У нас не принято задавать лишних вопросов — парни только помахали мне из салона: гуляй, детка.
23
Проторчав в кегельбане пару часов в шумной толпе весельчаков, я около трех ночи подрулила к шале. Я не очень ясно представляла, что буду делать, и решила действовать по обстоятельствам.
Рамеш ей улыбался. Взгляд его был рассеянным, смотрел он куда-то вбок и руку протянул левее Гиты.
Если столько лет судьба вела меня прямиком к возмездию, дело фатума позаботиться о том, чтобы наказание исполнилось.
– Гита? Я знал, что это ты. Как в той песне, которая тебе нравилась: «Даже если закрою глаза, узна́ю тебя по шагам».
В тот час в меня словно вселился какой-то бес! Я была спокойна до ужаса и шла совершенно открыто от стоянки к темной громадине шале. Судя по всему, праздник закончился, площадка перед входом, прежде забитая машинами, опустела. Гости разъехались. Буржуа не умеют кутить до утра. Болтая со слугами, я узнала, что все они наняты только на время застолья и надеются еще успеть на яблочный пирог дома. А свою прислугу мадам отпустила справлять Рождество. Словом, в доме могла быть только пара охранников. Плюс черномазый дог с пастью крокодила. Я даже насвистывала что-то веселенькое и злое.
Он переврал слова, но Гита была слишком потрясена и не верила собственным широко открытым глазам, чтобы его поправить.
Забегая вперед, скажу, что охрана была тоже отпущена. Я угодила в единственный день в году, когда шале практически никто не охранял. Золотой ниткой в игольное ушко!
Ночь тиха, светла, тепла.
– Ты не можешь здесь быть.
Стояла гробовая тишь, словно только что выпал большой снег.
Луна ободряла меня с высоты золотым печеным яблоком, который приготовила в печи своей бедной крестнице-Золушке добрая фея.
– Нет, это я. Во плоти. – Он раскинул руки, словно преподносил ей самого себя, как сомнительный приз. В правой руке у него была белая трость.
В моей руке — мой револьвер, моя пригоршня горячей золы из камина для глаз мачехи. Ослепни, мразь!
Осторожно приблизившись к крыльцу, Гита поняла, что он слеп.
Я пошла вокруг особняка в поисках своего окошка. Повторяю, я не боялась ни телекамер, ни охраны, ни собак и вела себя так, словно на моей стороне мировая справедливость, правда, закон… по сути, так оно и было.
– Я сказала, что ты не можешь здесь быть.
Увидев наконец свое окошко, я легко проникла внутрь дома. Коридор был освещен неярким светом настенных бра. Я искала спальню суки на втором этаже. Поднялась без всяких препон по лестнице, укрытой ворсистым ковром, толкнула высокую дверь и тут же увидела спящую Лиззи. Голубая ночная лампа на полу у кровати озаряла ее лицо сонным заревом тусклой лазури. Она свернулась комочком, обняв руками плюшевого мишку в кружевном воротничке. Ну и ну! Совершенная соплюха… для своих лет ты слишком наивна, Диана… По углам комнаты маячили другие игрушки. Она явно не хотела взрослеть. Мм-да… Вместо того чтобы тут же разбудить соню тычком револьвера в лоб, я тихо, на цыпочках, прошла к креслу у компьютерного столика, где горела на экране какая-то игра.
Если Фарах услышит о том, что Рамеш жив, что она не сняла кольцо из носа, ее, Гиты, линия защиты рухнет. И одновременно рассеялись большие надежды на Бандита как на сторожевого пса. «Где шляется этот кобель?» – мысленно возмутилась Гита.
И! И, вместо того чтобы действовать, мстить, рушить, чуть ли не полчаса, не зная, зачем и почему, играла мышкой и клавишами в игру для подростков: терминатор через дыру во времени попадает на Олимп и громит всех олимпийских богов: Зевса, Марса, Аполлона, Посейдона, Афину Палладу и прочих бессмертных распутников, что я сделала с огромным удовольствием, набрав шестьсот очков и уложившись в законное время.
– Давно ты здесь? Тебя кто-нибудь видел? – спросила она.
Лиззи продолжала спать ангельским сном.
Рамеш поднял трость с горестной улыбкой:
Какое доверие к жизни! Я сплю настолько чутко, что услышу, как первая капля дождя упадет на оконное стекло. Я, прежде чем лечь спать, всегда, непременно, при любых обстоятельствах загляну под кровать: а вдруг там кто-нибудь спрятался?
– Откуда мне знать?
Мой кураж порядком ослаб, я буквально заставила себя сесть на край кровати и — злясь на себя! — потрясла ангела за плечо.
Но Гиту заботила вовсе не его слепота.
— Эй, Лиззи!
– Идем в дом! – прошипела она.
Она тут же открыла большие васильковые глаза глупой немецкой куклы и спокойно уставилась на меня, словно и не спала.
Рамеш не двинулся с места.
Не слабоумная ли она?
– Поможешь мне? – спросил он так тихо и жалобно, что ей захотелось его ударить. Тем не менее она грубо схватила его под локоть и открыла перед ним дверь.
— Жить хочешь? — и я показала револьвер.
– Зачем ты пришел?
— …Не знаю, — ответила она, малость подумав.
– Можно мне стакан воды? – все тем же жалобным тоном попросил он. – Очень жарко сегодня.
Эта дуреха говорит то, что думает.
