Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Олдос Хаксли

Банкет в честь Тиллотсона

Aldous Huxsley

«The Tillotson Banquet»



Рассказ



I

Мало кто решился бы упрекнуть юного Споуда в снобизме: для этого он был слишком неглуп и слишком порядочен в основе своей. Снобом он не был, и все же мысль о предстоящем дружеском обеде с лордом Баджери доставляла ему подлинное удовольствие. Это было поистине великое событие: Споуд, несомненно, делал шаг вперед, важный шаг к тому самому успеху – социальному, материальному, литературному, – в поисках которого в свое время он приехал в Лондон. Осада и завоевание лорда Баджери могли стать решающими в этой кампании.

Эдмунд, сорок седьмой барон Баджери, был прямым потомком того самого Эдмунда Ле Блеро, который высадился на английскую землю в обозе Вильгельма Завоевателя. Облагороженные родством с Вильгельмом Рыжим[1], представители рода Баджери оказались среди тех очень немногих знатных фамилий, которым посчастливилось уцелеть в войнах Алой и Белой Розы[2] и в прочих катаклизмах английской истории. Надо сказать, что они всегда отличались благоразумием и чадолюбием. Никто из рода Баджери никогда не сражался на поле брани, никто из рода Баджери никогда не занимался политикой. Они мирно коротали свой век, плодясь и размножаясь, в громадном норманнском замке с бойницами, окруженном тройным рвом, который покидали лишь для того, чтобы навести порядок в своих владениях и собрать налоги. В восемнадцатом веке жить стало поспокойней, и Баджери все чаще и чаще стали появляться в свете. Из неотесанных сквайров они постепенно превратились в grands seigneurs [3], покровителей художников и музыкантов. Их владения были обширны, капиталы внушительны, ну а в новые индустриальные времена род Баджери еще больше разбогател. Деревни, расположенные на его землях, выросли в промышленные города, а обширные вересковые пустоши, как оказалось в один прекрасный день, таили несметные запасы угля. К середине девятнадцатого столетия семья Баджери значилась среди богатейших фамилий английского дворянства. Доходы сорок седьмого барона исчислялись двумястами тысячами фунтов стерлингов в год. В соответствии со славной семейной традицией лорд Баджери решительно отверг как политическую, так и военную карьеры. Он коллекционировал картины, он проявлял интерес к театральной жизни, он был другом и покровителем литераторов, художников и музыкантов. Одним словом, в мире, где юный Споуд собирался добиться славы и успеха, лорд Баджери был весьма заметной фигурой.

Споуд совсем недавно окончил университет. Его приметил Саймон Голлами, главный редактор газеты «В нашем мире» (или, как ее называли, «В нашем, лучшем из миров»[4]). Он всегда внимательно следил за юными талантами, а поскольку в Споуде он разглядел явные способности, то пригласил его вести раздел искусства в своей газете. Голлами вообще обожал собирать вокруг себя трепетную молодежь. Наличие учеников льстило его самолюбию, а кроме того, он уже давно пришел к выводу, что гораздо удобнее работать с теми, кто только начинает карьеру журналиста, – послушными и старательными, – чем с повидавшими виды упрямцами ветеранами. Споуд как газетчик оказался на высоте. Во всяком случае, его статьи были написаны так недурно, что ими заинтересовался лорд Баджери собственной персоной. Им-то, собственно, и был обязан Споуд приглашением отобедать сегодня вечером в Баджери-Хаусе.

Подкрепившись вином нескольких марок и бокалом старого бренди, Споуд почувствовал, как исчезает скованность, владевшая им на протяжении всего вечера. По правде говоря, общаться с лордом Баджери было совсем не просто. У него была отвратительная привычка то и дело перескакивать с одного предмета на другой: он не мог говорить на одну тему более двух минут. Споуд не на шутку расстроился, когда в середине его весьма тонкого и интересного (во всяком случае, так показалось ему самому) рассуждения об искусстве барокко его хозяин обвел комнату отсутствующим взглядом и ни с того ни с сего спросил, любит ли он, Споуд, попугаев. Споуд вспыхнул и подозрительно покосился на собеседника, пытаясь понять, не таится ли в его словах оскорбительный смысл. Но полное, белое лицо лорда Баджери, напоминавшее портреты представителей Ганноверской династии, светилось самым искренним добродушием. В его маленьких зеленоватых глазках не было никакого ехидства. Судя по всему, ему и правда хотелось знать, любит ли гость попугаев. Проглотив раздражение, юноша ответил утвердительно. Тут же лорд Баджери рассказал забавную историю про попугаев. Не успел Споуд открыть рот, чтобы угостить хозяина не менее удачным анекдотом на ту же тему, как тот заговорил о Бетховене. В таком духе и продолжалась беседа. За какие-нибудь десять минут Споуд остроумно высказался насчет Бенвенуто Челлини[5] и королевы Виктории, поговорил о спорте и религии, Стивене Филлипсе[6] и мавританской архитектуре[7]. Лорд Баджери был в восторге от своего умного и обаятельного юного гостя.

– Если вы уже допили кофе, – сказал он, поднимаясь из-за стола, – то мы можем пойти взглянуть на картины.

Споуд проворно вскочил на ноги и тут же понял, что выпил чуть больше, чем следовало бы. Он решил, что теперь надо быть настороже: тщательно подбирать слова, смотреть, куда ставишь ногу, и вообще не торопиться.

– У меня не дом, а какой-то склад картин, – жаловался между тем лорд Баджери. – На прошлой неделе я отправил в свой загородный особняк целый фургон. И все равно осталось слишком много. Мои предки – вы только вообразите – заказывали свои портреты Ромни[8]. Это не художник, а какой-то кошмар, вы со мной не согласны? Удивляюсь, почему им не пришло в голову обратиться к Гейнсборо[9] или, на самый худой конец, к Рейнолдсу. Я велел повесить Ромни в комнатах слуг. Если б вы знали, как легко у меня стало на душе при мысли о том, что я никогда больше его не увижу. Кстати сказать, вы, я надеюсь, представляете себе, кто такие древние хетты[10]?

– В общем-то, конечно… – последовал скромный ответ.

– В таком случае взгляните вот на это. – Лорд Баджери указал на огромную каменную голову в шкафу у самой двери столовой.

– Это не Греция, не Рим, не Персия. Так что если и хетты тут ни при чем, тогда уж я не знаю, что это такое. Кстати, это напомнило мне очаровательную историю про лорда Джорджа Сенгера[11], короля цирка…

И, так и не дав Споуду как следует осмотреть хеттскую реликвию, он стал подниматься по массивной лестнице, то и дело прерывая свой рассказ, чтобы обратить внимание гостя на очередной шедевр или просто на любопытную вещицу.

