«Для меня все народы равны и велики в равной мере».
Духовная раса
14
«Пусть хоть не все, но кто-то выйдет из гетто; пусть хоть не все, но кто-то дойдет до древних, а быть может, и до новых времен».
Жаботинский пришел к сионизму не в результате логических рассуждений, его не подвиг на это какой-то необычный случай, «научивший» бы его сионизму (см. ст. «Природный сионизм»). Он признавался, что эта вера появилась у него спонтанно, естественным образом, будто бы выросла из глубин его души. Это было делом принадлежности к некой «духовной расе», избавиться от которой невозможно даже при всем желании.
Жаботинский пришел к выводу, что «сионистом» надо родиться или быть воспитанным с младенчества. Иначе никакая логика, никакие убеждения не помогут. Обращаясь к офицерам Еврейского легиона, он писал:
«0751 телекс пасифик пэлисэйдс крествью 52223+31 окт + 59 + 1935 час + джордан + отель риц + гамбург + прилетаем пан америкен 3 ноября + 2115 час + люблю счастлива + джоан++»
Мне давно казалось, что сионисты — это особая «раса»: особый прирожденный склад души, а может быть и особый какой-то состав крови. Нельзя «обратить» человека в сионизм; и все толки о том, будто контакт с Палестиной может «сделать» кого-либо сионистом, тоже выдумка. Если это и случается, то только с теми, у кого и раньше была в душе капля сионистского яду, только прежде незамеченная. Это — тот самый яд, чья примесь, у других народов, при других условиях, создает ушкуйников, пограничников, авантюристов; людей, которым отроду не по сердцу взбираться по готовым ступенькам, а хочется и лестницу выстроить самим. Этой черты ни привить, ни подделать нельзя. Будет время, когда весь еврейский мир «признает» сионизм и даже будет его «поддерживать», но и тогда сионисты будут в еврейском народе малым меньшинством.
15
2 ноября 1959 г.
Жаботинский показал, в чем разница между «сочувствием» сионизму и сионизмом:
Факт, есть многие, трудящиеся на благо сионизма и при этом не являющиеся сионистами. Сионистом можно только родиться. Бывает, что человек сам до поры не знает за собой этого свойства, как Илья Муромец, просидевший на печи тридцать лет и три года. Можно представить себе, что кто-то так и прожил всю жизнь, не «открыв» для себя это свойство своей души. Но тот, в ком нет этой искры с рождения,— никогда не станет сионистом. Вера сиониста отличается от «взглядов» сочувствующего и количественно, и качественно. Вера сиониста включает особые «элементы»: это и необычная сила воображения, необычное восприятие реальности, которое толпы насмешников назовут «витанием в облаках», и дерзость в мыслях и в поступках, которую насмешники назовут «авантюризмом»,— и, возможно, на самом деле есть тут капля склонности к авантюре, капля, которая и «создает» всех великих строителей и первооткрывателей, от Моисея до Колумба...
Дорогой Питер!
Le jour de gloire est arrive![9] После всех усилий и трудностей этот день наступил: сегодня мы идем в павильон. Вы знаете, что именно мне пришла в голову мысль превратить фильм «Вновь на экране» в Ваше возвращение на экран, что именно я пригласил Вас в Европу и поставил перед кинокамерой. Вы знаете, почему я все это сделал: потому что я в Вас верю.
Теперь нам с Вами, нам обоим, предстоит выиграть эту битву. Пути назад нет. Мы не можем от нее уклониться. (Даже если бы захотели.)
Сквозь призму этих различий в психике рассматривал Жаботинский и свой вечный конфликт с прочими лидерами сионизма. Он высказывался в частном письме:
Нас ждут неисчислимые треволнения, отступления, трудности и опасности. По сравнению с ними титаническая борьба за сценарий, за финансирование и состав съемочной группы останутся в наших воспоминаниях как какие-то мелкие эпизоды. И тем не менее я беру на себя смелость сказать, что мы выпустим в мир необычный и ломающий привычные рамки фильм, если только нам – чур меня, чур! – хотя бы немножко повезет.
Я согласен с тем, что если бы наши лидеры поставили свои подписи под нашей версией программы, то сама логика требовала бы от нас выйти из оппозиции. Но это было бы настоящим несчастьем. Разница между нами — не в планах или программах. Разница в подходе, в психике. Иногда мне кажется (это, разумеется, всего лишь шутка), что мы принадлежим к разным «расам». Ты пишешь, что в Ишуве сталкивался с ужасными типами. Тебе не кажется, что это просто другая «порода»? Поверь мне: девять десятых всего накала полемики — в этой разнице. Разумеется, далеко не все «они» — ужасные типы, есть среди них честные и прекрасные люди. Но они — из поколения пустыни[*].
Но даже если все провалится, если нас ждет банкротство и миллионные потери, а зрители будут обходить стороной кинотеатры, в которых идет наш фильм, словно на них висит объявление «В здании тиф!», – даже тогда я буду продолжать говорить и думать так, как говорю и думаю сегодня, в первый съемочный день: знакомство с Вами было большим событием в моей жизни, а совместная работа с Вами – большой честью для меня. С сердечным приветом, Ваш Герберт Косташ.
P.S. Не забывайте: Я – Счастливчик!
16
Это письмо кельнер принес мне вместе с завтраком. В этот первый съемочный день я просил разбудить меня в шесть часов, принял душ и тщательно оделся. Мой первый съемочный день после двадцати лет.
Демократия
Письмо Счастливчика я читал за едой: яйцо, булочка, чашка кофе. Письмо было очень милое. Оно меня успокоило.
Конечно, не совсем.
Я взял пальто и черную сумку, в которую накануне вечером уложил все необходимое, и поехал в лифте вниз. В лифте было жарко, и я опять почувствовал дурноту, но, когда вышел в холл, все вроде прошло. В холле горели все лампы и несколько уборщиц наводили чистоту. Я протянул бледному ночному портье ключ от номера, а он с улыбкой пожелал мне ни пуха ни пера.
«Единственный путь создания руководства — прекрасная древняя традиция всеобщих прямых выборов».
Он догадался, куда я еду. В отеле часто останавливались киношники, и, если они рано вставали, значит, у них были съемки.
– Ваша машина сейчас подъедет.
