Жозе Родригеш душ Сантуш

Последняя тайна

Все цитаты из религиозных источников, равно как и вся историческая и научная информация, приведённая в настоящем романе, достоверны.
Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам. (Евангелие от Луки, 11:9)
Моим трем любимым женщинам: Флорбеле, Катарине и Инеш
От редакции

Нумерация псалмов Псалтири в переводе на латынь и другие западноевропейские языки отличается от таковой в церковнославянских и русскоязычных текстах. В то время как латинские переводы сохранили оригинальную структуру и нумерацию текстов Ветхого Завета, написанных на древнееврейском языке (Танах, Масоретская Библия), перевод на церковнославянский и впоследствии русский отражает изменения, предложенные в знаменитом тексте на греческом языке III–II веков до нашей эры (Септуагинта — «перевод семидесяти двух» — перевод книг Ветхого Завета с древнееврейского, сделанный 72 учеными по заказу царя Птолемея II для Александрийской библиотеки). Так, греческий текст объединяет Псалмы 9 и 10 в один, 9-й. В результате Псалмы латинских текстов с 11-го по 113-й нумеруются в русском тексте как 10–112. Кроме того, объединены в один 113-й Псалом тексты оригинальных Псалмов 114 и 115. А вот 116-й Псалом древнееврейского оригинала в Септуагинте разделен на два — 114-й и 115-й, как и 147-й на 146-й и 147-й. Поэтому со 148-го до 150-го Псалма нумерация совпадает. Последний же, 151-й Псалом (иногда не нумеруется) греческого текста и вовсе отсутствует в оригинале и был дописан уже во время создания Септуагинты.

Пролог

Какой-то приглушенный звук привлек внимание Патрисии.

— Кто бы это мог быть?

Ей показалось, что шум исходил из инвентарного помещения отдела рукописей, совсем рядом с его читальным залом. На богато отделанных полках этого крыла Апостольской библиотеки Ватикана молчаливо стояли книги, словно уснули в уютной тени, которой ночь накрыла их пыльные корешки. Наверное, это самая старинная библиотека Европы, а возможно, еще и самая красивая, но в эту ночную пору царила в ней такая мрачная, почти пугающая атмосфера, как будто где-то здесь затаилась неведомая угроза.

— Ах, madre mia! — прошептала она, вздрогнув от какого-то не поддающегося объяснению страха, вмиг охватившего ее. — Вот что значит ужастиков насмотреться!..

«Должно быть, служащий прошел», — подумала она и взглянула на часы: стрелки показывали почти половину двенадцатого ночи. Не совсем, скажем, нормальное время для работы в библиотеке, но Патрисия Эскалона давно уже стала личным другом монсеньора Луиджи Витэрбо, prefetto[1], которого она принимала в Сантьяго-де-Компостела во время паломничества 2010 года. Одолеваемый каким-то мистическим кризисом, монсеньор Витэрбо решил тогда пройти пешком Путь Святого Якова и благодаря их общему другу добрался до двери дома Патрисии, — красивой квартиры, очень кстати примостившейся на улочке аккурат за собором. И не прогадал, постучав к ней, так как хозяйка окружила Святого падре заботой и вниманием.

И, разумеется, когда уже Патрисия прибыла в Рим, чтобы заняться рукописью, она нисколько не сомневалась, что ей ответят взаимностью. Так и случилось: господин Главный смотритель Апостольской библиотеки Ватикана не обманул ожиданий и, памятуя о разнообразных почестях, оказанных ему в Сантьяго-ле-Компостела, распорядился открыть для своей галисийской приятельницы доступ в читальный зал отдела рукописей, дабы она могла спокойно делать свою работу.

Более того, prefetto велел принести ей для ознакомления непосредственно оригинал рукописи. «Карамба! Это уже слишком!» — пыталась она возражать, несколько смутившись. Достаточно было бы просто микрофильмов. Но нет, монсеньору Витэрбо хотелось ее побаловать. «Историк вашего уровня — настаивал он, — заслуживает только оригинала!»

И какого оригинала!

Гостья из Галисии[2] провела пальцами в перчатках по коричневым буковкам, тщательно выписанным благочестивым копировальщиком, по пергаментным страницам, уже несколько постаревшим и усеянным своего рода пигментными пятнами. Листы архивариусы бережно упаковали в прозрачную пленку. Рукопись напоминала ей Codex Marchalianus[3] или Codex Rossanensis[4]. Вот только ценность ее была намного выше. Патрисия сделала глубокий вдох и почувствовала какой-то сладковатый запах. Ах, какая прелесть! Она обожала теплый аромат, источаемый древними манускриптами!.. Глаза с нескрываемой любовью ласкали эти маленькие, хорошо выстроенные буковки. Ни тебе украшений, ни даже заглавных букв — обыкновенные греческие строки без затей, литеры закругленные, слова безо всякой разбивки, как если бы каждая строчка являла собой некое бесконечное таинственное слово, своего рода сокровенный код, подсказанный Господом при рождении Времени. Пунктуация почти не просматривалась, мелькали кое-где пробелы, диакритические знаки и аббревиатуры nomina sacra[5], перевернутые кавычки для цитат из Ветхого Завета, наподобие того, что она прежде видела в Codex Alexandrinus[6]. Однако лежавшая перед ней рукопись была самой ценной из всех, которые она когда-либо держала в руках. Впрочем, уже само заглавие внушало уважение: Bibliorum Sacrorum Graecorum Codex Vaticanus B.

