На меня накатывает злость на парня, в дополнение к беспокойству. Мы с Эсси дали ему все, а он плюет нам в лицо. Что мы будем делать, если его исключат из школы? Представлю ужас моего брата от такого позора. Его племянника исключили из школы за употребление наркотиков, когда Грегори отчаянно пытается стать столпом местного делового сообщества.

Так и стояла — и в восемь, и в девять. В десять поняла, что он не придет. Поняла, что он не придет никогда.

Мистер Боттл все еще говорит.



– …и еще он кажется замкнутым. Несчастным. У вас дома какие-то проблемы?

Лишь потом она узнала, что он заблудился. Не записал адрес, думал, легко найдет дорогу, но, очутившись в Сохо, перепутал улицы. Бродил туда-сюда, обходил дома, искал что-нибудь знакомое, напоминание о том, где он был накануне. Даже в двери звонил, но я у него кожа неправильного цвета, и ему давали от ворот поворот — кроме тех дам, у которых карточки с именами над звонком. Около полуночи он сдался и пошел домой.

Я медлю с ответом. Конечно, у нас есть свои проблемы. Но я не хочу предавать Эсси, поэтому качаю головой.

Назавтра он снова отправился на поиски. Обошел театры, расспрашивал, и в одном театре кто-то отправил его к Фиби — та как раз готовилась к дневному спектаклю «Пигмалион». Фиби он вспомнил — видел на приеме в посольстве. Она сказала, что да, знает Тилли, собственно говоря, Тилли — ее лучшая подруга, рассказала ей об их «приключеньице» и:

– На самом деле ничего серьезного нет. То есть я хочу сказать… У Джозефа переходный возраст, и матери иногда приходится с ним трудно. Еще у нас пятилетняя девочка, и малыш недавно родился, поэтому никто не высыпается.

— Боюсь, у меня дурные вести, — сказала Фиби, искренне прижимая ладонь к сердцу — там, где было бы сердце, если б оно у Фиби имелось. В отрезвляющем свете дня, сказала Фиби, Тилли поняла, что больше не хочет его видеть. Это была ошибка, ее занесло. — Понимаете меня? — спросила Фиби; он понимал. — Мне так жаль, — сказала Фиби. — Уже звонок, мне пора.

Мистер Боттл сглатывает.

— Я это сделала ради тебя, — сказала Фиби, сидя у ее койки в больнице. — Ты иногда ужасно глупишь. — Мозги у Тилли были да сплыли. — Все равно это закончилось бы катастрофой.

– Надеюсь, нам удастся поговорить с миссис Флауэрс, когда ей станет лучше.

Это и закончилось катастрофой.

Мне хочется, чтобы он прекратил настаивать на встрече с Эсси. У меня нет желания полностью вводить его в курс дела – стыдно. Но он заканчивает беседу. Это все? Я ожидал, что будет хуже. Ожидал, что меня будут обвинять. Какая-то часть меня даже ожидала, что он достанет линейку.

Окрепнув, Тилли пошла в нигерийское посольство — нужно перед ним извиниться, объяснить, какая у нее коварная подруга. Ну и что сказать дежурному в приемной? «У вас тут работает Джон?» Дежурный поглядел на нее почти презрительно, примерно как медсестры в больнице, и ответил:

– Хорошо, спасибо. – Я встаю. – Спасибо за те усилия, которые вы прилагаете. Я знаю, что с ним трудно.

— У нас тут работает несколько Джонов. Мне нужно знать фамилию.

Мистер Боттл вздыхает с облегчением.

– Спасибо, – говорит он. – Мы ценим такое отношение. Некоторые родители, похоже, даже не понимают, с чем мы тут сталкиваемся.

И что ей было делать? О, этот вопль отдался / Мне прямо в сердце![189] Раздавленная, она под дождем побрела домой. Видимо, оба они чересчур легко сдались. Вот как принцесса Маргарет и капитан Таунсенд[190]. Долг поперед любви. Какая чепуха. Любовь всегда главнее. Можно подумать, принцесса Маргарет была необходима стране. Ерунда, совсем наоборот.

Я невесело усмехаюсь.

Может, она сохранила бы ребенка, не потеряй она его отца. Может, во всем виноваты нервы. Она уже покупала вещи — варежки, пинетки. Одну варежечку годами носила на дне сумки, пока варежечка не рассыпалась. Глупо, что тут скажешь.

– О, я прекрасно понимаю, с чем вы тут сталкиваетесь.



* * *

От вокзала в Лидсе волосы дыбом, столько народу носится туда-сюда, все мрачные, все опаздывают на поезд, все злятся на себя и на всех остальных. Толкаются, пихаются. Кто их только воспитывал!

«Ленд-Ровер» скользит по грязи, когда я заворачиваю на насыпную дорогу. Машину заносит, я стараюсь с ней справиться. Переключаю передачу, объезжаю ямы. До насыпной дороги все дороги муниципальные, и несмотря на огромный муниципальный налог, который с нас дерут местные власти, они не удосуживаются оторвать от стульев свои задницы и их отремонтировать.

Башенки, увенчанные облаками, роскошные дворцы. Это ведь все притворство? Реальность — ничто. Слова, все сделано из слов, потеряла слова — потеряла мир. Повсюду только буря воет. В море, на крепком ветру. Люди в траулерах, тела по спирали погружаются в ледяные воды — их храбрые кораблики сбиты торпедами. Вниз, вниз, вниз, до самого дна. В глазницах жемчуг замерцал. Сокровища морских глубин.

