Но он очутился не на ярко освещенной площадке, готовый увернуться от летящей в него липкой ткани. Он очнулся в тесной кабине “Гнома” и не мог шевельнуться, в глазах у него рябило, мысли цепенели, н, как обычно, прошло несколько десятков секунд, прежде чем он понял, что где-то поблизости свертывают пространство и что он, по идее, должен потерять сознание.
— Вы что-то сказали?
— Нет. Ничего особенного.
Когда он очнулся вторично, он лежал обнаженный в чистой постели, на откидной койке в нестандартной каюте, его одежда висела рядом и вокруг никого не было, и корабль, на борту которого он находился, был гораздо крупнее обычных абордажных и десантных ракет, и где-то в дальнем его конце, видимо в рубке, разговаривали на языке, услышать который в этом районе Вселенной было совершенно невероятно. Некоторое время он слушал разговор просто так, наслаждаясь его звучанием, и только потом начал воспринимать смысл.
— …еще сутки, — произнес голос, принадлежавший кому-то высокому; что-то было с ним связано — не только теперь, но и в будущем. — Не знаю, как он уцелел. Я бы на его месте не выдержал.
И тогда на ее щеку упала с ветки капля росы. Я заколебался, но потом все-таки поднял дрожавшую руку и неуклюже стер влагу с ее лица. Она смотрела мне в глаза, но в темноте, окружавшей нас, мне трудно было угадать, что она думает.
— Так он что же, не человек? — спросил другой голос. Его обладатель был бесспорно лыс, небольшого роста, облеченный реальной властью.
Внезапно набравшись решимости, я нагнулся и поцеловал ее в холодные губы. Потом я привлек ее к себе и целовал, не отрываясь, пытаясь оживить ее губы своими губами. Длилось это очень долго, пока она наконец не ответила мне, пока не приоткрыла мелкие, сохранившие вкус яблок зубы.
— Спросите биологов, — сказал высокий. — Но горючего у него не хватило бы даже до ближайшей планеты.
Я укачивал ее в объятиях и чувствовал, как бьется ее сердце. Потом мы глубоко втянули воздух, словно после длительного ныряния.
— Там была планета? — спросил третий голос, принадлежавший непонятно кому.
— Ой-ой, у меня закружилась голова, — громко и как-то неестественно сказала она.
— Да, — сказал высокий. — Но слишком далеко. И ни одного корабля поблизости.
— Пойдем. Нельзя стоять на месте. Холодно.
— А что это была за планета? — не унимался третий. — Они есть в плане?
Мы подошли ближе к дому с зияющими дырами в крыше.
— Может, войдем? Там будет теплей.
— Нет, — сказал высокий. — Я вышел в пространство случайно. Мне показалось, что-то должно случиться.
— Погодите, — сказал лысый. — Вы отдаете себе отчет, чем рисковали?
Она не ответила. Тогда я выломал прогнившую доску и пролез внутрь дома.
— Вам следовало там задержаться, — укоризненно сказал третий. — А вы даже не выяснили, что это за планета.
— Там не было ничего интересного.
— Входите. — Я протянул ей руку.
— Тогда что же он делал?
— А может, здесь крысы?
— Кораблекрушение, — сказал высокий. — Видимо, у них отказал инвертор.
— Ведь дом-то пустой. Уже пятнадцать лет здесь никто не живет, — говорил я, помогая ей влезть в сени.
— А где остальные? Погибли?
Мы прошли в большую комнату. Сквозь щели в заколоченном досками окне виднелось небо. Я почувствовал, что ноги мои ступают по чему-то мягкому.
— Необязательно, — сказал высокий. — Если инвертор отказал вне пространства, их могло разбросать по всей Вселенной.
— Тут сено. Сядем?
— Зачем спорить? — сказал лысый. — Он сам все расскажет.
Она опять не ответила. Я потянул ее за собою. Теперь мы сидели на слежавшемся сене, от которого пахло погребом.
— Если мы его поймем.
