— Были проблемы, связанные с его эмоциональностью, — наконец вымолвил он. — Сейчас, наверное, это назвали бы комплексом недостатка самоуважения.

Вокруг меня – люди. Я глубоко вздохнул и заснул. Посадка в Цюрихе. Солнце. Тепло. Улыбки. А я почему-то не хочу все это видеть и знаю – душа моя там, тут оболочка. Я до конца буду возвращаться на свою Родину. И умру с мыслью о ее возрождении.

Невысказанная боль сквозила в этом замечании. Пока официантка наполняла вином их бокалы, Терри решила не задавать вопросов, готовых сорваться с языка: «В чем суть проблем?» и «Как получилось, что Карло стал жить с вами?». Она почему-то была уверена, что второй вопрос вернул бы ее собеседнику душевное равновесие. Пэйджит поднял бокал:

Первый концерт

— За блестящую карьеру юриста, который уже сейчас лучше многих.

Первый концерт Чайковского сегодня – шлягер.

Терри была польщена и смущена одновременно.

Ни одно другое классическое произведение не играют так часто, в том числе и на всевозможных конкурсах. Это бесконечное повторение дискредитировало, измучило прекрасное, нежнейшее произведение. Злоупотребление первым концертом в СССР и в России на всяческих торжественных, в прошлом – коммунистических, сейчас – патриотических, празднествах привело к тому, что у многих русских людей концерт набил оскомину, а за рубежом его зачастую даже принимают за некий музыкальный апофеоз русского великодержавного шовинизма.

— Вряд ли. Тем не менее благодарю.

А ведь это музыкальное сочинение, как бы сотканое из мелодических модуляций человеческой души, эта поющая, симфоническая философия жизни, этот сладкий русский симфонический экзистенциализм принадлежит едва ли не к десятку лучших созданий человеческого гения.

Он весело посмотрел на нее:

Для исполнения первого концерта Чайковского нужно быть не только технически совершенным пианистом, но и обладать соответствующим жизненным опытом, быть в ладах с русской культурой девятнадцатого века, нужно глубоко понимать русскую религиозную философию или, как ее иначе называют, органическую жизненную мудрость.

— Когда-нибудь, Терри, вы привыкнете к комплиментам. Для этого, наверное, вашему приятелю Джонни и мне придется по очереди говорить и говорить их вам. Мы свободнее говорим комплименты, чем вы их выслушиваете.

Первый концерт Чайковского я играю всю жизнь. Это сочинение связано в моей душе с образом моего отца, Владимира Николаевича Гаврилова, художника, получившего признание во время хрущевской оттепели. Я вспоминаю его хранящуюся в Третьяковской Галерее картину «Свежий день». На ней изображена девушка в белой юбке, платочке и желтой короткой кофточке. Девушка стоит в лодке. С озера – ей в спину – дует свежий ветер. Девушка смеется, радуется. И мне хочется радоваться, когда я играю первый концерт. Радоваться чудесной музыке и скорбеть о безвременно ушедшем отце. Перед отъездом отца на выставку его друга в Твери в 1970 году (там папа умер скоропостижно, 47 лет от роду ), я обещал ему выучить этот концерт за неделю. Он тогда рассмеялся и сказал: «Не думаю, что это реально».

— Я никогда к ним не привыкну. Когда люди обо мне отзываются слишком хорошо, у меня такое ощущение, будто я их обманываю.

Свежий, сладкий, мелодический ветер жизни, дующий прямо через сердце – такова музыка первого концерта Чайковского. 35 лет я играл этот концерт так – беззаботно, радостно, с восторгом. Упиваясь красотой созвучий, отдаваясь им. В то же время я ощущал, что что-то в ткани этой музыки – далеко не все так светло и радостно, как на пьяной русской масленице, что музыка Чайковского возвращает нас к чему-то колоссальному, добиблейскому, что на фоне гимнов радости и полноты бытия в этой музыке проскальзывают ужасы и срывы, слышатся страхи, угадывается мучительная внутренняя борьба, открываются не только лазурные перспективы, но и провалы во тьму.

Пэйджит понимающе улыбнулся:

Я много раз думал о первом концерте, он часто звучал во мне, приходил ко мне и заполнял меня. Подолгу не отпускал. Однажды, эта чудесная музыка взорвала мое сознание. Как будто в дзен-буддистском озарении, мне открылись «шифры» этого замечательного произведения. С тех пор я играю этот концерт иначе. Не все, к сожалению, можно сформулировать словами. Как известно, музыка начинается там, где слова теряют свою силу.

— Синдром самозванца. Прекрасно понимаю. За личиной всякого самоуверенного профессионала прячется перепуганный неврастеник, который буквально умоляет судьбу, чтобы та дала ему шанс доказать профессиональную состоятельность, прежде чем кто-нибудь обнаружит обман. Это разновидность комплекса вины, она нами всеми правит.

Первый концерт – это космос Чайковского, его Книга Бытия. В интродукции Чайковский представляет сотворение мира. Могучие удары валторн – это дни, акты творения. Это слова Творца, это Его голос. Его пульсация. Трубы архангелов. Зов праотцов. Мощный крик пророков.