Гита с неохотой выполнила просьбу. Рамеш провел рукой мимо жестяной кружки, и жена нетерпеливо вложила кружку ему в ладонь.
— Это ты сегодня играла на флейте?
Я переоделась в джинсовый комбинезон, содрала весь камуфляж, но она сразу узнала меня.
Гита представляла себе эту встречу множество раз, особенно в первый год отсутствия Рамеша. В каждой такой фантазии он неизменно входил в дом с повинной головой, бормоча объяснения и умоляя простить его, преисполненного сожалений. Варьировалась только ее реакция с течением лет. В первое время было так: они падали друг другу в объятия, и оба рыдали, он бросал пить, и вскоре она узнавала, что беременна. Затем так: поначалу она отказывалась его простить, заставляла страдать, и он завоевывал ее прощение, как киногерой. А потом уже так: она произносила пространную, эмоционально заряженную речь (Гита обычно репетировала это выступление, когда мыла голову) о том, как трудно ей пришлось одной, но она все вынесла и теперь в нем не нуждается, поэтому он может убираться на все четыре стороны.
— …Это было классно.
Допив воду, Рамеш вытер губы, и Гита повторила вопрос:
Вот так разговор!
– Зачем ты пришел?
— Кончай болтать! — я больно-пребольно щелкнула по лбу глупышку.
– Ты моя жена.
От боли на кукольные глаза навернулись настоящие слезы, но она терпеливо продолжала улыбаться, сквозь силу.
Она расхохоталась гиеной, не сдержавшись.
— Что вам надо?
– Что? Ведь это правда. – На этот раз в его голосе прорвалось раздражение.
Этот светский тон меня никак не устраивал.
– Да уж, та самая жена, которую ты бросил пять лет назад. Так зачем ты сюда явился?
— Если ты будешь молоть чепуху, я заклею твой рот скотчем. Заткнись! Ясно?!
Возможно, подумала Гита, он почуял, что у нее появился другой мужчина, и тотчас примчался, чтобы заявить свои права. Не из любви и страсти, а как хозяин, защищающий свою собственность от посягательств. Но она тут же прогнала эту параноидальную мысль – Рамеш никоим образом не мог узнать о Кареме. Просто-напросто судьба в очередной раз над ней посмеялась, подкинув это совпадение.
Она послушно кивнула: мол, я хорошая.
– Я по тебе скучал.
— Знаешь, кто я, сестричка? Лиза фон Хаузер. Слышала про нее? А мою дорогую покойную мамочку зовут Аннелиз Розмарин. А вот ты кто такая? Что ты делаешь, сучка, в моей постели?
Кукольные глаза заморгали.
Гита молча смотрела на него – глаза Рамеша были открыты, но взгляд расфокусирован; он поводил тростью вокруг себя, пытаясь определить расположение предметов мебели. Слова, которые он только что произнес, часто звучали в ее фантазиях. Ей хотелось спросить, почему он ослеп, но тогда бы Рамеш подумал, что ее это беспокоит. Сейчас он был так беспомощен из-за слепоты, что от этого почему-то поблекли даже воспоминания о страхе, который он внушал ей раньше. А может, дело было в том, что он постарел. Или она постарела и за это время столкнулась с проблемами пострашнее, чем муж-абьюзер. Или была слишком ошарашена этой встречей, чтобы бояться. Независимо от причины результат оказался таков: сейчас она была скорее раздосадована, чем напугана.
— Ты моя сестра? Правда? — и она счастливо схватила вооруженную руку пылкой ладошкой. — А я так испугалась!
– Значит, тебе нужны деньги.
Моя душа обмерла — я чуть-чуть ее не застрелила! — таким внезапным был налет ее пальцев. Я вырвала кисть. Губы враз пересохли.
– Нет! Послушай, знаю, я наделал дел, но хочу все исправить. Хочу загладить свою вину перед тобой. Пожалуйста, дай мне шанс.
– Это невозможно.
А она лопотала:
– Позволь хотя бы попробовать!
— Я так мечтала, чтобы у меня кто-нибудь был. Брат или сестра… Ну здравствуй, здравствуй, Лиза…
– Ты должен уйти. Но не сейчас, а ночью, чтобы тебя никто не увидел.
И дуреха тут же меня попыталась обнять. Она верит всему, что ей говорят: ну не раззява ли! А если бы я все наврала? И как черная стерва-эсэсовка смогла вскормить в своем логове змеиным ядом такого ягненка?
Он шагнул к ней, но забыл воспользоваться тростью и, наткнувшись на пластиковый стул, потерял равновесие – Гита машинально бросилась к нему, чтобы поддержать, и лишь потом подумала, что ей должно быть все равно, даже если он грохнется и расшибет себе башку.
— Идиотка, осторожно! Не хватай меня за руки! Мы не родные сестры, а сводные. У нас только общий отец! Зато твоя сука мадам Роз тебе вовсе не тетка. Она твоя мать, Лиззи. Мать!
– Гита, прошу тебя. Мне больше некуда идти. Посмотри на меня. Я несколько недель искал дорогу сюда.
– А я пять лет налаживала свою жизнь.
Только тут букашка наконец испугалась.
– Но я же слепой! – простонал он, и Гита подумала, что Фарах точно так же пыталась ее разжалобить.
— Роз моя мать?
– Легче быть слепым мужчиной, чем брошенной женщиной. Ты не можешь просто так ворваться в мою жизнь и разрушить все, что я построила.
Не думаю, чтобы ее это сильно обрадовало. Стать дочерью такой гадины с клыками — не подарок.