Codex Vaticanus.

Она не могла в это поверить, но ведь работник Апостольской библиотеки Ватикана, следуя распоряжению prefetto, действительно положил на ее стол знаменитый Codex Vaticanus. Эта реликвия, датируемая серединой IV века, считается древнейшей из дошедших до наших времен рукописной Библией на греческом языке. Причем сохранившейся практически в полном виде, благодаря чему она была самым большим сокровищем библиотеки Ватикана. А теперь, вы только представьте себе, эта уникальнейшая вещь была доверена ей. Невероятно! Сможет ли кто-нибудь в родном университете в это поверить?

Крайне осторожно она перевернула страницу, как будто боялась повредить пергамент, защищенный, однако, прочным прозрачным пластиком, и мгновенно погрузилась в текст. Пробежала глазами первую главу Послания к Евреям; то, что она искала, должно было находиться в самом начале. Глаза скользили по строчкам, губы шептали, как мантру, греческие фразы, пока не встретилось искомое.

— Ах, вот оно! — воскликнула Патрисия. — «Phanerón».

Невозможное случилось. Ей уже доводилось слышать прежде об этом слове, но одно дело говорить о каком-то предмете за столиком факультетской столовой, и совершенно иное — видеть его буквально перед носом, сидя не где-нибудь, а в Апостольской библиотеке Ватикана, видеть эту вокабулу, тщательно выведенную неизвестным копировальщиком IV века, то есть примерно в то же самое время, когда Константин принял христианство и созвал Никейский собор, где наконец-то были одобрены базовые принципы христологической теологии. Патрисия была в экстазе. Ах, какая сенсация! Вы только представьте, что…

И снова шум.

Испуг моментально вернул ее к действительности, и Патрисия посмотрела направо, в сторону инвентарного зала отдела рукописей, откуда, как ей казалось, и долетел этот звук.

— Кто там? — спросила она дрожащим голосом.

Ответа не последовало. Зал выглядел абсолютно пустым, но кто его знает, что там скрывается в этом мраке. Неужто есть кто-то в Зале Льва? Большой салон библиотеки был вне поля ее зрения, и ей приходилось довольствоваться догадками. Сама мысль о том, чтобы пойти туда ночью и проверить, вызывала озноб.

— Signore! — произнесла она громко на своем итальянском с испанским колоритом, пытаясь докричаться до служки, которого специально выделил для нее Главный смотритель. — Per favore, signore!

А в ответ была тишина, абсолютная. Патрисия подумала было о том, что надо бы продолжить работу, пусть и в такой гнетущей обстановке, но эти неожиданные звуки-стуки и зловещая тишина несколько вывели ее из себя. Куда, черт возьми, подевался этот служитель? И кто же мог там шуметь? Если он, то почему не ответил ей?

— Signore!

И опять никакого ответа. Не в силах справиться с нахлынувшим беспокойством, исследовательница резко поднялась, как будто пыталась произведенным шумом отпугнуть собственный страх. Надо в этом деле разобраться! А потом еще добавила для самой себя, что больше она на ночь оставаться в библиотеке не будет. Эти потемки, эти тени таили, казалось, столько угроз. Вот если бы был рядом ее Маноло!..

Патрисия, полная решимости выяснить, где же ее временный помощник, сделала несколько шагов к двери и вошла в погруженное во тьму инвентарное помещение отдела рукописей, не сразу заметив белеющее под ногами пятно. Присмотревшись, поняла, что на полу лежит лист бумаги.

Несколько озадаченная, наклонилась и, не беря его в руки, стала изучать, как будто вынюхивая что-то.

«Что за чертовщина такая?» — спросила себя самое.

В это же мгновение какая-то тень вышла из мрака и набросилась на нее. Сердце забилось, готовое выскочить из груди. Патрисия хотела крикнуть от ужаса, но огромная сильная ручища прикрыла ей рот, и получился лишь приглушенный хрипловатый стон.

Сделала попытку вырваться, но незнакомец был тяжел и сковал ее движения намертво. Повернув голову, она хотела рассмотреть нападавшего, но успела лишь заметить, как что-то блеснуло совсем близко от глаз. В самый последний момент она поняла, что это клинок.

У нее не было ни мгновения на то, чтобы осознать происходившее, так как она тут же почувствовала резкую колющую боль в шее, и ей сразу стало трудно дышать. Пыталась крикнуть, но как, чем? — воздуха не было совсем. В отчаянии она смогла только схватить рукой холодный предмет, раздиравший ей шею, но тщетно: силы были слишком неравны. Слабость тут же охватила все ее тело. Струйки какой-то теплой жидкости вдруг оросили грудь, и в предсмертном мороке она еще смогла понять, что это была ее кровь.

