– Вот уж точно! – ответил Нильс. – Невероятно! Старик, давай обнимемся!
И они обняли друг друга – как во времена юности, когда были студентами, а перед ними открывались сотни возможностей и нужно было только не упустить их.
– Вот что, – обратился Сверре к семье и еще раз обнял друга. – Я хочу представить вам человека, который был мне как брат. Герр Нильс Бундэвик!
Девочки захлопали в ладоши от радости.
Мортен подошел и пожал гостю руку:
– Рад знакомству!
– Как же давно это было! – вздохнул Бундэвик.
Он внимательно посмотрел на университетского товарища.
– Вообще-то мне следовало догадаться. Фамилия ведь одна и та же.
– Суннива Бьёрнебу была моей кузиной, – объяснил Сверре. – И равных этой женщине я не знал.
Бундэвик кивнул.
– Эта ее рукопись, «Госпожа Алвер», – что-то невероятное. Я случайно наткнулся на нее в редакции и, конечно, решил узнать об авторе. Меня удивило, что повесть написана женщиной, да еще и помощницей смотрителя маяка с далекого острова.
– На самом деле это я был ее помощником, – уточнил Сверре. – Я всему научился у Суннивы.
– Ты настоящий дикарь, островитянин! – рассмеялся Бундэвик. – По правде говоря, я никогда не понимал твоего побега из Кристиании.
– Это был не побег. Тем летом я вернулся домой.
– Да, но ты бросил университет! Помню, я тогда написал твоей семье, и мне ответили, что ты скоро приедешь – в следующем году.
– Но я остался здесь.
– Почему?
Сверре положил руку ему на плечо.
– Я объясню тебе, друг. Попозже.
– Когда? Мне уже пора в обратный путь! За мной скоро вернется рыбак…
– Арнульф Весос! – закричала Карин, девочка, которую Нильс первый раз увидел в пальто, – теперь она была в льняном платье цвета сухой древесины с помятым широким белым воротником.
– Нет, так не пойдет. Сейчас мы все вместе поужинаем, а вернешься ты завтра. И у нас будет время поговорить.
К ним присоединился Ян Шалгсон – крупный усатый человек. Ян был супругом Агнес и отцом малышек. На острове он работал помощником смотрителя маяка.
На ужин подали селедку с луком и ферментированную форель с картошкой и брюнустом – коричневым сыром. Солнечный свет за окнами медленно угасал. Под конец ужина принесли дравле – традицию готовить этот десерт завела Гюнхиль Йолсен четыре поколения назад.
Когда Арнульф Весос приехал за гостем, Сверре, Мортен и девочки проводили его в док. На востоке в мерцающем небе уже вспыхнула первая звезда. Бундэвик посмотрел другу в глаза, положил руку ему на плечо и произнес:
– Хорошо. Я вернусь завтра.
4
Так и вышло.
Нильс Бундэвик уехал, а на следующий день вернулся. И так он уезжал и возвращался несколько раз, пока Сверре наконец не предложил ему остаться на острове и не тратить больше деньги на лодочника. Он оборудовал для друга нечто вроде гостевой комнаты в кладовой – чтобы Бундэвик чувствовал себя свободно.
На рассвете или на закате перед сном Нильс и Сверре курили трубки и вели долгие беседы в маленькой кладовой комнате, среди мешков муки и зерна, при свете карбидной лампы. Заботу о маяке взяли на себя молодой Мортен и хмурый Ян Шалгсон. Сверре радовался, что теперь обязанности можно разделить на нескольких человек – не то что в прошлом. Да и сам маяк выглядел иначе: Арне его не узнал бы. Каменное основание укрепили металлической конструкцией, в 1867 году металлической стала и лестница – по старой деревянной было опасно ходить. Вместо китового масла использовали рапсовое, а на смену свиному салу пришел керосин. Линзы прибавили мощность – теперь их свет распространялся на расстояние трех морских миль. Корабли, проходившие вдоль пролива, сменили паруса на высокие дымовые трубы.
Двое друзей говорили о том, как быстро изменился мир вокруг.