Общественный строй, о котором пишет Жаботинский, основан на минимуме власти и полностью зависит от свободного волеизъявления граждан, «царей» в своем государстве. Однако перед лицом внешних и внутренних опасностей, подстерегающих современное государство, оно по самой природе не способно обойтись без организующей роли власти. Жаботинский видит в демократии общественный строй, в наибольшей мере соответствующий его ревностной преданности идее равенства людей. Преданность демократии привела его к солидарности с составителями известной «Гельсингфорсской программы» (см. гл. «Гельсингфорс»), и от ее имени он вел бескомпромиссную борьбу с олигархическими тенденциями, обнажившимися в сионистском движении, когда его руководство решило разделить власть с группой «магнатов», ни один из которых не был избран демократическим голосованием. Их финансовое могущество было единственным фактором, побудившим делегатов сионистских, по преимуществу рабочих, партий дать им право вмешательства в принятие политических решений «государства в пути». Жаботинский восстал против этого антидемократического акта (именно в связи с этим бунтом на заседании Палаты депутатов в Тель-Авиве раздавались выкрики: «Сломайте ему хребет!». И почти сломали...). В тот вечер, когда было принято решение по вопросу, известному как вопрос о создании «смешанного агентства», Жаботинский выступил перед делегатами Шестнадцатого сионистского конгресса с декларацией своего демократического «символа веры»:
Я вышел на пустынную улицу. Было еще совсем темно и очень холодно. Я вспомнил, как ребенком стоял по утрам на безлюдных улицах, ожидая студийную машину, которая отвезет меня за город, на съемки. Мама всегда вставала вместе со мной, мы всегда ездили вместе.
Моей матери уже не было в живых. В величайшей за всю историю попытке истребления народов нацисты от имени Германии уничтожили шесть миллионов евреев и развязали преступную войну, в которой в ужасных муках погибло шестьдесят миллионов людей всех наций и рас. Но на совести виновных и на отношении страны ко всему этому происшедшая трагедия не оставила никакого следа и промелькнула тихо и печально, словно легкий сон или короткий ночной дозор. Мир лихорадочно вооружался, готовясь к новой, еще более ужасной войне. С той поры, когда я был вундеркиндом, проснулись целые континенты, а философы перешли к активным действиям. Искусственные спутники кружились в небе, и десятка кобальтовых бомб хватило бы, чтобы взорвать всю Землю. Все это произошло за двадцать лет, что минули с того утра, когда я в последний раз ожидал машину на холодной улице, чтобы ехать на работу. И вот я опять стоял, дрожа от холода, один-одинешенек, замирая от страха, что не справлюсь, что провалюсь, и опять ко мне подкатила машина – все как тогда, как тогда.
Взгляните, уважаемые господа! Еврей наших дней уже не тот, каким он был тридцать лет назад. Он горд, обладает самосознанием, он гражданин. Ведется полемика, в особенности в стране, из которой я прибыл: чья в том заслуга? Революционные партии утверждают: мы сделали еврея гражданином, мы сделали его борцом. Однако в историческом и психологическом аспектах это неверно. Совсем иное произвело революцию в еврейской душе. Это сделал маленький клочок бумаги — «шекель»[*]. Те, кто выросли в других странах, более счастливых, чем моя, возможно, не смогут представить себе все значение этого. Когда, тридцать лет назад, обращались к нищему, задавленному еврею, призывая его на борьбу во имя закона и справедливости, он отвечал: «Кто я и что я? Я нищий. Я должен молчать. Право решать, что в интересах народа, принадлежит богатым и сильным, идет ли речь о депутации к губернатору или о заселении Эрец Исраэль». Ему не приходило в голову, что он имеет право высказывать собственное мнение. И тогда появился Герцль. Многие из заслуг Герцля будут отняты у него, однако одна принадлежит ему вне всяких сомнений: он дал приниженному еврею его «шекель». И уже спустя три-четыре года стало заметно, какой переворот произвела в согбенном человеке сионистская мечта, связанная с ней национальная надежда, новое солнце в небе, спасение народа Израиля. Он, вечно унижаемый, делает выбор, он решает! Он говорит себе: «Приближается Сионистский конгресс. Кто знает, может быть, на нем будет обсуждаться вопрос, решение которого будет зависеть от одного-единственного голоса. И, может быть, этот голос будет принадлежать представителю моего города. Возможно, этот представитель будет избран минимальным большинством и в числе решающих окажется мой голос. И вот, вопрос, от решения которого зависит, выберет ли народ Израиля правильный путь или пойдет по неверному, решится благодаря тому, что маленький человек с Молдаванки голосовал именно так, а не иначе! Я решаю, на меня возложена ответственность, я могу послужить причиной того, что народ Израиля пойдет по правильному или ложному пути! Я понимаю это, я тот, кто творит историю! И несмотря на то, что я нищий, а ты богач, у каждого из нас в час решающего выбора есть только свое собственное мнение. Мы равны. Мы граждане». Двадцать лет революционной пропаганды никогда не смогли бы вызвать подобное чудо в душе униженного человека. Это сделал «шекель», сама идея, что бедняк и богач имеют равные права.
Механик из отельного гаража пожал мне руку и тоже пожелал ни пуха ни пера. Он еще долго махал мне вслед – я видел это в зеркальце заднего вида. По пустынным улицам округов Ротербаум и Харвестехуде я ехал на север, сперва по широкой Миттельвег вверх до Клостерштернштрассе, потом небольшой отрезок пути в западном направлении, мимо станции метро «Эппендорфер-Баум» до «Эппендорфер-Вег» и дальше на север.
Я видел женщин, разносивших газеты, и мальчишек, развозивших на велосипедах булочки, а на трамвайных остановках – зябнущих рабочих. Мимо мрачных Эппендорфских болот, над которыми с карканьем кружились вороны, я проехал на шоссе Альстеркруг. Город остался позади, я видел вокруг только черные поля, крестьянские лачуги и гниющие луга. Здесь, на севере, было очень пустынно.
Этот путь, от отеля до студии, я буду проделывать каждое утро в течение многих недель, обычно в этот же ранний час. Если я участвую уже в самом первом эпизоде, я должен быть готов к съемкам в девять утра. Час, а скорее всего, даже больше потребуется костюмерам, парикмахерам и гримерам. Это означало, что самое позднее в половине восьмого я должен быть в студии. Я был исполнителем главной роли, участвовал в большинстве эпизодов, и план съемок был составлен так, что мои «куски» снимались в первую очередь. На этом я сам настаивал, и мне не нужно было объяснять почему.
Впрочем, Белинде Кинг пришлось вставать еще раньше, ведь над актрисами гримеры и парикмахеры трудятся еще дольше. Одни только протески каждое утро делают заново. Во Франции и Италии начинали снимать только в полдень, перенося рабочее время на вечер. И все актрисы были этим чрезвычайно довольны. В Германии и Америке такой метод не привился: профсоюзы возражали.
Жаботинский приветствовал демократию как неоспоримую ценность. Он хорошо понимал, что недостатки демократической системы являются временной болезнью роста, существовать же она сможет только благодаря добровольному участию масс. Массовое движение по необходимости должно быть демократично, исходя даже из чисто прагматических соображений, и поэтому обвинение в фашизме, предъявленное Жаботинскому, представляется не только низкопробной клеветой, но и вопиющей глупостью:
Я проехал Вильгельм-Мецгерштрассе и Брабантштрассе и повернул направо в Майенвег. Здесь было множество узких полевых дорог, извивающихся между стволами осин и кустарником и ведущих куда-то далеко в сторону: одни к болотам, другие – в небольшие рощицы. Именно в этих местах Косташ вечерами часто проявлял заботу о подрастающей смене.
