Лилит, Сафо, Офелия и Ева, Придите мне сегодня помогать. В день радости, усталости и гнева Я не хочу, я не умею лгать. Нарцисса, Кайна, Ангела и Яго Мы встретим хором жалоб и стихов. Постель свежа, а на столе бумага, И голос женский из-под ворохов Таких стихов, как ни одна не может Тебе или иному написать Ведь нас тоска, нас червь могильный гложет, Нас не хвалить бы надо, но — спасать. И сжалиться над нами на минуту. Потом мы снова встанем и простим. Сирена в Одиссееву каюту Как рыба смотрит холодком пустым. Но змеями волос метет Медуза Песок у ног убийцы, и — слепа… Моя надежда, падаю от груза, Широк твой путь, узка моя тропа…
7.7.1942
«Мой друг, примиренность прежде…»
Мой друг, примиренность прежде, Чем даже начало пути. Я в серой и пыльной одежде Хочу за тобою идти. Я мудрости не научилась, Но верить в нее начала, И кровь моя не просочилась, Но в сердце сгорела дотла. Смотри — непотухшие взоры, Но их привлекла тишина. На платье моем — не узоры, Но вечные письмена. И ночью за лунным сияньем, А с солнцем — на Купину, Иду за твоим обещаньем, Не данным еще никому.
9.7.1942
«О, если ты придешь ко мне в июле…»
О, если ты придешь ко мне в июле, Я буду жить еще, и петь, и знать, Что яблони меня не обманули, — Стоявшая рядами чванно знать.
Цвели, как фрейлины в своем уборе Национальном, шитом серебром. Теперь сложили ручки на заборе И ждут, пока мы их не оберем.
О, мы ведь знаем — бледные, худые, Они вальяжно станут румянеть. Несут корзин — кареты золотые. Всё к сроку: золото, рубин и медь.
29.6.1942
«Как всегда, утверждение Ваше…»
Как всегда, утверждение Ваше Очень спорно, Марина, но Вы Над горчайшей и полною чашей Не склоняли своей головы. Пили так, как на ассамблее Пил гордец Большого Орла: Хоть и пьян, но не плачет. Бледнеет, Но сидит и глядит из угла. Все до дна. И во здравье Петрово. Недоволен. Не обессудь. У раба — свободное слово. Сердце живо. (Изрублена грудь.) Завтра выспимся. Опохмелимся. А сегодня — Пьянейший Совет. Мы ужасно как веселимся И танцуем в Москве менуэт.
Так, Марина, и Маяковский, И Есенин — Ваши друзья, Поплясали в хмелю по-московски, Потому что иначе — нельзя. Разрезали наутро вены И кудрями лезли в петлю. Эх, кремлевские крепкие стены, Эх, толпа, что кричит: улю-лю… Где не горечь любви неудачной, — Там родимый народ освистит, Замолчит до каморки чердачной, Позатравит, задавит, сместит.
Ваша дочка вторая, Ирина, Похоронена где-то в Москве. Бог Вам дал любимого сына — Передышечку на траве. Ваша первая — ангел Аля, Встретит Вас над Кремлевской звездой: — Я осталась ребенком. Я ли Поддержать не смогу родной? И пойдете Вы — цепкой, крепкой, Твердокаменной, как по земле, За любовью своей — за цепкой, Как звезда на старом Кремле.
Вам, Марина, мы тут не судьи, Мы поклонники Ваши тут, Мы свои подгоняем судьбы Под такой же, как Ваш, уют. Накануне отъезда, в Париже, Землянику мне принесли. «Я в Нормандию еду». И вижу Вместе с Вами Москву вдали. «Счастья я, Марина, желаю, Даже и в Нормандии, Вам». До свиданья, такая злая, Я Вас помню и не предам.
Что ж, Россия, еще грехами Ты не слишком с зарей пьяна? Ассамблея твоя со стихами, Ты до смерти влила вина. Что ж, Россия, ты лихо рубишь Под коленочки лучший дуб, Что-то мало поэтов любишь, Только кубок держишь у губ. Нам не только бы пить с тобою, Нам бы нужно и пописать. Призадуматься над судьбою, Карандашик свой покусать. Чтоб стрельбы было меньше, шуму, Чтобы комната — чуть светлей, Чтобы время — подумать думу, Чтобы на сердце — потеплей. Мы ль не любим тебя от века. Мы ль тебя не ведем вперед? Вот — стихи. И душа — калека. Вот петля — роковой исход. Ах, набатом военным выла Над тобою, Марина, Москва. Самолеты бросали с пыла Над траншеями не слова. Но над фронтом восточным грозно Цвет медовый волос сиял, Резко, требовательно, не слезно Ты кричала: еще не взял!
