Шоу Ирвин

Матрос с «Бремена»

(сборник рассказов)

Матрос с «Бремена»

Они сидели на маленькой, выкрашенной белой краской кухоньке, все за одним столиком с фарфоровой крышкой, — Эрнест, Чарли, Премингер и доктор Страйкер, и казалось, что в ней битком народу. Сэлли у печки старательно переворачивала на сковороде оладьи, прислушиваясь к словам Премингера.

— Так вот, — продолжал Премингер, аккуратно орудуя ножом и вилкой, — все было просто превосходно. Наши товарищи словно приехали в оперу — разодеты в пух и прах, как истинные леди и джентльмены; ну, в вечерних роскошных платьях и в этих… как их, черт…

— Смокингах, — подсказал Чарли, — с черными «бабочками».

— Да, да, смокингах, — кивнул Премингер; в его речи ощущался немецкий акцент образованного человека. — Этакие приятные люди, смешавшиеся с толпой других таких же милых людей, которые пришли на судно, чтобы попрощаться с ними, со своими друзьями; все были веселы — чуть навеселе, никому и в голову не приходило, что это члены партии: опрятны, аккуратны, вышколены — просто высший класс! — Премингер негромко засмеялся: ему понравилась собственная шутка.

Сам он был похож на молодого парня из какого-нибудь почтенного средневосточного колледжа: короткая стрижка, прямой нос, голубые глаза; готов смеяться по любому поводу своим коротким, заливистым смехом; говорил быстро, словно ставил своей целью напалить как можно больше слов, чтобы поскорее перейти четко установленную границу. Что он немецкий коммунист и палубный офицер на «Бремене» — это обстоятельство не вызвало в нем никаких особых перемен.

— Удивительно, — отметил он, — сколько же красивых девушек в нашей партии здесь, в Соединенных Штатах. Прекрасно!

Все засмеялись, даже Эрнест, которому приходилось ладонью прикрывать зияющие промежутки между редкими зубами в верхнем ряду, когда он улыбался. Он прикрывал не только рот, но еще пальцами и черную повязку на глазу. За такой преградой он скрывал короткую, почти мгновенную улыбку, стараясь поскорее подавить вызвавшую ее веселость, чтобы, отняв наконец руку, вернуть лицу обычное, неподвижное, отстраненное привычное выражение, которое он вырабатывал с того времени, когда вышел из больницы. Сэлли — она наблюдала за ним стоя у печки — давно изучила каждое его движение: скупая улыбка, поднесенная ко рту рука, борьба с собой за самообладание, умиротворенность, когда рука опускалась.

Покачав головой, она бросила еще три поджаренные оладьи на тарелку.

— Вот! — И поставила ее перед Премингером. — Это вам не ресторан «Чайлдса». Куда лучше!

— Чудесно! — Премингер обильно полил их сладким сиропом. — Всякий раз, как приезжаю в Америку, набрасываюсь на них. Такое пиршество! На всем Европейском континенте ничего подобного не сыщешь!

— Ладно, — Чарли навалился на стол всем своим могучим, необъятным телом, под которым, казалось, и столик исчез, — заканчивай свою историю.

— Ну, я дал сигнал, — продолжал Премингер, размахивая вилкой. — Когда все было готово, на палубе веселились, ничего не подозревая, а стюарды носились как угорелые с подносами, а на них бокалы с шампанским, — я дал едва заметный сигнал, и все мы устроили замечательную демонстрацию. Заранее обусловленные жесты, громкие вопли: раз, два три — нацистский флаг спущен с мачты. Девочки, собравшись вместе, поют нежно, словно ангелочки; со всех концов судна к нам бегут пассажиры; теперь всем ясна наша идея — устроить небольшую, яркую антифашистскую демонстрацию. — Он не спеша размазывал кусочек масла по оладье. — Ну, потом началось. Грубость, хамство — всего этого мы, конечно, ожидали. В конце концов, все мы знали, что… что это не вечер с коктейлем в честь леди Астор. — Надув губы, он косился на свою тарелку и в в эту минуту был похож на мальчишку, возомнившего себя главой семьи. — Мы, конечно, этого ожидали — потасовки, удары по голове. В наши дни справедливость неотрывно связана с тумаками, кто же этого не знает. Но ведь это немцы, мой народ. От них всегда нужно ожидать наихудшего. Умеют сорганизоваться — быстро, молниеносно, методично; подавить мятеж на судне. Стюарды, смазчики, матросы все без исключения через полторы минуты были на месте. Двое держали нашего товарища, а третий его избивал. Все продумано, никаких случайностей.

— Черт с ними! — подвел итог Эрнест. — Стоит ли мусолить все это снова? Все кончено.

— Заткнись! — бросил ему строго Чарли.

— Два стюарда схватили Эрнеста, — продолжал тихо Премингер. — Третий принялся его избивать. Стюарды гораздо хуже солдат. Весь день только и слышат приказы, вот и возненавидели этот мир. Эрнесту не повезло. Другие тоже выполняли свои обязанности, но все же оставались людьми. А этот стюард — член нацистской партии. Австриец, ненормальный человек.

— Сэлли, — позвал Эрнест, — налей Премингеру еще молока!

— Он зверски избивал Эрнеста, — Премингер рассеянно постукивал вилкой по фарфоровой крышке стола, — и при этом смеялся — весело смеялся.

— Ты его знаешь? — спросил Чарли. — Уверен, что знаешь?