Наша ферма стоит на небольшой возвышенности, которая поднимается из болота. Все называют ее «Красный дом», хотя правильное название – Полевая ферма. Частично название объясняется ярко-красным кирпичом (так мы в любом случае будем говорить отдыхающим, которые станут приезжать в наш гостевой домик), но в первую очередь она получила такое название из-за того, что раньше в дальнем амбаре резали животных и их кровь ручейками стекала в болото. Поэтому болотистая местность вокруг дома покрывалась красными пятнами, и там всегда стоял сладковато-мускусный запах, и казалось, что что-то гниет. При определенном освещении также казалось, что дом поднимается из озера крови. Уже много лет здесь никто никого не режет, но болото все равно кажется красным. На болоте также стоит большой загородный особняк и фолли, которые построил какой-то богатый придурок, но теперь оба здания уже погрузились в воду. И стоило ли напрягаться?

Опять эта странная темнота, северное сияние перед глазами. Она на корабле, что бороздит темные воды. Повсюду отчаяние. Рангоуты трещат, грот-мачта надломилась, паруса виснут лохмотьями. Ростральная фигура — голый младенец, он воет на ветру. Везде младенцы, из последних сил цепляются за такелаж, за борта, корабль тонет в ледяном маслянистом море. Тилли должна их спасти, должна спасти всех, но не может — тонет вместе с кораблем. Сжалься над нами, Боже! Тонем, тонем![191]

Я ненавижу этот дом. Он перешел моему дяде от деда, которого все считали «настоящим фермером, работающим в старых традициях». Дядя умер, не оставив детей, и дом перешел мне. Мой отец не оправдал ожиданий, став летчиком, но из моей матери Пегги получилась бы отличная жена фермера, если бы ей представилась такая возможность. Она из той породы женщин, которые, отрубив два пальца, все равно продолжают работать. Не такая, как Эсси. Я очень сильно люблю Эсси, но никто не назовет ее сильной и выносливой.

И вдруг — вот она, лучом света, портом в шторм, маленькая девочка-вспыхни-звездочка. На перроне. Крылья помяты, бедная маленькая бабочка, потрепанная феечка, порхает в толпе на переходе над платформами. Тилли дарован второй шанс ее спасти. Кто-то ведь должен помочь. Помочь должна Тилли. Храбрись, Тилли! Будь смелой девочкой!

Мой дед провел половину жизни, осушая канавы и укрепляя дренажные каналы, пытаясь не дать воде все тут затопить. В те времена и муниципалитет делал гораздо больше. Тогда дом окружали пастбища с сочной травой. Но в последнее время мы проигрываем битву с болотом, и уровень воды поднялся. Предполагаю, что в конце концов весь дом утонет в болоте. В любом случае я никогда не хотел его получить. Я хорошо учился в школе. Мне нравилось читать, нравилась история и даже латынь. Я мог бы заниматься чем-то получше.



Как все пошло не так? Наши овцы не должны были заразиться ящуром, мы же так далеко от ближайшей фермы. Но болезнь добралась и до нас, и таким образом пришел конец нашей отары. Мы не стали заводить новых овец. Эсси не захотела. А теперь мне осталось только работать круглосуточно, чтобы превратить старую скотобойню в гостевой домик. Эсси плохо себя чувствует и мало что может сделать.

Кортни. Имя всплыло само собой. («Да заткнись уже нахуй, Кортни, ты меня достала!»)

Я давлю на тормоз и оставляю машину перед домом. От болота идет сладковатый запах, от которого меня подташнивает.

— Кортни, — прошептала Тилли, внезапно охрипнув. Девочка обернулась к ней. — Кортни, — повторила Тилли уже увереннее. Улыбнулась, протянула руку. Кортни подошла, вложила ручонку в дряхлую ладонь, словно по неслышному приказу. Тилли вспомнила свой сон, бархатную лапку крольчонка в руке и как они удирают. — Пойдем со мной, деточка.

Входная дверь не заперта. Никто ее не запирает, хотя я им всем говорю, чтобы запирали. Никто не кричит мне «Привет!». Вероятно, Эсси снова легла.

* * *

Стук ножек по лестнице – и вниз несется малышка Селестина.

Трейси упаковалась в одежду покойной жены Гарри Рейнольдса. Брюки на резинке из «Маркса и Спенсера» и туника расцветки «джунгли» — в тропическом лесу будешь невидимкой. В Лидсе тропических лесов не водится. Кортни семенила рядом — ей повезло чуточку больше: ношеные джинсовые бриджи Эшли и кофточка со Свинкой Пеппой[192]. Сверху Кортни натянула лохмотья фейского платья. О том, чтобы «одеться поприличнее», как выразился Гарри Рейнольдс, можно забыть — они смахивают на бездомных, но это ничего, бездомных никто не замечает.

– Папа! – кричит она, и я сгребаю ее в объятия. Дорогая Селли. Слава богу, что есть она и малыш Бенджи. Не знаю, что бы я делал без них.

Я спускаю Селли на пол и заглядываю в гостиную. Джозеф сидит на диване и смотрит телевизор, развалившись так, как умеют только подростки. Его вид доводит меня до белого каления.