Больше ни о чем другом Патрисия подумать не успела, так как свет в сознании вдруг сменил мрак, как будто бы кто-то щелкнул выключателем, навсегда.

I

Кисточка очистила каменную поверхность от земли, заполнившей за столько веков даже мельчайшие поры, и, когда коричневатая пыль рассеялась, Томаш Норонья, прикинувшись близоруким, поднес камень к своим зеленым глазам, чтобы оценить сделанное.

— Вот зараза!

Прилипшая земля еще кое-где оставалась. Глубоко вздохнув, он протер лоб тыльной стороной ладони, прежде чем продолжить нудную чистку. Безусловно, такая работенка ему была не по вкусу, но что делать? — пришлось подчиниться: невозможно всегда заниматься только тем, что нравится.

И все же перед тем как продолжить работу, он подарил себе минутку отдыха. Покрутил головой, полюбовался лунным пятаком там, наверху, оценив красоту серебристого ореола над вершиной величественной колонны Траяна. Что ни говори, а ночь — самое лучшее время для такой работы в центре Рима; днем там царил настоящий хаос. Визгливые клаксоны машин и яростное рычание камнедробилок казались звуками ада.

Взглянул на часы. Уже был час ночи, но так хотелось по полной программе воспользоваться паузой, предоставленной наконец-то уснувшими римскими водителями, и сделать максимум возможного. Пожалуй, в самый раз будет уйти в шесть утра, когда машины снова начнут «давить асфальт» и возобновится дьявольский концерт клаксонов и камнедробилок. Вот тогда-то он и вернется к своей подушке в маленькой гостинице на виа дель Корсо[7].

В кармане брюк зазвонил мобильник, прогнав с лица выражение ученой сосредоточенности. Так поздно? Какого черта звонить в час ночи? Посмотрел на экран, чтобы узнать, кто же это, и сразу нажал зеленую кнопку.

— Что-то случилось?

Голос матери звучал по обыкновению жалобно и беспокойно.

— Сыночек, ну когда же ты придешь домой? Ведь уже так поздно!..

— Ну, мама, я же вам говорил, что я за границей, — принялся он объяснять, стараясь не терять терпения; уже в третий раз за последние сутки Томаш возвращался к этому разговору. — Но на следующей же неделе я вернусь, понятно? И сразу же к вам, в Коимбру, приеду!

— И где же ты, мальчик мой?

— В Риме, — не терпелось добавить, что он уже тысячу раз это говорил, но удалось подавить раздражение. — Успокойтесь же, как только я вернусь в Португалию, я поеду к вам.

— И что же ты там делаешь, в этом Риме?

Мама Стифлера : Паша

Камни протираю, — хотелось ему сказать, и это было бы сущей правдой, — подумал он даже с некоторой обидой, взглянув на кисточку.



— Я в командировке от Гюльбенкяна[8], — буднично повторял Томаш. — Фонд сейчас занимается реставрацией руин Форума и рынка Траяна здесь, в Риме, а я слежу за ходом работ.



— И с каких же это пор ты стал археологом?



Надо же, хороший вопрос! Несмотря на болезнь Альцгеймера, которая иногда затуманивала ей сознание, сейчас мама попала в точку.

Паша родился на неделю раньше той даты, на которую был назначен аборт. Он стремился доказать свою жизнеспособность, и громко кричал. У его матери это был уже четвёртый ребёнок, в котором она большой нужды не испытывала.

— Не стал. Просто в Форуме есть две большие библиотеки, а когда речь заходит о старинных книгах, то я, как вы знаете…

Пашу решено было оставить в роддоме при Второй инфекционной больнице, но тут вышел новый закон о повышении суммы единовременного пособия по рождению ребёнка, и Пашу забрали в семью.

Разговор был коротким, и, едва он закончился, Томаш тотчас же почувствовал угрызения совести за то, что чуть не дал воли своему раздражению. Мама ведь совершенно не виновата, что болезнь лишает ее памяти, иногда ситуация становится лучше, иногда хуже — и сейчас была именно эта стадия: она могла хоть сто раз спрашивать об одном и том же. Эти провалы памяти изрядно нервировали, но ведь надо быть более терпеливым.

Папа у Павла был. Только сам Павел увидел его лишь спустя двадцать пять лет, когда тот пришёл в их квартиру, и начал оделять всех своих отпрысков отцовскими щедротами.

Он снова взял кисточку и принялся очищать камень, заметив вскоре, как поднимается пыль вокруг. Подумал, что у него легкие, должно быть, уже забиты этой злосчастной коричневой пылью, как у какого-нибудь шахтера. Не забыть бы в следующий раз прихватить маску хирурга. А еще лучше было бы увильнуть от этой работы и взяться за рельефные украшения колонны Траяна. Тут он поднял глаза к памятнику: сцены кампании в Дакии, знакомые ему по книгам, были запечатлены на колонне и всегда вызывали любопытство. И ежели он здесь, почему бы не заняться ими вплотную?