— Знаю. Черноволосый двадцатипятилетний парень, весьма привлекательный; спит, по крайней мере, с двумя женщинами в каждый рейс. — Премингер нечаянно пролил немного молока, у дна его стакана образовалась маленькая белая лужица. — Его имя Лугер; по заданию нацистов шпионит за командой; двоих уже отправил в концлагерь. Характер у него твердый, решительный; он знал что делал, когда бил Эрнеста в глаз. Попытался я его остановить, но никак не мог выбраться из толпы бегающих по палубе и орущих. Хорошо бы с этим Лугером произошло несчастье. Будет очень здорово.

— Возьми сигару, — предложил Эрнест, вытаскивая из кармана две.

— С ним обязательно что-нибудь произойдет! — Чарли глубоко вздохнул, убирая свое мощное тело со стола. — Клянусь — обязательно!

— Перестань ребячиться, — посоветовал ему Эрнест тоном, в котором чувствовалась усталость: он всегда так говорил, когда завязывались серьезные дискуссии. — Ну изобьете вы одного матроса. И что вы этим докажете?

— А я ничего и не собираюсь доказывать, — возразил Чарли. — Ничего, черт подери! Просто хочу пообщаться с тем, кто выбил моему брату глаз, вот и все.

— Дело ведь не в личности, — продолжал тем же усталым тоном Эрнест. — Дело в фашизме, в этом движении. Разве можно остановить фашизм, если выступить в крестовый поход против одного-единственного немца? Был бы я уверен, что такой шаг приведет к положительным сдвигам, — первый сказал бы тебе: «Давай действуй!»

— Мой брат — коммунист, — с горечью произнес Чарли. — Он выступает, его обрабатывают по первое число, а он все твердит о своей диалектике. Ну просто красный святоша, видящий отдаленную перспективу. От этой отдаленной перспективы у меня ломит в заднице. У меня не отдаленный, а весьма приближенный взгляд на мистера Лугера. Я намерен выпустить кишки из его брюха. Премингер, что скажешь на это?

— Как член партии, — ответил Премингер, — одобряю поведение твоего брата, Чарли.

— Чушь! — огрызнулся Чарли.

— Как человек, Чарли, — продолжал Премингер, — прошу тебя: уложи этого Лугера на больничную койку хотя бы на полгода. Где твоя сигара, Эрнест?

Доктор Страйкер заговорил своим сухим, вежливым голосом дантиста:

— Как вам, очевидно, известно, я против всякого насилия. — Зубной врач весил всего сто тридцать три фунта и был таким хрупким и прозрачным, что, казалось, сквозь него можно смотреть как сквозь стекло. — Но, как и все друзья Эрнеста, я, как и все вы, включая Эрнеста, наверняка получу определенное удовлетворение, если кто-то позаботится об этом Лугере. Я со своей стороны сделаю все возможное, все, что в моих силах.

Конечно, доктор Страйкер был сильно напуган, голос у него звучал глуше обычного из-за сухости во рту; он высказал свое мнение, разумно и неторопливо взвесив все «за» и «против», преодолевая охвативший его страх, тревогу и понимая, что ему могут нанести и физический урон.

— Вот что я думаю по этому поводу, — заключил он.

— Сэлли, — обратился Эрнест к Сэлли, — ну хоть ты поговори с этими глупцами.

— Мне кажется, твои друзья отлично понимают, о чем говорят, — медленно, растягивая слова, глядя прямо в лицо мужа, ответила Сэлли — собранная, сосредоточенная, даже жесткая.

Эрнест пожал плечами.

— Все это чистые эмоции. Широкий, абсолютно бесполезный жест. Вы все заражены философией Чарли. А он футболист, играет в американский футбол. У него и философия футбольного игрока. Кто-то сбивает с ног тебя, потом ты сбиваешь кого-то из противников, и все отлично, какие могут быть разговоры?

— Налей мне тоже стакан молока, — попросил Чарли. — Пожалуйста, Сэлли.

— С кем вы играете на этой неделе? — поинтересовался Эрнест.

— С Джорджтауном.

— Неужели тебе не хватит физического насилия на поле хотя бы на неделю?

— Не-а, — спокойно ответил Чарли. — Вначале я позабочусь о Джорджтауне, а потом уже о Лугере.

— Вы не забыли про меня? — осведомился зубной врач. — Я сделаю все. Все, что в моих силах. К вашим услугам!

— Твой тренер вряд ли будет доволен, — охладил его пыл Эрнест, — если ты явишься к нему избитый, весь в синяках и кровоподтеках.

— Пошел он к черту, этот тренер! А ты, Эрнест, заткнись, по-хорошему прошу. Сыт по горло вашей коммунистической тактикой, с меня довольно. И вбей себе это в башку, Эрнест, пожалуйста! — И Чарли, встав со стула, грохнул пудовым кулаком по столу. — Мне наплевать на классовую борьбу, на воспитание пролетариата в нужном духе; мне наплевать на то, что ты — коммунист! Я действую исключительно в роли твоего брата, не больше. Будь у тебя побольше мозгов, и ты держался бы подальше от этого вшивого судна… Ты ведь художник, человек искусства, рисуешь милые акварельки. Какое тебе, черт подери, дело до того, что сейчас сумасшедшие управляют Германией? Ну да ладно! У тебя мозгов нет. Ты пробираешься на судно, и вот тебе результат — тебе выбивают глаз! О\'кей! Теперь я вмешиваюсь в эту склоку, это мое личное дело. И вам нечего совать свой нос в мои личные дела. Захлопни варежку! Я поступлю как найду нужным. А ты ступай в спальню, приляг. Мне еще кое-что нужно сделать.