— И вами?

Продолжает дело творения – кузнец-демиург, пианист. Он выковывает своим гармоническим молотком вселенную из хаоса. Вокруг него вращаются облака мелодической Славы Господней.

— И мной тоже. Даже если бы я казался кому-то потрясающе талантливым специалистом.

Сотворение мира композитор показывает нам с позиции Создателя, Чайковский не смотрит на эту сцену, не слышит ее, он сам творит. Не как продолжатель творения, как Бог.

— А тут еще Марни Шарп, — добавила Терри, — с ее уничижительными фантазиями.

Необыкновенная популярность вступления концерта связана с тем, что композитор написал музыку такой мощи и красоты, что люди, даже не понимающие, «о чем» повествует эта музыка, «что» это такое, подчиняются воле автора. Внимают творению, восхищаются им.

Неведомо почему, словесный оборот показался Пэйджиту забавным.

Начало первого концерта – самая известная музыка на планете. За всю свою жизнь я не встретил ни одного человека, который не знал бы этого мотива – от крестьянина до короля.

— Боже мой, — фыркнул он, — я представил себе…

Задача исполнителя – сыграть интродукцию так, чтобы публика ощутила всем своим естеством сотворение мира как великое торжество и таинство. Сколько бы раз ни исполнял тот или иной музыкант это произведение, каждый раз он должен быть во время выступления демиургом, создателем вселенной. Тогда вступление не прозвучит ни вульгарно, ни помпезно, ни легкомысленно-вальсообразно. Не прозвучит и ложно-патриотически, отвратительно державно или тривиально-националистически. Не Россию для русских творил Бог и с ним Петр Ильич Чайковский, а мир! Тьму и свет. Воду и землю. Воздух и огонь. Растения, зверей, рыб, человека. Народы земные. Таков охват начала этого концерта. Вселенский, космический охват.

И весело заулыбался. И так беззаботна и легка была эта улыбка, что Терри готова была смотреть и смотреть на нее, — теперь она знала, каким он был в молодости, до того, как время и обстоятельства изменили его. И тут же поняла, что он все еще очень привлекателен. Прекрасная пара для прима-балерины, подумала она.

И в тоже время – начиная с главной партии первой части, музыка первого концерта – это личные переживания композитора. Чайковский, музыкальный гений, был человеком чрезвычайно чувствительным, ранимым. Его гомосексуализм, с которым он долго боролся, как с постыдным грехом, с трудом совмещался с нравами и понятиями общества того времени, со средой, в которой ему пришлось жить. Чайковский чувствовал себя в середине семидесятых годов девятнадцатого века как человек, смотрящий в глубокий провал. Жизнь «вне провала», однако, угнетала его. Он боялся отдаться своей чувственной природе – броситься в пропасть. Боялся «разбиться» на ее дне. Его ждала дружеская Голгофа – «суд чести». Этот же суд над самим собой проходил в душе композитора всю его сознательную жизнь. О своих мучениях Чайковский писал не раз в своих дневниках и письмах братьям.

— Мария, Андреа… — заметила она, тоже улыбаясь, — а вы когда-нибудь влюблялись в женщин из семей ВАСПов[18]?

Страдания композитора нашли отражение в первой части концерта, с одной стороны наполненной любовью к жизни, а с другой – пронизанной ужасом перед ее реальностью и своей судьбой. Таков Чайков-253ский – он все время находится между ужасом и восхищением. Между кошмаром реальности и упоением ею.

— Нет, трагическая превратность судьбы удержала меня вдали от Марни. С самого детства где-то в глубине моей души укоренилась боязнь, что, когда вырасту, моей женой может стать девушка из восточного штата, звать ее будут Маффи или что-то в этом роде. И родит она мне двух вундеркиндов, белых, как пышки.

Первый концерт написан Чайковским еще в то время, когда он из последних сил подвергал себя чудовищному насилию, чтобы окончательно не прослыть «бугром» (активным педерастом) и хоть как-то соответствовать образу «нормального человека» тогдашнего общества. В 1876 году он даже женился. К концу семидесятых годов он уже «жил в провале». Жил в согласии с тем, что генетически предопределила природа. Но в начале девяностых – Чайковский все-таки «разбился». То ли добровольно, то ли с помощью холеры.

— Можете успокоиться. Про вашего Карло не скажешь, что он из белого теста. Похож на итальянского киноактера.

Главная партия концерта, не случайно позаимствованная из грустной старинной песни бродячих слепых музыкантов, как бы несет в себе смертельную хрупкость Чайковского. Его отторженность, его надмирность. Его печаль. Побочная партия являет другую сторону его личности – нежную, любовную привязанность к земной жизни.

— Похож на свою мать, — беспечно махнул рукой Пэйджит. — Появился на свет, чтобы доказать, как много значит правильное планирование.

