Вирджиния Эндрюс

Хевен

Посвящается Брэду, Глену и Сюзанне и всем, кто голодал, страдал, терпел лишения и выжил, чтобы победить
Часть первая

В Уиллисе

ПРОЛОГ

Стоит подуть летнему ветру, как я слышу шепот цветов и шелест листвы в лесу и снова вижу порхающих птичек и резвящихся рыбок в воде. Но я сразу же вспоминаю и зиму. Когда под порывами холодного ветра мечутся и стонут голые ветки деревьев и скребутся о стены домов-сараюшек, отчаянно цепляющихся за крутые склоны гор этой местности в Западной Виргинии, которую жители называют Уиллис.

Ветер в Уиллисе не просто дул – он так стонал и кричал, что люди с тревогой поглядывали наружу сквозь грязные стекла маленьких окон. Жизнь в этих местах – это постоянная нервная встряска,[1] особенно когда в тон ветру завывают волки или кричит рысь и все лесное зверье вырывается на простор. Здесь часто исчезала домашняя живность, а примерно раз в десять лет иной ребенок забредал куда-нибудь – только его и видели.

Особенно хорошо мне запомнилась холодная февральская ночь, накануне моего десятилетия. Я лежала на продавленном тюфяке, постеленном на пол, рядом с печкой, ворочаясь и вздрагивая всякий раз, как слышала волков, воющих на луну. Со сном мне не повезло, он был очень неглубоким, так что я просыпалась от малейшего шороха. К тому же в нашем домике, стоявшем на отшибе, любой звук усиливался. Бабушка с дедушкой храпели. Отец, придя домой пьяным, вечно натыкался на мебель и спящих на полу, пока замертво не валился на скрипящие пружины медной кровати. Мать просыпалась и начинала громко ругать его визгливым голосом за то, что отец опять засиделся в Уиннерроу, в своем «Ширлис плэйс». В то время я и не подозревала, чем же этот «Ширлис плэйс» так плох, коль всякий раз после отцовского похода туда возникает ссора.

Сквозь пол в нашей хижине, с зазорами в полдюйма[2] между криво уложенными половицами, проникал не только холодный воздух, раздавались похрюкивание спящих свиней, рычание собак, шипение и мяуканье кошек и другие звуки прочей живой твари, находившей себе приют под домом.

Вдруг до меня донесся звук совсем иного рода. Кто это двигался там в темноте, едва озаряемый красноватым светом печи? Приглядевшись, я узнала бабушку. Сгорбившаяся, с распущенными седыми волосами, она была похожа на ведьму, неслышно крадущуюся среди поленьев. Исключено, чтобы она пробиралась к выходу по нужде. Ей единственной позволялось пользоваться в таких случаях «ночной вазой». Всем же остальным приходилось бежать ярдов[3] за двести.

Бабушке было лет пятьдесят пять. Хронический артрит и тьма других неустановленных болезней превратили ее жизнь в сплошную муку, а из-за отсутствия большей части зубов она выглядела вдвое старше. В свое же время, как рассказывали те, чей возраст позволял им хорошо помнить ее, Энни Брэндиуайн была королевой красоты в здешних горах.

– Пойдем-ка, девочка, – хрипло прошептала бабушка, положив свою костлявую руку мне на плечо. – Будет тебе плакать по ночам. Думаю, когда ты узнаешь правду о себе, для тебя наступят новые времена. Пошли сходим с тобой кой-куда, пока твой папочка не проспался. А вернемся, так к тому моменту, как он проснется и начнет махать кулаками, у тебя в душе будет утешение.

Она вздохнула, как ласковый южный ветер, ее волосы прошелестели, пощекотав мое лицо, словно мимо меня пролетел добрый дух.

– Ты хочешь сказать – пойдем на улицу? Бабушка, там же жуть как холодно, – ответила я ей, а сама тем временем уже влезала в изношенные ботинки Тома, великоватые для меня. – Мы ведь недалеко пойдем, да?

– Надо идти, – сказала бабушка. – Мне больно слышать, как мой Люк кричит на свою перворожденную. А еще хуже, у меня даже кровь стынет в жилах, когда и ты отвечаешь ему криком. Милая, ну зачем тебе отвечать ему?

– Ты же знаешь, папа не любит меня, – прошептала я. – Ну почему он невзлюбил меня?

Через окно проникал лунный свет, и я различала родное, все в морщинах, лицо бабушки.

– Да-да, пора тебе все узнать, – пробурчала она как бы про себя, бросив при этом мне плотную черную шаль, которую связала сама, а другой такой же черной и тяжелой шалью стала окутывать свои худые и сутулые плечи. Бабушка подвела меня к двери, приоткрыла ее, впустив в дом холодный воздух. В кровати за потрепанной блекло-красной занавеской мать с отцом заворчали, почувствовав холод. – Давай-ка пройдемся туда, где лежит наша родня. Я уже много лет хотела поговорить с тобой. Сколько можно откладывать. Время бежит, потом будет поздно.

Мы с бабушкой двинулись в путь меж черневших сосен. Ночью на улице было страшно: холодно, снежно, темно. Река покрылась прочными нагромождениями льда. Вой волков раздавался все ближе.

– Да, Энни Брэндиуайн Кастил умеет хранить тайны, – промолвила бабушка как бы про себя. – Знаешь, это мало кому дается, мало таких, вроде меня… Ты слышишь меня, девочка, или нет?

– Как же я могу не слышать тебя, бабушка, если ты кричишь мне в самое ухо?

Она вела меня за руку. Мы уже удалились от дома на порядочное расстояние. Что мы потеряли в такую холодную зимнюю ночь? Бабушка собиралась поделиться со мной важной тайной, а почему именно со мной? Но я так ее любила, что была готова тащиться за ней куда угодно по этой скверной горной тропе. Казалось, мы прошли уже несколько миль[4] – во тьме, холоде, под зловещим светом луны.

Целью нашего похода бабушка избрала кладбище, холодное и жутковатое в бледно-голубом лунном свете. Ветер дул неистово, вырывая из-под платка ее тонкие седые волосы, которые путались с моими. Наконец она снова заговорила:

– Мне нечего тебе дать ценного, девочка, кроме того, что я тебе сейчас скажу.

– А дома ты не могла мне сказать?

– Нет, – усмехнулась бабушка, и я почувствовала ее взыгравшее упрямство, которое сидело в ней прочно, как старое дерево с разветвленными корнями. – Если бы я заговорила с тобой в доме, ты не обратила бы на это внимания. А вот здесь – здесь тебе это врежется в память.

Она пошарила глазами и остановила взгляд на аккуратном маленьком надгробном камне, потом костлявым пальцем указала на вырезанную на граните надпись. Я уперлась взглядом в надгробие, пытаясь разобрать слова. Странная эта бабушка, и вздумалось же ей тащить меня среди ночи на кладбище, где, может быть, бродят тени мертвых и ищут живых людей, чтобы вселиться в них.

– Теперь ты простишь отца за то, что он такой, – многозначительно произнесла бабушка, прижимаясь ко мне, чтобы нам было теплее. – Такой уж он теперь и другим быть не может. Как солнце не может не вставать и не садиться, как вонючка не может не издавать противного запаха, как ты не можешь быть другой, а только такой, какая есть.

Да, ей легко было говорить. Старые люди не помнят, что такое молодость и страх.

– Пошли домой, – захныкала я, дрожа всем телом, и потянула бабушку за руку. – Я столько читала и слышала, что бывает на кладбищах после полуночи, да еще в полнолуние.

– Э-э, нашла чего бояться – мертвецов, которые не могут ни двигаться, ни говорить. – Она прижала меня к себе и велела посмотреть на узкую, утонувшую в снегу могильную плиту. – А теперь слушай и не перебивай, пока я не закончу. Я хочу рассказать тебе историю, от которой тебе станет лучше.

