

Ижевск, Кирьят-Шмона, 2005 г.

Глава 1

Голод выгнал Полину Коваль из деревни. В Киеве она нашла место няни в семье учителей. Хава и Давид Зисман преподавали в еврейских школах, а когда эти школы закрыли, стали преподавать на русском языке. Немолодые уже родители были заняты с утра до вечера, а их единственный годовалый сын проводил дни с Полей. Семья собиралась вечером и Поля не чувствовала себя чужой.

В большой коммунальной квартире, которую раньше занимал адвокат, в десяти комнатах жили десять соседей. Тёмную прихожую облепили десять счетчиков, а ржавый от воды и времени унитаз украшала гирлянда тоже из десяти лампочек. Ничего оригинального. Так жили все, или почти все. В небольшой узкой комнате только у двери нашлось место для Полиной деревянной раскладушки, и она, как пробка, закупорила всякое ночное движение.

Днём Поля водила малыша гулять в парк на Владимирскую горку. Пока малыши возились, няни, почти все бежавшие из деревень, обменивались опытом городской жизни. В воскресенье у Поли был выходной, и она снова шла на Владимирскую горку — место встречи отдыхающих нянь с красноармейцами. За зиму Поля поправилась, похорошела и скромно приоделась на городской манер. Весной у неё завелся ухажёр. События развивались по вечному сценарию, слегка окрашенному местным колоритом. Ходили в кино, угощались мороженым, укрывались в зарослях на склонах Днепра. Обходительное обращение кавалера льстило Полине, обещаниям хотелось верить, до счастья, казалось, рукой подать. Ближе к осени выяснилось, что Поля беременна. Ухажёр испарился, и к ужасу своему Поля поняла, что ничего о нём не знает. Знает, что призывался с Кавказа, он говорил откуда, но Поля не запомнила. Давид и Хава не указали ей на дверь. Напротив, они считали себя ответственными за её судьбу. Поля поплакала и со временем успокоилась. Хозяева советовали ей вернуться в деревню после родов, но Поля поступила, как подсказывало ей чутьё и подруги по Владимирской горке. Она назвала сына Петром, дала ему свои отчество и фамилию и оставила его в роддоме.

Сделать это оказалось проще, чем пережить. Тёплый человечек, которого она кормила несколько раз, не оставлял её. Проснувшийся инстинкт привёл Полю в Дом ребёнка, куда поместили Петю, и она выпросила разрешение помогать нянечкам по выходным. Ночами Поля видела себя и Петю в светлых комнатах, и чья-то забота укрывала и оберегала их. Пока она, ворочаясь на своей деревянной раскладушке, мечтала о своём месте среди людей, судьбу её решили нелюди. Зазвенели стёкла, все сели на своих кроватях, прислушиваясь, Киев бомбили… Она помогала готовить детей к эвакуации и уже перед самой разлукой нарушила обещание, данное заведующей, не выделять Петю среди детей; отвела его в пустую комнату, дала ему большой тёплый бублик, обсыпанный маком, обняла, заплакала и сказала:

— Ты теперь будешь жить на новом месте. Не забывай меня.

Малыш не понял её слов. Он прижал к щеке теплый бублик и спросил:

— А ты где будешь жить?

— Я в другом месте.

— Где в другом?

И тут она произнесла роковую фразу, разделившую их жизни:

— У евреев… Зисман фамилия.

Петя повторил по-своему: — У евреев Зисман фамилия.

Ночью детей погрузили в теплушки и повезли, пока без определённого места назначения.

Хава уложила в чемодан детские вещи, документы и фотографии, взяла сына за руку, и они пошли на вокзал в надежде как-то выбраться из Киева. Давид получил повестку и прежде, чем отправиться на призывной пункт, пошёл проводить жену и сына. Комнату и вещи оставили на Полину, понимая, что она сама здесь на птичьих правах.

При немцах, чтобы выжить, Поля пошла работать на фабрику, где шили одежду для армии. В квартире появлялись и исчезали новые соседи. Два года Поля жила в страхе, что её вот-вот выбросят на улицу, но её никто не трогал. Киев освободили. Фабрика продолжала шить одежду для армии, а с комнатой начались неприятности. Однажды вечером её посетил управдом — вошёл без стука, по-хозяйски осмотрел комнату и посоветовал ей искать другое жильё, намекнув, что за работу на немцев по головке не погладят. Ещё через пару дней он пришёл с участковым милиционером, и они дали ей два дня на сборы. Эти два дня определили её дальнейшую жизнь, и, по меньшей мере, часть её предвоенных снов сбылась.

С первых дней работы на фабрике Полина испытывала душевное расположение к Вере Ивановне — пожилой работнице, учившей её шить. Теперь она решилась просить у неё совета. В обеденный перерыв Полина рассказала Вере Ивановне свою историю, и в тот же день после работы Вера Ивановна осталась с ней в раздевалке и дала простой житейский совет. Выходило, что Полине нужен защитник, с которым управдом не станет связываться. В том, что управдом не чист на руку и что у него рыльце в пуху, Вера Ивановна не сомневалась. После ранения вернулся на фабрику наладчик Николай Тимофеевич. Своего жилья у него не было, обещали и не давали, пока он ночевал на столах в парткоме. Вера Ивановна успела поговорить с ним, и он согласился поселиться у Поли.

— Это то, что тебе нужно, — говорила Вера Ивановна, — фронтовик, партийный, после ранения. Я давно его знаю, ничего плохого сказать не могу. — Видя Полино смущение, положила руку ей на плечо и, вздохнув, сказала: — Как мать тебе говорю…

Управдом, как и обещал, через два дня явился опечатывать комнату. Его встретил Николай Тимофеевич — в гимнастёрке с орденскими планками, по-домашнему без пояса. Опираясь на палку, подошёл, поздоровался и спросил: — Ты на каком фронте воевал, товарищ? — Этого вопроса оказалось достаточно. Всё же потребовалось оформить брак, после чего их прописали. Поля всё ждала, что прежние хозяева вернутся, но они не вернулись. Ни тогда, ни позже, никогда.

В самом начале их совместной жизни Поля рассказала мужу о сыне. Они выяснили, что Дом ребёнка разгрузился в Казани и получили из Казани ответ, что Коваль Петр Иванович, 1938 года рождения был направлен в Ижевск для помещения в один из детдомов УАССР. В письме из Удмуртского республиканского архива было сказано, что в архивных документах за период 1941-46 г.г. Коваль П.И., 1938 г. рождения не значится. След терялся где-то между Казанью и Ижевском, надо было ехать и разбираться. Пока шла переписка, родилась Дашенька и целиком завладела мыслями и чувствами Поли. Поездка всё откладывалась и не состоялась.

Николая Тимофеевича выбрали в партком фабрики, не прошло и года, как он стал секретарём. Исполнительность, покладистый характер и анкетные данные вели его по служебной лестнице. В начале пятидесятых его взяли в райком инструктором, а в конце десятилетия он уже был первым секретарём. Полина скоро ощутила преимущества жизни при муже и стала послушно следовать его советам. Она вступила в партию, позже пошла на курсы профсоюзных работников, когда партком рекомендовал её. В середине пятидесятых её избрали в фабричный комитет, где она отвечала за организацию социалистического соревнования. Муж объяснил ей, что пока фабрика выполняет и, в разумных пределах, перевыполняет план, соцсоревнование просто формальность; главное наладить своевременную отчётность и наглядную агитацию всех уровней. Полина серьёзно отнеслась к тому, что в народе называли показухой. За несколько лет работы в фабкоме она научилась говорить расхожими штампами, добросовестно выполнять различные поручения и хорошо усвоила мужнюю науку: поменьше говори, внимательно слушай, кивай и смотри в глаза собеседнику — люди сами скажут, что и как надо делать. Добрая по натуре, она смотрела на людей широко открытыми серо-голубыми глазами, сочувственно кивала и даже делала всё, что было в её силах. За ней закрепился образ доброй, всё понимающей, своей. Пришло время и по рекомендации парткома её с триумфом избрали председателем фабричного комитета профсоюза. Теперь от неё зависело многое и многие: квартиры, путёвки, дефицит… Полина стала Полиной Ивановной, но чиновное чванство её не коснулось. Она по-прежнему сочувственно смотрела в глаза сидящему напротив человеку, не прерывала его, пропуская слова мимо ушей. Изо дня в день повторяющаяся рутина постепенно сделала её равнодушной. Ещё только открывая заседание, она знала, чем оно закончится. Подводя итог иногда жарким, но бесполезным спорам, она говорила: — Райком нас поддержит, — и все понимающе кивали головами.

