Евгений Всеволодович Головин

Веселая наука. Протоколы совещаний

Шутовская медицина

Если мы признаем лабиринт парадигмой нашей ситуации в мире, а похоже так оно и есть, то вполне внимательно прочитаем строки римского поэта I в. н. э. Валерия Флакка:



Глаза бесполезны в бесчисленных поворотах,
Зрячему и слепцу одинаково выхода нет,
Живой уже умер. Мертвый ждет Прозерпину,
Только мудрец доволен: «Каков лабиринт»!



Радость мудреца по меньшей мере непонятна, поскольку лабиринт суть вопросительнейший из вопросительных знаков. Первым вопросительным знаком восстал сатана и наградил прародителя нашего, по мнению рабби Хаима Витала («Древо познания», начало XVII века), «корпускулой страшного тела своего». Отсюда стенания святого Антония: «Вырос на мне аггел сатаны и кулаками избивает меня».

Дабы утолить «вопрос» своего пениса, мужчина (цивилизованный) приближается к женщине своей мечты «логарифмической спиралью» — имеется в виду политес, вежливое внимание, цветы и прочее. Полученный «ответ» удовлетворяет не всегда и не надолго, надо спрашивать еще и еще. Плод древа познания, напитанный афродизиаком, согласно теологу Ламеннэ, беспокоит в любом возрасте, и даже после смерти. И поскольку мозг и сперма суть одно (в платоническом дискурсе), «познание» женщины и природы идентично. Один и тот же аналитаческий процесс.

В романе великого австрийца Германа Броха «Невиновные» разговорчивая старая служанка вспоминает бывшего любовника, «специалиста» по женскому сексу: «Я и так была без одежды, и он словно раздел меня еще больше, как будто голого человека можно раздеть еще больше. Потому что стыд — все равно что еще одна одежда… Он был врач и учитель и в то же время слуга моей страсти. Сам он, казалось, не испытывал иного вожделения, кроме моего, и если я от страсти кричала, он воспринимал это как похвалу себе, как похвалу своему желанию, которое нуждалось в такой похвале, чтобы умножать свои силы. Он и был сама сила и мощь, и все это — от слабости… И все же я знала, что это дурно. Потому что это женская роль — служить мужскому вожделению, а не наоборот, и куда правильней были те парни, что не спрашивали меня о моей страсти, а швыряли по-простому наземь, заставляя служить своей».

Итак, природа, подобно женщине, провоцирует и стимулирует человека науки. В отличие от простого грубого малого, которому абы нажраться и напиться, ему необходима деликатная и щепетильная аналитика для познания секретов кулинарии и тайн женского тела.

Субъект незамысловатый срывает яблоко и ест. Субъект, отполированный цивилизацией, разрезает оное по экватору, изучает сердцевину о пяти концах, «венерину звезду»: дефлорация плода обнажает под стыдливым румянцем бешеную страсть, прав теолог Ламеннэ — яблоко содержит афродизиак. Сердцевина похожа на пупок, она и есть пупок, вернее, пуповиной будет прелестный хвостик, оторванный от яблочной ветви.

Продолжим рассуждение сие. Рабби Хаим Витал, ученик мудрейшего Исаака Луриа, утверждал древесное, переполненное соками происхождение Змия Генезы. Гибкий, упругий, мощный корень «яблони познания», он так и пишет «паддок сарим», прорастает огромным фаллосом, «имея много деток на ветках», то есть тестикулов. Ученый Гален, вспоминает рабби, советует девушке проглотить яблочное зернышко, дабы забеременеть. Михаил Пселл аналогичного мнения: ежели девица пожелает родить мальчика, ей надобно съесть фигу, если девочку — яблочное зернышко, и даже предлагает два греческих слова, долженствующих сопровождать концептуальное глотание.

Стоп.

Никакая начитанность не спасет в лабиринте магии, каббалы и геогнозиса, ибо Парацельс сказал: вселенная окружает человека, словно плоть яблока — зернышки. Выходит, про одно только яблоко можно размышлять и писать без конца. Экономия мысли и любовь к правде требуют свести помологическую сферу до крохотной дольки ботаники и агрикультуры. Так же следует поступить с прочими объектами природы и техники. Иначе пропадем в (магических?) сравнениях и ассоциациях.

Щипцы для орехов ни дать ни взять крокодилова пасть, но бывают орехи неподатливые. Такие рекомендуют брать в карман перед купанием в тропической реке.

«Ты мне приснилась обнаженной в моей постели, — строки Бенсерада, французского поэта барокко, — утром я проснулся один. Разве правда сравнится с неправдой! Божественная ложь дает мне вкусить плод, не касаясь цветка».

Стихотворение Бенсерада написано в правилах gaya scienza (раздел «любовная страсть») и основано на легкомыслии и верхоглядстве, то есть на элементах воздуха и огня. В глоссарии веселой науки «ответственность» приблизительно трактуется так: возлегая, не оплошать; «точка опоры» — backside of the moon — пухлые подвижные сферы; «честность» — сразу показать с кем (с чем) даме предстоит иметь дело. Интерпретация подобных глосс относится к сфере устной традиции. Нас возвышающий обман вырастает из тьмы низких истин.

Что означает «вкусить плод, не касаясь цветка»? Ориентироваться на впечатление от вещи, на эманации вещи (запах жаркого, хруст купюр), ориентироваться на то, что наука серьезная либо отрицает как «фактор субъективный», либо все же учитывает при большом социальном интересе. Апельсин, трактор, тарантул, бюстгальтер.(Неточно: надо говорить бюстенгальтер).

Целое больше составляющих (Аристотель), более того, целое суть крепкая семья и распадается на энное число «родственных целых», но так, чтобы «семейственность» узнавалась. Апельсиновая кожура независима от собственно апельсина, бюстенгальтер независим от собственно дамы, но все они родственны. Каковы отношения тарантула и трактора, мы не знаем. Автономность составляющих — тема бесчисленных рассказов о приключениях рук, ног, носа и т. д. «Однажды щупалец осьминога…» или «тень его восстала и посмотрела ему в глаза».

Однако эманаций, реминисценций, резонансов недостаточно. Для успеха изучения веселых наук необходима толика эрудиции и терпения, скромная, впрочем. «Много находит тот, кто мало ищет», — гласит герметическая апофтегма. (Мы используем слово «герметический», ибо арабская «алхимия» суть мать научной химии, а потому почти не имеет отношения к великой античной дисциплине).

А посему одна из кардинальных книг gaya scenza, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле не очень-то понятна тугодумам. Возьмем, к примеру, отрывок об ученом диспуте Панурга и англичанина Таумаста и поинтересуемся содержимым гульфика, точнее, брагетта Панурга. Там находились: великолепный апельсин, фрагмент бычьего ребра и две палочки соответственно черного и красного дерева. Сие важно, поскольку диспут велся на пифагорейский манер жестами и вещами. Для очень поверхностного понимания надобно знать: апельсин входит в эйдетическую цепь «солнце — герметический алмаз» (то есть озаряющий тьму); фрагмент бычьего ребра считался в средние века сильнейшим афродизиаком; черная и красная палочки обозначали на языке «двора чудес» отличного, классного вора[1]. Дабы письменно передать проблематику десятиминутного диспута, Таумасту, как известно, понадобилась большая книга.

Почетное место в номенклатуре веселых наук занимала медицина — удивительный для нас факт. Легкомысленная медицина улетучилась лишь к XIX веку. Наши предки охотно пользовались следующими рецептами:

«Ежели кто страдает икотой, плесни, добрый человек, тому за ворот в меру горячительного молока, икота от испуга прыснет и удерет».

«Укради у воробьев конопляного семени и всыпь незаметно в нос насморочной персоны. Проснется та здорова и восславит воробьиного царя».

Сотни советов такого рода напечатаны в популярной при дворе императрицы Елизаветы Петровны книге «Целительное дурачество или пользительный рецепториум Конфузия Медицинского» (С.-Пб., 1750).

Смешные эти советы относятся, очевидно, к области «шоковой терапии». Так, да не так. Почему в первом случае господин Конфузий рекомендует именно молоко? Ведь для этой цели годится и холодная вода, и горячая картошка. Почему во втором случае надобно конопляное семя воровать у воробьев, да еще упоминается «воробьиный царь»? Возможно, в шутливом тоне высказаны действительно полезные наставления, годные и для серьезных людей.

Новая мысль (после века Просвещения) отличается беспощадным дуализмом везде и во всем. Не осталось практически ни одного понятия, которое так или иначе не раскрывало бы своей противоположности. Когда говорят «шутка», за ней прячется «серьезность», когда говорят «здоровье», подразумевается отсутствие «болезни». Поэтому Эрих Фромм однажды спросил, знают ли врачи, что такое здоровье? Такой же вопрос вполне легитимен касательно главных экзистенциальных понятий: за свободой всегда маячат рабство, работа, необходимость, за добром — зло, эгоизм, страдание, за силой — слабость, упрямство, физическая или умственная неполноценность.

Мы проживаем в тоскливом климате, где основными почитаются следующие понятия: работа, забота, «ты мне, я тебе», долг, спешка, серьезность и т. д.; лень, веселье, беззаботность, восторг, наслаждение — нечто досужее, вторичное. В отличие от беспрерывной дисциплины и безмерной работы, в свободных удовольствиях надо «знать меру». Постоянно веселиться и наслаждаться могут люди денежные вообще, время от времени — люди денежные в частности, то есть работящие. Что это такое, если не самое обыкновенное рабство? Мы, правда, не собираемся развивать текст в социальном смысле, поговорим лучше о традиционных обоснованиях веселья и серьезности.