12.7.1942
«О, как Вы страстно этого хотели…»
Я подыму на воздух руку,И затрепещет в ней цветок. О, как Вы страстно этого хотели, Всю жизнь была протянута ладонь. И не в душе — во всем усталом теле Дышала жизнь, и жег ее огонь. Как я надеюсь, что теперь в ладони У Вас цветок — огромная звезда. Ее никто не отберет, не тронет. Она не увядает никогда. Вы сами были стоголосым чудом, И мы его не смели удержать, А что еще хранили Вы под спудом, А что еще хотели б рассказать? Ваш предок боковой, Адам Мицкевич, Любил Россию (Пушкина), а Вы — Вы — «пушкинист и критик Ходасевич», Любили все, изгнанник из Москвы. Как мало чтут поэты и поэта, — Учились очень плохо по стихам. О, сколько раз я Вас прошу за это Не осуждать по делу, по грехам. Ведь я исправлюсь. В дымном, душном зное, За бриджем вечным и в кафе Я Вам теперь порасскажу иное. Кончается с зарей моя игра. Сыгрались пары, впрямь, теперь на диво И разойдутся в розовом свету. Я больше не играю и радива, Я воплощаю лучшую мечту. И, если Вы хотели прежде ставить На полудетские мои слова, Теперь и я сумею их исправить, Теперь и я, совсем как Вы — жива. У… стоят, журчат фонтаны, С конечной остановки автобус Сворачивает в радостные страны, Где я Вас снова отыскать берусь.
15.7.1942
«Птица вещая — Гамаюн…»
Птица вещая — Гамаюн Не касается нынче струн.
Птица горести — Алконост Улетела до самых звезд.
Только Сирин поет в дому, А о чем — и я не пойму.
— Нет радости — нет тебя. Сирин, он не придет, любя.
Сирин, Сирин, он не придет. Он — холодный, как первый лед.
Сирин, он говорит: не хочу. Мне, себе и даже лучу…
Отвечает Сирин, кружась: Он — жених. Он — Сокол. Он — князь.
7.7.1942
«Через все, что с тобою будет…»
Через все, что с тобою будет, Через все, что случалось со мной, Сквозь чужие жилища и груди, Сквозь туманы, метели и зной,
Через все. Даже через разлуку, Через годы любви и труда, Сквозь почти позабытую муку, Сквозь волокна оконного льда,
Через то, что последнее в мире — Через чересполосицу рифм, Сквозь струну на закинутой лире, Сквозь коралловый, облачный риф
Я к тебе доберусь. О, навеки Так сковать лишь умеет судьба. Я целую усталые веки И спокойствие ясного лба.
16. 7. 1942
«Как страшно горлу звук не довести…»
Как страшно горлу звук не довести До высоты, услышанной, желанной, Как страшно скрипке что-то не спасти И кружевнице не сплести воланы. Как страшно сына мне не довести До жизни, что сама ему дарила, Как трудно что-то новое нести И в темноте не ощущать перила. Как радостно надеяться и ждать, Что все свершится, как в моей ладони Написано. И верная печать, Которую, быть может, смерть не тронет.
18. 7. 1942
«Январем, тринадцатым числом…»
Памяти Н. Плевицкой
Январем, тринадцатым числом Замело меня нетающим снежком. Вот была я тут и не была: Шито-крыто. Тут метелица мела, Закружила степь не с раннего ль утра? Вот была тут препотешная игра. Ни следочка, ни платочка, ни косы, — Колеи — полозьев — синей полосы… А за кем ты ехала в метель? Разве дома не тепла была постель? Изразцовая топилась жарко печь, Даже было и кому тебя беречь. Так пеняй же на себя. В сугробе спи В белой, белой успокоенной степи. Нет тебе могилочки-холма. Совесть, как зола, твоя — бела.
20. 7. 1942
«Ивана Купала, а лес городской…»
Ивана Купала, а лес городской. Я сына купала, смотрела с тоской. Как будто бы хилый, а милый до слез. Люблю до могилы, хочу, чтоб подрос. Сегодня же в полночь — проклятый расцвет. Сказала, и полно: ни да и ни нет. Из дома в окошко, ползком со двора: Волчица и кошка — такая пора. Не выть, не мяукать, наверх — цветником. Хочу поаукать своим голоском. Да милый мой занят, вот — голова! Что счастье, что память, ему — все слова. Такой бесполезный, что хоть придави. И нежный, болезный без женской любви. Ау, ненаглядный, глаза подыми И радости жадной цветочек прими. Горячий цветочек (ручку — платком) Как уголечек раздут ветерком. И мне — недосуг, мимо крестов, Забывши напуг, от дорог до мостов, Бегу, выбираю я чащу черней И тут замираю и с нею и — в ней. Ах, листья чернильны изрезаны все, Как венчик умильный в могильной красе. Как кружево — тонко, что челночком. Плетется сторонкой, тишком и молчком. Я круг очертила, я жду и не жду, Как будто взрастила я эту звезду. Как будто сама я должна расцвести (В цвету-то я с мая, случайно, прости.) Я знаю, что нынче по календарю Мой сын отмечал, что я рано — горю. — Сегодня еще не канун, не Иван. И шерсть как колтун, и в ресницах — туман. Но вот загорелась (как в пепле седом), И искра расселась, пошла ходуном. Расправила звонкие лепестки, Сторонкой, сторонкой — движенье руки. Паленым запахло, мне шкуру — не жаль. Чтоб сердце не чахло в студеный февраль. Чтоб ты возвратился. Чтоб ты полюбил. Чтоб сладко взмолился. Чтоб сына не бил. Чтоб деньги водились в нашем дому. Чтоб дети родились в моем терему. Чтоб я молодела на зависть другим. Чтоб дело имела (и слава — не дым).