Они одними из первых получили отдельную квартиру в новом районе. Ежегодно ездили отдыхать в черноморские санатории и пансионаты… Семья вписалась в систему и пользовалась положенными благами. В шестьдесят седьмом году Даша заканчивала престижный факультет журналистики, и ей уже подыскивали место в одной из столичных газет. Весенним утром Полина Ивановна, как всегда к девяти, вошла в свой кабинет, секретарь поставила перед ней традиционный утренний чай с печеньем и вышла. Полина Ивановна взяла печенье и удивленно подняла брови — отворилась дверь, вошёл мужчина смутно знакомой внешности, подошёл к столу, приветливо улыбнулся и сказал: — Здравствуйте Полина Ивановна. Меня зовут Пётр. Я ваш сын.

Глава 2

В Казани теплушки отцепили и загнали в тупик. Маневровый паровозик ушёл, вагон стоял, а в ушах не утихал стук колёс. Дети растерянно смотрели друг на друга и начали приходить в себя, когда их по одному стали принимать из вагона и опускать на землю. После долгой тряски они неуверенно шагали, спотыкаясь о траву, скоро освоились, забегали и заговорили — все сразу.

Часть детей разместили в переполненных детских домах Казани, оставшихся повезли дальше — в Ижевск. В Ижевске они неделю прожили в школе, откуда их небольшими группами определяли в детские дома. Петя, ещё с одним мальчиком и четырьмя девочками, попали в Якшур-Бодью, где только начал обустраиваться детский дом, эвакуированный из Ленинграда. Утром их накормили кашей, дали по куску хлеба на дорогу, усадили в телегу, устланную соломой, и накрыли брезентом от дождя и ветра. Возница устроился на передке и сунул за спину в солому скоросшиватель с документами. Петя запомнил нянечку — она смотрела им вслед и прикрывала рот рукой. Хлеб дети съели ещё в городе. На Бодьинском тракте зарядил редкий дождь с ветром порывами. Дети сидели нахохлившись, прижавшись друг к другу, придерживая ручонками края брезента. Сорок километров одолели лишь к вечеру. Дети оцепенели и не могли двигаться. Их на руках занесли в дом. Спросили документы, возница спохватился, стал шарить в соломе и вытащил размокший скоросшиватель.

Детей не ждали. К их приёму готовы не были. Разместить в спальнях не решились — опасались вшей; напоили чаем с хлебом и устроили на полу в столовой. Утром столовая наполнилась детьми, а эти шестеро тихо сидели в углу на матрасах и ждали. С тех пор, как их посадили в теплушки, они, если не спали, сидели и ждали. Сейчас они ждали, когда их накормят, а в это время заведующая организовывала баню, сестра-хозяйка добывала кровати, воспитатели уплотняли спальни, чтобы как-то их втиснуть. Детей остригли наголо, вымыли, и они сидели, закутанные в одеяла, ожидая пока прожарится одежда.

Размокшие документы восстановить не удалось, и, чтобы поставить детей на довольствие, заведующая собрала комиссию, где, кроме неё, были врач и воспитательница — в роли секретаря. Врач осмотрела детей и установила возраст — все трёхлетки, тридцать восьмого года рождения. Девочки оказались толковее — назвали имя и фамилию, одна даже знала месяц и день рождения. Мальчики знали только имя. На одной из просохших страниц заведующая разобрала два слова: Пётр Ив…

— Как твоя фамилия? — спросила она Петю. Это слово повторялось уже несколько раз, что-то оно напоминало, возникали какие-то приятные ассоциации, ощущалось тепло. Петя потрогал щеку, вспомнил бублик, вынул палец изо рта и довольный собой выпалил: «У евреев Зисман фамилия». Заведующая продиктовала: Зисман Пётр Иванович, 1938 года рождения, еврей. Врач попросила: — Запишите хотя бы «со слов ребёнка». Заведующая распорядилась: — Запиши.



Описанные здесь события произошли до моего знакомства с Петром. Я узнал о них из бесед во время долгих ожиданий лётной погоды, под стук вагонных колёс, располагающий к откровениям, у ночных костров на берегах рек и озёр. Избирательная память услужливо сохраняет то, что мы хотим помнить. Одни коллекционируют обиды, другие, как Пётр, предпочитают то, что приятно вспоминать. В его рассказах обычно звучали мажорные ноты. Как бы там ни было, нельзя забывать, что впечатления детства осмыслены и озвучены взрослым человеком.



Детдом разместили в длинной бревенчатой постройке. Низкое крыльцо вело в светлый коридор, вдоль коридора тянулся ряд дверей в комнаты — раньше классы, теперь спальни. В спальнях стояли печи-колонки, обшитые кровельным железом и выкрашенные в чёрный цвет. Топили дровами. Вечерами было душно и жарко, ближе к утру мёрзли. Почти всю первую зиму дети просидели на кроватях, поджав под себя ноги «для сугреву». Воспитатели, чтобы удержать детей в кроватях, читали им сказки, разучивали хором стихи и песни. Ждали тёплую одежду и обувь, но до провинциального детдома очередь дошла не скоро, не в эту зиму. Татьяна Михайловна тоже сидела на кровати и читала по памяти: «Мороз и солнце, день чудесный…»[1]. Петя надышал и протёр рукавом гляделку в узорах на стекле. За ним последовали другие, и, глядя на них, приникших одним глазом к мутнеющему пятну, воспитательница расплакалась. Молодая и энергичная она нашла простой выход — тёплую одежду собрали в одном месте и стали выводить детей небольшими группами по три-четыре ребёнка — девочек и мальчиков одинаково запелёнутых в шерстяные платки воспитателей. Прогуливая детей, Татьяна Михайловна читала вечные строки и указывала рукой в подтверждение словам. Петя смотрел, слушал и запоминал. Что-то на время, а что-то и навсегда. Дни проходили сносно — от еды до еды, неприятности начинались ночью.

На ночь в коридоре возле дверей ставили вёдра. Для тех, кто не мог дотянуться до края, возле ведра клали кирпичи. В холодном коридоре вёдра казались ещё холодней. Хуже всех приходилось маленьким девочкам. У щупленькой Маши ручонки как-то не выдержали, она провалилась в ведро и перевернулась вместе с ним. Дети страдали недержанием, мочились во сне, лежали, свернувшись комочком, в мокрой постели, и простужались. Случалось такое и со здоровыми детьми — они крепились, страшась выбираться на холод, задрёмывали и облегчались. Бабка Анфиса посоветовала наклонить кровати так, чтобы ноги были выше головы. Под ножки кроватей стали подкладывать кирпичи — здоровым помогло, а больным не очень. Так это и тянулось всю зиму, мучительно для детей, воспитателей и нянечек.

Летом дети ожили. Едва ли не каждый день их водили в лес на облюбованную поляну, оттуда они совершали «походики»: в июне за смородиновым листом, ближе к осени за плодами шиповника. Каждый год на отчуждённой полосе вдоль тракта детдому вспахивали участок под картошку. Всё остальное детдомовцы делали сами. Копали картошку в сентябре. Выходило несколько радостных дней. Взрослые копали, младшие собирали, старшие грузили на подводу. Истопник Петрович разжигал костёр «до неба», пёк в углях картошку, все садились в кружок и ели, перекатывая горячий плод в ладошках. Татьяна Михайловна запевала: «… Ах, картошка, — объеденье, пионеров идеал! Тот не знает наслажденья, кто картошки не едал!»[2]. Чумазые малыши хлопали в ладоши и кричали: «тошка-тошка».

Четыре года Петя прожил при Татьяне Михайловне. Ежедневно слышал её речь, усвоил привитые ею правила поведения, прослушал стихи любимых ею поэтов и уже начал смотреть на мир её глазами. В трудные годы, в убогой одежде, всегда готовые есть, лишённые материнского тепла эти дети всё же не были лишены детства. Татьяна Михайловна научила их видеть и ценить красоту окружающего мира. Не всех, но многих. Это большое искусство.

Война шла к концу. Ещё предстояло погибнуть многим тысячам, но уже говорили о мирной жизни. Заведующая уехала в Ленинград готовить помещение к приёму детей. Вскоре от неё пришло известие, что вернутся только те, кого вывезли из Ленинграда. «Чужие», а их набралось уже больше двадцати, останутся в Бодье. Сперва жизнь разлучила Петю с матерью, теперь с той, что заменила её. Остался листок бумаги с адресом, написанным печатными буквами. Петя носил его в кармане, а когда выучился читать, запомнил.