Он услышал какие-то голоса позади себя и обернулся. Профессор Понтиверди, ответственный за реставрацию, громко разговаривал с мужчиной в галстуке, сбиваясь на фальцет и бестолково жестикулируя. В конце концов, он велел тому успокоиться и подошел к Томашу, изобразив любезнейшую улыбку.

Старшей сестре досталось рабочее место в Московской мэрии.

— Professore Норона…

— Норонья, — поправил его Томаш, удивляясь, что никому еще не удалось правильно произнести его фамилию. — Рекомендую вам смягчить «н», как в слове «баня».

Средней сестре – бархатная коробочка с кольцом.

— Ну, да! Certo[9]! Норонья!

Единственному Пашиному брату – велосипед и сто долларов.

— Именно так!

А потом отец подошёл к Паше, внимательно на него посмотрел, чуть слышно прошептал: «Что ж она, дура, на аборт-то опоздала, а?» - развернулся, и ушёл. И более никогда уже не вернулся.

— Mi dispiace, professore[10], но этот полицейский очень хочет поговорить с вами.

Мама Паши к шестидесяти годам полностью ослепла, и переехала жить на кухню. Там она целыми днями сидела на горшке перед телевизором, и варила суп из крапивы и собачьего корма.

Томаш взглянул на человека в галстуке, стоявшего метрах в десяти у двух полуразрушенных стен; его силуэт четко выделялся благодаря прожекторам, установленным для освещения Форума; он совсем не выглядел представителем власти, может быть, потому, что был без формы.

А Павел, наконец, осознал, для чего он появился на свет.

— Вот это — полицейский?

Он был рождён для секса. Для бурного, шального секса. В ритме нон-стоп.

— Из уголовной полиции.

Сексуальный голод начал грызть Павла в двенадцать лет, и с годами только усилился.

— Ко мне?

Павел даже женился. Но это ему не помогло. Женился Павел впопыхах, думая только о том, что теперь у него будет секс. Каждый-каждый день. Секс. Сексястый.

— Ох, это так неприятно. Я, конечно, пытался прогнать его, говорил, что сейчас не время беспокоить людей. Ведь уже час ночи! Но этот идиот настаивает на встрече с вами, и я уж и не знаю, что еще предпринять. Говорит, что дело чрезвычайной важности, срочное, что то да се, — он наклонился, заговорщицки сузив глаза. — Professore, если не хотите встречи, только скажите. Я позвоню министру, если что! И даже Президенту! Ни у кого нет права вас беспокоить! — Он торжественно вознес руку к небу. — Траян подарил нам это замечательное творение, а вы помогаете вернуть его людям! Все эти полицейские делишки ничто по сравнению с такой благородной миссией! — Своим указательным пальцем он едва не задел нос Томаша. — Если надо будет, я и с Президентом поговорю!

На следущее утро после свадьбы Павел обнаружил на подушке рядом с собой чудовищно страшную девушку, которая похрапывала, и пускала слюни на Пашину подушку. Минуту Павел мучился, но сексуальный голод всё-таки победил, и девушку, накрыв ей голову подушкой, дерзко выебали. При этом она так и не проснулась.

Португальский историк выдал короткий смешок.

Нет, Паша не жалел о своём браке, но секса ему всё равно не хватало.

— Успокойтесь, профессор Понтиверди. Мне совсем нетрудно переговорить с полицейским. Что за проблема!

Красотой Павел не отличался, девушки на нём гроздьями не висели, работал Паша в типографии, печатал бумажные пакеты для сети ресторанов Макдональдс, и с той зарплатой, которую он там получал – он сам был готов повиснуть на ком угодно.

— Ну, смотрите, professore! Вам виднее! — и, сменив тон на грозно-оскорбительный, указал на человека в галстуке. — Знайте, нет проблем, я могу послать к черту этого дебила, этого cretino, это stronzo[11]!

Голова у Паши была большая с рождения. Равно, как и живот.

Полицейский в штатском, стоявший неподалеку, резко выпрямился.

Поэтому в армию его, с диагнозами «Гидроцефалия и рахит» не взяли.

— Это меня вы назвали дебилом? Меня?

Так вот, голова у Паши была большая, а забита она была под завязку сексом. Три грамма серого вещества размазались тонким слоем в Пашиной черепной коробке, и почти не функционировали.

Итальянский археолог повернулся к полицейскому, дрожа всем телом от праведного негодования и бешено жестикулируя, а его рука то и дело гневно тыкала в стража порядка.

— Именно Вас! Вас, бесноватый вы мой! Дебил! Cretino!

Чтобы заставить себя думать, Паша много пил, курил, лизал, колол, нюхал, втирал… Ничего не помогало.

Увидев, что ситуация выходит из-под контроля, Томаш слегка придержал профессора Понтиверди.

— Успокойтесь! Спокойно, господа! — сказал он как можно более миролюбивым тоном. — Нет проблем, профессор. Я поговорю с ним — и дело с концом!

Зато у него родился сын. Симпатичный, голубоглазый мальчик, похожий на Пашкиного соседа, Валеру.

— Никто не имеет права называть меня дебилом, — продолжал возмущаться полицейский, красный от ярости, угрожающе потрясая кулаком. — Никто!