Не затрагивая моего личного человеческого отношения к фашизму, могу, тем не менее, сказать, что в еврейской политической реальности этому явлению просто нет места. Сущность фашизма выражается в том, что действия каждого индивидуума подчинены задачам господствующего в стране насилия. Во главе государства также стоит один человек, в руках которого сосредоточены все средства угнетения и подавления. У евреев нет в настоящее время государственности и нет средств давления. Все наши учреждения — добровольные организации. Если какое-либо постановление кому-то не нравится, он волен не исполнять его. Он может оставить ряды организации, когда захочет. Даже в том случае, когда человек, не удовлетворенный определенным решением, тем не менее остается в своей организации, ясно, что он делает это потому, что, взвесив все «за» и «против», решил остаться, несмотря на свое несогласие. В такой ситуации все наши учреждения демократичны в силу необходимости. Более того: это не просто демократия, а постоянно действующий референдум, широкое соглашение всех «подданных», входящих к данному моменту в состав организации.
На одну из таких дорог я свернул, и машина, подскакивая на ухабах и колдобинах, подкатила к гниющему стогу сена. Позади него, невидимый с шоссе, стоял старый «фольксваген». Я выключил мотор, вылез из машины, подошел к помятой зеленой тарахтелке и открыл дверцу.
– Доброе утро, – сказал Шауберг. – Садитесь.
Все сказанное относится как к еврейским добровольческим организациям, участвующим в сионистском движении, так и к еврейскому народу в целом. Поскольку народ все еще рассеян среди других наций, не может быть и речи о каком-то руководящем органе, обладающем независимыми полномочиями. Эти полномочия зиждятся только на свободном выборе тех, кто готов их признавать:
Я сел рядом с ним. Сегодня на нем было новое пальто из фланели цвета верблюжьей шерсти и новый синий костюм. В последние дни я часто приезжал к нему в лагерь и получил у него много разных лекарств. Ежедневно и добросовестно Шауберг следил за моим кровообращением, давлением и общим самочувствием. Он накачал меня комплексом витамина В12, препаратами, поддерживающими функцию печени, и дериватами дифениламина для сердца. А теперь сидел рядом и делал мне внутривенное вливание. «Фольксваген» он приобрел по дешевке. На голове его красовался новый берет. От него пахло одеколоном. И, видимо, на этот раз он вовремя принял свой морфий, ибо был бодр, самоуверен и жизнерадостен. Делая мне укол, он насвистывал: «Тореадор, смелее в бой!»
Прежде всего нужно сформулировать убедительные, не вызывающие сомнений политические основы. Исключительно важно не поддаться новой моде, зародившейся в Германии и Италии и продолжающей, к нашему прискорбию, проникать в страны демократического блока. Я подразумеваю открытое издевательство над прекрасными принципами свободных выборов. Я не специалист в том, что затрагивает другие народы. Может быть, для них периодический отказ от всеобщих выборов и обращение к «большой дубинке», когда отказывающийся подчиняться получает побои, является здоровым и органичным явлением, хотя я в этом сомневаюсь. Но нам, евреям, невозможно оказывать подобное давление. Единственный путь создания руководства — прекрасная древняя традиция всеобщих прямых выборов.
– Прекратите свистеть.
В этом месте любой историк сионистского движения не может не вспомнить один эпизод из жизни Жаботинского, касающийся также движения сионистов-ревизионистов. В 1933 году Жаботинский сложил с себя полномочия лидера и распустил правление движения, которое, как и он сам, было избрано демократическим путем. Не входя в подробности обширной и болезненной полемики, развернувшейся вокруг событий, приведших к отставке некоторых наиболее значительных членов руководства, приведем здесь отрывок из письма, в котором подведен своего рода итог, говорящий об отношении к происшедшему самого Жаботинского:
– Нервничаете?
Не верь басням, что я отказался от демократического принципа. В Катовицах я взбунтовался против гегемонии меньшинства — против того, что представители 10% хотели задавить представителя 90%; и ведь конгрессные выборы доказали, что мой подсчет был верен. Можно спорить о том, хороший ли метод Putsch, но нельзя отрицать, что я боролся за право большинства, т. е. за основное начало демократии. Я не представляю себе никакой работы, кроме коллегиальной; и если завтра получу на 1 голос меньше другого, без всякой обиды пойду ему в помощники или просто в рядовые. Ты не можешь верить, чтобы я под старость отрекся от принципов, на которых мы выросли, и увлекся бы вождизмом, который презираю до отвращения.
– Отнюдь!
Он дал мне три красные таблетки.
При всей верности идее демократии, Жаботинский никогда не предавался иллюзиям относительно ее способности предложить лекарство от всех недугов человеческого общества. Например, он не видел в демократии средства против угнетения одной нации другой, против расовой дискриминации. Поскольку демократия наиболее полно выражает политическую власть народа, то и предрассудки, признаки отсталости, укоренившиеся в народе, получают наибольшую возможность выражения именно при демократическом строе. Уже в 1910 году, прежде, чем демократическая доктрина успела одержать решительную победу после завершения Первой мировой войны, Жаботинский сумел различить слабые стороны демократии. Он указывал на то, что даже в Соединенных Штатах демократия в то время была не для всех:
– Примите сейчас одну. И только если будет совсем плохо – две другие. Первые дни самые трудные. В остальном вы мне нравитесь. Когда у вас перерыв на обед?
Издали обетованная земля кажется краше, чем на деле. Мы, у которых не только демократической, но и вообще никакой конституции нет, мы естественно склонны верить, что в демократизации государственного устройства заключается панацея против многих общественных зол. Когда-то люди были еще глупее и думали, будто свобода лечит — даже от бедности; однако, с тех пор социалисты успели нам втолковать, что голодные останутся голодными даже при всеобщем избирательном праве. Но в одном старая вера сохранилась: что расовые, национальные или религиозные предрассудки поддерживаются исключительно абсолютизмом, демократия же их не знает и знать не хочет. Как раз социалисты разных наименований особенно старались до недавнего времени вбить в головы эту неправду.
– С часу до двух.
– В это время приедете сюда же. И после шести я опять буду здесь. Вы ведь знаете: если я вам понадоблюсь, вы всегда можете позвонить Кэте. A propos.[10] – Он обернулся и достал с заднего сиденья маленький букетик астр. К нему была привязана записка. Корявыми буквами на ней было написано: «Кэте Мэдлер от всей души желает вам удачи». – Примите и мои наилучшие пожелания на вашем пути, – сказал Шауберг, – ибо в случае успеха я получу от вас еще сорок пять тысяч.