Учение о темпераментах и элементах излагается в новое время без всякого энтузиазма, только рада «информации». Историки медицины, продвинутые благодаря вере в прогресс познания, толкуют мировоззрение прошлых эпох педагогически снисходительно. Темпераменты и «гуморы»: меланхолия, черная желчь, которой нет в природе, планета Сатурн; флегма, вода, неизвестная древним планета Нептун. Пустословие, скучные материи, каталог заблуждений…

И все же, несмотря на теорию относительности и бесконечность теоретической вселенной, мы ходим по твердой земле, плаваем в сверкающей, прозрачной воде, при полете воздух свистит в ушах, мы пребываем в трех стихиях античной космогонии. Проблематичен лишь огонь. Согласно Эмпедоклу и Филолаю, огонь занимает пространство от воздуха до сферы луны, мы заменили его ледяной пустотой. Куда же подевался огонь? Темпераменты суть результаты наших непосредственных контактов с четырьмя космическими элементами: земля — тяготение к фиксации, устроенности, стабильности; вода — стремление к растворению, расплыванию, ленивой мечтательности; воздух — свобода, подвижность, легкомыслие; огонь — блеск, веселье, остроумие, восторг, экстаз. С последними качествами дело обстоит плохо. Стоит только проявиться восторгу и экстазу — ведро ледяной воды наготове: мы напоминаем себе, нам напоминают другие, что эти напряженные эмоции опасны и могут легко привести к душевным расстройствам и потере стабильности. Несмотря на множество галактик и световых лет, тяготение к земле в новую эпоху несравненно интенсивней, нежели когда-либо прежде. Поэтому нет смысла рассуждать о равнодействии темпераментов — нам довлеет черная меланхолия и сосредоточенная серьезность, что, по словам немецкого философа Людвига Клагеса, «ведет к полному разрушению психосоматики». В современной психологической ситуации земля первична, вода вторична, воздух третичен, огонь… огню практически нет места в новую эпоху. Более того, огонь преследуется всячески: вино сейчас практически безалкогольно, из кофе выжимается кофеин, из чая теин и т. д.

Жил в семнадцатом веке знаменитый ученый алхимик, а заодно один из основателей научной химии, Жан Батист Ван Гельмонт. Но речь пойдет о его сыне — герметике и враче Франциске Меркурии Ван Гельмонте (1620–1685), авторе фундаментального труда «О родинках и волосах под мышками». В не менее солидной работе «Medicinae gaudi» (Веселая медицина) Ван Гельмонт-сын рассказывает о немецких и фламандских «игровых» и «зеркальных» госпиталях (Spiel und Spiegelhospitals), устроенных «по методике знаменитого шута Тиля Уленшпигеля».

Два слова об этом герое. Мы знакомы с ним по крайне политизированному роману Шарля де Костера, который превратил «короля шутов» в борца за независимость. Меркурий Ван Гельмонт посвятил Уленшпигелю две главы, попутно высказав любопытные соображения о шутовстве. Глупость была во времена барокко, если так можно выразиться, в большой моде. Тиль Уленшпигель вовсю веселил народ на улицах Брюгге и Лейдена, представляясь мавром, медведем, горбуном, хромой старухой. Особенно любил играть Феронию — греческую богиню «непоседливой глупости». Ферония судорожна, нелепа и постоянно попадает в дурацкие положения: стирает белье в золе очага, кипятит рыбу в проруби, ложится спать на крыло мельницы и т. п. Вероятно, это было очень забавно, но дело в другом.

Явление Феронии символизирует полную дисгармонию человека с космическими элементами. «По замыслу Творца, — пишет Меркурий Ван Гельмонт, — человек, созданный в центре стихий, должен ходить, плавать, летать и обновляться в огне. Вместо этого нарастает угрожающая доминация земли. Sal Nitri (меловая земля, известь) оседает в костях, разъедает сухожилия, охлаждает кровь, в какие-нибудь несколько лет обращает юношей и девиц в жалких стариков»[2].

Взгляды автора на соматическую медицину отличаются язвительной резкостью: «Согласно Галену и Авицеброну, врач не должен лечить болезнь — на то воля Божья — но споспешествовать животворной силе души. Полюбуйтесь на этих мародеров, дерущих золотые гульдены за свои ядовитые снадобья, на этих свойственников бесов и мясников: клистирами, пилами, вилами, раскаленными крючьями терзают они невинные тела человеческие. Зайдите в анатомические залы университетов поглядеть на филиалы преисподней, потом бегите в церковь и молитесь Господу Нашему Иисусу Христу, дабы поскорей он отправил эту кровавую шайку в пещь огненную»[3].

Далее Меркурий Ван Гельмонт сообщает об одном госпитале в Гамбурге, устроенном в традиции итальянской комедии масок. Больного помещают в палату, где стены, пол, потолок выложены зеркалами. Под музыку, танцующим шагом к нему приближаются врачи с гротескно увеличенными щипцами, сверлами, клистирами, бистури. Главный врач в наряде арлекина несет на плече внушительный термометр, напевая примерно так:



Повернись-ка ты, милок
Со спины на третий бок
Господин лиценциат,
Влей вина страдальцу в зад…



Испуганный пациент, забыв про болезнь, визжит, царапается, кусается, потом, в ужасе от огромной бутыли и бешеных зеркальных фантасмагорий, замирает, покорный судьбе. Врачи суетятся над его отражениями, имитируют операцию, режут, пилят. В конце концов, больной теряет сознание и приходит в себя уже в обычной палате — его кормят бульоном, восхваляют его мужество и стойкость. Все плохие органы мастерски заменены на здоровые, ибо оперировал сам «султан врачей» — великий Махмуд аль Боабдил Селям Шафран. Правда, теперь он, пациент, превратился в негра, но негры нынче в фаворе. Подносят несчастному зеркало, вымазанный черной краской больной вообще перестает что-либо понимать…

Это простое резюме весьма сложного «лечения», вернее, облегчения активности corpus animae proximа (ближайшего «тела души»). Пациента, сосредоточенного на физических страданиях, пытаются освободить от доминации земли, от связанной с этим элементом черной меланхолии. Меркурий Ван Гельмонт сообщает о самых разных игровых вариациях подобной медицины: иногда рядом с больным ложится обнаженная девушка и вещает глухо-замогильно: «режьте меня вместо этого праведника»; девушку «режут», она обливается «кровью», истошно вопит, и преисполненный сочувствия пациент забывает о себе.

Идея игровых и зеркальных госпиталей соответствует одной из главных метафор барокко: мир — театр. Впрочем, это метафора для нас, но вовсе не для людей той эпохи. Недурное решение нервического дуализма добра и зла, изначально присущего монотеистической догме, своего рода светский гнозис. Царство Христа не от мира сего, мир сей пребывает под властью злых драматургов и режиссеров — ересиархов, монархов, генералов, финансистов, то есть дьяволовых наместников. Чертова эта компания, по счастью, не видит и не слышит нашего селф, подлинного «я», им доступна лишь материально телесная оболочка, которую они мечтают истерзать поборами, тяжкой работой, а затем убить на войне. Наш святой долг и религиозная обязанность — не пытаться стальной метлой убрать эту нечисть, что противно учению Христову, но масками и лицедейством обезопаситься от бесконечных притеснений. Болезни суть аналогичное сатанинское воинство, бороться с ними — значит противоречить заповеди Христовой, болезни надлежит маскарадным образом вводить в заблуждение и обманывать.

Надо всегда помнить, рассуждает Меркурий Ван Гельмонт, что тела наши — только ветошь карнавальная, которую получили мы для прикрытия наготы душевной. Ветошь подаренную мы охотно сбросим в должный срок. Только вопиющие глупцы выставляют нежную обнаженность души на потеху и растерзание хищной бесовской своре сильных мира сего, их присных и наушников. Да будут учителями нашими не грязные и вшивые бродячие проповедники, не профессора, сокрушенные кабинетной наукой, но шуты, буффоны и комедианты — так поучает нас преславная легенда о жонглере Богоматери знаменитого клирика Теофила.

Прекрасным примером «состязания с болезнью» автор считает рассказ о поединке Тиля Уленшпигеля с черным рыцарем: «Сперва на ристалище выехал на могучем коне муж необъятного размера, закованный в броню с пяток до макушки, с копьем длинным, как язык злющей бабы. Из других ворот появился Тиль верхом на хромом осле. Седлом ему служила юбка гулящей девки, шлемом — капустный лист, в руке он держал палку с пучком крапивы на конце. По дороге капустный лист соскользнул к вящей радости осла. Грозной падучей скалой обрушился черный рыцарь и пронзил копьем пустоту — шлем с него свалился и убил бродячую собаку. Уленшпигель отскочил в сторону, потом принялся елозить крапивным пучком по физиономии воителя, легко уворачиваясь от копья, меча и конских копыт. Взбесился, взревел черный рыцарь, конь его перепугался да и понес не весть куда, пока не сбросил грузного всадника в помойную яму»[4].

Такова борьба черной земли с вездесущим огнем квинтэссенции, определяющим четыре темперамента. Любопытно, заключает автор рассказ об этом эпизоде, болезнь не побеждена, что бесполезно, ибо «вылеченная» болезнь породит десяток других, но попросту обманута, одурачена.