Вечером они вместе со всеми собирались за ужином в большом доме, общались с неугомонными малышками, с веселыми Мортеном и Агнес и милой Лив. Но по ночам Нильс и Сверре долго не смыкали глаз: неожиданная встреча взволновала обоих друзей, новые мысли не давали уснуть.
Сверре узнал, что Бундэвик по-прежнему живет в Кристиании и никогда не был женат. Он всё-таки стал журналистом, но не достиг тех высот, о которых мечтал в юности, – может, из-за лености, или просто не хватило таланта и возможностей, – и писал теперь всё больше бытовые очерки. Без горечи и сожалений Нильс распрощался со своими литературными амбициями.
– Расскажи о себе, – попросил Бундэвик. Ему не терпелось узнать подробности жизни друга. – Расскажи побольше!
И Сверре говорил обо всём – о своем приезде на остров почти тридцать лет назад, о том, как остался здесь, хотя и думал, что вернется через год.
– Я нашел то, что искал, – сказал он.
– И что же ты искал, Сверре Бьёрнебу? Мне очень интересно!
– Суть.
– Суть?
– Суть человека – основу наших возможностей, знаний и опыта.
– Опыт? – переспросил Бундэвик, оглядываясь по сторонам. – Прости за откровенность, друг, но о каком опыте ты говоришь? Жить на скале, среди моря и ветров? Маловато для опыта!
– Не так и мало. Границы и пределы устанавливает только наш разум.
– Клянусь, я не могу тебя понять.
Сверре рассмеялся.
– А я и не прошу меня понимать! Вовсе нет! Просто поверь, что я нашел то, что искал, пусть даже этот утес и кажется пустынным, далеким и тоскливым.
– И это всё?
– Нет, не всё. Однажды я встретил Юрдис.
5
Юрдис Онруд была учительницей начальной школы в Арендале. В деревянном здании школы Юрдис и работала, и жила – в соседней с классом комнате. По вечерам школьная дверь становилась дверью ее собственного дома – до утра, когда школа вновь превращалась в рабочее место. Юрдис приехала с западного побережья, из Бергена, без колебаний согласившись на место учителя в незнакомом маленьком городке. Одиночество, казалось, вовсе не тяготило ее. Впрочем, Юрдис – стройная, с каштановыми волосами, крупными ладонями и ступнями – была молода и полна сил.
Однажды ясным июльским днем она встретила Сверре Бьёрнебу. Раз в две недели он приезжал в город за покупками. В тот день его сопровождала сестра Элиза – каждое лето она около месяца проводила на острове вместе с дедушкой Арне и кузиной Суннивой.
Юрдис столкнулась с Бьёрнебу в двери магазина Йолсенов: брат с сестрой заходили, а она выходила. Сверре нечаянно толкнул девушку, и она выронила сверток с фарфоровой чашкой. От чашки остались лишь осколки.
– О нет! Ну я и бревно! – причитал Сверре, собирая осколки. – Я всё возмещу. Пойдемте. Я куплю такую же!
– Да ничего страшного…
– Я настаиваю!
– Пожалуйста. Давайте забудем об этом.
– Ни за что! Это хорошая чашка. Подарок кому-то?
– Неважно. Прошу вас…
– Нет, это я вас прошу!
– Мне нужно идти…
– Мы дольше разговариваем!
Элиза решила прервать эту нелепую беседу, взяла девушку за руку и вежливо, но решительно отвела ее в магазин.
За прилавком, в окружении бочек с вяленой рыбой, краской, молоком, банок с молотым кофе, мешков с углем, рыболовных сетей, поплавков и подтяжек, стоял Эрлинг Йолсен, дальний родственник семейства Бьёрнебу с острова. Правда, кем он кому приходился, уже все запамятовали.
Эрлинг Йолсен складывал новые веники, но, увидев Элизу, бросил возиться с вениками и вышел ей навстречу.
– Элиза Бьёрнебу! – обрадовался он. – Что нового в лесах Хедмарка?
– Там все интересуются, что нового в Арендале. Привет, Эрлинг!
