Она направилась прочь, босиком, но это ее, похоже, не волновало. Он поплелся за ней, припадая на одну ногу, как хромая собака.

— Отвали, — сказала она, не оглядываясь.

— Расскажите мне про свою подругу, ту мертвую девушку в заливе, — не отставал он. — Кто она была?

Она продолжала идти, но подняла нож повыше, чтобы он мог его видеть. Нож был не такой большой, как ему показалось, но он был острым на вид, а по ее виду было понятно, что, если надо, она без колебаний им воспользуется. Он уважал ножи, в свое время он вдоволь насмотрелся на жертв с колотыми ранами, и большинству из них уже не было суждено рассказать, как это произошло.

— Вашу подругу убил Теренс Смит?

Они прошли мимо кучки людей, которые даже не посмотрели в их сторону, — босая девушка, нож, хромающий мужчина, малопонятный диалог, — Джексон подумал, что их приняли за труппу с «Фринджа».

— Джексон Броуди, вы — зануда! — крикнула ему девушка.

Они дошли до главной улицы и внезапно оказались в гуще потока машин и людей. Джексон смутно узнавал улицу, это было рядом с музеем на Чемберс-стрит, рядом с Шерифским судом, сценой его утреннего позора. С трудом верилось, что это все случилось в один день.

Он отчаянно пытался разобраться во всем, пока она не убежала. Теренс Смит пытался убить эту сумасшедшую русскую. Сумасшедшая русская была подругой его утопленницы. Теренс Смит напал на него и приказал забыть о том, что он видел. Джексон думал, что он имел в виду ту агрессию на дороге, но что, если он говорил про случившееся на острове Крэмонд? Потому что он был единственным свидетелем, знавшим, что та девушка умерла, если не считать сумасшедшей русской. И Теренс Смит только что пытался убить ее. Впервые с того злосчастного речного купания ему что-то стало понятно. Реальная логика, никаких совпадений.

Русская девушка ждала, чтобы перейти через дорогу, переминаясь с ноги на ногу на тротуарной кромке, высматривая лазейку между машинами, прямо как гончая перед стартом. Поток машин замедлился и стал на красный как раз в ту секунду, когда он ее догнал, и, чтобы задержать, он схватил ее за руку. Он почти ждал, что она пырнет его ножом или укусит, но она только свирепо на него уставилась. Позади них на тротуаре мигал и пищал зеленый сигнал светофора, люди спешили через дорогу. Снова загорелся красный, а она все еще сверлила его глазами. Он подумал, что вот-вот превратится в камень.

Внезапно раздался громкий хлопок, и Джексон подпрыгнул. С тех пор как у него на глазах взорвался его собственный дом, он с опаской относился к громким звукам.

— Это салют, — сказала девушка, — на Тату.

Разумеется, вдалеке над Замком распустился гигантский цветок из сверкающих искр и медленно опустился на землю. Вдруг, ни с того ни с сего, она наклонилась к нему и приблизила губы к его уху, словно для поцелуя, но вместо этого сказала: «Реальные дома для реальных людей» — и рассмеялась, будто это удачная шутка.

— Что?

Она повернулась, высвобождая руку, чтобы уйти.

— Стойте, подождите. Как мне вас найти?

Она снова рассмеялась со словами:

— Спросите Джоджо, — и перешла улицу на красный, останавливая машины повелительным жестом. Ноги у нее были само совершенство.



К тому времени, как он нырнул в «Траверс», там уже не было ни Джулии, ни ее труппы. Он решил, что Джулия будет дома, но в квартире ее не оказалось, хотя было уже за полночь. Он попытался ей позвонить, но ее телефон был выключен. Его настолько разбила усталость, что, когда она скользнула в постель рядом с ним, он едва это заметил.

— Где ты был?

— Где была ты?

Вопрос с подтекстом. Старая война, сколько можно сражаться! Не успели они нагнать враждебность, как зазвонил его мобильный. Луиза Монро спрашивала, каким он был в четырнадцать лет. У нее есть сын, надо же. Никогда бы не подумал.

— С чего это женщины звонят тебе по ночам и расспрашивают о твоем детстве? — сонно спросила Джулия.

— Может быть, я им нравлюсь.

Джулия гортанно хохотнула и закашлялась, а когда приступ прошел, было уже слишком поздно спрашивать, что смешного она в этом нашла.

33

Луиза позвонила ему из машины и, не дожидаясь «алло», спросила:

— Каким вы были в четырнадцать лет?

— В четырнадцать?

— Да, в четырнадцать, — повторила она.

Его голос отчего-то волновал ее. Хороший плохой парень.

— Не знаю, — наконец ответил он. — Точно не алтарным служкой. Сорванцом, наверное, как и все в таком возрасте.

— Я совсем ничего не знаю о четырнадцатилетних мальчишках.

— А зачем вам?

— Моему сыну четырнадцать.

— Вашему сыну? — Изумление в голосе. — Я даже не подумал, что вы…

— Мать? — откликнулась она. — Знаю, в это трудно поверить, но все так и есть, старая история — сперматозоид встречается с яйцеклеткой — и бам! С каждым может случиться. — Она вздохнула. — Четырнадцатилетние подростки — кошмар.

До нее дошло, что она сжимает руль машины с такой силой, словно ее сковало трупное окоченение.

— Как его зовут?

— Арчи.

Как его зовут? Такой вопрос задают те, у кого есть дети. Когда Арчи родился, те, кто спрашивал у нее: «Сколько он весит?» — сами недавно обзавелись младенцами. Парней, которые не были отцами, совсем не интересовало, сколько Арчи весит или как она собирается его назвать. Поэтому, заключила она, у Джексона Броуди дети были. Она ничего не хочет об этом знать, подержанные типы с семейным багажом ее не интересуют. Дети — это багаж, который повсюду таскаешь за собой. Бремя.

— У вас есть дети? — спросила она. Не смогла удержаться.

— Есть дочка. Марли. Ей десять. И если вас это успокоит, я ничего не знаю о десятилетних девчонках.

— Арчи — не преступник, — возразила Луиза. Можно подумать, Джексон в чем-то его обвинил. — Он и мухи не обидит.

— Когда мне было пятнадцать, я чуть не угодил под суд за кражу, если вам это поможет.

— И что было потом?

— Я пошел в армию.

Блин. Арчи в армии, это идея.

— Вы за этим позвонили? — спросил он. — За родительским советом?

— Нет. Я позвонила, чтобы сказать, что я в микрорайоне Бердихаус.

— Ну и названьице! — Голос у него был усталый.

— Перед заколоченным подъездом. Похоже, раньше здесь была почта. С одной стороны дешевая забегаловка, с другой — «Скотмид».[101] Один этаж, магазины, никаких квартир наверху, здесь определенно никто не живет.

— Зачем вы мне это говорите и почему вы поехали туда одна на ночь глядя?

— Вы очень любезны, но я — большая девочка. А говорю, потому что, по-моему, вам будет интересно услышать, что это тот адрес, который Теренс Смит назвал утром в суде.

