В Кульякане, что в Синалоа, Мексика, есть свои неписаные законы. На улицах, в магазинах и по радио все время звучат наркобаллады корридос, как в Испании — Сабина и Фари. Друг, который представляет тебя, ручается за тебя головой. Если что-нибудь выйдет криво, как здесь говорят, отвечать будешь ты, он и, в самом худшем случае, его семья. Это закон, который не знает исключений. На вечеринке клана Лас-Кинтас — среднего класса наркоторговцев — есть от чего прийти в смущение. Все пьют «Пасифик» и едят пережаренное мясо. У всех усы, широкие пояса, ботинки из кожи страуса или игуаны, золотые цепи на шеях, часы за пять тысяч долларов. Женщин не видно. У дверей телохранители. На стоянке машины последних моделей. «Тигры Севера» орут в микрофон что-то о дозах.

— Он пишет книги, — твердил мой друг, испугавшись, как бы меня не приняли за стукача или агента Управления США по борьбе с наркотиками. — Он славный парень. Интеллектуал.

Про интеллектуала он сказал очень серьезно, закатив глаза. Люди с золотыми цепями смотрели на меня с подозрением. Они не могли взять в толк, зачем этот тип тратит время на то, чтобы писать или читать книги, вместо того, чтобы возить в Штаты «белую даму». Их отцы и дети были пеонами, а они, ты посмотри, выбились в люди, стали настоящими сеньорами. У есть дома в Лас-Кинтас и Сан-Мигеле, а кое у кого есть свои собственные корридос, написанные людьми с именами и фамилиями, которые можно услышать в ресторанах и на кассетах.

— Это то, что от нас останется, — сказал мой друг. — От нас. Останутся корридос.

Любой торговец наркотиками примерно знает, каким будет его конец. Но пока ты живешь, приятель, ты смотришь на мир, втягиваешь его ноздрями, ловишь ртом и прочими частями тела. Вот это жизнь!

— Ты думаешь, все это поместится в твоей книге? — спросил мой друг, протягивая мне банку ледяного «Пасифика».

— Нет, — ответил я, — все в нее, конечно, не войдет, но, чтобы тебе поверили, нужно хорошо знать, о чем пишешь. К тому же, мне здесь чертовски хорошо.

Вот я и езжу из одного места в другое, вникая в подробности производства и экспорта «пудры». Мы едим моллюсков в Лос-Аркос, гуляем по Малекону, любуемся на девушек Кульякана. Они все как на подбор красавицы. Настоящий класс, как говорит мой друг. С друзьями всегда так. Ты знакомишься с кем-нибудь, а он говорит: мне нравится этот парень, он будет моим другом. И ставит на стол бутылку. У нас было так. Друзья передавали друг другу бутылку, потом еще одну, а потом отправились странствовать по барам. Он таскал меня из «Кита» в «Дон Кихот», а оттуда в «Осирис», где Эва и Джеки танцевали полуобнаженные в нескольких дюймах от нас. Сто семьдесят песо за пять минут. И тут, человек, который стал моим другом, сказал:

— Послушай, приятель, я хочу тебе помочь.

И вот мы здесь. Нас пригласили на вечеринку к местному наркобарону. Оказывается, его жена — учительница и любит мои книги. Дом незаметно окружили легавые. Ничего особенного. Привет, как жизнь? Мы наблюдаем за вами. Наверное, они имеют свою долю и потому расположены к компромиссам. Иначе с ними бы так не церемонились. На прошлой неделе в комиссара полиции всадили сорок семь пуль из «калашникова», когда он утром садился в машину у собственного дома, в трех кварталах от моего отеля.

Мой друг улыбается мне, потягивая пиво.

— Таковы правила, — объясняет он. Стоит зарваться — и получишь пулю. В самом лучшем случае. Но если ты симпатичный парень и у тебя хорошо получается делать дела, тебя рано или поздно уберут свои, чтобы не переманивал клиентов. Чем меньше возникаешь, тем надежнее твое положение. Слишком много народу может тебя убить: янки, конкуренты, федералы, свои. Но чаще всего убивает зависть. Из каждого десятка уцелеет один, если будет на то божья воля. Остальных ждет тюрьма, а потом могила.

— Это нас ждет могила, — добавляет мой друг, помолчав несколько мгновений. Он хохочет, но глаза его не смеются. Совсем. — Хуже всего то, что я не успел завести себе корридо.