– Мы тут немного набедокурили, – сказал Сверре и закрыл за собой дверь.
– В смысле?
– Да вот… разбили мечту этой юной девушки. – Сверре показал осколки чашки.
При этих словах Юрдис покраснела. Она не привыкла к такому отношению.
– Нужно ввести закон, – улыбнулся Эрлинг, – запрещающий разбивать мечты. Особенно таких хорошеньких девушек!
– Мы сделаем это, мой дорогой кузен! – сказала Элиза и ударила кулаком по прилавку. – Мы, женщины, сделаем это!
И с восхитительным, неотразимым пылом она почти пропела:
– Скажи нам, что у тебя есть еще одна такая же чашка. И даже красивее прежней!
– Вам повезло! Вон их сколько у меня! – Эрлинг гордо указал на ряд чашек позади него.
– Они слишком дорогие! – воскликнула Юрдис. До этого она стояла молча и наблюдала. – Пожалуйста. Я уже чувствую себя неловко. Пойдемте отсюда.
– Это дело принципа! Выберите чашку, которая вам нравится больше всего!
– Нет, я не могу…
– Вы не знаете моего брата, – прошептала Элиза с видом заговорщика. – Он не отступит, пока вы не выполните его просьбу. И мы можем остаться здесь на целые сутки, а то и дольше!
– Ваш брат?..
– Я Элиза Бьёрнебу. А его зовут Сверре. Он неуклюжий, грубый, властный и еще много какой – у меня нет времени всё перечислять, но мы с ним одной крови. И я люблю его – таким, какой он есть.
Юрдис рассмеялась – от волнения и смущения перед новыми знакомыми. Обычно она общалась с простыми людьми, преданными работе и потому всегда немного уставшими. Большинство из них были необразованными рыбаками. А эти двое – совсем другие, полные жизни и энергии. Они словно дарили ей надежду, радость, доверие и ожидание чего-то хорошего.
– Ну, раз ваш брат такой, тогда я принимаю его условия! – сдалась Юрдис.
– Ура!
– И выберу я самую дорогую, чтобы Сверре пожалел о своем предложении! – подхватила Юрдис задиристый тон Элизы.
А Элиза на это зааплодировала:
– Браво! Вот молодец!
– Только старую кружку не выбрасывайте! – сказал Сверре.
– Почему?
– Я могу ее склеить.
– И кто же станет пить из такой?
– Я! Когда вы пригласите меня на чай.
– Мне несколько неловко звать мужчину к себе.
– Вы правы. Тогда пригласите мою сестру. А я приду вместе с ней!
Они с Элизой и в самом деле вскоре навестили молодую учительницу. Сверре склеил чашку, которая стала похожа на морщинистое лицо дедушки Арне. Он пил из нее и гордился тем, что наружу не вытекает ни капли!
– Это будет моя чашка, – объявил он. – И только я буду пить из нее!
До сих пор это была его любимая чашка – спустя двадцать семь лет брака и после рождения троих детей.
– Мы поженились следующим летом, – сказал Сверре своему другу Бундэвику. – Здесь, на острове. Как Арне и Гюнхиль, мои дедушка и бабушка, почти сто лет назад. Элиза была нашим свидетелем.
– Вот так вместо года ты и остался здесь навсегда?
– Да.
– А если бы ты не встретил свою жену?
– Ты ведь отлично знаешь, что это глупый вопрос.
Бундэвик улыбнулся.
– Но я бы, наверное, всё равно остался. Управление судоходства до сих пор не разрешает женщине работать смотрителем маяка. Так что после смерти моего дяди Сунниву попросили бы покинуть остров. Вместе со стариком Арне.
– Дедушкой Арне?
– Да. Он умер больше двадцати лет назад. Ему было девяносто, и почти полжизни он ходил только с палкой либо сидел неподвижно, вглядываясь в одну точку.