– Я не хочу ничего разрушать.
Но и тут я промазала.
– Но ты это сделаешь. Все как раньше.
— Моя мама жива? — она опять улыбнулась, глаза просияли от глупого счастья. Кажется, она готова прыгать от радости на постели.
– Между прочим, я твой муж, Гита.
У меня перехватило дыхание — мне вот таких слов никто никогда не скажет… И я — бегом — закурила. Быстрей засосать дымком ранку в душе. С ней решительно невозможно говорить всерьез, у моей родной уродины — сердце ребенка.
На этот раз она хохотала еще дольше.
— Да, жива, радуйся, Лиззи. Пока ты дрыхла в моей постели, твоя мамочка сто раз пыталась меня прикончить. Первый раз, когда мне было всего три годика. В Эль-Аранше. Укол ядом в жопу не хочешь, Лиззи? Отец меня еле спас. Отправил в Россию маленькую любимую глупую кроху. Я стала круглой сиротой. Из-за тебя! Жила по детским домам. Меня ели вши и клопы. Никто не ждал меня. Ни одной игрушки! Я воровала. Ты хрюкала в моей колыбели, а меня убивали. И все из-за денег. Тебя, позорную сучку-фуфлыжку, сделали Лизой фон Хаузер, чтобы лишить меня, единственную и законную дочь Аннелиз Розмарин… Вот… но Бог меня спас… меня убивали, и все мимо… сначала психопат… потом еще… и все мимо… я плыла… я тонула… всегда одна…
– Я думала, над одной шуткой два раза не смеются, – выдавила Гита под конец, – но нет!
Я не могла говорить.
– Я тебя понимаю, но поверь, это правда – я хочу загладить свою вину. Дай мне шанс, Гита. – После долгой паузы он спросил: – Ну, что ты думаешь?
Вот так номер, я закатила сестрице истерику.
– Я думаю, что мне больше нравится быть вдовой.
Меня душили слезы. Я была готова вот-вот разрыдаться навзрыд. Сигарета конем скакала во рту. Я размазалась, совершенно размазалась.
Но она не была вдовой. Она была убийцей и – если вспомнить о Кареме и проведенном с ним времени – прелюбодейкой в придачу.
— Все это нечестно, — сказала она вдруг серьезным голосом, словно была взрослой.
— А ну живо! Одевайся!
С улицы донеслись голоса. За решеткой открытого окна Гита увидела толпу людей, в основном в белой одежде, направлявшуюся к дому Даршана, где на крыльце уже сидела профессиональная плакальщица, которая била себя в грудь и подбадривала Прити, призывая ее выкричать свое горе. И никто из них не ведал, что теперь девушки-далиты на южной окраине деревени могут чувствовать себя гораздо безопаснее, чем еще вчера. После того как священнослужитель прочитает молитвы, Кхуши и ее сыновья заберут тело и подготовят его к кремации, а потом сын Даршана подожжет погребальный костер.
Я вскочила как ужаленная.
Она удивленно подчинилась крику. Сняла ночную рубашку: девичья грудь, тонкий шрам аппендицита — влезла в джинсы.
– Что там случилось? – спросил Рамеш, по-петушиному дергая головой.
— Потеплей! Возьми толстый свитер! — я поймала себя на мысли, что уже помогаю ей справиться с похищением… с ума съехать. — Идем, свинья! — я пыталась разозлить себя грубостью.
– Народ готовится к похоронам.
— Ты забираешь меня в заложники! — впервые угадала она.
– Кого хоронят?
– Гита! – донесся с крыльца женский голос.
— Заткнись! Возьми одеяло, — мне было стыдно смотреть в наивные глаза малявки.
– Тс-с! – прошипела она Рамешу, хотя тот уже умолк. Гита узнала голос Фарах. – Прячься!
— Без мишки я никуда не поеду!
– Чего?..
Ну и ну! Я разрешаю взять плюшевое сокровище.
– Я сказала: тс-с! Тебе надо спрятаться. Она не должна знать, что ты жив.
Словом, я свела куклу вниз — дом словно вымер, — к машине, где сначала хотела ее запихнуть в багажник, но передумала: еще простудится, и уложила пленницу на заднем сиденье, пристегнув руки пластмассовым браслетом-наручником, который давным-давно купила по случаю.
– Почему? – Рамеш тоже перешел на шепот.
— К чему все это, Лиза! — удивилась моя дурында. — Ведь я теперь за тебя. С тобой поступили бессовестно.
– Потому что моя жизнь зависит от ее уверенности в том, что я тебя убила и ты уже пять лет как мертв.
Я не стала заклеивать рот скотчем, с ребенком надо ребячиться:
– Не понял…
— Даешь честное слово, что не будешь звать на помощь?
– Иди на задний двор. Нет, стой, кто-нибудь тебя там увидит. Прячься в шкаф!
— Не буду. Мне интересно.
– Гита! – снова крикнула Фарах. – Я знаю, что ты дома! Замка́ на двери нет!
Полный улет!
– Минутку! Уже иду! – громко отозвалась Гита. – В шкаф, быстро.
Я совершенно развинтилась, совершенно. Душа Лиззи — как ангельский нежный душистый вьюнок — бинтом оплела мою опаленную до угля душу. Мне даже пришлось достать из сумки в машине початую банку джина с тоником и сделать несколько глубоких глотков, чтобы добавить масла в огонь, снова разжечь злость.
– Но…
Настал черед мачехи.