Когда твой папа, глядя на тебя, злится, у него есть на это причины. На самом деле он не то чтобы не любит тебя. Когда мой Люк смотрит на тебя, он видит кого-то еще… У него, детка, на самом деле любящая душа, изнутри он хороший человек. У него была жена, которую он так любил, что, когда она умерла, чуть сам не отравился следом за ней. Они познакомились в Атланте. Ему было тогда семнадцать, а ей только четырнадцать и три дня – он сам мне потом говорил об этом. – Голос бабушки стал звучать приглушеннее. – Она была красивая, как ангелочек, и твой папа очень любил ее. Он так закружил ей голову, что она сбежала из дома в Бостоне в Техас. Она привезла с собой красивый чемодан, а в нем полно таких вещей, каких ты сроду не видела. Чего там только не было! Одежда, шелка, серебряные расчески, щетки, гребешки, серебряное зеркало, кольца, перстни, дорогие штуки для ушей. И вот она переселилась сюда… Конечно, сделала ошибку, что вышла замуж за человека, неровню себе… Но уж больно любила Люка.

– Бабушка, а я никогда и не слышала, что у папы была другая жена. Я думала, мама – первая и единственная.

– Тебе же сказано было помолчать. И дай мне закончить, как умею… Значит, она была из богатой бостонской семьи. И вот приехала сюда жить с Люком, Тоби и мной. Я была не рада ей, вначале она мне не приглянулась. Я с самого начала знала, что она тут не выдержит, с самого начала знала. И мы, и горы, и наши трудности – это не для таких. Она думала, что у нас тут ванная есть, представь себе. И была поражена, когда узнала, что в туалет надо куда-то бежать и устраиваться там на доске с двумя дырками. Она уговорила Люка сделать ей маленький отдельный туалет; он покрасил его белой краской, она повесила там на гвоздь красивую свернутую бумагу и даже предлагала мне пользоваться этой розовой магазинной бумагой. Она называла свой домик «ванной». Когда Люк построил эту штуку, как она обнимала и целовала его за это.

– Ты хочешь сказать, что папа не говорил с ней так грубо, как с мамой?

– Помолчи, детка. Ты меня сбиваешь с мысли… Значит, она приехала и околдовала меня. Тоби, может, тоже. Она так старалась. Она помогала готовить, пыталась как-то украсить дом. Мы с Тоби отдали им свою кровать, так что они могли приняться за детей нормально, а не на полу. Она-то готова была спать на полу, но я этого не позволила. Все Кастилы сделаны в кроватях… Я думаю, что так оно правильно. Да… Помню, как она была счастлива, смеялась, когда узнала, что ждет ребенка. Ребенка моего Люка. До сих пор не могу успокоиться. Я всегда думала, что она уедет туда, откуда приехала. Но горы забрали ее к себе, горы так поступают с людьми тонкого склада. Но пока она жила здесь, Люк был счастлив. С тех пор я его таким больше не видела. – Бабушка внезапно замолкла.

– А как она умерла, бабушка? Это ее могила?

Она вздохнула и продолжила свой рассказ:

– Твоему папе было только восемнадцать, когда она ушла от нас. А ей было по-прежнему четырнадцать, когда папа похоронил ее в этой холодной земле и оставил одну в ночи. Он знал, что она мерзла без него холодными ночами, и первую ночь провел на могиле, чтобы согреть ее своим теплом. А ведь стоял февраль… Вот он, мой рассказ о той, которая прилетела в горы, как ангел, чтобы любить твоего папу, и жить с ним, и сделать его счастливым. Таким, каким он никогда раньше не был и, как я смотрю, никогда уже не будет.

– Бабушка, а зачем тебе надо было тащить меня сюда? Ты ведь могла рассказать все и дома. Пусть это очень печальная и трогательная история, но все же папа такой злой. Она, наверное, забрала с собой в могилу все хорошее в нем, а нам оставила только самое плохое. Почему она не научила его любить других? Бабушка, лучше бы ее никогда не было! Тогда папа любил бы маму и меня, а не ее.

– Ой! – Бабушка оцепенела. – Что с тобой, детка, что ты такое говоришь! Ты не думаешь, что говоришь! Та девочка, которую папа звал своим ангелом, была твоей матерью! Это она родила тебя. Когда ты появилась на свет, она уже еле говорила… И только успела дать тебе имя – Хевен Ли. Ты ведь не можешь сказать, что не гордишься таким именем?[5] Все считают, оно идет тебе, так идет.

Я забыла о холодном ветре, забыла о волосах, опутавших мне лицо, забыла обо всем на свете, услышав известие о том, кто я и что я.

Когда луна выскользнула из-за темного облака, ее свет упал на надгробный камень, высветив надпись: «Ангел. Возлюбленная жена Томаса Люка Кастила».

Странное чувство охватило меня при виде этой надписи.

– А где папа нашел Сару? И почему так быстро? Бабушка, словно желая излить все накопившееся у нее на сердце, вдруг заговорила быстрее.

– Ну, папе нужна была женщина, чтобы не спать в пустой постели. Потом, у мужчин есть некоторые желания, детка, физические потребности. Узнаешь, когда вырастешь. Ему нужна была жена, которая могла бы дать ему то, что давал ему его ангел. И Сара старалась, она была тебе хорошей матерью, ухаживала за тобой, любила тебя, относилась к тебе, как к своей собственной дочери. Сара с радостью отдавала Люку свое тело, но не могла подарить той души, какая была у его ангела. Вот Люк и тоскует по женщине своей мечты. Он был раньше хорошим человеком, детка Хевен, хоть ты этому не веришь. О, в те дни, когда была жива твоя мама, он каждое утро садился в свой старенький пикап и ехал вниз, в Уиннерроу, где учился плотницкому делу – как строить дома и все такое. Люк приезжал домой, и все разговоры были о том, как он построит для нас новый дом внизу в долине, как он будет там работать на земле, заведет коров, свиней, лошадей… Твой папа всегда любил живность. И сейчас любит, как и ты, детка Хевен. Это у тебя от него.

Мной овладели странные чувства, когда по возвращении домой бабушка извлекла из-под кучи всякого старья, коробок с нашей скудной и немудреной одеждой что-то завернутое в стеганое одеяло. Это оказался элегантный чемодан, каких здешние обитатели гор не могли себе позволить.

– Да, – тихо прошептала она, чтобы никто не проснулся и не стал свидетелем этого сугубо личного события. – Он принадлежал твоей маме. Я обещала ей, что передам тебе, когда придет время. Сегодня уж такая ночь, одно к одному… Смотри, девочка, смотри. Смотри, какая у тебя была мама.

Словно маму в каком-то сжатом виде можно было увидеть в этом чемодане!

Когда я заглянула внутрь, у меня перехватило дыхание.

Здесь лежали наикрасивейшие из тканей, которые я когда-либо видела. Даже в мечтах нельзя было представить, что существуют такие тонкие кружева… А на самом дне лежало нечто длинное, аккуратно завернутое в целую дюжину листов тонкой бумаги. Бабушка с напряжением вглядывалась в меня, словно хотела посмаковать мою реакцию.

В отсвете пламени печи передо мной предстала кукла. Кукла? Вот уж что я меньше всего ожидала увидеть здесь. Я смотрела на куклу с серебристо-золотистыми волосами, собранными в красивую высокую прическу. На головке надета украшенная драгоценными камнями шляпка с тонкой, как паутинка, длинной свадебной вуалью, сбегавшей на плечи. Лицо куклы было удивительно прелестным – с красиво изогнутыми губками, и выступ под ложбинкой верхней губы точно соответствовал изгибу нижней. Длинное платье сшито из белой кружевной ткани, богато отделанной жемчужинками и бисером. Кукла-невеста… Вуаль, белые кружева… Даже белые туфельки были сделаны из кружев и атласа, а прозрачные чулочки крепились к крошечному пояску – как я заметила, мельком заглянув под юбочку.

– Это она, твоя мама. Ангел Люка, которую звали Ли, – произнесла шепотом бабушка. – Вот так она выглядела, когда вышла за твоего папу и приехала сюда. Когда она умирала, то последними были слова: «Отдайте, что я привезла с собой, моей девочке…» И вот я делаю это.

Да, она сделала это.

И, поступив так, изменила ход моей жизни.

Глава 1

Так мы жили

Если Иисус почти две тысячи лет назад умер действительно за то, чтобы спасти людей от всего наихудшего в них самих, то в нашей местности спасение ему не удалось. Исключение составляли воскресенья в промежутке с десяти до двенадцати утра. По крайней мере, я так считаю.