– Я полагаю, вы слышали про пантомимы Дебюро[12]? – осведомился Споуд, как только лорд Баджери замолчал. У него прямо-таки язык чесался поскорее сообщить про Дебюро. Рассказ Баджери про этого чудака Сенгера предоставлял Споуду отменную возможность блеснуть. – Вы, наверно, согласитесь со мной, что это был удивительный человек. Он имел обыкновение…

– Вот моя главная галерея, – сказал лорд Баджери, отбрасывая половинку высокой раздвижной двери. – Мне, конечно, следовало бы перед вами извиниться: она больше походит на зал для катания на роликовых коньках.

Он пошарил в поисках выключателя, и, когда вспыхнул свет, оказалось, что они были в огромном зале, другой конец которого в полном соответствии со всеми законами перспективы терялся где-то вдали.

– Вы, наверно, слышали о моем бедном отце, – говорил лорд Баджери. – То был человек со странностями. Прирожденный механик, гений в своем роде, но, как говорится, весьма чудаковатый. В этом зале он соорудил игрушечную железную дорогу. Радовался ей невероятно, вечно ползал по полу, поезда пускал. Ну а картины у него были свалены в подвале. Если б вы знали, в каком жутком состоянии я их там обнаружил: на полотнах Боттичелли[13] росли грибы! Обратите внимание на Пуссена[14] – это гордость моей коллекции; картина, кстати, написана им специально для Скаррона[15].

– Удивительно! – воскликнул Споуд, проводя рукой так, словно вычерчивал в воздухе правильную геометрическую форму. – Сколько энергии в этих деревьях, в этих склоненных фигурах! Как точно схвачены они, какой поразительный контраст создается этой одинокой фигурой божества, когда она движется им навстречу! А одежды…

Но лорд Баджери уже двинулся дальше и теперь стоял перед изображением мадонны – деревянной статуей работы пятнадцатого века.

– Германия, – пояснил он.

Осмотр галереи продолжался в стремительном темпе. Лорд Баджери не давал своему спутнику задерживаться перед той или иной картиной больше чем на сорок секунд. Споуду очень хотелось постоять в спокойной задумчивости перед некоторыми из этих прекрасных творений, но не тут-то было.

Пробежав по галерее, они оказались в примыкавшей к ней небольшой комнате. При виде того, что открылось взору Споуда в сиянии огней, он так и ахнул:

– Это что-то прямо из Бальзака, – воскликнул он. – Un de ces salons dores ou se deploie un luxe insolent[16].

– Все выдержано в стиле девятнадцатого века, – пояснил лорд Баджери. – Льщу себя надеждой, что нигде – разве что лишь в Виндзоре – нет ничего подобного.

Споуд на цыпочках обошел комнату, он не мог оторвать изумленных глаз от изделий из стекла, позолоченной бронзы, фарфора, перьев, бисера, воска, он смотрел на предметы самых причудливых цветов и форм, на все те странные плоды эпохи декаданса, которыми была наполнена комната. На стенах висели картины – холсты Мартина[17], Уилки[18], раннего Лэндсира[19], несколько работ Этти[20], большое полотно Хейдона[21], очаровательный акварельный набросок девушки – работа Уэйнрайта[22], ученика Блейка и знаменитого отравителя, и еще десятка два других картин. Но Споуд не мог отойти от полотна средних размеров, изображавшего въезд Троила в Трою[23]: осыпаемый цветами, среди восторженно рукоплещущей толпы, он забыл обо всех на свете (это было хорошо видно по выражению его лица), кроме Крессиды, которая смотрела на него из окна, а из-за ее плеча улыбался Пандар.

– Какая странная и очаровательная картина! – воскликнул Споуд.

– А! Стало быть, понравился вам мой Троил! – с довольным видом улыбнулся лорд Баджери.

– Какие яркие, какие гармоничные краски! Прямо как у Этти, только гораздо интенсивнее и нет его чуть назойливой красивости. А какая удивительная во всем этом сила – очень похоже на Хейдона. Только Хейдон вряд ли смог бы сделать все с таким безукоризненным вкусом. Кто же автор? – вопросительно обернулся к своему хозяину Споуд.

– Вы не так уж ошиблись, когда упомянули Хейдона, – отозвался лорд Баджери. – Это его ученик, Тиллотсон. К великому сожалению, других его работ у меня нет. Правда, о нем вообще почти ничего не известно. Кроме того, он вроде бы написал очень мало.

На этот раз настала очередь Споуда перебить собеседника.

– Тиллотсон, Тиллотсон, – забормотал он, приставив руку ко лбу. Нахмуренные брови удивительно не сочетались с его круглым и румяным лицом. – Минуточку… Ну да; конечно же. – Теперь в его по-детски чистом взгляде ощущалось ликование. – Тиллотсон. Уолтер Тиллотсон. Да будет вам известно, что он еще жив.

– Между прочим, – улыбнулся лорд Баджери, – эта картина написана в тысяча восемьсот сорок шестом году.

– Ну и что, все правильно. Предположим, что родился он в тысяча восемьсот двадцатом году, в двадцать шесть лет создал этот вот шедевр, а сейчас, в тысяча девятьсот тринадцатом году, ему, стало быть, всего-навсего девяносто три года. Тициану, кстати сказать, было больше[24].

– Но после тысяча восемьсот шестидесятого года о нем никто ничего не слышал, – возразил лорд Баджери.

– Совершенно верно. Когда вы назвали это имя, я вспомнил об одном открытии, сделанном мною на днях, когда я работал в наших газетных архивах, просматривая биографические данные для некрологов – мы каждый год все заново уточняем, чтобы быть наготове, если кто-нибудь из наших знаменитостей вдруг прикажет долго жить. Короче, там-то я и натолкнулся на биографию Уолтера Тиллотсона. Удивительно подробную до тысяча восемьсот шестидесятого года, а затем – сплошное белое пятно, если не считать карандашной пометки, гласившей, что в самом начале нашего столетия он вернулся с Востока. Больше никаких добавлений там не было, а некролог у нас не проходил. Из этого я делаю очевидное заключение: старик еще жив, просто все о нем забыли.

– Но это же просто великолепно, – оживился лорд Баджери. – Вы должны его найти, Споуд, вы просто обязаны его разыскать. Я хочу попросить его расписать фресками комнату, в которой мы с вами находимся. Именно об этом я так давно – и пока, увы, тщетно – мечтаю. О настоящем художнике девятнадцатого века, который сделал бы для меня фрески. Нет, мы немедленно должны его разыскать – немедленно!