Показав в главной и побочной партиях две движущие силы своей души, Петр Ильич музыкально пророчествует о том, что его ждет. Он воссоздает роковое стечение обстоятельств, которое в будущем приведет его к гибели. Начиная с первого концерта, тема неумолимого рока присутствует практически во всех симфонических произведениях Чайковского. В первой части концерта фатум манифестируют беспощадные тромбоны и мрачные фаготы. В конце разработки Чайковский воспроизводит диалог своего лирического героя (фортепиано) с силами судьбы (оркестр). Герой молит о спасении. Эти же мольба и трепет человека перед фатумом отображены и в сольной каденции.

И снова что-то невысказанное почудилось Терри. Это слегка изменило ее расположение духа; она невольно вспомнила о Елене.

Начиная с «Allegro con spirito» исполнители играют обычно первую часть концерта в неверных темпах. Это приводит чаще всего к разрушению всей музыкальной архитектуры произведения. Как найти правильный темп аллегро?

— Но я не могу понять, — она допила свой бокал, — почему вы не считаете себя хорошим отцом.

В побочной партии указано – «tempo primo». Очевидно, однако, что побочная партия должна исполняться неторопливо и с любовью. «Tempo primo» относится, конечно же, к главной партии, а не к теме вступления. «Tempo primo» побочной партии должно быть в одинаковом темпе с главной партией «Allegro con spirito». Тогда сойдутся концы с концами.

Пэйджит подлил вина в оба бокала.

Обычно же «Allegro con spirito» исполняется в полтора, в два раза быстрее, чем надо. И фа-минорные oктавы в кульминации кажутся абсурдно быстрыми, а они должны исполняться в темпе без замедления. Если же темп навран изначально, то все произведение, естественно, приобретает карикатурные формы, лишается логики и рассыпается. Побочная же партия «росо meno mosso» обычно играется слишком медленно. Только после такой ревизии темпов становится ясно, какую глубокую, волшебную музыку написал Петр Ильич. Только в правильных темпах появляется возможность интонировать каждую ноту с бережностью и нежностью, достойной Чайковского.

— По той же причине, по какой не могу считать, что у меня было очень уж прекрасное детство. Часто люди обходятся со своими детьми так же, как родители обходились с ними. У моих родителей тоже были родители — и почему я вправе думать, что я чем-нибудь лучше?

— И тем не менее вы лучше.

Во второй части концерта уже видны наброски к «Евгению Онегину». Умиротворенные картины русской природы, деревни, помещичьи усадьбы. «Выстрел» в репризе наводит мысли о дуэли Ленского и Онегина. Короткий речитатив фортепиано напоминает бормотание Онегина: «Убит, убит…» Тут же появляются музыкальные образы, чем-то напоминающие будущие темы из «Пиковой дамы». Французская песенка – бред или воспоминание старухи о танцах с французскими аристократами.

Он пожал плечами:

Финал концерта оптимистичен. Композитор отходит и от Библии, и от собственных проблем, и целиком отдается экстатическому малороссийскому празднику. В финале концерта в музыке простираются рождественские волшебные ландшафты, танцуют герои раннего Гоголя, веселится мир.

— Иногда человек может превзойти сам себя. Если для этого есть достаточно веские причины.

Первая тема знаменует собой «мужское» начало – это знаменитая песня «Выйди, Иваньку». Побочная партия манифестирует «женское» начало, пластику и негу малороссийских красавиц и юных красавцев.

— И Карло был такой причиной?

В конце, перед кодой, по музыкальному небу первого концерта летит кузнец Вакула верхом на черте в Петербург к царице за черевичками для своей красавицы Оксаны. Экстатический этот полет заканчивается грохотом падения. Вакула приземляется во дворце, вокруг него танцуют полонез роскошно одетые вельможи, апофеоз этой сцены – торжественное появление Екатерины Великой.

— Да, — помедлив, ответил Пэйджит. — Карло был такой причиной.

Снова он говорил с видимой неохотой, и Терри поняла, что почему-то Пэйджит сказал ей больше, чем было в его обычае; наверное, теперь, чтобы восстановить равновесие, ей следовало отплатить такой же откровенностью.

Заключение

— А у нас родители дрались, — сказала она. — Точнее, дрался отец, а мама нас старалась защитить.

В заключение мне хочется написать несколько слов о моих родных и близких. Подробно о моей семье и о моем детстве я буду писать во второй части большой книги.

— А почему он дрался?

Со стороны матери мои предки – армяне из Константинополя, смешанные по семейным преданиям с греками, турками и французами. Прапрадеды торговали в Стамбуле знаменитым табаком «Самсун», потом подались на восток Оттоманской империи – в Трапезунд и в Эрзерум. В страшное время геноцида армянского народа они пришли на Кавказ. Кто торговал, кто строил, кто воевал, кто спекулировал на бирже. Позже, в двадцатом веке, клан Егиссерянов породнился еще и с немцами. У меня была тетка Эмилия родом из Швабии, жена брата деда Мелика, которая так и не научилась говорить по-русски. У нее было два сына. Альфред и Клим были шахтерами в Донецке, оба стали героями социалистическоего труда. Я очень любил своего кузена Альфреда. Он часто приезжал к нам в гости на Кавказ. В семье поговаривали, что он был без ума влюблен в мою маму. Все немецкие Егиссеряны были высоченными добрыми молодцами.

