Тонино Бенаквиста

Мясорубка для маленьких девочек

Посвящается Изабель
САД ШПАНЫ

Было семь часов утра, когда я встретился с этим револьвером. Именно встретился, другого слова не подберешь. Как будто завел знакомство с живым человеком. Я решился взять его в руку, чтобы проверить, способен ли я держать оружие, и узнать, что испытывают в такой миг. Сначала мою ладонь пронзила странная дрожь, которая быстро охватила руку до локтя. Я изо всех сил сжал рукоятку револьвера. И не смог одолеть искушения поиграть с ним, раз за разом выхватывая из воображаемой кобуры. Потом я начал целиться, протянув вперед руку, но не пытаясь спустить курок. Разумеется, из страха перед пулей и шумом, который мог произвести выстрел.

Уже много месяцев Жозе, друг детства, упрашивал меня разыскать фотографию нашего класса, сделанную тридцать лет назад в школьной столовой, где он сидел, улыбаясь, на первом плане, рядом с учителем. В поисках снимка я спустился в погреб, где бабушка — та, которую вся семья звала «бабушкой Малу», — бережно хранила старый скарб. Но в этой свалке мне так и не удалось найти свой ранец с детскими тетрадками.

Неожиданно мой взгляд упал на пожелтевшую скатерть, связанную в узел, с какими в старину ходили путники. Я увидел этот узел впервые, хотя, конечно же, он давно тут лежал, у всех на глазах, — но ведь дети видят лишь то, что ищут в данный момент. Да и какая загадка могла таиться в этом матерчатом свертке, если обшариваешь погреб в поисках деревянной лошадки со сломанной ногой или коробки с вензелем «Lefebvre Utile», где завалялись старые снимки да несколько высохших леденцов?! Уголки скатерти, некогда связанные намертво, легко поддались моим пальцам. Взгляд бабушки Малу вспомнился мне в тот самый миг, когда я, наконец-то ставший взрослым, обнаружил, что она скрывала от нас в этом узле:

— маузер;

— пистолет 34-го калибра, бывший на вооружении итальянской армии;

— парабеллум, причем заряженный;

— ружье со спиленным стволом (и с полной обоймой, запрятанной в молитвеннике, где для нее была специально устроена выемка);

— карабин U.S.M.1;

— ручной пулемет с вырезанным на прикладе именем «Эжени»;

— револьвер системы Colt, заряженный.

А также список всего этого арсенала, нацарапанный на обложке чистого блокнота; я прочел его раз десять, не меньше, притом вслух, чтобы полнее насладиться этими названиями, звучавшими в моих ушах чудесной музыкой. Стоит только произнести слово «кольт», и ты уже совершенно другой человек — из тех, что ходят по противоположной стороне улицы.

Любовно поглаживая маузер, я спрашивал себя, знал ли курок, которого касался мой палец, другие прикосновения, куда более опасные, несущие смерть? На кого направляли этот ствол; кому через миг суждено было рухнуть наземь; что маячило в прорези мушки — чья-нибудь голова, или сердце, или краешек шинели?

Никто не подозревал о существовании этого оружия, даже мой покойный отец. Разве что стыд все эти годы затыкал ему рот, мешая сказать правду. Он говорил нам о бабушке Малу с тем наигранным почтением, которое призвано любой ценой «создать дистанцию». Может, и он тоже когда-то, будучи мальчишкой, развязал стянутые уголки скатерти? Кто знает!

Я гляжу на часы — уже почти десять вечера. А у меня такое чувство, будто моя история — подлинная история моей жизни — началась только сегодня утром, в семь часов. Началась в ту самую минуту, когда я погладил ствол кольта и повернул его барабан.



Сегодня на работу я не пошел.

Позволил себе расслабиться на денек. Всегда мечтал об этом. Выбраться из наезженной колеи, прогуляться по улицам, как это сделал бы кто-нибудь другой, забрести туда, где я никогда не хожу. Поиграть. Стать тайным свидетелем своей собственной жизни. Разумеется, найденный кольт явился для этого великолепным предлогом. Бродить по улицам целый день с заряженным револьвером — вот он, удобный случай стать кем-то другим. Я ощутил это по мурашкам, пробегавшим по ладони, когда я поднимал кольт, якобы для выстрела. С первого же прикосновения к металлу мне пришли в голову такие вещи, о каких я раньше никогда не думал. Никогда.

— Куда нужно целиться, чтобы убить наповал? Чтобы обездвижить? Чтобы заставить жертву помучиться перед тем, как добить ее?

— Как реагировать, когда за вами охотится полиция? Нужно ли считать, сколько пуль ты выпустил?

— Где спрятать оружие — в кармане пальто? Или в кармане пиджака? Или просто сунуть за пояс, чтобы надежнее скрыть и быстрее выхватить?

Я чувствовал себя попеременно то убийцей, то жертвой, то сыщиком, то гангстером. Я проиграл все роли в сочиненном для себя фильме. И даже вообразил, как бабушка Малу, бедная женщина, измученная оккупацией, обшаривает карманы серо-зеленого мундира мертвого солдата под яблоней в саду и увязывает его военное снаряжение в семейную скатерть, словно желая заклясть этот смертоносный металл.

Я выбрал кольт. И поклялся себе не вынимать его из кармана, что бы ни случилось за этот день.

Выскользнув из дома под мелкий дождичек, суливший послеобеденное солнце, я сразу понял, что не ошибся.

С первых же шагов меня постигло волшебное опьянение.

Свернуть в третью улицу налево, ту, по которой я никогда не хожу, ибо она давно уже ни к чему примечательному не ведет, — это был настоящий дурман. Едва ступив на эту улочку, я словно бы глотнул крепкого вина. А ведь я всего лишь шагал по улице. Хотя при этом ясно сознавал, что иду не так, как всегда: я держался непривычно прямо, вскинув голову, но стараясь, чтобы никто не заметил ни моего кулака, стиснувшего револьвер в оттопыренном кармане, ни странного ощущения безнаказанности, которое в любой момент мог выдать мой взгляд.

Я едва помнил название этой улочки — Арбр-Сек, зато хранил в памяти кафешку, принадлежавшую даме, которую мы с Жозе регулярно повергали в ярость, воруя кокосовые «снежки», выставленные на продажу в бакалейном уголке ее забегаловки. Я-то думал, что она давно умерла, но нет, именно она в половине девятого утра подала мне там кофе. За соседним столиком сидели двое стариков, стекольщик-пенсионер и торговец красками. Можно подумать, что люди, которых всю жизнь видишь стариками, не умирают никогда.

Хозяйка с кривой улыбкой обозвала меня воришкой сладостей, спросила, как поживает второй воришка тех же сладостей, извинилась, что не смогла прийти на похороны бабушки Малу. При этом имени стекольщик поднялся и как-то мерзко хихикнул. Его собака, овчарка, тут же вскочила со злобным рычанием, почуяв приступ ненависти своего хозяина. А тот и не пытался приструнить ее, напротив — науськивал на меня короткими взмахами руки. Чем это Малу так насолила ему, что он долгие годы спустя после ее смерти все еще поминал ее лихом? Я даже не успел поразмыслить об этом: пес не успокаивался, он залаял, он был готов укусить, да и сам старик тоже бросил какое-то ругательство в мою сторону. Вот когда мне стало страшно. И я, стиснув револьвер еще сильнее, начал вытаскивать его из кармана, держа палец на курке.

Я уже мысленно видел, как собачий череп разлетается вдребезги от выстрела в упор. Потому что нужно убивать псов, которые кусают людей по вине своих рехнувшихся хозяев, убивать, несмотря на невиновность животных, несмотря на их любовь, убивать беспощадно, уничтожать, несмотря на то, что чудовищами их сделали люди.

Пес явно что-то учуял, у собак ведь нюх куда тоньше нашего. Он вдруг распластался передо мной на полу с жалобным повизгиванием, словно просил прощения. Он знал.

Улица Арбр-Сек ведет к пустырю, который я пересек, точно джунгли, пробираясь наугад между колючими кустами и грязными колдобинами. В детстве я играл здесь вместе с Жозе и другой шпаной из нашей компании. Пустырь так и назывался — Сад шпаны. В последующие годы репутация этой клоаки не стала лучше. Именно здесь обнаружились первые шприцы в истории нашего края. И здесь же впервые были арестованы бандиты, замешанные во многих кражах со взломом. А потом тут еще случилось изнасилование: девушку нашли на пустыре мертвой, и было это два года назад. «Дело об изнасиловании в Саду шпаны» — так его назвали в местной газете. Я всегда старательно обходил стороной этот мерзкий пустырь. Из суеверия, из страха, из мрачных предчувствий, да мало ли из-за чего. Но нынче утром, около девяти часов, в еще не растаявшей ночной хмари я пересек его как победитель.

Довольно скоро я очутился в самом сердце города, где уже вовсю кипела жизнь. Я шел, пристально разглядывая все, что попадалось по пути: женщин с кошелками, рыночные прилавки, старый центр, квартал частных домиков, мэрию. Шел и дивился всему: бодрой суете прохожих, утренним улыбкам некоторых из них, солнышку, которое вставало в небе раньше обычного. Проходя мимо вереницы домиков, я остановился перед лачугой сволочи Этьена: в это время он должен был почать свою первую литровку. Бросив взгляд в окно, я различил за занавесками неуверенно двигавшуюся фигуру. Надо же, как его скрючило, совсем плохой стал.

Никто бы и не заметил, что я вошел к нему, а потом вышел. Никто даже не заподозрил бы, что у него побывал гость. Достаточно было выбросить кольт в сточную канаву, и никому в голову бы не пришло, что он лежал завернутым в скатерть бабушки Малу, а перед тем — в кармане американского солдата, умершего рядом со своим парашютом. И на работе никто не заметил бы, что я пришел с часовым опозданием. И никто не стал бы оплакивать эту сволочь Этьена.

Я спросил себя, уж не предлагает ли мне жизнь возможность изменить свою судьбу. Единственную возможность. Работу над ошибками прошлого. Один росчерк пера, одно исправление — и у тебя совсем иная участь. Этим утром меня посетила уверенность, что так оно и есть. Я бросил последний взгляд в запотевшее окно, еще раз посмотрел на Этьена, все такого же сгорбленного, немощного Этьена. Сделал глубокий вздох, словно вновь обретая ясность духа. И пошел своей дорогой.