Лорд Баджери заметался по комнате в большом возбуждении.

– Я знаю, что надо сделать, чтобы комната стала произведением искусства, – продолжал он. – Мы выкинем отсюда все шкафы, а по этой стене пустим героическую фреску – что-нибудь типа «Гектор и Андромаха»[25] или «Арест на имущество»[26], а может быть, изобразим Фанни Кембл[27] в роли Бельвидеры из «Спасенной Венеции» – не важно что, главное, чтобы все было исполнено в величественном стиле тридцатых – сороковых годов. Ну а вот здесь у меня будет ландшафт с прелестной перспективой или же что-то монументально-возвышенное, например Валтасаров пир[28]. Камин Адама[29] мы, конечно, разберем, а вместо него придумаем что-нибудь в стиле мавританской готики. А на этой стене надо повесить зеркала, хотя нет… тут стоит подумать.

Он погрузился в задумчивое молчание, из которого, однако, вскоре пробудился с воплем:

– Старик! Старик! Споуд, нам надо во что бы то ни стало разыскать этого великолепного старца. Но только никому ни полслова. Тиллотсон будет нашей тайной. Нет, это просто замечательно, просто невероятно. Фрески… Вы только себе представьте!

Глаза лорда Баджери горели. Он проговорил на одну тему почти четверть часа.

II

Три недели спустя лорд Баджери, любивший поспать днем, был потревожен в своей дремоте телеграммой. Она состояла из двух слов: «Нашел. Споуд». Что-то человеческое мелькнуло в лице лорда Баджери, когда обычная маска пресыщенности уступила место выражению удовольствия. «Ответа не будет», – сказал он. Неслышно ступая, лакей удалился.

Лорд Баджери закрыл глаза и предался мечтаниям. «Нашел!» Подумать только, какая у него теперь будет чудесная комната! Второй такой не найти нигде. Фрески, камин, зеркала, потолок… Вся комната в лесах, а по ним быстро и ловко карабкается крошечный сморщенный старичок – ни дать ни взять маленькая усатая обезьянка из зоологического сада, – снует туда-сюда, водит кистью… Фанни Кембл в роли Бельвидеры, Гектор и Андромаха, а может – чем плохо? – герцог Кларенс в бочонке мальвазии[30]… Лорд Баджери крепко спал.

Вслед за телеграммой не замедлил появиться и Споуд собственной персоной. К шести часам он уже был в Баджери-Хаусе. Его светлость находился в комнате девятнадцатого века: он, раскрасневшись и запыхавшись, выносил из нее разные безделушки.

– А вот, стало быть, и вы! – приветствовал он Споуда. – Как видите, готовлюсь к прибытию великого человека. Ну а теперь рассказывайте о нем, да поподробнее.

– Он оказался старше, чем я предполагал, – отозвался Споуд. – В этом году ему стукнет девяносто семь. Просто уму непостижимо! Впрочем, я начал не с того конца.

– Начинайте, откуда хотите, – улыбнулся лорд Баджери.

– Не стану перечислять детали моей охоты. Если бы вы знали, чего мне стоили эти поиски. Пришлось сделаться Шерлоком Холмсом – признаться, не ожидал я от себя такой прыти. Когда-нибудь обязательно напишу про это книгу. Но все это пустяки: главное, что все-таки я его обнаружил.

– Где же?

– В Холлоуэе. Есть там квартал, где живут обнищавшие интеллигенты. Он старше, бедней, несчастней, чем можно было предположить. Мне, кстати сказать, удалось выяснить, почему он оказался в полной безвестности, почему все забыли о его существовании. Дело в том, что в шестидесятые годы ему вдруг взбрело в голову поехать в Палестину. Он тогда писал на религиозные темы и ему недоставало «местного колорита» – разных там козлов отпущения и всего такого прочего. Он отправился в Иерусалим, побывал на горе Ливанской, а затем двинулся дальше. В общем, он так и застрял где-то в самом сердце Малой Азии – застрял лет на сорок.

– Но чем же он там все это время занимался?

– Писал картины, основал миссию, обратил в христианство трех турок, преподавал тамошним пашам английский и латынь, а также учил их законам перспективы. Потом, где-то в году тысяча девятьсот четвертом, он вдруг понял, что стареет и что слишком давно не был на родине. Он вернулся в Англию, но выяснилось, что все те, кого он знал, умерли, торговцы картинами о нем понятия не имеют, работы его их не интересуют и вообще для всех он просто смешной старый чудак и не более того. С грехом пополам устроился он преподавать рисование в женской школе Холлоуэя – там он и работал, а сам между тем старел, слабел, слепнул, глохнул и вообще потихоньку впадал в маразм, пока наконец его из школы не уволили. Когда я обнаружил его, он начал тратить последние десять фунтов. Живет он в какой-то жуткой дыре, в подвале, где полно тараканов. Когда кончатся его сбережения, ему ничего не останется, кроме как тихо умереть.

Баджери поднял белую руку:

– Довольно, прошу вас! У нас очень мрачная литература. Хотелось бы, чтобы хоть действительность была повеселей. Вы не сказали ему, что я хотел бы поручить ему написать фрески?

– Но он не в состоянии писать. Он еле ноги волочит и к тому же почти ничего не видит.

– Не в состоянии писать? – ужаснулся Баджери. – Но тогда какой же от него прок?

– Ну, если исходить из такой точки зрения… – начал было Споуд.

– Стало быть, пропали мои фрески! Будьте так любезны, позвоните в звонок.

Споуд выполнил его просьбу.

– Какое право имеет Тиллотсон продолжать занимать место под солнцем? – продолжал тем временем брюзжать лорд Баджери. – Ведь только это и было главным оправданием его существования.

В дверях появился лакей.

– Пусть кто-нибудь все снова расставит по местам, – распорядился лорд Баджери, взмахом руки указав на опустошенные шкафы, на груду стекла и фарфора на полу, на снятые с крюков картины. – Пройдемте-ка в библиотеку, Споуд. Там нам будет удобнее.

Они двинулись по длинной галерее, затем стали спускаться по лестнице. Впереди шествовал лорд Баджери.

– Какая жалость, что старик Тиллотсон нас так подвел, – извиняющимся тоном пробормотал Споуд.

– Давайте поговорим о чем-нибудь другом. У меня пропал к нему интерес.