— Романтично, да? Верно я говорю? — громко сказала она.
— У нас есть лингвистическое оборудование.
— Ты идиотка, — шепнул я сам себе.
— Все-таки мне не нравится, что мы там не остановились, — сказал третий.
И снова обнял ее. Мы долго целовались, и я качал ее в своих объятиях, описывая все более широкие круги, пока наконец мы оба не свалились на кучу волнистого сена и так и остались — полулежа, полусидя.
Пока они так переругивались, человек окончательно очнулся и привел себя в порядок. Версия высокого его устраивала. За высокого он был спокоен. Лысый тоже не внушал подозрений. Разве что третий.
А когда я дотронулся до ее груди и почувствовал ее горячую округлость, в моей памяти почему-то возник лес, крутой склон, тропинка, усыпанная хвоей, и полное отчаяния, мокрое от пота лицо партизана.
Он снова прислушался к разговору в рубке, и вовремя.
Я прижал ее к шуршащему сену, но в этот момент она с неожиданной силой оттолкнула меня обеими руками. Я откатился и с шумом сел между накиданными здесь кирпичами от разрушенной печки.
— Пойду посмотрю, как он там. Вдруг очнулся.
— Напрасно потеряете время.
А она заплакала. Бурно, нервно и так горячо, что я не на шутку испугался.
— Я с вами, — сказал третий.
Я опустился на колени и, не меняя позы, потянулся к ней, чтобы хоть как-нибудь сдержать этот странный, ужасный плач.
Человек мысленно следил за тем, как они, покинув рубку, идут к нему сквозь лабиринт коридоров.
Но тут она вскочила и с поразительной ловкостью, минуя сваленные на полу бревна и доски, выбежала в сад.
Это были настоящие люди. Но он немного ошибся. Вошедший первым действительно был невысокий и головастый, но голова эта была покрыта буйной вьющейся растительностью, прямо-таки шевелюрой. Однако человек продолжал воспринимать его лысым, вроде шара из папье-маше. Второй был обыкновенный, ничем не примечательный.
Когда я выбрался из дому, ее уже не было. Я зашагал в ту сторону, куда, судя по всему, она должна была пойти. И наконец увидел ее, она шла, пошатываясь, черная и удивительно высокая на фоне мутно-белого тумана, поднимающегося с реки.
Я обогнал ее. Она остановилась, вытирая ладонями лицо.
Человек внимательно смотрел на них, оценивая ситуацию. Впрочем, план ему уже подсказали. Он встал и пошел им навстречу.
— Мне хотелось кое-что выяснить, — тихо сказал я.
Она всхлипывала и молчала.
— Здравствуйте, — сказал он, подбирая слова. — Если бы не вы…
— Мне хотелось кое-что выяснить, — беспомощно повторил я.
— Так вы все-таки человек? — обрадовался второй.
Она двинулась вперед, обойдя меня широким полукругом. Я пошел за ней и спросил:
Слово “человек” прозвучало вслух совсем по-другому, чем он, который так назывался, привык произносить его мысленно. Это было уже не имя; обычное слово, каких тысячи.
— Есть у него шрам на правом боку?
Она молча уходила в ночь.
— Человек… — сказал он, которого спасли они, — Но если бы не вы…
— У вашего мужа есть шрам от пули?
— Благодарите Бабича, — сказал головастый. — Нашего вахтенного.
Было темно и тихо. Я услышал далекий, затаившийся в зарослях шум Солы. Он похож был на приглушенный спор кучки людей. И тут, как и совсем недавно, из лесной чащи донесся далекий винтовочный выстрел.
— Как вы там оказались? — спросил второй.
К дому подъехала телега с высоким решетчатым бортом, устланная гороховиной. Тот же самый возница, который не так давно вез труп, найденный в Солецком бору, извлек из-под сиденья почерневшую торбу с кормом и закинул ее на голову лошади.
— Авария при гиперпереходе, — объяснил человек, которого они спасли. — У нас полетел инвертор.