Сверре больше ничего не рассказал об Арне Бьёрнебу. Ему вообще не нравилось разговаривать о нем. Он отлично помнил время, когда только поселился на острове, еще при жизни деда. Ему хотелось быть полезным, помогать и заботиться, но не потому только, что это необходимо, а скорее из-за юношеских амбиций, которые переполняли его и Элизу. Но жизнь со стариком-инвалидом оказалась трудной, и Сверре всё чаще задумывался, как же Суннива так долго справлялась одна. Деда нужно было кормить, одевать, купать, исполнять его прихоти и выносить его приступы гордости, когда у него вспыхивали глаза (единственное, что оставалось в нем подлинно живым) и он возмущался, что с ним обращаются как с ребенком, хотя прекрасно осознавал в эти моменты, что в самом деле стал беспомощен, как дитя. Всё это было невыразимо тяжело. И когда смерть забрала старика, Сверре воспринял это как мучительное облегчение. Он помнил всё – до мельчайших подробностей, но не хотел делиться такими воспоминаниями.
– А твоя жена, – спросил Бундэвик, – она легко согласилась переехать на остров?
– У нее не было другого выбора.
– Всё же ей пришлось оставить работу учителя!
– Она закончила учебный год, а потом попросила найти ей замену. Но она никогда не переставала учить.
– Как это?
– Позже она учила наших детей – Агнес, Мортена и Хедду. А сейчас пришла очередь внуков – Карин и Сюннёве. Класс, скажем, небольшой, но зато они могут похвастаться собственным учителем! Целые деревни только мечтают о таком!
– Тебе повезло, – согласился Бундэвик.
– И не только в этом, – уточнил Сверре. – Ну что, видишь теперь?
– Ты создал идеальный маленький мир, – сказал Бундэвик, и Сверре уловил в словах друга некоторый сарказм.
– Не бывает ничего идеального. Ты работаешь в газете, следишь за жизнью и прекрасно это знаешь. Я ничего не создавал. То, что вокруг меня, – наш общий труд: мой и моих родных.
Бундэвик снисходительно кивнул. Он не собирался вступать в бесплодную дискуссию. Им обоим было под пятьдесят, каждый жил со своим прошлым.
– Твоя сестра тоже, кажется, учительница, – произнес он, меняя тему. – Я что-то плохо помню.
– Всё ты правильно помнишь. Она работала учительницей.
– А потом вышла замуж?
– Она была замужем, да. Но я не об этом. Дело в том, что она умерла.
– Прости, друг.
Бундэвик не спросил, что произошло. О смерти Суннивы он тоже не пытался узнать – Сверре ответил, что знание причины не вернет ее к жизни. Поэтому Нильс не задавал вопросов.
А Сверре больше ничего не сказал.
6
«Кем была Суннива Бьёрнебу?» – записал на первой странице блокнота Нильс Бундэвик.
– Доброй женщиной, – ответил на этот вопрос Сверре. – Так о ней отзывалась Элиза.
Нильс кивнул, размышляя над этим утверждением.
– Я представляю ее простой, может, несколько грубоватой – не знаю даже, какое слово подобрать. Она ведь с детства привыкла работать на маяке. Всю жизнь в заботах. И всё же Суннива смогла написать шедевр. Тут речь не столько о литературных достоинствах – хотя и без них не обошлось, – скорее о теме, которую Суннива не побоялась затронуть. И о важности этого высказывания в борьбе за права женщин. В рассказе речь шла о семейной паре. Муж подавлял жену, полностью лишил свободы. Героиня добивалась развода, не боясь, что он сделает ее изгоем в глазах общества.
– Я знаю эту историю.
– Тогда ты и сам видишь, это сильный и смелый текст. Суннива опередила время, как Камилла Коллетт, – заявил он.
Сверре улыбнулся. Он обрабатывал кусок дерева стамеской, а на коленях держал маленькую Сюннёве – девочке было невероятно интересно наблюдать за работой деда. Сколько раз они с Элизой обсуждали творчество Камиллы Коллетт, стихи Осмунна Винье, романы Юнаса Ли и Бьёрнсона, драмы Ибсена!