По словам Рабле, «на небе и на земле нет ничего, достойного терзаний сердца человеческого».

Оправдание веселой науки, если она вообще нуждается в таковых.

Юбка с разрезом и без

Персонаж романа Густава Майринка заметил, что бесконечные разговоры за чаем и папиросами о Боге и миссии России — национальная болезнь русских. Американцев мы презираем за весьма низкий уровень тематического кругозора, ибо они способны часами беседовать о марках стиральных машин и автомобилей.

Выбор темы — дело непростое. Морж, пришед в гости к устрицам (Льюис Кэррол, «Алиса в Зазеркалье») объявил: «Пора потолковать о вещах серьезных — о кораблях, о старых башмаках, о сургуче, о королях и капусте». Полагаем, женская юбка с разрезом и без разреза — тема не менее важная, нежели перечисленные. По крайней мере, для женщин. Незнакомые мужчины способны долго и стеснительно молчать, пока кто-нибудь не начнет что-нибудь футбольно-политическое. Но если дамы увидят прохожую в юбке с разрезом, скажем, в середину бедра — оживленному щебетанию конца не будет.

Говорить и писать про юбку можно с весьма бесчисленных точек зрения. Лучше всего, если б планета вымерла, и на одинокой веревке осталась бы висеть одинокая юбка. Тогда легче рассуждать о «вещи в себе», феноменологической редукции, шозизме в стиле Роб-Грийе или Клода Мориака. Недурно поразмыслить о юбке в духе «Превосходства женского пола над мужским» Агриппы Неттесгейма. Знаменитый чародей поделился с читателем таким наблюдением: мужчина вынужден лечь или склониться к земле, чтобы нацепить штаны, женщина свободно надевает платье с поднятой головой, что соответствует достоинству человека. Психолог Эрнст Кремер в книге «Морфология тела и характер», не касаясь высокой миссии человека, рассуждает так: нрав и темперамент женщины лучше всего проявляется в манере натягивать юбку.

Иной поворот: всякий читатель Дюма-отца помнит, как после боевого свидания с миледи д’Артаньян ворвался в квартиру Атоса в юбке и сапогах со шпорами — даже супермолчаливый Гримо заорал благим матом.

Так вот. Мы рискнем заявить, несмотря на протест эмансипанток, что брюки на дамах выглядят зачастую столь же комично.

Русский поэт начала двадцатого века Владимир Агнивцев начал свою поэму «Гийом де Рошефор» следующими строками:



Сейчас весь мир подлунный
Звенит от птичьих стай,
И наступил безумный
Веселый месяц май.


Пустивши без уступок
Все стрелы в оборот,
Кивает из под юбок
Смеющийся Эрот.



Агнивцев подсказал нам эротическое, то есть похотливо-крылатое решение вопроса. Поэзия Агнивцева вообще напоминает изысканно-игривые стансы виконта де Парни и его учеников.

Символист Танкред де Визан, сравнив пояс юбки с экватором, продолжил следующим манером:



Мы ждем Венеру с трепетом и верой
И пусть рассеется в ее лучах
Ночь вашей юбки… и двойною сферой
Нам расцветет божественное «Ах»![5]



Юбка воистину перст судьбы. В «Сказке о котике Шпигеле» Готфрида Келлера старая монахиня-ведьма задумала извести своего врага, колдуна Пинайса. Обернулась она пригожей девицей в лохмотьях, рыдающей у городских ворот. Пинайс участливо подскочил и обомлел: «Юбка у ней была разорвана точно по меридиану обнажая роскошные бело-розово-трепетные прелести данной девицы». Пинайс моментально предложил ей руку и сердце, понятно, на погибель свою.

Однако разорванная юбка это не юбка с разрезом, скажет внимательный читатель. Ладно. Для жадных мужских глаз это очень даже разрез. Прочь фасоны, выкройки, материи! У английского поэта Уоллеса Стивенса есть отличное стихотворение «Семнадцать взглядов на дрозда». Свою поэму давайте назовем, к примеру, «Три похотливых мужских взгляда на юбку». Разумеется, не без плагиата, ибо мы созерцаем чужое произведение столь же одобрительно, как герр Пинайс чужое тело.



Первое:



Юбка спит с открытыми глазами,
как заяц,
поэтому юбка незаменимое зеркало.



Второе:



Коль вдруг распухнут губки,
Есть крем для их услуг,
Ну, а для смятой юбки
Имеется утюг.



Третье:



Юля бедрами юлила,
Полыхали над могилой
Груди прачки пожилой.



Скудный поэтический талант не дозволил даже с помощью Ганса Арпа и Агнивцева создать нечто похотливо-крылатое. Даже если исправить опечатки (вместо «могилой» следует читать «корытом», вместо «пожилой» — «молодой»), качество текста оставляет желать гораздо лучшего. К черту плагиат. Попробуем сочинять самостоятельно:


«Она лежала. Пьяная. Задранная, цветастая, залитая соусом юбка обнажала нежную лощину, поросшую черными асфоделиями».


Точка.

Во всех подобных пассажах чувствуется один дефект — акцент постоянно скользит от юбки к тому, что юбка призвана скрывать. Однако похоть, согласно нашей тезе, должна быть крылата:



Зевес, распустив лебединые крыла,
Миндальничает с мандорла.



Надо бы объяснить, что такое «мандорла». Мандорла это… это — то. То да не то. Вероятно, мешает неудобный посредник между юбкой и сладостной эпидермой. Вспомним Александра Вертинского:



Никаких панталон.
Это так некрасиво и грубо,
Это слишком толстит,
убивая притом сексапил.



Конечно, эпига и ктеис (греческие термины для женской попы и вагины) фасцинируют мужчин пылких. Таковых Панург, персонаж романа Рабле, называл эпигонами. Для спокойствия им надлежит, минуя membranum veneris (мембрана Венеры, расположенная меж симпатичных ямочек чуть выше бэксайда) зафиксировать взгляд на palomas veneris, «голубях Венеры», лопатках в просторечии. Эти понятия эротической анатомии недурно истолкованы Овидием и Валерием Флакком.

Но.

Дабы не отвлекаться от ситуации «юбки вообще», прочтем несколько строк из поэмы Бодлера «Beau Navire», то есть «Дивный корабль»:



Ты плывешь, вздымая волны воздуха
широкой юбкой,
Так роскошная шхуна выходит
в открытое море,
Распустив парус,
В медлительном и энергичном ритме.



Это явление могло случиться только в середине XIX века где-нибудь в Париже, в страшных современных мегаполисах абсурден кринолин. Среди спокойной жизни неторопливых фиакров и тильбюри и цветочных корзин на каждом углу воздух был, вероятно, несколько акватичен. Далее:



«Отважные ноги резко раздвигают воланы юбки
И провоцируют темные желания
Словно два чародея, что поворачивают
Влажный черный фильтр в глубокой вазе».



Поэт, обеспокоенный ногами героини, сравнивает ли их с двумя рулевыми у штурвала? Похоже, образ куда серьезней. Загадка здесь — употребленный Бодлером термин «фильтр». Это означает пленку или ряску на воде, любовное зелье, вообще колдовской напиток. В инфернальной магии смысл сложнее. Либо это сперма инкуба, антрацитово красящая волосы вагины, либо «черная лунная магнезия» из кратера monte veneris (холм Венеры, клиторис). В ритуале черной мессы на «влажном черном фильтре» готовят «причастие».

Широкая юбка волнует пространство, даже энергичная походка уступает повелительной плавности контрдвижения. Неуместен бег, быстрая ходьба, динамика напоминает сдержанно проявленный танец.

Женская мода вообще, фасоны юбок в частности завоевали место под солнцем в жестокой борьбе с догмой религиозной морали. Известно крайне двусмысленное отношение христианства к женщине. Проницательные глаза клерикалов не доверяли благочестивой скромности опущенных ресниц и строгому покрою невзрачного платья, ожидая в любой момент округлого взрыва стесненной плоти.

Путь юбки в европейское высшее общество был тернист, так как юбка давала простор талии и бедрам. Грудь, освященную Матерью Божией, в свободное от кормления время надобно держать в жестком корсете, иначе она есть вызов общественному порядку. Даже в минуты насыщения младенца трудно укрыться от агрессора. В романе Ретифа де ла Бретона — французского писателя второй половины XVIII в. — «Совращенный поселянин» признается кюре, что отбросил ребенка и сам приник к «источнику благости».

Платья времен Империи со слишком высоко вздернутым пояском, производили странное если не уродливое впечатление. Но мятеж нарастал. На балу в Тюильри, данном в честь Аустерлица, две дамы в подобных платьях оставили грудь совершенно обнаженной. Сам император поморщился.

Жизнь всякого социума направляет тот или иной ритм. При интенсивной фасцинации этот ритм захватывает несколько поколений. После медлительных и степенных менуэтов и котильонов в бальные залы ворвался вальс. Новый головокружительный танец потребовал свободных длинных платьев с нормальной талией при гибком, дающем дышать корсете.

