Светлана Полякова
Служители зла
И ворон, неподвижный, все еще сидит на бледном бюсте Паллады, как раз над дверью моей комнаты, и глаза его смотрят, словно глаза мечтающего дьявола; и свет лампы, падающий на него, бросает на пол его тень; и душа моя из круга этой тени, колеблющейся по полу, не выйдет больше никогда!
Эдгар Аллан По
Пятый день подряд в городе идет дождь. Сначала Рите это нравилось — после испепеляющего, как в пустыне, яркого солнца, беспощадно палившего целый месяц, дождь казался ей спасением. Но уже на третий день она начала уставать от серого неба, головной боли и непрестанного желания спать.
«Уснуть и видеть сны»…
Она прошептала это одними губами и невольно поежилась — от этих слов ей стало холодно и неприятно. Да и произнесла она их не по своей воле, и теперь повторила вновь:
— Уснуть… видеть сны…
Губы сами по себе растянулись в улыбке, и улыбка получилась скользкой, неприятной — совсем не Ритиной.
Она отшатнулась от зеркала, чтобы не видеть своего отражения. Теперь все пугает. Все. Шорох половиц. Звук за окном. Легкий шепот листвы. Все — враждебно. «Везде — засада».
— Просто я не хочу больше здесь жить, — сказала Рита неизвестно кому. Неизвестно зачем.
Все равно в доме никого, кроме нее, не было. Иногда ей даже казалось, что и в мире, кроме нее, тоже никого давно уже нет.
Потому что те, кто был там, на улице…
Впрочем, нет, Рита, нет! Не будем о них! Мы спрятались, и теперь нам ничего не страшно! Сюда они не проникнут.
И как бы в ответ где-то в глубине комнат послышался тихий, едва слышный шорох, потом кто-то рассмеялся. Рита вздрогнула и прислушалась.
Как испуганная птица, метнулась туда.
Нет, показалось… Рите только показалось. Последнее время она живет на границе реальности и вымысла. Она уже запуталась так, что иногда не в состоянии отличить одно от другого.
— Твои ночные кошмары перешли в область вечного страха, — сама себе сказала Рита, пытаясь придать голосу твердость с оттенком насмешливости. — Ты продолжаешь придумывать себе проблемы, вот и все. Они же просто люди. Может быть, странные, злые. Но всего лишь люди. Не демоны. Не вампиры.
«Они хуже вампиров, Рита. Они…»
Рита заставила внутренний голос замолчать.
— Послезавтра я отсюда уеду, — сообщила она враждебно настроенным стенам. — Дождусь машину и уеду. Я знаю, что это может быть только призрачной надеждой и глупо верить ему… Но — отчаяние хуже глупых надежд. И… Мне в доме нечего бояться. Я могу никого не впускать. Я могу не впускать вас сюда, слышите?
Она вздрогнула. Ей показалось, что дом рассмеялся. Тихим, скрипучим смехом пересохших от времени половиц. Загадочными проемами окон. Стенами, будто паутиной, покрытыми трещинами. Засмеялся, потому что не хуже Риты знал — все ее надежды смешны. Она не сможет вырваться отсюда, если… Если только не случится чудо. Не явится кто-то, кто сможет разрушить все чары.
Дом не хуже Риты знал, что те, кто окружает ее, страшнее вампиров. Страшнее оборотней. Страшнее демонов. На любую нечисть найдется управа в виде креста и молитвы.
Есть же в этом мире место для Бога?
Или только зло правит бал, незаметно ликвидируя последние ростки добра?
У Господа на все есть управа, разве не так? Так Риту учили с детства — и ей хотелось верить в это.
Но нет такой управы на Служителей. И поэтому — Рита знала это где-то внутри себя, знала, как таблицу умножения, — даже если тебе хочется, чтобы дважды два было пять, этого не случится, потому что всегда ответом будет только четыре. Так и сейчас — все бесполезно. Тебе хочется уехать, но ты не уедешь.
Потому что за твоей спиной уже слышны шаги Служителей, которые пришли по твою душу…
На страданья у них был наметанный глаз,
Старые мастера, как точно они замечали.
Где что у человека болит, как это в нас.
Когда кто-то отворяет окно
или бродит в печали… —
пробормотала Рита, пытаясь вспомнить, чьи это стихи. И вообще — откуда пришли? Так же неслышно, как и Служители.