Гита изобразила свирепую гримасу, но ее усилия пропали втуне.
Я нашла ее в третьей спальне в конце коридора на втором этаже. И надо же — она проснулась раньше, чем ее черномазый дог. Я только чуточку приоткрыла дверь — причем абсолютно бесшумно, — как вся спальня озарилась внезапным светом. Оружие в руку!
– Ты сказал, что хочешь искупить вину? Полезай в шкаф!
Я спокойно вошла и послала воздушный поцелуй: с Рождеством Христовым, сука!
Рамеш наконец послушался и дал Гите втолкнуть себя в шкаф, где сразу запутался в висевших сари. Она сунула ему в руки трость, угодив с размаху в живот, и захлопнула обе дверцы шкафа под донесшееся оттуда приглушенное «Ух-х!». Глубоко вдохнув и выдохнув в зеркало на створке, Гита бросилась к входной двери, распахнула ее и рявкнула прямо в лицо Фарах:
– Чего тебе?!
Она стремительно, мгновенно, молниеносно узнала, кто я. А я вдруг узнала ее логово. Сколько раз во сне я уже видела эту комнату, обтянутую бледно-розовым репсом. Этот балдахин шамаханской царицы над пышной кроватью. Я узнала шторы под гобелены на окнах. Вспомнила бра из витого фарфора. Зеркало в виде арлекинского ромба на туалетном столике. Даже цыганский запах ночных духов был знаком! Тяжелый, тропический, сладкий. Только в том кошмарном сне на постели спал и храпел в человеческой позе, положив лапы поверх одеяла, кошмарный волк с открытой зубастой пастью.
Фарах стояла перед ней в светлой одежде.
Привстав с ужасом на постели, мадам Роз в тесном пеньюаре из черного шелка с белым от толстого слоя крема лицом страшного клоуна хрипло крикнула низким голосом паники:
– Какая радость. А почему ты не в тюрьме? Ладно, не важно. Пойдешь к Даршану? Даже не знаю, что будет для него оскорбительнее – если ты явишься или если ты не явишься. Интересно, есть какие-то специальные правила этикета для уби…
– Что тебе нужно? – перебила ее Гита, потому что Рамеш даже из-под груды хлопковых сари должен был слышать каждое слово.
— Фас, Кербер, фас!
– Мне нужно, чтобы ты забрала своего пса. Он там прыгает как угорелый на всех, а некоторые, знаешь ли, пытаются скорбеть. Не ты, разумеется, потому что…
Это были последние слова, которые я от нее услышала.
– Бандит, ко мне! – крикнула Гита.
Дог на полу у кровати задрал сонную морду и разлепил злобные фары.
Пес тут же примчался с улицы, проскакав по ступенькам, и принялся лизать протянутую ею руку. Вдруг он замер, мгновенно потеряв к ней интерес, и, подскочив к шкафу, разразился лаем.
– Что это с ним? – спросила Фарах.
Схватив с прикроватной тумбочки мобильник, тварь принялась быстро клевать когтями по цифрам, настукивая телефон полиции. Она уже взяла себя в руки. Она уже не смотрела в мою сторону, зная, что у нее есть верная минута, пока пес кинется на защиту хозяйки.
– Э-э… у него такое бывает время от времени, – сказала Гита. – Увидимся на следующем собрании группы заемщиц.
Конечно, она видела мой револьвер, но чуяла дьявольским нюхом — я не стану стрелять, прежде чем не выговорюсь дотла.
– Постой, а как вы съездили в участок? Что там было? – зачастила Фарах.
Гита захлопнула дверь у нее перед носом.
Но я не дала ей этой минуты.
– Бандит, фу! – Взявшись за ручку дверцы шкафа, она замерла в нерешительности. Как было бы чудесно оставить Рамеша в шкафу навсегда, сделать так, чтобы он просто исчез с глаз долой. Или пусть деревенские байки станут явью и Бандит окажет ей великую услугу, сожрав ее мужа.
На ее несчастье, на столике у входа красовалась плетеная корзинка, полная спелых фруктов: корзинка Красной Шапочки. Я схватила сверху наливное яблочко и — ого! — запустила его прямо в сукин лоб. Только сделав замах, я поняла, что фрукт декоративный, ненастоящий. Это был увесистый шар из цветного стекла, который угодил — разумеется! — точно туда, куда надо: в лоб. От удара стерва уронила на колени мобильник и, откинувшись затылком на кроватную спинку, потеряла сознание.
– Гита! – позвал он из гардеробных недр. – У тебя там что, собака?
«Ах ты ж умница», – подумала она и, со вздохом отогнав Бандита от шкафа, открыла дверцу. Рамеш вывалился из хлопкового плена с тростью в руке.
Теперь настал черед Кербера.
– Я правильно расслышал – Даршан умер? – Он вздохнул. – О баап ре! Надо же! Мы с ним так хорошо выпивали…
С рычанием ада пес кинулся на врага, распахнув пещеру с клыками. Я не хотела его убивать и не убила. Я только снова спокойно кинула фруктом — и рука возмездия попала литой грушей из темно-зеленой смальты прямиком в пасть. Тяжелый кляп, как клин топора, с всхлипом вошел ровнехонько в самую глубь алой глотки собаки, и дог стал жалобно кататься по полу, пытаясь высвободиться от моего снаряда. Бедный пес, надеюсь, ты выжил…
Гита нахмурилась:
– С кем ты только не выпивал, гадхеда. – Раньше она ни за что бы не позволила себе говорить с ним в такой манере, назвать «ослом», и теперь преисполнилась гордости за себя.