— Хонда дал фальшивый адрес?

— А это — противодействие закону. Как вам известно. Я же сказала, что вы сглупили, признав вину. И кстати, номера той машины больше никто не запомнил, а значит, вы препятствуете следствию, удерживая важные сведения.

— Подайте на меня в суд, — сказал Джексон. — Вообще-то, я его видел, он пытался убить еще кое-кого.

— Теренс Смит? — рубанула она. — Пожалуйста, скажите, что вы больше не испытывали судьбу.

— Нет, хотя полиция горела желанием меня допросить.

— Боже, вы неисправимы.

— Да уж, без этого никак.

— Он пытался кого-то убить? Или у вас снова разыгралась фантазия?

— Никаких фантазий. Или уж всяко не про убийства. Если я расскажу вам, что случилось, вы точно будете считать меня законченным параноиком.

— Попробуйте.

— Я видел девушку, похожую на ту утопленницу, у нее даже серьги были.

— Вы — законченный параноик.

— Видите.

— Вам всюду мерещатся мертвые девушки.

Он точно ненормальный. Странно, это не лишало его привлекательности. Она со вздохом сказала:

— Ладно, пока. Поеду домой. Спокойной ночи.



Существуют правила. Правила гласят, что нельзя увлекаться свидетелями, нельзя увлекаться подозреваемыми и нельзя увлекаться преступниками. А Джексон Броуди ухитрился стать всеми тремя одновременно. Да, Луиза, умеешь ты выбирать мужиков. И само собой, нельзя увлекаться мужчиной, у которого уже есть женщина.

По крайней мере это объясняло его приезд в Эдинбург. «На Фестиваль», — сказал он, когда она впервые брала у него показания, но он не был похож на тех, кого интересуют подобные вещи. Сходство так и не проявилось. Но его Джулия играла в постановке.

— Какая она, Джулия? — От звука этого имени у Луизы все внутри сжалось от ревности. Прикуси язык.

— Она актриса.

Сюрприз. Произнося ее имя, он нахмурился.

Будь честной. Иногда это трудно, особенно перед самой собой. Она была прирожденной лицемеркой. Даже слово «лицемерка» — это обман, по-настоящему надо было бы сказать «лгунья». Будь честной, Луиза, Джексон тебе нравится. Такое пустое, подростковое слово — «нравится». «ЛУИЗЕ МОНРО НРАВИТСЯ ГРАНТ НИВЕН» на двери школьного туалета в четвертом классе. Констебль Луиза Монро с инспектором Майклом Пири на заднем сиденье полицейской машины глухой ночью после его отвальной. «Боже, Луиза, ты мне всегда дико нравилась». Тусклое поблескивание его обручального кольца, разнузданное совокупление, породившее Арчи. Как странно, что младенцы — абсолютно невинные души, по сравнению с которыми любая добродетель будет недостаточно добродетельной, — создаются таким вульгарным способом. Зверь о двух спинах. Может, Джексон ей и не нравится, может, она просто увидела в нем того, кто после всех испытаний сохранил в себе что-то, чем мог поделиться с другим. «Ты не можешь получить все сразу, — говорила одна ее подруга. — Жесткость и нежность в мужчинах несовместимы, они как стейки — либо одно, либо другое». Жесткость и нежность, сочетание несочетаемого, гегельянский синтез. Дуализм — эдинбургская болезнь. Можно получить все сразу, Луиза была в этом уверена, пусть даже только в самом дальнем уголке галактики. Или с Джексоном Броуди. Может быть.

У него под бровью она заметила шрамик от ветрянки. У Арчи был такой же почти в том же месте, крошечная овальная выемка, — Луиза считала, что она никогда не сойдет.

В его темных волосах пробивалась седина. По крайней мере, он не стал, как большинство мужчин среднего возраста, отращивать бороду, чтобы скрыть двойной подбородок, да и не было у него, считай, никакого двойного подбородка. Когда она была моложе, то даже представить не могла, что седеющие, бородатые мужчины средних лет вообще могут быть привлекательными. Это пришло само собой. Но нельзя забывать о Джулии. И все же она актриса, и когда он говорил о ней, то нахмурился. Два очка против Джулии.

Странно, что влечение к другому человеку рождается из таких простых вещей, из того, как они подают вам бокал со словами: «Я в вас верю». Из шрама-щербинки, из отчаяния на лице при имени «Джулия».



Луиза плавно скользнула в гараж. Она вспомнила, как Сэнди Мэтисон рассказывал, мол, кто-то только что продал гараж за сто тысяч. Эдинбург отличался тем, что даже в самых дорогих домах не было гаражей, и богатеи были обречены на ужасы уличной парковки, тогда как у Луизы, в ее современном, безликом (но все равно дорогущем) городском коттедже, был гараж аж на две машины. Спасибо, Грэм Хэттер. Урна с останками ее матери теперь стояла на полке в гараже между полупустой двухлитровой банкой краски и жестянкой с гвоздями. Она в шутку отсалютовала урне, вылезая из машины: «Привет, мам».

Мармелад ждал ее за входной дверью. В комнате Арчи глухо и гулко пульсировали басы. Мармелад последовал за ней вверх по лестнице, ему приходилось вставать на ступеньку всеми четырьмя лапами и только потом залезать на следующую, а ведь еще недавно он шнырял по лестнице как молния. Штопор у нее в сердце сделал еще четверть оборота.

«Сорванцом, наверное». «Сорванец» — хорошее слово, пригодится ей в следующий раз, когда Арчи во что-нибудь влипнет. «Арчи немного сорванец, но это ничего». Она все чаще представляла, как сидит в зале суда и видит Арчи на скамье подсудимых, и вся его жизнь идет под откос, и ее жизнь вместе с ней. «Вы отдали его в ясли, когда ему было три месяца, и вышли на работу, мисс Монро? Вы всегда ставили карьеру на первое место, верно? Вы не знаете, кто его отец?» Конечно же она знала, просто не собиралась никому об этом рассказывать. «Мухи не обидит, как же», — подумала она. Он был маленькой дрянью, вот как.

Она постучала в дверь комнаты Арчи и тут же вошла, не дожидаясь ответа. Всегда старайся застать подозреваемых врасплох. Арчи с Хэмишем (черт, она забыла про Хэмиша) скучковались у компьютера. Она расслышала шепот Хэмиша: «Идет, Арч». Стоило ей войти, как Арчи выключил монитор. Порнушка, не иначе. Она выключила музыку. Не стоило ей этого делать. В конце концов, у него тоже есть права. Нет, нету.

— Не возражаете, мальчики? — спросила она. В ее голосе было больше полицейских ноток, чем материнских.

— Мы в порядке, Луиза, — заявил Хэмиш, улыбаясь во все тридцать два зуба.