Но что значило мое мнение? Цена ему – что шелухе от лука. Я размышляла над тем, как мог папа жениться на Саре через два месяца после смерти мамы при родах – ведь он так любил своего ангела?! А спустя четыре месяца после моего рождения и похорон мамы Сара родила сына.

Я была слишком маленькой, чтобы помнить рождение этого мальчика, которого назвали Томас Люк Кастил Второй и поместили, как мне потом рассказывали, в одну колыбель со мной. Нас вместе качали, за обоими ухаживали, но любили по-разному – об этом мне можно было и не рассказывать.

Я любила Тома – с его рыжими волосами, доставшимися ему от Сары, живыми зелеными глазами, также унаследованными от матери. В нем мне ничто не напоминало папу, разве рост – с возрастом Том стал очень высоким.

Услышав накануне своего десятилетия рассказ бабушки о своей настоящей матери, я твердо решила, что мое отношение к Тому останется, с Божьей помощью, неизменным. Как он верил, так пусть и продолжает верить, Что Хевен Ли Кастил – его единокровная сестра, и никак не иначе. Мне хотелось сохранить то, что делало нас почти единым целым. Мы и думали с ним похоже, так как спали в одной колыбели и, будучи сосунками, молча общались друг с другом. Так что наши особые отношения имели для нас обоих большое значение. И мы не представляли их какими-то другими.

В Саре было шесть футов роста без обуви. Этакая амазонка, весьма подходящая для высокого и сильного мужчины, каким был отец. Сара не знала, что значит чувствовать себя плохо. По словам бабушки (Том иногда называл ее в шутку «устами мудрости»), после рождения первенца грудь Сары приобрела зрелые очертания, но и в четырнадцать лет она выглядела вполне взрослой женщиной.

– О, даже после родов, – рассказывала бабушка, – Сара скоро начала вскакивать, доделывать неоконченную работу, будто не она только что пережила тот самый большой кошмар, который нам, женщинам, приходится безропотно выносить в этой жизни. Что ты, Сара могла одновременно и ребенка грудью кормить, и готовить еду. Я думаю, она притянула к себе папу как раз своим крепким здоровьем. Вряд ли он обожал тип красоты, как у Сары, но, по крайней мере, она не была похожа на такую, что умрет при родах и снова оставит его горевать.

Через год после Тома появилась Фанни с черными-пречерными волосами и синими глазами, ставшими черными еще на первом году ее жизни. Смуглая, она была похожа на индианку.

Через четыре года после сестры родился Кейт, которого назвали в честь давно умершего отца Сары.

У Кейта были голубые глаза, чудесные бледно-золотистые волосы, и полюбила я его с колыбели, особенно когда выяснилось, что это очень спокойный, никому не доставлявший хлопот мальчик. Он не плакал, не кричал, ничего не требовал (в отличие от Фанни, которая так и осталась вечно всем недовольной). Потом вдруг голубые глаза Кейта стали цвета топаза, кожа приобрела персиково-кремовый оттенок, какой, по утверждению многих, был в свое время у меня. Хотя сама я этого не знала, потому что не часто заглядывала в наше потрескавшееся и мутное зеркало.

Кейт рос на редкость милым мальчиком, его так тянуло к красоте, что, когда через год после него родился еще один ребенок, он мог буквально часами сидеть и смотреть на свою крохотную новорожденную сестренку – хорошенькую как куколка. Сара позволила мне дать имя девочке, и она стала называться Джейн – потому что примерно в это время я увидела на обложке журнала какую-то Джейн, красивую до невозможности.

У младшей сестрички, к несчастью, хворавшей с самого рождения, были нежные золотисто-рыжие волосы бледного оттенка, большущие глазищи зеленовато-голубого цвета, длинные темные загнутые ресницы, которыми она недовольно хлопала, лежа в кроватке и не сводя глаз с Кейта. Иногда Кейт протягивал руку к колыбели, чтобы покачать ее, и Джейн сразу улыбалась, да такой сладкой и обезоруживающей улыбкой, что все можно было отдать, только бы еще раз увидеть эту улыбку.

Джейн сразу стала главным лицом в семье. Заставить улыбаться было приятной обязанностью для всех нас. Особенно большую радость я испытывала, если мне удавалось прекратить ее плач (а плакала Джейн от болей, на которые не умела пожаловаться) и вызвать улыбку на ее ангельском личике. Но даже здесь, как везде и во всем, что мне нравилось, встревала Фанни, испортив мне удовольствие.

– Дай ее мне! – визгливо требовала Фанни, подбежав на своих длинных костлявых ножонках, и, стукнув меня, спешила в безопасный угол нашего грязного двора. – Это наша Джейн, а не твоя! И не Тома! И не Кейта! Наша! Все здесь наше, а не только твое, Хевен Ли Кастил!

И Джейн незаметно превратилась в «нашу Джейн», а потом все забыли, что когда-то у младшей сестренки, милой и хрупкой, было только одно имя.

Я понимала в именах и знала, что они могут сделать.

Мое собственное имя было одновременно и благословением, и проклятием. Я пыталась заставить себя поверить, что такое возвышенное имя – все-таки благословение. Ну, кого еще во всем огромном мире зовут Хевен Ли? «Никого, никого» – нашептывала синяя птица счастья, поселившаяся в моей голове. Она напевала мне перед сном и обещала, что все в конечном итоге обернется прекрасно, просто прекрасно… К несчастью, в моей голове давно гнездилась и черная ворона, а она каркала, что такое имя – это искушение судьбы и счастья не принесет.



Был еще отец.

В тайниках моей души иногда возникало сильное, не сравнимое ни с каким другим, желание любить своего одинокого отца, который часто сидел, глядя в никуда, и казался человеком, обманутым жизнью. У него были иссиня-черные волосы, унаследованные от настоящего индейского предка – укравшего белую девушку и сделавшего ее своей женой. Глаза – такие же черные, как волосы, а кожа сохраняла бронзовый оттенок зимой и летом. Щетина на смуглом лице отца не выделялась так, как у других мужчин с темными волосами. У него были удивительно широкие плечи. И смотреть, как играют на теле отца мышцы – крупные, сильные, когда он рубит дрова во дворе, – было одно удовольствие! Даже Сара, занимаясь поблизости стиркой, поднимала голову от таза и смотрела на него с любовью и желанием. А меня занимал вопрос, почему отец внешне равнодушен к тому, любит ли его Сара или нет, и к тому, что она плачет и ругается, когда он приходит домой под утро.

Иногда, став свидетелем его меланхоличного, задумчивого настроения, я начинала сомневаться в правильности своих оценок. Как-то весной, мне было тогда тринадцать и я уже знала о своей настоящей матери, я стояла в комнате, скрытая темнотой, и рассматривала отца, ссутулившегося в кресле и глядящего в бесконечность, словно мечтающего о чем-то. Помню, мне очень хотелось дотронуться до его щеки – узнать, колючая ли она, я ведь никогда не касалась его лица. А что будет, если я осмелюсь? Ударит меня, закричит, обругает? Несомненно, что-то в этом роде. И все же во мне сидело неутолимое желание проявить свою к нему любовь и быть любимой. Это желание доставляло мне боль, дожидаясь искры, чтобы вспыхнуть пламенем любви и почитания.

Если бы только отец взглянул на меня и жестом или словом дал понять, что любит меня хотя бы чуть-чуть!

Но он так и не взглянул, не заговорил и вообще вел себя так, будто меня там и не было.

Но когда Фанни взлетела вверх по расшатанным ступенькам терраски и бросилась к нему на колени, громко крича, как она рада видеть его, отец поцеловал ее. У меня сердце заныло, когда я видела, как он прижимает ее к себе и гладит ее длинные, блестящие черные волосы.

– Фанни, девочка, как ты тут без меня?

– Скучала, папа! Не люблю, когда тебя нет дома. Здесь так плохо без тебя! Пожалуйста, побудь дома, не уходи!

– Моя сладкая, – тихо произнес он, – это так приятно, когда по тебе скучают. Может, поэтому я и отсутствую иногда.