— Пил. Напившись, свирепел. — Терри подняла на него глаза. — Я об этом никогда никому не рассказывала.

Пэйджит внимательно посмотрел на нее:

Многие мои армянские предки со стороны бабушки по материнской линии ударились в политику, стали фанатичными социалистами всех мастей. Некоторые были за свою деятельность осуждены, и даже отказались от положенного им, по многодетности, царского помилования. Умирали на каторге, но не сдавались. Были такие, которые пострадали и от царя, и от большевиков. Их благородное упрямство передалось и мне.

— А почему?

Мой дед по материнской линии – Мелик Ильич Егиссерян женился во второй раз на девице Маргарите Степановне Акоповой. Он был на девятнадцать лет ее старше. Они были верны и любили друг друга до гроба. Я очень любил дедушку Мелика и бабушку Маргариту. Это были настоящие дедушка и бабушка из доброй сказки – любящие, нежные, заботливые. Что такое советская власть – они не понимали, знали только, что от нее надо обороняться самим и оборонять родных.

— Трудно сказать. В детстве понимаешь, что в семье не хотят, чтобы посторонним стало известно. Потом привыкаешь скрывать. — Она прижала ладонь к груди. — Умом все понимаешь. Но ощущаешь в этом…

Дед Мелик, как и многие другие люди его поколения, не спал ночами все сталинское время, он слушал улицу и двор – не послышится ли шум мотора, не остановится ли у входа в его дом «черная маруся»… Дед рассказывал, что за уезжающими после ареста автомобилями по улицам Сухуми, Нового Афона, Гудауты бежали рыдающие матери, сестры, жены. Падали, обессилев, посреди улиц.

— И ваша мама не ушла от него?

— Нет. Она — католичка и, что бы ни случилось, но нас было пятеро. Я старшая, двое до сих пор живут дома, с мамой.

Мелик и Маргарита жили в Новом Афоне. Дед заведовал хозяйством знаменитого монастыря. К их большому дому примыкал огромный сад с фонтанами и экзотическими деревьями. В этом доме у них родились мальчик и девочка, моя мама. Мальчик, мой дядя, умер в детстве от рака лимфатических желез. О нем Мелик и Маргарита горевали всю жизнь. Говоря о нем, они не могли произнести вслух его имя, называли его просто «манчук» (по-армянски – мальчик). Разговоры об умершем были в нашей семье табу, так я и не узнал, как звали моего дядю.

— А как она это делала? Я имею в виду — как она вас защищала?

Свою дочку, мою маму, дедушка и бабушка назвали древним царским армянским именем – Ассанетта. Мама была очень красива и сочетала в себе акоповский фанатизм бабушкиных предков, проявившийся в беззаветном служении искусству, и егиссеряновскую мудрость деда. Мама закончила Московскую консерваторию и стала пианисткой, училась у легендарных педагогов, в том числе и у Генриха Нейгауза.

— Знаете, она всегда была настороже. Когда отец напивался, ему мерещились обиды и оскорбления там, где их и в помине не было. И в любой момент можно было получить пинок. Помню, маленькой я закрывала глаза и уши. — Терри скрестила руки на груди. — Иногда мама просто закрывала нас собой. Но чаще всего делала так, чтобы мы не попадались ему на глаза, старалась сохранить покой в семье, чтобы мы могли заниматься своими уроками, играми. Отец видел в этом чуть ли не заговор. А она просто делала то, что должна была делать.

Когда я спрашивал деда Мелика о чем-то, что касалось Советской России – дед разводил руками, беспомощно улыбался и делал непонимающее смешное лицо. Вынимал из старого сундука флейту и играл мне французкие песенки. Сундук этот был колоссальный, загадочный, манящий. Он весь был покрыт какими-то металлическими заклепками и секретными замками. Открыть его можно было только огромным, с бесчисленными бороздками, ключом, нажав соответствующую заклепку – только тогда сдвигалась медная пластина, закрывающая главный замок. Дед торжественно вкладывал ключ в замок, вертел его там туда-сюда определенное число раз, тяжелая крышка сундука раскрывалась… Внутренность дедовского сундука представлялась мне, мальчику, пещерой из сказки про Али-Бабу и сорок разбойников… В сундуке дед хранил то немногое, что уцелело со старых добрых времен – домино из слоновой кости, несколько роскошных старинных книг, изящный золотой мундштук, инкрустированный янтарем, флейту и всякие диковинные вещицы… Все это украли местные, когда папа умер, и мы не могли два года ездить в наш гудаутский дом. К бабушке и дедушке часто приходили знакомые. Рассаживались вокруг стола и играли в восточные карточные игры. Разговаривали эти люди на странной смеси армянского, русского, турецкого и французского языков. В шестидесятых годах двадцатого столетия они все еще обсуждали биржевые новости и цены на табак пятидесятилетней давности, рассуждали о политике, как фельдмаршалы, так, как будто СССР и не существовало вовсе. Доживали свой век эти старые люди затворниками в своих домах с большими садами, попивали свое вино, на улицу выходили редко…

Взгляд Пэйджита стал задумчивым:

— А что вы вынесли из этого?