Чертов Гарри Поттер. Арчи молча сверлил ее взглядом, дожидаясь, чтобы она ушла. Если бы у нее была дочка, они бы сейчас болтали — о нарядах, мальчиках, школе. Дочка забиралась бы к ней в постель и копалась в ее косметике, делилась бы секретами, надеждами, мечтами — делала бы все то, чего Луиза никогда не делала со своей матерью.

— Завтра в школу, вам пора спать.

— Луиза, вы правы, как никогда, — сказал Хэмиш. — Арчи, давай, пора баиньки.

«Засранец», — подумала она, выходя из комнаты. Она прошла по коридору и на цыпочках вернулась обратно, чтобы подслушивать под дверью. Музыку они не включали. Судя по всему, они читали книгу — по ролям, сначала один, потом другой. Не порнушка, точно, хотя оба пошленько хихикали. «Знаешь, Берти, по-моему, тут все сложнее, чем кажется на первый взгляд, — сказала Нина. — Мод Элфинстон кажется невиннее младенца, но сдается мне, что эта леди слишком много болтает». И торопливый, надтреснутый голос Арчи: «Берти, что с тобой? Ты что, покраснел?»

Они что, голубые? Каково бы ей было узнать, что ее сын — гей? Вообще-то, это было бы облегчением, больше никаких волнений обо всех этих мачо-штучках. Они (матери геев) всегда говорят, что зато им есть с кем ходить по магазинам. Маленькая проблема — ей не нравится ходить по магазинам.

«Берти, я правда считаю, что ты втрескался в милую Мод».

На секунду, когда они прощались, ей показалось, что Джексон сейчас ее поцелует. Что бы она сделала? Ответила на его поцелуй прямо там, посреди улицы, как девчонка. Луиза Монро втрескалась в Джексона Броуди. Потому что Луиза Монро — идиотка, тут к гадалке не ходи.

34

Глория провела вечер в больнице. Она присматривалась к Грэму и размышляла, не симулирует ли он, словно решил умереть для мира, чтобы разом избавиться от навалившихся на него проблем.

— Грэм, ты меня слышишь? — прошептала она ему на ухо.

Может, он ее и слышал, но помалкивал.

Поваленный колосс, слабее котенка, тише мыши. Озимандия, сброшенный с пьедестала. «Без туловища с давних пор поныне. У ног — разбитый лик».[102] В молодости Глория очень любила Шелли. На шестидесятилетие она подарила Грэму великолепно иллюстрированный сборник его стихотворений, руководствуясь правилом, что дарить нужно то, что хотел бы получить сам.

Естественно, Грэм есть Грэм, и он понял стихотворение по-своему, запомнив только триумфально-высокомерное: «Я Озимандия. Я царь царей. Моей державе в мире места мало». Глория не могла так сразу припомнить, чтобы кто-то из ее домочадцев подарил ей то, что ей действительно хотелось получить. На прошлое Рождество Эмили («с Ником») купила ей кухонный миксер, хуже того, что у нее уже был, а Грэм — подарочный сертификат универмага «Дженнерс» — подарок, не требовавший большой фантазии и, скорее всего, купленный его агентом по продажам/ любовницей/ будущей женой Мэгги Лауден. Глория ни за что бы не догадалась, что женщина, стоявшая перед ее рождественской елкой и отмахивающаяся от сладких пирожков, планирует сменить ее в роли миссис Грэм Хэттер. «…Восхититься мастерством, которое в таких сердцах читало, запечатлев живое в неживом».

Она выпила любезно принесенную медсестрой чашку чая и пролистала выпуск «Ивнинг ньюс», купленный в магазине на первом этаже. «Полиция просит сообщить, если кто-нибудь видел молодую женщину, оказавшуюся в воде». Ее взгляд зацепился за слова «серьги в виде распятия». Она поставила чашку на стол и перечитала короткую заметку заново. «Оказавшуюся в воде» — что бы это значило?



Вернувшись домой, Глория спустилась в подвальный этаж, чтобы включить сигнализацию на ночь. На одном из экранов системы видеонаблюдения что-то двигалось, в ночной тьме устрашающе горела пара глаз — здоровенный лис уносил выставленные остатки вчерашнего ужина. И вдруг экран погас.

И все остальные экраны тоже погасли, один за другим. Никаких больше маленьких роботов, что крутят головой по сторонам, моргая всевидящим электронным оком. Огоньки на пульте сигнализации замигали и погасли, а за ними погас свет во всем доме. Вот так все и будет для Грэма, когда он умрет.

«Перегорела пробка», — сказала себе Глория. Ничего страшного. В полной темноте подвала она на ощупь двинулась к стене с блоком предохранителей. И тут она услышала какой-то звук. Шаги, открывается дверь, трещат половицы.

Сердце у нее застучало так громко, что она подумала, что по этому стуку ее можно найти в темноте не хуже, чем по миганию маяка. Сегодня утром в Мёрчистоне кого-то забили до смерти — никто не гарантирует, что убийца не переместился в другой южный пригород. Вот бы у нее было оружие. Она прикинула, что есть в наличии. Садовый сарай располагал целым арсеналом: аэрозоли для борьбы с сорняками, топор, электросекатор, триммер для газона — газонным триммером можно нанести существенный урон, скажем, лодыжкам. К сожалению, в сарай нельзя было попасть, минуя проникшее в дом существо. У него глаза из алмазов с углем и он ростом с медведя?

Она вдруг вспомнила слова Мэгги Лауден: «Дело сделано, конец? Ты избавился от Глории?» Что, если она имела в виду не развод, что, если она имела в виду убийство?

Конечно, Грэм именно так бы и поступил. Если бы он развелся с Глорией, ему пришлось бы потерять половину всего, что он имел, и черта с два он был к этому готов, но, если бы она умерла, все досталось бы ему одному. Мелодраматичная идейка, прямо как в «Ферме Эммердейл», но почему-то в нее легко верилось. Он бы нанял киллера — не стал бы пачкаться сам. Он бы заплатил кому-нибудь, чтобы ее убрали. Или свалил бы все на Терри. Точно, он бы свалил это на Терри.

Глория прижала руку к сердцу, пытаясь унять его предательский стук. Снова скрипнули половицы, на этот раз намного ближе, и Глория поняла, что наверху лестницы кто-то стоит, его фигура была обрамлена слабой аурой лунного света из холла с прозрачным потолком.

Фигура начала спускаться по лестнице. Глория набрала побольше воздуха и отважно заявила:

— Пока вы еще там, подумайте, стоит ли идти дальше, потому что я вооружена.

Ложь, разумеется, но в подобных обстоятельствах от правды толку чуть.

Фигура замешкалась и наклонилась, чтобы получше рассмотреть подвал, и знакомый голос произнес:

— Привет, Глория.

Глория вскрикнула от ужаса и сказала:

— Я думала, ты умерла.

35

Вернувшись в «Четыре клана», Мартин обнаружил, что похожую на тюремщицу администраторшу сменил ночной портье, дежуривший накануне вечером. Разве Сазерленд не говорил, что он в отпуске? Портье вручил Мартину ключ, не поднимая взгляда от разостланной на дешевом шпоне конторки «Ивнинг ньюс». На нижней губе у него висела сигарета.