Ибо это неправда, наглая и вопиющая. Демократия сама по себе очень хорошая вещь, мы ее все желаем и добиваемся, но не надо облыжно судить то, чего не будет. Расовые предрассудки, коренятся именно и главным образом в массах. Допущение этих масс ко власти далеко не всегда улучшает положение угнетенных племен. Что пользы евреям от того, что в Румынии конституция? Что выиграли те же евреи от того, что в Финляндии введена самая демократическая в мире избирательная система? Негритянский вопрос в Северной Америке ярко иллюстрирует печальную картину. Здесь, на фоне почти идеального демократизма, полной свободы, широкого самоуправления — расовая ненависть действует в самых чудовищных формах и в самом беспримесном, очищенном виде. В России или в Румынии пускаются по крайней мере в ход, для оправдания аналогичных явлений, доводы экономического или политического свойства: такая-то народность якобы революционна или якобы эксплуатирует «коренную» бедноту. В Америке никто даже не пытается сочинить что-либо подобное: негры политически кротки, как ягнята, и занимаются почти поголовно ремеслами или низшими видами наемного труда. Во Франции или в немецкой Австрии, чтобы оправдать антисемитизм, ссылаются на громадные богатства Ротшильдов или так называемых венских Quai — Juden; в Америке среди негров нет ни одного крупного состояния. Здесь на лицо простая, голая, ничем не прикрытая антипатия расы к расе, без всякого повода или предлога, так здорово живешь. За то, что Джонсон повалил Джеффри. Это в свободнейшей стране, среди населения, почти поголовно грамотного, и в других случаях — например, в обращении с белой женщиной или с белым ребенком — рыцарски-корректного; это в стране, где ни полиция, ни суд не боятся никакого давления сверху. В такой стране и в такой среде расовая ненависть не раз и не два, а из года в год выливается в такие формы, которые соперничают не только с кишиневской или бакинской резнёю, но прямо с подвигами курдов в армянских вилайетах Турции. Видно, против этой болезни не помогают ни всеобщее голосование, ни всеобщее обучение.
17
Въезд в киногородок «Альгамбра» освещали прожектора, в широких проездах между павильонами горели фонари на высоких мачтах, и во всех коридорах светились яркие неоновые трубки.
Повсюду уже кипела работа. Секретарши варили кофе на электрических плитках. Хлопали двери, стучали молотки. Трещали пишущие машинки. В декораторской визжала ленточная пила. Технический персонал нашего фильма состоял из немцев и американцев. К примеру, гримеров мы наняли в Гамбурге, а кинооператоров привезли из Голливуда. Немец-звукооператор был в штате у «Альгамбры», а мастера по монтажу мы взяли напрокат у «Парамаунта».
Эта статья относится к тому времени, когда разочарование Жаботинского в демократии достигло своей кульминации. Это разочарование, в сущности, стало уделом всего цивилизованного мира. Гитлер пришел к власти в Германии самым законным демократическим путем. И это продемонстрировало, что демократия не в состоянии поставить преграду перед шабашем самого худшего рода. А по другую сторону границы, во Франции, создавались и падали демократические правительства — каждые несколько недель или месяцев, как свидетельство того, что демократия не обладает ни устойчивостью, ни эффективностью. Эти события —
...больная тема для людей моего поколения. Современная молодежь интересуется этим вопросом очень мало, даже когда она говорит, что действительно хочет понять, является ли строй демократическим или нет. Возможно, этот вопрос все же отчасти «интересен» молодежи. Но для нас, стариков, в нем заключено нечто гораздо большее, нежели простой «интерес». Нам этот вопрос причиняет жгучую боль, приносящую немало страданий. Мы выросли, веря в то, что общество, построенное на всеобщем избирательном праве, на ответственности правительства, способно найти самые лучшие способы излечения всех политических, а в будущем — и социально-экономических бо лезней. Мы сомневались только в одном: сможет ли демократии заживить рану антисемитизма. Ибо тяжело было вспоминать дело Дрейфуса. Но, может быть, оно было единичным исключением?.. И все эти проблемы, кроме разве только одной — антисемитизма, разрешит, упорядочит, исправит демократия. Этой веры мы твердо держались в первые годы после войны. Мы не желали верить своим глазам, когда глаза наши начали видеть нечто иное, совершенно противоположное, противоречащее всей нашей вере. И, может быть, только теперь стало невозможно обманывать себя: нет, не все в порядке с демократией. И для нашего поколения эти слова звучат как пощечина. Или еще хуже — это удар прямо в сердце.
Фильм снимался на английском языке, позже его должны были синхронизировать. Поэтому мы могли пригласить только таких немецких техников и актеров, которые хотя бы понимали по-английски или говорили так, что движения губ мало-мальски совпадали с правильными, ибо немецкие роли нам все равно придется потом перезаписывать для американского варианта.
– Привет, мистер Джордан!
– Привет, Джо!
– Ни пуха ни пера!
Велика боль, но еще сильнее — растерянность. Какие выводы можно было сделать из сложившейся неразрешимой ситуации? На том этапе Жаботинский был не в состоянии предложить конкретный выход. Он продолжал превозносить святость демократических принципов, однако советовал истолковывать и применять эти принципы в соответствии с требованиями и обстоятельствами ради того, чтобы сохранить их сущность:
– К черту!
– Ну, тогда давай, парень, осветим эту штуку.
– Кофе! Кто хочет кофе!
Сегодня они все еще были друзьями. Через пять или шесть недель они все перессорятся между собой, станут нервничать и раздражаться по пустякам и будут счастливы, что фильм близится к концу. Так было везде и всегда, так было во всем мире, на всех съемках.
Какой вывод вытекает из всего, что сказано здесь, какой нравственный урок мы могли бы извлечь? Я не могу этого сказать. Во-первых, потому что я этого не знаю. Во-вторых, это не дело сиониста, лишенного родины. Ибо прежде, чем подобные трудности возникнут в нашей собственной стране, у меня будет еще достаточно времени для изучения этого вопроса и размышлений. К свободным организациям типа всех наших партий все это не имеет никакого отношения. Однако даже если мы поглядим со стороны на то, что происходит сегодня в мире, то окажемся лицом к лицу с серьезной проблемой. Мы увидим страны с высокой культурой, в которых самая черная реакция восторжествовала не посредством путча, а с помощью признанной непогрешимой системы всеобщего голосования. Мы увидим истинную, глубоко укоренившуюся демократию, которая не способна управлять из-за того, что всеобщее избирательное право привело к созданию дюжины различных партий, ни одна из которых никогда не будет иметь большинства голосов. Каждую неделю угрожает возникнуть новая политическая комбинация, способная свалить правительство без видимой причины, просто так. В одной из этих стран мы находим ситуацию, в которой демократия видит свою единственную надежду во вмешательстве Папы или феодального офицерского корпуса... Мир «ревизионизма» на каждом шагу требует «ревизии». И я начинаю думать, что так и должно быть. Любой закон нуждается в истолковании, которое приведет его в соответствие с условиями времени. Право на неприкосновенность сохраняет только самая глубокая сущность тех идей, которые для нас святы. Но для того, чтобы защитить эту сущность, нужно иногда не побояться произвести «ревизию» — заново истолковать закон.