Победы рока меня даже не удивляли, повторяю, раз судьба привела меня к цели, это ее дело — поразить мишень в черное яблочко.
Но Рамеш ничуть не обиделся:
Я зверски бросилась на кровать, но мачеха взвизгнула и с пятном крови на лбу спрыгнула на ковер и кинулась к туалетному столику, выдернула ящик, пытаясь нащупать оружие. Я сбила гадину с ног. Но уже падая, бестия выхватила что-то вроде лезвия или кинжала. Я вмазала ей по виску золотой рукояткой: лежать! И когда гидра вырубилась, сначала с трудом выдрала из руки стилет, затем разодрала простынь и, заломив руки за спину, связала мадам мертвым узлом. Уф! Потом закрутила ноги шнуром от портьеры, перевернула тело и села верхом перекурить. Села прямо на пышные сиськи мачехи, съехав задницей на живот. И тут она, пардон, пукнула.
– Это правда. Но теперь я в завязке. Капли в рот не брал с тех пор, как… – Он поводил ладонью у себя перед глазами с остановившимся взглядом.
Это было так неожиданно, что я аукнулась нервным смехом.
Гиту, едва он вскинул руку, охватила внезапная паника. Ей снова было двадцать два, она съежилась на кухонном полу, и нога Рамеша вреза́лась ей с размаха то в живот, то в спину.
Она отшатнулась, охнув, попятилась и не сразу поняла, что сейчас его рука поднялась в безобидном жесте.
Наконец я могла рассмотреть чудовище, которое преследовало меня всю жизнь, с колыбели… Найду ли слова… Мне показалось, что я сижу на чем-то вроде огромной ящерицы длиной с человека, а видела довольно эффектную женщину с крупными чертами лица. Ее немного портил вульгарный нос и вишневая бородавка в гуще левой брови. Мои руки пьянствовали победу. Схватив нижнюю губу, я с интересом оттянула вниз мягкое крашенное помадой мясцо — у дамы были прекрасные искусственные зубы идеальной огранки. Если б под руку попались зубные щипцы, я бы тут же выломала на память парочку перламутровых камешков.
Но было поздно. В голове Гиты будто щелкнул выключатель. Ее уверенности в себе как не бывало, исчезло чувство безопасности, не осталось ничего. Ее словно ударили кулаком в солнечное сплетение, выбив весь воздух, и она не могла произнести ни слова. Смотреть на Рамеша было невозможно – от этого нарастала тревожность, и она опустила взгляд на свои трясущиеся руки, на левый мизинец, выгнутый под неестественным углом. Гита попыталась сделать вдох, но не вышло. Единственным утешением было то, что Рамеш не мог видеть ее паническую реакцию.
Веки мадам дрогнули, я поняла, что стерва очнулась, но делает вид, что лежит без сознания. Тогда я попыталась открыть пальцами ее правый глаз, но сука тут же закатила зрачки. И я увидела только белое бельмо. Ладно! Она не хочет открывать глаз, не хочет видеть меня, так сильна была ее ненависть и одновременно — чувство бессилия. Двадцать лет она платила за мою смерть, и все напрасно: падчерица сидит сверху на животе и курит сигарету полного кайфа.
– Как это случилось? – удалось ей выговорить недрогнувшим голосом.
– Как я ослеп? Из-за тхарры. Попалась порченая партия, должно быть. Разбодяжили какой-то дрянью.
Меня бил мелкий озноб победы. Как сладкоежка перед тортом, я не знала, какой кусок отхватить. Откусить ли ухо из белого крема? Или вонзить зубы в шоколадные губы? Или ковырнуть ногтями цукаты глаз?
Я вновь давнула задницей на живот, и она опять пукнула.
Гита не стала рассказывать ему о Бандите и Бада-Бхае, который разбавляет самогон метанолом. Она добрела до своего рабочего стола и опустилась на стул, уставившись на фотографию Королевы бандитов и ожидая, пока развяжется невидимый тугой узел где-то глубоко в груди. Ей нечего было бояться: у нее в деревне своя жизнь и друзья, а у Рамеша нет ничего. Но убеждая себя, что Рамеш уже никогда не сможет ее ударить, она не находила в себе сил в это поверить.
— Ну здравствуй, вонючка, — мой голос хрипел от возбуждения, я достала еще сигаретку и щелкнула зажигалкой. Пес тоскливо стонал в углу, пытаясь лапами освободить пасть от плена, бедняга. — Здравствуй, жаба. Так хочется засунуть тебе ствол в манюрку и расстрелять всю обойму. Кончить пятью пулями… Знаешь, сколько раз я мечтала, как буду тебя убивать? Не сосчитать! Но самую лучшую смерть для тебя я увидела по видику в одном боевике про японскую мафию. Берется большая голодная крыса…
Веки мачехи дрогнули от отвращения. Она прекрасно слышит мои слова.
– Почему ты ушел?
— Затем — большая кастрюля и паяльная лампа. Крысу сажаем в кастрюлю и привязываем открытой стороной к твоему голому животу, сука. А тебя приматываем к столбу.
– Я плохо с тобой поступил, знаю. Повел себя как последний трус. Задолжал серьезным людям, и они меня прижали. Грозили убить. Но я знал, что тебе они ничего не сделают. Они были в курсе, что у тебя нет ничего ценного, и не причинили бы вреда.