Нет общечеловеческих тел, а есть тела мужские и женские. Известный рисунок Витрувия, отредактированный Леонардо: мужчина по стойке смирно, руки вытянуты горизонтально, тело делится на четыре довольно равных части — от пяток до колен, от колен до гениталий, далее до груди, далее до темени. Квадрат. При раскинутых руках и ногах мужчина вписывается в окружность с центром в пупке. Развитые плечи, потенциальный порыв. Диссонанс неразрешимости квадратуры круга, покоя и динамики, вынуждает к постоянной экспансии, иначе живот, сутулость и прочее. Женское тело о двух подвижных центрах неопределенного эллипса или овоида напоминает, по мнению Винкельмана, яйцо, поставленное на тупой конец в отличие от обратной мужской позиции. Посему женщина чувствует себя стабильней и устойчивей. Однако Винкельман писал в XVIII в., когда еще не было речи о подвижной эмерджентности грудей и бедер и соответственно игнорировалась динамичная и натуральная женская двойственность. Если в мужской психосоматике идет постоянная борьба за единый центр, за «недвижный двигатель», за идею единства, женщине это совершенно несвойственно. Закон женской логики следует сформулировать так: одна и та же шляпка одной и той же даме одновременно идет и не идет.

Революция вальса последовала за французской буржуазной революцией. Свобода и равенство — замечательные идеи, их надобно поощрять и расширять. Если джентльменам в стремлении к единству надлежит ходить проглотив аршин, это совсем не касается дам. Когда мужская рука обхватывает талию, тело подается назад, энергичное кружение требует вращения вокруг своей оси, вокруг партнера, работы бедер и резвости ног. В процессе вальса мужчина суть опора и охрана, если он хороший танцор, дама имеет возможность проявиться во всем своем блеске. Вот переходный момент. Мужчина теряет роль великолепного самца, уступив великолепие даме. Это сказывается, прежде всего, на «оперенье».

Мужской костюм основательно полинял. Вместо расшитых золотом камзолов и фраков, панталон из тафты и бархата тщательной выделки, жабо и манжетов, украшенных множеством драгоценных камней, вместо туфель кордовской кожи с дивной работы пряжками, изумительных тростей редкого дерева, инкрустированных бирюзой и селенитами, на Аламеде, Пикадилли и Елисейских Полях появились серые, коричневые, черные рединготы и сюртуки, фраки в лучшем случае «цвета тела испуганной нимфы» или «наваринского дыма с пламенем» (Л. Толстой, Н. Гоголь), санкюлотские длинные «штаны», то есть брюки со штрипками, боты-ботинки из черт знает чего.

Активная «диффузия сословий» привела к разделению костюма от его носителя. Ранее не возникал вопрос идет костюм или не идет, хорош или плох, поскольку каждое сословие обладало диапазоном одежды, колоритов, драгоценностей. Но когда Людовик XIV опозорил дворянское достоинство, продавая и раздавая грамоты направо и налево, началось отчуждение костюма от владельца оного, началась эпоха «Мещанина во дворянстве» Мольера.

Удивительно! Впервые в обозримой истории столь акцентировалось понятие вкуса, столь неоспоримым арбитром стало зеркало. Bourgeois-gentilhommes, буржуа-дворяне, лишенные диапазона костюма, изо всех сил стремились одеваться «хорошо». Воротилы банков и бирж краснели, как дети, слушая выговоры своих портных, куаферов, танцмейстеров. Характерен диалог гостей графа Монте-Кристо при появлении каторжника Андреа Кавальканти:

«…Вы придирчивы, Шато-Рено, — возразил Дебрэ, — этот костюм отлично сшит и новехонек.

— Вот этим-то он мне и не нравится. У этого господина такой вид, будто сегодня он впервые оделся».

Что простительно каторжнику, то вовсе непростительно приличным людям. У романистов XIX века министры, генералы в отставке, нувориши, куртизанки сплошь одеты с чужого плеча. Такое, по крайней мере, создается впечатление. Костюм стал важным и автономным фактором социальной жизни.

Если в XVI–XVII вв. было сразу понятно по манерам и костюму, кто перед вами — маркиз, барон, простой дворянин, купец или простолюдин, в XIX веке подобная ясность затуманилась. К разным головным болям добавилась еще одна: проблема идентификации человека с его костюмом. Когда-то индивид благородного происхождения выглядел примерно так: небрежно надвинутая на ухо шляпа с дорогим пером, схваченным бриллиантовой застежкой, эфес шпаги в замысловатых интальо изумрудов и опалов, на отворотах изящных сапог — кружева Брабанта или Валансьена. Этой одежде резонировали (должны были резонировать) следующие качества души: мужество, наплевательство на смерть, беззаботность, преклонение перед женщинами благородными, вежливое отчуждение от женщин простых, пренебрежение к буржуа и простолюдинам.

«Это напоминает какие-то бесконечные похороны», — так Шарль Бодлер отозвался о мужских костюмах середины девятнадцатого века. Мрачные сюртуки и рединготы, цилиндр, геометрия, серый и черный цвет… павлины, ара, фламинго вдруг обернулись пингвинами и воробьями. Буржуазная цивилизация, в отличие от природы, решила: самцам следует привлекать самок делами, ежедневной заботой, но не ярким оперением и серенадами. Буржуа не прочь побаловать глаза красками и блестками, но это дело специалистов. Если вы хотите колоритно одеваться, идите в клоуны, в танцоры, в богему.

В эпоху предварительного восстания масс, обожествления Маммоны и диффузии сословий бесполезному дворянству оставались поза, манерность, эпатаж.

Сэр Лотиан Хьюм довольно скептически высказался насчет нового сюртука великого дэнди Джорджа Брэммела, пошитого не менее великим портным Джоном Уэстоном. Состоялась дуэль. Сэр Лотиан имел репутацию одного из лучших в Англии стрелков из пистолета. При одновременных выстрелах у Брэммела пострадал сюртук. «Что он впал в бешенство, это не то слово, — писал его биограф, капитан Джеффри Джесс. — Следующим выстрелом он пробил голову сэру Лотиану, сохраняя притом непринужденное спокойствие».

Однако мы сильно отвлеклись от нашей замечательной темы. В 1848 году случились два эпохальных события: массовые волнения взбудоражили всю Европу; вышел в свет роман Дюма-сына «Дама с камелиями». Последовательно об этом: техническая революция всерьез начала наступление на живую жизнь, что вместе с практически полной заменой золота ассигнатами привело к страшному обнищанию континента[6]. Золото исчезло как магико-медицинское солнце, зато восстало количественным эквивалентом материальных и художественных ценностей, техника уничтожила богов и богинь повседневной жизни.

Последнее требует пояснений. В прошлом люди, как эманации и прологации богов в стихии земли, дабы не растворяться и не распыляться в хаосе, занимались агрикультурой и разными промыслами под определенным божественным диктатом. Что такое посвящение в ремесло и звание мастера? Магическое соединение жизни неофита с жизнью его «создания» — корзины, копья, виноградники, корабли, кареты. При подобном «соединении» нет надобности разлагать нечто на составные части и досконально «изучать». Понятно, здесь требуется испытательный срок и милость богов, ибо сие — мистерия. Надлежит: торговать и воровать при содействии Меркурия, выращивать злаки и виноград при помощи Деметры и Диониса, рожать детей под охраной Дианы, заниматься ткачеством под наблюдением Арахны. Христианство так или иначе сохранило таинство ремесел, отдав оные под покровительтво тех или иных святых — Губерта, Цецилии, Рохаса, Барбары, Жака и т. д. Но традиция забывалась, а с пришествием техники пропала совсем, оставив разрозненные суеверия. Единый Бог отвечал вообще за все, в частности ни за что. В этом смысле можно говорить об атеизме повседневной жизни.

Сие касается любви очень и очень близко. О высоком искусстве любви, посвящении в любовь, о языке любви стали забывать в середине XVIII века. Роман «Дама с камелиями» напомнил о символике цветов и возвестил о рождении проституток — первых представительниц класса независимых женщин.

Камелия, избранный цветок Маргариты Готье, стал символом этой общественной формации. Правда, трагическая и трогательная героиня Дюма-сына или ее реальный прототип — Мари Дюплесси имели к новой формации отношение косвенное. Куртизанки, дамы полусвета, они жили за счет богатых поклонников. Основную массу проституток составляли «бедные женщины в юбках[7]», по выражению Алексиса Токвиля. До проституток юбки носили крестьянки, цыганки, актрисы, рыночные торговки. Поэтому, когда в парижской опере появилась знаменитая куртизанка Мари Дюплесси в юбке, с букетом красных камелий у пояса, порядочные женщины были потрясены. Камелии — безжизненные, словно восковые, без запаха, белые или ядовито-красные цветы сразу вошли в моду. Довольно быстро обратили внимание на пикантную деталь: пестик этого цветка, то есть женский половой орган, весьма напоминал возбужденный мужской член. Именно поэтому камелии стали именем нарицательным для женщин дурной репутации. В романе Ф. М. Достоевского «Идиот» генерал Иволгин восклицает: «Посмотрим, старый ли заслуженный воин одолеет интригу, или бесстыдная камелия войдет в благороднейшее семейство!». Мода на камелии требовала длинной широкой юбки с поясом и пышной блузки с манжетами и кружевным воротником. Очень быстро так нарядились художницы, натурщицы, учительницы, суфражистки, революционерки. Долой корсет, да здравствует вальс и свобода личности!

Независимость обусловлена ли продажностью?

Проблема женской продажности сложна в силу этой самой «продажности». Деньги стали универсальным эквивалентом сравнительно недавно, а проституция считается древнейшей профессией. Данное сомнительное утверждение поддерживается в основном порицателями необузданной мужской похоти. Prostitutio означает поденное вознаграждение — только и всего, проститутки в современном смысле появились не ранее шестнадцатого века. Языческий мир — мы говорим о Египте, Греции, Риме — был совершенно свободен от продажных женщин, поскольку брать деньги за это считалось тяжким оскорблением богинь любви — Изиды, Афродиты, Милитты. Посему понятие «сакральная проституция» — нонсенс, чепуха.