Я перекусил сам не знаю когда и шатался по улицам сам не знаю где. Наконец-то один. Как турист, с интересом изучающий собственное повседневное существование. Вдали я увидел своих сотрудников, они выходили из офиса и перебегали дорогу, спеша наброситься на дежурный обед в кафе напротив.

Мой сын всегда беспокоил меня своими рассказами об одной дешевой забегаловке на окраине города. Мне не пришлось долго разыскивать ее. Значит, именно здесь он жует эти жирные сосиски, набивает на куртку блестящие металлические звездочки и разыгрывает юного бунтаря, чтобы поразить воображение своей подружки. Группа парней явно недоумевала: с какой радости этот старый хрен забрел на их территорию? Но в следующий момент я перестал интересовать мальчишек: рядом с визгом затормозил «504-й» кабриолет, отшвырнув прочь один из мопедов, стоявших у их ног. Из машины вышли взрослые — настоящие взрослые, крутые. В ярких галстуках, в широких пальто, в замшевых перчатках. Полностью затмивших грязные кроссовки и драные потертые «левайсы». В обычное время я бы тихо слинял, чтобы не присутствовать на этой дурацкой демонстрации «крутизны», — в конце концов, никто не обязан пихать себе в глотку пережаренные сосиски и пожимать чужие опасные руки. В обычное время — да, но не сегодня.

Мальчишки струхнули и замерли по стойке смирно; один их них начал извиняться, скуля точь-в-точь как пес стекольщика, второй вытащил деньги в уплату бог знает за что, третий остолбенело пялился на свой мопед, отброшенный на середину шоссе. Я ни секунды не думал о своем парне, о сыне, который мог бы оказаться на их месте. Один из четверки «крутых» смерил меня взглядом и посоветовал идти своей дорогой. Вот ему-то первому я и влепил затрещину. Великолепную затрещину, наотмашь, и тут же ударил по другой щеке, совсем как в кино, притом левой рукой, ибо правая, вся взмокшая от пота, по-прежнему сжимала в кармане нагретый металл. Наступил миг всеобщего столбняка; затем я с улыбкой закатил оплеуху второму. Как же мне хотелось, чтобы они отреагировали, чтобы они разъярились! Их страх раздражал меня все сильнее, я завопил, начал пинать их ногами, бить кулаком, распалился, распоясался вконец, лишь бы вывести их из этого невыносимого оцепенения. Но услышал только, как хлопнули дверцы машины и хрипло взвыл мотор. Мальчишки взирали на меня как на героя. Мой сын тоже мог бы быть среди них и гордиться отцом. Хотя никогда еще в эту мрачную клоаку не заглядывал такой слабак и трус.

Остаток дня был не менее богат событиями. Я пережил целую череду таких же приключений из категории «впервые в жизни». Например, впервые запустил в баре стаканом в ряд бутылок, впервые сверлил взглядом полицейского так упорно, что он опустил глаза, впервые спустился на самое дно, отыскав самую гнусную улицу самого подозрительного квартала, какой только был в нашем городе. И все шло куда лучше, чем я мог себе вообразить; я открыл в себе целую гамму незнакомых доселе свойств: нахальство, цинизм, высокомерие. Зато мне удалось исправить несколько чужих проступков, дать отпор нескольким негодяям и позволить себе несколько великодушных жестов. Для этого нужно было всего лишь захотеть, подстегнуть собственную решимость, найти границу дозволенного и отодвигать ее все дальше и дальше — понимая при этом, что мне никогда ее не переступить. Несомненно, именно это сознание больнее всего ударило по моему самолюбию.



Я так и не вернулся домой. К восьми часам вечера я снова пришел в Сад шпаны и сейчас, забившись в крошечную хижину, сооруженную мальчишками, пытаюсь во всех подробностях запечатлеть на бумаге этот безумный день. Чтобы от него хоть что-то осталось. Я ничего не должен упустить, особенно утренние события. Воспоминание о мурашках, пробежавших по ладони, о дрожи, охватившей руку. И это хмельное ощущение могущества. Да-да, не забыть бы рассказать об этом опьянении, вызванном просто ходьбой по улицам. С первых же шагов. Только как описать это чувство, как передать его? И еще обязательно о том, как где-то в середине дня я спросил себя: а может, у меня всегда была предрасположенность к ношению оружия? Может, я родился убийцей? Мне-то казалось, что нет. Просто вдруг захотелось стать другим человеком, и, если бы я знал, что у меня все так блестяще получится, я бы наверняка не бросился в эту авантюру. Итак, я должен все подробно записать. Нельзя носить при себе кольт и не преобразиться при этом. Как же удобно он лег мне в руку! Это очень трудно выразить на письме. Я ведь самый обыкновенный человек. Боюсь неустойчивости вещей и людей. Нужно еще написать, что я не вернулся домой, желая хоть ненадолго продлить это ощущение. Мне ужасно хотелось стать другим! Ибо по сути я и есть этот другой. Но приходится описывать происшедшее самыми банальными словами. А что же завтра? Неужели завтра я выйду на улицу так, будто ничего не случилось? Завтра я так и не узнаю тайны бабушки Малу и уж конечно не узнаю, что плохого она сделала стекольщику. Завтра Этьен все еще будет жить, по-прежнему топя в спиртном свою вину передо мной. Завтра Жозе опять не получит своей фотографии. А мой сын услышит от приятелей историю неизвестного поборника справедливости, который набил морду бандитам. Мои коллеги снова побегут через дорогу жрать свой дежурный обед. И все они, все, кого я сегодня встретил, вспомнят обо мне — и завтра, и даже, может быть, послезавтра.

На минуту я перестал писать и последний раз проверил барабан кольта. Затем протер кончик ствола — чтобы не чувствовать вкуса ржавчины во рту.

БАЛКОН РОМЕО

Если бы руки меня слушались, я смог бы уцепиться за спинку кровати и переползти от кровати к креслу а от кресла к балкону, чтобы в последний раз увидеть вечерний морской прибой.

Боль становится все острее. Такое ощущение, будто лопнул желчный пузырь и желчь разлилась по кишкам. Видно, недаром говорят, что женщины любят использовать яд и терпеть не могут прибегать к огнестрельному оружию. Где она смогла раздобыть мышьяк — в наше-то время? Мне вдруг стало ясно, что если бы она действительно меня любила, то уж наверное постаралась бы найти хоть щепотку цианистого калия. А с мышьяком я смогу продвинуться еще на несколько метров. И продержаться еще несколько часов. Бронзовый лев в окне отсвечивает в мою сторону последним солнечным лучом, точно приглашает подойти ближе и сдохнуть под его крылом.

Из соседнего номера до меня доносятся странные мерные удары, неумолчные, упрямые, как будто кто-то час за часом хлещет кнутом по камню. Сначала я было подумал, что там трахается парочка постояльцев, да так усердно, что их кровать долбит стену. Но разве могут тела предаваться любви с такой неистовой страстью, не издавая при этом ни стонов, ни криков? Потом мне почудилось, что это старательно вбивают гвозди в крышку моего гроба. Зря торопитесь — вы еще не скоро меня заполучите, я вполне способен отсрочить смерть, пока не узнаю, что творится там, за стенкой.

Сейчас доползу до балкона и загляну в соседнюю комнату; внутренности жжет как огнем, в горле стоит кислый вкус яда, но я все равно увижу, что там, такой уж я любопытный малый.

Любопытство — первое качество актера. Разумеется, добросовестного актера, внимательно изучающего людские повадки, чтобы правдиво имитировать их.

Стоит только вспомнить долгие часы, которые я проводил перед зеркалом, тренируясь изображать смерть. Смерть от пули: руки, судорожно стиснутые над раной, легкое содрогание, гримаса боли, бессильное падение на одно колено. Смерть естественная: пристальный взгляд в никуда, обмякшее тело, еле уловимое дыхание, голова, безжизненно приникшая щекой к подушке, остановившиеся глаза. Смерть от яда: хрип, конвульсии, оцепеневшие конечности, тело, скрюченное в нелепой позе. Да-да, как ни грустно признаться, в молодости мне однажды пришлось репетировать сцену смерти от яда. Некий режиссер решил дать мне шанс, пообещав роль Ромео…

Но достался мне не Ромео, а Гамлет. То есть смерть от клинка: подставленный противнику живот, выпад, сжавшееся тело, которое шатается, силясь не упасть. Мой Гамлет был прискорбно зауряден, но зато именно тогда я встретил Ее, мою Офелию, робкую, юную крошку. Мог ли я вообразить, что двадцать лет спустя она поднесет мне отравленное питье, эта сука…

В глазах все мутится. Лев на балконе превращается в соборную горгулью. Он кивает в мою сторону. Удары за стеной звучат еще чаще, еще назойливее. Может, это музыкант ищет нужный ритм, барабаня по столу? Мои подошвы скребут по навощенному паркету, я проползаю несколько метров, хватаюсь за ножку кресла, но оно с противным скрежетом едет мне навстречу. Еще три метра, и я смогу дотянуться до стеклянной балконной двери.

Моя Офелия была вне себя от ярости. Выйдя за кулисы, она схватила меня за плечи и прижала к стенке:

— Ах вы мерзкий молокосос! Где это видано, чтобы Офелия позволяла Гамлету лапать себя?!

И верно, в тот раз я несколько переусердствовал. На репетициях был паинька паинькой, но в вечер премьеры не смог удержаться: раза три цапнул ее за передок, несколько раз ткнул кулаком под ребра, а потом и вовсе нагло прижался к ней сзади, обхватив бедра и изображая скотское совокупление. Я убедил себя, что Гамлет — настоящий псих, истерик, стремящийся взбаламутить окружающих, каковое стремление и объясняет его сексуальную несдержанность. Впрочем, я был далеко не первым, кто исполнял эту роль именно так: хватая Офелию за интимные места, я подражал самому Дереку Якоби из Королевского шекспировского общества, лучшему Гамлету всех времен и народов. Правда, его Офелия не устраивала из-за этого скандалов.

Моя же отомстила год спустя, через несколько дней после нашей свадьбы, в самый разгар медового месяца.

— У нормальных людей медовый месяц принято проводить в Венеции.

— Красавица моя, при наших гонорарах мы не можем позволить себе Венецию.

— А что же мы можем себе позволить?

— Одно симпатичное местечко под Ла-Рошелью.

— Ты шутишь?