Эрнест встал, закрывая ладонью дергающийся нервно рот, и покорно пошел в спальню. Закрыв за собой дверь, лег в темноте на кровать и долго лежал с открытыми глазами.

На следующий день за час до отплытия Чарли, доктор Страйкер и Сэлли отправились на «Бремен». На судно поднялись по разным трапам; стояли в разных местах на палубе А, ожидая прихода Премингера. Он пришел; казался очень молодым — ну совсем мальчиком, в своей хрустящей голубой форме. Не глядя на друзей, подошел к черноволосому, смазливому молодому стюарду, коснулся его руки, что-то ему сказал и отправился на корму. Чарли с доктором Страйкером внимательно изучали этого парня, чтобы через две недели, когда встретятся на темной улице, не произошло досадной ошибки. Вскоре они ушли; на палубе осталась одна Сэлли — она мило улыбалась стюарду.

— О чем тут говорить, все предельно ясно, — заявила Сэлли две недели спустя. — Я с ним обедаю, потом мы идем в кино, я заставляю его пропустить хотя бы пару стаканчиков и потом говорю, что живу на Западной Двенадцатой улице, возле Вестр-стрит, — там целый квартал жилых домов. Приведу его на Западную Двенадцатую улицу около часу ночи, а вы уже будете там нас ожидать, ты и Страйкер, под знаком поворота на Девятую авеню. Подойдете к нам, спросите: «Извините, не скажете, как пройти на площадь Шеридана?» И тут я брошусь бежать.

— Правильно! — одобрил ее план Чарли. — Все отлично! — И о чем-то раздумывая, поплевал на свои громадные ладони, с мозолями, трещинами и ссадинами — следы воскресной игры. — Ну вот и вся легенда для мистера Лугера. Ты с этим справишься? Ты в этом уверена? Не подведешь?

— Справлюсь, не волнуйся! — храбро уверила его Сэлли. — Когда сегодня прибыло судно, у нас с ним состоялся долгий разговор. Видимо, ему… не терпится. Очень нравятся, так он сказал, миниатюрные брюнетки, как я. Я намекнула, что живу одна, в нижней части города. Он многозначительно так на меня посмотрел. Теперь я понимаю, почему он спит с двумя женщинами в каждом рейсе, как утверждает Премингер. В общем, я с ним справлюсь.

— А чем будет заниматься сегодня… вечером… Эрнест? — У доктора Страйкера за эти две недели напряженного, тревожного ожидания во рту стало еще суше, и он с трудом сглатывал слюну после каждых нескольких произнесенных слов. — Кто-то должен сегодня позаботиться об Эрнесте.

— Сегодня вечером он идет в Карнеги-холл, — объяснила Сэлли, — там играют Брамса и Дебюсси.

— Неплохое развлечение на вечер, — похвалил Чарли. Рассеянно расстегнул пуговку на воротнике, опустил узелок галстука пониже. — Теперь я с ним хожу только в кино — там, в темноте, хоть не вижу его изуродованной физиономи.

— Ничего, все обойдется, — попытался успокоить их, как профессионал, доктор Страйкер. — Я вставлю ему новые зубы, и он уже не будет так стесняться, постепенно привыкнет.

— Он теперь почти ничего не рисует, — сообщила Сэлли. — Просто сидит дома в комнатах и рассматривает свои старые картины.

— Теперь об этом Лугере, — перебил ее Чарли, — об этом парне Лугере. Расскажи нам о нем.

— На часах он носит маленький портретик Гитлера, — начала Сэлли, — сам мне показал. Говорит, что ему одиноко.

— Он в самом деле здоровый мужик? — нервно спросил доктор Страйкер.

— Да, он крупный, сильный мужчина, — признала Сэлли.

— Может, Чарли, стоит захватить с собой какую-нибудь железку? — Страйкер от сухости во рту еле ворочал языком.

Чарли засмеялся и протянул к нему обе руки, ладонями вперед, — широкие, мускулистые. Правда, сломанные пальцы чуть согнуты.

— Я все сделаю вот этими руками, — пообещал он. — Отделаю мистера Лугера вот этими двумя кулаками. Это мое личное дело, вот и все.

— Но кто может поручиться… — начал было Страйкер.

— Не волнуйся, Страйкер, не волнуйся! — успокоил его Чарли. — Зачем лишние волнения?

В двенадцать ночи Сэлли с Лугером, выйдя из метро на Четырнадцатой улице, пошли вниз по Восьмой авеню. Лугер держал Сэлли под руку, а его пальцы скользили по ее руке вверх и вниз, крепко сжимая ее упругую плоть над локтем.

— Ах, — вскрикнула Сэлли, — не надо! Мне больно!

Лугер только засмеялся.

— Ну уж не так больно! — оправдывался он, игриво пощипывая ее. — Но если даже немного больно, ты ведь не против? — Он говорил на каком-то усложненном английском, с сильным немецким акцентом.

— Нет, я против, — ответила Сэлли, — честно — против.

— Ты мне так нравишься! — На ходу он тесно прижимался к ней. — Ты очень хорошая девчонка. Какая отличная у тебя фигура, как ты сложена! Счастлив, что мне выпала возможность проводить тебя домой. Ты точно живешь одна, не обманываешь?

— Конечно, — успокоила его Сэлли. — Не волнуйся. Мне хочется чего-нибудь выпить.

— А-а-а… — протянул Лугер. — Зря терять время?

— За мой счет, — уточнила Сэлли — она много узнала о нем за один вечер. — У меня есть деньги. По стаканчику — тебе и мне, идет?