Так же как их дыхание…
Часть первая
НЕВИННОЕ ИСПОЛНЕНИЕ ВСЕХ ЖЕЛАНИЙ
Глава 1
На страданья у них был наметанный глаз.
Уистен Хью Оден
— И тогда они заберут твою душу, — страшным голосом произнесла Душка. А тело оставят, но на что тебе тело без души?
Павлик забился в глубину дивана и таращил на нее перепуганные глазенки.
— Ну, Душка, — попросил он. — Пускай они ничего не забирают. Пожалуйста!
— Тогда не смотри дурацкие клипы с этим Мерилином Менсоном, — передернула она плечами. — И пожалуйста, я умоляю, не смотри на ночь своих «Плотоядных мамаш».
Она рассмеялась сама над собой — так смешно звучали в ее устах назидания. Братишка подражает ей просто во всем, а сама-то она какова?
Она легко подпрыгнула на диване и сказала:
— Ладно, давай убираться. Вечер «Боишься ли ты темноты» на сегодня закончен. Скоро явится наша утонченная леди Анна, и нам с тобой крупно не поздоровится.
С этими словами Душка начала сгребать на пол все игрушки Павлика, разбросанные по кровати.
— Только не Бадхетта! — взмолился Павлик, доставая из кучи старого медвежонка с оторванным ухом. Малыш так трогательно прижимал его к себе, это смешное чудище с глазами-пуговицами, что Душка, уже приготовившаяся рассмеяться, испытала щемящее чувство, странное, как будто…
Она перевела дух. Братишка стоял такой хрупкий и такой НЕЗАЩИЩЕННЫЙ, и словно бы холодный ветер коснулся вдруг Душкиной щеки. «Боже мой, — подумала она. — Он такой маленький. И спина у него совсем тоненькая… Каждый может ее переломить. И я не смогу защитить его, да?»
— Я же не выбрасываю его, — тихо и отчего-то виновато произнесла Душка. — Даже не думала этого делать. Скорее уж я выброшу свою игрушку, чем трону твоего ненаглядного Бадхетта!
Она дотронулась рукой до светлых кудряшек мальчика.
— Эй! Ты что, в темноту погрузился?
Это была ИХ шутка. Когда возникала неловкая пауза, мама говорила: у вас не ангел пролетел, а будто темнота вас засосала…
С тех пор так они и говорили.
И опять почему-то ей стало не по себе.
— Павлик! Ты не хочешь отсюда уезжать? — тихо спросила Душка, которая никогда не смогла бы признаться в том, что саму ее пугала перспектива уехать неизвестно куда.
— Мама говорит, что мы нигде больше не сможем забыть про Мишу, — по-взрослому рассудительно сказал малыш. — А там — сможем. И еще — там очень дешевый дом и большая зарплата.
— Во-первых, ничего такого уж страшного не случится с нами и здесь, — задумчиво сказала Душка. — А во-вторых, совершенно необязательно нам забывать Мишу. К тому же он в Нарнии, и мы скоро там тоже…
Она не договорила.
«Ну, подруга, ты явно пересмотрела дурацких фильмов своего брата!»
Ее сердце колотилось. Конечно, когда погиб ее старший брат, она испытала слишком сильный стресс. Так сказал детский психоневролог.
Но никто не понял главного. Душка никогда не верила, что ее пятнадцатилетнего брата больше нет. О глупостях она старалась не думать вообще.
На все сто процентов она была уверена в том, что СМЕРТИ нет. Просто в тот проклятый день сместились все ее ценности. И жизнь стала похожа на сон, от которого хотелось избавиться, как от наваждения, проснуться… Дурной сон, который неизвестно чем закончится.
Душке пришлось слишком рано встретиться со смертью. Пятнадцатилетний парень, абсолютно здоровый — какая злая насмешка!
Чья? Ну, чья это насмешка, Душка? Скажи же вслух!
«Как я тебя ненавижу, голосок, — усмехнулась девочка, вытирая пыль с портрета, на котором, как немой укор, застыл ее старший брат. — Ты как Ленка Арбузова — такой же зануда и вредина!»
И на сей раз ей удалось заставить его умолкнуть. Как говорила бабушка, если не верить в Бога, жить станет невыносимо. А Душка привыкла ей верить. Хотя иногда и не могла понять: зачем же понадобился Богу ее юный брат? И почему Он обошелся с ними так жестоко?
Мама же не любила вообще говорить про Бога — со дня смерти Миши Бог стал для нее личным врагом. Но бабушка думала иначе. Про мамины мысли она сказала только, что мама еще совсем юная, чтобы это понять.