Объявили, что «поезд проследует без остановки», велели отойти от края платформы. На платформе уйма народу — вероятно, банковские выходные, — и Трейси стискивала руку Кортни, словно та вот-вот улетит в Канзас. Трейси однажды была на месте происшествия — в толпе кого-то столкнули под поезд. Мужик, который это сделал, — обыкновенный мужик, немножко похож на Денниса, — сказал, что не удержался. Чем больше уговаривал себя, что не надо толкать человека впереди, тем больше подмывало толкнуть. Кажется, полагал, будто этой причины достаточно, даже на состояние аффекта не сослался. Видеокамеры зафиксировали, сел пожизненно, выйдет через пять лет.

– Поищи маму, – шепчу я Селли, и она исчезает в кухне.

— Не подходи к краю, — сказала она Кортни.

Я широкими шагами захожу в гостиную и встаю перед экраном, заслоняя его.

Сама не поняла, как это произошло. Накатила толпа, — вероятно, понадеялись, что поезд остановится, — и вот Трейси держит девочку за руку, а вот девочка уже ускользнула. Паника в груди — тугим узлом, Трейси развернулась, ища Кортни, и нос к носу столкнулась с Леном Ломаксом.

К счастью, Джозеф не возмущается, потому что я на грани.

Давненько они не видались. Шелковый костюм-тройка, черный траурный галстук, очки, какие пристали человеку помоложе. Под семьдесят уже, а то и старше, но выглядит хорошо, если учесть, что почти всю жизнь смолил по-черному, пил как лошадь и черт знает чем еще занимался.

– Дрался? – спрашиваю я.

— Трейси, сколько лет, сколько зим, — сказал он, будто они на садовый прием явились.

Он пожимает плечами с мрачным видом.

— Не сейчас, шеф, — сказала она, глазами ища Кортни. Уж пятнадцать лет, как он ей не шеф, но субординация так естественна.

– Ты же всегда говоришь, что я должен уметь за себя постоять.

А вот и Кортни — уходит по перрону с какой-то старушкой. Девчонка пойдет куда угодно с кем угодно. Собаки лучше соображают. Но старушка — это ведь безопасно? Старушки подбирают детей, отводят в бюро находок и суют им в ладошку шестипенсовик. (Так однажды случилось с малолетней Трейси на вокзале в Йорке. Она, честно сказать, надеялась, что старушка заберет ее к себе.) Если они, конечно, не злые ведьмы — тогда они ведут ребенка домой, откармливают и сажают в печь.

– Но нельзя бить людей. Я не это имел в виду.

В толчее она потеряла старушку из виду. Не вздохнуть. Спокойно. Держи себя в руках. Вот она, старушка, — Трейси начала было пробиваться сквозь толпу, но что-то держало ее за локоть, тащило назад. А, нет — кто-то. Опять Лен Ломакс. Что это он удумал? Цапнул ее за плечо — надо же, силач какой. Этот не отпустит, он как якорь, утаскивает ее прочь от девочки, говорит:

– Тогда что ты имел в виду?

— Тебя, Трейси, поди разыщи. Нам с тобой нужно потрепаться.

– Мистер Боттл сказал, что ты употребляешь наркотики.

Так кого мне надо бояться? — спросила она Брайана Джексона. «Стрикленда и его подпевалу Ломакса», — сказал он. Забавно — она всегда считала, что Стрикленд — подпевала Ломакса, а не наоборот. «Им бы прошлое закопать и забыть, — сказал Брайан Джексон. — Но правда-то всегда вылезет».

Это выбивает его из колеи. Он смотрит на меня, потом быстро отводит глаза в сторону. Я думаю о том, куда же ушла любовь. Раньше я любил этого мальчика всеми фибрами души, так, как я люблю Селестину и малыша. Теперь любовь смешалась с гневом. Меня раздражает даже его внешний вид. Он все время одет во все черное, и еще эта уродливая бейсболка и футболка с логотипом его компьютерной игры.

— Отъебитесь и уберите руки. — Она попыталась вывернуться, но хватка у Ломакса будь здоров. — Извините, шеф, — сказала она и коленом заехала ему по яйцам.

Я делаю шаг, приближаюсь к нему.

— Блядь! — услышала она, убегая.

– Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Уже дышит Кортни в затылок — и тут перед ней стеной воздвигся мужик из «лендкрузера». Трейси начала складывать два и два — этой сумме давно пора сложиться. Громилы в кожаных куртках — люди Ломакса. Бывшие зэки, когда-то с ним пересекались. «Ключевой свидетель, — сказал ей Брайан Джексон по дороге в Лидс. — Вы там были, когда выломали дверь». Да какой она свидетель? И ключ из нее никудышный.

– Просто оставь меня в покое, – отвечает он.

Трейси не сбавила шага, по пути изо всех сил ударила кожаного мужика в лицо и побежала дальше. Мельком заметила, как вторая туша в кожаной куртке — ну еще бы — лавирует в толпе, подбирается. Кругом волки, сжимают кольцо. Этот ждал, что она увернется, но Телец Трейси, целясь рогами, ринулась на таран — туша отлетела прочь.

Я бросаюсь вверх по лестнице к нему в спальню. Это позор! Грязная одежда валяется по всему полу, грязная посуда на кровати, обертки от чипсов и разных снеков на ковре, причем на нем столько волос, словно тут живет собака. Я осматриваю все – выбрасываю его барахло из ящиков и шкафа, вываливаю содержимое корзины для белья на пол, вытаскиваю из-под кровати старые компьютерные журналы, пролистываю их, и меня совершенно не волнует, сколько из них я порвал.