— Ну, если ты настаиваешь… — Лугер толкнул дверь бара. — Но только один стаканчик — сегодня ночью мы займемся кое-чем другим. — Больно ущипнул ее и засмеялся, глядя искоса ей в глаза с многозначительностью опытного сердцееда — так он глядел на своих двух избранниц в каждом рейсе «Бремена».

Под знаком поворота на Девятую авеню, на Двенадцатой улице, у столба, на постаменте, ждали в темноте Чарли с доктором Страйкером.

— Я… я… — начал Страйкер; ему пришлось снова сглотнуть слюну, чтобы сказать несколько слов. — Интересно, придут ли они, — наконец с трудом вымолвил он шепотом, на одной ноте.

— Придут, куда они денутся, — откликнулся Чарли, не отрывая глаз от небольшого треугольника парка вверх по Двенадцатой улице, где она соединяется с Девятой авеню. — Сэлли — женщина мужественная, ей отваги не занимать. К тому же любит моего чокнутого братца, будто он не художник, а президент Соединенных Штатов и в нем соединились черты Ленина и Микеланджело. И вот он пошел на судно и ему выбили глаз.

— Он очень хороший человек — твой брат Эрнест. У него есть свои истинные идеалы. Мне очень жаль, что сейчас все это происходит вот с такими людьми, как он, — просто смотреть противно… Это не они?

— Нет, две девчушки из Христианского союза молодежи, он на углу.

— Каким он всегда был веселым человеком, — продолжал Страйкер, не переставая торопливо сглатывать слюну. — Всегда так заразительно смеялся; всегда знал, о чем говорит. До его женитьбы мы часто выходили вдвоем, и всегда наши девушки, и его и моя, кто бы они ни были, непременно все свое внимание уделяли только ему, все время. Я не возражал. Я люблю твоего брата Эрнеста, словно он мой младший брат. Прямо плакать хочется, когда вижу, как отрешенно сидит он за столом, прикрывая выбитый глаз и зубы, молча, не принимает никакого участия в разговоре, а лишь слушает, что говорят другие.

— Да, — согласился Чарли, — да. Послушай, Страйкер, почему бы тебе немного не помолчать, а?

— Прости, — заговорил еще быстрее врач, преодолевая сухость во рту, — я не хочу тебе мешать, беспокоить. Но я должен выговориться. В противном случае, если я буду долго стоять молча, — то могу вдруг от страха убежать отсюда и бежать не останавливаясь аж до Сорок второй улицы. Я не могу молчать в такой ответственный момент, извини.

— Черт с тобой, болтай! — великодушно разрешил Чарли, похлопывая друга по плечу. — Выкладывай немедленно все — все, что накипело на сердце.

— Я пошел на это только для того, чтобы помочь Эрнесту. — В темноте Страйкер прислонился спиной к столбу, стараясь унять дрожь в коленях, и продолжал, обрадованный поощрением со стороны Чарлза: — Я разработал тут одну теорию… Она заключается вот в чем: когда Эрнест узнает, что мы сделали с этим Лугером, он наверняка воспрянет духом, это станет для него чем-то вроде трамплина. Так я оцениваю психологическую сторону возникшей ситуации. Почему мы все же не захватили с собой какую-нибудь железку? Ну дубинку, нож, стамеску, кастет… — Он засунул обе руки в карманы пальто, чтобы его друг не видел, как сильно они дрожат. — Будет очень плохо, если мы все смажем… Как ты считаешь — плохо, если мы его упустим, а? Что скажешь, Чарли?

— Ша! — прошипел ему Чарлз.

Страйкер посмотрел на улицу. Там, в конце, показалась парочка.

— Это они! Сэлли, узнаю ее пальто. А рядом с ней этот негодяй, этот вшивый немец…

— Ша, Страйкер, ша!

— Как мне холодно, Чарли. А тебе? Теплая, кажется, ночь, а я…

— Да заткнись ты, ради Бога, наконец! — вспылил Чарлз.

— Мы с ним справимся! — прошептал Страйкер. — Да, Чарли, я, конечно, заткнусь, охотно заткнусь, Чарли…

Сэлли и Лугер медленно шли вниз по Двенадцатой улице. Лугер обнимал ее за талию, и их бедра все время соприкасались при ходьбе.

— Какой хороший фильм мы посмотрели! — журчал Лугер. — Обожаю Дину Дурбин1: как молода, свежа — просто конфетка. Очень похожа на тебя. — И широко улыбнулся Сэлли в темноте, крепче прижимая ее за талию. — Такая ма-аленькая, моло-оденькая девушка… Вот такие, как ты, мне очень нравятся. — Попытался ее поцеловать.

Сэлли увернулась.

— Послушайте, мистер Лугер… — обратилась она к нему, и не потому, что он ей нравился, а просто — он человек, безрассудный, ничего не подозревающий; к тому же сердце ее гораздо мягче, чем она предполагала.

— Я не понимаю по-английски, — отозвался Лугер, — ему так нравилась ее застенчивость на последнем этапе к цели.

— Благодарю вас за приятный вечер, — приходя в отчаяние, продолжала Сэлли; она останановилась на тротуаре. — Спасибо, что проводили до дома. Ко мне нельзя. Я соврала вам: я живу не одна.

Лугер засмеялся.

— Ах ты, маленькая, пугливая девочка! Как это мило! Вот за это я люблю тебя!

— Там мой брат, — продолжала Сэлли, не зная почему, — клянусь Богом, я живу с братом в одной квартире!

Лугер, грубо облапив ее, крепко поцеловал, поранив ей губы своими острыми зубами. Его сильные руки все глубже впивались в ее тело на спине. Она разрыдалась прямо ему в лицо, ей было больно, она чувствовала себя в эту минуту такой беспомощной. Он отпустил ее. Он смеялся.