Нынче утром все эти люди были мне чужими. Я знал, какие функции они выполняют в нашем фильме, знал их контракты, знал, сколько денег они получают. Больше я о них не знал ничего. Несколько недель спустя я со всеми перезнакомился, узнал их судьбы. Но в это первое утро, разговаривая с ними, я невольно думал только об их гонорарах. О гонорарах и номерах, под которыми они значились в общем перечне расходов.
– Доброе утро, мистер Джордан! Вам отвели нашу лучшую уборную! У самой съемочной площадки, чтобы вам не пришлось далеко ходить. – Мой костюмер был седовласый старик, который, казалось, всегда пребывал в прекрасном настроении. (№ 61, 280 марок в неделю, вкл. сверхур. и воскр.)
Уборная в самом деле была очень уютная, везде цветы, а на столе телеграммы с пожеланиями успеха от братьев Уилсон, Хорвайна из «Космоса» и других.
В сцене убийства на мне должен быть смокинг, и № 61 помог мне переодеться. Потом в брюках, нижней рубашке и купальном халате я направился в большую гримерную, где меня уже ждал мой гример (№ 57, 600 марок в неделю, без сверхур. и воскр.) со своим помощником (№ 58, 220 марок в неделю, без сверхур. и воскр.).
В гримерной горело множество ярких ламп, зеркала занимали целую стену, перед которой я сел, а № 57 и № 58 открыли металлические чемоданчики, повязали мне шею салфеткой и начали меня «обрабатывать» мазями и кремами, гримом и пудрой. № 57 был в белом халате и держался как профессор-хирург на операции. Тихим голосом он отдавал распоряжения, и № 58 подавал ему требуемое; так они трудились надо мной до восьми часов сорока пяти минут.
Демократия консолидировалась под знаменем войны против различных форм диктатуры меньшинства. И вот маятник качнулся в противоположную сторону, большинство добилось власти. Но совершенно неправильно отождествлять слепоту демократии с властью большинства. Ценность демократии не в порабощении меньшинства, не в подчинении десяти, или хотя бы одного, воле ста. Не ради этого она существует. Смысл демократии в том, чтобы искать соглашения, действовать в духе компромиссов и находить решения, которые будут на пользу всем.
Время от времени в комнату заходили разные люди – кто критически осматривал грим и делал замечания по своей части, кто задавал мне множество вопросов, кто просто приходил пожелать ни пуха ни пера. То были: режиссер Торнтон Ситон (№ 21, гонорар 240 000), американец-кинооператор (№ 26, гонорар 50 000), немец ассистент режиссера (№ 24, 500 марок в неделю, вкл. сверхур. и воскр.), немец – второй режиссер (№ 23, гонорар 7500), секретарь (№ 39, 200 марок в неделю без сверхур. и воскр.) и американец ассистент кинооператора (№ 27, гонорар 20 000).
Я уже говорил: в это утро все они были для меня лишь номерами в списке, я даже не мог запомнить их имена, но уже через несколько дней я знал, что у каждого из них были свои горести и заботы, свои радости и надежды – как у всех людей.
Помреж (46 лет) была разведена и воспитывала тринадцатилетнюю дочь. Отец не проявлял никакой заботы о ребенке, а девочка уже полгода лежала в больнице с остеомиелитом голени. (Неизлечима? Останется инвалидом на всю жизнь? Девочка!)
Американец-кинооператор потерял все свои сбережения по вине маклера по недвижимости, оказавшегося мошенником, – над ним в Лос-Анджелесе шел суд, пока № 26 снимал фильм в Гамбурге. Шестидесятидвухлетний костюмер хотел жениться на владелице овощной лавки, семидесяти трех лет, но ее дети были против, из-за разницы в возрасте. («На одиннадцать лет моложе! Да он будет изменять тебе с каждой юбкой!»)
А № 31 никак не мог выселить жильцов из собственной квартиры, хотя заранее предупредил, что ему самому понадобится их комната, так как жена ждет ребенка. У № 118 уже много месяцев инфильтрат в левой груди. За два дня до начала съемок у нее взяли биопсию. А от № 78 ушла жена. У № 54 сын, которого она боготворила, попал в следственный изолятор по подозрению в подделке чека. Сколько номеров – столько людей, столько судеб.
Религия и традиция
18
Естественно, в первое же утро произошел и первый скандал. Директор картины Альбрехт (№ 10, гонорар 25 000) – тощий, сутулый, низкорослый, с желчным лицом, к тому же хромой (то ли от рождения, то ли от ранения во время войны) – вошел в гримерную и заорал на моего гримера:
«Есть особая логика жизни, тесно связывающая древние традиции с явлениями сегодняшнего дня и планами на будущее».
– Что это за безобразие, Отто? Ольга говорит, что у Кинг все еще не кончились женские дела!
Ольга была гримершей Белинды Кинг. Когда у актрис бывали месячные, пудра и грим плохо прилипали к лицу, глаза теряли блеск, волосы не удавалось как следует уложить. В такие дни даже первую красавицу мира нельзя было снимать крупным планом.
Когда покойный сын Жаботинского проф. Эри Жаботинский давал мне свое согласие на эту публикацию, он писал: «...И еще одна просьба, не условие: не делай из отца религиозного человека, как это стало модным нынче. Он не был таковым. Если ты приводишь выдержки, показывающие его почтительное отношение к религии, приведи и его «безбожные» высказывания». Я так и сделаю. И не только из уважения к воле покойного, но и из уважения к самому Жаботинскому, который действительно не был религиозным человеком в общепринятом понимании. Он жил, не подчиняясь религиозным сводам правил. Но в то же время он никогда не позволял себе выражать публично свое пренебрежение этими правилами, оскорблять чувства религиозных людей. Он зачастую резко критиковал косность еврейской религии и ее «официальных представителей», фанатично придерживающихся мертвой буквы старинных обычаев. В одной из своих статей он писал, что тот, кто присоединяется к сионистскому движению, должен уважительно относиться к еврейской религии, роль которой в сохранении еврейского народа, особенно в галуте, невозможно переоценить (см. ст. «Национальное единство»). Но в то же время он считал, что светская культура, ворвавшись в гетто, «расправилась» с омертвевшей религиозной догмой. Найти «безбожные», «антирелигиозные» высказывания у Жаботинского — чрезвычайно трудно. А вот высказываний, «показывающих его почтительное отношение»,— сколько угодно. С годами Жаботинский все более внимательно относился к еврейской традиции, воздавая ей должное как могучему средству воспитания человека в духе вечных, непреходящих национальных и общечеловеческих ценностей. И вместе с тем выражал крайне резкий протест против попыток религиозных деятелей задушить свободу совести и установить власть обычаев насильственными методами.
Первый отрывок, самый «безбожный» из всех, найденных нами, относится к тому времени, когда Жаботинский боролся с намерением религиозных деятелей ограничить избирательное право женщин в Ишуве, что привело к откладыванию первой сессии «Совета избранных» — первого органа еврейского самоуправления после освобождения Эрец Исраэль от турецкой оккупации:
№ 57 раздраженно ответил:
– Но вы же об этом знали, господин Альбрехт!