В час отъезда Петя сидел на кровати и бездумно смотрел в окно. Никаких мыслей, никаких желаний — пустота. Татьяна Михайловна вошла и села рядом, взяла его руку.

— Вырастишь — разыщи родителей.

— Зачем? Захотят — сами найдут.

— Не держи на них зла, Петя, они подарили тебе жизнь.

— Кошка тоже даёт жизнь котятам.

Татьяна Михайловна повернула его к себе, увидела бездонную тоску в глазах, не смогла сдержать слёз и сказала только:

— Поверь мне — это не одно и тоже.



В детдоме появились новые женщины, набранные из местных. Они, хоть и числились воспитателями, в основном, занимались обслуживанием. Стихов не читали, зато дружно шинковали капусту и солили грибы. Им проще было сделать всё самим, чем терпеливо приучать детей. Предоставленные самим себе, дети слонялись по двору, забывая прежние порядки, а когда стали прибывать новые «воспитанники» — недавно осиротевшие, из «неблагополучных семей», постояльцы детских комнат милиции — от былого ничего не осталось. Образовалась новая среда обитания, в которой надо было уметь постоять за себя. Освоив несколько приёмов драки, Петя яростно защищался, приводя в замешательство заядлых драчунов — пробудился горячий нрав, дремавший в нём до поры. Беда только, что нападали часто исподтишка и не по одному. Перед началом школьных занятий пришёл новый заведующий, демобилизованный капитан-сапёр, человек нервный, издёрганный войной, но по-своему справедливый. Петя попался ему на пути, когда капитан нёс охапку дров, тот отшвырнул его ногой, как щенка, и прошёл мимо. До встречи с капитаном, взрослый мир, окружавший Петю, состоял из женщин. Его могли бранить, наказывать, но его не унижали. Петя заплакал от обиды, а заведующий, возвращаясь за дровами, обронил:

— Чего ревёшь, мужик. — Новый заведующий довольно быстро навёл порядок. Групповые драки прекратились, счёты сводили тихо. Одного ставили на шухере, в случае чего он свистел или кричал «полундра». С началом учебного года детдомовцев сплотил общий «враг» — поселковые ребята. Враждующие стороны постоянно искали повод подраться, и всё же это больше походило на игру и дальше разбитого носа не шло.

Этой послевоенной осенью Петя пошёл в школу. Прямо перед ним сидела Фая Повышева. Она то и дело вертела головой и две её короткие ржавые косички с вплетенными чёрными шнурками мелькали перед Петей и манили дёрнуть за шнурок. Однажды он так и сделал. Фая сверкнула прищуром зелёных глаз и бросила:

— Отстань, подкидыш, сирота казанская.

Петя дёрнул за второй шнурок: — Какая сирота?

Фая обернулась: — Уймись, еврей чёртов. Подожди, получишь своё.

На перемене, выйдя в коридор, Петя увидел, что трое из его класса исподлобья смотрят в его сторону, а Фая указывает на него рукой и тараторит без умолку. Все четверо двинулись навстречу и главный у них, рыжий Валерка, стал медленно заносить кулак, распаляя себя: — Сейчас умоешься… — С Петей такое уже бывало, он знал за собой эту особенность: мгновенно приходить в ярость и бросаться, не помня себя. Бросок вперёд, кулаком в нос правой, потом левой, головой в живот… Щупленькая детдомовская Маша с криком: «Наших бьют!» побежала в другой конец коридора. Ей навстречу бежали детдомовские любители помахать кулаками, но всё уже было кончено. Варвара Кирилловна крепко держала драчунов за шиворот и подталкивала в класс. Фая бежала впереди и повторяла: — Я скажу, я скажу… Никакие они не сироты, повариха ихняя, Алевтина, говорила, сама слышала, их мамки домой не взяли, а этот ещё еврей. Да, сама видела.

— Что ты видела? — спросила Варвара Кирилловна.

— В журнале на последней странице написано, сами давали отнести… — и осеклась. Сболтнула лишнее.

— Передай матери, что вечером я зайду к вам, — сказала Варвара Кирилловна, — с тобой, Валера, поговорю после уроков, а с тобой, Петя, — в детдоме.

Из школы детдомовцы возвращались гурьбой. Их не задевали. Боялись.

Уроки готовили в столовой. Сперва первые два класса, потом остальные. Петя попытался написать «еврей», но так и не решил, с какой буквы начинается это слово. Отсидев отведенный час, он пересёк двор, юркнул за дощатую уборную и затаился. За уборной забор заменяла ржавая колючая проволока, за проволокой овраг, заросший и тёмный в глубине. Петя подпёр проволоку, прополз под ней и пошёл вдоль оврага задворками посёлка. Школа была не далеко. Петя знал, что там никого нет, только бабка Анфиса убирается, ворочая парты. Он незаметно пробрался в учительскую, нашел журнал первого «Б» класса и стал листать с конца. Вот список, вот Зисман, повёл палец вдоль строчки — еврей. Петя открыл окно и выпрыгнул в палисад.

Варвара Кирилловна пришла после ужина. Села с Петей в столовой и сказала: — Видишь, что бывает, когда дёргают за косички. Тебе всё понятно?

— Ничего мне не понятно. Почему меня домой не взяли?

— Как ты попал в детдом, я не знаю, и Алевтина не знает, а когда люди не знают, они выдумывают.

— А про еврея тоже выдумали?

— Нет, не выдумали. У нас в классе разные дети учатся. Есть удмурты, русские, татары и ты — еврей.

— А кто ещё еврей?

— В классе ты один и в школе, наверное.

— А не в школе?

— Помнишь, врач к вам в детдом приходила? Марию Львовну помнишь? Она тоже еврейка. Все люди одинаковые просто названия разные.

— Как фамилии?

— Верно, Петя, как фамилии.

В воскресенье после обеда Петя лежал на кровати и рассматривал потолок. Им теперь не то, чтобы разрешали ложиться на застланную кровать в одежде, но и не запрещали. В дверь заглянула вездесущая Маша: — Иди, Файка Повышева зовёт. — Это было что-то новое. Поселковые не ходили к детдомовским. Фая стояла в самом конце забора, куда обычно никто не заглядывал. Она манила Петю рукой, не удержалась и крикнула: — Ну, иди быстрей! Во дурак! — и сразу затараторила, — Влетело мне за тебя. Ну, не здорово. Варвара Кирилловна говорит: «Ты бы лучше шефство над ним взяла, чем обзываться».

— Какое ещё шефство?

— Ну, вроде тимуровцев. Мне Лидка книжку про них читала. На вот, пирог с капустой тебе принесла. Ешь!

Пока Петя ел пирог, Фая рассказала, что с войны вернулся Федька, раненый, но живой. Он ещё до войны к Лидке подкатывался, а теперь из дому не выгонишь, и Лидка довольная ходит.

Петя прожевал пирог и спросил: — Какая Лидка?

— Во дурак! Тётка моя, мамкина сестра младшая. Ну, иди. Будет чего ещё, принесу.

Пошла, вернулась: — Валерке нос чуть не своротил. Бешеный какой-то.

В начале октября дождь прекратился. Небо очистилось, повисла паутина, установилось бабье лето. После уроков Фая потянула Петю за рукав:

— Пойдём, Федьку покажу. Трактор чинют с Никитичем.

Лида, Федя и всё, что между ними происходит, постоянно занимало Фаю, ни о чём другом она не могла говорить. Петю больше привлекло упоминание о тракторе. Договорились встретиться после часа, отведенного на приготовление уроков, когда можно будет незаметно отлучиться. Приём этот был отработан и пока действовал безотказно.

У всех в жизни бывают встречи, уготованные судьбой. Гусеничный «Сталинец 65» поблескивал стёртыми траками. Разобранный двигатель тускло отсвечивал шлифованной сталью цилиндров. Детали, инструменты, запах солярки, люди в промасленных спецовках, ветошь, которой вытирали руки… Петя стоял завороженный, а Фая, тем временем, поясняла: — Вот, привела детдомовского, трактор хотел посмотреть, интересуется.

Федор вытер руки, поднял Петю и посадил в кабину. — Поиграй рычагами. — Время шло, Фая нетерпеливо дёргала за штанину. — Ну хватит, пошли. Никитич подошёл, положил руку Пете на плечо. — Приходи один, без сороки.

— Ему нельзя одному. Могут поколотить. У них война, — сообщила Фая.