— Пошли, — сказал он, снова прижимая ее к себе. — Пошли, мне ужасно хочется увидеть твоего брата, маленькая лгунья.

— Ладно, — сказала она, увидав, как из густой тени вышли Чарли со Страйкером. — Хорошо, не будем волынить. Пошли побыстрее. Как можно быстрее. Для чего терять понапрасну время?

Лугер весело смеялся. Он был счастлив.

— Ну вот, так-то оно лучше. Так и должна разговаривать рассудительная девушка.

Они медленно приближались к столбу на постаменте. Лугер все смеялся, рука его лежала у нее на бедре. Теперь он уверен, он скоро овладеет ею.

— Простите, — к ним подошел Страйкер, — как пройти к площади Шеридана?

— Ну вот, — Сэлли остановилась, — нужно…

Чарли с размаху нанес Лугеру сокрушительный удар, и, услышав обычный глухой звук, когда кулак опускается на лицо человека, испуганная Сэлли бросилась прочь. Чарли, держа ее спутника за отвороты пальто на груди одной рукой, другой обрабатывал его болтающуюся из стороны в сторону голову. Затем оттащил его в плотную тень к высокой железной изгороди и повесил за воротник пальто на пику одного из железных столбиков, чтобы было удобнее работать обеими руками. Страйкер, понаблюдав несколько секунд за расправой, с отвращением отвернулся в сторону Восьмой авеню.

Чарли работал методично, нанося короткие, точные, разящие удары, напрягая все мышцы своего двухсотфунтового тела спортсмена; голова Лугера беспомощно телепалась из стороны в сторону, билась о железные острия ограды. Он нанес три мощных удара прямо в нос, и в эти мгновения кулак его действовал как тяжелый молоток в руках плотника. Каждый удар сопровождался хрустом разбитой кости или треском разорванного хряща. Покончив с носом, приступил ко рту — бил по обеим челюстям обеими руками, покуда не выпали все зубы; разбитая челюсть отвисла, — в ней теперь была видна одна окровавленная мякоть, из которой больше не торчали зубы.

Чарли вдруг расплакался: слезы текли у него по щекам прямо в открытый рот, все тело содрогалось от рыданий, но кулаки работали безостановочно. Страйкер боялся повернуться к ним. Закрыв уши руками, он напряженно вглядывался в темноту — туда, где проходила Восьмая авеню.

Приступив к обработке глаза Лугера, Чарли заговорил:

— Ты подлец, ты негодяй! Ты падаль, паскуда, подлый негодяй! Будь ты проклят! — повторял он как безумный, не сдерживая ни рыданий, ни слез, нанося мощные удары кулаком по глазу правой рукой; он бил остервенело, в одну точку, разрывая плоть на лице, а кулак его после каждого удара окрашивался вязкой кровью, брызжущей из разбитой глазницы. — Ах ты, тупица, говнюк, бабник, сукин сын, негодяй! — И продолжал наносить удары правой только по одной цели — точно в разбитый глаз.

Неожиданно показалась машина: она ехала от порта по Двенадцатой улице, на углу притормозила. Страйкер вскочил на подножку.

— Давай, давай, двигай дальше, — угрожающе заговорил он, — проваливай, если тебе дорога жизнь! — И спрыгнул с подножки, глядя вслед быстро удаляющемуся автомобилю.

Все еще не уняв рыданий, Чарли колошматил Лугера, нанося ему удары в грудь, в живот. С каждым ударом Лугер стукался о железную решетку, издавая такой звук, словно кто-то выбивал поблизости ковер. Наконец воротник у его пальто оторвался, и он сполз на тротуар.

Чарли отошел назад, все еще по инерции размахивая кулаками, — слезы лились у него из глаз, пот стекал с лица, пробираясь за воротник; вся одежда была испачкана кровью.

— О\'кей! — произнес он. — О\'кей, ты, негодяй! — И быстро пошел вперед от знака разворота.

Страйкер поспешил за ним.

Значительно позже, в больнице, перед кроватью, на которой лежал без сознания, весь в бинтах и гипсе Лугер, стоял Премингер.

— Да, — объяснял он сыщику и врачу, — этот человек из нашей команды. Его фамилия Лугер. Он стюард. Все бумаги при нем, в порядке.

— Как вы думаете, кто это сделал? — В голосе детектива чувствовалась усталость от такой вот повседневной рутины. — Были у него враги?

— Насколько я знаю, нет. Он был славный парень, его все любили. Пользовался популярностью, особенно среди женщин.

Детектив пошел к двери палаты, бросив на ходу:

— Он основательно утратит популярность, когда выйдет отсюда.

Премингер покачал головой.

— Нужно быть очень осторожным в незнакомом городе, — заметил он на прощание врачу и вернулся на судно.

«Я — за Дэмпси!»

Из «Мэдисон-сквер гарден» валила толпа болельщиков, и вид у всех у них был печальный и задумчивый, как это обычно бывает, когда бои прошли бесцветно, не вызывая никакого восторга. Флэнеген живо проталкивал Гурски с Флорой через безрадостную толпу к стоянке такси. Гурски занял откидное сиденье, Флэнеген с Флорой устроились на заднем.

— Выпить хочется, — заявил он, как только такси рвануло с места. — Забыть навсегда, что я сегодня увидел.

— Они были не так уж и плохи, — возразил Гурски. — Дрались по-научному.

— Но ни одного расквашенного носа! — сокрушался Флэнеген. — Ни капли крови! И это называется тяжеловесы! Анютины глазки, а не тяжеловесы!