Я стряхнула пепел сигареты ей прямо на рожу.
— Сначала крыса в кастрюле сидит тихо и не кусается, хотя прекрасно видит, что вместо крышки — голый теплый живот. Тогда я включаю паяльную лампу и начинаю слегка поджаривать краешек кастрюли, в том месте, где в углу на дне прячется крыса. Через минуту ее начинает палить, и тогда, чтобы спасти свою шкуру, крыса старается прогрызаться прямо сквозь человеческое тело, сквозь живот от пупка наружу. Рыть проход зубами и лапами через кишки, сквозь желудок, пока сзади, на твоей пояснице, не покажется маленький красный холмик.
Гите он внушал не больше доверия, чем слепой пилот – пассажирам.
Мачеха тиснула желваками, но глаз не открыла. Получай порцию пепла!
– Зато ты мне много вреда причинил.
— Этот холмик на коже растет и растет на глазах. И вот твоя гладкая кожа лопается, и в дыре появляется морда живой крысы. Она не торопится спрыгнуть на пол. Нет. Сначала отдышится, почистит лапками морду от мяса и только затем спрыгнет из твоего трупа вниз. Чпок! Вся красная и сытая.
Я уже поняла — она не скажет ни слова. Даже в такой дикой ситуации она будет делать вид, что не имеет понятия, кто я такая и о чем говорю.
– Это не повторится, Гита. И еще: я слепой, но не стану для тебя обузой. Я уже научился с этим жить. В Ахмадабаде нашлись неправительственные организации, которые…
— Крыса пока в кастрюле, в моем багажнике, — тут я врала; эта месть была только мечтой мести, — но тебе повезло, я передумала… Оказывается, ты вырастила хорошую дочь.
– Значит, последние пять лет ты провел в Ахмадабаде?
– Не все пять лет. Там я попрошайничал на дорогах, пока сотрудники НПО меня не подобрали. Они предложили мне курс обучения для слепых. Я по-прежнему могу чинить велосипеды и плетеную мебель. Руки работают, как раньше.
Ресницы твари опять дрогнули.
– А родители знают, где ты? Твой брат говорил, они не смогли тебя отыскать.
— Оказывается, мы сможем вдвоем выступить против тебя в швейцарской судебной палате, Роз. Ты отдашь нам все до последней копейки. До встречи в суде, Роз.
– Мне было так стыдно, что я не решился дать им о себе знать. И брату на шею садиться не хотел – ему и так приходится заботиться о наших стариках. В гости прийти я тоже не мог – не вынес бы их разочарования.
И я, каюсь, с наслаждением мести погасила окурок сигареты об острый кадык на жилистой шее.
Запахло паленой кожей, но даже тут мачеха сумела справиться с жуткой болью — так сильна была ее злоба! — и лишь простонала сквозь зубы. Из-под стиснутых век выкатилась на щеку бессильная чернильная от туши слеза тоски.
Это могло быть враньем, но главным для Гиты было, чтобы он по голосу не догадался о ее чувствах. Чтобы не услышал ее страх. Она произнесла нейтральным тоном:
Она так ничего и не сказала.
– Ну, по крайней мере ты бы не увидел их разочарованных физиономий.
Я заклеила ей пасть полосой скотча и вышла, жалея собаку.
Рамеш улыбнулся:
Что дальше?
– Забавно. Ты всегда была забавной. – И нахмурился. – Мои кредиторы точно до тебя не добрались за эти годы?
Я сняла с Лиззи наручники и увезла из Штаада прямиком в Берн, где было легче затеряться от чужих глаз. Но долго скрываться нам не пришлось. Во-первых, мы легко подружились. У сестры действительно оказалось золотое сердечко. Уже вечером после похищения она принялась наивно делить наследство и «подарила» мне из империи фон Хаузеров отель «Хауорт» в Лондоне, необитаемый остров в Нормандии и крейсерскую яхту «Катти», команда которой состояла из шести офицеров и сорока моряков.
– Все в округе думали, что я тебя убила и поэтому со мной связываться себе дороже.
– О, Гита…
Кукла растрогала меня до слез, я поняла, что ни за что не оставлю ее бесприданницей в случае юридической победы. Это все — во-первых. А во-вторых, оказалось, что при наследнице создан целый опекунский совет и возглавляет его вовсе не мадам Роз, а друг и компаньон покойного деда престарелый господин Арнольд, который хорошо знал моего отца и обожал мою мамочку. Тут моя принцесса-Золушка проявила прямо бойцовский характер, защищая свое представление о справедливости. Через пару дней после бегства мы вдвоем посетили господина Арнольда в Лозанне и ввели старика в курс дела. Надо отдать должное этому месье, он достойно выдержал удар и спокойно нарисовал мрачную картину всех препон, которые нужно преодолеть, чтобы доказать сначала законность моих претензий, а затем вступить в права законной наследницы по прямой линии. С учетом размеров состояния фон Хаузеров это будет многолетняя тяжба. Лиззи потребовала ограничений для алчности своей мамаши, а я сразу оговорила пункт, что не намерена оставлять ангела-Лиззи на произвол судьбы, наша общая задача — справедливость, а не деньги. Только тут в глазах старика промелькнуло живое волнение, и он вдруг признался, что поражен моим сходством с покойной Аннелиз, моей мамочкой.
Она откашлялась.
Своим адвокатом я выбрала уже знакомого человека, мэтра Жан-Луи Нюитте, в память о его отце, который когда-то обещал моему защищать его крошку. На первое время денег моих должно было хватить, а потом… потом придется снова играть в баккара с арабским шейхом.