Я любил этих благородных стариков, их причудливый кавказский говор. Я чувствовал, что они – несмотря на преклонный возраст – подлинные, настоящие, корневые люди… С нетерпением ждал их прихода в гости. До советской власти все они были зажиточными людьми, один из них был шефом кавказского отделения фирмы «Зингер», другой – воротилой Тифлисской биржи. Мудрые кавказские старики считали, что советская власть – хоть страшна, преступна и болезненна, но продержится недолго. Никто им не верил, а они были правы!

— То, что я ничего не могу сделать для нее.

По отцовской линии мои предки – русскиe, украинцы, поляки. Потомственные русские интеллигенты. Инженеры-железнодорожники.

— Я другое имел в виду — для себя.

Отец моего папы, дед Николай, умер от тифа в Уфе в эвакуации. Ему было сорок два года. Бабушка, Ксения Андреевна Бондаренко, происходила из купеческой семьи. Славилась своим боевым характером. Бабушка пережила на семнадцать лет своего сына, моего отца, Владимира Николаевича Гаврилова.

Терри провела кончиком пальца по ободу бокала.

Отец был необыкновенно одаренным человеком. Кроме того, что он был замечательным художником, колористом, он великолепно разбирался в музыке, прекрасно пел баритоном, импровизировал на рояле в неоскрябинском стиле, знал наизусть вагнеровское «Кольцо Нибелунгов».

— Что надо избегать драк, — наконец произнесла она. — И самой улаживать свои дела.

Одно из самых прекрасных воспоминаний моего детства – мама и папа музицируют вместе вечером дома. Отец поет романсы и песни из вокальных циклов Шуберта, Шумана, Чайковского, Рахманинова, мать – аккомпанирует ему.

— Само собой разумеется. — Тоном голоса Пэйджит как бы подвел итог сказанному — Расскажите мне о Елене.

Папа сокрушался о том, что стал художником, а не пианистом. Ему не хватало звуков для выражения своего внутреннего мира. Может быть поэтому, каждый раз, когда я гляжу на его картины, мне кажется, что его краски и композиции звучат, заливаются веселыми аккордами фортепьяно…

У Терри появилось ощущение, будто в животе у нее затянулся тугой узел.

— Вы хотите узнать, чему Елена научилась от меня?

До конца шестидесятых годов в Покровском-Стрешнево, неподалеку от метро Сокол, стоял старинный гавриловский дом. Это была настоящая русская усадьба, как в «Евгении Онегине». Там жила родня отца. В День Победы там собирались все Гавриловы. Двоюродный брат отца, Евгений Гаврилов, был героем войны. В саду пышно, как на картине Врубеля, цвела сирень. Я любовался красотой весенних цветов, вдыхал их сладкий волнующий аромат, и во мне начинала сама собой звучать музыка Рахманинова или Шопена.

Он покачал головой:

Мужчины сидели за большим столом и молча поминали павших на войне. Не было за этим столом ни пафосных речей, ни парадных воспоминаний. Настоящие фронтовики ненавидели войну. Когда я подрос, дядя Женя рассказал мне не только о том, что творили фашисты, но и о зверствах советских солдат на оккупированных землях.

— Это ваше сугубо личное дело, Терри. Не мое. Я не имею права вникать в подробности вашей жизни.

Моя двоюродная сестра Наташа была типичной девушкой из рассказов Тургенева или Бунина. Трепетная, красивая и умная русская девушка никак не вписывалась в убогий и агрессивный советский мир. Кажется, она так и осталась незамужней, не смогла найти себе достойного спутника жизни.

Она подняла на него удивленные глаза. Его взгляд был почти нежен. Навернувшиеся на глаза слезы поразили ее самое.

Старики – папины дяди и тети – сохраняли, как могли, дух русской усадьбы. В их доме я пил золотой воздух благородной старины. Мне казалось, что дом и его обитатели сохранили в себе чудесную поэтическую субстанцию, знакомую нам по пушкинской поэзии…

— Извините…

Кристофер Пэйджит протянул руку через стол и легко коснулся ее ладони.

В гавриловском доме варили варенья, приготавливали наливки, пекли пироги, кулебяки, занимались рукодельем, плели кружева. Мне посчастливилось в детстве вдосталь набегаться по бесчисленным верандам, терассам, мансардам, покопаться в многочисленных чуланах, погулять в саду… Картины, ароматы и звуки этой культуры, чудом уцелевшей в загаженной сталинскими и хрущевскими домами советской Москве, все еще живут во мне. Я заметил, что невольно пытаюсь воссоздать атмосферу старого гавриловского дома в моем швейцарском поместье…

— Что с вами? — спросил он. — Вы — мой друг, о\'кей? Я про себя так решил, потому что Карло любит вас. Решать за кого-то большая ответственность. Но вот мы вдвоем и можем заключить союз.

В начале семидесятых годов гавриловский дом снесли. Стариков расселили по новострoйкам.

И как будто теплая волна неожиданно смыла груз с души Терри, давая свободу и облегчение. Как ни в чем не бывало Пэйджит продолжал разговор.