Здесь надо уточнить особенности язычества. Физическая девственность не ставилась ни во что — девушка обретала статус женщины, когда выходила замуж или жертвовала волосы богам, божествам, демонам; генитальная эротика не ставилась ни во что — женщина, замужняя или нет, была вольна отдаваться кому угодно, не вызывая никаких нареканий[8]. Спрашивается: за что платить? Совершенное равенство богов и богинь гарантировало аналогичную ситуацию мужчин и женщин. В середине седьмого века до н. э. греческий поэт Архилох писал:



Мы с тобой волны морские,
живем ветром и солнцем.
Ветер вздымает волну,
разбивает другую о берег.
Я над тобой, Диона,
белым гребнем вздымаюсь,
Падаю, разбиваюсь…
теперь ты надо мной.



Напомним еще раз: мужчины и женщины равны перед богами, отличаясь ориентацией природно противоположной — необходимое условие любой жизни. Мужской принцип — центробежная экспансия, женский — центростремительная компрессия. В мифологии это Гермес, бог фаллического огня, и Гестия — богиня очага. Изначальная дихотомия так или иначе дает о себе знать на всех уровнях и позициях. Согласно Гиппократу, мужчина сух и горяч, женщина влажна и холодна. Нет ни малейших резонов возвышать один пол над другим и кому-то платить за эротические ласки.

Платить за работу, покупать и продавать, наживать капитал — данные операции, столь обыкновенные сегодня, очень нелегко детерминировать в античном мире. Рабам не платили ничего, свободные граждане работу презирали. При этом царило полное отсутствие количественных эквивалентов, признавались только магико-символические качества: за ржаво-зеленую бронзовую монету могли отдать массивный золотой браслет, за козленка с «дионисийским» пятном на лбу — оливковую рощу Перикл отдал (подарил, заплатил?) гетере Аспазии сапфировое ожерелье за стихотворение. Слово «гетера»[9] никогда не имело ядовитого колорита «куртизанки», который ему любят придавать многие историки. Арнольд Тойнби так выразился о предмете своих занятий: «Прошлое это река, где в зависимости от умения и снаряжения, историк вылавливает рыбу, годную в пищу его современникам».

Нашу действительность, механистическую, суетливую, агрессивную, нечего комментировать. Разве можем мы вообразить общество, которое живет спокойно, беспечно, никуда не торопясь? Общество, где не ищут работу, не получают зарплату, не смотрят на часы, не подменяют высокое искусство наслаждения стандартным «кайфом».

Современники очень любят тезис о неизменности и низменности человеческой натуры, дабы оправдать собственные негативные свойства. Это, мягко говоря, неправильно — представители даже одной расы и одной национальности резко меняются от поколения к поколению. Поэтому нет смысла искать «глубочайших корней проституции» — явление сие в историческом аспекте весьма недавнее. Красные фонари и уличные женщины замелькали в европейских городах не ранее шестнадцатого века[10]. Следует расценивать проституцию как занятие профессиональное, поскольку «продажность» — понятие хамелеоническое, целиком зависящее от контекста, интонации, субъективного ангажанса. Да и так ли предосудительна продажа собственного тела? Разве землекоп или грузчик поступают иначе, не говоря о сотне других профессий? А как быть с конформизмом и продажей души за деньги или должности?

Однако появление профессиональной проституции — событие важное в истории нравов. Дело в том, что иудеохристианство вообще, инквизиция в частности внесли изрядную путаницу во взаимоотношения полов. Виноват здесь агент грехопадения, Враг, diabolo, демон делимости и распада.

Церковная диктатура не только поделила людей на своих и чужих, праведников и грешников, но и каждого человека расколола соответственно и предписала половине добродетельной угнетать другую, порочную. Женщины лучше мужчин приспособились к беспощадному демону делимости, ибо в магическом смысле женское суть четное, мужское — нечетное.

Монотеистический патриархат — поле битвы инициаторов общих понятий с людьми живыми или мужей добродетельных с мужчинами греховными. Согласно каббалистам, Ягве, изгнав первых людей из рая, бросил вдогонку змея и тот застрял в телах человеческих фаллосом и клиторисом, ибо Адам съел почти целиком запретный плод, а Ева лишь кусочек. На тимпанах готических церквей встречаются барельефы, где голого мужчину душит и жалит собственный, невиданных размеров змей-фаллос. Таковы последствия грехопадения, с которыми необходимо бороться беспрерывно. И поскольку женщина создает благоприятный климат упомянутому змею, женщина в крайней степени опасна. От Святой Девы до «золотого кольца в ноздрях свиньи» дистанция велика.

Неудержимый процесс распада личности на много частей, отделение греховной природы от духовно чистых устремлений привели к распылению жизненной энергии, возрастающей неуверенности и раздирающим диссонансам. В XVIII веке свободную мужскую экспансию взялись использовать экономически целесообразно, расточительность и легкомыслие заменились приобретательством и накоплением собственности, что абсолютно чуждо мужскому принципу. Началась буржуазная эпоха и постепенное превращение мужчины в… недоделанную женщину. Мужчина утратил активную самодостаточность, и ценность его бытия сместилась во внешний мир. Он перестал притягивать, он стал притягиваться, из хозяина превратился в слугу.

Блуждание лифчика в запутанной тематике

Французская королева Мария-Антуанетта славилась роскошной грудью, две гипсовые чаши на золотом треножнике до сих пор хранятся в Лувре. Донельзя эксцентричная, она явилась на бал в парижскую мэрию обнаженной до пояса, что, вероятно, и послужило поводом к революции. Если бы королева надела лифчик, неизвестный в ту пору, Франция оставалась бы страной монархической.

Это почти не преувеличение. Женская грудь на мужчин действует гипнотически. Когда греческий герой Беллерофон почти взял город на элейской равнине, ворота открылись и вышли женщины, придерживая, словно предлагая, груди. Смущенный Беллерофон отступил к морю и скрылся — Посейдон, по слухам, был его отцом.

«Один» и «два» — числа-генады, отвечающие за экзистенциальную ориентацию в стихии земли. Определенные указания на сей счет можно получить в «Теологуменах арифмологии» неоплатоника Ямвлиха. «Один»: диктует решительность и целенаправленность, путь категорический и «несмотря ни на что». Уверенность в истине и правдивость противопоставляется релятивизму и лжи. В досадной, изменчивой многоликости бытия «один» стремится к одному центру и одному богу. «Я есмь путь, истина и жизнь», «Единый и его собственность», «Воля к власти»…

Центр должен быть один, бог должен быть один. Остальное — эманации Единого — интеллект, душа, материя. Бог сотворил Адама, но кто сотворил Бога. Кощунство? Да. И все-таки? Яйцо или курица? Космогонический Эрофанес или Эрос-Фанес разбил скорлупу яйца. Хорошо. Но что позволяет это предположить, увидеть очами души? Фанетия — женская божественная субстанция. Только на ее фоне проявляется Эрофанес и не только он, все на свете различимо на материнском фоне, ибо единство на фоне самого себя — это пустота бокала без бокала. Неоплатоники предполагают, что экспансия Первоединого растворяется, распыляется в Ином. В книге «О предположениях» Николай Кузанский рассудил: представим два равнобедренных треугольника, проникающих друг в друга сверху вниз так, что вершины касаются оснований. Основание верхнего треугольника — формирующий свет, нижнего — иное или тьма.

Фигура названа «Парадигмой», следовательно, допускает свободу интерпретаций. Фаллос Гермеса во тьме очага Гестии, мужской акт в женской потенции и т. д. Но вот что любопытно: потенция равна акту, мужское проникновение вызывает адекватное сопротивление. Если во времена Плотина материя считалась «чистой потенцией», то в пятнадцатом веке ситуация изменилась, ибо стала она «оппозицией» и «формирующий свет» встречает ее повсюду. Фаллос Гермеса «наткнулся» на клитор Гестии, на ее тайный мужской принцип — партеногенетического сына, более того, обнаружил в собственном центре свою андрогенетическую дочь. Вывод: «Из двух оппозиций одна стремится быть единством в отношении другой»[11].

«Два» — постоянный противник одного, «два» спокойно признает левое и правое, «и безумца и брамина, украшенного ученостью, и собаку, и того, кто ест собаку», истину и ложь, не отдавая никому преимущества. Свидригайлов из романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» мыслит примерно так: привидения порождены болезнью, это правда, но разве нельзя сказать, что болезнь порождена привидениями? Человеку с подобной экзистенциальной ориентацией бесполезно задавать вопросы, требующие однозначного ответа.

Число «один» — идея фикс и упрямая догма: вопрос суть двойственность и сомнение, ответ должен «снимать» вопрос. Делимость означает здесь раздробление, то есть уничтожение. Это число мужское, несгибаемое, принципиальное, мужчина и его боги отличаются нетерпимостью, прямолинейностью, автодиктатом. Когда Лермонтов провозглашает: «Но есть, есть божий суд, наперсники разврата!», — это безусловная угроза в адрес беспринципной делимости. Число «один» — мужская монотеистическая религия, Ева — результат «дробления» Адама.