Паша мучительно напрягал содержимое черепа, но серое вещество не шло ему навстречу, и на Пашины напряги плевать хотело.

— Дебил!

За мучениями Паши давно наблюдал Пашин товарищ по питию, курению, лизанию, уколам и втиранию – Генри.

— Успокойтесь!

Генри был младше Павла на 3 года, и голова у него была в разы меньше, но с Пашей его роднили жажда секса, и пристрастие к наркотикам всех категорий. А ещё Генри был аристократически красив, и умел думать.

— Дурак!

И девушки висели на Генри гроздьями, как бананы на пальме.

Stupido![12]

И ещё у Генри была отдельная двухкомнатная квартира в Пашином подъезде.

Понимая, что итальянского профессора уже не обуздать, а полицейский готов вот-вот сорваться, Томаш быстро двинулся в его сторону. Не обращая внимания на поток взаимных оскорблений, фонтанировавший, как из рога изобилия, он потащил господина в галстуке подальше от перепалки.

Не было у Генри только одного – денег. Даже в эквиваленте Пашиной типографской зарплаты.

— Вы хотели поговорить со мной? — спросил он, увлекая полицейского за собой и пытаясь положить конец дискуссии. — Давайте пойдем отсюда.

Поэтому однажды произошло то, что должно было произойти: слияние компаний.

Полицейский в штатском еще пульнул пару проклятий в сторону профессора Понтиверди, при этом оба рычали и кричали не щадя своих сил, но все-таки позволил увести себя оттуда.

Теперь Генри пачками таскал домой женщин, Паша их поил портвейном, купленным на свою зарплату, а потом друзья предавались групповому разврату.

— Ах, porca miseria![13] — выпалил он, повернувшись к португальцу. — Что себе думает этот… этот scemo[14]? Где это видано? Mamma mia! Сплошной дурдом!

Иногда Павел выпадал из сценария. Такое случалось, когда Паше особенно нравилась какая-то из приведённых Генри девушек.

Как только они отошли на безопасное, по его мнению, расстояние, и дискуссия вряд ли могла вспыхнуть снова, Томаш остановился у улицы Бибэратика и обратился к визитеру.

Стремясь произвести впечатление, Павел залезал на диван, вставал в полный рост, подпрыгивал, и в прыжке разрывал свою майку, похотливо потряхивая уныло висящими грудями-лавашами.

— Итак, говорите. Чем могу быть полезен?

Последний такой Пашин прыжок закончился ударом Пашиной головы о люстру, разбитым плафоном, и тремя швами на Пашином лбу. После чего Генри строго отчитал партнёра по бизнесу, и запретил тому всякую импровизацию.

Полицейский глубоко вздохнул, восстанавливая дыхание после перепалки. Вытащив блокнот из кармана, он пробежал глазами какие-то записи, поправляя ворот пиджака.

Но, надо отдать Павлу должное, иногда импровизация случалась на редкость удачной.

— Вы профессор Томаш Норонья из Нового университета Лиссабона?

— Да, это я.

Как, например, в том случае, с двумя подругами, к которым Паша и Генри приехали в гости, имея при себе два презерватива, три бутылки «Столичного доктора», и одну ослепительную улыбку на двоих.

Полицейский взглянул на деревянную лестницу, которая соединяла руины Форума Траяна с вышерасположенной улицей, и подал знак головой, что пора в путь.

— Мне приказано доставить вас в Ватикан.

Генри удалился с барышней в посадки, попутно цитируя ей Омара Хайяма, оставив Павла с девушкой на кухне.

Через час, проходя мимо кухни в ванную, Генри притормозил, услышав Пашин голос, в котором угадывались слёзы:

- Да-да, Машенька… Тебе не понять, как это – жить в детдоме… Когда в палате на десять человек живут шестьдесят… Когда корочка хлеба в неделю – это единственная твоя пища. Когда садисты воспитатели продавали нас на органы… У меня в детстве был очень большой член, Маша. Пока его не продали. Осталось всего десять сантиметров, но я и тому рад. Посмотри на него, Маша… Смотри, какой он у меня маленький, беспомощный… Он не функционировал у меня вот уже двадцать лет. Никому не удавалось его поднять… Что это, Машенька? Господи! Я не верю своим глазам! Он встал! Встал, Маша!!! Свершилось чудо! Спасительница моя! Скорее снимай трусы! Я должен убедиться в том, что наконец-то я здоров! Лиши меня девственности, Маша!!! Спасибо тебе, Господи!

II

Что ни говори, а иногда Паше феерически везло…

Шли месяцы, годы, а сексуальный голод мучил Пашу по-прежнему. Если не сильнее.

Несусветная суматоха царила на площади Пия XII — прямо напротив площади Святого Петра и его величественной подсвеченной базилики. Обычно тихое в эту ночную пору место напротив Ватикана вдруг ожило с какой-то лихорадочной суетой. Площадь Пия XII посетило несколько голубых машин полиции и одна скорая помощь, все с включенными синими мигалками на крышах, но при этом все вели себя тихо. Какие-то люди крутились муравьями вокруг, частично это были карабинеры, частично — те, что в белых халатах, — медперсонал.