— Тогда почему ты с ними? — спрашиваю я. — Почему бы не отойти от дел сейчас, когда у тебя уже есть дом, и машина, и красавица-жена и кое-что на счете в банке?

— Потому что существуют правила, — отвечает он. Потому что лучше прожить пять лет королем, чем пятьдесят — нотариусом.





ТРИСТА ПЕСЕТ



Я стою у входа в кафедральный собор Сеговии, великолепный памятник испанской готики. Глядя на него думаешь: какой бы сволочью ни был человек, есть вещи, которые оправдывают наше существование на этой земле. Например, это здание. Ты смотришь на своды, в которых сплелись камни и нервы, и понимаешь, что бог есть. Вот что такое архитектура. Ни Монео, ни Корбюзье, ни дарование, открытое Гуггенхаймом, — не помню его имени — и близко не стояли. Итак, я уже собираюсь войти в церковь, когда раздается отвратительный блеющий голос:

— Да пошли вы все! Не буду я платить триста песет за вход в какой-то там собор! Меня никто никогда не ограбит!

Разгневанный субъект хватает супругу за локоть и устремляется прочь, громко выражая нежелание платить за посещение какой бы то ни было церкви. Должно быть, он чертовски доволен. Такая экономия.

Каждый год, когда приходит время расплачиваться с грабителями из Министерства финансов, я обязательно прошу отдать определенный процент католической церкви. Не то чтобы я был набожен. Просто церковь — это часть моей истории и моей культуры. Не имея представления о католической церкви, невозможно понять испанскую жизнь, особенно в ее низких и мрачных проявлениях. Без фанатизма церкви, помноженного на оппортунизм королей, не было бы подлых генералов и толп дикарей, орущих «Да здравствует смерть!» Когда рушатся своды сельской церкви или ветшает неф кафедрального собора, становится ясно, отчего наша страна от века пребывает в столь плачевном положении. Даже теперь, когда вместо одного куска дерьма мы являем собой живописную мозаику автономных мерзостей. В Испании растет поколение без памяти — во многом благодаря историкам, избравшим себе девиз «Испании никогда не было». Потому так важно сохранить следы прошлого. Испанец, отрицающий авторитет, пусть даже надуманный, католической церкви, — невежда и варвар. Вот почему я готов жертвовать на храмы.

По-моему, будет здорово, если Дева Мария сможет удвоить свои сбережения в евро. Для того и существует известная евангельская притча (Матфей, 18:24, и Лука, 22:22) о рабах и талантах. Церкви пристало жить за счет пожертвований, а не попрошайничать у государства. Кто-то должен позаботиться о престарелых и больных священниках. Привычка запускать руки в чужие карманы вредит Риму и его филиалам куда меньше, чем все эти влиятельные сестры и епископы со связями, особое внимание к богатым и могущественным прихожанам, интриги в исповедальнях и ризницах, которые до сих пор существуют в состоянии aggiornata[39] и скорее всего никогда не исчезнут. И разумеется, мои старые приятели, рыцари ордена святош, что мочатся святой водой. Я написал об этом роман в пятьсот страниц. Могли бы прочитать его вместо того, чтобы заваливать меня чертовыми письмами. Казалось бы, времена, когда одного слова короля, или министра, или жены министра было достаточно, чтобы оставить Испанию на обочине истории, давно прошли. На самом деле все осталось по-прежнему. Есть две церкви: настоящая, готовая защищать сирот и обездоленных, и другая, официальная, полагающая, что лучший способ решить проблемы — не замечать их. Церковь фанатиков, церковь, уволившая учительницу закона божьего за брак с разведенным, церковь, служитель которой, позабыв притчу о Вавилонской башне и даре языков, утверждает, что добрые христиане говорят только по-каталански. Весь этот прогнивший сброд борется против абортов и гомосексуалистов, за всеобщее целомудрие, а польская мафия из Ватикана со своими подругами Хосефинами и Каталинами до сих пор претендует на то, чтобы править миром. Этот грех называется гордыней. Гордыней, тщеславием и отсутствием совести. Не говоря уже о глупости. Те, кто определяет западную мораль, могли бы и знать.

И тем не менее, субъект, который пожадничал триста песет, кажется мне полным идиотом.