— Боже, — сказал второй. — Какой ужас!
Пани Мальвина вышла на крыльцо, привлеченная неожиданным событием.
— А ваши товарищи?
— Вы к нам, пан Харап? — спросила она.
— Не знаю, — сказал спасенный человек. — Понятия не имею, где они сейчас.
— Угу, — буркнул возница.
— Какой ужас! — повторил второй. Теперь он уже не внушал опасений. Вся его подозрительность улетучивалась, как дымовая завеса в вакууме.
Пани Мальвина призадумалась.
— Кто-нибудь из них мог оказаться поблизости, — сказал спасенный. — Вы заметили место?
— В город едете?
— Нет, — сказал головастый. — Мы сами попали туда чисто случайно. На Бабича снизошло откровение.
— Угу.
— Но у вас сохранились какие-нибудь записи?
Пани Мальвина посмотрела на небо — там росла белоснежная дорожка. Невидимый реактивный самолет по своей каждодневной привычке пробирался на север.
— Записи? — переспросил головастый. — Видимо, да. В бортжурнале.
— От нас кого-нибудь увозите?
— А что у вас за журнал?
— Угу.
Головастый пожал плечами.
— Какой вы неразговорчивый, пан Харап.
— Обычный кристаллический бортжурнал.
— Хорошо, — сказал спасенный. — Где он?
— Угу.
Когда они появились в рубке, высокий вахтенный уже шел навстречу, протягивая руку для приветствия.
В дверях появился Ильдефонс Корсак: со вчерашнего вечера он заметно осунулся и придерживал рукой брюки на втянутом животе.
— Николай Бабич, штурман.
— Харап приехал, — сказала пани Мальвина. — В город едет.
Спасенный почувствовал смущение.
— Неудачно все вчера вышло, неудачно, — прошептал Ильдефонс Корсак и подул в позеленевшие усы. — Не умеют теперь люди веселиться. Так уж изменился мир.
— Фамилия моих родителей была Синяевы, — сказал он. — Иногда мать называла меня Сашей… И… профессия. Я… инструктор. Я учу других летать на ракетах…
В эту минуту распахнулись двери из комнаты Регины. Она появилась на пороге, завязывая у подбородка шелковый платочек, готовая к путешествию. За нею Ромусь тащил два облезлых фибровых чемодана и большой узел, обмотанный веревкой.
В серых глазах штурмана что-то мелькнуло: что-то, похожее на удовлетворение.
— Значит, пилот. Так и запишем. Александр Синяев, пилот-инструктор.
— Боже ты мой, что я вижу! — вскрикнула пани Мальвина, прижимая к груди обе руки. — Все живое да славит господа! Ничего не понимаю.
— Извините, — сказал головастый. — Совершенно забыл представиться. Монин, тоже Александр. А это Анатолий Толейко, руководитель научной группы.
— До свидания, пани Мальвина, до свидания, пан Ильдефонс, если что не так, прошу не гневаться, — глухо сказала Регина. — Положи, Ромусь, багаж на телегу — сзади, где гороховина.
Все обменялись рукопожатиями.
Я вышел из тени уснувшей на зиму акации и остановился на полпути к телеге. Ромусь прошел мимо меня с высокомерной гримасой человека, посвященного в важные тайны, и принялся старательно запихивать чемоданы в скрипящую, как проволока, настилку телеги.
— Наш корабль называется “Земляника”, — сказал головастый тезка спасенного пилота инструктора и вопросительно на него посмотрел.
— Боже ты мой, неужто мы вас обидели дурным словом? Или, может, вам плохо было у нас?
— Я с одного старого звездолета, — сказал спасенный пилот. — Вряд ли вы о нем слышали.
— Все было хорошо, спасибо за доброе отношение и вообще, но так случилось, — ответила прерывающимся голосом Регина.
— У них взорвался двигатель, — объяснил руководитель научной группы Анатолий Толейко. — Неизвестно, что с остальными. Мы должны просмотреть запись.