О, какую же муку доставлял мне отец, когда гладил Фанни по голове, а меня не замечал. Но еще сильнее, чем от ударов и грубых слов, оказывалась боль, от его вынужденных взглядов или ответов мне. Раз я нарочно вышла из тени на свет, прижимая к себе огромную корзину с бельем, которое только что сняла с веревок и сложила. На моем пути с ухмылкой появилась Фанни. Отец даже взглядом не показал, что он знает, как много я работаю, только уголок губы дрогнул. Я прошла мимо, не сказав ни слова, будто мы не виделись всего несколько минут, а не две недели. Мне было так же неприятно не замечать его, как и испытывать подобное на себе.

Фанни никогда не работала по дому. Только мы с Сарой. Бабушка лишь разговаривала, дедушка мастерил кое-что по дереву, отец приезжал и уезжал когда ему вздумается. Он продавал спиртные напитки, изготовленные подпольными умельцами, а иногда и сам помогал делать их. Самое большое удовольствие он получал от того, что ему удавалось обводить вокруг пальца агентов ФБР. Эта работа, по словам Сары, приносила отцу очень хорошие деньги. Но она здорово боялась, что он когда-нибудь попадется и сядет в тюрьму. Нормальным производителям не очень-то нравилась конкуренция со стороны подпольных толкачей сверхкрепкого зелья. Отец часто отсутствовал неделю, а то и две, и когда он был в отъезде, Сара позволяла себе ходить с грязной головой, а еду готовила хуже обычного. Но, стоило отцу появиться в дверях, улыбнуться либо бросить приветствие, Сара оживлялась. Она начинала двигаться быстрее, тщательно мылась и надевала тут же лучшее платье (выбор у нее ограничивался тремя, и ни одно из них не было по-настоящему хорошим). Другим желанием Сары было сделать макияж и предстать перед мужем в зеленом шелковом платье под цвет ее глаз. Все свои надежды и мечты Сара связывала с тем днем, когда в ее жизнь войдет настоящая косметика и зеленое шелковое платье, которые помогут ей влюбить в себя папу так же сильно, как он любил ту несчастную девочку, ставшую моей матерью.



Наша ветхая горная хижина, стоящая под самым небом, была сделана из старого дерева, сучки которого во многих местах выпали, образовав отверстия. Внутрь жилища проникали то холод, то жара, отравляя нам жизнь. Дом никогда не знал краски и не мог рассчитывать на нее в будущем. Крыша, сделанная из оцинкованной жести, проржавела задолго до моего рождения и пролила миллионы слез на старое дерево дома. Мы пользовались трубами и бочками, собирая дождевую воду, которую нагревали на чугунной печке, прозванной «Старой дымилой», и мылись. Печь ужасно чадила, наполняя дом дымом, и мы вечно плакали и кашляли, сидя за закрытыми окнами и дверью.

К фасаду нашей хижины была пристроена традиционная терраса. Каждую весну бабушка и дедушка покидали дом и украшали пошатнувшуюся, осевшую террасу парой одинаковых кресел-качалок. Бабушка на крыльце вязала, вышивала, ткала, плела ковры, а дедушка строгал и пилил. Раньше дедушка иногда играл на скрипке на танцах, которые устраивались каждую неделю в местном амбаре. Но чем старее он становился, тем меньше ему нравилось играть на скрипке и все больше привлекала резьба по дереву.

Внутри дома находились две маленькие комнатки; выцветшие занавески создавали нечто вроде прозрачной двери в «спальню». Печка не только обогревала дом, на ней мы жарили, парили, пекли. Раз в неделю, перед тем как пойти в воскресенье в церковь, мы грели на печке воду и мылись.

Рядом со «Старой дымилой» стоял древний кухонный буфет с металлическими коробочками для муки, сахара, кофе и чая. Настоящего сахара и кофе с чаем мы не могли себе позволить и использовали их для хранения подливы и бисквитов. Когда безмерно везло, то нам перепадало меду, и мы ели с ним лесные ягоды. Когда же сходило невероятное благословение сверху, появлялась корова, а значит, молоко. Правда, у нас всегда были куры, утки, гуси, дававшие нам яйца и мясо по воскресеньям. Водились и свиньи, которые ютились под домом и будили нас своими страшными визгами. Внутри дома хозяевами были папины охотничьи собаки. В горах все хорошо понимали их ценность – постоянный приток мяса на стол, помимо домашней птицы.

Живности у нас была тьма – если считать бродячих кошек и собак, приносивших нам сотнями котят и щенков. В общем, наш грязный двор был полон. А кто еще, кроме них, мог бы жить среди мусора и шума в обществе Кастилов – низов горного общества?

В той комнате, что мы называли спальней, стояла большая медная кровать с промятым и запятнанным матрасом поверх спиральных пружин, которые издавали скрип. Активные действия на кровати сопровождались громким и жутким их скрипом: занавески плохо заглушали звуки. В городе и в школе нас называли горными отбросами, горной грязью, мешками с мусором. Самым ласковым было слово «Дикари». Из всех семейств, что жили в горных лачугах, ни одно так не презирали, как нас, Кастилов. И презирали, по какой-то неведомой мне причине, не только люди из долины, но и нам подобные. Может быть, потому, что пятеро из нашей семьи сидели по тюрьмам за большие и малые преступления. Чему же удивляться, что бабушка кричала по ночам, – все ее сыновья доставили столько горя. При ней остался лишь один сын – мой отец. Но принес ли он ей радость, я этого не знала, во всяком случае, с ним она связывала все свои надежды на то, что в один прекрасный день Люк докажет миру: Кастилы – не самые отвратительные люди в горах.

Я слышала, что есть в мире дети, которые не любят ходить в школу. Мне в это трудно поверить, потому что мы с Томом не могли дождаться понедельника, чтобы вырваться за пределы нашей крошечной хибары с ее двумя пропахшими и грязными комнатушками и на время забыть дорогу в старый вонючий туалет на отшибе.

Наша школа была построена из красного кирпича и красовалась в самом центре Уиннерроу, ближайшем к нам городке в долине, в самом сердце Уиллиса. Мы ходили семь миль туда, семь миль обратно, не считая это за расстояние. Том неизменно шел рядом со мной, Фанни плелась за нами, злая, как десять гадюк. И глаза у нее были отцовские, и норов его же. Она выглядела хорошенькой, как картиночка, но была зла на весь мир из-за того, что ее семья, по словам Фанни, такая «задрипанная и бедная».

– …Мы не живем в красивом, покрашенном доме, с настоящими ванными, как люди в Уиннерроу, – нудно жаловалась Фанни, и мы соглашались с ней от греха подальше. – Внутри – ванная. Представляете? Я слышала, в некоторых домах есть по две, даже по три, и в каждой бежит горячая и холодная вода – вы можете себе представить такое?

– Могу представить и еще многое другое, но не в Уиннерроу, – ответил Том, бросив камешек в реку.

Если бы мы не купались здесь летом, то были бы куда большими грязнулями. Река с ее запрудами, омутами, ключами помогала нам жить, скрашивая жизненные невзгоды, которые казались бы невыносимыми, не будь этой прохладной, вкусной ключевой воды и излюбленных мест для купания, не хуже всяких городских бассейнов.

– Хевен, ты меня не слушаешь! – закричала Фанни, которой требовалось быть все время в центре внимания. – Да, еще вот что! У них на кухнях, в Уиннерроу, стоят двойные раковины, есть центральное отопление… Том, что такое «центральное отопление»?

– Фанни, у нас то же самое. «Старая дымила» стоит в центре дома и дает тепло.

– Том, – подала я голос, – я не думаю, что это и есть центральное отопление.

– А я считаю, что это именно оно.

Если я редко соглашалась с Фанни в чем-либо, то здесь я была солидарна с ней; действительно, было бы полным раем жить в крашеном доме из четырех или пяти комнат, иметь горячую и холодную воду – какую хочешь, стоит лишь повернуть ручку. И туалет со смывом.