[5] В те летние дни, когда Элиза гостила на острове, она становилась мостиком между Сверре и той единственной, прекрасной частью большого мира, по которой он скучал здесь, – культурой. Сверре почувствовал, как что-то дрогнуло и закололо в груди. Он не стал дальше перебирать воспоминания и тревожить прошлое.
– Ну и конечно, определенная часть нашей так называемой интеллигенции на протяжении многих лет не пропускала в печать рассказ твоей кузины. А написан он был, как я понимаю, в 1888 году, – сказал Бундэвик.
– Всё верно.
– Тему Суннива выбрала слишком смелую и неудобную. И журнал, опубликовавший ее рассказ, тоже проявил определенную отвагу. Но сейчас – к счастью, и, надеюсь, ты разделяешь мою позицию, – мы живем в другое время. Женщины могут открыто высказывать свои идеи, а вскоре они получат право голоса! Наконец-то! Их права признали, женский труд оплачивается, а мужья больше не могут называть себя хозяевами своих жен. И в этом есть и заслуга Суннивы Бьёрнебу.
Сверре спустил девочку с колен и вручил ей маяк, который только что вырезал из дерева. Восторженный взгляд ребенка был для Сверре наградой.
– Ступай. – Он погладил малышку по голове и подождал, пока она уйдет. – Ты говоришь, мы живем в другое время. Возможно. Посмотри на этот маяк. По ночам мой дедушка просыпался каждый час, чтобы подрезать фитили. Теперь лампы позволяют нам спать почти всю ночь. Линзы вращаются и стали такими мощными, что свет маяка виден теперь на очень далеком расстоянии. Времена меняются, дорогой Бундэвик, но не для всех. Надо, чтобы таких женщин, как Элиза и Суннива, стало больше, – но этого всё равно будет недостаточно. Мы думаем, что обрели справедливость, но в стенах многих домов все наши достижения рассыпаются в прах и мужчина снова становится хозяином.
Бундэвик долго смотрел на друга. И хотя он не совсем понимал, что тот имеет в виду, он видел на его лице следы боли – всё еще не угасшей. И не стал его расспрашивать.
7
– Суннива, ты там? Наверху?
– Поднимайся. Только осторожно на лестнице!
Элиза вышла из узкого коридора, который вел на галерею маяка. Она стояла в полный рост, а между ее головой и дверным проемом еще было пространство. Суннива в этом месте всегда пригибалась – она была гораздо выше многих мужчин, даже крупных, но рост будто бы тянул ее к земле, и она всегда сутулилась.
– Боже мой! Может, лучше не надо?
– Подожди. – Суннива взяла ее за руку.
– Нет, правда. У меня кружится голова.
– Иди не спеша. Держись за меня.
Галерея представляла собой деревянную площадку с тонкими железными перилами, висящую над пустотой. С высоты строения под маяком казались игрушечными. Со всех сторон – вода, то тихая, спящая, то взволнованная быстрыми лодками…
– Как же красиво, – прошептала Элиза. Одной рукой она хваталась за стекло фонаря, другой – за Сунниву, успокаиваясь от ее присутствия. Так всегда и было: рядом с крепкой и сильной Суннивой всем становилось спокойнее.
– Мне нравится приходить сюда, – сказала Суннива. – Кажется, можно взлететь. А знаешь про китов? Если увидишь кита, нужно закрыть глаза, скрестить пальцы и загадать желание. А потом открыть глаза, и, если кит выпустит воду, желание сбудется!
Элиза кивнула:
– Когда увижу кита, обязательно загадаю.
– Папа говорил, это любимое место дедушки Арне.
– Скучаешь по нему? – спросила Элиза. Она неотрывно смотрела Сунниве в глаза – большие, цвета свежескошенной травы, – чтобы только не видеть пропасть внизу.
– Иногда. Ты же знаешь, он под конец уже не говорил и не слышал ничего. Но я с ним разговаривала.
– О чём?
– О себе, о том, как прошел мой день. О том, как я люблю бывать на маяке, о птицах – как, пролетая здесь, они едва не касаются меня крыльями, о приливах, течении и его рисунках на поверхности воды, о небе, которое когда-нибудь точно обрушится на пролив и на лодки. Почему оно вообще не падает? Ты знаешь, на чём держится небо?