Толпа жалась подальше — буйная бешеная корова замечательно расчищает пространство. Кортни заметила ее, отпустила старушкину руку, побежала назад. Трейси ее подхватила, крепко обняла. Спасти ребенка — спасти мир. Ребенок и есть мир. Мир, целый мир, и ничего кроме.

Я вытаскиваю блокнот и не могу не узнать наш дом, нарисованный на обложке. Я открываю блокнот и переворачиваю страницы. На мгновение я остолбенел. Рисунки красивые. Вот какой мой сын на самом деле. Чувствительный парень с художественными наклонностями. Но потом я поднимаю голову и замечаю Фифи, мягкую игрушку – кошку, которую он раньше очень любил, но теперь у нее разрезан живот. Я откладываю блокнот в сторону и запускаю пальцы в живот Фифи.

— Нечем дышать, — пробормотала Кортни.

Я нахожу то, что искал. Маленький пластиковый пакетик с куском темной резины. Значит, он вспорол живот игрушечной кошке Фифи и засунул внутрь эту дрянь. Что случилось с моим маленьким мальчиком?

— Извини, — сказала Трейси, ослабляя хватку, озираясь в поисках эскалатора.

Я падаю на кровать, на смятые простыни и грязную одежду, и сжимаю этот пакетик в руке. Глаза наполняются слезами.

Выхода нет, слишком много народу. И опять Лен Ломакс — да что такое с этим придурочным старым козлом? От ярости аж слюной брызжет, не любит, чтоб ему говорили «нет», особенно женщины, — всегда такой был.

Дверь распахивается. На пороге стоит Джозеф, свет горит у него за спиной.

— Блядь, я только поговорить хочу, ясно? — сказал он.

– Какого хрена…

Он кинулся к ним, схватил девочку, рванул на себя. Кортни вцепилась в Трейси, точно детеныш коалы, завизжала во всю глотку и давай колотить Ломакса волшебной палочкой. Все равно что стегать слона травинкой.

– Наркотики? – Я стараюсь не орать. – Ты держишь наркотики в моем доме?

И тут старушка в парике набекрень прыгнула на Ломакса — не прыгнула даже, скорее рухнула — и обхватила его за талию. Ломакс развернулся, уставился на нее, и какой-то миг они смахивали на спарринг-партнеров посреди особо удручающей вечеринки для тех, кто на пенсии.

– Ты копался в моих вещах? О боже!

Он пятится.

Старушка чуть не сбила Лена Ломакса с ног, оба опасно закачались, Ломакс замахал руками. Снова с нажимом объявили о поезде, который проследует без остановки, — платформу окатило дыханием и грохотом тепловоза. Те, кто увидел, сколь рискован этот вальс бестолковых престарелых танцоров, хором ахнули в ужасе. Заорали, завопили, пара мужиков попытались их оттащить — и не успели.

– Не смей уходить, когда я с тобой разговариваю! – ору я ему вслед.

На единственную секунду, что ничего не стоит в одном измерении и бесконечно тянется в другом, повисла тишина. В равновесии между триумфом и катастрофой Трейси уловила неизбежность исхода.

Я бегу за ним вниз по лестнице и в кухню. От дерзости и агрессии он перешел к уклончивости и уверткам. Он знает, что поступил неправильно.

С новой силой включился звук, рев надвигался все ближе, и Трейси, не веря своим глазам, увидела, как Лен Ломакс и старая склочница, по-прежнему обнимаясь, оступились и кувырнулись с платформы прямо под неумолимый поезд. Трейси ладонью закрыла девочке глаза, но через секунду все было кончено. Яростный скрежет тормозов заглушил визги и вопли толпы. Этот поезд больше никуда не следует, у него теперь остановка.

Эсси в кухне, держит на руках малыша Бенджи. Джозеф бросается к ней, и Эсси его обнимает.

Кожаные куртки ожили, словно пара мультяшных злодеев, и полезли вверх по эскалатору. Кукловод отбыл — куклам тут больше делать нечего.

Я открываю рот, чтобы высказать все, что думаю, но тут замечаю подругу Эсси, эта Джули сидит за столом тихо как мышка. Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох. Последнее, что я хочу, – это полоскать наше грязное белье перед носом у Джули.

— Мне темно, — сказала Кортни.

– Я думаю, что Джули лучше поехать домой, – говорю я.

— Извини, — ответила Трейси и убрала руку.

Джули резко вскидывает голову, затем смотрит на Эсси.

Двое железнодорожных полицейских промчались по другому эскалатору и нырнули в столпотворение на перроне. Через две платформы от них терпеливо стоял другой поезд.

– С тобой все в порядке? – спрашивает она одними губами.

— Пойдем, — сказала Трейси.

Джозеф использует эту возможность, чтобы сбежать из кухни. Я хмурюсь, глядя ему вслед, но отпускаю его.

Машинист уже свистел — двери вот-вот закроются. Они еле успели войти, и поезд, зашипев, щелкнул челюстями у них за спиной.

Джули дотрагивается до руки Эсси, склоняется, чтобы поцеловать Бенджи, а затем выходит из кухни тем же путем, что и Джозеф, не сказав мне ни единого слова.

Они прошли в дальний вагон, степенно заняли места — пассажиры как пассажиры. От волшебной палочки осталась только звезда. Кортни убрала звезду в рюкзачок.

– Я заварю чай, – говорит Эсси.

Рядом с фонариком на дне сумки Трейси обнаружила немолодой веснушчатый банан. Девочка показала ей «во!». В окно ладошками изобразила морские звезды.

– Он принимает наркотики, – сообщаю я. – Я ездил к нему в школу.