Наркотики не помогали. Более того, способы достижения наркотического опьянения становились всё более изощрёнными.

— Что здесь происходит?

Полицейский в штатском проигнорировал вопрос, как и прочие, заданные ему чуть раньше во время короткой поездки по пустынным улицам Рима. Понятно, что перебранка с профессором Понтиверди среди руин Форума Траяна изрядно подпортила настроение, и ему совсем не хотелось просвещать своего спутника.

Паша плотно подсел на мускатный орех.

Фиат полиции прибавил газу на виа ди Порта Анджелика, чтобы вскоре оказаться, взвизгнув тормозами, у высоких стен Ватикана, аккурат у Двери Ангелов. Полицейский открыл дверцу и издал нечто похожее на хрюканье, дав понять Томашу, чтобы следовал за ним. Гость Рима вылез из машины и не мог не остановить взгляд на подсвеченной громаде, возвышавшейся слева, — это был всемирно известный величественный свод базилики Святого Петра, казавшийся в ночи спящим гигантом.

Вы знаете, что от мускатного ореха нехуйственно штырит, если употреблять его в больших количествах? И Паша не знал. Пока его не научил друг Дусик.

Они направились к ватиканскому кварталу в районе Бельведера, итальянец торопливо шагал впереди, а португалец шел за ним, еще не представляя, что такого могло произойти. Полицейский отдал честь высокому мужчине, ожидавшему их у Двери Ангелов. Одет он был более чем крикливо: какая-то мешанина из синих и желтых полос, как будто речь шла о штандарте, а не об одежде. И при этом еще черный берет на голове. Шут гороховый? В таком месте?

Для справки:

— Professore Норонья, — произнес, здороваясь, незнакомец в карнавальном наряде. — Следуйте, пожалуйста, за мной.

Мускатный орех - психоделик средней силы воздействия. Дозировка - от 8 до 40 граммов. Действующие вещества - миристицин и элемицин. После приёма до начала воздействия проходит 3-4 часа, что является нетипичным для психоделических веществ. Пик воздействия - через 7-8 часов после приёма. Воздействие схоже по ощущениям с эффектом от конопли, в том числе нарушается адекватное восприятие действительности, возникает эйфория, периодически сменяющаяся спокойствием. Усиливается общительность и удовольствие от общения. При передозировке возможны бред и галлюцинации. Токсичен, поражает печень. В день приёма при потреблении мускатного ореха и большого количества пищи болят желудок и печень. Также возможны головная боль и сухость во рту. Плохо совместим с алкоголем.

Несколько пришибленный головокружительными переменами, Томаш тихонько ругнул сам себя. Как он мог принять швейцарского гвардейца за шута? Спал что ли на ходу? Ведь этот костюм, показавшийся ему карнавальным, был придуман одним из величайших художников человечества — Микеланджело. Откуда эта дурь? Не иначе бессонницей навеяло!

Жрать мускатный орех невозможно, потому что это пряность. Попробуйте сожрать полкило гвоздики…

— И куда мы идем?

А Паша его просто глотал. Стаканами. И три часа потом сидел, выпучив глаза как филин, мужественно стараясь не проблеваться. И оттопыривался. Да.

— Туда, где вас ждут.

Но Пашины импровизации и эксперименты не всегда заканчивались удачно.

«Занятно, — подумал Томаш. — Вроде, как и ответили, но толком ничего не сказали».

Проглотив в очередной раз стакан муската, Паша отправился домой, и лёг спать. Предварительно поставив у кровати тазик. На всякий случай.

— А этот костюм, — решил было поддеть собеседника португалец. — Вы всегда ходите так одетым?

…Проснулся Павел от скрежета отмычки в замочной скважине.

Швейцарец бросил на него скучно-раздраженный взгляд.

«Воры, бляди!» - мелькнуло в Пашиной большой голове.

— Никак нет, — сказал, как отрезал, гвардеец, и ясно было, что меньше всего он настроен обсуждать цветовые решения формы. — Когда меня срочно вызвали, мы репетировали парад у Portone di Bronzo[15].

Вооружившись тазиком, он на цыпочках поскакал к двери, и, прикрывая голову тазом, посмотрел в дверной глазок.

Собеседник был явно не в духе, поэтому, пожав плечами, Томаш с покорным видом и уже молча следовал за швейцарским гвардейцем по ватиканским дворикам и переходам; только их шаги отдавались гулким эхом. Пройдя метров пятьдесят, они оказались на пятачке в окружении роскошной архитектуры Святого Престола; благодаря круглой башне, которую историк сразу узнал, он понял, что перед ними здание бывшего Банка Амброзиано, переданного теперь Istituto per le Opere di Religione[16]. Затем они прошли пост ватиканской полиции — силовой структуры, отличной от швейцарской гвардии и скорее похожей на французскую жандармерию, и справа впереди увидели аптеку.

«Точно, воры!»

— Нам сюда, — сказал гвардеец.