Нет, я не шутил. Просто мне когда-то попался на глаза рекламный буклет отеля «Лидо», расположенного на юго-западе Франции. Эдакий кусочек Венеции, не иначе как доплывший до наших краев по Большому каналу: странная обветшавшая хоромина, порождение грез какого-нибудь дожа в изгнании. Который довел воплощение своей мечты до логического конца, увенчав сей призрачный эдем крылатым львом, еще более величественным, еще более настороженным, чем его прототип с площади Сан Марко.

Да и все остальное было в точности как там — даже эта атмосфера старческого угасания, вот только не следовало упорствовать в поисках гондол и гондольеров в дурацких канотье. Мы ездили туда каждый год, каковы бы ни были на тот момент наши отношения и погода. Нас словно тянуло лишний раз убедиться в медленной деградации нашего брака. И в каждый приезд я с интересом изучал трещину на балконе со львом, опасно расширявшуюся год от года; каждый раз я надеялся, что он рухнет вниз, и каждый раз уезжал разочарованный, так и не дождавшись этого зрелища. Но не теряя надежды насладиться им в следующем сезоне.

Пылкие молодые комедианты, которыми мы некогда были, поклялись друг другу, как, впрочем, делают все супружеские пары, бдительно следить, чтобы ни одно пятнышко, ни одна трещинка не осквернили нашу любовь. И регулярные встречи с отелем «Лидо» служили нам именно для этого. Однако было нечто, отличавшее нас от всех прочих пар. Тогда мы еще не знали, что именно.



Во время медового месяца мне удалось пробежать сценарий короткого фильма, где я должен был сыграть наркодилера — торговца героином, который находится в международном розыске и в конце концов сталкивается с упрямым инспектором, преследующим его по пятам. Между двумя любовными объятиями я находил время входить в образ продавца «дури», перевоплощаясь в загнанного зверя, в параноика, отрабатывая его повадки и манеру поведения, изображая, как он сворачивает пакетики с товаром или благоговейно выкладывает дорожки кокса. Я даже воспользовался моментом, когда моя юная супруга отлучилась в город, чтобы прорепетировать сцену, где мой герой колется героином, обставив этот церемониал, как положено, необходимым реквизитом и, в частности, выпросив для этой цели на гостиничной кухне фунт муки. Мне жутко хотелось затмить Аль Пачино в «Панике в Нидл-Парке».[1] Первые попытки доказали, что до идеала мне еще очень далеко, но, поупражнявшись как следует с чайной ложкой, шприцем и резиновым жгутом, концы которого я крепко сжимал зубами, я наконец почувствовал себя в продырявленной шкуре своего героя. Полицейские ворвались в комнату как раз в тот миг, когда шприц выпал из моей руки на пол, а сам я испустил хриплый стон, означавший первый приход. Второй же наступил, когда они набросились на меня: вот тут мне действительно захотелось выпрыгнуть в окно. В тот день я сполна прочувствовал, что такое неожиданность и страх.

Моя нежная, любящая супруга явилась, чтобы освободить меня, лишь поздно ночью. Это чтобы я как следует проникся атмосферой комиссариата и насладился допросами сыщиков, обманутых в своих ожиданиях, сказала она. Ей, мол, захотелось дать мне возможность с головой «войти в образ».

Моя работа в этом фильме удостоилась нескольких благожелательных оценок критики. И хозяин отеля, несмотря на налет полиции, согласился сдать нам тот же номер в следующем году.

Да, все эти годы мы снимали одну и ту же комнату. Нам уже автоматически бронировали ее. Кто бы мог подумать, что однажды я сдохну здесь. Руки мои тяжелеют, в глазах все мутится. Но мерные звуки в соседней комнате не умолкают, а я ведь поклялся себе раскрыть эту тайну. Собравшись с силами, отворяю балконную дверь. Где же она — женщина, которую я люблю? Чем решила заняться в ожидании моей смерти? Как проводит время? Гуляет по пляжу? Выпивает на нижней террасе, в обществе хозяина? Это было бы жестоко. Но не невероятно. Я абсолютно убежден, что, если у меня хватит сил наклониться и взглянуть вниз, я увижу, как она сидит там за столиком, попивая мартини и невозмутимо любуясь закатом.

Она всегда любила это занятие. Помню тот год, когда она целыми днями торчала на этой проклятой террасе, зубря главную роль в какой-то идиотской пьеске. Драма ревности, бульварная стряпня, Гермионой или Отелло там даже не пахло. Как подумаю, что она наплевала на наш с ней, такой короткий, отдых, чтобы выучить наизусть эту бредятину… Она оправдывалась: любимый, не могу же я отказаться от главной роли. И потом, ты ведь знаешь, ревность — не моя стихия, эта роль требует от меня совсем другой трактовки. Все эти истории с адюльтерами ужасно глупы… Я хотела бы дать своей героине совсем иной характер… Что-то более неоднозначное, понимаешь?.. А ты пока сходи на пляж, любимый…

Я не стал спорить. Но поздно вечером, лежа в постели, я нетерпеливо вслушивался в ее шаги по коридору. Она спросила, не скучал ли я на пляже, и я ответил: нет, не скучал, наоборот, завел там знакомства. Проходя мимо балкона, она увидела голое тело той красивой загорелой брюнеточки. Уж эта фигура отнюдь не была двусмысленной, сами понимаете. Я решил, что балкон намного лучше банальных платяных шкафов из дешевых водевилей.

Сегодня наш балкон не смог бы выдержать даже хрупкое загорелое тельце моей одноразовой любовницы. Десять лет подряд хозяин объявлял нам, что вход на балкон запрещен до тех пор, пока не закончатся ремонтные работы. Разумеется, он не потратил ни гроша на то, чтобы их начать. Десять лет… Да, с уверенностью могу сказать, что наш брак дал трещину именно в то время. Я снялся в телесериале «Удачи тебе, чемпион!», который прославил меня почти на всю Европу. Отважный спортивный журналист, успешно распутывающий интриги в гуще соревнований. Одна серия в месяц в течение трех лет. За тот же период она сыграла в двух-трех вполне достойных фильмах и в пьесе Пинтера,[2] завоевав шумный успех во время нескончаемых театральных гастролей. Эти три года мы почти не виделись… Но, несмотря на разлуку, продолжали давать друг другу уроки сценического мастерства, как и уроки любви. Регулярно встречаясь лишь в одном месте — на отдыхе в Ла-Рошели. В сериале «Удачи тебе, чемпион!» был один эпизод, где моего героя излупил боксер. Именно на пляже, прямо перед отелем, я узнал, что чувствует человек, которому разбили в кровь обе надбровные дуги и слегка помяли грудную клетку. Моя любимая могла бы не тратиться на четырех хулиганов, а нанять только двух, чтобы устроить для меня эту скромную наглядную демонстрацию. Кажется, на следующий год она играла в фильме «Потопление запрещено». Я приложил все усилия, чтобы как следует подготовить ее к роли женщины, спасшейся при купании в бурном море. Кстати, она сама предложила мне выйти на лодке в открытое море, чтобы искупаться вдали от пляжа голышом. Она нырнула в воду. А я вернулся назад. Один. И два часа скучал на пляже, дожидаясь, когда она доберется до берега.

Боль изгрызла мне все внутренности, но я почти не обращаю на нее внимания, мне хочется выть от другого — от этих звуков за стеной. Я не окочурюсь, пока не узнаю. Делаю глубокий вздох, глотаю морской воздух и дотягиваюсь до львиного крыла. По крайней мере хоть это-то я сделал перед тем, как отдать Богу душу.



Надо же!.. Так я и знал… Она там — моя любимая… С бокалом в руке… Она ждет… Это она меня ждет… Когда я навеки закрою глаза, она тотчас об этом узнает… Почувствует… Но я не закрою глаза, пока не раскрою секрет… Я провожу пальцами по трещине балкона. Трещина бежит по всей его длине. Я не имею права закрыть глаза. Сначала я должен увидеть. Но тут мне на память приходят другие образы.

Вечер, когда она объявила мне, что беременна. Для этого она избрала особый тон, запинки, слезы радости. И я плакал вместе с ней, как последний дурак. Мы провели бессонную ночь, выбирая имя ребенку, ведя себя так, будто этот гостиничный номер в «Лидо» был детской. И только на рассвете я вдруг вспомнил, что ей недавно обещали роль бизнесвумен, которая колеблется между карьерой и беременностью. Признаюсь, это был для меня тяжкий удар. Но я отомстил год спустя, когда сыграл роль врача-онколога в итальянском телефильме. Потрясающе сыграл. Просто обалденно. Вжившись в образ изнутри, как истинный выпускник Actor\'s Studio.[3] Мужественно сдерживая скорбь, я объявил ей, что она больна раком. С метастазами. И разуверил в этом только через два дня.

Дневной свет меркнет. Недавно, когда я думал, что дошел до предела страданий, я еще не знал, что такое настоящая боль. Мне хочется вывернуться наизнанку, выблевать сердце и кишки. Мои пальцы ощупывают трещину балкона. А она там, внизу… Как ни в чем не бывало… Стоит ей поднять глаза, и она увидит меня, вцепившегося в карниз. Наверное, даже Ромео не мучился так, как я.

Ромео… Я почти получил его, моего Ромео… Несколько месяцев назад один молодой режиссер решил поставить спектакль с нами обоими, в ролях современных стареющих Ромео и Джульетты. Она было отказалась, но мне удалось уговорить ее. «Ты никогда не сможешь умереть как Ромео, — говорила она, — отравление невозможно сымпровизировать». Она оказалась права. Сегодня я это понял.

Женщина, которую я люблю… Она сидит там, внизу, мне видны ее черные волосы, кончик носа. Она ждет.

А дробные звуки все не смолкают. Я пугаюсь: вдруг это стучит мое собственное сердце, и стук отдается в барабанных перепонках? Туман перед глазами сгущается. И вдруг я различил легкий скрип: балкон чуточку осел, когда я ступил на него. Я всем телом налег на балюстраду и понял, что трещина реагирует.

Тут-то мне и пришла в голову эта мысль.

Если постараться… может, в этом году меня наконец постигнет удача. И я увижу, как этот гнилой балкон рухнет вниз. Мы все-таки получим ее — нашу сцену на балконе. И плевать мне на то, что Верона превратилась в Венецию, а Венеция в Ла-Рошель. Все равно мы оба — актеры, она и я. Отныне я знаю, как умирал Ромео. Да, но она?.. Смерть под обвалившимся балконом: чистая импровизация… А ведь как мало для этого надо. Я пытаюсь двигаться, бить кулаками по искрошенному камню, пинать его, но силы оставляют меня. Балкон ждет решительного удара, чтобы рухнуть. Мне такое не удастся. Слезы закипают у меня на глазах. Балкон сопротивляется, и, значит, мне суждено сдохнуть здесь, наверху, прямо над ней. Что ж, тем хуже. У меня осталось сил ровно настолько, чтобы наклониться последний раз, заглянуть в соседний номер и выяснить, что это там вот уже несколько часов не дает мне покоя.