– Но все-таки, не кажется ли вам, что имело бы смысл ему помочь? Между ним и богадельней всего-навсего десять фунтов. Если бы вы видели, сколько в его подвале тараканов.

– Довольно, довольно! Я сделаю все, что вы сочтете необходимым.

– А что, если организовать подписку среди истинных ценителей искусства?

– Где вы таких найдете? – фыркнул лорд Баджери.

– Вы, разумеется, правы, но очень многие примут в ней участие из одного снобизма.

– Снобы раскошеливаются, только когда им это выгодно.

– Вы совершенно правы. Я, признаться, об этом не подумал. – На мгновение Споуд замолчал. – Кстати, почему бы нам не устроить обед в его честь. Грандиозный банкет в честь Тиллотсона. «Старейшина английской живописи». «Живой классик». Вы представляете, какие будут заголовки в газетах. Я и сам напишу о нем. Снобы сбегутся толпой.

– Надо будет пригласить побольше художников и критиков, и прежде всего таких, что терпеть не могут друг друга. То-то будет потеха, когда они перегрызутся, – подхватил лорд Баджери и расхохотался. Затем он снова помрачнел. – Все равно, – добавил он, – это будет слабая замена моим фрескам. Разумеется, сегодня вы обедаете у меня.

– Раз вы так любезны… Чрезвычайно вам признателен.

III

Банкет в честь Тиллотсона должен был состояться через три недели. Споуд, взявший на себя все хлопоты по его подготовке, оказался великолепным организатором. Он арендовал большой банкетный зал кафе «Бомба» и, сочетая непреклонность с лаской, довел хозяина «Бомбы» до того, что тот капитулировал под его напором и согласился приготовить банкет на пятьдесят персон из расчета двенадцать шиллингов с человека, включая вино. Споуд разослал приглашения и занялся сбором средств по подписке. Газета «В нашем мире» опубликовала его статью о Тиллотсоне. Она была написана легко, не без изящества, хотя и чутьчуть свысока, с оттенком небрежной покровительственности, с которой было принято говорить о знаменитостях былых времен. Не забыл Споуд и самого Тиллотсона. Чуть ли не ежедневно приезжал он к нему в Холлоуэй[31] и часами внимал бесконечным стариковским историям про Малую Азию, про знаменитую выставку 1851 года[32] и про Бенджамина Хейдона. Этот осколок далекого прошлого вызывал у него самое искреннее сочувствие.

Комната Тиллотсона была на десять футов ниже уровня мостовой. Серый свет пробивался через решетку и с трудом проникал сквозь тусклое от пыли и грязи окно, а затем, попав в этот подземный каземат, бесследно растворялся – как капля молока, угодившая в чернильницу. В каморке стоял кислый запах мокрой штукатурки и гниющего дерева. Скудная мебель – кровать, умывальник, комод, стол, пара стульев – пряталась по углам и закоулкам этой темницы, лишь изредка попадаясь на глаза. Сюдато и приходил каждый день Споуд, сообщая старику, как идет подготовка к банкету. Он неизменно заставал его в одной и той же позе у окна – старик как бы купался в той крошечной лужице света, что проникала в комнату. «Старее старцев седовласых мир не знал»[33], – говорил про себя Споуд, глядя на художника, которого, строго говоря, нельзя было назвать седовласым – на его неровной лысине уцелело всего несколько волосков. Заслышав стук в дверь, мистер Тиллотсон обычно поворачивался на стуле и смотрел на посетителя моргающими невидящими глазами. Он всегда долго извинялся за то, что не сразу понимал, кто к нему пришел.

– Не сочтите это неучтивостью с моей стороны, – обычно прибавлял он, спросив, кто там. – Дело не в том, что я вас забыл. Просто здесь так темно, а зрение у меня уже не то…

После этого он издал неизменный смешок и, тыча пальцем в направлении решетки, говорил:

– Замечательное место для человека со зрением. Отсюда так хорошо смотреть на лодыжки. Отменный наблюдательный пункт.

До великого события оставался всего один день. Споуд явился с очередным визитом. Мистер Тиллотсон, по своему обыкновению, отпустил шутку насчет лодыжек, а Споуд, по своему обыкновению, засмеялся.

– Ну что ж, мистер Тиллотсон, – сказал он отсмеявшись, – завтра состоится ваше возвращение в большой свет, в мир искусства. Полагаю, вы заметите кое-какие перемены.

– Мне всегда на удивление везло, – сказал мистер Тиллотсон, и по выражению его лица было ясно, что он действительно так считает и что он уже забыл про свой подвал, про тараканов и про неумолимо таявшие десять фунтов, которые отделяли его от богадельни. – Судите сами: чем, как не поразительным везением, можно объяснить то, что вы обнаружили меня именно теперь. Этот банкет позволит мне снова занять мое настоящее положение в мире. У меня снова будут деньги, а потом – кто знает, – глядишь, и наладится мое зрение и я снова смогу писать. Мне вообще кажется, что я стал видеть лучше. Скажу прямо: будущее представляется мне в самом розовом свете.

Мистер Тиллотсон поднял глаза, лицо его сморщилось в подобие улыбки, и в подтверждение сказанному он закивал головой.

– Вы верите в инобытие? – брякнул вдруг Споуд и тут же страшно покраснел, устыдившись жестокости своих слов.

Но, к счастью, мистер Тиллотсон был слишком весел и воодушевлен, чтобы вникнуть в смысл сказанного.

– В инобытие? – переспросил он. – Нет, во все эти штучки я не верю с тысяча восемьсот пятьдесят девятого года. Дело в том, что в тот год я прочитал «Происхождение видов»[34], и эта книга перевернула все мои привычные представления. Какое уж тут инобытие, покорнейше благодарю. Вы-то, конечно, не помните, какой ажиотаж она вызвала тогда. Вы еще очень молоды, мистер Споуд.

– Сказать по правде, теперь я не так стар, как прежде, – сострил Споуд. – Самые пожилые люди – это старшеклассники и первокурсники. Ну, а я настолько повзрослел, что могу смело сказать: «Да, я молод!»

Споуд был не прочь развить высказанный парадокс, но вовремя заметил, что мистер Тиллотсон его не слушает. Тогда он решил приберечь это тонкое суждение до лучших времен и блеснуть перед теми, кто ценит удачно сказанное слово.

– Вы начали говорить о «Происхождении видов», мистер Тиллотсон, – напомнил он.

– О «Происхождении видов»? – удивился мистер Тиллотсон, с трудом выходя из вдруг охватившего его оцепенения.

– Да. Вы говорили о том, как эта книга перевернула все ваши представления.