Дядю Женю убили врачи во время операции по удалению аппендицита. Наташа заболела нервным расстройством. Мой отец скончался при невыясненных обстоятельствах в 1970 году. Как-то сразу не стало старинной русской семьи Гавриловых.

— Иногда, как сказал Фрейд, сигара — это только сигара, и ничего больше. Я действительно хотел узнать о Елене.

Мать осталась с двумя сыновьями на руках. Совок платил ей сорок рублей в месяц «по утере кормильца».

— О, Елена — это чудо. У нее богатое, можно сказать, поэтическое воображение, и живет она своей потрясающей, полной фантазий жизнью. В этом она больше походит на Ричи — я слишком педантична, а поэзии во мне не больше, чем в березовом полене. — Она почувствовала, как, рассказывая о дочке, постепенно успокаивается. — Может быть, как мать, я преувеличиваю, но, мне кажется, Елена станет неординарным человеком — скульптором, или террористкой, или еще кем-нибудь…

Мой брат Игорь, художник, умер в Москве от сердечного приступа в 2005 году. Пятидесяти двух лет. Он тяжело пережил безвременную и неожиданную кончину отца, который был его Богом. Как часто бывает в семьях с двумя детьми, Игорь был в отца, а я – в мать. Страшную новость он узнал первым, в Суриковском институте. Ему передали телеграмму и сказали: «Держись парень, у тебя умер отец!». Полагаю, что у него тогда от горя как-то повредилось сердце… Позже эта внутренняя травма дала о себе знать…

— Возможно и такое — выберет для себя вандализм. — Несколько мгновений он размышлял. — Где ее собираетесь учить?

Моя мама умерла в ноябре 2006 года, у меня дома в Швейцарии, после продолжительной болезни. Не дожила одного месяца до восемьдесят первого дня рождения.

Терри нахмурилась:

Болезнь не помешала ей быть у меня счастливой, «как никогда в жизни». Мама очень полюбила мою жену Юку, свою последнюю ученицу. Они жили душа в душу.

— Пока не знаю. Я бы хотела, чтобы у нас было постоянное жилье с хорошей школой поблизости. Но дом нам не по карману.

Мама успела поставить на ноги нашего малыша Арсения, названного в честь моего старшего друга Арсения Тарковкого. Без помощи бабушки мой сын не смог бы овладеть русским языком. Швейцарские врачи делали все возможное, чтобы мама не страдала физически. Последние шесть лет она не могла ходить.

Ее собеседник посмотрел удивленно:

За два дня до смерти она присутствовала на моем сольном концерте на «Фестивале звезд фортепьяно» в Люцерне. Переполненный огромный зал приветствовал ее. В тот же день мы с Юкой улетели в Варшаву по приглашению Пендерецкого, там я играл вечер из произведений Шопена. Играть Шопена в Варшаве – серьезное испытание, особенно для русского музыканта. Зал аплодировал моему Шопену стоя. Я немедленно сообщил об этом маме.

— Не могу поручиться, но мне кажется, последнее время мы платим нашим помощникам достаточно. Хотя вы по своей деликатности и не говорили, но, как мне представляется, вы ушли из полицейского управления не ради моего обаяния, а чтобы получать вдвое больше.

– Я счастлива сынок, пойду спать, – сказала она нежно и попросила позвонить ей еще раз попозже и рассказать подробности.

Она улыбнулась:

Мы улетели на концерт в Познань. Туда нам позвонили и сообщили, что мама умерла во сне.

— Да, это было из-за денег. И я не жалуюсь. Но Ричи именно сейчас работает дома.

— А что он делает?

Концерт я не отменил.

— Хочет основать собственную компанию. Он на самом деле очень способный, изобретательный, с богатым воображением. Как и у Елены, у него свой взгляд на вещи, я на это не способна. Мне кажется, таким людям трудно работать на других.

Иллюстрации

— Вы готовы сделать заказ? — спросила официантка.



Пока Пэйджит делал заказ, Терри осматривалась. За столиками сидели попарно, по четверо; одни улыбались, другие были серьезны, погружены в раздумья, профили посетителей отражались в зеркалах. Последнее время Терри и Ричи очень редко обедали вне дома вдвоем; когда такое случалось, Терри развлекалась тем, что вглядывалась в лица присутствующих и пыталась представить себе их жизнь. Иногда, выбрав мужчину и женщину, старалась отгадать, что у них за свидание, почему они вместе. И потому теперь ее занимало: что она думала бы, глядя на себя и Кристофера Пэйджита со стороны.



— О чем задумались? — прервал он ее размышления. — Не о том ли, что вам пора прибавить зарплату?



Терри улыбнулась:



— Я думаю о том, что мне здесь нравится.



Пэйджит согласно кивнул.





— Я люблю места, где спокойно. Там, где шум, у меня возникает ощущение, что я со своими родителями. — Он сделал паузу. — Что касается повышения зарплаты, у нас ее пересматривают ежегодно. Вы на хорошем счету, а это повышает ваши перспективы стать собственником.



Терри смотрела в стол.