Маленькая девочка.

С косичками. Одна. Она сдвинула всю мебель к стене, чтобы освободить середину комнаты, и на этом пустом пространстве прыгает через веревочку. Веревка с щелканьем бьется об пол, а ноги девочки стучат по паркету с шумом, от которого вибрируют стены.

Я долго глядел на нее. Какое чудо! Казалось, ее саму зачаровал этот мерный ритм прыжков. Мне даже легче стало от ее вида. От того, что я наконец знаю.

Заметив меня, она остановилась. Но не испугалась. Подошла ближе. Мне очень хотелось поболтать с ней подольше, расспросить о том о сем, похвалить за ловкость — дети ведь, кажется, любят похвалы. Но я чувствовал, что яд не оставит мне на это времени. Я только пригласил ее перейти ко мне, чтобы я мог полюбоваться, как она прыгает через свою веревочку — как можно ближе к балкону, как можно громче, так, чтобы дом развалился.

Пока она отодвигала к стене стол в нашей комнате, я тихонько уселся на балконе. Попросил ее подойти к порогу балконной двери, к трещине, и приободрил: «Ну давай, малышка, прыгай быстрее, как можно быстрее».

Мне казалось, что мое тело уже не способно ничего ощутить, но все-таки я закрыл глаза, чтобы полнее насладиться звуками ударов об пол, которые вызвали дрожь у нас обоих, у балкона и у меня.

ЯРМАРКА КРИМИНАЛА

Сойдя с поезда, я прочел на плакате: XXXIX ЯРМАРКА КРИМИНАЛА в Сен-Назере. Тридцать девять лет назад я еще и на свет-то не родился. И, похоже, мир тогда был совсем другой. Местные ветераны рассказывают, что прежние ярмарки и теперешние — небо и земля.

Отложив на потом два-три дельца, которые меня тут ждали, я решил соблюсти ритуал и прошелся по стендам, разглядывая их в поисках сюрпризов и новинок.

В этом году они разместили Наемных убийц в шикарном свежеотделанном павильоне. Около пятидесяти стендов, выстроенных в ряд, предлагали услуги этой бравой корпорации по тщательно разработанному прейскуранту. Похоже, сюда съехались все наши профи: я заприметил пять-шесть знакомых лиц среди важняков. Вокруг теснились зеваки, глазея на звезд, которые, рассевшись в креслах, потягивали бухло. Я приценился к тому-сему, просто так, из чистого любопытства. Ну и ну: полтора десятка косых, не меньше, чтобы замочить какую-нибудь мелочь пузатую, а при серьезном заказе, на важную шишку, цены вообще зашкаливают! В наши дни VIР может обойтись в полсотни тонн, включая побочные расходы. Профи помельче напоминают шестерок из какого-нибудь фильма Лотнера; они только начинают свою карьеру и сбивают цены, лишь бы оправдать аренду стендов. Кушать-то всем хочется.

Я прошел в павильон Алиби, повидать кое-кого из дружков. За пять кусков здесь можно подобрать себе вполне сносное ложное свидетельство, но и в этой области конкурентов хоть отбавляй. С одной стороны, солидные фирмы, ювелирная работа, клиента «ведут» с первой же минуты совершённого преступления до первого дня следствия. И плюс к тому с гарантийным постобслуживанием в случае суда присяжных. Но тут же, рядом, толкутся свидетели, что называется, «с улицы» — эти под присягой заявят, что провели вечер с кем угодно, а расколются на первом же допросе. Господи, какое убожество!

Затем я прогулялся по аллее Интеллектуалов. Детальная разработка планов в любом жанре: налеты на банки, ограбления почтовых поездов, хищение документов. Тут вам организуют налет «под ключ», отлаженный по секундам, с чертежами и любым обслуживающим персоналом — водителями, грузчиками, осведомителями и так далее. Из соображений престижа они пригласили Рональда Биггса, гениального грабителя почтового поезда Глазго—Лондон. Правда, на пресс-конференции он высказывался довольно скупо. Приятно было видеть его в такой отличной форме.

Потом я перекусил в аллее Скупщиков краденого. Укрывательство любой добычи. От Ван Гога до авторадиол. Публика толпилась вокруг ювелира, который выставил на аукцион жемчужное колье, принадлежавшее, по его словам, Глории Свенсон.[4] Пройдя несколько шагов, я наткнулся на моего дружка Джереми, последнего европейского Леонардо. Его фальшивая пятидесятитысячная купюра навсегда останется в анналах истории, но фортуна отвернулась от него из-за «Паскаля»,[5] который не успел как следует просохнуть. Он посетовал на текстуру современной бумаги и признался, что в случае с «Паскалем» его время поджимало. Фальшивое бабло больше никого не интересует, пожаловался он. И теперь, чтобы не терять квалификацию, ему приходится рисовать удостоверения личности и кредитки. Грустно было слушать его. Какой талант пропадает…

Арсенал я прошел почти бегом — не люблю тамошний народец. Но все же не устоял перед языкастым коробейником, который демонстрировал маленькую такую игрушечку с бритвенными лезвиями — она их метала на добрый десяток метров. «Дамы и господа! Покупайте бритвометатели, гарантия и инструкция по использованию прилагаются, плюс подарок — не одна и не две, а целых три коробочки дополнительных зарядов, и все за сто кусков! Спешите, спешите, не упускайте свой шанс!»

В книжном отсеке я соблазнился и купил «Учебник шантажиста» с автографом автора. Мне подумалось, что это должно быть занятное чтение.

Встречу с «белыми воротничками» — продажными адвокатами и «черными» бухгалтерами — я отложил на завтра. Подскочил к себе в отель, принял душ и надел смокинг для торжественной вечерней тусовки и вручения золотых «Дерринджеров». Ибо в этом году я впервые выступал фаворитом в своей категории.



Я увидел ее, выходя из номера. Попытался зажмуриться, но было уже поздно. О этот горящий взгляд Медузы, этот манящий голос сирены! И тело Калипсо, и репутация, затмевающая репутацию Цирцеи! В общем, я, злополучный Улисс, понял, что угодил во все ловушки разом. У меня пошла крутом голова и начался озноб в тот миг, когда она спросила: «Увидимся сегодня вечером или?..»

Ужин длился бесконечно. К счастью, я увидел красотку-вамп через два столика от себя; она бросала на меня убийственные взгляды. Наконец пришел торжественный миг: распорядитель объявил о начале церемонии, и вереница герлз осчастливила нас бородатым номером «Казино де Пари», якобы поставленным когда-то Лакки Лючано. Потом вручили золотые «Дерринджеры» лучшему киллеру и лучшему налетчику. Короткая паника случилась в тот момент, когда объявили имена соискателей на титул лучшего террориста: в глубине зала взорвалось ведерко из-под шампанского, и троих конкурентов, которым пришла в голову богатая мысль собраться вместе за одним столом, разнесло в пыль. Что испортило весь эффект — какой же триумф без саспенса! Победитель встал с места, чтобы получить свой трофей, даже не дождавшись, когда вскроют конверт.

Оставалось вручить два последних «Дерринджера». У меня заколотилось сердце. Стать первым в своей категории… Да и она, в своей, была на десять голов выше трех остальных соискательниц.

Поздно ночью мы с ней сошлись в моем номере, чтобы отметить триумф бутылкой Dom Perignon. Наши «Дерринджеры», мой и ее, сверкали, лежа рядышком.

— Интересно, какое ощущение испытывает лучшая роковая женщина года? — спросил я.

— Приятное. Но я это заслужила. Мне пришлось здорово потрудиться для победы. В этом году в моем активе два банкира-самоубийцы и министр-утопленник. Против меня не устоят даже самые крутые. Ну а вы?

— О, я… Я совсем и не ожидал, что меня наградят, — заявил я лицемерно. — Серийные киллеры не думают о таких отличиях, знаете ли…

— А вы на ком специализируетесь?

— На женщинах, исключительно на женщинах. И чем более желанными они мне кажутся, тем более отточенной бывает моя работа.

Ее взгляд опаляет меня. Но руки мои еще не дрожат.

Мы оба знаем, что завтра утром из этой комнаты выйдет живым только один из нас.

А пока стоит ночь, и у каждого из двоих еще есть шанс.

ОБРАТНЫЙ ВХОД ЗАПРЕЩЕН

— Балкон?

— Нет, партер.

Я выбрал не колеблясь, так, словно чувствовал, что на этот раз ноги не донесут меня до балкона. Стайка мальчишек, возбужденных афишей, промчалась мимо, толкнув меня на бегу, и ринулась вверх по лестнице, ведущей в бельэтаж. При виде того, как они резво прыгают через ступеньки, я и сменил решение; кассир обменял мой зеленый билетик на голубой, и я медленно пополз наверх. Не скажу, что хотел этим что-то доказать себе. Просто так было нужно, вот и все. Добравшись до цели, я почти с гордостью оглянулся, чтобы оценить пройденный путь, и от этого зрелища у меня слегка закружилась голова; я прочел надпись на табличке: «Лицам, покинувшим зал во время сеанса, обратный вход запрещен». Билетер надорвал мой билетик и указал на дверь в зал; мне очень хотелось сказать ему, что я проходил в эту дверь задолго до его рождения, но я только улыбнулся и поблагодарил. Перед тем как войти, я обвел взглядом бар, колонны, ангелочков, держащих светильники, кариатид. Правда, эти последние ничего не подпирают, но я всегда называл их именно так.

Подходя к креслам бельэтажа, я испугался: вдруг мое место уже занято? Но кому придет в голову засесть в четвертом или пятом ряду, возле откидного стульчика, когда зрителей раз, два и обчелся? Уж конечно, не троице мальчишек, которые устроились в первом ряду, чтобы швырять попкорн на головы зрителей в партере. Итак, я расположился на месте № 158, позаботившись оставить свободный проход любому желающему занять № 159. Именно его, а не какое-нибудь другое.

Рядышком со мной.