Элиза улыбнулась.
– Нет, не знаю, – и сказала тихо: – Наверное, без Бога не обошлось. – И вслух спросила: – А тебе никогда не казалось, что старик… понимает всё, о чём ты говоришь?
Суннива задумалась.
– Сложно сказать. Иногда – да. А иной раз… беседовать с ним было всё равно что разговаривать с кустом. – Она тихонько рассмеялась и тут же пожалела, что позволила себе такую шутку. – Только не подумай ничего плохого. Я имела в виду, что…
– Не волнуйся. Я всё понимаю.
Иногда Суннива казалась наивной или даже глуповатой. На самом деле в ней была какая-то особая, незамутненная чистота. И ее честность и искренность проистекали из этой невинности.
– Я любила его, – твердо произнесла Суннива.
– Ну конечно.
Элиза тоже любила старого Арне, хотя впервые увидела его всего несколько лет назад. Так что особую связь с дедом она ощущала не потому, чтобы жила с ним бок о бок, – эта связь тянулась с самого ее детства, озаренного воспоминаниями отца – сына старика Арне, – бережно пронесенными сквозь годы.
– Смотри! Смотри туда! – Суннива указала в сторону горизонта.
– Нет, пожалуйста! Я не буду! Мне страшно! И вообще, я хочу спуститься.
– Там пароход! Готова поспорить, он вышел из порта Кристиании и идет в Америку. Ты бы поехала в Америку, Элиза?
– Зависит от многого.
– От чего, например?
– Если бы мне было чем заняться в Америке, я бы поехала. – Ее лицо засияло счастьем, радостное воспоминание вернуло ее в прошлое, которое она боялась потерять навсегда. – Знаешь, что отец рассказывал нам, когда мы были детьми?
– Что?
– Что они с братьями играли в остров-корабль. То есть они верили, что остров может превратиться в корабль!
– Остров-корабль? – удивилась Суннива. – Я никогда не думала об острове как о корабле.
– Да! А маяк у них был грот-мачтой!
– Точно! Похож!
– Они мечтали, что смогут попасть на острове-корабле в любую точку мира.
– Даже в Америку?
– Ну конечно!
– Мы могли бы с тобой вдвоем управлять кораблем. Прямо отсюда. С грот-мачты.
– Но место капитана на мостике, а не на грот-мачте! Давай спустимся!
– Да какая разница! Это то же самое. Главное – тебе нравится идея?
– Какая?
– Ну, то, что мы вдвоем управляем островом-кораблем.
– Может, когда-нибудь так и будет, – мечтательно произнесла Элиза.
Суннива изумленно посмотрела на нее:
– Ты шутишь?
– Я имею в виду, что однажды придут женщины, которые поведут пароходы в Америку. Мы, скорее всего, не застанем это время. Но оно придет. И женщины будут капитанами и машинистами, премьер-министрами и фабрикантами. Придет время, и женщины сами смогут выбирать свою судьбу. Они станут свободными. Как ты, моя дорогая Суннива.
– Как я? Думаешь, я сама что-то выбрала?
– Именно так. И удивительно то, что ты всегда была такой – способной выбирать. Это тебя и спасло. И защитило твою свободу. Ты, Суннива, не испорчена миром. Как говорит Руссо: «Tout dégénère entre les mains de l’homme» – «Всё вырождается в руках человека». А знаешь, что сказал кайзер Германии? Что роль женщины должна ограничиваться тремя К!
– Что за К такие?
– Küche, Kinder, Kirche. Это на немецком. Кухня, дети, церковь. Этим они ограничили мир женщины!
Суннива задумалась на мгновение.
– И ни слова о маяках.
Элиза рассмеялась и от смеха чуть не потеряла равновесие.
– Господи! Суннива, умрешь с тобой! Нет, он не говорил о маяках. Ни о пароходах, ни о политике, ни о медицине, ни о конституции, ни о множестве других вещей, которые женщины могли бы делать не хуже, чем мужчины.