– Ах да, ну конечно же. Для веры это был страшный удар. Мне, правда, запомнились слова Поэта-лауреата о том, что в честном сомнении веры больше[35]… больше, чем… Не помню точно, чем где, но, надеюсь, вы улавливаете мою основную мысль. Да, то был период тяжких испытаний для религии. Великое счастье, что мой учитель Хейдон не дожил до того дня. Он был человеком страстным. Прекрасно помню, как метался по своей студии в Лисонгроув, пел, что-то выкрикивал, молился – все сразу. Меня это тогда, признаться, немного пугало. Но он был замечательным человеком, великим человеком. «Человек во всем, ему подобных мне уже не встретить»[36]. Бард, как всегда, прав. Но это все было много-много лет назад, когда вы, мистер Споуд, еще не родились.

– Что ж, теперь я не так стар, как прежде, – вторично сострил Споуд, надеясь, что на сей раз его остроумие будет оценено по достоинству. Но мистер Тиллотсон не обратил внимания на его слова и продолжал:

– Это было много-много лет назад, но теперь, когда я вспоминаю былые времена, у меня возникает такое ощущение, что все это случилось вчера или позавчера. Удивительное дело: порой один день кажется вечностью, а проходят годы – но для тебя они промелькнули, как несколько часов. Я как сейчас вижу старика Хейдона, который мечется по своей мастерской. Я его вижу гораздо отчетливей, чем вас, мистер Споуд. У памяти зрение не слабеет. Впрочем, мне кажется, что я стал гораздо лучше видеть. Скоро я опять смогу смотреть на эти самые лодыжки…

Старик надреснуто засмеялся – как старый дребезжащий звонок, подумал Споуд. Звонок, который хрипло надрывается в старинном доме, в комнате прислуги.

– И очень скоро, – продолжал мистер Тиллотсон, – я опять начну писать. Ах, мистер Споуд, мне на удивление везет, я верю в свое счастье, я верую в него. Ведь, если разобраться, что такое счастье? Всего-навсего другое обозначение понятия Провидение, несмотря на «Происхождение видов» и все такое прочее. Тысячу раз прав был Поэт-лауреат, когда сказал, что в честном сомнении гораздо больше веры, чем… одним словом… как бы вам сказать… Я рассматриваю вас, мистер Споуд, как посланца Провидения. Ваше появление стало поворотным пунктом в моей жизни, ознаменовало собой начало новой эры. Знаете, что я сделаю, когда мое материальное положение поправится? Заведу себе ежа.

– Заведете себе ежа, мистер Тиллотсон?

– Да, чтобы избавиться от тараканов. Еж – лучшее средство от этих насекомых. Он будет пожирать их, пока его не стошнит, пока он не объестся и не лопнет. Это, кстати сказать, напомнило мне одну мою шутку: мой бедный учитель Хейдон готовил эскиз фресок для нового здания парламента[37], и я предложил ему изобразить короля Иоанна, который умирает, объевшись устрицами[38]. Я сказал тогда, что это важнейшее событие в истории английской демократии, классический пример вмешательства Провидения, устранившего тирана.

Мистер Тиллотсон снова рассмеялся – маленький колокольчик в доме, где больше никто не живет: рука призрака дергает шнур в гостиной, и на тихое дребезжание звонка спешит лакейфантом.

– Я до сих пор помню его смех – раскатистый, величественный, заразительный. Но его эскиз отвергли, и это стало для него чудовищным потрясением, роковым ударом, первой и главной причиной его самоубийства.

Мистер Тиллотсон замолчал. Воцарилась долгая тишина. Споуд, сам не зная почему, почувствовал вдруг неизъяснимую симпатию к своему собеседнику, такому дряхлому и хрупкому телом, стоявшему одной ногой в могиле, но душой бодрому, полному жизни. Ему вдруг стало стыдно за себя, он застеснялся своей молодости и бойкости. Он ощутил себя мальчишкой, пугающим птиц трещоткой. Он и впрямь слишком много трещал, размахивал руками, тратил время и энергию на какую-то полную чушь, а что касается птиц, которых он отпугивал, не давал им свить гнездо в его душе, так то были удивительные создания с огромными широкими крыльями – прекрасные мысли, чувства, убеждения, что посещают людей, познавших высокую прелесть жизни покойной и уединенной. Он же любыми способами отпугивал этих благостных посланцев. Внутренний мир старика с его ежами и честными сомнениями напоминал Споуду чудесную тихую полянку, куда охотно слетались прекрасные стаи непуганых белокрылых существ. Ему вдруг стало мучительно стыдно. А может быть, попробовать изменить свою жизнь, пока не поздно? Хорошо бы уверовать – только возможно ли это, не бредовая ли это затея?

– Ежа достать несложно, – сказал он. – Они наверняка есть сейчас в продаже у Уитли.

Перед самым уходом Споуд сделал открытие, которое весьма его огорчило. Выяснилось, что у Тиллотсона не было выходного костюма. Времени оставалось слишком мало, чтобы можно было успеть что-то сшить, да, кроме того, был ли смысл в таких больших расходах?

– Нам придется у кого-то одолжить костюм, мистер Тиллотсон, – сказал он. – Жаль, что я об этом не подумал раньше.

– Одолжить костюм? – переспросил мистер Тиллотсон, заметно приуныв от огорчительной новости. – Господи, какой кошмар!

Споуд умчался держать совет с лордом Баджери, который на удивление быстро сообразил, что надлежит предпринять. «Позовите-ка ко мне Борхема!» – приказал он лакею, явившемуся на его звонок.

Борхем был одним из тех дряхлых дворецких, что обитают в домах знатных фамилий, переживая поколение за поколением. Ему было уже сильно за восемьдесят, годы иссушили и согнули его.

– Все старики примерно одной комплекции, – изрек лорд Баджери. – А, вот и он. Послушайте, Борхем, нет ли у вас лишнего вечернего костюма?

– Да, милорд, у меня есть старый костюм, который я не носил с… дай Бог памяти… с тысяча девятьсот седьмого или восьмого года.

– Это как раз то, что надо. Я был бы чрезвычайно признателен вам, Борхем, если бы вы могли одолжить его на один день мистеру Споуду.

Старик удалился и вскоре вернулся – через руку у него был переброшен старый-престарый черный костюм. Борхем поднял брюки и пиджак для всеобщего обозрения. При свете дня они являли собой весьма жалкое зрелище.

– Вы просто не можете себе представить, – проворчал он Споуду, – как легко испачкать одежду едой. Чуть что – и появляется пятно. И это при всей аккуратности, сэр! При всей аккуратности.