На один галлюцинаторный миг Трейси почудилось, что на перроне стоит Брайан Джексон, а рядом водитель «сааба».

– Да? Я бы поехала с тобой, – говорит она, подняв голову.

До свидания, Лидс. Туда тебе и дорога. Трейси никогда не вернется. С прошлым покончено. Она — астронавт, слишком далеко залетела. Ей не светит возвратиться на Землю. И вообще, она больше не Трейси. Она Имоджен Браун. У нее семнадцать друзей в «Фейсбуке» и деньги в банке. И ребенок, о котором надо заботиться. Поспать, поесть, защитить. Повторить.

– Нет, Эсси. Ты же сама сказала, что плохо себя чувствуешь и тебе не до этого. Помнишь?

* * *

Она многое забывает, и я стараюсь не заводиться из-за этого, потому что знаю: это один из симптомов ее болезни.

Бенджи начинает плакать. Он пронзительно воет, и у меня сразу же возникает желание потянуться к нему и забрать его у Эсси. Защитить его. Но она еще крепче обнимает его, и он успокаивается.

Бедная старая Тилли, коленки дрожат, бедро отказывает, а она танцует свой последний вальс в мужских объятиях. Короткая встреча[193] на перроне. Честно говоря, ничто не вечно. Ни счастье, ни отчаяние. Да и жизнь длится недолго. Она однажды играла Лору Джессон, довольно ужасная постановка в репертуарном — в ипсвичском «Вулзи» или в уиндзорском Королевском театре. Сейчас уже не важно. Слишком была молода, не понимала, что такое жертва, чего требует от человека любовь.

Злодей хотел сделать больно девочке-вспыхни-звездочке. На миг в его лице Тилли разглядела отца.

– Я нашел наркотики в спальне у Джозефа, – сообщаю я.

И покатилась, полетела по воздуху и подумала, что это ничего, до рельсов недалеко, но тут на пути попался поезд. Мозги у Тилли были да сплыли.

Эсси крепче прижимает Бенджи к себе.



– Ты уверен, что они его?

Сон — завершенье куцей жизни нашей[194]. Кажется, парик упал. В конце хочется выглядеть достойно. Ах, если б это была чужая история, не моя. По спирали вниз, в ледяную воду, косяки серебристых рыбин собираются вокруг, ведут ее, защищают, и она медленно опускается на дно морское. Не бойся. Остров полон сладкозвучья. Где кость была, уже расцвел коралл. В глазницах жемчуг замерцал. Дальнейшее — молчанье.

Я прищуриваюсь.

* * *

– Они лежали в его спальне. – Я не могу рассказать, что он вспорол живот Фифи и засунул туда эту дрянь. – Директор школы сказал, что его застукали с наркотой. И еще он подрался. Он добьется того, что его исключат из школы, Эсси. Нам нужно с этим что-то делать. Он совсем слетел с катушек.

Эсси вздыхает и говорит:

Олень подстреленный — подпрыгнет выше всех[195]. С застекленного пешеходного моста над путями он видел, как разворачивалась драма. Распознал нелепый актерский состав этого странного капустника — мать Винса Балкера, женщина, угнавшая его «сааб», девочка, Тилибом и Тарарам. Был один новый актер — старик, который вместе с матерью Винса Балкера упал под поезд. Джексону сверху показалось, что она его столкнула. Как там в песне Мэри Гоше? «Нам бы всем милосердие не помешало»?[196]

– Я с ним поговорю.

Джексон очень не любил поезда. Очень.

Но я не думаю, что она это сделает. Опять придется разбираться мне. Я не знаю, сколько еще смогу выдержать.

Надо бы спуститься, взять командование на себя, что-то сделать, кому-то помочь. Он подхватил собаку на руки — прямо видишь, как пса затаптывают в этой давке, — слетел по эскалатору и застрял в сумятице на перроне. Заметил свою автостопщицу, она же угонщица, — за ней волоклась девочка. Они садились в другой поезд, вновь оставляя хаос в кильватере. Он побежал за ними, но поезд уже отходил. Девочка помахала ему на прощанье, показала ладошки-звездочки, потом исчезла.

На плечо властно легла рука — Джексон аж подпрыгнул. Брайан Джексон. Липовый Джексон — теперь Джексон, настоящий Джексон, называл его так. И сейчас ни капли не удивился.

Глава 23

— Скользкая как угорь эта Трейси Уотерхаус.

Ева

— Что-что? — переспросил Джексон. В мозгу закрутились шестеренки. — Это Трейси Уотерхаус?

Я сижу на удобном диване в доме Маркуса и Серены, диван не с помойки, стены были недавно покрашены, плинтусы чистые. Почему-то этот дом не давит на меня так, как дом Грегори и Деллы. Может, потому, что я чувствую: меня здесь не осуждают и вообще не судят.

— А говорите, что детектив.

Я только что поделилась событиями этого дня в сильно отредактированной версии. В представленной им версии я навестила старого друга, у которого немного поехала крыша, и он завел змей.

У Серены явно кружится голова от счастья. Интересно, Маркус сделал ей предложение, как планировал? Но он, в отличие от нее, кажется каким-то отрешенным и смущенным, лицо у него серое, такое ощущение, что на него что-то давит. Может, его одолевают сомнения. Я не могу не возвращаться мысленно во времена до Серены, когда я приходила сюда в гости и мы с ним пекли пироги с черникой, которую Маркус собрал, а потом молча ели их. Мы сидели в тишине, и нам было комфортно. Или мы подолгу задерживались в магазине, разбирали трофеи после генеральной уборки какого-нибудь дома, ели сомнительного вида пироги. Теперь мы больше никогда этим не занимаемся. Как было бы хорошо сегодня, если бы вернулся тот Маркус из прошлого, хотя бы на некоторое время, вместо того чтобы иметь пакет Маркус-и-Серена.