25.7.1942
«Два года жили в Берне и без встречи…»
Два года жили в Берне и без встречи. Два года жили, словно бы вчерне. Заранее я видела тот вечер, Когда ты первый подойдешь ко мне. Но гнулись плечи, но слабели плечи, И счастье не являлось нам во сне.
На белом камне каждый путь отмечен. Иван-царевич, где твоя судьба? Ты выбрал смерть. Святой водой излечен Идешь ко мне, и я иду к тебе.
Наш правый путь прекрасен и извечен, Как ты могуч. Я больше не слаба. Ты был в бою, ты был в бою иссечен, Но камень звал тебя к твоей судьбе.
29.7.1942
«Ты не любишь севера? Не надо…»
Ты не любишь севера? Не надо. (Я его любила с малых лет.) Я согласна и на муки ада, На его кровавый, душный свет. Всё равно когда-нибудь да нужно Привыкать к смоле, сковороде. Лучше б рай: серебряный и вьюжный, Колокольчик, слышимый везде. И дуга, и этот, санный, сонный Снежный путь за счастьем и мечтой… Пальмы, невысокие лимоны И высокий гребень золотой. Лучше бы — лиловые фиорды, Саги и далекие дымки Ледоколов. И холодный, гордый Зов страны, где стаями — волки… Я умру, с тобой живя на юге, Но умру счастливейшей из всех. И на плечи ледяной подруге Ты положишь жаркий белый мех.
29.7.1942
«Меня сегодня мучит только то…»
Благослови же небеса,Ты в первый раз одна с любимым. А. Ахматова
Меня сегодня мучит только то, Что Вы, быть может, не хотите снова Открыть тетрадь как карточку лото И цифры все запомнить с полуслова. Судьба в мешке тасует номера: Вам — первый, мне — четвертый. Льются строфы. И вот, когда окончится игра, Мы встретимся без всякой катастрофы. Вы выиграли четвертую строку, Я — первый ряд покрыла, и в начале. Холодным дулом гладя по виску, Рог изобилия сегодня на причале. О, сколько раз и денег, и стихов, Счастливых чисел (а год-то високосный Не за горами!). Из своих мехов Я слышу голос скрипки той несносной: «Благослови же небеса, Ты в первый раз одна с любимым». Пойдем гулять, ну хоть на полчаса, — В игорном зале слишком много дыма.
5.8.1942
«В октябре, во время войны…»
В октябре, во время войны, В нашем городе, на заре, Были радуги две видны На прохладном на серебре. Над вокзалом они взошли — Отраженье одна другой. Доходя вдали до земли Семицветной своей дугой. И исчезла моя печаль На обычном моем пути. Только дети бежали вдаль И хотели сквозь них пройти.
5.8.1942
ВИКТОРИЯ-РЕГИЯ
И стихов моих белая стая А. Ахматова
В ботаническом садике, что под мостом, В страшный дождь, этим летом, в Берне, Расцвели ослепительно вверх, над листом… Всех — одиннадцать. И суеверней Не была никогда под зонтами толпа. Вечер был, и чиркали спички. «Я — прекрасна, редка, равнодушна, слепа. Бросьте ваши смешные привычки. Я цвету, я — судьба, я — чудесный цветок, Я завяну, сломаюсь, сникну. Подходи, ты сегодня совсем не жесток!» — Я перилам уверенно крикну. И тогда на мосту остановится он И, глаза опуская, заметит: Малый дом из стекла и серебряный сон, Что ему из-за стекол засветит. — Для петлицы велик этот белый цветок, А для чаши — он слишком распахнут. Засушить бы в страницах такой лепесток, Пусть стихи ее инеем пахнут. Но победа сверкнула, как злая змея, На стебле, на хвосте вырастая. — Я с тобой говорю, я — влюбленная, я, Я — цветов твоих белая стая. Брось стихи, брось мечты, брось другие цветы. Я совсем — не вечна, я — не чудо. Я забыла уже и где я, и где ты, Я цвету из-под век, из-под спуда Долгих лет. Для тебя я сейчас расцвела. Не зевай, пресыщенный прохожий. Я такая сегодня, сегодня была, Завтра стану совсем непохожей. И увидишь ты только у берега лист, На воде успокоенный снова. Что ж, стихи напиши про змеиный про свист. Муза только зевнет и — готова.
5.8.1942
«Киевским крестиком, киевским швом…»
Киевским крестиком, киевским швом… Красный петух на дому неживом. Черною ниткой пожарище шью. Желтой — подсолнухи в синем раю. Крестики, крестики… Сколько крестов! Шире рубахи — венчик листов. Черное море — ширь рукава, Пояс. А талия, что голова.