— Ну, если смотреть на все это как на демонстрацию боксерского искусства, — продолжал стоять на своем Гурски, — все это показалось мне довольно интересным. Джо Луиса1 все сильно переоценивают. — Гурски подался вперед со своего маленького откидного сиденья и похлопал приятеля по коленке. — Очень переоценивают.

— Да, — согласился Флэнеген, — точно так, как переоценивают «Тексас». Я видел бой Шмелинга.

— Этот немец уже старик, — заметил Гурски.

— Когда Луис нанес ему удар в живот, — вмешалась в разговор Флора, — он заплакал. Как маленький ребенок. Луис вогнал ему в брюхо руку по запястье. Сама видела, собственными глазами.

— Он оставил свои прежние сильные ноги в Гамбурге, — объяснил Гурски. — Теперь хватит легкого дуновения ветерка — и он с копыт долой.

— Ты считаешь Луиса легким дуновением? — спросил Флэнеген.

— Он весь словно из камня, — определила Флора.

— Очень хотелось бы увидеть Дэмпси в бою с ним. — От этой мысли глаза у Гурски расширились. — Дэмпси — боксер в расцвете сил. Вот где кровь потечет рекой!

— Луис превратит этого Дэмпси в котлету. Кого когда-либо побеждал Дэмпси? — поинтересовался Флэнеген.

— Ты только послушай! — В изумлении Гурски толкнул ногой колено Флоры. — Дэмпси! Это же вылитый Манасса Маулер!

— Луис — большой мастер бокса, — настаивал на своем Флэнеген. — И он боксирует так, словно бьет бейсбольной битой двумя руками. А ты — Дэмпси! Юджин, ты просто дурак!

— Ребята! — укоризненно посмотрела на них Флора.

— Дэмпси всегда дрался как пантера. Нанося удары, он танцует, плетет кружева. — Гурски сидя продемонстрировал, как он это делает. Котелок слетел с его маленькой, опрятной головки. — У него в каждом кулаке — разрушительный удар. — Гурски наклонился за своим котелком. — У него сердце раненого льва.

— Осмелится выйти на ринг с Джо Луисом — уж ему основательно достанется. — Флэнеген нашел что-то очень смешное в своих словах, просто покатился от хохота, игриво шлепнув Гурски по физиономии — котелок снова слетел у того с головы.

— Ты, кажется, забавный человек, — сказал Гурски, наклоняясь за котелком. — Очень забавный.

— Твой главный недостаток, Юджин, — ответил Флэнеген, — это полное отсутствие чувства юмора.

— Видишь ли, я смеюсь, только когда смешно. — Гурски отряхивал свой котелок.

— Разве я не прав! — повернулся Флэнеген к Флоре. — Как ты считаешь, есть у Юджина чувство юмора?

— Юджин — очень серьезный человек, — рассудила Флора.

— Пошел к черту! — вырвалось у Гурски.

— Эй, легче на поворотах! — Флэнеген похлопал приятеля по плечу. — Со мной нельзя разговаривать в таком тоне.

— А-а-а… — протянул Гурски.

— Ты не умеешь спорить как настоящий джентльмен! — возмущался Флэнеген. — И это очень тебя портит. Все мальчишки этим грешат.

— А-а-а-а!

— Подросток, чей рост меньше пяти футов шести дюймов, вступая в спор, обязательно нервничает, волнуется. Разве я не прав, Флора?

— Это кто нервничает?! — закричал Гурски. — Я просто констатирую факт. Дэмпси вытряхнет все из Луиса, как вытряхивают пыль из ковра. Вот что я хотел сказать.

— Ты слишком шумишь, — заметил Флэнеген, — ну-ка, сбавь тон.

— Я видел их обоих, и того и другого! Своими собственными глазами!

— Ну что, черт подери, ты знаешь о боксе, а? — завелся Флэнеген.

— «О боксе»! — Гурски даже задрожал всем телом от негодования на своем крохотном откидном сиденье. — А ты знаешь много не о боксе, а о драке, когда с пистолетом в руках поджидаешь в конце темной аллеи подвыпивших бродяг.

Флэнеген зажал ему рот рукой. Второй схватил его за горло.

— Заткнись, Юджин, я требую, чтобы ты заткнулся!

Глаза у Гурски полезли на лоб. Громадная рука не давала ему дышать. Но Флэнеген тут же ослабил хватку и, вздохнув, убрал руку.

— Вот что, Юджин, ты мой лучший друг, но иногда я советую тебе держать язык за зубами.

— Послушайте, — попыталась утихомирить их Флора, — мы ведь едем на вечеринку. А вы сцепились, как две гориллы — большая и маленькая.

Дальше ехали молча. Однако сразу повеселели, когда в «Кафе дикарей» проглотили по два «старомодных» коктейля из виски, горького пива с сахаром и лимонной корочкой. Джаз-банд из колледжа, пятеро музыкантов, наяривал быстрые фокстроты, коктейли разгоняли застоявшуюся кровь, и друзья устроились за одним столиком. Флэнеген дружески похлопал Гурски по голове.

— Все в порядке, Юджин. Ведь как-никак мы друзья. Мы с тобой товарищи на всю жизнь.

— Ладно, — неохотно пошел на мировую Гурски. — Все же мы на вечеринке.

Все изрядно пили, как и полагается на вечеринке, а Флора вдруг высказалась:

— Послушайте, ребята, ну разве не глупо с вашей стороны: вы никогда не встречаетесь для того, чтобы спокойно поговорить, как водится среди друзей.