— Я не понимаю, — сказал Джексон. Давно пора вытатуировать эту фразу у себя на лбу.

Я говорю себе, что нужно прекратить быть такой узколобой, и пытаюсь расслабиться, наслаждаться вечером и забыть про бабушку Пегги и Джозефа, не думать о том, что мне следует с ним делать, и о том, убил он или не убил мою семью. Серена старается быть со мной любезной, и мне приходит в голову, что она, возможно, не хочет, чтобы я тут у них болталась. Но она очень мила, и мне следует прилагать побольше усилий. После нескольких бокалов вина и первоклассных снеков из «Вейтроуза»[23], я начинаю смеяться над рассказами Маркуса про эксцентричного дядьку, к которому он ездил в пятницу. Тот дядька хотел продать большую коллекцию книг с эротическими картинками, но не мог позволить Маркусу на них посмотреть. Но создается впечатление, что, даже когда Маркус все это рассказывает, веселье у него напускное.

Мумин кладет голову мне на ступни, и мне сразу же становится тепло на душе.

— Я думаю, пункт назначения у нас один, — сказал Брайан Джексон. — Но мы из разных точек туда отправились. — (На место происшествия уже прибывали полицейские и спасатели.) — Какой бардак, — сказал он. — Пошли отсюда.

Потом мы едим какую-то выпечку с грибной пастой. Серена сама испекла эти пирожки, и почему-то меня это раздражает. Почувствовав запах, Мумин поднимает голову, но решает, что не стоит себя утруждать и шевелиться. После тех усилий, которые она предприняла на днях, она возвращается к своему обычному состоянию. На самом деле мне трудно представить ее бегущей за механическим кроликом по кинодрому[24].

Джексон замялся. Надо ведь помочь, хотя бы показания дать?

– Я больше не могу сдерживаться! Я должна сообщить Еве нашу новость, – выдает Серена.

— Невинные непричастные очевидцы, — сказал Брайан Джексон, подталкивая его к эскалатору, точно пастушья собака — упрямую овцу. — Пойдемте, я хочу вас кое с кем познакомить — вам понравится. И он хочет познакомиться с вами.

– Какую новость? – спрашиваю я. Она сейчас сообщит про помолвку, а мне придется притворяться, что я удивлена.

— Кто?

Маркус смотрит на Серену.

— Мой клиент. Некто Майкл Брейтуэйт. И мы оба хотели бы знать, на кого работаете вы.

– Говори, – предлагает он.



Она радостно улыбается, буквально вся светится и объявляет:

— Вы мне по телефону звоните, — сказала она.

– Мы собираемся пожениться!

— Звоню, — согласился Джексон.

– О, поздравляю!

— Не письмом и не СМС, — сказала Надин Макмастер. — Вы голосом говорите. У вас новости. Что такое? — Все восклицательные знаки стерты задышливым грузом ожидания. Надин застыла в надежде.

Я пытаюсь изобразить на лице то выражение, которое люди используют в подобных ситуациях. Но разве помолвку на самом деле можно считать достижением? Она заслуживает поздравлений? По ощущениям, это скорее решение. Если они будут счастливы вместе двадцать лет спустя и их к этому времени не убьет никто из их детей, то тогда да, это будет достижение.

— Ну, — осторожно сказал Джексон, — выходит так: хорошее, плохое, хорошее. Ничего?

Если бы только я могла найти внутри себя хоть какую-то маленькую часть, которая бы за них радовалась. Но из-за их помолвки я чувствую себя только еще более одинокой. Я мысленно возвращаюсь в школьные годы, в период после того, как мы расстались с Коди. Почему-то это привело к тому, что и мои подруги от меня отреклись. Я в лесу, опускаюсь на влажную землю, прислоняюсь спиной к дереву, смотрю, как они уходят от меня, смеясь и шутя. В итоге я всегда теряю людей. Почему с Маркусом должно было случиться по-другому?

— Ничего.

Серена начинает говорить про свадебные локации, даты и платья. Я заставляю себя улыбаться и говорю ей, как все это здорово. Над камином висит картина. На ней изображена пустыня. Я представляю себя в пустыне, пока Серена говорит, представляю, как иду по горячему песку, а в небе над головой кружат стервятники.

— Хорошая новость: я выяснил, кто ваша настоящая мать. Плохая новость: она была проституткой и ее убил ваш отец.

Маркус в разговоре не участвует.

— Так, — сказала Надин. — Это я переварю потом. А еще одна хорошая?

– Я сварю кофе, – в конце концов говорит он и исчезает в кухне. Я опускаю руку, чтобы почесать уши Мумин.

— У вас есть брат.

Маркус возвращается с кофе, я беру одну чашку, но Маркус свой кофе не пьет и продолжает пить вино.

Надин Макмастер. Майкл Брейтуэйт. Две половинки головоломки. Совпадают идеально.

– Мне так жаль, что ты потеряла бабушку, – говорит Серена.

Надин Макмастер — это Никола Брейтуэйт, сестра Майкла.

– Спасибо. Это была не лучшая в моей жизни неделя.