— Так вдруг, неожиданно? Боже милостивый, если бы я хоть раньше знала, так курочку зажарила бы.
— Там никого не было, — сказал штурман Бабич. — На всякий случай.
— Спасибо большое. Мне ничего не нужно.
— Как хотите.
— Но куда вы денетесь, Региночка? Что может сделать женщина, да еще одна? Люди теперь, как волки, слабого вмиг загрызут…
Экраны в рубке на миг погасли, но тут же вспыхнули снова, сменив рисунок неба.
Регина прошла мимо меня, не поднимая глаз. Возле телеги она задержалась, бессмысленно разматывая узел веревки, которой были перевязаны ее вещи.
Созвездия в экранах были видны совершенно отчетливо, так что спасенный беспокоился не напрасно. В глубине маячил едва заметный серп Дилавэра. А совсем рядом, в каких-нибудь ста метрах от передатчика, в пустоте плавал он.
— Всюду есть люди, — сказала она, низко опустив голову. — Я еду в город. А потом будет, как бог даст. Может, поеду к брату, за границу.
— Зачем же сразу в чужие края? Страшно так далеко ехать.
Да, он стоял сейчас в рубке управления чужого звездолета, но одновременно сидел в тесной кабине “Гнома”, и терял сознание, и его подтаскивали мощными магнитами к отвесной громадине корабля, к расширяющемуся приемному отверстию, и несли на спине по бесконечным металлическим коридорам, и корабль снова уходил из пространства, и он терял уже, кажется, подсознание, так что от всех ощущений, сопутствующих переходу, остались лишь полная остановка времени, оцепенение да шум чужих голосов где-то внутри.
Регина быстро обернулась.
— Вы все видели сами, — сказал штурман Бабич. — Там никого не было.
— А что я здесь имею? Какая здесь у меня жизнь?
— Придется исследовать запись более тщательно, — сказал головастый Монин. — На проекторах.
Пани Мальвина минутку помолчала, а потом сказала с понимающим видом:
Он взял прозрачный кубик из рук Бабича и передал спасенному пилоту.
— Знаю, знаю, дитя мое. Что ты можешь найти здесь, между нами, простыми людьми?
— Вам и карты в руки.
— Если уеду в Америку, вас не забуду. Посылки вам пришлю, — сказала Регина с неуверенной улыбкой и стала взбираться на телегу.
Перед тем как вернуть кристалл, пилот Александр Синяев подбросил его на ладони. Он напоминал обычный пищевой концентрат. К сожалению, это было чисто внешнее сходство.
Сверкнули ее крепкие, загорелые ноги. Потом она села на коврик и еще раз посмотрела на этот странный дом, сколоченный из грубо контрастных, не подходящих друг к другу частей, и на нас, стоявших на жарком солнце. Харап уже натянул вожжи и чмокнул, понукая лошадь, но Регина вдруг остановила его, спрыгнула с телеги и бегом кинулась к нам.
Я решил, что она забыла какие-то вещи, и меня даже подмывало посмотреть на небрежно раскрытые двери ее комнаты, однако Регина замедлила шаг и неожиданно подошла ко мне.
2.
— Я хотела еще с вами попрощаться, — робко сказала она и посмотрела мне в глаза. — Вас словно здесь и не было. Ничего вы никому не говорили, ничего не хотели, ни к кому не было у вас претензий.
В рубку вошли новые люди. Один из них, рыжий, долговязый, а темных очках, приблизился, пристально разглядывая спасенного. Пилот Синяев протянул руку. Новый человек сделал вид, что ее не заметил.
Я молчал, не зная, что ответить.
— Александр Синяев, — сказал спасенный. — Пилот-инструктор.
— Но я вас полюбила.
— Сейчас посмотрим, — сказал новый человек. — Пройдите сюда. Раздевайтесь.
Я чувствовал, что позади меня стоит кто-то навязчивый и враждебный, но обернуться я не мог.