— Спасибо. Очень любезно с вашей стороны, что вы проявляете к этому интерес. Но у нас есть и другие траты.



— Ричи присматривает за ребенком днем?



— Нет. — Она помедлила. — Он дома работает.



Лукавый взгляд исчез, лицо ее спутника ничего не выражало. Терри поняла, что Пэйджит хочет скрыть свои мысли.





— Надеюсь, вы решите все ваши проблемы, — проговорил он наконец. — Кажется, ваша Елена — ребенок и в самом деле необычайный. Знаете, когда Карло стал жить со мной, я решил, что самое главное для него — учеба и стабильные условия жизни. И ради этого не жалко усилий.



Терри заколебалась. Нет, здесь и сейчас было бы неуместно обсуждать ее разногласия с Ричи, который убежден, что у детей гибкая психика и они могут быть счастливы где угодно.



— Что касается денег, — весело сказала она, — то «усилия» могут быть разными. У вас, наверное, есть собственная железная дорога или что-то в этом роде?



Пэйджит рассмеялся:



— Все железные дороги Америки принадлежат правительству, включая и прапрадедушкину. Что касается денег, которые я унаследовал, я никогда к ним не притрагивался.



Несколько мгновений Терри молчала, пытаясь понять, не шутит ли он.



— Вы смеетесь.





— Вовсе нет. Вы знакомы с теорией вырождения? По этой теории, если прапрадедушка оставил после себя кучу денег, он породит тем самым целых три поколения наследников, которые будут самыми никчемными из всех когда-либо живших на земле. Это как проклятье. Закончив университет, я сказал себе, что моя единственная возможность чего-то достичь в жизни — делать деньги самому. Чем я и занимаюсь.



— Значит, когда Карло говорит, что вы очень упорно работаете…



Пэйджит кивнул:



— Печально, но факт.



На минуту Терри почувствовала замешательство, пытаясь разобраться в том, насколько меняется ее представление о нем. Ей пришло в голову, что Кристофер Пэйджит один из немногих, кто точно знает, какое место хочет занимать в этом мире, и ничто не в состоянии помешать ему. Наконец она спросила:



— А что вы делаете со всеми этими деньгами?





— Исключая траты на подарки по случаю, это все для Карло и других детей, которые теоретически у меня могут быть. — Пэйджит снова улыбнулся. — Мой фокус в том, что, в соответствии с моей философией и юридическими законами, деньги получат его дети — и произойдет это в будущем настолько отдаленном, насколько я смог отсрочить действие проклятья. Карло будет получать очень приличный доход, но только когда я умру. К тому времени, надеюсь, он сумеет что называется, воспитать характер.



Терри тоже улыбнулась:





— Это ужасно. Карло знает об этом?



— Да, я рассказал ему. Именно в этом году он смог ознакомиться с духовными аспектами моей теории отцовского долга.



— И что он сказал?



— Буквально следующее: «Ну тогда нет смысла подсыпать тебе в вино крысиный яд». Меня чуть слеза не прошибла. — Пэйджит рассмеялся. — «Не терзайся, сынок, — ответил я ему. — Зато у тебя есть я». На это он заявил с невозмутимым видом: «Но тебе придется поусердней работать».



— Он на самом деле так сказал?



— Конечно. Но больше всего пугает то, что уже в следующей четверти у него оценки стали лучше.



— Мне нравится наблюдать, как вы подшучиваете друг над другом.





— Так я выражаю свою приязнь, боюсь, что Карло перенял у меня это. — Его тон внезапно стал сухим. — Но должен же я что-то передать сыну. Так получилось, что Карло — последний из Пэйджитов.



— Вам никогда не хотелось еще кого-нибудь?



— Все не было подходящей ситуации, а теперь уже совсем прошло мое время. — Он взглянул на Терри. — А вы с Ричи собираетесь заводить еще одного?



Она потягивала вино маленькими глотками.



— Даже не знаю. — И после небольшой паузы добавила: — Мы ведь и Елену не планировали.





— Да, — заметил Пэйджит, — в наше время планирование рождаемости — проблема, ведь внутриматочные кольца и противозачаточные таблетки могут убить. Будь я Джонни Мур, я бы сказал что-нибудь типа: «Все чудеса современной медицины — это кондомы, кондомы, только кондомы, и ничего больше». Ну а если вы беременны, выбора тоже нет.



— И на самом деле я ничего не могла сделать. — Терри сосредоточенно вглядывалась в бокал. — Пришло время, подумала я. Ричи захотел оформить наши отношения, нам нужно пожениться, сказал он, и детей он хотел. А у меня всегда было желание создать настоящую семью, дружную, и чтобы не было ссор. Для меня это всегда очень много значило.



Некоторое время Пэйджит внимательно смотрел на нее.



— Может быть, это прозвучит бестактно, но не кажется ли вам, что вы пытаетесь с помощью вашей новой семьи навести порядок в прежней?



Терри подняла на него глаза.





— Нет, — тихо ответила она. — Но иногда мне кажется, что я слишком похожа на свою маму.



Пэйджит помолчал, как бы почувствовав, что зашел слишком далеко.