(— Что ж вы сразу-то не сказали? — спросил Джексон утром у Мэрилин Неттлз.

— А вы не спрашивали, — ответила та.)

Внезапно мне хочется рассказать Маркусу про то, что со мной сделал Нейт Армитедж, про то, как он запер меня со змеями, словно, если я поделюсь с ним таким травматическим событием, мне удастся притянуть его к себе, он станет мне ближе и я больше не буду чувствовать себя покинутой. Мне не хочется рассказывать Серене об этом, но я не могу придумать, как от нее отделаться.

Никола Брейтуэйт, двух лет от роду. Насчет ее не было приказов о неразглашении, не было судебных постановлений, не было нужды ее «ограждать», потому что ее не существовало. Она не ходила в школу, не бывала у врачей, Кэрол Брейтуэйт избегала врачей из поликлиник и районных медсестер. То и дело переезжала. Даже соседи ее не замечали.

Очевидно, что я не могу рассказать им, кто такой Нейт, но говорю, что один мой странный приятель запер меня со змеями, решив, что это забавно, но он не знал, что у меня герпетофобия. Я боюсь змей.

— Исчезла, — сказала Мэрилин Неттлз. — Когда взломали дверь, в квартире ее не было, поэтому о ней не знал никто. Ну, понятно, кое-кто знал… Мне глубоко пришлось копать, но я никому не говорила. Она хорошо потом жила?

– Это ужасно, – говорит Серена.

— Да, — сказал Джексон. — Пожалуй, неплохо.

Слышится треск, причем такой громкий, что я чуть не подпрыгиваю вверх с дивана. Я понимаю, что это треснул бокал, который держал в руке Маркус, и теперь на ковер капает кровь.



– Какого черта? – кричит Серена, тянется к Маркусу и берет у него из руки острые осколки. Он выглядит ошарашенным.

— Ой, какая чудесная история, — сказала Джулия со слезами на глазах.

– Прости, – говорит Маркус. – Он просто треснул у меня в руке.

— Ну, чудесен только финал, — сказал Джексон. — Сама история так себе.

Мы убираем осколки, вытираем разлившееся вино, обрабатываем руку Маркусу, и я наливаю ему еще вина.

— Найденный ребенок, — сказала Джулия. — Это ведь лучше всего на свете?

– Дешевые бокалы, – вроде как извиняется он. – Простите.

— То, что осталось в ящике, — сказал Джексон.

Я думала, что, возможно, мы таким образом свернем все разговоры, но тут Серена спрашивает:

21 марта 1975 года

– А какие у него змеи?

Когда он приехал в Лавелл-парк, она опять была не в настроении. Ни за что не угадаешь — то порхает мотыльком, то еле ползает, ноет и жалеет себя. И переключается в мгновение ока, иногда видно, как это происходит, как меняется лицо. Сегодня она пила — это тоже не к добру, выпив, она становилась агрессивной — и в знак приветствия помахала ему в лицо бутылкой дешевого вина.

– Страшные, – отвечаю я. – Я не рассматривала их особенности.

— Ребятки спят, — сказала она.

– Прости, – извиняется теперь Серена. – Это было бестактно.

В постели был только Майкл — ну, по всей видимости; его нигде не видать. Никола уснула на диване. Руки и личико грязные, пижама нестираная. Что ждет этого ребенка?

– С вашей рукой все в порядке? – спрашиваю я у Маркуса.

— Я деньги принес.

– Дай-ка я еще разок на нее посмотрю, – говорит Серена, потом поворачивается ко мне. – У него не лучшая неделя. Может, ты мне объяснишь, как у него на шее появилась эта странная царапина.

Он протянул ей пять фунтов. Будто клиент. Два года с ней не спал, но за кой-какие ошибки расплачиваешься всю жизнь. Кто отец мальчика, она не знала. Но, говорит, насчет девчонки — никаких сомнений. Девчонку тебе мог сделать кто угодно, сказал он, но в душе понимал, что девочка его. А если он станет отрицать, она пойдет к его жене. Она вечно угрожала.

В первое мгновение я в замешательстве, потом вспоминаю того типа в книжном магазине, который интересовался «Красным домом». Он схватил Маркуса за горло как раз перед тем, как вмешались мы с Мумин. Но последнее, о чем я хочу говорить, – это игра «Красный дом».

— Нам надо потолковать, — сказала она, закуривая.

– На него набросился один псих. Ему требовалась компьютерная игра, которой у нас нет, – поясняю я.

— Может, не надо? — сказал он.

– Вау, что-то он больно бурно отреагировал.

На стекле дешевого кофейного столика веером лежали фотографии.

– К нам иногда заходят настоящие психи. – Мне хочется закончить этот разговор.

— Ты только глянь, — сказала она, ткнув в фотографию, где они вчетвером. — Как настоящая семья.

– А что за игра ему требовалась? – интересуется Серена.

— Да не вполне, — сказал он.

Я откашливаюсь. Пытаюсь вести себя как ни в чем не бывало.

Она привела юнца, который по соседству торговал картошкой с рыбой, попросила сфотографировать «нас всех вместе».

– «Красный дом».

Она с Рождества его пилила: мол, хочет куда-нибудь съездить, и в итоге они оказались в Скарборо. Ветер с ног сбивает, в городе ни души. Зато шансы, что его засекут знакомые, равны нулю.

– Со скрытым уровнем?

Я смотрю на Маркуса, но он рассматривает порез на руке.