– Мой отец, – вспомнила Суннива, – занимался домашними делами, работал на кухне, растил своего брата – твоего отца.
– Я знаю.
– Он стирал одежду, готовил дравле, мыл пол.
– Да-да. Мой отец рассказывал мне об этом.
– А когда понадобилось, он научился работать и на маяке. И я всегда делаю так, как он меня учил. В любой работе есть смысл.
– И выполнять ее нужно грамотно! – заметила Элиза.
С шумом и криками появились крачки, и порыв теплого ветра растрепал волосы Суннивы и Элизы, взметнул подолы их юбок. Птицы покружились над маяком и улетели далеко, в сторону горизонта. Элиза смотрела вдаль, на пароход, и за него – туда, где начинается Дания и континентальная Европа.
8
Бундэвик увидел, как Юрдис Онруд вышла из дома, на мгновение пригнулась от ветра и прикрыла лицо уголком платка, накинутого на плечи. Платье Юрдис было таким строгим и темным, что, казалось, она только с похорон, – ни складочек, ни полосок, ни узоров. Такой наряд выдавал в ней практичную и весьма серьезную женщину. Ветер дул так сильно, что платье обтянуло тело Юрдис, очертило ее фигуру. Трава и кусты прижались к земле, а волны поднимались выше и выше. Юрдис Онруд уверенно направилась к сараю.
Бундэвик нагнал ее у двери.
– Фру Бьёрнебу, – обратился он, придерживая на голове шляпу-котелок. – Позвольте на несколько слов?
Женщина с недоумением посмотрела на него.
– Что случилось? – спросила она, положив руку на засов, будто в сомнении: открывать дверь или нет.
– Ничего. Я просто хотел поговорить о ней.
– О ком?
– О Сунниве.
К деревянной двери сарая ветер принес сухую траву и ветки – со звуком, похожим на шелест страниц.
Женщина не спешила с ответом. Но потом всё же кивнула.
– Входите, – пригласила она, поднимая засов.
Бундэвик чувствовал ее недоброжелательность. Но не винил хозяйку дома. Ей не нравилось, что Сверре почти всё время проводит в ностальгических беседах с другом, забыв о семье и даже о работе. Закрытые, изолированные сообщества – так было всегда и везде – не терпят вторжений из внешнего мира. А Бундэвик был чужаком, способным нарушить привычное равновесие, быть может, счастливое.
Женщина открыла мешок муки, достала маленькую лопатку и принялась наполнять мешочек, принесенный с собой. Белая пыль взметнулась и медленно опустилась.
– Итак, – сухо произнесла она, не поднимая глаз, – что вы хотели узнать о Сунниве?
Бундэвик обратил внимание на камею из раковины с выгравированным сердцем, которую Юрдис носила на воротнике. Затем он вытащил из кармана трубку и набил ее.
– Я точно и не знаю, – почти прошептал он. – А что бы вы могли рассказать мне?
Юрдис молчала, а ее рука словно застыла в воздухе с лопаткой, полной муки.
9
Элиза не знала, что делать. От этих криков ее сердце готово было выпрыгнуть из груди. Какие же они горестные, какие нескончаемые! И сколько уже всё это длится? Как вообще человек может так долго переносить боль?
Она вышла и нервно стала ходить взад-вперед, стуча каблуками по дощатому настилу, борясь с собой, чтобы не уйти далеко – на другой конец острова. Элиза зажимала уши ладонями, но и это не помогало: крики всё равно доносились до нее, а в редкие мгновения тишины она знала, что боль не отступила, и это приводило ее в отчаяние.
Из-за двери выглянула раскрасневшаяся Суннива. Ее щеки горели от волнения.
– Ты что там делаешь? Почему не зайдешь внутрь?
– Я не могу слышать эти крики.
– Ты могла бы нам помочь.
– И не проси даже, Суннива. Что угодно, только не это. Невыносимая мука!
– Всё будет хорошо! Юрдис уже родила одного… И этого родит!