— Вы меня помните? — спросил Мартин. — Вы знаете, кто я такой?

Ночной портье оторвался от газеты, уронив с сигареты дюйм пепла. Взглянул на Мартина и, очевидно не найдя в нем ничего интересного, вернулся к газете.

— Ага, — он перевернул страницу, — вы тот самый покойник, верно?

— Да, — согласился Мартин, — я — тот самый покойник.

Четверг

36

Пропел петух. Самый лучший будильник на свете. Он вспомнил, что сегодня воскресенье, его самый любимый день недели, и потянулся в постели во все стороны. Не нужно ни вставать, ни идти на работу. Слава богу, он больше не пишет, странно, но освобождение оказалось в том, чтобы каждый рабочий день надевать костюм с галстуком и ездить в Лондон, — тянуть лямку в солидной конторе с высокими потолками и большими старомодными письменными столами, где младшие сотрудники и секретарши обращались к нему «мистер Кэннинг», а председатель хлопал по спине со словами: «Как поживает твоя прекрасная жена, приятель?» Он не знал, чем занимался в конторе целый день, но в обед он ходил в ресторан, где официантки были наряжены в белоснежные фартуки и маленькие чепчики из английского кружева и приносили ему суп из бычьих хвостов и паровые пудинги с заварным кремом. После обеда, в три часа пополудни, его секретарша (Джун или, может, Анджела), жизнерадостная молодая женщина с четким почерком и мягкими трикотажными двойками, приносила ему чашку чая с тарелкой печенья.

Петух понятия не имел, что сегодня выходной. Вскоре к нему присоединились прочие птицы — Мартин мог различить в гобелене, сотканном из птичьего пения, веселую трель черного дрозда, но остальные голоса были для него загадкой. Его (прекрасная) жена наверняка знает, ведь она — деревенская девушка, вся как есть. Крестьянка. Здоровая, выросшая на молоке крестьянка. Он приподнялся на локте и посмотрел на ее здоровое крестьянское лицо. Во сне она была еще привлекательнее, но эта привлекательность порождала в мужчинах скорее уважительное восхищение, чем похоть. Ее запятнала бы даже мысль о похоти. Ее добродетель нельзя было подвергнуть сомнению. Мягкая каштановая прядь упала ей на лицо. Он нежно убрал ее и поцеловал бесценный рубиновый лук ее губ.

Он принесет ей завтрак в постель. Настоящий завтрак, яйца с беконом, поджаренный хлеб. А на обед сегодня они зажарят кусок отличной английской говядины, мясо все еще было по талонам, но деревенский мясник был их другом. Все были их друзьями. Ему было интересно, почему в той, другой, жизни он так часто был мясоедом.

Утро будет идти своим счастливым воскресным чередом. Когда обед будет почти готов — подливка густеет, мясо отдыхает, — он рассмеется (потому что это была их любимая шутка) и скажет ей: «Аперитив, милая?» — и принесет графин для шерри из уотерфордского хрусталя, который достался им от ее родителей. И они будут потягивать амонтильядо, сидя в креслах, обитых ситцем с узором «Земляничный вор», и слушая «Форель» Шуберта.

Он слышал шум льющейся в ванной воды и топот ног по коридору и вниз по лестнице. Питер/Дэвид звуками изображал самолет, в одиночку сражаясь с люфтваффе. «Получай, поганый фашист!» — выкрикнул он и выдал пулеметное «тра-та-та». Хороший мальчик, пусть растет таким, как отец, а не как Мартин. Накануне вечером, когда они сидели в своей уютной гостиной (треск огня в камине и т. д.) — Мартин поджаривал хлеб, его жена вязала очередной жаккардовый свитер, Питер/Дэвид уже пожелал им спокойной ночи и отправился спать, — она оторвалась от спиц и сказала ему с улыбкой: «Думаю, он заслуживает маленького братика или сестричку, ты согласен?» Драгоценное мгновение драгоценной жизни.

Он снова потянулся, обнял жену и втянул в себя ландышевый запах ее волос. Она слегка изогнулась в знак того, что уже проснулась и не возражает. Он просунул руку в складки ее ночной рубашки и нащупал аппетитную округлость ее груди, прижался к ней всем телом. Тут ему следовало бы сказать что-нибудь любящее, какую-нибудь нежность. Почему-то с ней ему всегда было трудно переводить разговор на интимности, может, если он придумает ей имя, будет проще. Она повернулась и ответила на его объятие. «Марти», — сказала она.

Он вздрогнул и проснулся. Дешевый радиоприемник с часами на прикроватной тумбочке сообщил ему, что было шесть утра. Ему хотелось заглянуть под одеяло — убедиться, что не превратился в гигантское насекомое.

Дневной свет уже победил фонарь за окном и сочился сквозь тонкие оранжевые шторы, окуная комнату в сияние постъядерного рассвета. Зловещий апельсиновый свет бил Мартину прямо в лицо. Он не представлял, как теперь уснуть. Стены в номере были толщиной с лист бумаги. Казалось, что каждый смыв в туалете, каждый надрывный кашель, каждый сексуальный акт — в процессе или в завершении, — словно по водостоку, стекался к нему в номер.

А что, если он здесь застрял, забрел в сюрреалистическую петлю, где он каждое утро должен просыпаться в новом номере «Четырех кланов»? Сколько номеров в этом отеле? Что, если их число бесконечно, что, если здесь, как в «Сумеречной зоне», — несуществующий тринадцатый этаж, призраки бывших постояльцев, прикидывающиеся персоналом? Отель, из которого нельзя уехать.

В трезвом дневном свете он мог точно сказать, что это не Ричард Моут звонил ему прошлой ночью. В конце концов, что более вероятно: звонок от Ричарда из загробного мира или звонок от того, кто убил Ричарда и украл его телефон? Звонок от убийцы был предпочтительнее звонка от трупа. Конечно, об этом нужно сказать полиции, но уже одна мысль о новой встрече с Сазерлендом вгоняла его в депрессию. Интересно, что сказал бы ему убийца Ричарда, если бы в его телефоне не кончилась зарядка. Может быть: «Ты следующий». Око за око.

Вчера ночью он сказал Мелани, что отменяет свое участие в Книжном фестивале, но теперь ему пришло в голову, что пойти туда будет знаком мужества с его стороны. «Соберись, парень! Посмотри страху в лицо». Пусть он и стал игрушкой в руках богов, но он все еще Алекс Блейк. В этом была его жизнь, его поприще, может, и не очень доблестное, но это было все, что у него осталось.

За предыдущие сорок восемь часов он потерял ноутбук, бумажник, новый роман и собственную личность. Единственное, что у него осталось, — это Алекс Блейк.



На этот раз стойка была укомплектована парнем в полосатом шелковом жилете с галстуком-бабочкой, отчего он был похож на певца из любительского квартета.