– Да, – киваю я. – Некоторые люди говорят, что там есть скрытый уровень. Ты знаешь про эту игру?

Она побежала к морю, сбросила туфли, стянула колготки, оставила на песке. Будто змея кожу сбросила. Вбежала в воду и затанцевала в волнах.

Серена бросает быстрый взгляд на Маркуса.

— Господи боже, тут, блядь, холодрыга! — заорала она ему. — Давай, отличная водичка!

– Я интересуюсь играми того периода. Именно так мы с Маркусом и познакомились, потому что вы их продаете в своем магазине. Так что да, я немного играла в нее в прошлом. В последнее время уже нет.

— Не дури, — сказал он.

Это меня удивляет. Серена совсем не похожа на геймера. Я знаю, что она работает в какой-то технической фирме в Дерби, но предполагала, что в администрации, да и геймеры ее возраста, как правило, гики.

— Трус! Твой папочка — зайчишка-трусишка! — сказала она мальчику, вновь выбежав на пляж.

Маркус поднимает голову.

— Не называй меня так! — раздраженно сказал он. — Я ему не отец. — Он отвел мальчика в сторонку. — Не зови меня папой. Или отцом. Не надо. Понял? Я тебе не отец. Я не знаю, кто твой отец. Если твоя мать не в курсе, мне-то откуда знать?

– Я уверен, что Ева не хочет говорить про компьютерные игры. Она ими не увлекается.

Она была непредсказуема, понимал он, стыдно с ней на люди показаться. «Да уж, мне в жизни тесно», — говорила она, но дело не в этом. Скорее всего, у нее какое-то психическое отклонение.

Он ошибается. Я как раз хочу о них говорить. Мы уже достаточно далеко зашли. Поэтому я обращаюсь к Серене:

Она взяла с собой фотоаппарат, дешевую подержанную камеру, и все время норовила снимать. Он увиливал как мог, но на один снимок согласился — только б она заткнулась.

– Значит, ты слышала про скрытый уровень?

— Пошли поищем, может, где-нибудь мороженое продают. — На дворе начало марта, не сезон, холод собачий, кто ест мороженое на море зимой? — Или картошку! — Это ее взбодрило. — Давайте картошку!

– Да, – кивает она. – Он есть в версии 2003 года. Я несколько раз в нее играла.

Он держал девочку на руках, прикрывал от ветра.

Внезапно я становлюсь очень серьезной, моментально трезвею. Нечасто встретишь людей, которые играли в версию 2003 года.

— Бежим наперегонки! — крикнула она мальчику, но тот упорно строил замок во влажном грязном песке.

– И как далеко тебе удалось пройти?

Кэрол помчалась к пирсу. Словно под ветром покатилась. Хорошо бы ветер и вовсе ее унес.

– Я уже давно в нее не играла. А ты слышала, что тот парень, который придумал эту игру, тот, который потом убил свою семью, может быть в сознании?



Я изображаю слабый интерес.

— Как настоящая семья, — сказала она, оглаживая фотографии, щурясь на них в сигаретном дыму.

– Нет, не слышала.

Заговаривала о том, что они «нормальная семья», намекала, что он должен бросить жену. Да она бредит.

– Подумать только! – восклицает Серена. – Ну и история! Удивительно, что ты про это не слышала. Про это везде трубят. Считалось, что он в коме, но он может быть в сознании, хотя и полностью парализован. Это же полный кошмар, независимо от того, что он сделал.

Очевидно, тут-то все и началось. Она сказала, что пойдет к его жене, возьмет детей, явится к нему на порог и опозорит. Он сказал:

– Да, ужасно, – соглашаюсь я.

— Тише, весь дом разбудишь.

Маркус берет руку Серены в свою.

А она давай драться, молотить его кулаками. Он ударил ее посильнее, ладонью отвесил ей оплеуху, думал, это ее утихомирит, а она в истерику, заорала как полоумная. Когти выпустила, и вот он бежит за ней в спальню, и вот его руки у нее на горле. И если честно, это было приятно. В кои-то веки ее заткнуть. Чтоб перестала.

– Прости, но я хочу лечь, – говорит он Серене.

Я тут же вскакиваю с дивана.

Несколько секунд — и все кончено. Она была стихия необузданная — он не ожидал, что она так внезапно обмякнет. Встал на колени, поискал пульс, не нашел и сам себе не поверил. Он же не хотел ее убивать. Поднял голову, увидел, что мальчик стоит в коридоре, смотрит на него, но в голове пустота — только бы оттуда убраться. Не дотерпел, пока придет лифт, сбежал по лестнице, прыгнул в машину, уехал в город, засел в пабе, залпом выпил виски. Руки тряслись. Перед глазами — вся жизнь в руинах. Потеряет работу, семью, репутацию.

– Я пойду.

Он сидел в пабе и пил. Это надолго — напиться ему нелегко. Потерял счет времени.

Скучная Серена играла в игру моего брата. Почему-то я нервничаю из-за этого, но мне также и интересно, потому что, если мне удастся найти блокнот Джозефа с подсказками, может, она поможет мне добраться до скрытого уровня.

— На дорожку, детектив? — спросил бармен, и он ответил:

— Нет, — пошел в туалет и проблевался.

Глава 24

За углом стояла телефонная будка, и он укрылся в ее холодном белом свете. Он позвонил единственному человеку, который способен вытащить его из этой передряги, — он позвонил Истмену.

Джозеф

— Сэр? — сказал он. — Это Лен Ломакс. У меня тут маленько неприятности.