Господи, размечтавшись о центральном отоплении, двойной раковине, туалете с водой, я поняла, насколько же мы бедно живем. Я не любила об этом думать, сразу становилось себя жалко, накатывались мысли о Кейте и Нашей Джейн. Хоть бы Фанни стирала собственные вещи – и то было бы полегче. Но та никогда ни за что не бралась, даже террасу не могла убрать. Ей нравилось подметать листву во дворе, но и то ради потехи, с грустью думала я. К тому же оттуда Фанни смотрела, как Том играет с друзьями в мяч. Работали же только, повторяю, мы с Сарой.

Бабушка свое отработала, чтобы теперь не вкалывать, как Сара. Ей и так досталось. Жизнь бросала бабушку с места на место, и она стремилась ничем не связывать себя, чтобы в любой момент сорваться налегке. Вот почему у нас было так мало мебели.

Как только я подросла, Сара научила меня многим работам по дому. Бабушка была слишком немощной, чтобы помогать, а Фанни вообще наотрез отказывалась делать хоть что-нибудь и в три года, и в четыре, и в пять. Я умела пеленать детей, кормить их, купать в металлическом тазике. К восьми годам я пекла, топила сало и делала подливу, смешивая муку с водой. Сара научила меня мыть окна и полы, пользоваться стиральной доской для отстирывания самых грязных вещей. Она и Тома приучила помогать мне по мере возможности, хотя другие мальчики дразнили его «девчонкой» за то, что он занимается «женской работой». Если бы Том так не любил меня, он не стал бы этого делать.

Наступила неделя, когда отец проводил дома каждую ночь. Сара чувствовала себя счастливой, бродила, напевая что-нибудь, то и дело поглядывая на папу, словно он пришел ухаживать за ней, а не был ее мужем, уставшим на своей непростой работе. Может быть, где-то на пустынном шоссе агент ФБР уже поджидал Люка Кастила, готовый упрятать его в тюрьму к его братьям.

В один из этих дней я отстирывала во дворе на доске грязное белье, в то время как Фанни прыгала через веревочку, а отец рукой подавал на Тома бейсбольный мяч, биту он не брал с детства. Кейт и Наша Джейн вертелись возле меня, чтобы помочь развесить белье, но никто не мог дотянуться до веревки.

– Фанни, ты чего не поможешь Хевенли? – прикрикнул на Фанни Том (он единственный комбинировал мое имя в такой приятной форме), бросив на меня сочувственный взгляд.

– Не хочу! – капризно ответила Фанни.

– Пап, почему ты не заставишь Фанни помочь Хевенли?

Отец так швырнул мяч, что Том, чудом, увернувшись, упал.

– Не лезь в женские дела, – грубо выговорил ему отец и недобро улыбнулся. Потом он повернулся и пошел к дому, оттуда донесся голос Сары, сзывавшей нас на ужин:

– Всем за стол!

Ощущая боль во всем теле, бабушка стала подниматься со своего кресла-качалки, с трудом встал и дедушка.

– Оказывается, старость еще хуже, чем я думала, – проворчала бабушка, поднявшись на ноги и стараясь добраться до стола, пока на нем еще что-то было. Наша Джейн подбежала к бабушке, чтобы та взяла ее за руку. Это было то немногое, что бабушка могла еще делать. Она снова проворчала:

– Вот и подумаешь, что смерть – это не так уж плохо, в конце концов.

– Хватит об этом! – взорвался отец. – Приезжаешь домой отдохнуть, получить удовольствие, а тут все о смерти да о смерти!

Не успели еще бабушка с дедушкой устроиться за столом, как отец уже разделался со своей едой, которую Сара готовила несколько часов, и вскочил из-за стола. Он впрыгнул в свой пикап и уехал один Бог знает куда.

Сара, надевшая новое платье, перешитое из старого, к которому она приделала новые рукава и карманчики из лоскутков, встала в дверях и начала тихо всхлипывать. Ее свежевымытые волосы пахли последними остатками сиреневого одеколона и отливали при свете луны рыжиной. И все-то зря! В «Ширлис плэйс» девицы пахнут настоящими французскими духами, и макияж у них настоящий, а не рисовая пудра, которой Сара припудривала нос, чтобы тот не блестел.

Я твердо решила, что никогда не буду еще одной Сарой. Или еще одним ангелом, которого нашли в Атланте. Никогда. Ни в коем случае.

Глава 2

Школа и церковь

Утром нас разбудил петух – один на весь гарем из тридцати кур. Солнце в это время, словно роза из тумана, выглядывало краешком в восточной части неба. С криком петуха раздалось невнятное бормотание матери, заворочались бабушка с дедушкой, Наша Джейн начала плакать, потому что по утрам у нее всегда болел животик. Фанни, сев в постели и протирая рукой глаза, капризно объявила:

– Не пойду сегодня в школу.

Кейт немедленно вскочил и поскорее дал Нашей Джейн немного бисквита, чтобы успокоить боль в желудке от голода, досаждавшего ей куда больше, чем всем остальным. Затихнув, Наша Джейн села на тюфяк и начала клевать бисквит, а ее чудесные глазки поглядывали то на одного, то на другого в надежде получить молока, которое попозже она будет просить уже с плачем.

– Мам, ты слышишь? – раздался голос появившегося в двери Тома. – Коровы нет. Я встал пораньше, подоить, а ее нет.

– Вот проклятый Люк! – расстроилась Сара. – Знает ведь, что нам нельзя без молока, нельзя без коровы!

– Мам, может, папа не продал ее? Может, ее украли?

– Продал, – уверенно заявила Сара. – Вчера говорил, что надо продать. Иди, может быть, козу пригонишь.

– Молочка хочу, молочка! – заплакала Наша Джейн.

Я быстро подошла к ней и взяла на руки.

– Не плачь, маленькая. Не пройдет и десяти минут, как ты будешь пить вкусное, свежее молочко, козочка даст.

Наш завтрак состоял из каждодневных горячих бисквитов, намазанных приправой из сала. Сегодня была еще и овсянка. А Наша Джейн любила молоко – как ничто другое.

– Ну где оно, Хевли-и? – то и дело спрашивала она.

– Сейчас будет, – успокаивала я ее, надеясь и молясь, чтобы так оно и получилось.

Том обернулся за полчаса и принес ведерко молока. Лицо его пылало, будто он долго-долго бежал.

– Вот, Наша Джейн, на молочка, – с видом победителя сказал он, наливая ей молоко в стакан, а остальное перелил в кувшин, чтобы и Кейт мог полакомиться.

– Где ты взял? – спросила мама, подозрительно принюхиваясь к молоку. – Эта коза теперь принадлежит «Москиту», сам знаешь… А он, ух, какой жадный и злой.

– Раз он не знает, то ему и дела нет, – ответил Том, садясь и принимаясь за еду. – Если Нашей Джейн и Кейту нужно молоко, я готов украсть. А ты права, мам: наша корова пасется на лугу у «Москита».

Сара бросила в мою сторону озабоченный взгляд.

– Ох, рискованное это дело. И папа, как всегда, запропастился.

Отец был у нас заядлым игроком, и, когда он проигрывал, проигрывали мы все, и не только корову. В течение последних нескольких недель с нашего двора постепенно исчезала птица. Я пыталась убедить себя, что все вернется, как только отец попадет в полосу везения.

– Пойду хоть яйца пособираю. – Сара направилась к двери, в то время как я готовилась идти в школу. – Пойду, пока он всех кур не продул. В один прекрасный день мы проснемся – а у нас ни яиц, ни кур – ничего!

Сара уже потеряла всякую веру, а мы с Томом все время надеялись, что наша жизнь каким-то манером образуется и мы заживем хорошо даже без этих коров, коз, кур и уток.



Казалось, что Наша Джейн никогда не подрастет и не пойдет с нами в школу в Уиннерроу. Наконец-то к этой осени ей исполнилось шесть, и она начала ходить в школу. Точнее, мы с Томом каждый день тащили ее туда, в буквальном смысле. Мы крепко зажимали в ладони маленькую ручку Нашей Джейн так, чтобы она не вырвалась и не убежала домой. Я старалась двигаться быстрее, прибавляя шаг, а сестричка еле волочила ноги, всячески упираясь. Кейт подбадривал со словами: «Не так уж это и плохо, не так плохо» – все, что он мог сказать хорошего о школе.