Свет погасили почти тотчас же, и прямо над моей головой навис луч проектора, вслед за чем я услышал жужжание аппарата. Мальчишки мигом успокоились. Ни начальных титров, ни рекламы, фильм начался сразу. Чистый выпендреж. На экране шел проливной дождь, постепенно сменявшийся мелкой моросью. Музыка. И наконец название:


«НЕУМОЛИМЫЙ ВОНГ ЙИ»


Зеленеющие поля, большая ферма где-то между Сайгоном и Гонконгом. Люди обрабатывают землю. Появляется толстяк со зловещей усмешкой и парижским выговором. Он осыпает бранью крестьян. И вдруг валится наземь с жалобными стонами. Почему так скоро? Ошибка при монтаже? Или лакуна, слишком короткая для моих старческих глаз? Да нет, не может быть, просто пленку не так склеили после разрыва. А это кто такой, с какой стати он обнажен по пояс и прыгает как ненормальный? Он спрашивает у мальчика: «Почему ты плачешь, почему ты один?» Малыш отвечает, что его мама умерла, и хнычет еще жалобнее.

Я вытягиваю ноги под передним креслом.

Кто был тот, другой малыш, который сказал, вытаращив глазенки, без малейшего признака печали: «Моя мать? Она умерла, моя мать!»

Сейчас вспомню.

Это было в 1962 году, мы жили в маленькой двухкомнатной квартирке на улице Андре Антуана, между площадью Пигаль и метро «Аббесс». Мне вспоминается лицо маленького Антуана Дуанеля, накануне пропустившего уроки в школе. Его старый учитель потребовал объяснений. «Это из-за матери, мсье, она умерла!» Я засмеялся — наверное, слишком громко — и получил чувствительный тычок локтем в бок от Жанны, которой помешал благоговейно слушать маленького Жан-Пьера Лео. Она сказала мне, что если у нас с ней когда-нибудь будет ребенок, то она хочет, чтобы он был похож на него. Во время сеанса я усиленно размышлял, как объявить Жанне, что наш отъезд в Австралию отсрочен, несмотря на кучу документов, которые нам пришлось заполнять, и даже несмотря на свидетельство о браке. Я знал, что она будет дуться на меня весь остаток вечера. И трусливо подумал, что можно ведь сказать ей об этом через день-два. Мне не хотелось омрачать нашу годовщину. Десять лет со дня нашей первой встречи. В конце концов, было только 3 мая. Ничего страшного, если мы насладимся летом здесь, а потом еще раз там, в декабре. Жанна всплакнула при виде парнишки, очарованного Парижем, который он впервые увидел сквозь окошечко автозака. Мне очень понравились «400 ударов» — несмотря на то, что фильм был черно-белый. Спускаясь по широкой лестнице, Жанна рассказала, что этот режиссер с тех пор снял еще один фильм, под названием «Стреляйте в пианиста»,[6] и заставила меня обещать, что мы сходим посмотреть его перед отъездом в Австралию.



Значит, вот он какой, этот знаменитый Вонг Йи. Комок нервов, тугие мускулы. Он раздает затрещины целой шайке типов в черных трико.

Интересно, что стало с Жан-Пьером Лео? Я хожу в кино только раз в десять лет. И всегда только в этот кинотеатр. Какой бы фильм ни показывали. Я так люблю этот бельэтаж. И свое место — № 158. Я глажу красное бархатное сиденье кресла № 159, того самого, где некогда сидела она, положив ногу на ногу.



В конце концов я осмелился. Взглянуть на них, только и всего. Две коленки, белевшие в темноте. И ноги выше колен, до подола коротенькой юбочки из шотландки. Затем окинул взглядом белую блузку, высокую, как у кариатиды, грудь и опустил глаза, отодвигая миг, когда я увижу ее профиль. В новостях от студии «Гомон» сообщалось, что в Австралии ждут молодых людей, владеющих какой-либо стоящей профессией. Юная очаровательная мордашка. Я влюбился с первой же минуты, там, в зале, сидя на месте № 158, сраженный наповал этой клетчатой юбочкой, этими подведенными ресницами. 3 мая 1952 года. Реклама крема Vitabrille & Vitapointe, на который мне было плевать так же, как Фернанделю, закупоренному в своей красной гостинице.[7] Мне было тогда двадцать лет, и я страстно ждал антракта, чтобы пригласить ее в буфет. Но она отказалась: внизу, в партере, сидели ее родители. «Мое имя? Жанна, а зачем вам?.. В следующее воскресенье? Зависит от того, какой будет фильм, мой отец ходит только на Фернанделя. Где-где? Здесь? Ладно. Значит № 158 и 159. Ну, до воскресенья».

Сегодня среда, это уж точно. Вон и мальчишки пришли в кино.[8] От неудобного кресла болит спина. К этому времени Вонг Йи успел сломать три или четыре. Я имею в виду спины. С этим парнем лучше не ссориться, когда он встает с левой ноги. Вот он учит крестьян отбиваться от врагов мотыгами и граблями. Слышу, как внизу кто-то свистит. Публика орет: «Четкость! Четкость!» Странно, лично я не замечаю никакой расплывчатости. Хотя мне трудновато следить за тем, что происходит на экране. Глаза уже не те. В тот день, когда я это понял, мне стало сильно не по себе. Я же всегда был первым в стрельбе из карабина; тир находился как раз напротив кинотеатра. «Какой приз ты хочешь, любимая? Еще одного мишку?» Разумеется, я не стал тогда покупать себе очки из чистого самолюбия. На широком экране Вонг Йи предстает перед нами трехметровым гигантом. Он с соратниками возвращается на экран, их двадцать или тридцать, а вот и их противники появились из-за гор. Можно даже выбирать, что хочешь смотреть. На «Лоуренсе Аравийском» мы с Жанной заблудились в пустыне. На «Живаго» — плутали в снегах. Но, признаюсь, самое сильное впечатление на меня произвели языки пламени. Что да, то да. И как раз в день нашей годовщины.

3 мая 1972 года. «Адский небоскреб».[9] Тридцать пять этажей, охваченных огнем. Невиданное зрелище. Кажется, именно тогда Жанна последний раз схватила меня за руку. В тот день я с трудом вытащил ее в кино. «Годовщина нашей встречи? Ну что за ребячество! — так она говорила. — И потом, мне некогда». Ей нужно было написать письмо в Министерство образования, с отказом от перевода в Гренобль. Притом даже не из-за меня. Она просто не хотела расставаться со своим классом из тридцати пяти учеников, вот в чем была причина. Тридцать пять малышей — и ни одного ее собственного. А в чулане пылились выигранные в тире плюшевые мишки. Но это была не моя вина. Не совсем моя.

Меня вырвал из дремоты треск порванной пленки. Вспыхнул свет, и это как раз было приятно. Словно антракт начался. Внезапный покой, которым наслаждаешься, зная, что скоро фильм продолжится. Но мальчишки — эти ничего не хотят знать, они возмущены до глубины души. Механик входит в зал и объявляет, что ждать придется не меньше пяти минут. Можно пока выпить чего-нибудь в баре. Я подумал, что за это время, глядишь, и Жанна подойдет.

Отпивая лимонад, я бросил взгляд на улицу. Чья-то заскучавшая овчарка подошла и обнюхала мои ботинки. Я стал разглядывать афиши ближайших фильмов. «Мачисте и сто гладиаторов». «Любовницы Дракулы». Повезло мне, что я попал на фильм про каратэ, — не люблю фильмы ужасов, даже старые, те, которые знаешь наизусть от слова до слова. И Жанна тоже не любит. Троица юных крикливых Вонг Йи, распираемых энергией, взялась крушить в технике кунфу один из флипперов. Вывеска «БАР-КУРИТЕЛЬНАЯ-ИГРОВЫЕ АВТОМАТЫ» судорожно мигает над моей головой, и я спрашиваю себя, продержится ли бельэтаж до 3 мая 2002 года. Если, конечно, меня еще будут носить ноги. И если тогда еще будет существовать кино. И если Жанна опять не забудет прийти. Интересно, какой фильм покажут в тот день? Каратэ в космосе? Кибернетическое порно? Интерактивный пеплум? Нам машут, давая понять, что сеанс возобновляется.

Я начинаю думать, что этот Вонг Йи — герой народной драмы, а его странный способ сражаться — не что иное, как мистический танец. Но все равно ни один кадр из этого фильма меня не захватывает, я снова погружаюсь в грезы о прошлом. Что же здесь показывали 3 мая 1982 года?



Кажется, что-то связанное с археологией. Н-да, вот уже и память начинает давать сбой. Я абсолютно уверен только в одном: Жанны тогда тоже не было. Ах да, «Авантюристы с пропавшего ковчега». Потрясающая штука, немного напоминает «Человека из Рио»,[10] только стоил он дороже. Помнится, сеанс пришелся на субботу, и я почти не глядел на экран, прилагая все усилия, чтобы сохранить свободным место № 159 и вздрагивая всякий раз, как хлопали двери и в проеме появлялся чей-нибудь силуэт. Я тогда жил у площади Бастилии. Мне сообщили, что Жанна поселилась на юго-западе, близ Биаррица. На работе мне дали понять, что Австралия уже не нуждается в рабочей силе, особенно если речь идет о пятидесятилетнем типе, который так и не приобрел никакой приличной специальности. Тем не менее после развода я ощутил что-то вроде прилива энергии. Хотя в глубине души сознавал, что «энергия» — не то слово. Но все же хорошо помню тот эпизод про гнев Божий, когда открывали священный ковчег и прекрасные неземные лики превращались в маски смерти, казалось, парившие над нашими головами. Выйдя на свет, я даже рассердился на Жанну: могла бы сделать над собой усилие и прийти! Не ради меня — ради себя самой. Ради кино, бельэтажа, смеха своего отца при виде Фернанделя, ради своей скромной клетчатой юбочки, ради тридцати лет приключений, эскимосов и взгляда маленького Лео, ради слова «КОНЕЦ», на целую минуту повергавшего нас в растерянность, ради обсуждения увиденного в кафе напротив, да, в конце концов, хотя бы ради гнева Божьего посреди пустыни. Неужели все это не стоило отказа от какого-то жалкого Биаррица?



Апофеоз. Финальный бой между злодеями в черных трико и крестьянами, натренированными неустрашимым Вонг Йи. Вернее, неумолимым. Вспыхивает свет, мне что-то не по себе. Слезы наворачиваются на глаза. Мальчишки ржут, один из них внезапно останавливается и толкает локтем остальных, указывая на меня. Надо же, этот старикашка плачет в конце фильма, несмотря на триумф Вонг Йи! Я с трудом спускаюсь по лестнице. Спуск дается мне еще труднее, чем подъем. «Обратный вход запрещен».