Вот уже несколько лет мы слышим вопли наших противников, что, дескать, в Эрец Исраэль необходима власть клерикалов, подчиняющая все и вся ярму религии. Нападки на нас ассимиляторов в Англии еще до декларации Бальфура, принесшие нам немало вреда, были продиктованы именно опасением, что все так и будет. И вся внешняя пропаганда сионизма была направлена на развеяние именно этого опасения. Мы объясняли, что еврейство — нация, а не религиозная община. Мы разъясняли, что и у нас, как у всякого просвещенного народа, человек может принадлежать к нации, не имея никакого отношения к религии. Ныне мы сами опровергли все это... Мы капитулировали перед клерикализмом, воюющим с равноправием женщин — принципом, торжественно провозглашенным Базельским конгрессом, принципом, на котором построена наша Организация. Эта Организация ценой невероятных усилий склонила на нашу сторону большинство еврейского народа, просвещенный мир, наконец, и вот теперь откуда-то из щелей выползают темные личности и заявляют, что Сионистская организация основывается на принципе, противоречащем Торе, и мы послушно им уступаем. Мы дорого заплатим за эту слабость.
– Ничего я не знал!
– Мы вам своевременно подали служебную записку, – сказал № 57. Он был женат на Ольге (№ 59). – Только не говорите, что это неправда! Слава Богу, у меня сохранилась копия!
...Еще несколько месяцев тому назад казалось, что мир с ортодоксами возможен, и многие из нас были готовы пожертвовать какими-то своими личными привычками, лишь бы не обижать уходящее поколение. Но теперь появляется серьезное опасение, что и у нас в Эрец Исраэль не избежать «войны за культуру». Это будет очень неприятно, но если это будет, то в этом будут виновны не ритористы, которые не имеют понятия о политическом образовании, но те образованные и «подкованные», кто пошел на уступки. Они забыли, что нельзя играть с огнем и давать поднимать голову силам, которым место давно уже в могиле.
В комнату вошел Косташ.
– Не кричите, Альбрехт. В последний раз предупреждаю: нечего кричать по любому поводу! Что стряслось?
Альбрехт на повышенных тонах объяснил, в чем дело. Из соседнего помещения появилась Ольга и поддержала своего мужа:
Прошло несколько лет. Стороны оставались при своих мнениях. Вопрос о войне за культуру, «за честь нашего народа, за его право именоваться культурным народом» еще не был снят. Но в одной из статей Жаботинский выражает надежду на возможность примирения если не со всеми, то с некоторыми течениями религиозной ортодоксии, на возможность сотрудничества во имя Сиона:
– Мы сообщили о месячных госпожи Кинг, как положено. Так что господин Альбрехт был в курсе дела!
Один только Косташ говорил нарочито тихо:
Пятьдесят лет назад обратился наш учитель, великий Элиэзер Бен-Йегуда, к раввинам того времени с призывом возглавить движение нашего народа — равно грешников и праведников — ради их спасения от гибели. Рав Яаков Меир и рав Авраам ха-коэн Кук откликнулись на этот призыв и встали на сторону нашего дела. Мы верим в силу традиций наших отцов, в могучую силу, которая способна слить нас воедино — единый народ, единый язык, единая страна и единая вера.
– Если вы были в курсе дела, почему не перенесли крупные планы госпожи Кинг на другой день?
Идемте же с нами, укажите же нам верные пути к Сиону.
– Потому что эти двое мне сказали, что самое позднее сегодня все кончится! – заорал Альбрехт.
Ибо и вы, и мы — равно стремимся к нему.
№ 59: Но вчера мы подали вам еще одну служебную записку – о том, что на этот раз у госпожи Кинг затянулось!
– Никакой записки я не получал!
Вот что писал Жаботинский в дни, когда разгорелся печально знаменитый конфликт вокруг Стены Плача (были предприняты попытки ее осквернения):
– У меня есть копия!
Многие засмеются мне в глаза, если я скажу, что у каждого народа есть священные места. Ибо слепцами и глупцами сделал нас столь модный ныне цинизм. Но я утверждаю — есть священные места. Что такое Стена Плача? Не найдется и одного из сотни среди евреев мира, кто видел бы ее своими глазами, и одного на тысячу — кто бы знал ее историю, но все — даже завзятые ассимиляторы — были потрясены, узнав о попытках осквернения ее камней. Если вы спросите: «А ты-то сам понимаешь — почему?» — признаюсь, что не понимаю. И я причислял себя к поборникам прогресса и думал, что любой завод мне дороже древних руин,— и ошибся. Ибо есть особая логика в жизни, тесно связывающая древние традиции с явлениями сегодняшнего дня и планами на будущее.
– № 57.
Со временем в отношении Жаботинского к религии произошел драматический поворот, что отразилось на проекте Основного закона, который Жаботинский вынес на рассмотрение конгресса Новой сионистской организации. Там было сказано: «Цель сионизма — избавление Израиля и его земли, возрождение его языка и государства, укоренение святых принципов Торы в жизни нации. Пути к достижению этого: создание еврейского большинства в Эрец Исраэль... воссоздание еврейского государства на принципах гражданской свободы и социальной справедливости в духе Торы Израиля, возвращение в Сион всех любящих его и конец рассеянию. Провозглашается равный приоритет интересов личности, общества и классов». Этот проект был утвержден после блистательной речи Жаботинского, в которой он сказал:
Теперь Альбрехт набросился на Косташа:
Доселе в национальном движении в Израиле властвовали искренние, честные, прекрасные лозунги, заимствованные у блистательной эпохи освободительных войн прошлого века: «Религия — это частное дело», «Отделение церкви от государства». Но история развивается диалектически, и сегодня мы сталкиваемся с необходимостью пересмотреть свое отношение и к этому вопросу. Изгнание церковников, отлучение их от власти было необходимо, но это привело к изгнанию Бога. И более чем сомнительно, было ли это желательным результатом. Да, религия должна оставаться сугубо личным делом, в смысле твоего, моего, его мировоззрения. Тут должна быть сохранена полная свобода в традициях священного либерализма, святость которого пребудет вечно. Но далеко не «частный вопрос» — умерла ли традиция или она жива. Остались ли гора Синай и пророки живыми явлениями духа или это пылящиеся под стеклом мумии, фетиши, наподобие ацтекских. Да, «церковь должна быть отделена от государства» — в том смысле, что никто не может навязывать кому-либо свои взгляды — как религиозные, так и атеистические.
– По моему раскладу крупные планы госпожи Кинг вообще полагалось бы снимать только через три дня! Но потом мы по вашему требованию еще раз перекроили весь план, ради того чтобы мистеру Джордану поначалу достались самые легкие эпизоды!
Но высший интерес «государства» и нации — чтобы Вечный огонь не угас, чтобы среди всего, что сваливается ныне на голову молодого человека, попадало к нему и представление о наших ценностях, чтобы доходил до него Священный дух, дух нашей традиции.
Ну наконец-то, подумал я.