Где Нашей Джейн хотелось все время быть, так это дома, с Сарой и своей потрепанной куклой, из которой уже вылезла половина набивки. Девочка с самого начала возненавидела школу: за «твердые», по ее словам, сиденья без всяких подушечек, за то, что на уроках приходилось тихо сидеть и быть внимательной. Хотя ей нравилось играть на школьном дворе с ровесниками. В школу Наша Джейн ходила с пропусками – из-за своего хрупкого здоровья, а также желания посидеть дома с мамой.

Наша Джейн росла милой и славной куколкой, но нервы могла подергать. Взять, например, и выплюнуть невкусную еду. Помню, по дороге я стала ее ругать, боясь опоздать в школу (там все над нами смеялись: мол, мы не знаем, что такое часы и время), а Наша Джейн улыбнулась, протянула мне свои хрупкие ручки, и сразу все строгие слова примерзли к языку. Схватив ее, я стала осыпать милое личико сестрички поцелуями.

– Ну как, лучше, Наша Джейн?

– Да, – прошептала она в ответ слабеньким голоском. – Только я не люблю ходить. Ножки болят.

– Давай я подержу тебя, – предложил Том и протянул руки.

Даже Том – горластый, дерзкий, резкий, очень гордый тем, что он мальчик, – становился милым и нежным с Нашей Джейн. Определенно Моя младшая сестренка была наделена даром прибирать к рукам сердца и не отдавать их обратно.

Том взял ее на руки и стал с любовью смотреть на славную мордашку.

– Ты прямо как куколка, – восхитился Том, прежде чем возвратить ее мне. – Знаешь, Хевенли, хоть папа и не может дарить вам с Фанни кукол на Рождество или дни рождения, все равно у вас есть кое-что получше – Наша Джейн.

Я не была с ним согласна. Куклу можно забросить и забыть, а Нашу Джейн не забудешь. И она следила за тем, чтобы ее не забывали.

Между Кейтом и Нашей Джейн сложились особые отношения, словно они тоже были «близнецами по духу». Сильный, здоровый Кейт бежал рядом с Томом в школу и с благоговением глядел на сестренку, которую брат нес на руках. Так же торопился он домой, когда она ждала его там. Наша Джейн сразу начинала улыбаться сквозь слезы, когда Кейт отдавал ей все, что бы она ни попросила у него, – игрушки, сладости, дорогие ему безделушки. Добрый Кейт делал это с радостью, никогда не жалуясь, хотя Тому излишняя щедрость брата не нравилась.

– Дурачок ты, Том, и ты, Кейт, – сказала как-то Фанни по дороге в школу. – Глупо тащить на себе девчонку, которая может так же прекрасно ходить, как и я.

Наша Джейн заплакала:

– Фанни не любит меня… Фанни не любит меня… Фанни не любит меня…

Причитания могли продолжаться всю дорогу, если бы Фанни с неохотой не забрала Нашу Джейн из рук Тома.

– Не так уж и плохо ты себя чувствуешь. Почему не хочешь ходить сама, Наша Джейн, скажи почему?

– Не хочу ходить, – хныкала девочка, обнимая Фанни за шею и целуя ее в щеку.

– Видите, – с гордостью заявила Фанни, – она меня любит больше всех… Не тебя, Хевен, и не тебя, Том… Ты ведь меня больше всех любишь, правда, Наша Джейн?

Сестричка, обведя растерянным взглядом Кейта, меня и Тома, зашумела:

– Опусти меня на землю! Пусти меня! Пусти!

И Фанни опустила ее прямо в грязную лужу! Наша Джейн запищала, стала плакать, а Том побежал за Фанни, чтобы хорошенько поддать ей. Я пыталась успокоить Нашу Джейн и тряпочкой, которую носила вместо носового платка, стала вытирать ее. Следом заплакал Кейт.

– Не плачь, Кейт, ей же не больно… Правда, маленькая? Видишь, вот ты и сухая. А Фанни сейчас попросит у тебя прощения… Но тебе действительно надо стараться ходить. Это пойдет на пользу твоим ножкам. А теперь возьми Кейта за руку, и мы с песней пойдем в школу.

Эти слова оказывали на нее магическое воздействие. Ходить она не любила, зато, как и мы, обожала петь. И вот втроем – Наша Джейн, Кейт и я – мы запели песню и прекратили пение только в школьном дворе, куда уже забежал Том, преследуя Фанни. Шестеро ребят, все старше и выше Тома, спрятали за собой смеющуюся, совершенно не чувствующую раскаяния Фанни. Хотя по ее милости лучшее школьное платье Нашей Джейн испачкалось и намокло, прилипнув к тоненьким ножкам.

Кейт терпеливо ждал нас, пока я пыталась подсушить ее платье, потом, насилу оторвав Кейта от Нашей Джейн, проводила его в класс. Затем уже отвела сестричку в отделение начальной школы. Сев за стол вместе с пятью своими ровесницами, она оказалась самой маленькой. Мне было неприятно сознавать, что все девочки одеты в более красивые платья, хотя ни у одной из них не было таких дивных волос и такой милой улыбки.

– До встречи, дорогая, – бодро крикнула я, и огромные перепуганные глаза Нашей Джейн печально посмотрели на меня в ответ.

Том ждал меня возле классной комнаты мисс Дил, и мы вошли вместе. Буквально каждый ученик, повернувшись в нашу сторону, осмотрел нас с ног до головы. Их не интересовало, чисто или грязно мы одеты, они хихикали, пренебрежительно разглядывая нас, потому что мы всегда ходили в одной и той же одежде и обуви. Стараясь не обращать внимания на смешки, мы прошли с Томом в конец класса.

Перед учениками сидела самая замечательная женщина в мире – именно такая, какой я мечтала стать, когда вырасту, и молилась за это. Когда все в классе повернулись, чтобы поиздеваться над нами, Марианна Дил подняла голову и улыбнулась мне и Тому в знак приветствия. Ее улыбка не смогла бы быть теплее, приди мы разодетые в роскошнейшие в мире наряды. Мисс Дил знала, что мы проделываем самый длинный путь в школу, да еще вместе с Кейтом и Нашей Джейн. В ее глазах мы могли прочесть миллион добрых слов. При другом учителе мы с Томом вряд ли прониклись бы такой любовью к школе. Это Марианна Дил смогла сделать наше пребывание здесь настоящим событием, заставив поверить, что полученные знания вытащат нас когда-нибудь из бедной горной хибары и поведут в большой и богатый мир.

Мы с Томом посмотрели друг на друга, взволнованные новой встречей с нашей чудесной учительницей, которая уже дала нам вкусить радость познания, привив любовь к чтению. Я сидела ближе к окну, потому что оно отвлекало Тома, хотя он был решительно настроен окончить среднюю школу и получить стипендию для учебы в колледже. Если нам с братом удастся окончить с хорошими отметками школу и попасть в колледж – тогда бы мы пробили себе дорогу в жизни. Так мы и запланировали. Я вздохнула: каждый день, когда нам удавалось пойти в школу, становился для нас очередной маленькой победой, приближавшей нас к нашим целям. Моей целью было стать учительницей – такой же, как мисс Дил.

Волосы у моего кумира были и по строению, и по цвету, как у Нашей Джейн – нечто среднее между светлыми и бледно-рыжеватыми; глаза – ярко-голубые, а фигура – стройная и красивая. Мисс Дилл приехала сюда из Балтимора, и ее произношение отличалось от местного. Лично мне мисс Дил казалась самим совершенством.

Она оглядела класс, обратив внимание на свободные места, вздохнула и, встав, провела перекличку.

– А теперь все поднимемся и отдадим приветствие флагу, – обратилась она к классу. – И, прежде чем снова сядем, произнесем про себя молитву благодарности за то, что мы живы, здоровы, молоды, и мир ждет, чтобы мы его открыли и сделали лучше.

О, если уж мисс Дил не знала, как правильно начать день, то, значит, никто этого не знал. Нам было достаточно увидеть ее и побыть рядом – и мы с Томом получали уверенность, что будущее приберегло для нас нечто особенное. Мисс Дил с уважением относилась к ученикам, даже к нам, в наших поношенных одеждах, но не давала послаблений там, где речь шла о порядке, чистоте и вежливости.