Пока светило солнце Петя каждый день проползал под проволокой и бежал по оврагу в мастерскую. Он выучился различать гаечные ключи по размерам, узнал названия деталей и инструментов. Никитич или Фёдор роняли: «ключ на двенадцать, разводной, здесь без газового не обойтись», и Петя бежал с ключом от Фёдора к Никитичу и обратно. Ему дали драную спецовку, он вытирал руки ветошью, уходя мыл их с содой, он был счастлив, а счастье, как известно, никогда не бывает долгим. Пошли дожди, в помещении все были на виду, подходящей одежды и обуви тоже не было. Выехали на тракторе уже без него. Эти несколько дней в октябре открыли ему мир по ту сторону ограды, он ещё не тяготился своим положением, но впервые начал думать и сравнивать.

Роман с трактором длился три года — пока Петя жил в Якшур-Бодье. Он долго бегал украдкой, а летом, после третьего класса, Никитич поговорил с капитаном и Пете разрешили «помогать в мастерской». Этим же летом произошли два, как теперь говорят, знаковых события. В мастерской установили подаренный заводом токарный станок «Удмурт» и новенький наждак для заточки резцов. Потекла витая стружка, металл на глазах превращался в болты и гайки, а Никитич, вытирая станок, мечтательно говорил: — Нам бы ещё фрезерный… Петя не отходил от станка пока на нём работали, и дождался своего часа: Никитич одел ему очки, поставил на ящик, подвёл резец и Петя сам, на ручной подаче, перегнал слой стали в стружку. Сила механизмов ощущалась, как собственная сила. Петя запомнил это чувство.

В середине лета на опушке леса разбили табор цыгане. Оказалось, что заколоченный сарай во дворе мастерской, — старая кузница. Цыгане переложили горн, приладили меха, запахло серой, застучали молот и молоток. Петя издали поглядывал в открытую дверь кузницы, не решаясь подойти ближе, пока молодой цыган не позвал его:

— Заходи, пацан, не съедим.

Таинственный пещерный полумрак, хищные на вид инструменты, светящийся послушный металл, непривычный запах железа, кузнецы, как колдуны из сказки… слишком много впечатлений для одного раза. Петя почти на ощупь вышел из кузницы и сел в тени сарая. За спиной молот и молоток вели понятный ему разговор, картина власти человека над металлом всё ещё стояла перед глазами. Жизнь изо дня в день наполнялась содержанием. Петя ещё не раз испытал на себе гипнотическое действие светящегося металла и убаюкивающей беседы молота с молотком. Перед самым началом школьных занятий табор свернули, кузницу заколотили, и лето кончилось.



Меня всегда занимал вопрос: как удалось старым мастерам, на ощупь творившим железный век, постичь прецизионные процессы и оставить невоспризводимые сегодня шедевры? Воображение моё рисовало затемнённую кузницу и мастера, совершающего обряд рождения булатного клинка. Я завёл разговор о забытых приёмах, Пётр вяло поддакивал, думая о своём, додумал и оживился.

— Похоже, я знаю один такой приём. В цыганской кузнице подсмотрел. Там в углу разные полешки сохли. Помню сосну берёзу, осину, других я не знал тогда. Вечерами после работы молодой цыган щипал лучину и складывал отдельными кучками. На закате, когда стемнеет, они ковали ножи на продажу. Собирали по деревням старые рессоры и выковывали из них ножи разной длины и формы. Под закалку, как я сейчас понимаю, немного перегревали, дожидались сочного красного цвета и калили. Потом они раскладывали ножи на решётке над горном и начинали колдовать. Старик прикладывал к ножам лучины и, по мере их обугливания и воспламенения, молодой передвигал ножи подальше от жара. Я, понятно, не присматривался в какой последовательности он брал лучины, но и так ясно — низкий отпуск.



Этим полным событиями летом было ещё одно: Петю пригласили в гости на пельмени. Пригласила Фая. Подошла к воротам мастерской, заходить не стала, вызвала Петю. В новеньком цветастом платье, в тряпичных туфлях на каблучках и в новом обличье — подстриженная, без косичек она смотрелась старше своих лет. Фёдор крикнул из мастерской:

— Держись, Петруха, это она для тебя так вырядилась.

— Больно надо. Мамка приглашает в выходной пельмени есть. В час ровно. Смотри не опаздывай.

— А меня? — не унимался Фёдор.

— А тебя пусть Лидка угощает.

Петя обрёл дар речи: — Кто меня пустит в выходной?

— Пустят. — Повернулась на каблуках, расклешила платье и пошла.

— Ну, Петька, взялись за тебя бабы, — не то в шутку, не то всерьёз сказал Фёдор.

— Не зевай, парень, — добавил Никитич.

На лай собаки из окна выглянула Фая: — Иди, не укусит.

Петя отворил калитку, пёсик зашёлся в истеричном лае.

— Иди, Иди! Во дурак! Щенка боится. Марш на место! — пёсик затих и завилял хвостом.

Фаина мама протянула руку: — Здравствуй, Петя.

Только сели за стол, пришли Лида с Федей. Федя поставил на стол бутылку водки, Лида достала стаканы.

— У меня на всех больших тарелок не хватит, — развела руками хозяйка.

— Нам можно в одной, — сказала Лида.

— Нам тоже, — Фая подвинулась к Пете. Все засмеялись. Фая смутилась и вернулась на место. Пельмени ели с уксусом под водочку, дети пили брусничный морс. Поели, посидели, попели. Все вместе проводили Петю до детдома.

Чтение давалось Пете с трудом. Фая уже бегло читала, а он всё ещё по слогам. Со счётом всё было наоборот — Петя легко складывал и отнимал в уме, а Фая путалась в пределах ста. В классе она сдвигала тетрадку так, чтобы Петя мог видеть примеры, и записывала ответы под его диктовку. Свободно читать Петя начал в третьем классе. Поздней осенью стоял у окна, облокотившись на подоконник, и смотрел, как роняет листья берёза. Тут же лежала тоненькая книжечка для начального чтения — «Лягушка путешественница». Он открыл её, начал читать и прочёл. Воодушевился, пошарил по комнатам, поспрашивал и нашёл ещё пару тоненьких книжечек из той же серии: про Му-му и про Жучку. В школе попросил Фаю принести книгу, которую ей читала Лида. Эту первую свою книгу Петя читал долго. Прочёл и начал с начала. Попадались незнакомые слова, не всё было понятно, но произошло главное, что отличает читателя, — он жил вместе с героями, с Тимуром и его командой. Днём он носил книгу за ремнём под рубашкой, на ночь клал под матрас. Вернул, попросил ещё что-нибудь и услышал ответ в обычной Фаиной манере: — Ну, забота теперь у меня книжки тебе таскать. Ладно, поищу. Сама я? Не, не читаю, мне бы про любовь что-нибудь, а так скучно.

Варвара Кирилловна похвалила Петю: — Ты заметно подтянулся по чтению, продолжай читать.

— Что читать, если книжек нету, — проворчал Петя.

— О чём ты бы хотел почитать? — спросила Варвара Кирилловна.

— Про войну и чтобы мягкая.

Варвара Кирилловна удивлённо на него посмотрела. Тут же вмешалась Фая: — Ну, без обложки, чтоб под рубашкой носить, а то плакали ваши книжки.

Варвара Кирилловна принесла в детдом несколько книжек небольшого формата, изданных на газетной бумаге. — Не надо их прятать, — сказала она, — пусть все читают.

С этого дня ученики разных классов стали приносить книги — потрёпанные, иногда без начала и, что самое обидное, иногда без конца. Варвара Кирилловна отдавала их Пете, а он относил в детдом. Так попала к нему «Дикая собака Динго, или повесть о первой любви»[3]. Петя прочитал заглавие и отдал книгу Фае.

Алевтина остановила Фаю в хлебном магазине. Она несколько раз вызывала Петю по просьбе Фаи и всё собиралась «прочистить ей мозги»:

— Ты, подруга, особенно-то губу не раскатывай. Красавчик твой последний год здесь доживает. Улетит скоро птичка.

— Куда улетит?

— Известно куда — в дальние края. У них одна дорога — из детдома в ремесленное, там армия подойдёт, а после армии, где служил там и останется. Приберёт его к рукам черноглазая. Всё расписано, подруга, как по нотам, — Алевтина перевела дух и засмеялась.

— А почему черноглазая? — спросила Фая с вызовом.

— Такие они, положат глаз, и пропал мужик. Очи чёрные, очи жгучие… знаешь?

— Знаю. Больно надо.