– Я не про Юрдис! – воскликнула Элиза и внезапно замерла. – Это для меня мука! Для меня! Я не могу смириться с тем, что женщине нужно так страдать!
– Эта боль быстро забывается, – уверенно сказала Суннива.
– Ты-то откуда знаешь?
– Ну, все так говорят.
– Уверена, это слова тех, кто никогда не рожал! – с сарказмом заметила Элиза. – Я ни за что не войду в дом. По крайней мере, пока он не родится.
Суннива пожала плечами.
– Как скажешь. Я пойду. Думаю, уже вот-вот!
На кровати, принадлежавшей некогда Гюнхиль и Арне, Юрдис Онруд стонала в поту и боролась с болью, рожая второго ребенка.
Хотя Суннива и сказала Элизе, что всё в порядке, вернувшись в комнату, она поняла, что это не так. За то короткое время, что Суннива ходила за горячей водой и перекинулась парой фраз с Элизой, лицо Юрдис стало белым, как простыня. Бескровным. Суннива приподняла рубашку роженицы и увидела огромное темное пятно. А потом поймала полный ужаса взгляд Юрдис.
– Что там, Суннива? – раздался еле слышный хриплый голос.
Суннива заколебалась, невольно выдав свою тревогу.
– Ради всего святого! Что происходит? – Юрдис тяжело дышала, и каждое слово выкатывалось из нее, точно булыжник. – Скажи уже наконец!
– Тут… кровь… – пробормотала Суннива и посмотрела на ноги роженицы.
– Я больше не чувствую его! – закричала Юрдис. – Он не шевелится!
Суннива заметила то, чего не должно быть при нормальных родах – так, по крайней мере, она слышала от женщин. И такого не было год назад, когда родилась Агнес. Суннива увидела, как появляются ноги ребенка, и покачала головой:
– Что-то не так.
– Что? Что не так, Суннива? Ты меня пугаешь.
– Нехорошо это, – повторила она. – Нехоро…
– Говори! Что ты видишь?
– Неправильно! – растерянно произнесла Суннива.
С невероятным усилием Юрдис приподнялась на локтях.
– Что неправильно? – От боли и страдания ее лицо переменилось. – Он… Он живой?
– Не знаю, – ответила Суннива. – Он выходит ногами. Не головой.
– Он не шевелится! – рыдала Юрдис в отчаянии. – Он мертвый! Он мертвый!
Сверре ворвался в комнату. Он молчал, но его глаза, ставшие как будто больше от переживаний, говорили за него. Он держал маленькую Агнес, прикрывая ей глаза рукой.
– Нет, не мертвый! – возразила Суннива. – Но это всё нехорошо. – А ты уходи! – чуть не крикнула она двоюродному брату. – И ребенка унеси отсюда!
– Ты поможешь ей? – пробормотал побелевший Сверре.
– Все женщины умеют рожать, – попыталась успокоить брата Суннива. – Это естественно. А сейчас уходи!
Сверре подчинился, еще раз взглянул на жену и закрыл дверь, за которой продолжались мучения.
– Попробую перевернуть его, – решительно объявила Суннива. Страх и растерянность уступили место действию. На маяке ей приходится решать множество задач. Умение справляться с трудностями и отличает хорошего смотрителя маяка от посредственного. У Юрдис и ребенка трудность. И Сунниве нужно преодолеть ее. Вот и всё.
– Что? Что ты говоришь? – тревожилась Юрдис.
– Нужно перевернуть его. Иначе он умрет. Дети не рождаются вперед ногами.
– Да что ты несешь? Я же говорю, что он уже мертвый!
– Замолчи! Он не умер!
И Суннива закатала рукава, что повергло Юрдис в еще больший ужас.
– Суннива, пожалуйста! Прошу тебя!
– Не меня проси, Юрдис, а Господа, чтобы направил мои руки.
Солнце зашло за горизонт. Темнота окутала всё, погружая в тишину. Только ритмичное мигание маяка разрывало покров мрака. Элиза лежала неподвижно и слушала дыхание.