Вначале мы сдали домашние задания. Поскольку наши родители не могли позволить себе купить нам собственные учебники, нам приходилось пользоваться школьными и готовить уроки в школе. Иногда задавали помногу, и, когда дни становились короче, мы возвращались домой почти в темноте.

Я строчила в тетрадке как сумасшедшая, стараясь успеть списать с доски, когда возле моего стола остановилась мисс Дил и шепотом произнесла:

– Хевен, вы с Томом останьтесь, пожалуйста, после уроков. Мне надо кое о чем с вами поговорить.

– Мы что-нибудь не так сделали? – забеспокоилась я.

– Да нет, конечно нет. Ты всегда так спрашиваешь. Хевен, если я прошу вас с Томом остаться, это вовсе не значит, что я хочу сделать вам замечание.

Пожалуй, один-единственный раз мисс Дил была несколько разочарована нами, когда, беседуя, задавала вопросы о том, как мы живем. Мы с Томом сразу стали угрюмыми и тихими, старались выгородить мать с отцом и не хотели, чтобы мисс Дил знала, какие плохие у нас жилищные условия и какую жалкую пищу мы едим.

Самым неприятным временем в школе был для нас обед. Половина детей, живущих в долине, приносили с собой коричневые пакеты с едой, остальные обедали в кафетерии, и только мы, дети с гор, ничего не брали с собой, даже мелких денег, чтобы съесть бутерброд с сосиской и выпить кока-колы. У себя дома, в горах, мы завтракали на утренней заре, а второй, и последний, раз ели уже перед закатом, с тем и ложились спать. И никаких обедов.

– Как ты думаешь, чего она хочет? – спросил Том во время обеденного перерыва, перед тем как пойти поиграть в мяч, а я – попрыгать через скакалку.

– Не знаю.

После уроков мисс Дил была занята проверкой тетрадей. Мы стояли с Томом в коридоре и ждали, волнуясь за Кейта и Нашу Джейн, которые растеряются, не увидев нас после уроков.

– Поговори ты, – прошептал Том и побежал за Кейтом и Нашей Джейн. На Фанни мы рассчитывать не могли.

Внезапно появилась мисс Дил.

– О, прости, Хевен. Давно здесь стоишь?

– Нет, только что, – соврала я. – А Том побежал за Нашей Джейн и Кейтом, чтобы привести сюда. Иначе они испугаются, если никто из нас не придёт забрать их домой.

– А Фанни? Она вам не помогает?

– Да нет, – нерешительно стала объяснять я, пытаясь не бросать тень на Фанни: сестра все-таки. – Просто иногда она по рассеянности забывает.

Мисс Дил улыбнулась.

– Понимаю, вам далеко идти, так что не будем ждать Тома. Я разговаривала с членами совета школы о том, чтобы вам двоим давать учебники и книги домой. Но они непреклонны. Говорят, если у вас будут особые привилегии, то придется бесплатно выдавать книги всем подряд. Поэтому я хочу разрешить вам пользоваться моими учебниками.

Я в изумлении взглянула на нее.

– А вам они не нужны?

– Нет… У меня есть другие. С этого момента вы можете пользоваться ими и, пожалуйста, берите в библиотеке столько книг, сколько сможете прочесть за неделю. Разумеется, вы должны будете бережно относиться к ним, не пачкать и вовремя возвращать в библиотеку.

Я была настолько тронута, что, кажется, закричала.

– Сколько прочтем за неделю?! Мисс Дил, да у нас рук не хватит донести так много!

Она засмеялась, и – странное дело – у нее на глазах навернулись слезинки.

– Я предполагала, что ты скажешь нечто в этом роде. – Она взглянула на приближающегося Тома, который нес Нашу Джейн и вел за руку Кейта. – У тебя, Том, руки, кажется, заняты, и ты не сможешь нести домой книги.

Том удивленно посмотрел на мисс Дил.

– Вы хотите сказать, нам можно брать книги домой? Бесплатно?

– Да, Том, именно так. И возьмите несколько книг для Нашей Джейн и Кейта, и даже Фанни.

– Фанни не станет читать, – сказал Том с горящими глазами. Но мы-то с Хевен Ли обязательно будем!

В тот день мы взяли с собой пять книг для чтения и четыре учебника. Кейт взялся помочь с двумя книгами. Мы с Томом по очереди несли Нашу Джейн, когда она устала. Мне больно было смотреть, как она побледнела, сделав лишь несколько шагов в гору.

Сзади шла Фанни в сопровождении своих приятелей, которые роились вокруг нее, как пчелы вокруг сладкого цветка. У меня не было друзей, кроме преданного брата. Кейт держался еще дальше, ярдах в двадцати от Фанни и ее компании, наслаждаясь природой. Он любил запахи земли, свист ветра, шепот леса, но больше всего – животных. Я обернулась, чтобы приглядеть за ним, и крикнула:

– Кейт, прибавь шагу!

Но он был так поглощен разглядыванием коры дерева, что не сразу отреагировал на мой голос. Пробежав немного, Кейт снова остановился, аккуратно поднял с земли мертвую птичку и стал ее сочувственно рассматривать. Если бы мы его постоянно не дергали, он совсем отстал бы и потерялся. Увлекаясь своими наблюдениями, братик становился очень рассеянным.

– Что тяжелее, Том, – книги или Наша Джейн? – спросила я, неся шесть книг.

– Книга, – тут же ответил он, спустив с рук хрупкую сестренку, и взял у меня книга, а я приняла на руки Нашу Джейн.

Наконец мы добрались до дома. В лачуге было полно дыма, так что у нас сразу покраснели глаза.

– Что будем делать, мам? – спросил Том Сару. – Наша Джейн так устает, а в школу ходить надо.

Сара внимательно посмотрела в глаза дочке, коснулась рукой ее бледного личика, потом, нежно подняв, перенесла ее в постель.

– Чего ей надо, так это врача, но у нас на них нет денег. Вот почему ваш папа меня так бесит. У него есть деньги на вино, на женщин, а вот на врача для своих родных – нет.

С какой горечью она это произнесла!



В ночь на воскресенье меня посещал кошмар, один и тот же, так что я даже возненавидела эти ночи. Мне снилось, что я одна в нашей засыпанной снегом лачуге, совсем одна. И, просыпаясь, плакала каждый раз.

– Все хорошо, – успокоил меня Том в одну из таких ночей, когда мне приснился мой кошмарный сон. Он перебрался со своего места на полу у печки поближе и обнял меня. – У меня тоже время от времени бывают страшные сны. Не плачь, все мы здесь с тобой. Нам и пойти некуда, только в школу и обратно, в церковь и обратно. Хорошо бы не было этого «обратно», правда?

– Папа меня не любит, а вас любит – тебя, Фанни, Кейта и Нашу Джейн, – всхлипывала я и чувствовала себя еще более несчастной. – Что я, такая страшная, меня так трудно выносить, что ли, Том? За что папа меня не любит?

– Да нет. – Том насмешливо скривил губы. Он казался озадаченным. – Ему чего-то вроде волосы твои не нравятся, я слышал, он как-то матери говорил. А по-моему, у тебя красивые волосы, ей-Богу красивые. Не такие противно-рыжие, как у меня, и не такие бледные, как у Нашей Джейн. И не такие пречерные и прямые, как у Фанни. У тебя ангельский вид, хоть волосы и темные. Я думаю, ты самая симпатичная девочка в горах. И в Уиннерроу тоже.

В горах и в долине было много хорошеньких девочек. Я благодарно обняла Тома и отвернулась. Что он понимает в девичьей красоте? Я уже знала, что существует мир за пределами гор – огромный, чудесный, который я когда-нибудь увижу.

– Хорошо, что я не девочка, – потешался на другой день Том и покачивал головой, удивляясь сестре, которая может легко переходить от плача к смеху. – Надо же, стоит сказать глупый комплимент – и она уже счастлива!

– Значит, ты неискренне говорил вчера? – спросила я упавшим голосом. – Значит, я тебе не нравлюсь?

Он повернулся ко мне и сделал страшное лицо.

– Знаешь, ты так красива, как я сейчас, и я женился бы на тебе, став старше, если бы мог.

– Ты говоришь это, как только научился произносить слова.