Весь этот скандал, конечно, был высосан из пальца, и затеял его Альбрехт, чтобы досадить мне. Этот человек терпеть меня не мог, не знаю почему. Я ему ничего плохого не делал. Спор, однако, продолжался. Они нашли все же возможность перенести два крупных плана Кинг, намечавшихся на сегодня, и вместо них снять эпизод с Уоллесом и мной. Это означало, что мне в первый день придется играть не только в легких сценах, но и в одной чертовски трудной. Премного благодарен, господин Альбрехт, это вы неплохо подстроили.
Но раздел «Укоренение святых принципов Торы в жизни нации» был принят не без яростного сопротивления многих делегатов. Многие обвиняли Жаботинского в том, что при помощи такого «реверанса» он хотел склонить на свою сторону массы религиозных фанатиков. Жаботинский это решительно отрицал. В письме к сыну, написанном за два дня до закрытия конгресса, он писал:
Я готов подписаться под каждой буквой. Это плод долгих размышлений. Нет нужды говорить, что я по-прежнему за принцип свободы совести и т. д. и не вижу ничего священного в «ритуале». Идея глубже: «укоренение святых принципов Торы в жизни нации»... Всякий согласится, что в Торе есть священные принципы, а все священное стоит «укоренить». С другой стороны, эти «святости» — все из области этики, морали, любой атеист из атеистов обеими руками за мораль, так зачем же религиозная «упаковка»? Я думаю, в этом вся суть спора. Тысячу раз можно преподать моральные правила без всякой связи с Божественным. Так делал и я всю сознательную жизнь, но теперь я считаю, что правильнее все же рассматривать основы этики как нечто, данное изначально и свыше, как нечто недоступное разуму исследователя. Не только из соображений обычной вежливости, ведь, в конце концов, Библия — это действительно наш первоисточник, и почему мы должны это скрывать? Почему можно тогда провозглашать принципы сионизма именем Герцля (если их вообще можно провозглашать без Герцля)?..
Выходя из комнаты, я бросил на него насмешливый взгляд, который он парировал с непроницаемым и враждебным видом. В гардеробной № 61 закончил мой туалет. В коридоре сновали люди, а в соседнем павильоне все еще стучали молотками, пилили и сверлили. Я взглянул в окно на киногородок, залитый утренним светом, и вдруг в душе моей воцарился мир и покой. Крестик, который дала мне Шерли, я крепко сжимал в кулаке.
Почему же только Тору мы должны стесняться цитировать? Это не что иное, как известный сорт снобизма, брезгливого отношения к «местечку». Но для меня — дело не только в этом. Не просто в неприятии брезгливости и снобизма, не только в желании возвратить Торе ее почетное место, я иду дальше. Я считаю, что нам необходим религиозный пафос сам по себе. Я не уверен, что возможно «укоренить» его в душах, быть может, это «врожденное свойство», нечто вроде музыкальных способностей. Но если б только появилось поколение верящих, я был бы счастлив.
В пять минут десятого режиссер пригласил меня в павильон. Переступая через змеившийся по полу кабель, он провел меня за руку по узким, темным проходам, возникшим между стенами павильона и декорацией, на освещенную юпитерами площадку – холл роскошной виллы. Там толпилось множество людей: рабочие, кино– и звукооператоры, техники. На полу лежал мой дублер – человек, избавлявший меня от утомительной и длительной процедуры «установки света». Он был похож на меня, стоял в списке под № 102 и получал сто марок в неделю.
У меня нет сомнений, что наши друзья ортодоксы еще натворят нам бед. Но я не боюсь. Надеюсь, мне удастся загнать их фанатизм в рамки приличий. Но я хочу знать, что ты об этом думаешь. Я встал в 6 утра, чтобы излить душу.
Стационарная кинокамера была смонтирована на небольшом передвижном панорамном кране по прозвищу «Долли». Ассистент кинооператора сидел на маленьком стальном сиденьице за краном. Рабочие, состоявшие в штате «Альгамбры», двигали «Долли» взад-вперед, камера и ассистент поднимались и опускались.
Генри Уоллес (№ 72, гонорар 450 000) был уже на площадке. Он молча пожал мне руку. Девица – секретарь съемок – сидела поодаль на ящике и держала на коленях большой блокнот. Она уже вела дневник съемок. Проходя мимо, я успел прочесть на бланке:
Жаркие споры вокруг «Основного закона» продолжались. Нападки сыпались и со стороны ортодоксов, и со стороны «светских». Но прежде, чем мы приведем отголоски этого спора, поместим здесь в качестве «интермеццо» одно письмо Жаботинского, где он высказывает свое отношение к реформистскому течению в иудаизме (за несколько лет до этого он выражал резко отрицательное мнение об этом течении из-за откровенной склонности последнего к ассимиляции):
СЪЕМКИ: ВНОВЬ НА ЭКРАНЕ
2.11.59.
8.00 – 8.45: установка света для сцены 427.
8.45 – 9.10: монтаж камеры на «Долли» для движения по вертикали и горизонтали.
Что до моей лекции в реформистской синагоге, то прошу передать моим друзьям следующее: в свое время я высказывал резко отрицательное отношение к реформизму, когда последний занимал антисионистские позиции. Если бы ситуация оставалась таковой, о моем выступлении у реформистов не могло быть речи. Но все течет, все меняется. Сегодня в США — главном «оплоте» реформизма — многие лидеры реформистской общины — преданные сионисты.
В этом дневнике девица должна была точно регистрировать весь съемочный процесс, а также число отснятых сцен, расход пленки, все детали, важные для заключительных сцен, номера «кусков», подлежащих копировке, возможные изменения в диалоге и многое другое.
И коли так, я решительно не намерен рассматривать реформизм как нечто выморочное. Речь не идет о моих личных взглядах на ортодоксальный и реформистский иудаизм. Никто пока не просил меня высказываться на эту тему. Нужна или не нужна реформа иудаизма — этот вопрос вне моей компетенции. И доколе реформизм не является проявлением ассимилянтства, дотоле я ни за что не соглашусь видеть в нем нечто «преступное», или «еретическое», или «неприятное».
Я решительно призываю всех наших друзей с большей серьезностью относиться к таким вещам, как свобода совести и свобода мысли. Что до меня, то я не готов участвовать в такой глупости, как предание анафеме чьих-либо духовных исканий, пока последние не покушаются на святость основных принципов свободы, равенства и национализма.
Американец-оператор расхаживал по площадке и знаками объяснялся с немцами-осветителями, сидевшими высоко наверху на мостиках и корректировавшими свет. Все время слышалась мешанина из английских и немецких слов. Наконец оператор остался доволен:
Письмо, приведенное ниже, было адресовано раби Леви Юнгстеру, возглавлявшему ортодоксальную фракцию в Сионистской организации:
– У меня все о\'кей, Торнтон.