— Я могу позвонить? — спросил Мартин, и парень ответил:

— Конечно, мистер Кэннинг. Моя мама прочла все книги Алекса Блейка, она ваша огромная поклонница.

— Спасибо, передайте ей спасибо. Это очень мило с ее стороны.

Он выудил из кармана полученную сто лет назад программку. «Вам чем-нибудь помочь?» — спросил он. Да уж, помощь будет кстати. Ему нужно было, чтобы хоть один человек был на его стороне. «Посмотри страху в лицо. Соберись, рохля. Мартин, ты — как старая баба».

Его не запугать ни беспочвенными подозрениями, ни звонками от мертвеца. Он будет высоко держать голову и жить дальше. Он готов сдаться вселенскому правосудию, но только на своих собственных условиях.

Он набрал номер и, услышав «алло», произнес:

— Мистер Броуди? Не знаю, помните ли вы меня.

37

Джексон перекатился по кровати и прильнул к горячему телу Джулии. Обычно она спала голышом, но сейчас на ней была страшного вида пижама, которая была ей слишком велика и могла с успехом принадлежать раньше ее старшей сестрице. Джексон знал, что эта пижама имеет какой-то смысл, но ему не особенно хотелось над этим смыслом раздумывать. Ему не хватало ощущения голой кожи Джулии и ее персиковых округлостей. Он встроился в знакомые вогнутости и выпуклости ее тела, но, вместо того чтобы податься назад и встроиться в его форму, она отпрянула, бормоча что-то неразборчивое. Джулия часто говорила во сне, в основном тарабарщину, но Джексон привык вслушиваться в ее слова, на случай если она выдаст какой-нибудь секрет, который ему стоило бы (а скорее всего, не стоило бы) знать.

Он снова придвинулся к ней и поцеловал ее в шею, но она по-прежнему крепко спала. Джулию было трудно разбудить, разве что хорошенько встряхнув. Однажды он занимался с ней любовью, пока она спала, и она даже не дернулась, когда он вошел в нее, но потом он ничего ей не рассказал, потому что не знал, как она к этому отнесется. Вряд ли она была бы сильно расстроена (в конце концов, она была Джулией). Наверное, просто сказала бы: «Без меня? Как ты мог!» Конечно, технически это было изнасилование. В свое время ему часто приходилось арестовывать парней, воспользовавшихся тем, что девушка была пьяна или под кайфом. Плюс, если совсем честно, Джулия спала настолько крепко, что весь тот эпизод отдавал некрофилией. Однажды он посадил некрофила — тот работал в морге и «не видел, какой тут мог быть вред», потому что «предметы моей страсти покинули земную юдоль».

Так, между пижамой и некрофилией, Джексон практически убил всякое желание, которое испытал при пробуждении. Все равно Джулия до сих пор на него дуется. Он приложил ухо к ее спине, словно стетоскоп, и прислушался к ее клокочущему дыханию. Он делал так же с Марли, когда в три года та подхватила бронхит. В конце концов легкие Джулии ее доконают. В ней было что-то, намекавшее, что ей не суждено дожить до старости, что задолго до пенсии она обзаведется эмфиземой и будет таскать за собой кислородный баллон с себя ростом. Она отодвинулась от него еще дальше.

Все подвержено энтропии, даже секс, даже любовь. Любовь размагничивается, как магнитофонная лента. Исключение — его любовь к дочери, эту связь не разорвать никому. Или к сестре. Когда-то он любил сестру всем сердцем, но сейчас Нив была слишком далеко «за пределами земной юдоли», чтобы эта любовь сохранила для него силу и значение. Осталась одна только грусть.

Он приподнялся на локте и всмотрелся в лицо Джулии. У него было ощущение, что на самом деле она не спит, а играет сон.

— Не делай так, — сказала она и перевернулась на другой бок, прижав лицо к подушке.



Когда он проснулся во второй раз, Джулия сидела рядом с ним в постели, замотанная в полотенце, и держала поднос с кофе, омлетом и тостами.

— Завтрак! — весело объявила она. На часах было семь утра.

— Я сперва принял тебя за Джулию, — сказал он.

— Ха-ха, смешно. Я плохо спала.

Ее мокрые волосы были смотаны в сумбурный хвост над ухом, и от нее пахло мыльной чистотой. Она стояла в огнях солнечной рампы, поток света заливал ее всю, и он отчетливо увидел темные круги у нее под глазами, выражение обреченности на лице. Может быть, это было просто разочарование. Она уселась на кровати, скрестив ноги, и принялась читать его гороскоп:

— «Сейчас Стрельцы переживают тяжелые времена. Вы чувствуете, что идете в неизвестном направлении, но ничего не бойтесь — в конце туннеля вас ждет свет». Ты как? Переживаешь тяжелые времена?

— Не больше обычного.

Он не стал спрашивать про ее звездный прогноз, потому что это означало бы признать за правду то, что он считал чепухой. Он подозревал, что Джулия тоже так считала и что все это было для нее полным притворством.

— Ну, правильно, это же вчерашняя газета. Что тебе уготовано на сегодня, мы не знаем. Вчера же у тебя был тяжелый день? О, ведь и правда? Уличная драка, скандал, убийство собак…

— Я не убивал ту собаку.

— Тюрьма, обвинительный приговор. Милый, тебя уже никогда не возьмут обратно в полицию.

— Я не хочу обратно в полицию.

— Хочешь, и еще как.



Удивительно, как на настроение мужчины может повлиять подгоревший завтрак. Яйца напоминали резину, тосты обуглились, но Джексон умудрился все это проглотить. Он рассчитывал получить на завтрак остатки вчерашней ссоры, поэтому яичница и в целом добродушное настроение Джулии оказались для него приятным сюрпризом.

Джулия потягивала слабый чай, и, когда он спросил, почему она не ест, — Джулия любила еду прямо-таки по-собачьи, — она ответила:

— С желудком что-то не то. Нервы перед премьерой. Там будет пресса, представляешь, какой ужас? То, что будут писать рецензии, ужасно, почти так же ужасно, как остаться без рецензий. Но это Фестиваль, поэтому нормального театрального критика нам не достанется, они все слишком заняты театрами поважнее нашего, и мы получим какого-нибудь болвана из спортивных колонок. Если бы у нас был еще один прогон…

— Как прошел вчерашний?

— О, ты же знаешь, — она пожала плечами, — ужасно.

Джексон ощутил прилив сочувствия.

— Извини, я на тебя наехала вчера, — сказала Джулия.

— Я тоже на тебя наехал, — великодушно откликнулся Джексон.

На самом деле он так не думал, но, если он иногда проявит рыцарство, от него не убудет, тем более что он рассчитывал, что полотенце и завтрак в постель будут иметь логическое продолжение в виде секса, но стоило ему сделать вид, что он собирается ее схватить, как она с кошачьей упругостью спрыгнула с кровати и заявила:

— Мне нужно бежать, слишком много дел. — Дойдя до двери спальни, она обернулась со словами: — Я люблю тебя, ты же знаешь.