Весной объявили, что детей переведут в Ижевск, а детдом закроют. Местные парнишки обрадовались, Петя загрустил. Здесь он уже нашёл своё место, прижился как-то и за оградой друзья появились. Кто заменит ему Никитича, Фёдора, Фаину семью. Жизненный опыт был ещё мал. Неизвестность пугала.

В день отъезда ребята бесцельно слонялись по двору, бродили по комнатам, выглядывали в распахнутые ворота — ждали машину. Фая подошла со стороны оврага, высмотрела и выманила Петю.

— Поехал, значит. Книгу забыла отдать. Почитай. — Она протянула обёрнутую в газету повесть о первой любви. За обложкой лежал конверт, а в нём записка с адресом и предложением писать письма.

Петя отступил на шаг: — Зачем она мне. Оставь себе.

Фая не ожидала отказа. — Лида с Федей осенью распишутся. Хватит, нагулялись, — она вновь протянула книгу, — возьми, может поумнеешь.

Петя заупрямился, отступил ещё на шаг, сказал:

— Прощались уже. Пойду я.

— Иди, иди! Дурак! Идиот! Урод проклятый!

Петя повернулся, пошёл, услышал: «Изверг! Еврей чёртов!», — и не оглянулся. В спальне опустился на голую кровать, посмотрел на ряд солдатских вещмешков с именами, выведенными химическим карандашом, и закрыл глаза. Задремал, его разбудили, когда пришла машина.

Глава 3

О годах, проведенных в ижевском детдоме, Пётр не любил вспоминать. Воспитатели требовали послушания, учителя добивались успеваемости. Подростки тяготились своим положением, ухитрялись добывать курево, не упускали случая выпить, если представлялась такая редкая возможность, враждовали с городскими, сводили счёты со своими, словом, жили, а сознание определяло бытие.

На стене висел пожелтевший Указ Президиума Верховного Совета СССР от 2 октября 1940 г. «О государственных трудовых резервах СССР», вводивший мобилизацию молодёжи в возрасте 14–16 лет в ремесленные училища и школы ФЗО. Указ обязывал «… ежегодно призывать до 1 миллиона подростков мужского пола для обязательного профессионального обучения». Рядом помещалась выписка из Указа от 28.12.40 г. За нарушение дисциплины и самовольный уход из училища можно было загреметь в детскую колонию. Об этом заведении были наслышаны, и никто туда не стремился. Узаконенная эксплуатация детского труда не смущала детдомовцев. Многие, и Петя в том числе, ждали этого часа с надеждой. Закончив кое-как седьмой класс, Петя сменил детдом на интернат, и его стали учить профессии токаря-фрезеровщика.

Подросток, выросший в казенном доме, не тяготился жизнью в интернате. Петя не стеснялся новенькой формы, не чувствовал себя парией, напротив, любовался собой в зеркале, с фуражкой и без неё. Началась работа на станках, Петя ожил и повеселел. Он буквально прирос к станкам, разговаривал с ними, смазывая и убирая, научился улавливать среди ровного шума ворчливые и недовольные ноты. Мастера отмечали прилежание, хвалили его, хотя на самом деле это было нечто иное, подмеченное Никитичем, Федей, кузнецами… На втором году обучения Петя узнал про автошколу при ДОСААФ. Пошёл и был принят. Тоскливыми оставались только выходные и праздники.

В шестнадцать лет он отнёс в милицию справку из Як-Бодьинского поселкового совета и получил паспорт, выданный на имя Зисмана Петра Ивановича, 1938 года рождения, еврея, место рождения не установлено.



Из училища Петя попал на Ижмаш. Перед распределением мастер сказал ему: — Просись в инструментальное производство. Там тебя научат работать на всех станках. — Пете дали хорошую характеристику и рекомендовали, как способного рабочего. Его определили в один из инструментальных цехов, и он вступил в самостоятельную жизнь — с небольшой зарплатой, койкой в рабочем общежитии и долгожданной свободой, которой он не умел распорядиться. В общежитии, в основном, жила молодёжь. Дни рождения, свадьбы, проводы в армию… для «пьянства без причин»[4] времени не оставалось. Петя заметил, что девушки не обходят его своим вниманием. С одной из них у него состоялся интересный разговор. Они сидели в парке над прудом, как-то к слову пришлось, и она сказала: — Ты и на еврея то не похож. Они все важные, просто так не подойдёшь. А ты ничего, свой парень. Может ты и не еврей?

— Не знаю. Я вроде подкидыша, говорили, не взяли меня из роддома.

— Ну, тогда ты точно не еврей. Уж чего только я про евреев не слышала, но чтоб они детей своих бросали…

— А что ты слышала?

— Разное болтают. Мы для чего здесь сидим? — и она потянулась к Петру. Это был уже не первый случай, когда в нём не признавали еврея. Сомнения эти ни к чему не вели. У него не возникало желания выяснить, кто же он на самом деле.

Весь первый год самостоятельной жизни Пётр пребывал в состоянии эйфории. Идя на смену среди тысяч таких же, он испытывал душевный подъём, приятное чувство причастности к чему-то большому и важному. Он не замечал обречённости в опущенных плечах, следов многолетней усталости на лицах, его не угнетала однообразно тёмная одежда, вохра, бесцеремонно обыскивающая кого ей вздумается… После проходной он шёл мимо цехов металлургического завода. В окнах видна была феерическая картина разливки стали, прокатные станы жадно заглатывали светящиеся полосы, выходя из валков, металл безвольно падал на пол и полз, извиваясь. После вечерней смены Пётр часто задерживался у открытых окон — в ночи эти картины завораживали и будоражили одновременно. Впереди были три года, отпущенные ему до призыва, и виделись они в розовом свете. Сквозь те же розовые очки смотрел он на молодую красивую учительницу, когда она подошла к его станку и стала уговаривать продолжить учёбу в вечерней школе: — От вас ничего не требуется, только назовите мне ваш табельный номер, остальное мы возьмём в отделе кадров. — «Я просто не мог ей отказать», — оправдывался Пётр, направляясь в школу, когда друзья звали развлечься. В заводской вечерней школе рабочей молодёжи требования были не высокие, знания приобретались не глубокие, аттестат получали все, кто хотел, и это уравнивало их в правах со всеми, желающими учиться дальше. Три года Пётр не замечал бега времени. Задумался и оглянулся, когда его сверстники один за другим стали покидать общежитие. Прошёл осенний призыв, потом весенний, Пётр решил, что про него забыли, и пошёл в военкомат. Дежурный офицер выслушал его, порылся в картотеке и сказал:

— Поедешь в школу сержантов учиться на механика-водителя боевых машин. Даром тебя в ДОСААФ готовили? Наберём команду и вызовем. Иди работай.

Пётр не скрывал своей радости. Офицер был приятно удивлён и пожал Петру руку. В те годы армию ещё не разъедала дедовщина и простые парни, вроде Петра, охотно шли служить.



После трудностей и неприятностей первых месяцев службы, Пётр усвоил правила очередного общежития. Казарма подкупала чистотой — никто не валялся на его койке и не брал «поносить» его одежду. Петю не грызла тоска по дому, он не расстался с любимой девушкой и не терзался сомнениями, дождётся ли она его, не писал и не ждал писем. Его привязанностью стали танки. В редкие свободные минуты он шёл на танкодром и мысленно проходил препятствия — здесь отпустить акселератор, а здесь добавить… Он ничего не читал, скучал на политзанятиях, нехотя учил уставы и ждал своего часа. Пётр с первого раза одолел все препятствия и дальше только наращивал скорость. В конце учёбы он с гордостью проделал и аккуратно обшил дырочку для знака механика-водителя третьего класса и отбыл для дальнейшего прохождения службы в кадрированную дивизию, расквартированную в светлом сосновом лесу на берегу Днепра. Там он впервые вошёл в большую реку, подставил тело сильному течению тёмной воды, понежился на тёплом прибрежном песке. Смуглый от рождения, он быстро покрылся ровным загаром, кончики густых чёрных бровей выцвели до пшеничной жёлтизны. Нежданно-негаданно он оказался на земле его предков.

Петру предстояло поддерживать технику в рабочем состоянии и совершенствоваться в искусстве вождения. Он стал водителем танка командира взвода — лейтенанта, недавно прибывшего на эту должность из училища. Прошло немного времени и их сблизило желание постичь мастерство вождения с прибором ночного видения. В армии, наконец, пригодились водительские права Петра. Его часто отправляли за продуктами, строительными материалами или с личными поручениями офицеров. Во время таких поездок молодые люди становились Алексеем и Петром, а о службе напоминала только форма и внушительного вида армейский грузовик. На втором году службы произошло событие, ещё больше сблизившее их.