«А я?» — спросила тогда Душка. «Ты — совершенно другое существо, — улыбнулась бабушка. — Не то чтобы ты была лучше. Просто — «другое дерево». Так бывает иногда, маленькая. Вроде бы человек как человек, а внутри у него все немножко иначе скроено».
Впрочем, думать было некогда. Душка оторвалась от воспоминаний и стала вытирать пыль с рояля той странной мохнатой метелкой, которую Мишка любил называть «мертвым крокодилом».
Скоро придет мама, а мама не любит беспорядка.
— Господи! Да посмотрите же!
Анна повернула голову, подвластная этому неожиданному возгласу, и увидела, как кошка преследует собаку.
Собака-то была маленькая и насмерть перепуганная, а кошка гнала ее с утробным рычанием, куда более свойственным льву, тигру — кому угодно, но не этой серой замухрышке.
Анна улыбнулась и, уловив это движение своих губ, удивилась.
Уже так давно она не улыбается… Неужели это — предчувствие перемены места? Предчувствие бегства от прошлого, когда мир изменится?
Она не сомневалась в том, что он изменится.
Не то чтобы ее так уж раздражал родной город, но жить там, где все старается тебе напомнить о случившейся трагедии, невыносимо.
Ты выходишь ранним утром на кухню и думаешь, что Мишу надо будить — ему уже давно пора в школу. И вдруг понимаешь, что будить некого.
Нет его больше — вот так, моя Анна. Даже Аранту жаль до слез.
В девять вечера ты встаешь и уже собираешься отругать его за то, что давно пора выгуливать Аранту, — да ведь нет ни того ни другой!
Даже теперь, спустя год, она все еще в плену воспоминаний, пытается делать вид, что живет, что ей интересны и малыши, и Кирилл, — и тем не менее логика ее поступков говорит об обратном. Она смотрела МИМО них, пытаясь сквозь абрисы фигур увидеть хотя бы тень Мишки. Раз уж нельзя увидеть самого Мишку — то хотя бы, Господи, тень!
И когда она понимала, что это совершенно невозможно, она замыкалась в себе, пытаясь скрыть от окружающих свои слезы, спрятать их за жалкой гримасой, в которой только идиот мог признать улыбку. Но из сочувствия все делали вид, что Анна улыбается. А она — даже делая над собой неимоверное усилие и выдавливая эту гримасу, — продолжала плакать. Внутри, внутри — заталкивая саму себя все глубже и думая, сколько еще она сможет выдерживать это насилие над душой.
И вот на тебе — улыбка! А ведь еще неделю назад, видя подростка с собакой, она ощущала, как на нее волной накатывало чувство несправедливости происшедшего, выливаясь жгучими слезами тоски и обиды. Потому что понять, почему Господь поступил так именно с ее близкими, она не могла.
Да и к чему валить на Господа злые поступки злых людей?
— Скоро мы уедем отсюда, — произнесла Анна, нащупывая в кармане и неуловимым движением сжимая белый конверт, — все переменится, и, может быть, мы снова сумеем стать счастливыми…
Она сделала упор на словах «может быть», потому что уже устала от фразы, самоуверенной и тупой, — «все будет хорошо».
Сейчас она ненавидела это идиотское «все будет хорошо» и по мере сил старалась прибавлять к нему неуверенное «может быть».
Может быть, она снова научится любить эту жизнь. Может быть, она когда-нибудь перестанет с ненавистью смотреть на стариков, не умея простить им того, что их скрипучие тела передвигаются по земле, а такое юное, такое летящее, такое устремленное в будущее Мишкино тело покоится в этой самой земле, недоумевая, почему именно так решил Господь.
Может быть, она станет прежней Анной?!
— Значит, вы все-таки уезжаете…
Кирилл посмотрел в материнские глаза.
Анна называла ее «совой». Глаза ее, такие большие, круглые, вместившие в себя целую жизнь, как вмещают Вселенную небеса. Вернее, так уж нам кажется, что Вселенная располагается именно в ночном небе, но кто-то сказал, что каждый человек является этой загадочной сферой.
— Да. — Он слегка наклонил голову, потому что выдерживать проницательный взгляд ее голубых глаз было сложно. Кириллу казалось, что глаза его матери способны увидеть его самые сокровенные мысли.
— И ты уверен, что там будет лучше?