— Все это из-за его несуразного поведения, — обиделся Гурски. — Жуткий разгильдяй, руки как у мясника, только топора не хватает, и потому всегда задирает нос.

— А что я такого сказал? Что Луис большой мастер бокса, вот и все. — Флэнеген расстегнул воротник рубашки.

— Да, это все, что ты сказал! Как будто этого мало!

— У Дэмпси сильный удар. И это все. Сильный удар. Ты помнишь, что с ним сделал этот бык из Южной Америки? Этот Фирпо? Дэмпси поднимали на ноги репортеры. Какой из репортеров когда поднимал Джо Луиса на ноги?

— Да, что он такого сказал? Что он такого сказал? — повторял обиженный Гурски. — Боже мой!

— Ребята, — принялась умолять их Флора, — все это давно уже в прошлом. Зачем ссориться? Отдохните, повеселитесь!

Флэнеген вертел в руках свой стакан.

— Вон он какой, этот Юджин. Ты ему одно — он тебе другое. Как автомат! Все на свете согласны, что в этом мире не было лучшего боксера, чем Джо, а он лезет со своим Дэмпси.

— «Все на свете»! — повторил Гурски. — Флэнеген, ты подумай, что ты несешь, — «все на свете»!

— Послушайте, я хочу потанцевать, — сказала Флора.

— Сядь! — приказал ей Флэнеген. — Я хочу поговорить со своим другом, Юджином Гурски.

— Придерживайся фактов, голых фактов, — сказал ему Гурски. — Больше от тебя ничего не требуется — только факты.

— Человек маленького роста не может ужиться в человеческом обществе, — поведал своей компании за столом Флэнеген. — Он никогда ни с кем не соглашается. Ему место — в железной клетке.

— Ну вот, это в твоем духе! — возмутился Гурски. — Если ты не можешь никого убедить силой своей аргументации, в ход идут оскорбления. Ты воспринимаешь любое возражение как личную обиду. Типичная твоя реакция.

— Твой Дэмпси способен продержаться только два раунда, — два, понял? — сказал Флэнеген. — Хватит! Мне все это порядком надоело. Спор окончен. Я хочу выпить.

— Прежде позволь мне кое-что сказать тебе, — громко перебил его Гурски. — Луис никогда бы…

— Все, дискуссия окончена!

— Кто сказал, что окончена? Помнишь, в Шелби, штат Монтана, когда Дэмпси…

— Мне это неинтересно.

— Он там победил всех соперников — всех, с кем встречался.

— Послушай, Юджин, — уже серьезно повторил Флэнеген, — ничего я больше не желаю слышать. Просто хочу посидеть, послушать музыку.

Впадая в ярость, Гурски вскочил со стула.

— А я буду говорить, и ты меня не остановишь, вот увидишь, и…

— Юджин! — снова попытался осадить его Флэнеген; медленно поднял руку, разжал пальцы, показал ему широкую свою ладонь.

— Я… — Гурски не спускал глаз с его большой покрасневшей руки с золотыми перстнями на пальцах.

Его покачивало. Губы у него дрожали. Резким движением, наклонившись над столом, он схватил свой котелок и стремительно выбежал из салона, сопровождаемый взрывами хохота гостей за столиками.

— Он вернется, вернется, — убеждал Флэнеген Флору, — вот увидишь. Просто он легко заводится, как драчливый петух. Вернее, как маленький петушок. Нужно его время от времени осаживать, пусть знает свое место. Ну, теперь, Флора, давай потанцуем!

С удовольствием потанцевали с полчаса, а в перерывах между танцами вновь пили коктейль с горьким пивом. Они стояли на танцевальном круге, когда вдруг в дверях появился Гурски с двумя большими бутылками содовой.

— Где Флэнеген! — заорал он с порога. — Мне нужен Винсент Флэнеген!

— Боже! — взвизгнула Флора. — Он убьет кого-нибудь!

— Флэнеген! — громко повторил Гурски. — Ну-ка, выходи из толпы. Выходи!

Флора потащила Флэнегена в сторону. Танцующие с двух сторон расступились.

— Винни, — крикнула она, — здесь есть где-то черный ход.

— Ну-ка, отдай бутылки! — Флэнеген сделал шаг к Гурски.

— Не подходи, Флэнеген! Вот мой единственный аргумент, тебе до него не добраться своими вшивыми, громадными ручищами.

— Отдай бутылки! — повторил Флэнеген, шаг за шагом приближаясь к Гурски.

Оба не спускали друг с друга глаз, внимательно следили за каждым движением противника.

— Предупреждаю тебя, Флэнеген!

Вдруг Гурски метнул в него бутылку. Флэнеген пригнулся, и бутылка вдребезги разбилась о стену.

— Ты пожалеешь об этом, — сказал Флэнеген.

Гурски нервно поднял над головой вторую бутылку. Флэнеген сделал еще один шаг к нему, еще один…

— О Боже мой! — крикнул Гурски, швырнул вторую бутылку ему в голову и, резко повернувшись, бросился прочь.

Флэнеген ловко перехватил бутылку на лету и мгновенно отправил ее обратно, через весь круг. Она угодила Гурски в щиколотку, и он рухнул всем телом на стол, как подстреленная утка. Через мгновение Флэнеген схватил его за воротник, одной могучей рукой оторвал от пола и долго держал его на весу, а тот только болтал короткими ножками.

— Гурски! — отчитывал он его. — Ты, косоглазый Гурски! Ты, коротышка Наполеон весом сто тридцать фунтов!

— Только не убивай его! — закричала Флора, подбегая к ним. — Ради Бога, только не убивай его, Винни!