На лестничной клетке стояли два мужика с колготками на голове, и тихо переговаривались:

Он пропустил гостя в неприметную дверь, и, пройдя несколько ступенек, они вошли в застекленный вестибюль, напичканный системами безопасности. Впереди виднелся зал, уставленный полками с книгами. Охрана пропустила их внутрь, и, оглядев стеллажи, заполненные старинными фолиантами, Томаш сообразил, что это Апостольская библиотека Ватикана. Окна зала выходили на Бельведерский дворец, но любоваться было некогда: у входа в просторный Зал Льва стояли два швейцарских гвардейца, три carabinieri, два служителя церкви и несколько человек в штатском; говорили очень тихо, кто-то ходил туда-сюда, другие были в некоторой задумчивости.

- Щас, как войдём, ты толстого сразу режь, а я рыжьё пиздить буду.

Проводник передал Томаша в руки человеку в штатском, который повел его по Залу Льва до дальнего стола, где спиной к ним сидела женщина в строгом черно-сером костюме бюрократки и, похоже, изучала крупноформатный план здания.

Паше стало плохо. Мускатный орех медленно, как столбик ртути, начал подниматься из желудка, и вежливо постучался в нагортанник.

— Инспектор, подозреваемый доставлен.

Подозреваемый?

Назревала кровавая резня. Вот оно что.

Томаш хотел было обернуться и посмотреть, о ком это говорил его поводырь, но тут до него дошло, что подозреваемый — это он сам. Именно он. Слово, которым его окрестили, повергло его в ступор. Подозреваемый? В ЧЕМ подозреваемый? Что здесь происходит? Что бы это значило?

Госпожа инспектор повернулась, чтобы осмотреться, и историк испытал еще один шок, но на сей раз иного свойства. У инспектора были каштановые вьющиеся волосы до плеч, острый нос и голубые глаза удивительной глубины и прозрачности, как у Жаклин Биссет. Она была без макияжа, но казалась ему очаровательной.

Паша на цыпочках отпрыгнул от двери, и потрусил на кухню, где в ужасных условиях доживала свой век Пашина слепая мама.

— Что с вами? — спросила она, успев заметить его оторопь. — Что за лицо? Смотрите на меня, как будто перед вами дьявол!.

— Нет, не дьявол, — возразил Томаш, стараясь взять себя в руки. — Ангел!

- Мама! – зловеще прошептал Павел, наступив ногой в матушкин горшок. – К нам воры лезут! Только молчи.

Госпожа инспектор цокнула языком.

— Счастье-то какое привалило! — воскликнула она, закатив глаза. — Я в лотерею выиграла галантного кавалера! Впрочем, это значит, что римляне оставили в Португалии достойное наследство!

- Свят-свят-свят! – зашуршала в потёмках матушка. В милицию скорее звони!

Томаш покраснел и опустил глаза.

- Нет, мама. Поздно уже. Своими силами защищать дом свой будет – торжественно прошептал сын, и сглотнул мускатный орешек, выпрыгнувший к нему в рот из живота. – Надо, мать, их спугнуть. Давай шуметь громко.

- Па-а-ашенька, сыночек! – завопила матушка. – Ты борщеца поесть не хочешь? Только что наварила, горячий ещё!

— Извините, был несдержан.

- Молодец! – шёпотом похвалил родительницу Павел, и заорал: - Борщеца, говоришь? Ну что ж, давай, отведаем борща твоего фирменного! – и стал бить по днищу таза маминым горшком – Ох, и вкусен же борщец твой, мать! Наливай ещё тарелку!

- Кушай, сынок, на здоровье! А потом пирогов с тобой напечём, с морквой, как ты любишь!

Итальянка вытащила из внутреннего кармана жакета визитную карточку и предъявила ее посетителю.

- Тсссссс… Тихо, мама. Пойду посмотрю в глазок… - Павел пошуршал в прихожую, и посмотрел в глазок. Никого нет. Облегчённо вздохнул.

- Спи мать, ушли воры!

- Ну и хорошо, Пашенька. Спокойной ночи.

— Меня зовут Валентина Фэрро, — представилась она официальным тоном. — Я инспектор Следственного комитета Италии.

- Спокойной ночи, мать.

Паша лёг. Но сон не шёл. Мускатный орех в желудке распухал, и просился наружу. Пришлось мобилизовать все силы, чтоб удержать его в себе.

Посетитель улыбнулся.

На пике напряжения в двери снова послышался скрежет.

«Вернулись, бляди..» - сморщился Павел, и заорал:

— Томаш Норонья, кавалер-ухажер. В свободное время подрабатываю еще профессором в Новом университете Лиссабона и консультантом в Фонде Гюльбенкяна. И за что же мне была оказана честь быть приглашенным в столь экзотическое место и в столь малоприличное время?

- Мать! Пироги-то уж, поди, готовы? Неси скорее!

…Через 2 часа измученная слепая мать распахнула входную дверь, и заорала:

На лице Валентины возникла недовольная гримаса.

- Нету тут никого, Паша! Нету! Успокойся!!!