— Мама, — вздохнул Кирилл — Бог мой, как же он устал-то! — Ма, почему ты так негативно относишься к нашей попытке начать все сначала?
— Потому что, мой дорогой мальчик, я не уверена, что так уж стоит начинать это ваше «сначала»… Ненавижу это дурацкое словосочетание — «начать все сначала»! Ты так ненавидишь свою жизнь, что в тебе горит непонятное желание перечеркнуть ее, начать все с чистого листа?
— Ты прекрасно знаешь, что Ане трудно постоянно находиться в лабиринтах памяти, — тихо проговорил он. — Я надеюсь, что в Старой Пустоши она сможет позабыть весь этот кошмар…
— Не думаю, что в месте с таким названием печальные воспоминания могут смениться светлыми впечатлениями, — с сомнением в голосе сказала мать. — И боюсь, что из лабиринтов памяти, откуда вы тщитесь выбраться, вы рискуете оказаться в совершенно других лабиринтах, куда более страшных.
— Господи, ну название-то чем тебе не угодило?
— Старая Пустошь… Похоже на какое-то гребаное болото…
— Ма, перестань так выражаться. Ты и при детях не считаешься с выражениями… Благодаря тебе Душка тоже начала произносить непотребные слова.
— Непотребные слова, мой милый, — это те, в которых нет ничего. Безликие слова. Как безликие люди. Вот безликость-то и есть самое кошмарное непотребство. А твоя Старая Пустошь совершенно явно напоминает Вонючую Гниль…
Она фыркнула и достала сигарету. Очередную, с тоской подумал Кирилл. Тоже игра со смертью — сколько «раковых палочек» мама выкуривает за час?
— Сколько хочу, — проворчала она. — Смерть есть личное дело каждого.
— Ты когда-нибудь перестанешь читать мои мысли?
— А ты думай потише, — усмехнулась она. — От твоих мыслей у меня голова гудит, как надтреснутый колокол, которым пьяный звонарь по неразумию брямкает туда-обратно. В чем там проблема с этим вашим Вонючим Сапогом?
— Старой Пустошью, мам, — терпеливо поправил Кирилл. — Дом не освободился. Нам прислали письмо, просят подождать еще неделю.
— Дали бы старухе еще чуть-чуть полюбоваться внуками, — вздохнула мать.
— Мама, ты всегда можешь приехать к нам!
— Не могу. И ты это знаешь. Мои ноги, дружочек, иногда наотрез отказываются повиноваться. Но я не в обиде на них. Когда-то это случается — и дай Бог, чтобы Он, невзирая на былое мое распутство, что-то перепутал, решив, что я праведница, и меня можно забрать во сне… Правда, из-за проклятых ног Ему придется снарядить самых дюжих ангелов — как они этакую тушу дотащат до Его престола?
— Рано ты собралась туда!
— Да никуда я не собиралась! — отмахнулась мать. — Не считай совсем меня ненормальной-то. Кто ж собирается туда по доброй воле? И вот что угнетает меня больше всего в смерти. Ее внезапность. Непредсказуемость. Она, как невоспитанный любовник, приходит именно тогда, когда ты не успел к ней приготовиться… Если б мне намекнули, когда мой час, я бы хоть приготовилась. Знаешь, чего боюсь больше всего на свете?
— Чего?
— Того, что не успею прическу привести в порядок и губы подкрасить и явлюсь растрепа растрепой!
Она рассмеялась своим странным и тихим, немного хрипловатым смехом. Кирилл в очередной раз почувствовал, что ее смех — самый умиротворяющий на свете. Он не мог объяснить почему, но в детстве еще, когда была обида на первые столкновения с окружающим миром, он успокаивался только тогда, когда мать смеялась в своем кабинете.
— Ладно, я прекрасно понимаю, что уговаривать тебя, тем более Анну, дело бесполезное. Тратить же время на какое-либо дело, заранее зная, сколь оно бессмысленно, не в моих правилах. Налей-ка мне чаю и расскажи про мелюзгу. Как они? Рады?
— Да, — соврал он.
«Нет», — прочла мать. Он понял, что она прочла, по легкому вздоху, по ее грустной полуулыбке.
— Дети чувствуют, когда родители делают не то, что нужно, — пробормотала она.
— Что? — переспросил, нахмурившись, Кирилл.
— Ровным счетом ничего. Душке будет трудно привыкать к новой школе. Девочка неординарная, трудно входит в контакт.
— Мама, Душка — нормальный ребенок. Нормальный! Ничего особенного в ней нет.