Он откинул одно из кресел. Получилась койка.
— И я вас очень люблю, пани Регина.
— Ложитесь.
— Хорошая бы получилась из нас пара. За вас бы я вышла.
— Это Дорошенко, — объяснил Монин. — Бортовой медработник.
— Вы очень славная, пани Регина.
— Я не называю своего имени, — сказал Дорошенко. — Все равно не запомните. И не дышите на меня, пожалуйста.
— Это вы просто из вежливости. А я говорю правду.
На боку у него была прицеплена сумка. Он вытащил оттуда белый халат и облачился. Потом он достал из сумки белую маску и укрепил ее на лице, так что снаружи остались только очки и прямые рыжие волосы, которые он тут же прикрыл извлеченной из сумки белой шапочкой. После этого он осторожно потрогал пустую кобуру, висящую на подлокотнике рядом с одеждой Александра Синяева.
— Я тоже не шучу.
— Вася, — позвал он. — У тебя тоже есть такая штука?
Она молодо усмехнулась и сказала чуть игриво:
— Нет, — ответил кто-то из новых людей. — Я не знаю, что это такое.
— Сказали бы одно словечко. Жаль.
— Так, — удовлетворенно сказал Дорошенко — На что жалуетесь?
— У них взорвался двигатель, — объяснил руководитель научной группы Анатолий Толейко. — Он перенес без всякой защиты несколько гиперпереходов.
— Жаль. Мне всегда так говорили девушки. Когда бывало уже слишком поздно.
Дорошенко извлек из своей бездонной сумки инструменты и принялся за работу.
— Ну так пускай по крайней мере вас ждет удача.
— Дышите, — говорит он, ощупывая Александра Синяева руками, одетыми в белые резиновые перчатки из сумки. — Не дышите. Откройте рот, скажите “а”. Ага, сердце слева. Сделайте вдох. Вы глубже не можете? Так, почки на месте. Перевернитесь на живот. Ребра целы, дыхательные пути в норме. Поднимите голову, сделайте выдох и не дышите. Повреждения позвоночника отсутствуют. Не дышите, я вам сказал. Покажите ладонь. Так я и думал. Печень функционирует правильно. Пальцев на руке пять, как я и предполагал. Я же вас попросил не дышать. Ладно, одевайтесь.
Я растерялся, меня даже бросило в жар.
Он отошел от койки, разоблачаясь и укладывая в сумку предметы своего медицинского туалета.
— Не понимаю.
— Патологических отклонений нет, — сказал он Монину, Александр Синяев стоял уже одетый и ждал диагноза. — У него все в порядке, если не считать небольшого головокружения. Вы сколько можете не дышать?
— Уж я знаю, что говорю.
— А сколько нужно? — спросил Александр Синяев. Люди почему-то заулыбались.
За моей спиной кто-то тяжело дышал.
— В общем, он вполне здоров. А эту штуку, — Дорошенко показал пальцем на пустую кобуру, — отдайте экспертам. Все, до свидания.
Тут она подошла ко мне, обхватила обеими руками мое лицо и поцеловала в губы.
— До свидания, — сказала Регина и повторила: — До свидания.
Он вышел.
Она собиралась сказать еще что-то, но словно споткнулась и порывисто кинулась к телеге.
— Действительно, — сказал Вася, дюжий парень, очевидно, тоже пилот, которого Александр Синяев раньше не видел, но которого узнал по голосу. — Зачем вам эта вещь?
— Регина! — крикнул кто-то из-за моей спины.
— Это кобура, — объяснил Александр Синяев. — Из-под пистолета.
Это был партизан. Он стоял позади меня и нервно потирал протез здоровой рукой. Регина, не обернувшись, села рядом с Харапом и, будто в лютый мороз, тщательно стала окутывать ноги увядшими стеблями гороха.
— А что такое пистолет?
— А со мной ты не попрощаешься? — хрипло спросил партизан.