– Что было, то было, Рамеш. Теперь это в прошлом. И наш брак тоже. Пожалуйста, уходи.
Что еще?
– Разреши мне остаться хотя бы на Дивали.
«Наш отец, — рассказала Лиззи, — пропал без вести при загадочных обстоятельствах ночью, с борта яхты, у Балеарских островов в бухте Ивиса. Тела в воде спасатели не обнаружили, сколько ни искали. Это случилось в августе 1982 года». Значит, мне тогда было семь лет… По одной версии, ночью к яхте подошел неизвестный катер с людьми, которые и похитили отца. Сначала ждали, что похитители потребуют выкуп, но жизнь хранила молчание… Лиззи ничего не знала о том, что отец был связан с русской разведкой. Я помалкивала — зачем куклам знать настоящую жизнь. Правда, она слышала от Роз, что у нашего отца была одна навязчивая идея — он боялся, что его отыщет во сне какой-то могущественный экстрасенс из России, и папа предпринимал смешные меры предосторожности, например, всегда спал сидя в кресле, набросив на лицо медную сетку.
– До Дивали еще две недели! Нет!
– Но я же так долго не был дома. Послушай, я сейчас коплю деньги на «умную трость», мне нужно время. Если потом ты все еще будешь настаивать, что я тебе не нужен, тогда я уйду. – Он ущипнул кожу у себя на шее: – Обещаю.
Ну вот и настала пора ставить финальную точку.
– Что за «умная трость»?
Хотя нет… Напоследок жизнь все-таки огрызнулась.
Рамеш оживился:
В январе я наконец получила разрешение посетить фамильное кладбище фон Хаузеров в окрестностях Сен-Рафаэля и поехала одна долгим кружным путем из Лозанны через Берн, Бриг, итальянский Турин на Лазурный берег. Там меня должен был встретить мой адвокат и сопровождать до имения, чтобы я не получила новый отказ. Я специально выбрала такой долгий путь, потому что не хотела мчаться сломя голову к родным могилам. Хотела взять паузу, подумать о жизни, о себе, отдышаться, немножко похныкать, всласть погрустить. Настоящее счастье всегда немного в слезах, а роса только украшает цветы.
– По-английски эта штуковина называется «СмартКейн», новая разработка, стартап студентов из Дели. Потрясающая вещь! Не знаю, как, но она определяет расположение предметов вокруг тебя и подает сигналы!
И вот тут, когда все беды были уже позади, я чуть было не потеряла свой бесценный амулет! Своего ангела-хранителя, мою защитную детскую книжку сказок-подсказок Шарля Перро.
– Как сонары?
И я сама была тому виной.
– Чего? – не понял Рамеш.
Можно было лететь на Лазурный берег если не самолетом, то как все нормальные люди ехать экспрессом «Берн — Турин — Ницца», а я в жажде долготы выбрала экзотический тихоход, поезд-улитку, который в точности повторял для утехи туристов пульмановские поезда конца прошлого века: шикарные международные вагоны, коридоры под красным ковром, купе на одного пассажира с фаянсовым умывальником и своим туалетом — шик! — зернистая дверь в коридор из толстого стекла, стены обиты тисненой кожей, над постелью круглое зеркало. И, наконец, под столиком у окна раскаленная топка с настоящим углем… в общем, я купилась на всю эту вкусную пошлость. Купила дорогущий билет. Проводник в форменной одежде с кантами открыл дверь в купе. Поезд тронулся. Был поздний час, но ресторан был открыт на всю ночь. Я пошла в вагон-ресторан с букетами аполлинарисов на белых столиках. Съела супец из крабов, выпила полбутылки красного «Шато Миракль», а когда наконец в полночь вернулась в свое купе — бац! — обнаружила на полу, у своей постели, спящего молодого мужчину в золотых очках-кругляшках под Джона Леннона. Он был то ли мертвецки пьян, то ли перенюхал наркоты.
– Эхолокация у летучих мышей.
– Это как?
Первый порыв — бежать сломя голову, но лицо спящего было таким невинным, да и одет он был как на прием: вечерний костюм с белой гарденией в петлице пиджака, что я перевела дух и попыталась его растолкать. Чудак очнулся и промямлил, что много выпил. Я принюхалась, от него пахло мужскими духами, но никак не вином. Тогда я просто вызвала проводника. Оказалось, что неизвестный — мой попутчик из соседнего купе. Проводник поставил очкарика на ноги, тот еле-еле стоял. Но когда его увели, я вдруг обнаружила, что моя сумочка, которую я оставила в купе, вся перерыта. Душа ушла в пятки — тут все мои бедные сокровища! Я бегом проверила вещи — слава богу, все оказалось на месте: и «мамины духи» в мешочке из золотой парчи, и жалкая пудреница без пудры с курчавой головкой на крышке и кругленьким зеркальцем внутри, которую я таскаю с собой со времен детского дома, и мой револьвер с золотой рукояткой, и, главное, моя драгоценная подружка в драной обложке… Мой пятый инстинкт. Инстинкт защиты. Я перевела дух, но настроение было испорчено.
– Не важно. Сколько стоит «умная трость»?
Я долго не могла заснуть.
– Двадцать тысяч.