— Есть, и ты прекрасно это знаешь. Просто пытаешься убедить себя в обратном, ради самосохранения. Странно, но ты совсем лишен мужества, мальчик. Анна натура куда более цельная, но…
— Ты не любишь ее, — закончил мысль Кирилл.
— Я бы не стала утверждать так категорично. Просто она немного непонятна мне. И почему-то совершенно не хочет идти на контакт. Впрочем, я ничуть не позволю себе превратиться в типичное существо, переполненное нытьем и ревностью, чем грешат представители класса «хомо свекровиус». Если уж я никогда не была типичным образцом человека, так мне и сейчас негоже!
Нервно стряхнула пепел на старый ковер, с грустью посмотрела на своего сына.
«Наш дар, к сожалению, передается лишь по женской линии, — подумала она. — Мужчины не обладают этой странной, почти животной, способностью сражаться за свою жизнь, за жизнь своих близких так, как можем делать это мы. Мужчины слабы!»
И хотя боль разрушала ее, она вновь припомнила о внуке, старшем внуке, невесть как унаследовавшем ее способность к ВОСПРИЯТИЮ. О мальчике с широко распахнутыми глазами, который однажды вышел на улицу.
Вышел, чтобы встретить двух йеху. Двух образцов из породы узколобых обезьян.
Боль захлестнула ее. Она никогда не проявляла слабости, поэтому ее привыкли считать холодной и сильной. Никто не мог заподозрить, что она…
О, черт!
Она боится оставаться одна. Боится отпускать от себя Павлика и Душку. Ее Душку, ее точную копию, пока еще не отдающую себе отчет в том, что она такое.
Страх за Душку постоянно жил в ее сердце, и она еще раз задала Кириллу вопрос, который возникал постоянно:
— Кирилл, когда вы окрестите детей?
Он вскинул на нее недоуменный взгляд:
— Что?
— Когда детей окрестите? — повторила мать. — Особенно Душку… Ты ведь прекрасно осознаешь, что без этого может случиться большая беда.
— Анна не хочет, — устало отмахнулся он. — Мне-то все равно, но у Анны личная неприязнь к Господу Богу. Она не может простить Ему Мишку.
— Ему? — удивилась мать и неожиданно расхохоталась. — А что, твоя жена стоит выше Бога, что Он ни с того ни с сего стал вдруг нуждаться в ее высоком прощении? К тому же, насколько я знаю, Его там не было. Вряд ли Господу придет в голову прикинуться крутолобым пацаном.
— Он мог бы предотвратить это…
— А если Он пытался предотвратить что-то другое? Еще более страшное?
Она наклонилась так, что теперь Кирилл почти не видел ее круглых глаз.
— Если Богу был нужен наш мальчик? Такое ты никогда не предполагал?
— Оставим это, — попросил Кирилл. — Я не верю в Бога. И вообще не склонен к метафизике. Увы…
Она откинулась назад и теперь смотрела на него тем взглядом, которого Кирилл не любил и потому боялся.
Взглядом, с помощью которого она проникает в твою душу, пытаясь понять.
— Когда, наконец, ты перестанешь врать себе и другим? — произнесла она наконец бесконечно усталым голосом. — Поистине часть бедствий постигает нас из-за нашей самоуверенности, но куда больше несчастий случается от неуверенности в себе. Впрочем, суть две стороны одной медали.
* * *
Анна в очередной раз дочитала письмо в заветном конверте. Втайне от всех, поскольку предчувствие НОВОЙ ЖИЗНИ не нуждалось в публичности. Кто-нибудь запросто мог сглазить.
— Ага, мы получили любовное послание!
Она резко обернулась. Голос Кирилла прозвучал так неожиданно над ее ухом, что она вздрогнула.
— Ты меня напугал!
— Вот уж не надеялся! Моя бесстрашная жена чего-то боится?
— Не «чего-то», а кого-то!
— Неужто ты живешь по Библии? «Жена да убоится мужа своего»… Будем считать, наконец-то ты меня убоялась!
— Не надейся, — усмехнулась она. — Был у Ведьмы?
Он с трудом сдержался. Сколько можно так называть его мать?
— У мамы, — поправил он с неожиданной суровостью. — Она ждет нас вечером с детьми.
— Конечно, — кисло улыбнулась Анна. — Старой леди хочется на прощание обнять внуков. Мы же уезжаем на край земли. Откуда не летают самолеты, не ходят поезда и даже машиной не выберешься… Она по-прежнему напускает на себя вид «незаслуженно обиженной и брошенной старости»?