Имея в сердце число «один», единственные расценивают мир как свое представление и полигон амбиций. Лук натянут, рука тверда, стрела на тетиве уже знает вражье сердце или кончик вражеского уха. Их любовь — милость победителя. «Бог и мое право» — девиз ордена Подвязки. Мелочь дамского туалета не имеет значения, это обманный оборот, «мое право» единственная реальность. Увы. К старости, когда все завоевано, и тиран на белом слоне въезжает в Каракорум или Коринф или, напротив, раздавленный и забытый, целует дамскую подвязку и молится Богу, он благословляет сына: дерзай, познавай, покоряй легендарную Северную Индию. Совет неплох в ситуации гелиоцентризма. Но когда sol ivictis (непобедимое солнце) теряется в периферии вселенной и бесконечная ночь говорит — это лишь атом света в мириаде подобных солнц, героический фаллос сникает. Единый рожден быть богом или ничем, его контакты с четными числами катастрофичны. Геракл в тряпках Омфалы, Омфала в львиной шкуре героя.

В «Космогоническом Эросе» (1930) немецкий философ Людвиг Клагес недурно прокомментировал балладу Шиллера «Статуя Изиды в храме Саиса». Некий юноша домогался тайного знания у жрецов Саиса, но, презрев постепенность, возжаждал высшей мудрости или обнаженной Изиды. Улучив момент, он сорвал покрывало со статуи богини. Конец баллады: мрачный, разбитый, угнетенный, он вскорости умер. Вывод Людвига Клагеса: пагубна «жажда знания» и ничем не отличается от жадного любопытства. Правильно. И позволительно добавить следующее: мужчина может любить женское божество, как рыцарь — Прекрасную Даму, но ни в коем случае не учиться у нее или вмешиваться в ее мистерии.

Эвристическая гипотеза: женская нагота грозит мужчине духовной и физической гибелью. Скажут: это невероятное преувеличение, в мифах речь идет о богинях, а не о простых женщинах, бабах то есть. Однако наивным дочерям матери земли лунные богини придают гибельный для мужчины напряженный магнетизм, а луна ненавидит мужское начало во всех проявлениях. Мужчина, который не сумел полностью преодолеть лунное притяжение, обречен. Примеров сколько угодно. В ночных ресторанах танцовщицы стриптиза часто бросают лифчики хорошим клиентам, которые целуют и прячут реликвии сии[12].

Но это рядовая чепуха. Читая «Собор парижской Богоматери» Виктора Гюго, иной читатель справедливо удивится: как это ученый алхимик Клод Фролло пал жертвой чувственной страсти к цыганке, уличной плясунье?

В классическом индийском произведении «Двадцать два рассказа демона» излагается казус не менее поразительный. В джунглях жил мудрейший санниази. Иногда он выходил из состояния «самадхи» и катался верхом на тиграх, иногда пропитания ради отщипывал кусочек коры от ближайшего дерева. Услышав, как раджа этой области восхваляет великого аскета, некая куртизанка поспорила с ним, что через неделю санниази станет ее рабом. Для начала она подсунула конфету, пропитанную афродизиаком, под кору, которую время от времени пощипывал санниази, затем «случайно» попалась ему на глаза обнаженная, испуганная, стыдливо прикрывая маленькими ладонями красивые большие груди. Короче говоря, уже через три дня несчастный аскет ползал у ее ног.

Новые астрономы, пораженные бесконечностью великой матери-ночи, предрекают импотенцию, угасание солнцу — фаллической парадигме — впрочем, вселенная все равно засосет нас «черными дырами» — забавная и прозрачная метафора. Пока мечтатели мечтают, деловые монады под сдержанные аплодисменты прогрессистов и негодование гуманистов, познают, покоряют, пожирают лоно (нашей локальной) земли-матери, сетуют на «ограниченность ресурсов», советуют человечеству худеть, размножаться экономично, ибо однажды все мы проснемся с голодным брюхом и лифчик будет не на что надевать.

Женские груди наглядно обнажают природную двойственность земного бытия. Если раздвоение чувства или мысли на одновременную симпатию и антипатию, правду и ложь неприятно, если общая молитва и богу и дьяволу предосудительна, то раздвоение женской груди… Иногда старуха, задетая прохожим, кричит вслед: чтоб у тебя… отсох, чтоб тебе невесту с одной сиськой… Ужасны инвективы старой ведьмы.

Обладатели фаллоса не умеют считать до двух, поскольку «два» для них составлено из двух единиц при обязательной дистинкции. В самом деле: две руки делятся на правую и левую, один глаз или одно ухо часто функционируют лучше своих «напарников». Но женские груди качественно равны — каждая из них одинаково красива и функциональна или наоборот, по крайней мере, на мужской взгляд. В схолиастике сие называется indifferentia aequilibrii — равновесия побуждений, две лужайки буриданова осла. Вероятно, данный осел был сыт в отличие от ребенка или мужской руки, которые с одинаковой жадностью хватают любую грудь.

Генада «два» дает женскому телу два центра тяжести — груди и ктеис. Две груди и соцветия сосков, «двуличная» вульва с клитором и активный бэксайд.

Если дуализм, дилемма, оппозиции неразлучны с мужчиной, то женщине свойственна двойственность естественная, что дает куда лучшую устойчивость и сбалансированность, потому в земной стихии женщина «у себя дома». Она суть медиа меж землей и луной. Подъем и спад грудей зависят от луны, первые регулы аналогичны новолунию, последние — ущербу. Пенис, истолкованный как увеличенный клитор, опосредованно слушается лунных фаз. В полнолунии, в диком лесу неистово-похотливые фавны гоняются за голыми и стыдливыми нимфами — на улицах современного города подобное зрелище было бы скандалом.

Возбужденный член неприличен всегда, кроме пиковых случаев, колыхание обнаженной женской груди неуместно, возможно, на собраниях, хотя… вспомним «Свободу на баррикадах» Делакруа.

Благодаря книге И. Я. Бахофена «Материнское право» нам немного известны отношения полов в античном мире. Равенство достигалось весьма просто — каждый следовал своей природной ориентации. Генада «один» диктует мужчинам созерцательный покой или кинезис, но не то и другое вместе. Арнстотель и Александр Великий, философ и воин — возможные мужские ипостаси.

Философ не должен иметь жены и детей, собственность воина — конь и копье. Воину не возбраняется женитьба, но в таком случае надобно оставлять военную добычу женской родне.

Он естественно бездомен, естественно неимущ, его удел — просто быть. Н. С. Гумилев «Возвращение Одиссея»:



Ну, собирайся со мною в дорогу,
Юноша светлый, мой сын Телемах!
Надо служить беспощадному богу,
Богу Тревоги на черных путях.



Это после избиения женихов и в перспективе спокойной супружеской жизни. Но верность Пенелопы, богини ткачества, еще страшней коварства Цирцеи, потому что она нежно и непреодолимо лишит Одиссея героизма, то есть фаллической силы.

Согласно генаде «два», женщина должна иметь и быть.

Однажды (Бахофен и другие историки не уточняют когда) женщинам надоело возделывать землю и воспитывать детей, они сели на коней и взялись за копья. Мужчин потянуло к земле, собственности, власти над женщинами и детьми. Противоестественная фиксация.

И началась яростная борьба полов — отцов и матерей, братьев и сестер и т. д. Андрократия или гинократия. Борьба продолжалась с переменным успехом, пока с помощью буржуазного сословия женщины не одержали решительной победы. Это вовсе не означает тотального приоритета в семье и обществе, но мобильность и целеустремленность женщины и нарастающий дуализм мужского сознания.

Солнце померкло, а луна засияла. Ориентация общества изменилась, и мужчины оказались совершенно неготовы к новой ситуации. Война, как радикальное выяснение рыцарских отношений, охота, как рекогносцировка и рискованный динамизм, смертельно опасные навигации — все это уступило место банкирским конторам и прагматическим разработкам. Но подобные «цветочки» только предвестили настоящий кошмар.

Из-за монотонной механической работы и оседлого пребывания в мегаполисах у большинства мужчин, словно у диких самцов в неволе, полностью расстроилась сперматическая регуляция, что привело к нервическим взрывам сатирического возбуждения и бессилия, к тривиальному и унизительному сексуальному рабству. Женщины привыкли, что их постоянно «хотят», что природный враг ползает у их ног. «Чем я хуже мужчины?» девятнадцатого века сменилось «я во всех отношениях лучше, умней и талантливей этой похотливой обезьяны». И поскольку поблек мужской эстетический идеал, предполагающий принцип «единого», пленительно красивый герой постепенно исчез даже с экрана. Стандартно-рекламная красота — акциденция современной деловой особи. Мужчины? Пока ученые не изготовили «синтетической спермы», надобно дрессировать «носителей детородного члена», дабы этот орган не причинял слишком много хлопот. Всякая женщина может стать более или менее красивой, ибо «красота» пристала «прекрасному полу», а мужчины… Пусть у «них» волосатые ноги и грудь, жалкие ягодицы, дряблый толстый живот, под которым болтаются большие тестикулы и сморщенный маленький пенис (в эрекции он смотрится еще отвратительней), деньги и репутация — вот «их» красота. «Они» весьма очаровательны в амплуа юмористов и клоунов и просто великолепны в качестве образцовых работников.