За свою жизнь Джексон не единожды замечал, что в начале отношений люди, говоря «я люблю тебя», выглядят счастливыми, а под конец они произносят те же слова и выглядят печальными. Вид у Джулии был сама трагедия. Но это же была Джулия, она всегда переигрывает.

У Джексона зазвонил телефон, и он почти собрался не отвечать. Разве не говорят, что хорошие новости всегда спят до полудня, — или это из песни Cowboy Junkies?[103] Он все же ответил, и ему пришлось хорошенько порыться в памяти, прежде чем имя звонившего обрело смысл. Мартин. Мартин Кэннинг, парень, который бросил портфелем в Теренса Смита. Странный маленький человечек.

— Привет, Мартин, — сказал Джексон фальшиво-товарищеским тоном, потому что человечек звучал слегка выбитым из колеи. — Я могу вам помочь?

— Мистер Броуди, я хотел спросить, не смогли бы вы сделать мне одолжение?

Джексон больше не мог слышать слово «одолжение» без мысли о его тайной подоплеке.

— Конечно, Мартин. У меня на сегодня никаких планов. И называйте меня «Джексон».



— Что будешь сегодня делать? — спросила Джулия, уже полностью одетая и слишком поглощенная своими собственными планами на день, чтобы искренне интересоваться его.

Она делала макияж перед маленьким зеркалом на кухонном столе. Апельсины, сложенные горкой на стеклянном блюде, слегка присыпало пудрой. Джексон не помнил, чтобы они покупали фрукты.

— Есть работа.

— Работа?

— Да, работа. Кое-кому нужна нянька.

— Нянька?

Джексон подумал, не повторяет ли она ему механически то, что он ей говорит. Именно так должна поступать королева, нет? Создавалось впечатление вежливой беседы, впечатление, что ты по-настоящему заинтересован тем, что тебе говорят, без необходимости вступать с собеседником в хоть сколько-нибудь значимое взаимодействие или даже просто слушать. Чтобы проверить теорию, он сказал Джулии:

— А потом я подумал, что мог бы пойти утопиться в Форте.

Но вместо того чтобы спопугайничать «в Форте?», Джулия развернулась и задумчиво уставилась на него, смотря, но не видя, и произнесла:

— Утопиться?

Джексон тут же понял свою ошибку. Старшая сестра Джулии, Сильвия, утопилась в ванной, продемонстрировав несокрушимую силу воли, и Джексон почти восхищался ее поступком. Она была монахиней, и он полагал, что годы дисциплины закалили ее душу не хуже железа. Его собственная сестра не утонула, ее изнасиловали, задушили и бросили в канал. Вода, везде вода. Он с Джулией были связаны водой. «Это какая-то кармическая конкатенация», — однажды выдала она. Ему пришлось посмотреть слово «конкатенация» в словаре, оно смахивало на католический термин, но оказалось, ничего подобного. От латинского catena — «цепь». Цепь улик. Цепь из дураков. Теперь он жалел, что не получил настоящего образования вместо армейского. Хорошая школа, ученая степень — мир, в котором росла его дочь. Мир, в котором выросла Джулия, но посмотрите, каким гнильем он для нее оказался. Ему хотелось рассказать Джулии про женщину в Форте, про то, как он сам чуть не утонул, но она уже вернулась к себе, наложила помаду, изучила свои губы в зеркале с профессиональной отрешенностью, причмокнула и состроила рожицу, словно хотела поцеловать свое отражение.

Джексон спросил себя, что это значит для отношений, когда ты не можешь рассказать «предмету обожания», что тебя вытащили из воды, как тонущего пса. Счастливчик — как же иначе — так звали ту собаку, которая весело сиганула с пирса в Уитби. У владельца собаки, первого из утонувших в тот день, были жена и восьмилетняя дочь. Интересно, что же в итоге случилось с собакой. Забрал кто-нибудь Счастливчика домой?

— Но ты управишься до спектакля? — спросила Джулия.

— Спектакля?



Направляясь к двери, Джулия сказала:

— О, пока не забыла, ты сделаешь мне одолжение? Я занесла карту памяти в аптеку здесь рядом. Если у тебя нет ничего совсем неотложного, может, ты заберешь фотографии?

— А если у меня есть что-то совсем неотложное?

— Правда? — В голосе Джулии было больше любопытства, чем сарказма.

— Стой, подожди. Какие фотографии? Какая карта памяти?

— Из нашего фотоаппарата.

— Но я потерял фотоаппарат. Я же говорил тебе, что потерял его в Крэмонде.

— Знаю, а я говорила тебе, что позвонила в отдел находок полицейского участка в Феттсе и оказалось, что она у них.

— Что? Ты ничего такого не говорила.

— Еще как говорила, если только в постели со мной не лежал кто-то другой и не притворялся Джексоном.

Когда это Джулия нашла время сходить в аптеку, наполнить вазу фруктами, позвонить по телефону, пообедать с Ричардом Моутом? А для него у нее не нашлось ни секунды.

— Скотт Маршалл, — беспечно продолжала она, — милый мальчик, который играет моего любовника, съездил в Феттс и привез ее.

— И они просто так ему ее отдали? — Джексон был поражен («моего любовника» — она так запросто это сказала). — Без всяких доказательств?

Он подумал о заключенном в камере изображении мертвой девушки. Кто-нибудь уже видел его, распечатал?

— Я описала первые три снимка на карте памяти по телефону, и это их вполне удовлетворило. Еще я сказала, что некто по имени Скотт Маршалл приедет их забрать. Он предъявил им водительское удостоверение. Боже мой, Джексон, нам что, нужно перебрать каждую деталь полицейской процедуры в отношении потерянного имущества?

— А что там на первых трех снимках?

— Ты меня проверяешь?

— Нет-нет, я просто заинтригован. Я понятия не имею, что на них.

— На них ты, — сказала Джулия, — на них ты, Джексон.

— Но…

— Милый, прости, мне пора бежать.



Неудивительно, что махинации с подлинностью личности стали таким популярным преступлением. Аптекарь оказался таким же беспечным, как и полиция, — несмотря на то что у Джексона не было ни чека, ни доказательств, что это его фотографии, стоило ему сказать, что Джулия Ленд сегодня утром отдала их на распечатку, как ему их тут же вручили. Аптекарь одарил его понимающей улыбкой и сказал: «Да, сейчас-сейчас», поэтому он предположил, что Джулия испробовала на нем всю силу своих чар торговки апельсинами. Если перед ней был мужчина, будь он хоть восьмидесятилетний старик на костылях, Джулия флиртовала бы с ним, помогая ему перейти через дорогу, потому что — и это была одна из причин, почему он ее любил, — она принадлежала к тем людям, которые переводят стариков через дорогу, помогают слепым в супермаркетах, подбирают бездомных кошек и раненых птиц.