Взгляд ее был исполнен такой ненависти, что Кирилл предпочел бы в этот момент смотреть совершенно в другую сторону, чтоб не разлюбить ее. Иногда он сам удивлялся запасу своей любви — слишком часто Аннины глаза суживались так, как если бы ей хотелось испепелить своим взглядом весь мир.
— Аня! — попросил он. — Не надо… Мама старый и одинокий человек. Душка — смысл ее существования. Отдушина. Даже кличку эту придумала ей она. Душа, душенька, душка…
— И все забыли, что у девчонки, кроме собачьей клички, есть замечательное имя Дарья! — возмутилась Анна.
— Ей нравится, — пожал плечами Кирилл. — Дашек много, Душка — одна.
— Ох уж это наше стремление быть единственными в своем роде! — с сарказмом рассмеялась Анна. — Мы такие оригиналы, бог мой! Девчонка уже сейчас пылинки с бабки сдувает, а однажды я заметила вот что…
Она замолчала, и Кириллу вдруг очень захотелось разгладить злую морщинку на ее лбу.
— Я зашла, а они сидят и молчат. Смотрят друг на друга, совершенно не реагируя на меня. Если твоя мамаша хочет внушить моей дочери этот кретинизм с телепатией…
— Это не телепатия! — мягко поправил Кирилл. — Это — другое!
— Плевать, — оборвала Анна. — Меня тошнит от ваших метафизических бредней! Как это ни назови, эффект один и тот же — мне не нужна оторванная от реальности дочь, мнящая себя богоизбранной! И потом, она так ругается при детях! Что это за выражения она себе позволяет?
— Она художник, а им свойственна эксцентричность, — попытался защитить мать Кирилл.
— О боже! Значит, если я не удостоена такой чести, мне нельзя выражаться как лабазник, а ей можно?
— Ты врач. У тебя в жизни другие функции, — улыбнулся он. — Так же как у меня. Давай закончим, ладно? Не порть ей вечер — может статься, она увидит детей в последний раз… Не забывай — мать очень старый и больной человек.
— Хорошо, — устало согласилась Анна. — Я буду паинькой. Сделаю вид, что мне безумно интересно слушать ее бредни. Что я тронута ее дешевыми подарками. Все это ради тебя. Чего еще она хочет?
— Чтобы мы окрестили Павлика и Душку.
Анна насупилась. Морщинка прорезала ее лоб.
— Ни-ког-да, — процедила она сквозь зубы.
— Анна!
— Никогда! Я этого не позволю! Мишка крестился — и через неделю… через неделю…
Они уже подошли к дому. К их чертовому дому, где прекрасно просматривалась та самая площадка у школы. Именно там несколько подонков убивали Мишку и Аранту.
Анна невольно сжала руку Кирилла. Он взглянул на нее. Она зажмурилась, как ребенок, пытающийся спрятаться от собственного страха и кошмара воспоминаний.
«Если бы это видела мать, она бы уже не сомневалась в правильности нашего решения, — с тоской подумал он. — Разве мы сможем жить тут, рядом с нелепой Мишкиной смертью?»
Ласково сжав ладонь жены, он притянул ее к себе.
— Скоро все это кончится, — прошептал он, тихо касаясь губами ее щеки. — Вот увидишь, у нас все будет хорошо…
Она вырвалась и взглянула на него с неожиданной злостью.
— Никогда, слышишь, никогда не говори этой фразы!
Выпалив это, она быстро пошла в подъезд. Он ничего не мог понять и, пожав плечами, поплелся за ней.
* * *
Душка подняла с пола книгу. «Ну вот, — поймала себя на том, что, как маленький Павлик, готова разреветься, — у каждого своя примочка…»
Прижав книгу к себе, как прижимают ребенка, с горечью убедилась, что при падении «Хроники Нарнии» все-таки пострадали. Совсем чуть-чуть — только немного оторвалась обложка, и при желании ее запросто можно подклеить, но девочка ощутила физическую боль.
Бережно разгладив помявшиеся страницы, она положила бедняжку на стол и посмотрела на брата.
Он играл.
Смешно надув губы, целился в кого-то невидимого, но очень страшного — судя по мрачной решимости его взгляда. Уж наверняка противнику его не позавидуешь!
Душка не смогла удержаться от смеха.
— Что? — обернулся мальчик.