Над дивизией постоянно висела угроза неожиданных визитов командующего. Маленький учебный самолёт замечали, когда он уже шёл на посадку. Командующий появлялся в расположении полков раньше их командиров. И начиналось… Желая уберечь себя от этой напасти, на танкодроме надстроили вышку и оборудовали постояный пост с рацией. На этот раз самолёт прилетел в густых сумерках. Командующего интересовало ночное вождение. Он достал хронометр и лично следил за кружением машин по танкодрому. Экипажи оказались неплохо подготовленными, командующий подобрел, выделил машину под номером тридцать один и распорядился: — Освободите танкодром и пусть покажут на что способны. — Командир полка передал команду и от себя добавил: — Жми! — Алексей передал команду и тоже добавил от себя:

— Спокойно, Петя, покажи класс. — Пётр прошёл круг, пошёл на второй, когда последовала новая команда:

— Лейтенант, займите место водителя.

Командующий захлопнул крышку хронометра. — Молодцы! Первый класс! Командир полка счастливо улыбался, комдив пригласил командующего «перекусить», офицеры облегченно вздохнули, а Алексей и Пётр стали водителями первого класса — комдив понял слова командующего буквально.

Старшина-сверхсрочник так прокомментировал это событие: «Вот жид пархатый, и тут всех обскакал». Старшина этот не упускал случая пройтись по поводу национальности Петра и ввернуть «жид» к слову и просто так. Пётр уже знал, что евреев здесь не жалуют, хотя и не понимал почему. Старослужащие предупреждали его: со старшиной лучше не связываться, рассказывали, как года два тому один лейтенант «начистил ему харю», но старшина так и остался на своём складе, а лейтенанта загнали на Камчатку. Подозревали, что старшина стукач и сторонились его. Однажды Петру пришлось везти старшину на армейский склад.

— Не может еврей быть Петром Ивановичем, — разглагольствовал старшина. — Меня не проведёшь. Пинхус Абрамович — вот ты кто.

Пётр знал, что старшина его провоцирует. Ждёт, что он сорвётся. Хоть как-то. В зеркале Пётр видел, что старшина ждёт ответа, и дал выход своей ярости, разогнав машину так, что её стало заносить. Старшина испугался, вцепился в сиденье, завизжал. Пётр убрал газ, и больше они не проронили ни слова. Ночью Пётр проснулся, вспомнил поездку и впервые подумал, что всё же надо бы выяснить, кто же он на самом деле.

Старшина оставил его в покое самым неожиданным образом. Пётр повёз Алексея в город за покупками по списку офицерских жён. При выезде на шоссе они увидели старшину. Он спал, привалившись спиной к сосне, сочившуюся изо рта струйку облепили мухи, по мокрым штанинам сновали насекомые.

— Жаль, что здесь не ходят патрули, — сказал Пётр.

— Нет, — загадочно улыбнулся Алексей, — что ему патруль: проспится, отсидит пару суток на губе и всё. Ты не видел его Агриппину? И скалку её не видел? Отвезём его домой, там он своё получит. Сразу всё — суд, приговор и исполнение.

Пётр подогнал машину. Вдвоём они с трудом затащили старшину в кузов и вернулись в посёлок. Пётр ожидал увидеть такую же низенькую толстушку, как старшина, а вышла высокая худая женщина, загородила дверь: — В хату не пущу, несите в сарайку.

После этого случая старшина смотрел волком, но не задевал.

Пошёл последний год службы и Петра стал беспокоить холодок неизвестности. Он знал, что может вернуться в Ижевск, койка в общежитии и работа всегда найдутся. С недавних пор у него появились иные желания. Большой красивый город соблазнил его. Так вышло, что ему велели везти комдива с женой и дочкой в Киев. Утром он отвозил генерала в штаб, поступал в распоряжение генеральши и колесил по городу. На обратном пути, не стесняясь его присутствия, генеральша сказала: — Зачем ждать пока пришлют нового водителя? Возьми этого. — Дочка поддержала её. Сидевший рядом генерал спросил: — Слышал, сержант?

— Я танкист, товарищ генерал, — ответил Пётр, не отрываясь от дороги. Уже у дома, выходя из машины, генерал сказал: — Служи, танкист.

Вечером, засыпая, Пётр видел картины городской жизни, фланирующую толпу на Крещатике, поразившее его здание оперного театра, купола Софиевского собора, Владимира с крестом над городом и Днепром. Подступало желание прикоснуться к жизни большого города. Годы, прожитые на казённом иждивении среди себе подобных, не выработали привычки брать на себя ответственность за свою собственную судьбу. Опыт всей предыдущей жизни помог ему легко адаптироваться в армии и теперь, когда пришло время решать, как жить дальше, появились мысли — а не остаться ли в армии. Он стал присматриваться к офицерской жизни и при удобном случае спросил Алексея: — Как ты думаешь, стоит мне поступить в училище?

Алексей ответил не сразу: — Не стоит. Даже если поступишь, ходу тебе не будет.

— Пятый пункт?

— Пятый пункт и родители. Что ты знаешь о них? В анкетах спрашивают, были ли в плену, на оккупированной территории, в заключении… Брось эту мысль, Петя. Займись лучше поисками родителей. Хочешь, помогу? — Пётр кивнул. — Мой однокашник служит в штабе. Пошлёт запрос от части.

Ответ пришёл довольно быстро. Республиканский архив УАССР сообщал, что в документах, переданных на хранение при ликвидации Якшур-Бодьинского детдома, находится протокол заседания комиссии от 25 сентября 1941 г. по приёму детей, прибывших из Ижевска без сопроводительных документов. К письму была приложена выписка из протокола. Из выписки следовало, что год рождения Петра установлен врачом, а фамилия, имя, отчество и национальность записаны со слов ребёнка. Пётр прочитал письмо, посмотрел на Алексея и грустно улыбнулся: — Выходит и день рождения мне тогда же назначили. Ничего этого я не помню.

— Да-а-а, — протянул Алексей, — свежо предание… На месте надо концы искать.

Вечерами, перед сном, Пётр силился заглянуть в глубины памяти. Вспомнил детей под брезентом, стук колёс и смутный образ женщины, что дала ему тёплый бублик.

Одногодки Петра считали дни до дембеля, а он так и не решил куда податься. И на этот раз за него решили другие. Отец комбата — заведующий военной кафедрой Днепропетровского металлургического института — попросил подобрать толкового механика-водителя для обслуживания учебных танков. Комбат вызвал Петра, изложил суть дела и спросил:

— Согласен? Ты, сержант, подходишь по всем статьям. Где жить? Не знаю. Если согласен, можно уточнить. — Пётр согласился.

Осенью он сел на пароход и поплыл вниз по Днепру. Почти весь рейс простоял на палубе: любовался рекой и берегами. Утром перебросил через плечо тощий вещмешок, сошёл на берег и пошагал устраиваться на гражданке.

Глава 4

Пётр представился начальнику кафедры и получил по-военному чёткие указания: — Боксы во дворе. Найдёшь Клименко — он тебе всё покажет. Насчёт жилья подойдёшь к коменданту общежития. Он в курсе.

Клименко, отставник пенсионного возраста, сидел в каморке и читал газету. Познакомились. Разговорились. Узнав, что у Петра есть специальность, Клименко заметил: — Тут ты не задержишься. Скоро заскучаешь.

Последний этаж студенческого общежития занимали преподаватели, как правило, молодые ассистенты и аспиранты. Петра подселили к ассистенту кафедры математики — деревенскому парню, недавно окончившему университет. Пётр поздоровался. Бросил на пол свой тощий вещмешок.

— Располагайся, — сказал Антон. — Вечером пойдем пить пиво. Лучший способ свести знакомство.

Всё устроилось быстро и просто — работа, койка и время, чтобы осмотреться и подумать, как жить дальше. В августе стали возвращаться из отпуска офицеры. Появились первые поручения, а когда выяснилось, что у Петра есть права, его стали использовать и в личных целях — свозить мужскую компанию на рыбалку, перевезти мебель и далее, как обычно. В сентябре общежитие наполнилось голосами — начались занятия.

Субботним вечером Антон предложил: — Пойдём, прошвырнёмся по парку, подцепим кого-нибудь.

Пётр нехотя согласился. Его смущала форменная одежда. Поди объясни прохожим, что другой у него нет. Они спустились на первый этаж и задержались у объявления: «Вечер танцев».

— Заглянем? — спросил Антон.

Каролина не возлагала больших надежд на этот вечер, зашла на всякий случай. Она заметила Петра, как только он вошёл, и стала внимательно его разглядывать. Высокий, брюнет, лицо чистое, загорелое, глаза серые… и голубые, когда переводит взгляд. Усмехнулась. Знает, что форма ему идёт. Красуется. Она двинулась напрямик, подошла, предложила решительно: — Потанцуем?

Пётр смущённо улыбнулся: — Я не танцую. Не умею.

«Так он ещё лучше», — отметила Каролина. — Здесь никто не умеет, — она говорила с каким-то приятным и ласковым акцентом, положила руку ему на плечо и они начали двигаться. Почти сразу же смолкла музыка, но Каролина не выпустила его руку, сказала: — Пойдём лучше погуляем, — и увлекла его к выходу. Они покружили в студенческом городке, посидели на скамейке и договорились встретиться на другой день. Возвращаясь, Пётр размышлял: «Настырная. Прёт, как танк».

Антон спал в костюме, при галстуке, в обуви. Пётр разул его, распустил галстук, прислушался к пьяному бормотанию, ничего не разобрал и лёг спать. Ночью он несколько раз просыпался от булькающего храпа. Утром, когда Пётр проснулся, Антон, всё ещё в костюме, сидел на кровати, свесив ноги, и не мигая смотрел на Петра.

— Я три семестра вел занятия у этой панночки. Пялился, как только мог, а она, значит, прынца ждала. Ну, ты даёшь! — и он снова растянулся на кровати.

Верный армейской привычке, Пётр почистил ботинки, навёл стрелки на брюках, поправил фуражку перед зеркалом и довольный собой пошёл на свидание. Каролина вышла улыбаясь, увидела Петра, остановилась, прищурилась.

— Здравствуй, воин. Ты опять при параде!

Пётр молчал. Пауза затянулась. Каролина почувствовала неловкость, взяла Петра под руку: — Пойдём, посидим у воды. — Они перешли по мосту на остров, пошли вдоль берега, увидели бревно на песке, сели. По дороге и здесь на берегу разговор не завязывался. Каролина прильнула к Петру, он обнял её одной рукой. Она повернула к нему лицо: — Что ты всё молчишь? Ты с девушками встречался когда-нибудь?

— Бывало и встречался. Никто не обижался.

Каролина густо покраснела: — Не сомневаюсь. — Попробовала зайти с другой стороны: — Тебе нравятся книги папы Хема?

— Никогда не слышал.

— Не слышал о Хемингуэе? Где же ты был последние десять лет, мой милый Маугли?

Пётр встал. Неприязнь, вспыхнувшая при встрече, вновь охватила его. Насмешливый тон, высокомерные нотки… Подошёл к воде. Постоял. Вернулся.

— Одна моя подруга детства в таких случаях говорила: «Во дурак! Чего уши развесил? На одежду пока не заработал, не успел — три месяца, как демобилизовался.

Каролина не отвела глаза, смотрела внимательно, спросила: — Тебе никто не помог? Родители…

— Некому помогать, — помолчал и добавил, — и никогда не было. Пойдём. Провожу.

Она послушно поднялась, молча дошли до проспекта.

— Здесь уже близко, сама дойдёшь, — Пётр улыбнулся на прощанье и повернул в свой проулок. «Этой улыбкой он из меня верёвки будет вить, — подумала Каролина и отметила, что к месту вспомнила подходящее выражение. — Грубоват, но до чего похож на моего героя. Чего я сунулась с Хемингуэем?»

Каролина Збыровская училась на третьем курсе. Возвращаясь после летних каникул, проведенных в Варшаве, она сразу же начинала мечтать о следующей поездке, и так её жизнь превратилась в долгое ожидание и мотыльковый миг короткого лета. Невысокая, худенькая, стройная фигурка, шатенка со светлыми карими глазами, живое лицо, озарённое внутренним светом. За два прошедших года никто не стал перед ней на колени и не был сражён сиянием её лучистых глаз.

В вестибюле общежития Пётр спросил у вахтёрши, уткнувшейся в книгу: — Кто такой Маугли? — Женщина сняла очки, убедилась, что он не шутит. — Мальчонка такой дикий, у волков в лесу воспитывался.

— Вроде Тарзана?

— Да, да. Вроде того.

В среду Пётр возился с заезженным армейским грузовиком, на котором студентов обучали вождению.

— Эй, механик, — услышал он знакомый голос с приятным акцентом. Пётр открыл калитку. Каролина помахала тоненькой книжкой:

— Почитай. «Старик и море». Пошли в кино.

— Приоденусь — тогда и пойдём. Хочешь прокатиться? Машину надо проверить. — Он помог ей подняться в кабину. — Здесь недалеко мастерская. Токарь требуется. Заедем на минуту.

Она ждала его у двери. Смотрела, как он подошёл к рабочему, как тот остановил станок, поговорили, пожали руки, сейчас вернётся… Нахлынули желания, терзавшие её уже не первый год, и она решилась дать им волю.

— Поезжай за город. — «Голос чужой», — отметила она про себя.

Пётр посмотрел в зеркало, увидел её лицо и всё понял. В роще она опустилась на сухие листья и позвала: — Ну, иди же!



Работа в небольшой мастерской, обслуживающей горздрав, оказалась очень удобной. Петру оставляли чертежи, чаще эскизы, никто не контролировал его время, он выполнял работу, раскладывал детали на столе, утром их уносили. Около десяти Пётр закрывал мастерскую, шёл к общежитию и встречался с Каролиной. Ближе к зиме мест для уединения не осталось. Их встречи начались с телесной близости, теперь они нащупывали пути к близости душевной — бродили по тёмным улицам, разговаривали и обменивались жизненным опытом, таким разным, что обоим было интересно. Позже начались первые совместные покупки. Костюм решили шить. В маленьком ателье на проспекте Каролина остановила свой выбор на тёмно-синей ткани в редкую белую полоску и занялась фасоном. Пётр неумело выполнял указания пожилого закройщика, когда тот обмерял его и вертел перед зеркалом. На все вопросы Каролины закройщик отвечал одной фразой: «Ви мне говорыте?», меняя интонации и ударения. Пётр не понимал: спрашивает он или соглашается, но Каролину беседа, похоже, устраивала.

На первую примерку Пётр пришёл один. Закройщик возился у него за спиной, наносил мелом какие-то метки и говорил сам с собой.

— После всего, что было, идише бухер приводит сюда полячку. Ему нужна шикса. — И вдруг обратился к Петру: — Фун мазл биз шлемазл из эйн шпан. Вы понимаете, Зисман? — Пётр смущённо улыбнулся. Закройщик сокрушенно покачал головой. — Ну конечно… Всё-таки я вам скажу, Зисман. От счастья до несчастья всего один маленький шаг. Вы понимаете, что я говору?

Сокурсница дала Каролине ключи от комнаты в коммунальной квартире. Поздно вечером, когда жильцы уже спали, они пробрались в эту комнату и провели вместе целую ночь. Рано проснулись и долго шептались, пережидая утреннюю суету многолюдной квартиры, и решились выйти, когда парадная дверь хлопнула последний раз и наступила тишина, — короткий промежуток между уходом спешащих и первым шарканьем шлёпанцев стариков. Обстановка располагала к доверительной беседе и Пётр поделился мыслями, посещавшими его с недавних пор. Возня с тремя старыми танками и выполнение простеньких заказов в мастерской уже начали надоедать ему. Он согласился работать на кафедре, чтобы как-то закрепиться в большом городе, но теперь он немного осмотрелся и узнал, что на заводах требуются станочники, желающим обещают хорошую зарплату и место в общежитии. Можно подучиться и податься в дальнобойщики, там вообще сулят золотые горы. Он ещё ничего не решил, надо походить, расспросить поподробней. Каролина слушала и по мере того, как он говорил, таяла её хрупкая надежда избавиться от одиночества и «сносно прожить оставшиеся два с половиной года». Она понимала, что если он уйдёт в заводское общежитие, расположенное чёрт знает где, она потеряет его. Услужливая память тут же выдала ей подходящие выражения: «с глаз долой — из сердца вон; поминай, как звали…», но легче ей от этого не стало.

Вечером Каролина стояла в коридоре у окна, всматривалась в слабо освещённую улицу и ждала Петра. Она успокоилась, почти смирилась с неизбежным и подумала, что будь Пётр студентом… Каролина выбежала на улицу, пошла навстречу Петру, с каждым шагом обретая уверенность, что ещё не всё потерянно. Она спешила поделиться своим открытием и не успела подобрать верные слова.