Несколько секунд Флэнеген глядел на Гурски, который неуклюже висел, удерживаемый его могучей пятерней, потом повернулся к гостям.

— Леди и джентльмены, — сказал он. — Никому не причинили никакого вреда. Так?

— Ах, как я промазал! — горько сокрушался Гурски. — Очки надо было надеть!

— А теперь давайте все потанцуем! — пригласил гостей Флэнеген. — Могу извиниться перед вами за своего друга. Гарантирую, что больше он не причинит вам беспокойства.

Оркестр заиграл «Дипси дудл», и все гости с прежним настроением стали танцевать. Флэнеген подтащил Гурски к своему столику, усадил.

— Ну вот и отлично. Теперь мы и закончим нашу дискуссию. Раз и навсегда!

— А-а-а-а… — протянул Гурски, но уже безвольно, без запала.

— Юджин, — позвал Флэнеген, — ну-ка, иди сюда!

Гурски бочком подошел к Флэнегену. Тот сидел, убрав ноги из-под стола и удобно вытянув вперед.

— Так что мы говорили по поводу этих боксеров-профессионалов?

— Дэмпси! — прохрипел Гурски. — Я — за Дэмпси!

Флэнеген резко дернул его за руку. Гурски упал лицом вниз ему на колени.

— Старая развалина твой Дэмпси, вот он кто такой! — С этими словами он стал методично наносить сильные, размашистые удары по его спине и по заднице.

Оркестр перестал играть, и теперь в притихшем баре раздавались лишь смачные, глухие удары. После седьмого Гурски простонал:

— О-ой!

— О-ой! — дружно вторя ему, приглушенно выдохнули все гости.

После девятого удара барабанщик подхватил ритм, и удары его по большому бас-барабану гудели в унисон с взлетавшей вверх и опускавшейся на тело жертвы беспощадной, неустающей рукой.

— Ну, хватит? — спросил Флэнеген после двадцать пятого удара.

— Что скажете, мистер Гурски?

— Я все равно — за Дэмпси!

— О\'кей! — Флэнеген вновь флегматично принялся за порку.

После тридцать второго удара Гурски сдался; слезно, жалобно произнес:

— Все в порядке. Хватит, Флэнеген!

Экзекутор поставил Юджина на ноги.

— Я очень рад, что это дело между нами наконец улажено. А теперь сядь на место и выпей.

Все гости горячо зааплодировали, оркестр вновь вступил, и танцы возобновились. Флэнеген, Флора и Гурски, сидя за столиком, мирно пили свой «старомодный» коктейль.

— Выпивка — за мой счет, — блеснул щедростью Флэнеген. — Так что пейте, не стесняйтесь, на здоровье! Так за кого ты, Юджин?

— Я — за Луиса, — заверил Гурски.

— В каком раунде он одержит победу?

— Во втором. — Гурски не торопясь потягивал коктейль; слезы покатились по его щекам. — Он выиграет во втором раунде.

— Какой ты у меня хороший друг, Юджин!

Девушки в летних платьях

Вся Пятая авеню была залита солнцем, когда они, свернув с Брюуорт, пошли к Вашингтон-сквер. Солнце не скупилось на тепло, хотя уже стоял ноябрь и все вокруг выглядело так, как и должно в воскресное утро: сияющие алюминием автобусы, нарядно одетые люди, не спеша гуляющие пары, притихшие дома с закрытыми окнами.

Майкл крепко держал Фрэнсис за руку. Они беспечно шли по ярко освещенной солнечными лучами улице. Шли легко, весело, улыбаясь друг другу, у них было прекрасное настроение, — они проснулись поздно, вкусно позавтракали, и к тому же сегодня — выходной день. Майкл расстегнул пальто, и слабый ветерок играл, хлопая его полами. Они шли молча — для чего сейчас слова? — в толпе молодых, пригожих людей, которые составляли большинство населения этой части Нью-Йорка.

— Осторожнее! — предупредила его Фрэнсис, когда они переходили через Восьмую улицу. — Не то свернешь себе шею.

Майкл засмеялся, Фрэнсис тоже.

— Она уж не такая смазливенькая, во всяком случае, не настолько, чтобы ради нее рисковать собственной шеей.

Майкл снова засмеялся, громче на сей раз, но не так радостно.

— Больно ты строга! Она совсем не дурнушка! У нее приятного цвета лицо. Как у деревенской девушки. С чего ты взяла, что я на нее пялился?

Фрэнсис, склонив голову на плечо, улыбалась мужу из-под широких полей шляпки.

— Майкл, дорогой… — начала она.

Майкл засмеялся, но тут же оборвал смех.

— О\'кей, свидетельские показания приняты, извини. Но это все из-за цвета лица. Такие лица, как у нее, не часто встретишь в Нью-Йорке. Прости меня.

Фрэнсис легонько похлопала его по руке и прибавила шагу. Они пошли быстрее к Вашингтон-сквер.

— Какое приятное утро! — сказала она. — Просто чудесное! Когда мы вместе завтракаем, я себя отлично чувствую весь день.

— Надежное тонизирующее средство, — ухмыльнулся Майкл. — Утренний моцион. Свежие булочки, крепкий кофе в компании Майкла — и все, бодрость на весь день гарантирована.

— Да, в этом все дело. К тому же я отлично спала всю ночь, обвившись вокруг тебя, как канат.

— Потому что это была субботняя ночь. Я позволяю себе такие вольности только после завершения рабочей недели.

— По-моему, ты… ну, поправляешься, мужаешь, — констатировала она.

— Неужели правда? Этот худосочный парень из Огайо?