— Так. Ты похож на неподкупного шерифа!
— Очень хорошо, я и есть неподкупный шериф!
— А мне казалось, ты восьмилетний глупый ребенок, — поддразнила его девочка.
Малыш обиделся:
— Я вовсе не такой! И ты прекрасно это знаешь!
— Как любит говорить бабушка, я знаю только то, что ничего не знаю…
— Это говорит не бабушка, — услышала Душка за спиной голос матери, в котором смутно угадывалось плохо скрытое раздражение. — Это говорил древний философ. Бабушка лишь повторяла его слова.
«Почему ее так бесит моя мать? — думал Кирилл, смотря на покрасневшее лицо жены. — Даже простое упоминание способно вызвать в ней совершенно непонятную ярость!»
— Но я не разговаривала с древними философами, — достаточно спокойно ответила Душка. — Я-то в основном говорю с бабушкой!
— Не дерзи, пожалуйста. — Губы Анны сжались в тонкую полоску. — Я просила вас убраться…
— Мы же убрались!
Душка была готова взорваться от несправедливости материнских претензий.
— Ты что, не видишь?
— Пока я вижу только одно. Вы играете. Читаете. Живете как в раю, а я…
Она осеклась.
Что это нашло на нее?
Павлик смотрел на мать расширившимися от страха глазенками, готовый в любой момент расплакаться. Душка была воплощением молчаливого протеста против несправедливости…
В комнате царила идеальная чистота!
Что на нее нашло?
Анна устало провела рукой по лбу.
— Простите. Сама не знаю, что со мной творится… Кажется, расшатались нервы.
Она быстро, почти бегом, удалилась в спальню, где, сев на кровать, огромным усилием попыталась сдержать начинавшуюся дрожь. Подобные приступы случались с ней после Мишкиной гибели все чаще и чаще. Но не до такой степени, когда ей…
Она перевела дух.
Произнести это даже в уме она не решалась.
— Произнеси…
Женщина вздрогнула.
Голос послышался так явно, что Анна оглянулась в испуге.
— А что, собственно, в этом такого?
Он звучал насмешливо. Как будто некто невидимый, спрятавшись от Анниных глаз, издевался над ней.
— Убить своих детей. А что? Разве сотни людей в самых разных точках вашего мира не убивают детей? Разве не лучше убить своего ребенка самой, чем позволить это сделать другому существу?
— Нет, — прошептала Анна. — Я просто переутомилась — ничего другого… Я не схожу с ума, просто такова степень моей депрессии… Это пройдет, когда я…
— Уедешь отсюда? Ты надеешься, что там сможешь обуздать свои самые странные, самые низменные желания? Сможешь спрятаться от своего второго «я», из-за которого, быть может, и происходят вокруг тебя несчастья? Ты станешь там чистой и обновленной, как меняются после крещения принявшие христианство?
Анна вскочила.
Теперь она не сомневалась, что с ней не все в порядке. Настолько явно был слышен этот бред.
Сжав в руке конверт, она попыталась спрятаться с его помощью от гнетущей тишины, в которой могла пригрезиться всякая чертовщина.
Из соседней комнаты доносились звуки музыки — тяжелого рока, который слушала Душка. Анна опять испытала приступ раздражения. Именно Душка вызывала в ней такие чувства. Ох уж этот прямой взгляд синих глаз, светящихся изнутри! Этих огромных, как у бабки, глаз, странно наполненных какой-то непонятной и неподвластной силой, притягивающей и одновременно не сдающейся!
Вцепившись кончиками пальцев в белый уголок конверта, она вытащила письмо наружу.
И руки сами потянулись к вискам, в попытке остановить звуки, стремительно несущиеся со всех сторон.
Звон колокольчиков…
Тихая песня.
Совершенно непонятно откуда взявшиеся голоса.
Она достала белый листок, принялась читать.
Сразу же исчезли все наваждения. Милая, простая реальность вернулась, начисто вытеснив все лишнее, в том числе и воспоминания о погибшем сыне.
Это письмо — она уже сравнивала его со спасительной мантрой — некая панацея от собственного «я», защита от напора воспоминаний.
— Мое будущее, — твердо, пытаясь убедить самое себя в правильности выбора, решила Анна.
— А прошлое оставлю здесь. Кому угодно…
И вновь принялась читать эти такие простые и столь необходимые ей строчки.
«Уважаемая Анна Аркадьевна!