— Петрик, ты должен поступить в институт.

— Должен?

— Да. Ты станешь инженером, и мы будем вместе.

Пётр немного отстранился. — А как же Варшава? — Каролина осеклась, спонтанный ход мыслей прервался. Какое-то время шли молча.

— Я целый день сама не своя. После чудесной ночи эти твои планы… Удар ниже пояса. Обрадовалась, что нашла хорошее решение для нас обоих. — Она прижала его руку к себе и ждала ответа.

— Я уже думал об этом. Даже узнал, какие сдают экзамены. Потом бросил эту мысль. Мне надоела жизнь на виду. Пора уже начать зарабатывать и обзавестись своим углом.

— Своим углом?

— Выражение такое. К тому же диплом ничего не даёт. Длинный путь к маленькой зарплате и койке в общежитии ИТР. Это я уже видел.

— Понимаю. Я ужасно скучаю по своей комнате, она мне снится. Хорошо знать, что она у тебя есть, но ты же не крот, чтобы сидеть в норе, а образование позволит тебе всю жизнь встречаться с интересными людьми.

Пётр почувствовал, как закипает раздражение. «Ничего она не поняла. Своя комната. Крот, нора. Какие-то интересные люди». Он остановился, взял её руки в свои.

— На самом деле твоё хорошее решение хорошо только для тебя.

Каролина сникла, сказала вяло: — Образование ещё никому не вредило.

— И тебе не будет покоя, если я останусь необразованным? Особенно там, в Варшаве.

Каролина попыталась освободить руки и не смогла.

— Пусти! Ты злой!

— Не дёргайся. Уже поздно. Я не отпущу тебя одну. — И добавил примирительно: — А чего ты ждала от Маугли? С волками жить — по волчьи выть. Запиши в свой поминальник.

Вечером следующего дня Каролина стояла у окна в коридоре, видела, как пришёл Пётр, посмотрел на окна, подождал минут десять и ушёл. Несколько дней она высматривала Петра, но он не приходил. Она сразу почувствовала, как сузился круг её возможностей, какими тоскливыми стали вечера. К чему ломать себя и делать первый шаг, если она всё равно его потеряет.

Недели три спустя Каролина невольно подслушала разговор двух парней из её группы. Говорили о Петре.

— Танк знает, как свои пять пальцев. Спросишь — объяснит лучше майора. Вот кому легко будет на военке. Нечего делать.

— Он что, поступать собрался?

— Похоже, иначе для чего школьные учебники в каморке валяются.

Парни отошли, а Каролина прислонилась к стене, стараясь унять волнение.



Пётр рассказал Антону о своих сомнениях. Они пили пиво в павильоне, стучали по столу воблой и трепались

— Какие, к чёрту, сомнения, — безапелляционно заявил Антон, — вроде нормальный парень, а рассуждаешь, как какой-то очкарик. Наработаться не успеешь? Была бы шея — хомут найдётся. Тебе что, диплом жить помешает? Я бы хоть сейчас на первый курс снова пошёл. Давай ещё по одной…

Антон плохо переносил пиво. Водку пил хорошо, а пиво — плохо. В трамвае он задремал и бормотал что-то о прелестях студенческой жизни. Пётр довёл его до кровати, кое-как снял пальто. Присел на свою кровать и уснул, привалившись к стене. Разбудил его Антон. — Вставай. Скоро буфет закроют.

Буфет закрывался. — Рожи у вас помятые, а закусить нечем, — буфетчица указала на пустой прилавок.

— Мы, Марья Ивановна пивом в парке накачались. Поесть бы надо, — взмолился Антон. Марья Ивановна достала из-под стойки две бутылки кефира и батон. — Утром приходите, колбаску привезу.

Точка отсчёта, узелок на память — две бутылки кислого кефира на вытертой клеёнке и чёрствый батон на газете.

— В городской библиотеке, — поучал Антон, — на втором этаже читальный зал, а направо комната с каталогами. Подойдёшь к Доре Исаковне, интеллигентная такая еврейка в очках, она всем помогает. Филологини наши ей цветы на восьмое марта покупали. Тебе она точно поможет. Подберёт всякие пособия для поступающих. Ну, бывай, — и они чокнулись кефиром.

Засыпая, Пётр лениво перебирал в уме события дня. Вспомнил павильон и блаженно потянулся — хорошо посидели. Дора Исаковна? Всем помогает? Она поможет ему понять истоки неприязни, на которую он постоянно натыкался с тех пор, как попал на Украину. Вспомнил Фаю: «Изверг! Еврей чёртов!». Она хотела что-то сказать… И эта размолвка с Каролиной. Она же не скрывала, что получит диплом и уедет, чего было лезть в бутылку? Костюм готов, заказывали вместе… Проснулся он с ясной головой, сомнения ушли вместе с пивом, хотелось действовать, как тогда на танкодроме…



Библиограф Дора Исаковна работала в этой комнате с середины тридцатых. Никто лучше её не знал книжный фонд, бесчисленные карточки каталогов были написаны её рукой.

— Здравствуйте, Дора Исаковна, мне посоветовали к вам обратиться, — Пётр поборол смущение и продолжал. — У меня в паспорте написано, что я еврей, но я не знаю, кто такие евреи.

— Что значит написано? Вы что, сирота казанская?

— Вот именно. Не из самой Казани, но из тех мест. Так вы поможете?

Дора Исаковна сдвинула очки на лоб, посмотрела ему в глаза, перевела взгляд на его бушлат, на смятую в руке шапку. — Конечно, я вам помогу, но надо же понять, в чём именно. Садитесь, молодой человек, я вас слушаю.

Час спустя Пётр сидел в читальном зале. Выбрал место у окна спиной к залу. Перед ним лежал томик Р.Киплинга. Он уже побывал в библиотеке, записался и взял несколько школьных учебников. Дора Исаковна обещала составить для него «подборку по вечному еврейскому вопросу, начиная с римского наследия» и посоветовала не читать до поступления. «Это чтение может выбить вас из колеи», — сказала она. «Ещё один намёк», — подумал Пётр. Оказавшись в напряжённой, густой какой-то, тишине большого зала, он испытал незнакомое ему чувство уважения к книгам и людям, занятым чтением, погладил лежащий перед ним томик, открыл, стал читать и поднял голову, когда стали щёлкать выключатели настольных ламп. Он тоже включил свою лампу под зелёным стеклянным абажуром и вернулся в джунгли. Пётр ушёл, когда притушили свет и последние читатели стали подниматься со своих мест. Медленно побрёл вверх по проспекту, довольный вечером и собой.



Каролине осталось сдать один экзамен, выспаться и начать скучать в опустевшем общежитии. Она надеялась, что в этом году всё будет иначе, что они воспользуются отъездом соседок по комнате, станут проводить много времени вместе, посетят места, куда она не решалась ходить одна. Глупая ссора, особенно если он решил поступать, но сделать первый шаг к примирению она не могла. Да, она не вышла в тот вечер. Если он так легко может от неё отказаться после того, что было, грош цена — она грустно улыбнулась — таким отношениям. «Мезальянс — это всегда чревато», — говорила её мама и грустно улыбалась. Расслабилась после той ночи и забыла свой девиз: «The readiness is all». Самое важное — это готовность. Она сдала последний экзамен, шла по коридору и ещё издали увидела Петра. Он сидел на подоконнике и смотрел в её сторону. Пошёл навстречу, протянул руки.

— Привет. Поминальник у тебя с собой?

— Какой поминальник?

— Книжечка зелёная. Запиши: милые бранятся — только тешатся.

— Это уже там, — она радостно улыбнулась.

— Значит всё в порядке. Слушай, я ведь решил поступать. Сижу, задачки решаю. Пойдём, получим костюм, купим галстук и отметим окончание сессии. Галстук умеешь завязывать?

Каролина не ответила. Облегчённо вздохнула и взяла его под руку.



Пётр привёл в порядок матчасть и теперь, в перерывах между практическими занятиями студентов, решал задачи. Учебники он штудировал в читальне, перемежая учёбу с чтением.

— В школе я читала запоем, — рассказывала Каролина. — В старших классах стали задавать помногу на дом, отказаться от чтения я не могла и придумала — час учусь, полчаса читаю. Правда, эти полчаса нередко растягивались на час. Что бы посоветовала почитать? Попробуй Джека Лондона — на меня он действовал, как допинг. Начни с «Мартина Идена», только, пожалуйста, не проводи аналогий.