ЗАНУДЫ БЕЗ ГРАНИЦ



Сегодня я приступаю к написанию своей заметки animus citandi[40]. Один из братьев Гонкуров сказал — или один из них сказал другому, — что воспитанных людей отличает всего одно свойство: они говорят о том, что интересно тебе. Об этом писал Гейне, дон Энрике, всю жизнь которого можно описать этими строками: «Я самый вежливый человек в мире. Мне нравится старательно избегать грубости в мире, наполненном невыносимо вульгарными особами, которые подсаживаются к тебе и начинают рассказывать о своей жизни и даже читать свои стихи». Во времена Гейне и Гонкуров вежливость была несомненной ценностью, доступной далеко не всем. В наше время ценятся естественность, искренность и полное отсутствие воспитания. Когда кто-нибудь говорит мне: ты извини, приятель, но я человек искренний, — меня начинает трясти, особенно, если никто не спрашивал его об искренности и вообще не просил открывать рот. Я хожу в кафе не затем, чтобы узнавать о делах людей за соседним столиком из их радостных воплей и не выношу, когда кто-нибудь громко говорит по мобильному телефону прямо в поезде, посвящая весь вагон в подробности своей трудовой и интимной жизни. И терпеть не могу, авторов, норовящих при первом же знакомстве подсунуть тебе свою монографию, которая ни капельки тебя не интересует.

Существуют сотни способов продемонстрировать свою невоспитанность. У каждого из нас есть свои предпочтения. Одни присылают рукописи романов, которые ты вовсе не собирался читать, а потом забрасывают тебя гневными письмами, если ты не стал тратить три дня своей жизни на чтение и рецензирование их творений. Другие просят слова на вечере, посвященном капитану Алатристе, и добрые пятнадцать минут высказывают свои соображения насчет очередного романа о Гарри Поттере. Есть и другой вид зануд и грубиянов, которые не пишут книг и нигде не выступают. Сидишь себе в кафе «Хихон», читаешь и перемигиваешься с продавцом табака Альфонсо, всякий раз, когда в дверях появляется красивая женщина. Вдруг за твой столик плюхается совершенно незнакомый тип и без всяких предисловий сообщает, что никогда тебя не читал. Этот из искренних, с ужасом понимаешь ты. А незваный собеседник спешит заявить, что Хавьер Мариас — замечательный писатель, который очень нравится его жене, она у него страстная читательница. И в один присест рассказывает тебе историю своей жизни. Именно своей, заметьте, — не Мариаса, не своей жены, не Мариаса и жены заодно. Или начинает высказывать суждения по любому поводу, хотя ты в свои годы вполне способен судить об окружающем мире самостоятельно. Однажды мне полчаса рассказывали о войне на Балканах — как раз, когда я летел из Загреба в Сараево. Прямо в зале ожидания. Сами понимаете, насколько я был расположен говорить на эту тему. Таксисты обожают делиться со мной подробностями воскресного футбольного матча, хотя я не выношу футбол и болтливых таксистов. Общительные матроны спешат поведать о том, как учатся их детишки, чем занимаются их почтенные мужья, и где они провели последний отпуск. Сопровождая свои монологи игривым подмигиванием. Есть и такие, кто хочет поговорить обо мне. Вы знаете, я сам пишу. Моя дочка хочет стать журналисткой, как вы. В глубине души я искатель приключений. Вообще-то я родился в Мурсии. Уловки, чтобы начать разговор о себе.

Вполне естественно, что одинокие, издерганные люди используют любую возможность, чтобы поговорить с кем-нибудь, рассказать о себе. Автор этих строк и сам нередко предается пустой болтовне или потчует вас историями из своей жизни. Хотя у читателя этих страниц есть определенное преимущество: он может в любой момент отложить газету и отправиться прямиком к английским собакам или куда ему вздумается. Кроме того, я веду свои заметки не только из любви к болтовне, но и для того, чтобы заработать себе на жизнь. Совсем другое дело — люди, которые бросаются к тебе, нимало не смущаясь тем, что прерывает чтение или размышления, вторгается в чужие воспоминания и задевает старые раны. Меня обескураживает упорное нежелание понять, что для каждой вещи существует свое время и что между деликатным интересом к человеку и их набегами существует определенная разница. Жутковато наблюдать, как зануда ошибочно трактует проявления недовольства, которые позволяют себе его жертвы. Бесполезно вздыхать, кивать головой, повторять «да что вы, быть не может», посматривать на часы в надежде, что пытка скоро закончится. Зануды от этого только пуще переполняются энтузиазмом. И принимаются рассказывать о каком-то сержанте или о метастазах тетушки Мерче. Ты жалобно смотришь на него, изредка вставляя «не может быть», на что они с восторгом восклицают: «Именно так, ты еще не знаешь самого интересного!» — и заказывают еще пива. А тебе остается только шипеть про себя: чтоб ты им подавился. Урод.





КРЫСИНЫЙ ХОХОТ



Я нашел ее случайно, перелистывая старую книгу о фотографах журнала «Лайф». У меня есть альбом со страшными снимками. То, что изображено на некоторых, я видел своими глазами. Один такой образ преследует меня с детства. Это фото с войны, которой я не видел, до сих пор вызывает у меня дрожь. Наверное, это хорошо. В тот день, когда фотография перестанет волновать меня, я пойму, что разучился чувствовать. Некоторые снимки превращаются в символы. Эта воплощает наиболее низменные стороны человеческой натуры. Роберт Капа сделал свой снимок в июле сорок четвертого года, в Шартре. Когда город освободили от немцев. В центре композиции — молодая женщина в халате, с обритой головой. На руках она держит ребенка, совсем крошечного. Она француженка, а ребенок — сын немецкого солдата. Женщину конвоирует жандарм. Но хуже всего — толпа, окружившая арестованную: дамы приличного вида, мужчины, которых можно принять за настоящих джентльменов, дети. Все глазеют на женщину, не скрывая любопытства. И все, все без исключения смеются над бедняжкой, онемевшей от стыда и страха. На фотографии можно разглядеть сотню лиц, и ни одно не выражает сочувствия или хотя бы возмущения позорной картиной. Ни одно.

Люди по-разному относятся к себе подобным. Лично я считаю, что самое дурное в человеке — не жестокость, не склонность к насилию, не тщеславие. Когда узна́ешь жизнь с разных сторон и ввяжешься во все авантюры, в которые тебе полагалось ввязаться, рано или поздно начнешь понимать мотивы человеческих поступков и, если не оправдывать их, то хотя бы объяснять для себя, а это уже немало. И все же порок, природа которого остается для меня загадкой, — самое скверное из воплощений человеческой низости. Я говорю о душевной черствости. Об отсутствии у палача сострадания к своей жертве. И если бы только у палача… Я говорю о привычке унижать и мучить себе подобных. Это свойство отвратительно в конкретном человеке, и невыносимо страшно в человеческой стае. Я говорю об «овечьих источниках» в самом скверном смысле. Люди собираются толпой, чтобы публично выразить свое ликование или недовольство по той или иной причине — особенно, если причина беззащитна перед таким количеством врагов, — дать волю гневу или позубоскалить, ничем не рискуя. Избивая лежачего, мы надеемся возвыситься в собственных глазах, изгнать собственные страхи и стыд. Глядя на фотографию Роберта Капы, невольно задаешься вопросом, сколько из этих достойных женщин, глумящихся над обритой девушкой и ее ребенком, с готовностью переспали бы с немцем за еду или другие преимущества, если бы им представилась такая возможность. Сколько из этих мужчин не расступались, чтобы дать дорогу завоевателям, не лизали их сапоги, не предлагали им своих дочерей. Теперь все они горят праведным гневом, испепеляющим их собственные грехи.

Я не раз становился свидетелем подобных картин. Для этого не обязательно отправляться в зоны военных конфликтов. Испания знает немало таких историй. Отца художника Пепе Диаса расстреляли в тридцать девятом, потому что он был красным, а мать прогнали по улицам с обритой головой. И великодушный Пепе позволил, чтобы одну из улиц родного города назвали его именем, вместо того чтобы сжечь этот город до головешек, как поступило бы большинство из нас. Мне кажется, я видел своими глазами и палачей с ножницами в руках, и толпу, с нетерпением ожидающую забавного зрелища: все как на подбор порядочные граждане. Такие же, как те, что живут среди нас. Тон задают почтенные старцы, пользующиеся неизменным уважением детей, внуков и соседей. Остальные спешат воспользоваться редкой возможностью. Жалкие трусы безропотно сносят оскорбления от немецких солдат, храбрых гудари, политиков и начальства на работе. Они прячут глаза и робко утираются, когда им плюют в лицо. И лишь когда их обидчик капитулирует, погибнет, потеряет власть, они вылезут из своих нор, чтобы найти его жену и ребенка, улюлюкая прогнать их по улицам, да еще и сфотографироваться.





ПОСЛЕДНИЙ ГЕРОЙ



Я не перестаю удивляться — хотя, если подумать, ничего удивительного в этом нет, — что это событие осталось почти незамеченным. Крошечные заметки в спортивных разделах пары газет и фотография. На ней запечатлен Маноло, кажется, из мадридского «Атлетико», хотя не поручусь: я ничего не смыслю в футболе. Маноло — совсем молодой игрок, подающий надежды, но скромный. Ему еще далеко до миллионных гонораров, фотосессий в журналах и прочих прелестей, составляющих жизнь звезд футбола. Новость не в том, что Маноло забил решающий гол, а как раз в том, что он его не забил. Это произошло на восемьдесят девятой минуте матча, при счете ноль-ноль. Команде Маноло не хватало трех очков, чтобы пройти в высшую лигу. И вот мяч у его ног, и он готов сокрушить врага. Но в тот момент, когда нужно было нанести удар, голкипер противника поскользнулся и упал. Поколебавшись несколько мгновений, парень отбросил мяч в сторону. Матч закончился в полной тишине. Если бы взгляды могли убивать, Маноло свалился бы замертво, пораженный своими товарищами, болельщиками и тренером. И все же он ушел со стадиона с гордо поднятой головой.

— Я знаю, что меня все ненавидят, — сказал Маноло. — Но я поступил так, как должен был поступить.

Дальнейшая судьба Маноло мне неизвестна. Я не знаю, переедет он в Барселону или навсегда покинет спорт. Я даже не знаю его фамилию и понятия не имею, стоящий он футболист или так себе. В футболе я совершенно не разбираюсь, — экспертом в этот вопросе является мой сосед, эта английская собака — но все равно желаю Маноло двадцать лиг в самом первом дивизионе, сплошных побед, кучу денег и самую красивую фотомодель, которая когда-либо выходила на подиум. А если мне доведется повстречать этого паренька на улице и узнать, я скажу ему, что отбросить мяч в сторону порой бывает куда тяжелее, чем забить красивый гол. Оказывается, в мире еще есть солдаты, готовые сражаться, не забывая о достоинстве и совести. Одно дело поступить так, когда у тебя уже есть и слава, и деньги, и совсем другое — когда твое имя никому не известно, за матчем наблюдают сотни две зрителей, а сам ты рискуешь навсегда отправиться на скамейку запасных или оказаться на улицу без каких бы то ни было перспектив.

Мы живем в мире дешевых мифов. Пижоны из «Большого Брата» раздают на улице автографы, а Белен Эстебан — боже всемогущий! — не исчезает с обложек журнала, потому что «Ола!» наградил ее фотосессией и поездкой в Сенегал. Такой сброд, как мы, не заслуживает других героев. Меня мало волнуют спортивные достижения Маноло, но этот незабитый мяч — свидетельство того, что на земле есть еще настоящие герои в классическом значении этого слова, подражая которым можно стать благороднее и великодушнее. Люди, готовые отстаивать свои принципы на любом поле. Чтобы поверить в это, достаточно маленького стадиона и человека, способного преподать всем урок. Показать, что истинное благородство — не то, что дается даром. Это ежедневная борьба, она требует отваги и целеустремленности. В мире, который с каждым днем становится все хуже из-за наших действий или бездействия, такие качества встречаются очень редко. Я действительно не знаю, что ждет Маноло. Боюсь, с такими принципами далеко ему не уйти. Особенно в нашей стране, где обожают преследовать Дон Кихотов и избивать их, едва они споткнутся. Пока Дон Кихот на коне, никто не смеет его тронуть. Кажется, остров Баратария действительно существует. Его населяют ловкие пройдохи санчо пансы, непотопляемые банкиры, продажные политики, вороватые мэры и торгаши-мафиози. Но несмотря на это, мне будет приятно повстречать Маноло и сказать: выше нос, приятель, ты был прав. То, что ты сделал, не было ни глупостью, ни безумием, ни бессмысленным красивым жестом. Поверь мне, это было нечто. Самый настоящий подвиг. Послушай, что я тебе скажу. Я уверен, что за тобой наблюдали мальчишки, которые мечтают стать футболистами, адвокатами, водопроводчиками, да мало ли кем еще. Возможно, один из них повторит твой поступок, когда все позабудут и о тебе, и о том воскресенье. Последний герой никогда не бывает последним.