Возле кассы другие мальчишки, не те, что были в зале, уже возбужденно галдят, принимая позы Вонг Йи с афиши. Каждый старается как можно выше задрать ногу. Они видят, что я утираю глаза платком, и один из них спрашивает меня: разве у фильма плохой конец? Я выхожу. На улице, под ярким солнечным светом, меня встречает голос. Красивый, теплый, чуточку хрипловатый голос, которому по-прежнему так идет тон упрека:

— Неужели ты думаешь, что я проделала бы всю эту дорогу ради фильма про каратэ? Ты бы еще пошел на фильм ужасов!

— Почему бы и нет? Это тоже кино, — возражаю я. И кладу платок в карман.

ЛОГИЧЕСКАЯ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ

Ненавижу тесты на проверку интеллекта.

А когда я говорю, что ненавижу, это означает следующее: не желаю, чтобы кто-нибудь проверял уровень моего интеллекта. Тест и интеллект — не переношу даже соседства двух этих слов. И если на свете есть что-то, что я презираю еще сильнее, так это люди, подвергающие вас тестированию с добродушным садизмом знатоков, которым ведом правильный ответ. Эта процедура возбуждает у меня желание расквасить такому типу физиономию ударами каблука, чтобы слегка перетряхнуть его суперорганизованные мозги.

Еще когда я был маленьким, врач настаивал, чтобы мне запретили играть в шахматы. Добрый доктор лечил также наших соседей, в частности моего приятеля Жиля, который обучил меня этой дьявольской игре. Юный поганец измучил меня своими «матами», и лекарю не удалось остановить кровь, которая так и хлестала из его башки; пришлось ему срочно звонить в «скорую». Я глядел вслед умчавшейся машине с чувством умиротворения и вновь обретенного покоя. С тех пор я больше никогда не играл в шахматы. Не люблю насилия.

Шесть лет спустя, стоя у доски, я увидел ту легкую ехидную усмешку нашей училки по математике. Она спросила: «Ну так сколько же будет А в квадрате минус В в квадрате??? Нам что, до утра здесь ждать? Чем больше квадратов, тем хуже они прокручиваются у вас в голове, бедняжка Кантелоб…» Класс зашелся от хохота как раз в тот момент, когда я собрался было написать ответ. Математичке так и не удалось доказать, что именно я искорежил монтировкой ее машину, но я постарался, чтобы до нее дошли слухи об этом.

Затем настал черед сволочи сержанта, проводившего тестирование призывников. Он показал мне плакат с тремя фигурами: футболист, каменщик, бакалейщик. Вопрос: который из них пользуется мячом? На это я ответил без проблем, но дальше дело пошло хуже: 2, 4, 12, 23… какое число продолжает эту серию? Я бы, наверное, смог найти ответ, если бы парень не глядел на свой хронометр с таким видом, будто хотел сказать: «Еще тридцать секунд, и ты отправишься чистить сортиры в 3-й танковый дивизион Монбельяра». За эти тридцать секунд я успел представить себе, как вбиваю ему хронометр в глотку ударами кулака. Но, кажется, впервые в жизни здравый смысл взял верх над моими агрессивными намерениями, и я вышел из его кабинета с унизительной оценкой и глубоким убеждением, что едва уберегся от штрафбата. Тем же вечером я долго разыскивал его по всей казарме. Увы, мне не удалось его найти.

Дальше ничего особо интересного. Должности, которые никогда не доставались мне из-за этих гребаных тестов. Неизменно высокие оценки на письменных экзаменах и приступы скрытой ярости на устных. В общем, мне пришлось отказаться от массы вещей в жизни. Знаю, что это глупо, но так оно и было. В конце концов я пошел на курсы по информатике и нашел работу, где с течением времени смог доказать свою компетентность.

Если не считать этого, я парень вроде вполне добрый, даже как бы уступчивый, из тех, что робеют и опускают глаза при общении.

И все рано или поздно наладилось бы. Потому что этот способ проверки умственных способностей, эти хит-парады IQ[11] по достижении какого-то возраста отпадают, всем на них плевать, и вас уже редко когда подвергают такому виду пытки. Мне, по крайней мере, казалось, что я уже избавлен от нее навсегда.

И я забыл про свою давнюю болезнь. Впрочем, я вообще забыл все начисто, когда встретил Мари. Самая обычная встреча в коридоре офиса. Обмен улыбками на ходу. Но сразу же вслед за этим — словно удар молнии… Всего несколько дней, и легкая влюбленность превращается в твердую уверенность, что ты готов дожидаться конца света рядом с нею, глядеть, как она смеется над какими-то пустяками, пускаться вместе с ней на ребяческие выходки, наблюдать, как она стареет, любоваться ее морщинками. Мари…

Я даже не испытывал стремления завоевать ее: если воля Божья уже свершилась, к чему играть в соблазнителя, объявлять очевидное, притворяться, будто ничего не происходит, когда хочешь всего, когда все уже предельно ясно. Я был от нее без ума. До сих пор не знаю, что меня больше покорило. Ее коротенькая желтая юбочка? Или ее манера пожимать плечами, когда я изрекал глупость? Да, скорее всего именно в этом жесте я почувствовал безграничную нежность, которую она уже испытывала ко мне, к незнакомцу, робко опускавшему глаза, к парню, который никому не причинит зла.

И мы безраздельно отдались этому потоку. Каждый вечер после работы мы сидели в кафе «Фельянтинки». Я хорошо помню наше шестое свидание, когда мы перешли границы обязательной сдержанности. И рассказали друг другу всю жизнь — я свою, она свою, вытащив на свет божий все совпадения, все признания, все неудачи и все мечты. Напыщенные до смешного, но необходимые откровения, слегка приукрашенные истории — исповедь на первый взгляд бессмысленная, но помогающая понять, как человек стал таким, какой он есть. Она попыталась нарисовать мне свой портрет самыми черными красками, как будто хотела оттолкнуть от себя. Все влюбленные поступают именно так. Что ж, пришлось и мне сделать то же самое. Сам не знаю зачем — действительно, хоть убей не знаю! — я рассказал ей историю с маленьким Жилем и другую — с математичкой. Думаете, она обеспокоилась? Ничуть не бывало, они ее рассмешили. Она принимала все, что во мне было, моя Мари. И мы заговорили о моем паническом страхе перед тестированием интеллекта.

Вот в этот-то момент мимо нашего столика и прошел ее коллега из коммерческого отдела.

Улыбки. Взаимные представления. Сходство интересов. Он присел, разделил с нами аперитив, и вначале я не увидел в этом ничего особенного. Мы посвятили его в наш разговор, заговорили о тестах, об экзаменах, об отборе, о законах рынка. Только круглый дурак мог не заметить, как настойчиво он пытался самоутвердиться в глазах Мари, как элегантно опровергал мои доводы, с какой милой улыбкой ставил меня на место. К счастью, Мари не клюнула на его приманку. Он это почувствовал. И сказал:

— Тесты на проверку интеллекта — да их значение сильно раздуто. На самом деле они вовсе не являются надежным критерием… Интеллект заключается вовсе не в этом… Ну вот вам в качестве простого примера известная задачка про пять мешков золотых монет: капелька логики, минута размышлений, и ее можно решить запросто, но это вовсе не есть доказательство высокого интеллекта.

— Какие мешки, какие золотые монеты?

Я сразу заподозрил, что это плохо кончится. Но Мари попалась на эту удочку, даже не заметив, с каким хитрым лицемерием он вызвал у нее интерес к своей задаче.

— А вы разве не знаете? Пять мешков наполнены золотыми монетами, каждая из них весит десять граммов, и только в одном мешке монеты фальшивые и весят каждая девять граммов. Вам даются весы-безмен, и вы должны определить, в каком мешке находятся фальшивые монеты, имея право лишь на единственное взвешивание.

Одна только формулировка задачи вызвала у меня рвотный позыв; в душе моментально проснулись все мои прежние демоны. Несколько фраз — и десять лет беззаботного, спокойного существования сметены, как будто их и не было. Заинтригованная Мари тут же начала искать решение.

— Принимайте это скорее как игру, — сказал наш искуситель, преисполненный макиавеллиевского коварства.

И я дал себя втянуть в его «игру», изо всех сил стараясь сохранять приветливый вид, тогда как моим единственным желанием было вырвать язык у этого подлого гада. Против всякого ожидания он встал и покинул нас, бросив на прощанье, как бы в шутку, что у нас впереди целая ночь, чтобы найти решение.

Ночь… Я впервые провел ее в объятиях Мари. Я вдыхал аромат ее тела до тех пор, пока не перестал ощущать его. Я приникал к ней так страстно, что уже не чувствовал собственной кожи. Слезы наворачивались мне на глаза. Наконец мы закурили и долго лежали бок о бок с сигаретами, а потом мирно уснули, прильнув друг к другу. Перед тем как погрузиться в сон, Мари пробормотала сквозь зевок:

— Мешок с фальшивыми монетами можно определить за три взвешивания. Но за одно — невозможно.

На следующее утро сослуживцы увидели, как мы вместе пришли на работу, и это дало пищу разговорам и сплетням чуть ли не на весь день. Мы поступили так намеренно. А вечернее свидание в кафе «Фельянтинки» теперь стало лишь коротким прологом к ужину в городе и ночным безумствам. Но случилось то, чего я и опасался: Мари непременно хотела узнать решение задачки про золотые монеты. И я не смог отказать ей, хотя был уверен, что мне предстоит мучительная четверть часа, когда я буду сдерживаться, чтобы не набить морду наглому претенденту.

Который явился с такой пунктуальностью, будто ему назначили встречу. На сей раз я уже не улыбался, не старался любезничать; я не мог перенести мысли о том, что он хочет отнять у меня Мари. Но самым худшим, на мой взгляд, был тот метод, которым он собирался действовать. Ему удалось нащупать прореху в моей обороне, самое чувствительное мое место. И этот изувер бередил его, как зубной врач бередит нерв в больном зубе.

— Только не говорите мне, что опустили руки перед такой элементарной задачкой!.. Ну ладно, так и быть, скажу: нужно пронумеровать мешки, от № 1 до № 5, вынуть одну монету из мешка № 1, две — из мешка № 2, три — из мешка № 3 и так далее. Потом вы взвешиваете вместе пятнадцать вынутых монет. Если весы покажут 149 граммов, значит, фальшивая монета извлечена из первого мешка, если 148, значит, из второго, ну и так далее. Это же совсем просто, разве нет?