Я давно уже пришел к выводу, что религиозная традиция представляет собой не только «историческую ценность», но живую и активную силу, действующую и развивающуюся ныне и вовеки веков. Когда мы удостоимся нашего государства, когда мы начнем строить жизнь этого государства в соответствии с нашими национальными идеалами — станет очевидным, что основа основ наших «национальных идеалов» в той чудесной связи человека с Божественным Духом и что вся история еврейской мысли по сей день во всем ее разнообразии есть не что иное, как выражение этой связи.
Эти свои взгляды я пытался выразить в Основном законе Новой сионистской организации. Я буду и впредь бороться за победу этих взглядов и уверен, что они найдут понимание не только у масс, но и у интеллигенции. Но это не значит вовсе, что они будут приняты безоговорочно, и ни в коем случае — под каким-либо давлением, путями, которые решительно отвергает сама вера, ибо основа основ веры — свобода мнений.
Режиссер хлопнул в ладоши. Стало тихо.
Поймите меня правильно. Божественный Дух нельзя «насадить». Он не может прибегать к услугам полицейского или цензора. Этот Дух хочет завладеть сердцами и совестью, преодолеть сомнения, но — не запретить сомнения. Поэтому не может быть веры, традиции, Божества у общества, в котором не спорят именно об этих вещах. От этой своей убежденности — что истинной вере свобода совести и выражения мнений необходимы как воздух — я не отступлю и на волосок. Отступясь от этого, мы причиним лишь вред религии и традиции.
– Снимаем дубль, – сказал Ситон.
Я не намерен — и это просто никому не нужно — заявлять, что национальное движение и, тем более, весь еврейский народ относятся к Всевышнему с трепетом, почтением и т. д. Такие игры оставим для всяческих движений, пытающихся совместить несовместимое...
– Первый дубль! – крикнул его ассистент. «Висельник», то есть человек, который обслуживал микрофон, висевший на выдвижном стержне кронштейна в виде виселицы (№ 38, работавший по годовому контракту в «Альгамбре»), нажал на электрический гудок, издавший резкий и громкий звук. В коридорах павильона зажглись красные сигнальные лампы. В самом дальнем углу павильона стояла большая герметичная кабина. Звукооператор (№ 37, работавший по годовому контракту в «Альгамбре») уселся за свой пульт с индикаторами, тумблерами, лампочками и приборами и сказал в микрофон два слова, которые разнеслись из динамика по всему павильону: «Звук готов!»
Мы говорим совсем о другом: мы намерены трудиться ради переворота в душах людей, переворота, который обратит души нынешних «вольнодумцев» к поискам правды в вечном источнике, имя которому — «наша традиция»... Это не значит, что мы откажемся от современной науки или от мудрости Яфета, но мы постараемся показать, что источник всех истинных достижений науки в области этики, морали, исправления мира — в нашей традиции и то, чему мы научились у других,— не что иное, как толкования того, чему они сами научились у нас. Именно это я имел в виду, внося в предложенный мною в Вене проект слова «укоренение священных принципов Торы в жизни нации».
Генри Уоллес и я стояли теперь на площадке, оба в смокингах, оба залитые ярким светом. В окружающей нас темноте поблескивало множество глаз.
У великой цели великие средства. И имя этому средству — свобода. Не должна даже на далеком горизонте замаячить тень стражника, ибо даже тень его губительна для этой цели. Не ставьте преград игре исследовательской мысли. Но бойтесь споров о самом главном, самом святом для вас. Ибо истина рождается только в споре.
– Прошу, – сказал Ситон, сидевший на откидном стульчике под камерой.
– Подлая скотина! – крикнул Уоллес и бросился на меня. Я укрылся за письменным столом и пролепетал:
– Но послушайте… послушайте же…
В тот же период Жаботинский изложил в статье свое кредо о ценности традиции:
Камера поехала на нас. «Долли» ее приподняла. С нечленораздельным воплем Уоллес взмахнул бронзовым канделябром и вне себя от бешенства подскочил ко мне. Кран с камерой поднялся еще выше. Я отшатнулся, выставив вперед ладони, и попытался увернуться. Тщетно. Всю свою силу вложил Уоллес в руки, занесшие надо мной канделябр. Тяжелое бронзовое основание со свистом рассекло воздух и ударило меня в затылок. Без единого звука я рухнул на серый ковер рядом с тахтой. Все это время рабочие бесшумно двигали вперед кран с камерой, теперь он быстро опустился, и в камеру крупным планом попала моя голова, в то время как ассистент оператора, прижавшись глазом к резиновому ободку объектива, корректировал резкость.
...Одно из двух: либо мы должны заявить, что еврейство — примитивная раса, лишенная всякой культуры и пребывающая, с духовной точки зрения, в младенчестве, либо мы должны считаться с очевидным фактом, что библиотека нашей национальной культуры состоит на 95 процентов из книг «религиозных» и лишь на 5 процентов — из «светских». Почти все ценности в области философии, этики, социальной справедливости, которыми мы обогатили мир и ради которых восходили на костер,— все они или почти все (если есть тут исключения) — сотканы из шелковых нитей нашей традиции, рождены в беседе человека с Богом, были осмыслены и выражены в лучах Божественного Духа. С такой могучей скалой наследия невозможно бороться. Да и зачем «бороться»? Что тут обидного, где тут унижение для народа, если народ считает, что его взгляды на мораль связаны с глубочайшими тайнами Вечности?
Несколько секунд в павильоне стояла тишина. Потом Ситон сказал:
– Для начала вполне прилично.
Сдержанность и реакция
Он отвел нас с Уоллесом в сторонку и сказал нам, что бы ему хотелось сделать иначе, а оператор и его ассистент сказали, что и я, и Генри по разу вышли из кадра на один шаг, а потом мы делали еще три дубля этой сцены, после чего Ситон сказал, когда я в четвертый раз лежал на ковре убитый:
«...Не убий» никого, кроме еврея,— есть ложь».
– Теперь все прекрасно.
Я поднялся. Уоллес поставил канделябр на стол. Из динамика донесся голос звукооператора:
Весной 1936 года стало очевидно, что в ближайшее время ожидались кровавые нападения банд арабских террористов на Ишув. Жаботинский предупреждал об этом английского верховного губернатора в Палестине. Никакие меры не были приняты. Через две недели арабы объявили всеобщую забастовку и начали систематические нападения на евреев, они сеяли смерть повсюду. Отряды еврейской самообороны «Хагана» оказывали арабам сопротивление, но — не более того. Никаких ответных акцией не было. Дело в том, что руководство Ишува проводило так называемую политику «сдержанности». В принципе, ее поддерживал и Жаботинский, надеясь, что такая политика приведет в конце концов к тому, что англичане согласятся на формирование еврейских вооруженных сил, которые будут отвечать за порядок в Стране. Однако время шло, а англичане, смотря сквозь пальцы на арабские вооруженные банды, не позволяли, между тем, вооружаться евреям. Собственно, у самого Жаботинского никогда не было иллюзий относительно «сдержанности». Он временно поддерживал ее из тактических соображений, но свои взгляды по этому поводу он выразил еще в 1928 году:
– Звук в порядке.