А за её спиной бесновался пахнущий пряностями сын, стучал горшком по тазу, и плакал:

— Вопросы здесь задаю я. Надеюсь, возражений нет, — осадила она его строго и вперила взгляд в собеседника, не моргая, как кошка, чтобы зафиксировать его реакцию на слова, которые собиралась произнести. — Вы случайно не знаете профессора Патрисию Эскалону?

- Мать, ты что? Вот же они! Вот стоят! В колготках, бляди! Закрой дверь, меня первым порезать обещали!!!

Из дурки Павел вышел через полгода. И первое, что он узнал – это то, что Генри женился. На Лидке-суке.

Томаш не скрыл удивления.

«Пидораска крашеная!» - сплюнул Паша. «И Генри мудило. Нашёл, на ком жениться. Уроды. И на свадьбу не позвали. Ваще пидоры»

Ещё никогда Павел не чувствовал себя таким одиноким. Его предали. Как суку. Променяли на бабу-дуру.

— Патрисию? Конечно, знаю. Это моя коллега по Университету Сантьяго-де-Компостела. Очень симпатичный человек. Из Галисии. Знаете, что галисийцы и португальцы — народы-братья? — он посмотрел на итальянку с некоторым беспокойством. — А что? Что случилось? Почему вас интересует Патрисия? Что-то произошло?

Генри переехал жить к жене, и более во дворе не появлялся. На звонки к телефону подходила Лидка, и шипела по-змеиному:

- Пошёл ты нахуй, Паша! Нету Генри. Занят он. Рот у него занят, понял? Заебал…

Инспектор, сузив глаза, внимательнейшим образом изучала его лицо, пытаясь понять степень искренности ответной реакции. Какое-то время она молчала, взвешивая все за и против, прежде чем сделать следующий шаг.

Паша начал спиваться.

Наконец, решилась.

Но, как ни странно, с уходом из его, Пашиной жизни, Генри-предателя, вокруг Паши стали собираться женщины.

Да, это были не те напомаженные девочки, для которых Паша рвал майки на груди. Это были неопределённых лет пьяные женщины, пахнущие водкой и терпким, ядрёным потом. Но они хотели Пашу. И только его.

— Профессор Эскалона умерла.

Паша покупал женщинам водку, и женщины, в благодарность, делали Паше минет жадными ртами, привыкшими захватывать водочную бутылку наполовину.

Совершенно случайно, Паша стал сутенёром.

Сообщение прозвучало как нежданная пощечина. Томаш вытаращил глаза и сделал шаг назад, как будто его качнуло от удара.

Он пошёл в магазин за водкой, оставив жадных женщин ждать его на улице. В очереди в винный отдел к Павлу подошёл весёлый джигит, и, сверкая золотыми передними зубами, спросил:

- Вай, брат, а эти красавицы, что на улице стоят – с тобой?

— Патрисия? Умерла? — какое-то мгновение он стоял, открыв рот, пытаясь переварить эту новость. — Но… но… этого не может быть! Это абсурд какой-то! Как же это… Что же случилось?

- Со мной – буркнул Павел, пересчитывая оставшуюся наличность, и понимая, что хватит только на 2 бутылки пива.

Кавказец широко улыбнулся, и хлопнул Пашу по плечу:

— Ее убили.

- Тысяча рублей.

Паша насторожился, и прикрыл руками зад.

Новый удар.

- Кому тысячу рублей?

- Тебе! – лучисто улыбался джигит, помахивая перед Пашиным лицом голубой бумажкой. – За баб этих, что ли?!

— Что?

- За красавиц, брат! За красавиц этих! Беру обеих!

Паша мгновенно перевёл тысячу рублей в бутылки пива, и протянул руку джигиту:

— Этой ночью.

- Павел.

- Артур.

— Но… но…

…Через десять минут проданный товар уехал в «шестёрке» Артура, а Паша сидел у магазина на ящике пива, и набирал номер Генри.

Уж если попёрло – надо идти до конца.



— Здесь, в Ватикане.

Оглушенный этим известием, Томаш сделал несколько нетвердых шагов и буквально рухнул на здоровенный стул, стоявший у стола с картой Ватикана.

— Патрисия? Умерла? Здесь? — он говорил отрывисто, размеренно покачивая головой, как будто пытался понять какую-то совершенно бессмысленную вещь. — Но… но… Кто? Зачем? Как? А что случилось?

Итальянка подошла неспешно к нему и провела рукой по плечу, выражая сочувствие.

— Теперь вы понимаете, почему я здесь, — сказала она. — Да и вы тоже.

— Я?

Валентина кашлянула, как случается, когда нужно обдумать вопрос.

— Знаете, при расследовании убийства человека, как правило, находится ключевая для установления истины фигура, — сказала она. — Это последний человек, с кем жертва встречалась или хотя бы разговаривала.

Томаш был все еще настолько ошарашен, что почти не реагировал на слова.

— Что-что?

— Дело в том, что мы получили распечатку разговоров, которые вела профессор Эскалона по мобильнику за два часа до смерти, — продолжала размеренно Валентина. — Догадайтесь, кто был последним ее собеседником?