Мари призадумалась на несколько мгновений, потом разочарованно вздохнула. Парень взял ее за руку и секунду держал в своей, уверяя, что ее мыслительные способности в полном порядке.

— В этих дурацких задачках решение можно найти самыми невероятными путями, и логика не обязательно скрывается там, где ее ищут.

Высказав это, он пристально взглянул мне в глаза. Я понял, что он объявил мне войну и не побрезгует никакими средствами, чтобы отнять у меня любимую женщину.

— Ладно, слушайте оба, я даю вам шанс отыграться.

И он с явным удовольствием принялся что-то строчить на клочке бумаги. Я прикусил губу, стараясь сохранять спокойствие. В голове заметались образы прошлого. Маленький Жиль, опрокидывающий моего короля с торжествующим воплем «Мат!». Математичка, хохот одноклассников. Сержант с хронометром. Меня захлестнула волна ненависти, я сжал кулаки, еле сдерживая себя, и Мари это почувствовала. Наконец мерзкий ублюдок предъявил нам свой листочек:


1
1.1 2.1
1.2.1.1 1.1.1.2.2.1


— Так вот, нужно написать следующую строчку в той же логической последовательности. А теперь думайте сами, только будьте внимательны, там есть одна хитрость.

На сей раз я встал из-за стола первым, схватив Мари за запястье. Знаю, что не должен был так вести себя. Я поневоле дал этому мерзавцу вовлечь себя в его гнусную игру. И Мари испугал мой властный жест. Желая доказать мне свою независимость, она взяла листочек, пообещав этому негодяю ответить на его вызов.

Вечер был испорчен, Мари не простила мне резкости. Она сказала, что с моей стороны глупо принимать так близко к сердцу всякие пустяки и что взрослый человек должен уметь владеть собой. В ответ я заметил, что ее коллега нагло флиртует с ней у меня на глазах. Она заспорила и объявила, что не выносит ревнивцев. И в заключение добавила, что ей неприятно видеть ограниченность людей, которых она любит.

Ночь кое-как примирила нас, но на следующий день, на работе, дела пошли совсем скверно. Мари с торжествующим видом ворвалась в мой офис.

— Есть!

— Что есть?

— Решение! Я искала его все утро и все-таки нашла! Следующая строчка — это 3.1.2.2.1.1! Там действительно была хитрость: решение заключается не в расчетах, а в чтении цифр… Нужно читать их, добавляя то, что было на предыдущей строке. На первой написана единица, на второй снова одна единица, значит, пишем 1.1, то есть «одна единица». Следовательно, на третьей строке есть уже две единицы, и мы пишем их как 2.1. На четвертой снова читаем вслух то, что получили на предыдущей, иными словами, «одна двойка и одна единица», которые записываем как 1.2.1.1, и так далее. Гениально, правда?

Я ровно ничего не понял, это меня взбесило, и я сказал, что гордиться ей нечем, нашла занятие — забивать себе голову всякими идиотскими выдумками. И заявил, что сегодня вечером мы не пойдем в кафе «Фельянтинки». Она ответила, что об этом даже речи быть не может, она должна похвастаться своей победой и утереть нос коллеге.

Я уперся. Она тоже.

Вечером, выйдя из офиса, я увидел, как они влюбленно воркуют на террасе кафе. Заметив меня издали, она отвела глаза. В тот вечер я понял, что никогда не увижу, как Мари старится.



Прошло несколько месяцев. Душевная боль. Грызущие сожаления. Разлука с женщиной, которую я по-прежнему любил. Мартен, мой бывший соперник, не достиг своей цели. Мари хотела именно меня. Она была права, крутом права, но моя болезнь навсегда развела нас.



Мало-помалу ко мне вернулось душевное равновесие. Я провел зиму в спокойном уединении в своей загородном домике, возясь с экранами и проводами, составляя программы. Затем постепенно сблизился с Мартеном, который давно уже позабыл Мари и обратил взоры на какую-то телефонистку. Мы часто ужинали вдвоем, с глазу на глаз. И вот наступил вечер, когда я пригласил его на уикенд в свой загородный дом.

Он приехал на автобусе. Решетчатые ворота были отперты, дверь дома распахнута, он вошел, несколько раз окликнул меня, и тут дверь вдруг захлопнулась сама по себе, автоматически включив магнитофон, на котором было записано мое послание к нему.

Я не видел, что там происходило. Конечно, я мог бы установить видеокамеру, чтобы насладиться этим мгновением, но сам не знаю отчего я предпочел оставить Мартена наедине с собой. Послание гласило:



«Мой дорогой Мартен,

Вы заперты в пустой и абсолютно герметичной камере. Можете кричать, ломиться в дверь, в которую вошли, взламывать ставни, но, поверьте, вам не удастся выбраться отсюда, так что не тратьте силы понапрасну. Кроме входной двери вы увидите в помещении напротив себя еще две; каждая из них подсоединена к одному из двух компьютеров 4.9.9., являющихся гордостью нашей фирмы; кроме того, за долгие годы моей работы я имел честь еще более усовершенствовать их технические характеристики. Представьте теперь, что вы приговорены к смерти… Если вам трудно это вообразить, примите мое утверждение как аксиому. И, чтобы избежать этой печальной участи, вам придется доказать свою сообразительность в той области, которую вам так нравилось называть „логикой“.

Одна из дверей ведет в сад, а оттуда на улицу, иными словами, к жизни. Вторая же, как легко догадаться, ведет прямо в подвал, где вас ждет ужасный конец — долгий, мучительный конец, подробности которого я предпочитаю опустить, чтобы хоть частично пощадить ваши умственные способности. Теперь представьте себе, что оба компьютера — это сторожа, которые могут открыть на выбор первую или вторую дверь. Но вам следует знать, что один из компьютеров запрограммирован на ложь, если вы запросите у него какую-либо информацию. Второй же, как вы, наверное, уже поняли, будет сообщать только правду. Вы имеете право задать один-единственный вопрос лишь одному из двух компьютеров. Вам придется очень умело сформулировать его, чтобы спасти свою жизнь. Можете положиться на слепой случай, на „орел“ и „решку“, на принцип покера, спросив, например, у любой из машин: какая дверь ведет в сад? Если вам попадется правдивый компьютер, он укажет вам нужный выход и вы вернетесь домой живой и здоровый. Но зато лживый компьютер обречет вас на гибель. У вас есть один шанс из двух. Но разумно ли доверять свою жизнь случайности? К счастью, есть прекрасное средство выйти из положения, реальный способ выбраться из этой дьявольской ловушки. Достаточно только задать НУЖНЫЙ вопрос, и такой вопрос действительно существует. Желаю вам успеха. И напоминаю: никто не знает, что вы находитесь здесь. Не забудьте также, что у меня впереди целая неделя, что вы можете очень скоро умереть от голода и жажды, что вы заставили любимую мною женщину возненавидеть меня и что я не переношу тестов на проверку интеллекта. И что мне будет сладостно видеть, как вы подыхаете. Удачи вам!»



Вначале я расслышал несколько воплей, глухие удары. Затем почти целую ночь тишина. Я терпеливо ждал, разлегшись в садовом шезлонге. Наверное, я несколько раз задремывал, но даже во сне чутко прислушивался, не раздастся ли звоночек на двери, ведущей к свободе, раньше, чем я ожидал. Помню, я заклинал все силы ада помешать ему найти выход.

Рано утром я съел несколько круассанов и выпил крепкий черный кофе прямо из термоса.

В 14 часов послушал радио.

Вечером, когда стемнело, написал новое любовное письмо Мари, которое, как и предыдущие, отправил в мусорную корзину.

До рассвета читал «Исповедь» Руссо.

Наконец звоночек на двери в сад вырвал меня из дремотного ожидания.

Я увидел его силуэт, сломленную, изнеможенную фигуру, ползущую по росистой траве. Подойдя, я встретил его тусклый взгляд. Он обвел меня безумными глазами, захлебнулся судорожным кашлем, потом завыл, потом дико захохотал, раздираемый ужасом и восторгом освобождения.

— Браво, — сказал я.

И действительно, он в любом случае заслуживал похвалы. Во-первых, потому, что принял меня всерьез. Во-вторых, потому, что решил подумать, а не довериться случаю. И, наконец, потому, что нашел единственно верный вариант. А именно: нужно было сесть перед любым из двух компьютеров и спросить: «Что мне ответит вторая машина, если я спрошу ее, какая дверь ведет в сад?»

Лживый компьютер опроверг бы правду, и в этом случае следовало выбрать не указанную им дверь, а другую. Правдивый подтвердил бы ложь, и в этом случае следовало опять-таки поступить вопреки его совету. Что Мартен и сделал.

На какой-то миг он счел себя свободным.

Но он не видел, как я схватил дубину. Я ударил его по голове четыре раза. В подтверждение того, что у разума свои резоны, а у сердца — свои.

ЗАМЕТКИ О КУЛЬТУРЕ ВЫРАЩИВАНИЯ МАСЛИЧНЫХ ПАЛЬМ В БЕЛЬГИЙСКОМ КОНГО

Жду не дождусь, когда эта пальмочка решит наконец стать взрослой… И, заметьте, недостатка в уходе у нее нет, вот уж этого никто не скажет… Местные жители полагают, что этот кустик — карлик рядом с их платанами — ни на что не годен. «От него же никакой тени не будет, мсье Эжен!..» — так они говорят. Ну и что?! Я получше их всех знаю, что моей пальмочке никогда не дождаться среднегодовых 1500 солнечных часов и 2,5 метра осадков… Но пока что она питает мои мечты, напоминая о солнце — настоящем солнце, а не здешнем. Напоминая о красотке Мойе, о вечерах, когда она обмахивала меня опахалом и когда мы с ней, в перерывах между объятиями, наливались до одури пальмовым вином там, на юге Майюмбе…

Да где им понять, деревня — она и есть деревня. Согласен, моя nigrescens psifera не очень-то приглядна, но уж точно будет получше той, что нарисована на ихнем почтовом календаре. Так и хочется им крикнуть: знали бы вы, до чего дурацкий у вас вид посреди этих свекловичных полей! Вы же сахарный тростник сроду не видывали! Хотите, чтобы я, в свои шестьдесят два года, начал колупаться в земле ради вашего аспартама?[12] Хрен вам, не дождетесь!..