– Вы правы, – сочувственно отозвался Споуд.

– При всей аккуратности, сэр!

– Ничего, при искусственном освещении костюм будет выглядеть прилично.

– Очень даже прилично, – согласился лорд Баджери. – Благодарю вас, Борхем. Вы получите костюм назад в четверг.

– Как вам будет угодно, милорд, как вам будет угодно, – отозвался старик и, откланявшись, удалился.

В день великого события Споуд явился к мистеру Тиллотсону со свертком, в котором находились отставной парадный костюм Борхема и все необходимые дополнения в виде рубашки, воротничка и так далее. Темнота и слабое зрение Тиллотсона сделали свое дело: старик не обратил внимания на изъяны в праздничном наряде. Он вообще находился в состоянии крайнего нервного возбуждения. Ему хотелось немедленно начать одеваться – несмотря на то что было всего-навсего три часа, и Споуду пришлось потратить немало усилий, чтобы охладить его пыл.

– Не волнуйтесь, мистер Тиллотсон, ради Бога, не волнуйтесь. До половины восьмого у нас еще бездна времени.

Через час Споуд уехал, и, не успела дверь комнаты закрыться за ним, мистер Тиллотсон начал наряжаться. Он зажег газ и пару свечей и, близоруко щурясь, мучительно вглядываясь в свое смутное отражение в крошечном зеркальце, которое стояло на комоде, принялся за дело с рвением юной красавицы, готовящейся к первому в жизни балу. К шести часам были нанесены последние штрихи, и было ясно, что мистер Тиллотсон гордился проделанной работой.

Он вышагивал взад и вперед по своему подвалу, мурлыкая под нос песенку, которая была очень популярна лет пятьдесят тому назад:



О, Энн Мери Джонc! Королева
Рояля, струны и напева.



Через час явился Споуд; он приехал в одном из «роллс-ройсов» лорда Баджери. Он приоткрыл дверь стариковской каморки и на мгновение застыл у порога с широко раскрытыми глазами. Мистер Тиллотсон стоял у решетки давно не топленного камина, облокотившись на каминную доску, закинув ногу за ногу в непринужденно-аристократической позе. Свет от свечей падал ему на лицо таким образом, что каждая линия, каждая морщинка отбрасывала густую тень, подчеркивая его дряхлость и придавая ему вид одновременно благородный и жалко-трогательный. Что касается старого костюма Борхема, то он выглядел просто чудовищно. Пиджак был сильно длинен в рукавах и фалдах, брюки обвисали вокруг лодыжек гигантскими складками. Жировые пятна были заметны даже при тусклом подвальном освещении. Белый галстук, который мистер Тиллотсон завязывал так долго и так старательно, сбился набок, чего старый художник по своей слепоте не заметил. Он ухитрился застегнуть пиджак так, что одной пуговице не досталось петли, а петле пуговицы. По пластрону у него струилась широкая зеленая лента неизвестного Споуду ордена.



Рояля, струны и напева, —



пискляво допел мистер Тиллотсон и поприветствовал гостя.

– А вот и вы, Споуд! Как видите, я уже готов. Костюм, слава Богу, оказался мне впору, словно специально на меня шили. Я сердечно признателен джентльмену, который так любезно одолжил его мне. Рискованное дело одалживать одежду. Ибо, как сказал Бард, «легко и ссуду потерять, и друга»[39]. А Бард всегда прав.

– Минуточку! – перебил его Споуд. – Маленькое улучшение. – Он расстегнул злополучный пиджак и снова застегнул его, восстановив необходимую симметрию.

Мистер Тиллотсон был явно обескуражен таким вопиющим промахом с собственной стороны.

– Благодарю вас, благодарю вас, – бормотал он, стараясь избавиться от опеки непрошеного камердинера. – Все в полном порядке, уверяю вас. Я сам, сам… Какая глупость с моей стороны. Но, слава Богу, костюм мне впору…

– Да и галстук не мешало бы, – осторожно начал Споуд, но старик был непреклонен.

– Нет, нет, с галстуком полный порядок. Я умею завязывать галстуки, мистер Споуд, вы уж мне поверьте. С галстуком полный порядок. Ради всех святых, давайте оставим все как есть.

– Какой у вас интересный орден!

Мистер Тиллотсон не без удовольствия взглянул себе на грудь:

– Обратили, значит, внимание? Давненько я его не надевал. Меня наградили за заслуги в русско-турецкой войне. Это орден Целомудрия второй степени. Первой степени вручают только коронованным особам… лицам королевской крови и еще послам. Ну, а второй степени может получить паша самого высокого ранга. У меня как раз второй степени. Первой степени вручают только коронованным особам…

– Все понятно, – перебил его Споуд.

– Как вы полагаете, мистер Споуд, я неплохо выгляжу? – осведомился мистер Тиллотсон, в голосе которого зазвучала некоторая тревога.

– Вы выглядите просто превосходно, мистер Тиллотсон, просто превосходно, да и орден у вас замечательный.

Старик снова просиял.

– Слава Богу, – отозвался он, – что костюм мне впору. Но я вообще-то не люблю одалживать одежду. Как сказал Бард, «легко и ссуду потерять, и друга». А Бард всегда прав.

– Тьфу, опять этот гадкий таракан, – воскликнул Споуд.

Мистер Тиллотсон наклонился и стал шарить взглядом по полу.

– Вот он! – сказал он наконец и топнул ногой по крошечному угольку, который, хрустнув, обратился под его подошвой в пыль. – Нет, обязательно заведу себе ежа.

Пора было ехать. Вокруг огромной машины лорда Баджери собралась толпа мальчишек и девчонок. Шофер, явно полагавший, что подобное любопытство есть надругательство над такими понятиями, как честь и достоинство, сидел, как статуя, окаменело уставясь в вечность. Когда Споуд и мистер Тиллотсон вышли на улицу, их приветствовал вопль, в котором насмешка и уважение слились воедино. Когда же они садились в машину, их провожали молчаливо-почтительные взгляды.

– В кафе «Бомба», – распорядился Споуд.

«Роллс-ройс» издал что-то очень похожее на вздох и тронулся с места. Дети снова завопили и ринулись вдогонку, размахивая руками от возбуждения. И тогда мистер Тиллотсон непередаваемо изящным движением подался вперед и бросил в толпу сорванцов свои последние три медяка.