Генада «два» не составлена из двух единиц, она не понимает единицы и нечетных чисел. Вот почему типичные мужские дилеммы: либо-либо, перекресток, бог и дьявол, правда и ложь смешны в «равноправии и равнолевии» двух сосков, двух лопаток (голуби Венеры), двух кокетливых ямочек над попой (мембраны Венеры), то есть крайне чувствительных природных антенн эротической анатомии.

Униженное самолюбие, пьяная похвальба или истерическое покаяние, дрожь мужских пальцев на застежке лифчика, женское «скорей, мне некогда» или «будешь хорошо себя вести, тогда посмотрим» и прочее в этом роде — все это напоминает финал «Сказки про котика Шпигеля» Готфрида Келлера. Когда колдун Пинайс, едва дождавшись конца свадебного пира, влетел в спальню, то, вместо девицы с дивной грудью и попой, нашел он на постели старуху-бегинку. Она исхлестала его розгой и заставила колдовать день и ночь. Котик Шпигель, встречая иногда на улице измученного колдуна, участливо спрашивал: «Все работаете, герр Пинайс, все работаете?…»

Какой смысл читать «Теологумены арифмологии» или «О предположениях», коли авторы жили гораздо намного раньше наших прадедов.

Единство и его эманации.

Но мы-то разорваны на сто кусков.

Виктор Гюго толкует о компрачикосах. Ребенок растет в большой бутыли и принимает форму оной. Ему еще повезло. Интересно, какую форму принимаем мы, как выглядим мы в телескопе, направленном со звезды Беттельгейзе?

Параметры и главные аксиомы нашей жизни впрыскиваются в кровь с детства, и шприц работает неустанно, разумеется, «для нашей пользы». Лет этак до десяти еще ничего. Мрачный господин и угрюмая мадам (они почему-то именуются папой и мамой) внедряют в детские мозги ограниченное количество забубенной чепухи, в основном насчет того, что надо мыть руки и не водиться с бандитами, однако ничего не стоит высунуть язык у них за спиной. Дальше какая-то ерунда про бабушку и карточные игры. После десяти плохи дела. Мы случайно встречаем так называемого папу на так называемой маме, находим разорванный лифчик этой женщины, берем на память и случайно забываем в портфеле. Психиатр, школа, университет, царство страшных очкариков и головастых негроидов. Какой-то прыщавый огурец желтыми, как дыня, зубами изрыгает жвачку и перед новой жвачкой изрекает: наша планета — песчинка либо моллюск во вселенском океане световых столетий, мы на этой песчинке — спорадический микро… микрон; необходимо любить государство и «закрывать глаза» на жену ближнего; Хиросима и демографический взрыв; что-то чревато чем-то; харизма антиутопии холокоста; деньги; точка. Каждый несчастный фактор человеческий имеет в памяти горы подобной ахинеи — какие тут компрачикосы!

Фасцинативная эпига прохожей дамы кружит голову, заслоняет хронологию, дни рождения, смерти, даты сравнительно величайших событий. Хорошо бы устроиться на ней и, подняв парусом лифчик, уплыть. Но ведь она не позволит, она ведь не сестра милосердия. Вспоминаем одноименное стихотворение Артюра Рембо, кое-как пересказываем:



«Молодой человек, гордый волево
настойчивостью, идет искать
утешения у своей сестры милосердия
ибо вечная рана его настигла.


О Женщина, куча требухи, сердечная
жалость, ты не сестра милосердия.
Ни черный взгляд, ни живот, где спит
рыжая тень, ни проворные пальцы, ни
великолепие грудей не созданы утешать.


О Женщина, слепая, несмотря на
огромные зрачки; на тебе висят груди
а ты висишь на нас, и мы укачиваем
тебя — прелестная и серьезная Страсть.


Твои тяжкие вздохи, твои бесчисленные
ошибки и когда-то пережитые
обиды проступают к нам, словно
эксцесс менструальной крови».



Хотят видеть мизогинию в этих драстических строках. Однако сильная поэзия не страдает однозначностью. Здесь холодно изложенный, размытый эпизод: молодой человек идет к женщине, надеясь на ее отзывчивость. Подобная наивность вызывает размышление поэта, пронизанное смелой метафорической образностью. Ты не сестра милосердия, что это значит? Женщина часто выглядит приветливой «бухтой», но горе тому, кто бросит «якорь». Его втянут в тягучий ил, высосут, истощат, посадят на цепь, отдадут злобе и разномастным угрызениям.

Лифчик. Диада, где фатум истины лениво расслаивается.

Болото засасывает, опутывает змеями гибких растений. Но неопределенно многообразие воды в ее поликолоре прозрачности. Земная женщина, источающая черную лунную магнезию, понятно, не сестра милосердия. Однако, пробуждение итифаллицизма стимулирует искателя любви. Сон Генриха фон Офтердингена из одноименного романа Новалиса: «В середине пещеры бил фонтан, который вздымался до скальных сводов и, рассыпаясь бесчисленными искрами, ниспадал в каменный водоем — оттенки расплавленного золота блуждали в таинственном безмолвии пещеры. Радужные колориты воды. Насыщенные прохладной влагой стены источали голубое мерцание. Генрих опустил руку в воду, смочил губы — несказанная свежесть пронизала тело, потом разделся и поплыл. Пламена закатных облаков, неслыханные мысли, невиданные образы прошли через него, волны, словно женские груди, нежно прогибались под ладонью. Растворенная женская субстанция».

И на ней, на этой воде, вероятно, остался колыхаться лифчик такого-то размера, лифчик — агент рацио

Ведьмы и растения

Она блуждает в шпажнике и желтоцветах, пробирается через топь, щупая босой, уверенной ногой знакомые кочки. В багровой от заката воде блеснул хвост, серебряный хвост, это не рыба, нет, но еще не главный объект поиска. Неподалеку реполов принялся за свое тю-тю-тюн, ориентация уточняется, она склоняется и вытягивает из цепкой грязи причудливый змеиный корень. Отряхивает грязный мокрый подол, стягивает волосы драным платком: замызганная дама выходит на деревенскую дорогу, сторонясь редких прохожих.

Ведьма ли она? Точно не знают, но очень подозревают. Пустили ее помочь повитухе, так потом у младенца вылез глаз на пупке; какой-то пьяный замахнулся на нее — рука так и осталась поднятой и согнутой; вылечила сап у кобылы, дунув в ноздри, а после кобыла пастуха сбросила на острые камни…

Этих странных женщин в разных странах по-разному зовут: ведьма (та, кто знает Ма); бруха (огненная змея); дамона (лунный морок); фелона (спящая в корнях дуба); мелузина (речная обольстительница); меланода (черный кошмар). Перед ними боязливо заискивают, при удобном случае гонят, убивают, труп предпочитают погрузить в болото или в зыбучие пески. Полагают, время от времени они творят доброе дело, но в принципе живут в пространстве злой погибели. Знают они слишком много, а любое излишнее знание внушается князем тьмы. Относится ли подобное утверждение к науке официальной? В известной степени да, хотя последняя хорошо умаслила население своими телевизорами и машинами. Ведьмы, по женской своей сущности, имеют свои интересы. Они любят подслушивать беспрерывные сплетни соек, чибисов и щеглов, жалобы иволги на дикую капусту, семейные ссоры папоротников, подслушивать и выводить заключения вполне уникальные. Полученные сведения никогда не записываются, поэтому книги по магии и колдовству — только развлекательное чтение. К примеру, в четвертом акте «Макбета» ведьмы собирают в котел следующие ингредиенты:



Печень нехристя-жиденка,
Прах колдуньи, труп ребенка,
Шлюхой-матерью зарытый
В чистом поле под ракитой,
Потрох тигра, в ступке взбитый,
И цикута на приправу
Нам дадут отвар на славу.



Несмотря на крайнюю небрежность перевода, негативный пафос Шекспира налицо. Ведьмы несомненно дурные женщины, их патронессы — Ма, Кибела, Геката — и того хуже. Однако никто не станет отрицать: природу они чувствуют глубоко и серьезно.

Здесь надобно поразмыслить.

Монотеизм считает человека существом избранным, созданным «по образу и подобию Божьему». Избранным, следовательно, обособленным от остальных креатур. Независимо от веры или неверия в единого Бога, идея полного превосходства человеческого разума над всем остальным со временем утвердилась, теоцентризм сменился антропоцентризмом, только и всего. Человек устроил собственную сферу обитания, то есть цивилизацию, используя природу агрессивно прагматически в качестве исходного материала. После Декарта вопрос был решен окончательно: Бог, Мировой Дух, Интеллект имеют проводником единственно разум человеческий, природа суть конгломерат полезных и вредных субстанций и стихийных процессов, зачастую непредсказуемых.

В результате экзистенциальный центр переместился в пространство, сугубо интерчеловеческое, и жить в природе и природой человек перестал. Вооруженные специальными познаниями и приборами, зоологи, орнитологи, энтомологи, ботаники рассекают, разделяют, классифицируют исходные данные на тысячи фрагментов, затем синтезируют в общую картину мироздания, единством своим весьма напоминающую решето. Более того: люди проецируют на природу собственную этику и эстетику, равно как социально семейные модели, и весьма потрясающе и досконально объясняют быт кузнечиков и законы джунглей.

Однако у природы нет законов, поскольку живая жизнь лишена абстрактных обобщений. Цикличность, периодичность, равномерность присущи человеческому разуму, но не природе.

Посему человечество делится на коллективы разумные и менее разумные. К последним, понятно, относятся примитивные народы, маги, знахари, ведьмы, словом, все, кто до сих пор коснеет в единой цепи бытия. Они утверждают: постоянная лесная и полевая жизнь располагает к знакомству с чуждыми цивилизованному субъекту формами бытия. Да?