— Вася, — укоризненно сказал Монин. — У меня толе есть пистолет. Я дам тебе как-нибудь пострелять.
Она молчала, не глядя в нашу сторону, и в который-то раз развязывала, а потом опять завязывала пестрые уголки платка у подбородка.
— А куда делся ваш пистолет?
— Регина, я тебя добром прошу: останься!
— У меня его никогда не было, — объяснил Александр Синяев. — Зачем же мне пистолет?
Ее всю передернуло.
Люди снова заулыбались. Александр Синяев еще Раз ошибся, но они этого опять не заметили.
— Почему мы не едем?
— Товарищи, — сказал руководитель научной группы Анатолий Толейко. — Мы, по-моему, забыли о деле. Нам надо поесть и заодно обсудить план высадки.
— Угу, — проворчал Харап и хлестнул лошадь.
— Без меня, — сказал Монин. — А вы, Николай?
Бабич пожал плечами.
Сделав резкий поворот, телега покатилась на юг, в узкую горловину нашей долины, утопающую в синих, как дым, лесах. Регина больше ни разу не оглянулась.
— Я на вахте.
Партизан бросился бежать за удалявшейся телегой. Прижимая к боку протез, он перескакивал через камни, нанесенные половодьем. Долго бежал он, и нельзя было понять, то ли он не может догнать телегу, то ли не хочет. Наконец он остановился на вершине холма и смотрел вслед уезжающим, которых мы уже не видели.
Александр Синяев и остальные люди гурьбой вышли из рубки, оставив там Монина и Бабича. Насколько он понимал, все направлялись в кают-компанию. Его коллега Вася шагал рядом, пытаясь заглядывать в глаза, и задавал вопросы, как на экзамене. Александр Синяев отвечал по возможности лаконично, чтобы не наделать новых ошибок.
Ромусь лежал в тени под забором. Он часто сплевывал, что, как известно, служило признаком его душевного волнения. Над дорогой кружила желтая бабочка, но никто этого не заметил.
— Как вы поступаете, когда при заходе на посадку на вас налетает смерч? — спрашивает Вася.
— Вот так, — вздохнула пани Мальвина. — Все могут поехать куда-то в большой мир, а нам суждено здесь остаться и жить.
— Сажусь.
Ильдефонс Корсак неровной трусцой двинулся в сторону сарайчика. Видно было, что он давно ждал этой минуты.
— А если отказывает шасси?
Пани Мальвина еще раз посмотрела на небо, на солнце, раздираемое жаром.
— Сажусь на днище.
— Быть беде, ой, быть. Виданное ли дело в эту пору? Суд господа нашего уже близок, — вздохнула она и ушла домой.
— А если внизу скалы?
Пепельной дорогой возвращался партизан. Он тяжело ступал, поднимая клубы мучнистой пыли. Поравнявшись со мной, он обернулся и посмотрел в ту сторону, куда уехала Регина.
— Сажусь между.
— Вот стерва. Видали?
— А если скалы сплошные?
Я молчал. Он хлопнул протезом по здоровой руке и пошел по направлению к железнодорожному полотну.
— Сажусь поверх.
Вскоре после отъезда Регины я стал свидетелем достопримечательного события. Около полудня на дороге, по которой уехала Регина, поднялась огромная туча пыли, а затем из нее вынырнул странный предмет, по форме напоминавший низкий бильярдный стол. Предмет этот вопреки правилам безопасности кренился во все стороны, ярко сверкая никелированными частями.
— А что вы делаете, когда отказывают парашюты?
— Выпускаю крылья.
Мы побросали кирки на землю, а Ромусь сонно приподнялся с разогретой сухой травы, и все с удивлением смотрели на столь непривычное зрелище.
— А если смерч обламывает крылья?
После долгого раздумья Ромусь изрек:
— Планирую на днище.
— Такси. Такси из города едет.
— А если корпус поврежден?
Партизан побледнел. Осторожно, словно крадучись, он двинулся навстречу подъехавшей машине. Мы тоже спустились на дорогу и встали за спиной партизана.
— Тогда смерч сажает меня сам.
Плоский зеленый автомобиль, величиной с открытый товарный вагон, подкатил к нам. Сперва из машины вылез невысокий, приземистый брюнет, сразу заинтриговавший нас золотыми пуговицами на клетчатом пиджаке. Следом за ним вышел второй пассажир, высокий, с сильной проседью и сердитым, упрямым выражением лица.
— Товарищи, — сказал руководитель научной группы Анатолий Толейко. — Нельзя ли хотя бы здесь без этих идиотских тестов?
Брюнет с золотыми пуговицами поднял капот двигателя, открутил крышку радиатора и ловко отскочил в сторону, когда оттуда вырвалась струя шипящего пара.
— Я уже все, — сказал Вася, обходя Александра Синяева сзади и появляясь с другой стороны. — Мы уже прекратили.
— Ну и дороги у вас, — сказал он, отряхивая руки. — Есть с чем поздравить.
Позже, в кают-компании, его усадили на самый дальний конец стола, но Александр Синяев отчетливо слышал, как Вася сказал, наклонившись к соседу, еще одному их коллеге:
— Не мы их строили, — усталым голосом ответил Ромусь.
— Это пилот высочайшего класса. Он ответил на самые плохие вопросы.
Людей за столом было много, все они что-то ели, и Александр Синяев мог спокойно приглядываться к ним и прислушиваться к их разговорам. Руководитель научной группы Анатолий Толейко, сидевший недалеко от него, беседовал со своим помощником, который специально выбрал место напротив.
Партизан, не отрываясь, смотрел на запыленные стекла машины, но внутри было пусто. Под задним окошком лежал свернутый плащ, метелка для смахивания пыли, смятые дорожные карты.
— Кого же пошлем все-таки?
Низенький брюнет окинул взглядом Ромуся:
— Как обычно.
— Вы, наверное, из числа местных интеллектуалов?
— Нет, я насчет пилотов.
Ромусь, сбитый с толку, переступал с ноги на ногу.
— Их слишком много?
— Философ, не так ли? — продолжал брюнет. — Здешний Спиноза.
— Наоборот.
Ромусь сосредоточенно погрузился в свои мысли, предполагая, что в вопросе этом скрыта подковырка. Но он не успел придумать достойный ответ, так как человек, заговоривший с ним, потерял всякий интерес к его особе и стал что-то объяснять по-английски своему молчаливому спутнику.
— Значит, всех.
Потом он обратился к партизану, который, вероятно, выглядел солиднее остальных:
— А нового?
— Далеко отсюда до Солецкого бора, хозяин?
— Он, наверное, устал. И вообще, ему сейчас не до этого.
Партизан указал протезом на противоположный берег реки.
— Вот и пошлем, чтобы отвлекся. — Пусть выспится.
— Там начинается бор.
— А потом пошлем.
Брюнет расстегнул две золотые пуговки на пиджаке, плотно облегавшем его круглый животик, и сообщил:
— Как хотите. Только вряд ли он согласится.
— Этот господин — журналист с Запада.
— Согласится.
Мы вежливо поклонились, седоватый путешественник тоже любезно кивнул головой.
Пока они так сплетничали, в другом месте стола переговаривались ученые, члены десантных групп.
— Его интересует ваша местность, — продолжал брюнет. — Он знает, что этот участок будет затоплен, и поэтому хочет написать о вас репортаж для заграничных газет.
— Мне нужно фотокамеры, — говорил один из ученых. — Много камер. Столько камер, что я и не подниму.
Он сделал паузу, выжидательно глядя на нас. Граф Пац подтянул рубашку, расстегнутую у ворота.
— А мне папки для гербариев. Много папок. Чтобы я не смог унести.
— Очень приятно.
— А мне ужасно необходимы…
— Кто из вас хорошо знает Солецкий бор?
— А мне…
— Перестаньте передразнивать! Просто мне нужна пара негров.