IV

Огромный зал кафе «Бомба» постепенно наполнялся гостями. Длинные зеркала в позолоченных рамах отражали ту причудливую смесь, что являли собой участники банкета. Академики средних лет подозрительно косились на молодых людей, в которых они видели (и совершенно справедливо) бунтарей, устроителей выставок постимпрессионистов. Враждующие критики, столкнувшись вдруг лицом к лицу, кипели от еле сдерживаемой злости. Миссис Нобс, миссис Крокодилер и миссис Мандрагор, неутомимые охотницы за крупной дичью мира искусств, были вне себя от гнева: слишком уж неожиданно оказались они вместе в том обширном заповеднике, где каждая надеялась всласть поохотиться в одиночку. Среди этого скопища не выносящих друг друга тщеславцев прохаживался лорд Баджери с мягким и учтивым выражением лица. Глядя на него, как-то не верилось, что он хотя бы смутно догадывается о том, какие интриги и страсти кипят вокруг. Он был на седьмом небе от счастья. За неподвижновосковыми чертами его лица-маски – нос как у представителей Ганноверской династии, тусклые поросячьи глазки, бледные полные губы – скрывался маленький и озорной бесенок, который прямо-таки покатывался от хохота.

– Как мило, что вы решили посетить нас, миссис Мандрагор, – говорил он, – и тем самым воздали честь великому прошлому нашего искусства. Я душевно рад, что вы привели с собой очаровательную миссис Крокодилер. А это неужели наша дорогая миссис Нобс? Ну да, конечно же, она! Как это я ее раньше не заметил? Какая прелесть. Я всегда считал вас истинными ценительницами искусства.

И он умчался – было грех упустить восхитительную возможность представить знаменитого скульптора сэра Герберта Херна молодому, но уже достаточно влиятельному критику, который в одной из своих рецензий назвал сэра Герберта каменщиком-монументалистом.

Вскоре в дверях раззолоченного зала появился метрдотель. «Мистер Тиллотсон!» – громко и торжественно возвестил он. Поддерживаемый сзади юным Споудом, мистер Тиллотсон медленными и неуверенными шагами вошел в зал. От яркого света он часто и болезненно моргал, веки над его подернутыми пеленой глазами казались крыльями плененного мотылька. Войдя в зал, он остановился и как-то подтянулся, постаравшись придать себе облик спокойного достоинства. К нему подбежал лорд Баджери и стал трясти ему руку.

– Добро пожаловать, мистер Тиллотсон, добро пожаловать от имени всего английского искусства.

Мистер Тиллотсон молча наклонил голову. Он был так взволнован, что ничего не мог сказать.

– Позвольте мне представить вас некоторым из ваших младших коллег, собравшихся здесь в вашу честь.

Затем лорд Баджери представил всех находившихся в зале старому художнику, который отвешивал поклоны, обменивался рукопожатиями, издавал какие-то странные, похожие на кашель звуки, но по-прежнему не мог ничего сказать. Зато немало любезностей наговорили миссис Нобс, миссис Крокодилер и миссис Мандрагор.

Подали угощение, все стали рассаживаться по местам. Во главе стола сидел лорд Баджери, по правую руку от которого был мистер Тиллотсон, а по левую – сэр Герберт Херн. Прекрасная кухня и замечательные вина, которыми по праву славилось кафе «Бомба», сделали свое дело: мистер Тиллотсон ел и пил от души, как человек, много лет проживший в каморке с тараканами на одной картошке и капусте. После второго бокала он вдруг заговорил, бурно и внезапно, словно прорвало плотину.

– В Малой Азии, – начал он свой монолог, – на званых обедах принято икать в знак сытости и благодарности хозяевам. Eructavit cor meum [40], как сказал Псалмопевец, который ведь тоже был с Востока.

Споуд устроил так, что его соседкой оказалась миссис Крокодилер: у него были на нее свои виды. Что и говорить, она была жуткая женщина, но с деньгами и могла оказаться весьма полезной. Споуд поставил себе целью во что бы то ни стало завоевать ее расположение: ему хотелось уговорить ее приобрести кое-что из работ молодых художников, друзей Споуда.

– В подвале? – ужасалась тем временем миссис Крокодилер. – С тараканами? Какой ужас! Бедный, несчастный старик! Вы, кажется, сказали, что ему девяносто семь лет? Подумать только! Надеюсь, что подписка будет не так уж мала. Разумеется, каждый из нас был бы счастлив дать побольше. Но при нынешней дороговизне, при огромных расходах…

– Я понимаю, – поддакнул Споуд.

– А все из-за лейбористов, – продолжала миссис Крокодилер. – Конечно, было бы неплохо время от времени приглашать его пообедать, но вообще-то мне кажется, что он уже слишком стар, слишком farouche [41] и gateux[42]. Так что все это было бы ему самому в тягость. А вы, значит, работаете у мистера Голлами? Очаровательнейший человек, талантливый, прекрасный собеседник…

– Eructavit cor meum, – в третий раз произнес мистер Тиллотсон.

Лорд Баджери сделал было попытку отвлечь его от особенностей турецкого этикета, но неудачно.

В половине десятого те недобрые чувства, что царили перед обедом, задремали, усыпленные вином. Сэр Герберт Херн, например, пришел к выводу, что молодой кубист, сидевший с ним рядом, отнюдь не безумец и неплохо разбирается в творчестве «старых мастеров». Молодое поколение, со своей стороны, вдруг обнаружило, что далеко не все «старики» – злобные интриганы, хотя, конечно, в большинстве своем они не отличались большим умом. Миссис Нобс, миссис Крокодилер и миссис Мандрагор, будучи дамами старой закалки, почти не пили вина, а потому огонь взаимной ненависти по-прежнему жег их сердца.

Настало время речей. Поднялся лорд Баджери, сказал все, что от него ожидалось, и передал слово сэру Герберту Херну, который и должен был произнести главный тост вечера. Сэр Герберт откашлялся, улыбнулся и стал говорить. Тост длился минут двадцать, и за это время он успел угостить собравшихся анекдотами о Гладстоне[43], лорде Лейтоне[44], сэре Альма Тадема[45], а также о покойном епископе Бомбейском. Он сочинил три каламбура, он цитировал Шекспира и Уиттьера, он был остроумен, он был красноречив, он был торжествен. В конце своего выступления сэр Герберт вручил мистеру Тиллотсону шелковый кошелек, в котором было пятьдесят восемь фунтов десять шиллингов – именно эту сумму удалось собрать по подписке. С громкими возгласами одобрения были подняты бокалы за здоровье старого художника.

Затем на ноги поднялся мистер Тиллотсон, что стоило ему немалых усилий. Его крошечное высохшее личико раскраснелось, галстук совсем сбился набок, зеленая лента ордена Целомудрия второй степени съехала вниз по смятому и запачканному пластрону.