Кто не с нами, тот против нас. Если некто молится белому камню, что порос ржавой бородой, вслушивается в стенания выпи, в скрежет дубовых ветвей, этот некто минимум чудак, неудобный, возможно опасный.

Авторитарная монотеистическая религия так и не сумела уничтожить культ естества и языческие ритуалы, а потому, по обычной своей привычке, разделила магию на белую и черную, добрую и злую. Последняя особенно возбуждает интерес: «Демонологи насчитали более трехсот видов колдовства, связанных с функциональностью черных созвездий, алмей, небесных монолитов, четырех космических стихий. Славная расплата ожидала не только пойманных за изготовлением мазей и эликсиров, но и подозреваемых. Поразительно, с какой готовностью соседи и родственники предоставляли в распоряжение трибунала свидетельства устные и письменные»[13].

За три века активной деятельности доминиканского ордена (1487 г. — булла папы Иннокентия VIII против колдовства, 1787 г. — последний смертный приговор испанской инквизиции) сожгли или предали пыткам около двухсот тысяч ведьм. Колдунов не более тысячи, что любопытно.

Справедливость благодетельной инквизиции сомнительна, ибо резкое проявление мизогинии очевидно. С похвальным усердием демонологи и прокуроры предостерегали верующих мужчин против женских соблазнов и прелестей. Книги Жана Бодена, Ричарда Бакстера, Лодовико Синистрари, Франсуа Креспе изобилуют сравнениями женщин с паучихами, жабами, змеями и т. п. «Женщина нечиста не только в период регул, но и в любой другой период, — писал Жан Боден в „Демономании колдунов“. — Мысли женщины, если таковые имеются вообще, направлены на похоть, разврат и жалкие блага мира сего»[14].

Чары красивой женщины туманят путь в царствие небесное, семейные заботы отрывают от благочестивых мыслей, что и говорить. Женщина в силу понятных причин куда ближе к природе, нежели мужчина, потому инвективы демонологов обусловлены агрессией абстрактных идей. Нельзя к тому же забывать следующее: в конце средних веков и даже в эпоху барокко женщины еще не утратили своей натуральной магии, которая давала им полную власть над мужчинами.

Не представляется возможным разграничить натуральную женскую фасцинацию и ведьмовство. Легкое околдование мужчин элементарно и не требует специальных знаний. Рекомендаций здесь сколько угодно: слегка протереть ватой, смоченной в слабом растворе менструальной крови, его туалетное зеркало; вплести в косу клочок, прядь его волос; чуть-чуть смочить его носовой платок слюной или… Это простейшие средства притяжения, говоря точнее, примитивные катализаторы черной магнезии.

Но если вы хотите стать ведьмой, необходимо узнать Великую Ма, что очень и очень непросто.

* * *

Называется эта удивительная трава (удивительный кустарник) Hypericum perforatum. Почему перфоратум и кто его перфорировал, непонятно. Ботанические наименоания не часто блистают изысканностью: зверобой обыкновенный продырявленный! Дырявое ведро, дырявые ботинки — куда ни шло, но почему подобного эпитета удостоилось золотистое соцветие о пяти лепестках? Его листочки просвечивают голубоватыми точками, лепесточки — эфирными жилочками. Эта приятная, полезная, волшебная трава зовется по-разному у разных народов, в России сохранилось более десятка названий, из которых «зверобой», бесспорно, самое неудачное. Никаких зверей он не бьет, если корова или овца пресыщаются гиперикумом до болезни, так на то они животные подневольные — рабство отбило у них последние мозги.

Обращение с вегетацией у ведьм, шаманов, колдунов, знахарей, ворожей радикально отличается от «практического использования». Последнее, вообще говоря, означает уничтожение всего живого — морей, почвы, кроликов, белых мышей, кротов и, разумеется, растений. Как и всякий другой объект современного мира, зверобой разъят на составляющие: это полезно, это вредно, корень отбрасываем за никчемностью, стебель завариваем, из листьев масло выжимаем, красители для вин и ликеров изготовляем и т. п.

Простаку, склонному к созерцанию природы, вегетацию приятно наблюдать в роскошном расцвете ее живого окружения, наблюдать и приходить к разным недоуменным выводам. Почему гиперикума (зверобоя) избегают муравьи, но регулярно навещают бронзовые жуки? Почему в период цветения осы от него уклоняются, но стрекозы вполне охотно качаются на его венчиках? Почему цветы гиперикума боятся чернолуния, но радуются восходу Марса и Венеры? И весьма сложное «почему»: издавна выращивают зверобой вокруг курятников для защиты от лис и ласок — почему запах этой травы отпугивает хищников?

В магии не занимаются причинами и следствиями, вопросами и ответами, только наблюдают и констатируют знание уже полученное. От кого? От дедов и бабок, либо от обитателей иных космических стихий, так называемых элементалов — саламандр, эльфов, сильфов, русалок, полудниц, водяных и т. д. Согласно магической традиции, корень растения соответствует ногам (или волосам), стебель — торсу, цветок — голове. Порядок меняется в зависимости от местных обычаев и преданий, но трехчастное деление остается. Следует пояснить: сие относится не к физическому телу, но либо к срединному (общее с физическим сердце и кровообращение), либо к «лунному телу сновидений» (Парацельс). Под влиянием магического воздействия, которое называется «рапт», человек действует бессознательно или попадает в ситуации неожиданные и безвыходные. В зависимости от косвенной или прямой направленности различаются «малые» и «большие» привороты. Хозяин дома, к примеру, не хочет, чтобы Иван Иваныч приходил к нему — он прячет корень зверобоя в тряпицу с именем нежелательного посетителя и зарывает под калитку или крыльцо. Это «малый приворот», поскольку адресат особого ущерба не испытывает. Другое дело — нацеленная месть или ненависть, связанная с жестокими увечьями или болезнями — тогда с корнем зверобоя оперируют весьма секретно. В принципе магические операции разделяются на «инбибо» (inbibo) и «лускар» (luscar), то есть на мягкие и жесткие — в зависимости от интенсивности и точности направленного замысла.

Зверобой магически резонирует с Венерой и Марсом, потому хорошо его собирать по вторникам и пятницам. Необходимо чем-либо одарить место сбора и нашептать самой траве, какая помощь требуется. Если трава «несогласна» — признаки хорошо известны ведьмам и лесовикам — следует извиниться за беспокойство и уйти. Подобные «правила хорошего тона» подробно изложены в книгах Л. Русалова[15] и А. Ф. Кибитина[16].

А. Ф. Кибитин поведал несколько любопытных историй касательно зверобоя — эту траву называли еще «лилита». Имеется ли в виду библейская Лилит или славянская богиня луны Лилита — трудно сказать. Итак: отец заставляет дочь выйти за богатого купца, мать плачет и весьма неубедительно утешает:



В чирьях, угреватый,
Борода лопатой,
Но зато богатый
При больших деньгах.



Девица решает сама себе помочь. Необходимо в определенный день и час, в определенном месте попросить землю уступить траву лилиту (зверобой) и предложить замену:



Ты возьми колечко
И мое сердечко,
Матушка земля.



По субтильным, но вполне ясным приметам девица чувствует, что земля согласилась — корень медленно высвобождается и девица напевает:



Травушка лилита,
росами умыт
Живи у меня.
Будешь ты, лилита,
лентами повита
До черного дня.
Травушка лилита,
Сокрой и спаси ты
От дурных вестей,
Как повянут листья,
да поблекнут ленты,
Сгинет лиходей.



А. Ф. Кибитин добавляет: «Я часто разговаривал с молодыми крестьянками, подобными этой девушке, и меня удивляло их полное безразличие к судьбе своих жертв. Они твердили одно: такова девичья воля, так велела трава лилита»[17]. Так-то. Девушки прежде всего повинуются великой матери, как бы она ни прозывалась.

По своему резонансу с Марсом и Венерой зверобой очень эффективен в делах любовных и военных и, в зависимости от замысла оператора, интенсифицирует или ослабляет соответствующие способности. Зверобой обладает также ярко выраженными симпатиями и антипатиями: к примеру, ненавидит всю грибную породу и обожает семейство папоротников. Отвар зверобоя с теми или иными грибами зачастую дает бешеный эффект — совершенно пропадает страх и нервы длительно и агрессивно электризуются. Подобный «коктейль» (зверобой и паутинник простой) пили когда-то викинги-берсеркеры и сравнительно недавно — индейские воины племен ирокезов и онондагов. Возвращаясь к нашей унылой действительности, следует рекомендовать густой отвар зверобоя при отравлениях грибами.

Но это другие, менее интересные истории.

* * *

Любопытна строка из стихотворения Жана Кокто о недвижно спящей женщине: «Ты мумия, и твой сон — Египет». У людей сон и реальность, как правило, четко разделяются. Минералы едва участвуют в нашем восприятии, зато драгоценные камни через свое сомнамбулическое пространство связуют нас со звездами.

Растения — иное дело, энергичные, хищные сны растений часто определяют нашу чувственную реальность. Эта пограничная ситуация придает растениям первостепенную роль. Они — стражи порога, защитники, охраняющие нашу хрупкую человеческую структуру от возрастающей агрессии черного космоса, как бы его не называть: бесконечная вселенная, инферно, потустороннее, экологическая коррозия и т. п.