Поезд, отфыркиваясь, словно огромный черный конь, лязгая буферами вагонов и шипя султанами пара, катил мимо ночных панорам Швейцарии с неизменными силуэтами горного хрусталя на фоне чернильного неба. Гудок! И мы ныряем с головой в очередной закопченный туннель. Минута полной черноты за окном, но вот нора кончается, и вновь за стеклом купе парит январская звездная мгла, расшитая сажей и снегом. Поезд петляет по рельсам над краем пропасти, сердце уходит в пятки. И вдруг мелькает маленькая чинная станция, залитая светом, как пустой супермаркет. Швейцария — это новенькая игрушка: железная дорога, только размером во всю страну. И вновь в вышине парит стекло ночи в изморози звезд. Там лед, туман, холод, а у меня благодать от угольной топки, нежность белизны открытой настежь страницы.
– Если я дам тебе деньги, ты уйдешь?
И чем больше счастья было в душе, тем острее сверкали в темном вагонном окне отражения моих глаз. Они полны слез — я листала свою детскую книжку сказок и вспоминала всю свою жизнь. Волк не съел Красную Шапочку. Мальчик-с-пальчик обманул Людоеда. Пройдоха Кот в сапогах поймал в мешок куропатку на обед королю. Синяя Борода убит смелыми братьями драгуном и мушкетером. Золушка стала принцессой… И увидел Бог, что это хорошо.
Не имело значения, сколько времени прошло; если этот человек вызывает у нее такую неконтролируемую, животную, инстинктивную реакцию, нужно заставить его уйти любой ценой. Как и в случае с Фарах, ей придется защищаться, вместо того чтобы беспомощно реагировать.
И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над зверями…
– Я бы не решился попросить тебя об этом…
Наконец я заснула.
– Уйдешь или нет? – Не дожидаясь ответа, Гита уже подошла к шкафу. До сих пор она никому не показывала свой тайник, но Рамеш и не увидит, что там внутри. Гита достала мангалсутру. – За нее заплатили твои родители, – сказала она, вложив ожерелье ему в руки. – Так что можешь делать с ней что хочешь. Продай и купи себе трость.
Книжка выпала из ослабевшей руки на мягкий ковер из толстого ворса, чтобы я не услышала звука падения. Дверца топки слегка приоткрылась от тряски вагона, и прямо на раскрытую страницу спрыгнул красный и кровожадный уголек. Еще секунда — и на полу вспыхнет маленький уютный пожар и от любимой книжки останется лишь кучка пепла!
Пальцы Рамеша ощупали бусины.
Слава богу, я слишком настрадалась, я слишком чутка, и, как только бумага затлела, я разом проснулась от волоска едкой гари в носу. Схватила бедняжку и, скинув гадкий уголек, раздавила огонек подошвой туфельки, отороченной мехом.
– Это же твоя…
Уф! На ковре осталась черная роза.
Она кивнула, но поняла свою ошибку и проговорила:
Скверный уголек прожег только одну страничку.
– Да, мангалсутра.
Я осторожно сдула пепел и бережно спрятала книжку на самое дно заветной сумочки. Впредь надо будет держать бумагу подальше от огня — их любовь друг к другу слишком губительна.
– О, Гита…
Словом, мой ангел-хранитель отделался одним обгорелым пером в белом ливне крыла: что ж, я тоже прошла вброд через огонь, воду и кровь, но моя душа, надеюсь, осталась чиста. Я никого не убила, ни одного человека. Я не обидела ребенка, не унизила униженного, давала милостыню нищим, на моей совести только одно черное пятнышко — нечаянная смерть пестрой кукушки, которую я по неведению накормила отравленным зерном для мышей. И стало так. Надеюсь, Бог простит мне этот ожог и выдернет горелое перышко из крыла на Страшном Суде.
– Прекрати. Мне не нужна твоя благодарность и вся эта киношная белиберда. Забирай и уходи.
И был вечер, и было утро: день шестой.
На его лице в мелких оспинах отразилось робкое раскаяние:
Эпилог
– Я другое хотел сказать. Боже, мне так неловко… Надо было раньше признаться, но я, если честно, всё забывал, а потом это вроде как уже было не важно, и… Господи, ужасно неловко… Но будем честны, ты же помнишь все свои капризы перед свадьбой, а я так старался угодить…
Гибель Олимпа
– Что ты несешь?
– Мангалсутра – подделка. Деньгами, которые родители дали на нее, мне пришлось кое с кем расплатиться, и я купил фальшивку.
Потрясением для Гиты это не стало, но она все же уточнила:
– Ты заказал копию?
– Мне пришлось! Но я собирался ее заменить на оригинал. Клянусь, если бы у меня появились деньги, я бы…
– С кем ты должен был расплатиться? – спросила Гита, хотя ответ здесь не требовался. – Ну конечно, ты покупал выпивку. – Она с облегчением поняла, что страх окончательно исчез и к ней вернулась знакомая ярость. – Какое же ты редкостное дерьмо!
Рассказ седьмой
– Да, – вздохнул Рамеш. – Да, так и есть. Поэтому я и хочу все исправить. Я найду работу, скоплю деньги и куплю мангалсутру и трость.
Я узнаю всю правду о Герсе и о себе, но не могу поверить тому, что услышал
– Забудь. На черта мне теперь свадебное ожерелье от тебя, Рамеш? – Гита была в бешенстве, злилась на себя за глупость и дурацкое проявление доброты – нет, слабости. Хорошо хоть она сама не попыталась продать мангалсутру – ее бы высмеяли в магазине. – Боже, я и забыла, какой ты кретин.