– Милорды, дамы и господа, – начал он сдавленным голосом и вдруг совершенно потерял над собой контроль. На него было больно смотреть. Чувство сильной неловкости охватило всех, кто взирал на этот обломок былых времен, который застыл на виду у всех, всхлипывая и заикаясь. Казалось, зала внезапно коснулось дыхание смерти, прогнав винные пары и клубы табачного дыма, потушив пламя свечей и взрывы смеха. Собравшиеся сидели в напряжении, стараясь не смотреть на старика. Лорд Баджери, однако, и здесь оказался на высоте. Он предложил старику бокал вина, и вино возымело действие. Вскоре гости услышали, как старик забормотал отдельные бессвязные слова:

– Великая честь… беспредельной добротой… этот роскошный банкет… полная неожиданность… в Малой Азии… Eructavit cor meum…

В этот момент лорд Баджери резко дернул за одну из его длинных пиджачных фалд. Мистер Тиллотсон замолчал, отпил еще вина и, получив таким образом новый заряд энергии, вдруг заговорил вполне связно:

– Жизнь художника полна тягот. Его труд совершенно не похож на труд обыкновенных людей, которые могут делать свое дело механически, как во сне. Труд художника требует постоянных духовных затрат. Художник отдает все лучшее, что есть в нем, а взамен получает удовольствие – это бесспорно, славу – иногда, но что касается материального успеха, то он выпадает на его долю очень и очень редко. Вот уже восемьдесят лет я служу искусству верой и правдой – повторяю, восемьдесят лет! – и снова и снова убеждаюсь в том, о чем только что вам сказал: жизнь художника полна тягот.

Этот монолог, внезапный именно своей полной осмысленностью, вызвал у собравшихся ощущение еще большей неловкости. Теперь волей-неволей приходилось относиться к старому художнику со всей серьезностью. До сих пор он был для всех живым анахронизмом, нелепо наряженной мумией с зеленой лентой на груди. Теперь же приходилось относиться к нему как к человеку – такому же, как все вокруг. Многие стали внутренне ругать себя, что так поскупились при подписке. Что и говорить, пятьдесят восемь фунтов десять шиллингов при всем желании нельзя было назвать огромной суммой. Но, к великому облегчению для всех собравшихся, мистер Тиллотсон опять запнулся, отпил еще вина и в полном соответствии со своей первоначальной ролью снова понес ахинею.

– Когда я думаю о жизни Бенджамина Хейдона, этого удивительного человека, одного из величайших людей за всю английскую историю… – Здесь слушатели вздохнули спокойно: все снова становилось на свои места. Раздались аплодисменты и крики «браво». Мистер Тиллотсон обвел собравшихся невидящим взором и с благодарностью улыбнулся маячившим перед ним смутным очертаниям. – Этот удивительный человек Бенджамин Хейдон, – продолжал он, – которого я с гордостью называю своим учителем и которого, как я рад отметить, все вы помните и чтите, – этот великий человек, один из величайших людей за всю английскую историю, прожил жизнь настолько печальную, что, вспоминая о нем, я всякий раз не могу сдержать слез.

И с бесконечными повторами и отступлениями мистер Тиллотсон поведал собравшимся биографию Бенджамина Хейдона, где были долговые тюрьмы, сражения с Академией, творческие победы и поражения, отчаяние, самоубийство. Пробило половину одиннадцатого, а мистер Тиллотсон предавал анафеме тупых и пристрастных судей, которые предпочли хейдоновским эскизам росписи нового здания парламента жалкую пачкотню какого-то немчика.

– Этот удивительный человек, один из величайших за всю английскую историю, Бенджамин Хейдон, которого я с гордостью называю своим учителем и которого, как я рад отметить, все вы помните и чтите, не вынес такого оскорбления, не выдержало его великое сердце. Он, всю свою жизнь боровшийся за то, чтобы государство признало художников, он, в течение тридцати лет обращавшийся с петициями ко всем тогдашним премьер-министрам – в том числе и к герцогу Веллингтонскому[46], – призывал использовать подлинно талантливых художников в работе над интерьерами общественных зданий, он, благодаря усилиям которого эскиз росписи нового здания парламента… – Здесь мистер Тиллотсон совсем запутался в синтаксисе и начал новую фразу: – Это была смертельная рана, это оказалось последней каплей… Жизнь художника полна тягот.

В одиннадцать часов мистер Тиллотсон вещал о прерафаэлитах[47]. В четверть двенадцатого он начал рассказывать биографию Хейдона по второму разу. Без двадцати пяти двенадцать он совершенно выбился из сил и рухнул в кресло. К тому времени большинство гостей уже разъехалось, немногие оставшиеся поспешили откланяться. Лорд Баджери довел старика до выхода и усадил его в тот самый «роллс-ройс», в котором он приехал. Банкет в честь Тиллотсона был окончен. Вечер явно удался, хоть и несколько затянулся.

Домой в Блумсбери Споуд отправился пешком. Он шел и насвистывал. Дуговые фонари Оксфорд-стрит отражались в гладкой мостовой, которая казалась рекой с темно-бронзовой водой. Хороший образ, надо как-нибудь использовать его в статье, решил он. Настроение у Споуда было отменное, обработка Крокодилихи прошла без сучка и без задоринки. «Voi che sapete»[48], – выводил он, получалось чуть фальшиво, но Споуда это не огорчало.

На следующий день домохозяйка мистера Тиллотсона, зайдя к своему квартиранту, обнаружила его лежащим на кровати одетым. Мистер Тиллотсон выглядел очень дряхлым и очень больным. Выходной костюм Борхема был в плачевном состоянии, а зеленая лента ордена Целомудрия превратилась в грязную тряпку. Мистер Тиллотсон лежал не шелохнувшись, но он не спал. Услышав шаги, он приоткрыл глаза и слабо застонал. Домохозяйка окинула его взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

– Стыд и срам, – бросила она. – В ваши-то годы! Стыд и срам, больше ничего.

Мистер Тиллотсон снова застонал. Сделав над собой усилие, он извлек из кармана брюк большой шелковый кошелек, открыл его и извлек из него соверен.

– Жизнь художника полна тягот, миссис Грин, – сказал он, протягивая ей монету. – Окажите мне такую услугу: пошлите за доктором. Что-то мне нездоровится. Боже мой, а что же мне делать с этим костюмом? Что я скажу джентльмену, который так любезно одолжил его мне? «Легко и ссуду потерять, и друга». Бард всегда прав.