Она ничего не могла с этим поделать, флирт был для нее естественным состоянием, составляющей ее личности. Джулия флиртовала даже с собаками! Ему приходилось видеть, как она флиртует с предметами, уговаривая чайник побыстрее закипеть, машину — завестись, цветок — зацвести. «О, давай, милый, напрягись чуть-чуть, и у тебя все получится».

Возможно, ему стоит видеть в этом пользу обществу, а не угрозу, посылать ее в дома престарелых, чтобы она подарила старикам иллюзию мужской потенции, подняла их боевой дух. «Виагра для мозгов». В состарившихся мужчинах есть что-то жалкое. Эти парни когда-то сражались в войнах, видели, как рушатся империи, королевской поступью прохаживались по залам заседаний и фабричным цехам, зарабатывали на хлеб, платили налоги, были людьми слова и дела, а теперь даже отлить не могут без посторонней помощи. Вот старухи, какими бы слабыми они ни были, никогда не вызывают такой жалости. Конечно, стариков вокруг намного меньше, чем старух. Пусть они высохшие и хрупкие, словно лучина, но они живут дольше.

Он взял фотографии в кафе «Тост» и устроился в отдельном отсеке. Чувство было такое, будто он разворачивает подарок, — то же предвкушение, тот же прилив возбуждения — только с темной стороны, с аверса, если позатейливее выразиться, — именно так сказала бы Джулия. Эта фотография станет долгожданным доказательством того, что ему не привиделось то, что он пережил в Форте, но, к несчастью, она же станет нежеланным доказательством того, что кто-то где-то умер.

Официантка принесла ему кофе, и, когда она удалилась на безопасное расстояние обратно за стойку, он открыл конверт с глянцевыми карточками десять на пятнадцать. Они были распечатаны в том же порядке, в каком записались на карту памяти, и на первых трех действительно был Джексон, снятый во французских снегах на Рождество, — Джулия опробовала новый фотоаппарат. На всех трех он вышел почти одинаково, в неловких позах, на последней выдавив из себя подобие улыбки после бесконечных уговоров Джулии. «О, давай, милый, только чуть-чуть поднапрячься, и у тебя все получится». Он терпеть не мог, когда его фотографировали.

Потом была еще пара снимков во Франции, а потом ничего до самой Венеции, потому что Джулия, возвращаясь после Нового года в Лондон, случайно оставила фотоаппарат у него. Она в спешке собирала вещи, так на нее похоже, и они вдруг занялись любовью — на прощание, — когда она должна была уже ехать в аэропорт, не говоря уже об упакованном багаже.

Он набрал номер Луизы. Трубку долго никто не брал.

Венеция была по-прежнему прекрасна, это были уже не просто фотоснимки из отпуска, теперь эти уменьшенные копии Каналетто казались горьким напоминанием о счастливых днях, летописью золотого времени их пары. Прямо перед тем, как все затрещало по швам. «Пара? Значит, ты так о нас думаешь?»

Когда вчера Луиза Монро назвала его Джексоном («Посмотрим на факты, Джексон, на бумаге все это выглядит скверно»), было такое чувство, словно кто-то вдруг нажал на переключатель и в проводах тихо загудел электрический ток. Плохая собака, Джексон. Он был о себе лучшего мнения.

Она была, посмотрим на факты, его типом женщины. Джулия настолько в этот тип не вписывалась, что ее было сложно принимать в расчет. Луиза. Вот что бывает, когда переходишь на темную сторону силы. Когда ты стал «плохим» Джексоном, ты начал вожделеть других женщин. «Берегись Рыб», — сказала как-то Джулия. Луиза Монро была Рыбами? Она будет новым поворотом на его пути. Не обязательно хорошим или лучше, чем прежние, просто новым.

После нескольких гудков ответил мужской голос (Эдинбург, высшее общество): «Резиденция Монро, я могу вам помочь?» Джексон был захвачен врасплох, он не ожидал, что трубку снимет мужчина и, уж конечно, не возомнивший о себе невесть что придурок. Он был об инспекторе Монро лучшего мнения. Он еще не нашелся что сказать, как в трубке раздалось ее раздраженное:

— Да?

— Это Джексон, Джексон Броуди.

Он добрался до последней венецианской фотографии. Это был вид из их номера — на лагуну, — снятый Джулией в последнюю минуту («Подожди, мы забудем этот вид») перед тем, как они в последний раз сели в катер отеля «Чиприани» до площади Сан-Марко. Она была права, он забыл бы тот вид, если бы о нем не осталось напоминания. Но в конце концов, красивый или нет, это был просто вид из окна. Он понимал, почему она так настаивала, чтобы на фотографиях были люди, — стань она у окна на фоне лагуны, снимок был бы совершенно другим.

Потом была фотография, на которой он стоял рядом с Часовой пушкой вместе с японцами, потом — Национальный военный мемориал. После него оставался только один снимок. Он был черным, чернее некуда. Джексон озадаченно перебрал всю пачку еще раз. Результат то же — ничего. Ни следа мертвой девушки. Только черная фотография. Ему вспомнился черный квадрат, в который каждый вечер всматривалась Джулия, — бушующий арктический шторм. Может быть, фотографию утопленницы стерли — случайно? Он знал, что ничего нельзя стереть безвозвратно, файл разрушается не удалением, а записью новых данных поверх него. Существуют специальные программы для восстановления изображений. В любом фотосалоне запросто это сделают. Или в полицейской экспертизе.

— Вам что-нибудь нужно, — спросила Луиза, — или вы позвонили, просто чтобы меня позлить?

— Вы точно не жаворонок, да?

Он вдруг понял, что произошло. Торопясь сделать снимок — труп, усиливающийся прилив и так далее, — он забыл снять колпачок с объектива. Черт! Он начал биться головой о стол, чем сильно встревожил остальных посетителей «Тоста».

— Алло? Джексон на связи?

— Ничего, мне ничего не нужно. Вы правы, я позвонил, просто чтобы вас позлить.

Он что-то вспомнил — та сумасшедшая русская сказала это ему вчера вечером — и спросил у Луизы, что она знает про «Реальные дома для реальных людей».

— Мой дом грызут белки, — неожиданно заявила Луиза Монро.

— О’ке-е-й, — медленно произнес он, не зная, чем ответить на подобное заявление. Разве что спросить, были ли это какие-то особенные, большие белки.

38

Луизу охватил странный ужас, смутное воспоминание из фильма — она не знала, документального или художественного, — в котором человек просыпался в оцепенении и обнаруживал, что, пока он спал, вся его семья была изрублена на куски, он ходил из комнаты в комнату и натыкался на их тела.