Простите нас, что мы пока еще не можем добиться скорого выезда жильца из Вашего будущего дома. Искренне надеемся, что уже в конце этой недели результат будет положительным и наш с Вами договор останется в силе.
Мы очень нуждаемся в Вашей профессиональной помощи — к сожалению, сейчас поселку очень не хватает квалифицированных медиков!
Как только теперешний жилец уедет, мы сразу же сообщим Вам. Надеемся, что Вы тотчас же приедете.
Со своей стороны мы постараемся сделать это как можно скорее.
Вы просили сообщить также, найдется ли работа для Вашего мужа, — сообщаем, что место для него мы уже подобрали. Природа же у нас очень красивая — поселок со всех сторон окружен красивым лесом, в котором Ваши дети смогут найти для себя много интересного.
Хотя мы и называемся городом, честнее все-таки называть Старую Пустошь именно поселком, поскольку домов у нас мало и всего одна школа. Но мы не жалуемся, потому что самое главное — это то счастье, которое наполняет атмосферу Старой Пустоши, — люди, приехавшие сюда, забывают о постигших их несчастьях.
Надеемся на скорую встречу».
Далее следовала неразборчивая подпись.
Анна прикрыла глаза рукой. Сейчас все происходящее с ней казалось уже счастливым сном. Ну что бы случилось, не встреть она случайно в газете маленькое объявление о том, что в поселке Старая Пустошь требуется врач и они согласны предоставить этому врачу дом со всеми удобствами?
Когда Анна решилась туда написать — втайне от всех, сама не веря в успех, — она еще не отдавала себе отчета в том, КАК ей туда хочется. Сначала все просто походило на авантюру, которой не суждено воплотиться в жизнь.
Наверняка ответа не будет, думала она, чисто машинально открывая ежедневно почтовый ящик. И когда оттуда пришло письмо, лишь в тот момент Анна поняла, что ей хочется в Старую Пустошь так сильно, как она и не могла себе вообразить!
Она рвалась туда всей душой! Она засыпала, мечтая об этом странном, красивом месте, отгородившемся от мира — ужасного, жестокого, убийственного мира! — дремучими лесами, болотами и небом. «Да там ничего этого нет, — смеялся Кирилл. — Обычный поселочек. Типа какой-нибудь Раздуваевки, только название романтичное. По улицам бродят коровы, а по средам в сельпо бывает хлеб… И никаких там экзотичных лесов! Это просто попытка заманить тебя туда. Ты будешь разгуливать весной в резиновых сапогах, а зимой придется напяливать тулуп и валенки. И очень скоро взвоешь от такой жизни, начнешь вспоминать город и в конце концов соберешь вещи и рванешь обратно, в родную цивилизацию».
Анна не собиралась ему верить. Да и не в том суть! «Люди, приехавшие туда, забывают о постигших их несчастьях…» Эта фраза куда больше влекла туда Анну, уставшую просыпаться в слезах, уставшую от попыток найти в городе хотя бы Мишкину тень. Так влекла, что она смогла убедить мужа поверить в несбыточную сказку и согласиться на переезд.
И вот теперь — когда все уже так хорошо, — какой-то неведомый жилец задерживает этот переезд!
Если уж по неведомым причинам он решил уехать из Старой Пустоши, то почему столько задержек с этим отъездом?
Анна прикусила губу, чтобы успокоиться хоть немного. «Если ты так долго терпела этот город, ты сможешь потерпеть еще неделю, — сказала она себе. — И нечего хныкать!»
Она встала.
Надо было готовиться к вечеру у старой Ведьмы. Глянув на свое отражение в зеркале, Анна убедилась, что выглядит вполне сносно.
Не красавица, но темные густые волосы спускаются тяжелым каскадом, а выразительные голубые глаза прямо сияют на несколько бледном лице. Анна могла бы быть красивой, если бы не чересчур тонкие губы и чуть-чуть выдающийся нос.
Впрочем, любил же ее Кирилл?
А уж назвать некрасивым Кирилла мог только полный слепец! Она провела расческой по тяжелой копне и слегка подкрасила губы.
Теперь она очаровательна.
Или это просто очередной слоган — о, какая ты красотка! А на самом деле — просто стареющая корова, с располневшими бедрами и ужасающими коленями. По рукам возраст тоже заметен…
Но лучше не смотреть туда, где чело твое омрачит печаль!
Она облизнула губы, чтоб выровнять помаду.
Черт побери, почему в этот момент у женщин такой хищный взгляд?