А уж деревня наша — одно название! До первой бакалейной лавки надо пилить не меньше двух километров. Да и бакалейные товары курам на смех… Там, в Конго, стоило мигнуть, и перед вами уже стоял продавец тамариска и стручкового перца. И уж он-то не встречал вас этой гнусной кривой ухмылочкой, от которой у здешнего бакалейщика вздрагивает карандаш за ухом. Я всегда злился на деда: какого черта он купил этот участок в департаменте Сомма! Но где-то мне надо было приткнуться, когда я вернулся «на континент».

— Я получил бананы, мсье Эжен, красивые такие, полосатые, из ваших краев доставлены…

— Ой, не надо, прошу вас! Эти желтые недоростки так же похожи на бананы, как банка Nesquick — на дерево какао. В прежние времена вы бы дорого заплатили за подобный промах. Если бы вы знали про войну за отделение Катанги во времена…

— Мсье Эжен, у меня клиенты, что вам дать?

— Кофе.

— У меня только Legal, уж извините.

Я пошарил в кармане и наковырял кучку мелочи, не больше пятнадцати косых.[13] В Леопольдвиле на эти 15 кусков я мог бы скупить все товары, произведенные в стране за день, но здесь предпочитаю не распространяться на эту тему.

— Что у вас там, на верхней полке, — рекламная Lavazza?

— Ага…

И если бы проблемы были только с бакалеей. Но мне еще нужны желатиновые капсулы, чтобы взбодрить Мистигри, а аптекарь, этот тип с саркастической усмешкой, до сих пор уверен, что у негров толстые щеки потому, что они с утра до ночи дуют в трубы. Ну не позор ли для такого ученого человека? Сейчас встретит меня своим любимым присловьем: «Привет, зулус, как жизнь? Не обижайтесь, это я в шутку, мсье Эжен…».

— Чего желает мсье Эжен?

— Отпустите мне в кредит эти штуки с витаминизированными дрожжами?

— Берите-берите, а насчет платы не сомневайтесь — может, хоть чуток разрумянитесь; румянец он и зулусам полезен! (Хихиканье.) Не обижайтесь, это я в шутку, мсье Эжен…

— Мой юный друг, ваша щедрость в отношении меня все-таки не дает права на вольное обращение с географией. Называйте меня хоть «сорко», хоть «фульбе», но только не «зулусом»… Вы промахнулись на пару тысяч километров, с таким же успехом меня можно было бы величать «эскимосом». Хотя я знавал одного зулуса, притом опасного типа, это он научил меня оттачивать…

— Извините, мсье Эжен, я должен сходить за дочкой…

Ладно, я понял, надо плестись обратно домой. Чем больше я удаляюсь от цивилизации, тем горячее благодарю Бога за то, что Он сделал из меня дикаря.

18 часов. Только-только успею проверить свои капканы.

Шесть лесных мышей и кролик — ну что ж, я вполне доволен. Кролик пойдет Султану, бедная животина совсем оголодала, устрою-ка я ей рождественский ужин. А с меня хватит помидоров и пильпиля,[14] я уже привык. Мне стыдно браконьерствовать и выслушивать ругань окружающих, но будь у меня деньги на прокорм моей живности, я не стал бы изображать траппера, в мои-то годы. К счастью, я хорошо помню охоту в саванне, эти приемы не забываются.

Не успел я ступить на дорожку, ведущую к дому, как прогремел выстрел, и головка лесной мыши, торчавшая из моей охотничьей сумки, разлетелась вдрызг, кровавые ошметки попали мне даже в глаз. Но я продолжать шагать по тропинке спокойно, не пригибаясь и не оборачиваясь назад. Я знаю, кто стрелял. Опять этот подлый мерзавец Лаглод. Слышу его шаги за спиной. Эх, был бы я лет на десять помоложе…

— Ну что, старый хрен, снова наловил себе закуси? Это ты у негров выучился жарить мышей? Я-то думал, они только термитов жрут. Ой-ой-ой, а это что такое? Кролик? Смотри-ка, ты и кроликами не брезгуешь, ишь какой важный стал! А откуда ты знаешь, не сбежал ли он из крольчатника какого-нибудь фермера, а?

— Ты, кретин, сиди-ка лучше возле своей свеклы и не высовывайся. Я хоть и кроткий старец, но, кто знает, вдруг впаду в детство, такое иногда случается. И тогда уж берегись, я могу снова наделать глупостей.

— Это в каком смысле?

— Например, в смысле дротика в глаз, у меня пока еще рука твердая. Ты, конечно, такой же безмозглый, как газель Томпсона, но бегаешь медленней ее.

Его пинок в зад отправил меня в канаву; я ткнулся носом в тину и стиснул зубы, стараясь удержать стон. Но все же нашел в себе силы выкрикнуть:

— Не видать тебе моего участка, как своих ушей, дебил желторотый! И, пока я жив, ты свой рафинадный заводик не построишь. Не хочу тебя расстраивать, но у меня диабет. Думаешь, я буду терпеть круглый год все эти сладкие миазмы? В могилу меня хочешь загнать?..

— Ничего, тебе и так уж недолго осталось, старая кочерыжка. Все знают, что ты сидишь без гроша, по уши в долгах, и участок свой заложил, и лачуга твоя на ладан дышит, и жрать тебе нечего. Мы уже и с мэром договорились, а ты тут как бельмо на глазу, всем осточертел. Мой сахарный завод обогатит наш регион.

Я кое-как счистил с себя тину, страдая скорее от унижения, чем от грязи. Лаглод прав, кругом прав. Долго я не протяну. А в хосписе не жаждут видеть ни меня, ни мою живность.

Пройдя в палисадник, я увидел на земле, под ногами, растоптанную зеленую кашицу. Сознательное убийство, безжалостное и яростное уничтожение.

Ей было всего четыре года. Она никогда не достигла бы взрослого возраста: ей не хватало солнца и воды. Но от нее исходил аромат утопии и ностальгии, от моей nigrescens psifera.



Мистигри обиделся, Кики тоже, зато Султан посмотрел на меня как на живое божество, когда я выложил перед ним кролика. И только Медор, ленивая скотина, с царственным высокомерием проигнорировал приход хозяина, лежа в своей корзине. На него иногда находит такое. Перед тем как лечь спать, я еще раз оглядел свою халупу. Что ж, спорить не стану, времена благоденствия миновали, но здесь все еще вполне прилично. Можно было бы продать один-два охотничьих трофея, например львиную голову или чучело ягуара. Но зачем — чтобы продержаться лишний месяц?

За окном быстро смеркается. Я зажигаю свечу. По ночам, когда мои звери спят, с ней как-то веселее. Электричество мне отключили еще год назад. Ну и плевать. Я встаю с солнцем и ложусь с темнотой, совсем как там. Мне ведь много не надо. Циновку для спанья да миску пильпиля. И мои воспоминания. А уж воспоминаний у меня — вагон и маленькая тележка. Правда, они никого, кроме меня, не интересуют. Но если их перебирать по порядку, одно за другим, можно еще раз прожить целую жизнь.

Сперва мне почудилось, что это сон. Нападение слонов во время грозы. Оглушительный топот, от которого и банту проснулись бы. Но, когда я открыл глаза, жуткий сон не улетучился. В тусклом свете свечи на меня надвигалась бесформенная колеблющаяся масса с отростками во все стороны. Она заговорила, и вот тут-то я струхнул по-настоящему.

— Есть тут свет, мать твою?

Их шестеро. Шестеро мужчин, наугад пробирающихся по комнате в полумраке.

— Не ищите, ток отключен.

Они засекли меня по голосу и окружили в две секунды, совершенно бесшумно. Шесть стволов ручных автоматов пригвоздили меня к циновке. К счастью, я еще был полусонный.

— Эй… спокойно, ребята… спокойно… Вам не кажется, что вы взялись за дело чересчур ретиво? Последний раз я видел такое в Нигерии.

— Вы и есть Эжен Ван Нюйс?

— Да.

Один из парней облегченно вздохнул. В этом вздохе чувствовалось настоящее счастье. Не знаю ни одного человека в северном полушарии, кому я мог бы внушать такое чувство.

— Слушайте, что если вам снять маски? Мы могли бы познакомиться. И я бы угостил вас сенегальским чаем. Это такой ритуал, который длится целую ночь; чай пьют семь раз, и под конец от него дуреешь, как от спиртного, это очень способствует беседе.

Я заметил, что они с недоумением переглянулись.

— Господа, я ведь знаю, кто вас сюда послал и почему вы здесь. Лаглод меня переоценивает, и это, конечно, очень лестно. Шесть пукалок на одного старика… Скажите ему, что, коли уж он прибегает к таким аргументам, я еще долго буду ставить ему палки в колеса с его сахарным заводом.

— Какой сахарный завод? Это еще что за хреновина?

— Но ведь вас же Лаглод сюда прислал?

— Да на кой черт нам твой живоглот? Мы хотим, чтобы ты рассказал нам про Африку, старый пень!

И стволы еще больнее уперлись мне в брюхо.

— Про Африку?

— Ну!

— Вы хотите, чтобы я рассказал вам про Африку? Я не ослышался?

— Да говорят же тебе, что хотим, дерьмо собачье!

На минуту я прямо-таки онемел от изумления, потом сдвинул их стволы со своего пупка и уселся на циновке. Приподняв свечу, я оглядел при ее свете кружок из шести посетителей и понял, что эти парни не местные. У одного из них был парижский выговор. Я как следует откашлялся, прежде чем заговорить.

— Ну, если так, друзья мои, то вы попали на нужного человека, про Африку никто лучше моего не расскажет. Эх, до чего же приятно будет вспомнить!



Все началось в 1948 году, когда моя «203-я» тарантайка скопытилась прямо посреди Трэшвиля. Несколько развеселых туземцев — забыл, как их звали, — привели в чувство мой агонизирующий карбюратор с помощью парочки колдовских заклинаний, швейцарского ножа и арахисового масла. Но эта подлая гнилая тачка окончательно сдохла в Сахаре, а дальше — сроду не угадаете! — меня подобрал караван фульбе, он-то и доставил меня в Мали. И вот там я узнал настоящую любовь. Она была красивой и гордой, как…



— Эй, папаша, мы пришли не для того, чтобы ты нам тут разыгрывал Могамбо.[15] Давай-ка переходи сразу к 1952 году, когда ты работал главным агрономом и начальником департамента Масличных пальм.