— Возможно, и я слишком похож на кого-то, кто развелся и очень много времени провел в раздумьях — почему так получилось. — Он вздохнул и продолжал: — Должно быть, самое большое отличие моего поколения от поколения наших родителей в том, что они до смерти боялись самокопания, тогда как мы прислушиваемся к малейшим движениям наших ид и эго[19]. Наверное, это скучно.



Есть что-то сверхъестественное, подумала Терри, в том, насколько безошибочно он знает, о чем спрашивать, когда говорить, когда слушать, когда уходить в защиту, прикрываясь самоосуждением. Одно из двух: либо он более чуток, чем старается показать, либо сосредоточил на ней внимание в степени недоступной и нежелательной для нее. Это было неожиданно и немного нервировало.





— Вовсе не скучно, — беззаботно отмахнулась она. — Но я, например, слишком устаю, чтобы подобное могло меня волновать.



— Карло об этом скажите. Иной раз вечером, когда начинаю философствовать на какую-нибудь тему, он ворчит: «Закругляйся».



— Своеобразные отношения.



— Угу. Ребенок безжалостен. Вот о чем можно поговорить.



Терри уже заметила, что Пэйджит не навязывает ей ни степени откровенности, ни ритма разговора. Вдруг она снова почувствовала, что у нее легко на душе, — она была благодарна ему и за вечер, и за все, что он говорил.



— Вы приятный собеседник.





— А помните, вы и Карло говорили, что я не понимаю, что значит «приятный».



Терри подняла бокал.

К читателю

— Нет, — сказала она. — Понимаете.

— Запишу это себе в актив, — легким тоном ответил он, и Терри подумала: этот никогда не подаст виду, что бы ни было у него на душе.

Я рано задался вопросом – почему все люди живут, как на гигантском скейтинг-ринге? Почему неведомая сила заставляет всех нестись по кругу без оглядки до конца дней? Людей, не желающих бежать со всеми, считают неудачниками. Двигающихся в противоположном направлении – сумасшедшими, опасными гордецами или диссидентами. Я бежал со всеми в «единственно верном» направлении. Выигрывал какие-то конкурсы, завоевывал золотые медали, тарелки, диски, граммофончики, серебряные шарики… У меня хватило мужества прекратить безобразную гонку. Остановился. Затем побрел своей дорогой. Мой отравленный страхом разум толкал меня назад. Я сопротивлялся, боролся, как мог. Подавлял в себе вечный страх современного человека – остаться ««невостребованным». Долго ничего не получалось. После десятилетия тяжелой работы и молитв за инструментом появились музыкальные открытия. Не мнимые, а подлинные. Все больше людей стали улавливать в моей музыке каждую мысль, каждое намерение исполняемого композитора. Моя музыка перестала гудеть, бренчать, трещать и сверкать электричеством. Она стала ненавязчиво говорить о важном. Я перестал чувствовать время, оно потеряло для меня значение. Так называемый ««смысл жизни» открылся мне. Он оказался бесконечно прост – дари любовь и не ищи наград. Любовь ответная и есть твоя награда и смысл всей жизни.

Принесли обед. Великолепная еда, отметила она про себя. Немного поболтав о здешней кухне, они перешли на Жанну Стайнгардт и Линдси Колдуэлл, заедая все это крем-брюле и запивая портвейном.

— А как вы думаете, — спросил Пэйджит, когда обед закончился, — чьи были те две кассеты? Про которые мисс Стайнгардт не могла сказать ничего определенного.

Она пожала плечами:

— Доказать, что они были, невозможно, если, конечно, они не будут найдены: указателя нет, единственное, что мы знаем, — в ряду кассет есть пустое место. Они имеют какое-нибудь значение?

— Возможно, нет. Меня просто это заинтересовало, вот и все. — Пэйджит подумал немного. — Если они все же существуют и были у Ренсома, Шарп их скоро найдет.

Он допил кофе, попросил Роберта вызвать такси для Терри, заплатил по счету.

Снаружи моросил дождь, холодная влага его была приятна лицу Терри, разгоряченному вином. Стоя рядом со своим спутником, она вдруг поняла, что с удовольствием будет вспоминать последние несколько часов.

От потока огней, пересекавших Маркет-стрит, отделилось разбитое желтое такси и въехало в переулок, где они стояли.

— Ваш лимузин прибыл, — провозгласил Пэйджит. Она повернулась к нему:

— Спасибо за обед.

— По сравнению с повышением зарплаты, которое вас ожидает, — улыбнулся он, — это пустяк, о котором не стоит и говорить.

Она увидела изморось на его волосах. Неожиданно, поддавшись порыву, Терри потянулась к нему и поцеловала в щеку, потом отступила назад. Почувствовала себя напроказившим ребенком.

Улыбка Пэйджита стала лукавой:

— Чем же я заслужил это?

Терри почувствовала, что такая же улыбка тронула и ее губы.

— Это вино, — сказала она и села в такси.



На следующее утро, когда Пэйджит был еще дома, позвонил Маккинли Брукс. Это удивило Пэйджита.

— Слушай, Мак, что случилось?