– Эу, тебе-то откуда знать? – не поверил Том.

– Кстати, ты же знаешь, мисс Дил хочет, чтобы ты старался поправить свое произношение и говорить грамотно, без всяких там «эу». Учись говорить правильно.

– Зачем? – Зеленые глаза Тома озорно блеснули. Он вытащил из моего «конского хвоста» красную ленточку, и волосы рассыпались на ветру. – Кому тут в горах нужны мои грамматика и дикция? Ни маме, ни пале, – никому. Только тебе да мисс Дил.

– А кого ты больше всех любишь в мире? – спросила я.

– Прежде всего тебя, на втором месте – мисс Дил, – со смехом произнес Том. – Но ты не можешь быть мне женой, значит, я беру курс на мисс Дил. Я попрошу Бога, чтобы она подождала прибавлять в возрасте и терять красоту, а я догоню ее и женюсь, и она перечитает мне все книги в мире.

– Ты будешь читать свои собственные книги, Томас Люк Кастил!

– Послушай, Хевенли, – ответил Том, – в школе поговаривают, будто ты знаешь очень много для своего возраста. Мне столько же лет, но я знаю меньше тебя. Как это так?

– Я получила «А», а ты «В» и «С»,[6] потому что любишь иногда прогулять, а я этого совсем не делаю.

Том стремился к знаниям не меньше меня, но время от времени ему приходилось либо быть похожим на своих сверстников, либо каждый день драться с ними, иначе те стали бы дразнить его паинькой и любимчиком. Когда брат приходил домой из леса или с реки после своих прогулов, то работал с удвоенной энергией, просиживая над книгами, которые нам давала мисс Дил.

В минуты, когда моя гордость и самолюбие уязвлены, я всякий раз вспоминаю слова, сказанные мисс Дил: «Знайте, что вы с Томом – мои лучшие ученики. С такими, как вы, учитель связывает свои надежды».

В тот день, когда мисс Дил дала домой книги, она открыла нам многообразный мир.

Вручив нам свои любимые книги, классику, она словно одарила нас сокровищами. «Алиса в стране чудес», «Алиса в Зазеркалье», «Моби Дик» и три романа Джейн Остин, но это чтение было исключительно для меня. В следующие дни подобрал себе книги и Том – серию для мальчиков. И когда я подумала, что он ограничится развлекательной литературой, Том выбрал толстый том Шекспира. Голубые глаза мисс Дил засияли.

– Ты, Том, случайно не собираешься в один прекрасный день стать писателем?

– Я пока не знаю, кем я хочу стать, – ответил Том, стараясь выдерживать произношение и нервничая, как это обычно с ним бывало при людях образованных и красивых, вроде мисс Марианны Дил. – То, вроде, хочу быть пилотом, а на другой день – юристом, так что в какой-то день мне, может быть, захочется быть президентом.

– Президентом нашей страны или какой-нибудь компании?

Том, вспыхнув, опустил глаза и уставился на свои ботинки, в волнении переступая с ноги на ногу. Ботинки были ужасные – слишком большие, слишком немодные и поношенные.

– Я думаю, «президент Кастил» немножко глупо звучит, правда?

– Нет, – ответила мисс Дил серьезным тоном, – я думаю, это звучит прекрасно. Тебе нужно настроиться на то, кем ты хочешь быть, и соответственно распоряжаться своим временем. Если работать во имя достижения цели и с самого начала понять: ничто важное не достается легко, и продолжать двигаться к цели, то, без сомнения, достигнешь ее, какой бы она трудной ни была.

Благодаря щедрости мисс Марианны Дил (как мы узнали позже, она вложила собственные деньги, чтобы мы могли беспрепятственно брать книги домой) мы стали путешественниками, побывали в Египте и Индии. Жили во дворцах и бродили по узким и кривым лондонским улочкам. Нам с Томом даже казалось, что если вдруг мы когда-нибудь очутимся в чужой стране, то не почувствуем себя иностранцами. Ведь мы уже побывали там вместе с героями книг.

Я любила исторические романы, в которых прошлое оживало лучше, чем в учебниках истории. Пока я не прочла роман о Джордже Вашингтоне, то представляла себе президента человеком скучным, невыразительным. Я и подумать не могла, что он когда-то был молодым, весьма красивым и привлекательным для девушек.

Читала я романы Виктора Гюго и Александра Дюма, нас захватывали приключения героев книг, и даже не верилось, что такое возможно. Мы читали как классическую литературу, так и всякую чепуху, все подряд, лишь бы унестись за пределы нашей забытой Богом лачуги. Если бы у нас было кино, собственный телевизор или другие развлечения, может, мы и не привязались бы к этим книгам. А может, причиной была хитрость мисс Дил, очень умно «разрешившей» нам брать домой ценные и дорогостоящие книги, которые другие дети, по ее словам, не оценили бы так, как мы.

И это было вполне правильно. Мы даже начинали читать книги только после мытья рук.



Я подозревала, что наш отец нравится мисс Марианне Дил. Ей-Богу, ей следовало бы иметь получше вкус. Как говорила бабушка, «ангел» научил папу правильному английскому, и при папиной хорошей внешности многие женщины из аристократических слоев поддавались очарованию Люка Кастила, когда он хотел быть очаровательным.

Каждое воскресенье отец ходил с нами в церковь, садился там вместе со своей большой семьей рядом с Сарой. Маленькая и изящная мисс Дил с чопорным видом устраивалась через проход между рядами и поглядывала на папу. Я допускала, что ей нравилась его смуглая внешность, но мисс Дил могла догадаться, что отец был человеком малообразованным. Как я слышала от бабушки, он ушел из школы, не закончив пятого класса.

Когда у тебя нет приличной одежды, кажется, что воскресенья следуют одно за другим слишком часто. Каждый раз я надеялась, что уже к следующему «выходу в свет» у меня будет новое платье, однако на это не приходилось рассчитывать, так как у Сары не хватало денег на многие другие нужды. И в очередное воскресенье мы снова были в последнем ряду в нашем «выходном» тряпье – одежде, которую другие давно бы выкинули. Мы стояли и пели вместе с самыми видными и богатыми людьми Уиннерроу, вместе с другими жителями гор, одетыми не лучше, а то и хуже нас, для которых посещение церкви означало праздник.

Надо было верить в Бога, без этого ты чувствовал себя обделенным.



В то воскресенье мы стояли с Нашей Джейн возле аптеки, наподалеку от места, где отец поставил свой пикап, и я следила, чтобы сестра не испачкалась мороженым (мисс Дил купила всем детям Кастилов по «рожку»). В десяти ярдах от нас мама и папа громко ссорились, а это означало, что в любой момент кто-то кого-то может стукнуть. Я не находила себе места от стыда и мечтала о том, чтобы мисс Дил прошла мимо или смотрела в другую сторону, но она остановилась как вкопанная, прислушиваясь к скандалу.

Интересно, о чем она думала? Но мне этого не дано было знать.

Не проходило недели, чтобы мисс Дил не написала отцу какую-нибудь записку, касающуюся Тома или меня. Отец почти не бывал дома, но даже в редкие «присутственные» дни он не мог прочесть ее аккуратного мелкого почерка. А если бы мог, вряд ли бы на послания отвечал. В последнюю неделю мисс Дил написала:



«Уважаемый мистер Кастил! Вы должны гордиться Томом и Хевен, моими лучшими учениками. Я бы очень хотела в удобное для нас обоих время встретиться с вами и обсудить вопрос о перспективе получения ими стипендии для учебы в колледже.

Искренне Ваша,

Марианна Дил».



На следующий же день она спросила меня:

– Хевен, ты передала записку отцу? Он никак не может быть таким неучтивым и не ответить мне. Такой симпатичный человек. Ты, должно быть, обожаешь его.

– Как же мне не обожать его, – с усмешкой ответила я. – Его чуть-чуть подправить – и в музей. В Смитсоновский, самое место. Пещера, он с дубинкой и рыжая женщина у его ног.

Прищурив свои голубые глаза, мисс Дил с каким-то странным выражением посмотрела на меня.

– Хевен, ты меня убиваешь, ей-Богу убиваешь. Ты что, не любишь своего отца?