Она проснулась враз, с колотящимся сердцем и в холодном поту, и ей потребовалось несколько секунд, чтобы убедиться: это был сон. И тут она услышала царапающий звук. В стене? Или над головой? Над головой. Когти или ногти скребут по дереву, что-то бегает. Остановилось. Снова забегало, снова остановилось. Она силилась представить, кто может так шуметь. Грызуны устроили на чердаке Олимпийские игры. Пару лет назад она запустила бы туда Мармелада, кошака-терминатора. Он спал на кровати, привалившись к ее ноге. Было бы здорово узнать его профессиональное мнение о том, кто может царапать и скрести на чердаке, но ей не хотелось его будить. В последнее время он спал сутки напролет. Она понемногу привыкала к мысли, что он доживает свои последние дни, — последним может стать каждый завтрак, каждое умывание, каждая вылазка на улицу. Вместо кошачьих консервов она покупала ему органического копченого лосося, ломтики копченой куриной грудки и коробочки свежего заварного крема в продуктовом отделе универмага «Маркс и Спенсер» — сил у Мармелада хватало только на пару кусков, и Луиза подозревала, что даже это он съедал, чтобы угодить ей, а не от голода. Тайная вечеря. Арчи жаловался, что кота кормят лучше его, и был прав.

Усилием воли она вылезла из постели, мягко ступая, прошла по коридору и открыла дверь в спальню Арчи — просто надо было окончательно убедиться, что ночной кошмар был ночным кошмаром. Оба мальчика спали, раскидав руки-ноги в стороны, Арчи у себя в кровати, Хэмиш — на полу в спальном мешке. В комнате воняло мальчишками. Луиза думала, что в девичьей комнате пахло бы лаком для ногтей, карандашами, дешевыми конфетами. Комната Арчи была пропитана тестостероном и запахом немытых ног. В полумраке она едва могла разобрать, как поднимается и опускается его грудная клетка. Проверять Хэмиша на наличие признаков жизни она не стала, ему подобных надо пускать в расход, уж таково было ее мнение.

Вытащив из-под подушки тяжелый полицейский фонарь, она потянула вниз складную лестницу от люка в потолке в коридоре. Взобралась наверх и осторожно откинула крышку люка, представляя, как сейчас кто-нибудь прыгнет ей на голову, запутается в волосах и начнет обгрызать уши и губы.

Крошечное чердачное окно пропускало внутрь больше утра, чем она ожидала, а щели между шиферными плитами давали дополнительное освещение. Луиза была совершенно уверена, что щелей между шиферными плитами быть не должно. Это не был настоящий чердак, просто пространство под крышей, где стоял водяной бак, без настила на полу и электрических розеток. Вместо того чтобы прятаться в желобе, кабель змеей вился по полу, часть его пластиковой оплетки была обглодана, обнажая голые провода. Стропила и балочные стыки были грубо обтесаны — только так посадить занозу, и на стенах не было никакой теплоизоляции. Луиза спросила себя, законно ли это — сдавать дома без теплоизоляции. Вид чердака только усиливал навязчивое ощущение, что дом недостроен.

В дальнем углу что-то шевельнулось, маленькое и шустрое, серой кисточкой мелькнул хвост, проскользнув в крошечную дыру в том месте, где сточная труба упиралась в маленький навес над гостиной на первом этаже. Белка.

Луиза провела лучом фонаря по стене — теперь она ясно видела, где белка устроила себе лазейку: щель в каркасе дома, откуда, судя по всему, выпал кусок бетона — или (и, зная Грэма Хэттера, в это больше верилось) где его никогда и не было. Она нацелила луч света на фронтонную стену, словно археолог, открывающий гробницу фараона, и поморщилась, высмотрев трещину, ступенями сбегающую вниз по штукатурке по стыкам кирпичей. Вряд ли в этом можно было винить белок.

Она неуклюже спустилась по лестнице. Вот и последняя ступенька — и тут она чуть из кожи не выпрыгнула от прикосновения чьей-то руки. Хэмиш протягивал ей кружку с кофе, этакий услужливый дворецкий, разве только из одежды на нем были одни семейные трусы. Слишком развитой для своего возраста. Она вдруг остро осознала, насколько коротка ее старая, выполнявшая роль ночной рубашки футболка. Этот гаденыш глазел вверх все время, пока она карабкалась вниз.

— Вот, Луиза, с молоком, но без сахара, — сказал он. — Вы производите впечатление женщины, которая следит за фигурой.

Врезать бы ему как следует, но не хотелось заливать коридор кофе или судиться с его папашей-банкиром, мудаком, с которым она как-то встретилась на родительском собрании. Все банкиры — мудаки.

— Спасибо, — ответила она и взяла кофе. — Хэмиш, тебе лучше поторопиться, а то вы опоздаете в школу.

Она сделала ударение на слове «школа» — напомнить ему, что на самом деле, чисто технически, он ребенок. Ей хотелось увидеть, как его гладенькое, буржуйское личико помрачнеет от унижения, но вместо этого он изрек:

— Боже, Луиза, вам правда надо расслабиться.



Луиза нацепила растянутый спортивный костюм и вышла на улицу. Она по-прежнему злилась на Хэмиша — теперь он готовил завтрак на ее кухне, будто у себя дома. А кофе у него получился на удивление приличный. Арчи понятия не имел, как сделать кофе, разве что растворимый. Интересно, Хэмиш и своей матери кофе варит? Здорово, когда есть кто-то, кто делает для тебя такие вещи. Может быть, у себя дома он был таким же замкнутым и неловким, как Арчи у себя, и наоборот, когда Арчи приходил к Хэмишу, он расхаживал по комнатам, словно маленький лорд Фаунтлерой, и говорил матери Хэмиша: «Не желаете ли еще чая, миссис Сандерс?» Нет, у нее слишком разыгралась фантазия.

Она встала на тротуаре через дорогу и мелкими глотками пила кофе, изучая свой дом на предмет погрешностей в кирпичной кладке.

Из дома послышался сигнал ее мобильника.

— Трещина приличная, — произнес чей-то голос.

Она обернулась и увидела соседа, открывавшего машину. Он кивнул в сторону ее двери и уселся на водительское сиденье, за ним в салон набилось его семейство. Луиза тут же поменяла точку обзора и, посмотрев вверх, увидела ступенчатую трещину, ползущую вниз по кирпичной кладке над крыльцом. «Сейчас я как дуну, как плюну, и весь ваш дом разлетится». В сказке злой волк не смог сдуть кирпичный домик, который построил умный поросенок. К сожалению, дом Луизы строил не умный поросенок. Ее дом построил Грэм Хэттер — серый страшный волк собственной персоной. Как там говорила Джессика? «Просадка фундамента или вроде того».

— Блядь, — сказала она.

Сосед поморщился. Он был типа христианином, у него на машине была наклейка в виде рыбы с надписью «Иисус», и она сильно уронила полицию в его глазах. По утрам на неделе он возил детей в школу, по утрам в субботу — на плавание, по утрам в воскресенье — в церковь. Мистер Традиционность. Ванильная семейка. Она их ненавидела.

— Блядь, — сказала она, чтобы еще раз увидеть его гримасу. — Блядь, блядь, блядь.

Он умчался прочь, взметнув облако негодования.

В дверях появился Хэмиш с ее телефоном в вытянутой руке: