Василий Иванович Сахаров

Казачий край

(Казачий край-1)

Глава 1

Кубань. Ноябрь. 1917 год.

  - Господа \"кавкаи\"! Турки объявили войну России. Нашему отряду приказано немедленно выступать на Баязет. С нами Бог! - Комполка полковник Мигузов снял свою высокую черную папаху и размашисто перекрестился. Все наши полковые офицеры, в тот день, собравшиеся в штабной палатке, последовали примеру командира.

  Как же я тогда переживал. Нет, не боялся, но волнение было сильнейшим, так ведут себя чистокровные кони перед скачкой, они готовы, им не терпится начать свой бег и, вот, дается команда. Это моя первая война, скоро мой первый бой, и сбудется то, ради чего и выбрана военная карьера. Я буду защищать свою страну, Родину, Святую Русь, и буду делать то же самое, что и многие поколения моих предков до меня. Мы победим! Что нам турок, стародавний враг? Так, мелюзга, размажем их по всем окрестным горкам.

  - Как настроение Костя? - Рядом со мной остановился командир моей первой сотни подъесаул Алферов.

  - Боевое! - Выпалил я и вытянулся по стойке \"смирно\".

  - Молодца, Черноморец, - Алферов ободряюще хлопнул меня по плечу, и направился на выход, строить сотню и извещать рядовых казаков о начале войны.

  В тот момент я был горд собой, поскольку меня впервые похвалил и одобрил сотник, а я в полку уже полгода служу, и это дорогого стоит.

  Вскоре был получен боевой приказ о движении полков, и наша Закаспийская отдельная казачья бригада направляется к русско-турецкой границе. Впереди идет наш 1-й Кавказский наместника Екатеринославского генерал-фельдмаршала князя Потемкина-Таврического казачий полк, если по простому, то \"кавкаи\". За нами вслед 1-й Таманский, без одной своей сотни, посланной в разведку, и 4-я Кубанская казачья батарея. Наша бригада сильна, и не хватает только Туркменского конного дивизиона из текинцев, который остался на нашем прежнем месте дислокации в Туркестане.

  По извилистой дороге идем вперед. Ночь. К рассвету должны подойти к границе, а там враг, и первый бой, в котором я не должен оплошать и струсить. Перед самым рассветом, впереди и справа от колонны услышали выстрелы. Видимо, разведка таманцев вступила в бой.

  Развиднелось, и к голове полка, прямо к Мигузову, подскакал один из разведчиков-таманцев. Конь казака ранен, да и сам он с трудом держится в седле, не знаю, может быть тоже ранение имеет, а может быть, просто истомлен боем и дорогой.

  - Младший урядник Краснобай, - представляется он полковнику и докладывает, что разъезд хорунжего Семеняки вступил в бой с турками, офицер ранен, но не отступает, и просит оказать ему поддержку.

  - Алферов, - Мигузов обращается к нашему сотнику, - впереди по дороге персидское село Базыргян. Взять его!

  - Есть! - Откликается сотник и уже через минуту, широким наметом мы несемся по дороге на Базыргян.

  В ушах свистит ветер. Моя кобылица Ксана несется впереди общего строя, и вскоре я вижу перед собой горный хребет, на который взбирается дорога. За ним должен быть аул, но вот мимо меня проносится первая пуля. Дорога узкая, лихой конной атаки не получится, и сотник командует:

  - Спешиться!

  Спрыгиваю на каменистый грунт, сдергиваю с плеча винтовку, хоть и не положена она офицерам, но я еще в училище отменно стрелял, так что хороший стрелок в сотне не помеха.

  - Чу-чу-чу, - кручу повод, ложу лошадь на бок, а сам прячусь за ее теплым и распаренным телом. Ствол винтовки опускается на седло, жмурю левый глаз, а приклад прижимаю плотнее к плечу.

  - Фью-ить! Фью-ить! - как разозленные шмели над головой проносятся пули турецких пограничников, и пришло время дать им ответ. Высматриваю противника и, вскоре, замечаю одного, который сидит за большим серым валуном, несколько выпирающим из горы. Вражеский солдат время от времени приподнимает над камнем свою голову, стреляет и снова прячется за это укрытие. Двинул затвор, прицелился и выстрелил, действую не задумываясь, точно так, как на родных кубанских и оренбургских полигонах инструктора учили. Выстрел! Ствол подкидывает вверх, а по плечу бьет отдача. Мимо! Как так? Черт! Прицельная планка не выставлена на нужную дистанцию, за волнениями боя, совсем про это забыл. Исправляю свою оплошность и со второго выстрела снимаю турка, который как мешок с овсом, выпадает из-за камня и метров двадцать, раскинув руки, катится по склону вниз. Выстрел! Выстрел! Выстрел! У меня закончилась обойма, а турки отступают.

  Лошади остаются под присмотром коноводов, а наша сотня, сходу занимает гребень горы, и теперь мы на высотке. Однако за нашим гребнем еще один, он хоть и пониже, и можно было бы продвинуться дальше, но к противнику подошло подкрепление, и нашей сотни хватает только на перестрелку. Эх, не было у нас тогда пулеметов, но зато какие люди были.

  Алферов посылает к полковнику своего ординарца с запиской, и вскоре подходит полусотня под командованием хорунжего Елисеева. Казаки из третьей сотни ложатся в цепь рядом с нами по гребню горы, плотность нашего огня усиливается, но турки все одно, отступать не желают. Перестрелка затягивается до самого полудня, и просидели бы мы на этой вершине, до вечера, если бы подъесаул Доморацкий не обошел противника слева и лихим наскоком не сбил его с позиций.

  Турки и несколько десятков курдов, которых можно опознать по белым шароварам, бегут так, что только пятки сверкают. Мы занимаем следующий хребет. За ним турецкий аул, и в центре его развевается зеленое знамя на длинном шесте. Налево виден длинный горный кряж, он ведет к самому Баязету, крепости, где мои предки два раза в осаде сидели, а направо виден таинственный и величавый, одновременно грозный и прекрасный Большой Арарат.

  Мы переглядываемся с Федей Елисеевым, с которым вместе учились в Оренбургском казачьем училище и перемигиваемся.

  - Ну, как ты? - Спрашивает Елисеев, и одергивает полы своей строевой серой черкески, подвернутой за пояс.

  - Нормально, - отвечаю ему, мы смеемся, а вскоре спускаемся вниз, и занимаем Базыргян, первый населенный пункт на вражеской земле.

  Опять меня накрыли воспоминания и, почему-то, вспомнился тот, мой самый первый бой, с которого началась трехлетняя военная эпопея на Кавказском фронте, прервавшаяся только одним отпуском на Родину и трехмесячным валянием в военном госпитале города Тифлиса. Сколько было битв и походов после того боя, сколько перевалов взято, сколько дорог исхожено. Сейчас уже и не сосчитать, но то, что я помню, уже немало. Бои в Макинском ханстве, Алашкерт, Ван, поход в Месопотамию, Мелязгерт, Мерденекский перевал и Ольтское урочище, Ит и Эрзерум, Хасан-кала и Сарыкамыш. Везде я шел с нашей первой сотней 1-го Кавказского полка, а теперь, родной полк где-то в далекой Финляндии, а я, пытаюсь вернуться с этой, как выяснилось, никому ненужной войны, домой.

  С войны мысли перекинулись на положение дел в стране. Как так случилось, что еще несколько лет назад одно из мощнейших государств мира распадается на части? Что это? Стечение обстоятельств? Божья кара? Закономерный исторический процесс? Неизвестно, но факт остается фактом, Российская империя развалилась. Царь отрекся от своего престола, в столице у власти находится непонятно кто, а в стране полнейший бардак.

  Государства практически нет, а граждане империи, и в первую очередь русский народ, оказался разделен на множество групп и ячеек. Город ставит себя выше деревни, заводские не понимают селян, а тыл отделяется от фронтов, которых, так же как и страны, уже нет. Где та самая интеллигенция, воспитанная на \"души прекрасных порывах\", где офицерство, дававшее клятву \"служить и защищать\", где органы власти? Нет, реальным делом не занят никто, все в растерянности, занимаются говорильней, а кто поактивней, ловят рыбку в мутной воде.

  Нет империи, сгинула, и теперь каждый сам за себя. Промышленник желает получения сверхприбылей, рабочий - участия в делах завода, на котором он работает, солдат намеревается вернуться живым домой, каторжник мечтает о воли, а политик жаждет власти. Десятки политических партий: эсеры, что правые, что левые, меньшевики, большевики, анархисты, кадеты, монархисты, трудовики и националисты. Каждый хочет взобраться на самый верх, и каждый знает, как обустроить Святую Русь, а когда политическая борьба ведется на территории многонационального государства, то это усугубляется еще и давней враждой народов. В общем, с той Россией, которую я всегда знал, наверное, придется распрощаться, поскольку так, как было до отречения царя Николая Второго, уже не будет никогда.

  Слышен перестук колес, вагон чуть покачивается и неспешно идет от Екатеринодара на станцию Тихорецкая, откуда до моей родной станицы Терновской, рукой подать. На душе тоскливо и тяжело. Встал с полки, оправил одежду и посмотрел в окно. В мутном и сером стекле отображается высокий, стройный и несколько истощенный брюнет двадцати пяти лет. Одет в темно-синюю черкеску с серебряными газырями, на поясе кинжал в позолоченных ножнах, на голове низкая черная папаха-кубанка с красным верхом, а на плечах погоны подъесаула. Это я, Константин Георгиевич Черноморец, потомственный казак Кавказского отдела Кубанского Войска, возвращаюсь после ранения домой.

  Снял папаху и почесал косой шрам, пересекающий левую половину головы, след от вражеской пули, полученной в последнем бою. Так случились, что я случайно попался на глаза командиру дивизии, и тот, не долго думая, вручил мне пакет и уже спустя час, с десятком казаков я ехал в отдельный партизанский отряд Лазаря Бичерахова, который находился в Персии. Задание было выполнено, и через две недели мы возвращались обратно в расположение своей дивизии, которую снимали с Кавказского фронта и отправляли вглубь России. Однако если к Бичерахову мой небольшой отряд добрался без потерь, то на обратном пути нас атаковали три десятка курдов. Тогда мы отбились, но в самом конце стычки, по моей голове прошлась эта злосчастная пуля. Так я получил свое первое ранение, и чуть было не погиб.

  Как я тогда выжил, до сих пор не знаю, но когда казаки везли меня в расположение наших частей, начинающих отход по всему фронту, мне привиделся абсолютно седой казак лет пятидесяти в простом потертом чекмене. Казалось, что я сижу посреди пустыни, вокруг никого и ничего, постоянно хочется пить, а голова окровавлена и каждое движение вызывает нестерпимую боль. Вдруг, рядом со мной возникает этот человек и, присев прямо на песок, спрашивает меня:

  - Что, внучок, и твой час пришел?

  - Да, - отвечаю, я ему, хочу встать, а ноги не слушаются.

  - Это ты зря, тебе еще жить и жить.

  - Так, как же жить, когда я умираю?

  - Это ничего, сейчас я тебя подлечу, и смерть отступит, - старик кивает головой, проводит своей рукой по моей голове, и кровь перестает сочиться, а голова уже и не болит.

  - Как это? - удивляюсь я, и тоже провожу руками по голове, потом смотрю на ладони, а они совсем чистые.

  - А вот так, - усмехается этот непонятный седой казак. - Я тебя спасаю, а за это ты должен продолжить службу на благо своего народа и, может быть, помочь ему из той кровавой каши, что сейчас заваривается, с меньшими потерями выбраться.

  - Ну и шутник ты, дедушка. Службу я продолжу, а вот насчет народа, это ты загнул. Я далеко не герой, а ты говоришь про такое дело, которое только богатырям по плечу. Как народу помочь, когда тысячи лучших умов российских, политиков, генералов и ученых, не знают что делать?

  - Ты все поймешь, обещаю, и предназначение свое выполнишь, - этот старик улыбнулся мне доброй улыбкой, и добавил: - Ты просто живи по чести, и иди туда, куда тебя сердце зовет.

  После этих слов седой казак исчез, а я очнулся в госпитале Тифлиса и узнал, что десять дней был без сознания. Врачи говорили, что шансов выжить у меня практически не было, а я выжил. Они утверждали, что меня должны были мучить постоянные головные боли, а я чувствовал себя вполне неплохо, и быстро шел на поправку.

  Миновало три месяца, и я покинул город Тифлис, в котором начинались массовые беспорядки и творились бесчинства дезертиров, огромными грязными ордами бежавших с Кавказского фронта. Рано или поздно, вся эта масса обозленных на весь свет людей, докатится до родных российских просторов, и сомкнется там с другой такой же массой, пришедшей с запада. Что из всего этого выйдет, остается только догадываться, хотя и так понятно, что ничего хорошего не ожидается.

  В купе, весело переговариваясь, вошли мои попутчики, два подхорунжих из пластунской бригады генерала Букретова и есаул Савушкин из 82-й Донской особой сотни.

  - Костя, посмотри! - Максим Савушкин взмахнул рукой, в которой была зажата газета.

  - Что там? - присаживаясь к окну, спросил я.

  Есаул расположился напротив и, заглянув в газету, сказал:

  - Пока мы на Кавказе сидим, в стране такие события творятся, что сам черт ногу сломит. В Питере власть захватили какие-то большевики, а правительство теперь называется Совет Народных Комиссаров. Было восстание юнкеров, которые ожидали подхода Краснова, но оно закончилось неудачей. Юнкера захватили Госбанк, гостиницу \"Астория\" и телефонный узел, и на этом все. Потом большевики загнали их по казармам и училищам, пообещали их распустить, если те сдадутся, а когда те сложили оружие, всех расстреляли. Представляешь, восемьсот мальчишек погибло.

  - Представляю.

  - Так мало того, - разошелся есаул, - Москва теперь тоже под ними.

  - А что Краснов? - спросил я. - Почему не помог юнкерам?

  - Его на Пулковских высотах встретили, с ним только семьсот казаков, а против, десять тысяч Петроградского гарнизона, моряков и каких-то непонятных красногвардейцев.

  - И все это в газете?

  - Нет, - помотал Савушкин головой, - это мы у одного из телеграфистов узнали, а в газете Декреты о Мире и Земле.

  Есаул передал мне газету, и глаза заскользили по строчкам. Итак, СНК - Совет Народных Комиссаров, Временное Рабочее и Крестьянское Правительство до созыва Учредительного Собрания. Состав: председатель - Ленин, нарком иностранных дел - Троцкий, нарком внутренних дел - Рыков, просвещения - Луначарский, труда - Шляпников, земледелия - Милютин, торговли и промышленности - Ногин, финансов - Скворцов-Степанов, по делам национальностей - Сталин. Хм, ни одной знакомой фамилии, и только Ленин с Троцким мелькали где-то на страницах газет в связи с неудачным февральским переворотом. Дальше, утвержден новый ВЦИК, постоянно действующий орган государственной власти.

  Не то, переворачиваю страницу и вчитываюсь в текст Декрета о Мире. Надо же, \"мир без аннексий и контрибуций\", и перемирие сроком на три месяца. Как же, разбежались вам немцы мир подписывать. Пока они сильней, о мире разговора не будет. Сейчас перед ними никого, Западный фронт развалился раньше нашего, Кавказского, и хоть до самой Москвы иди, остановить их практически некому. Опять же союзники, сволочи еще те, сами себе на уме. Наверняка, рады радешеньки, что империя на ногах не устояла, но и жалеют, что Россия из войны выходит, а германцы могут свои освободившиеся силы с востока во Францию перебросить. С нашей стороны, тех, кто честно воевал, этот Декрет мерзость, поскольку нас лишают всего того, что произошло с нами за эти три года войны. Бог с ней, с воинской славой, но эта писулька предавала забвению смерть миллионов погибших в Великой войне и получается, что они гибли зазря, не за Веру и Отечество, а всего лишь за бывшего царя гражданина Романова.

  Следующая страница, Декрет о Земле. Отмена частной собственности на землю, запрет на продажу ее, аренду или залог, конфискация инвентаря и полная национализация земли государством, то есть большевиками. Примерно такая же программа была у левых эсеров, вот только те хотя бы выкупить землю предлагали, а эти, раз, и все наше. В итоге, поддерживается община, но никак не частник. Да, дела творятся небывалые и немыслимые, и если эти Декреты начнут претворяться в жизнь, то кровавой бани не избежать.

  Вернув газету Савушкину, задумался, а тот, спустя минуту, спросил:

  - Что на это скажешь, Костя?

  - Гражданская война будет, Семен.

  - Она уже идет, - есаул свернул газету вчетверо и спрятал ее в карман своей строевой шинели, на которой все еще красовались старорежимные золотые погоны.

  По проходу нашего купейного вагона прошелся проводник и до нас донесся его зычный бас:

  - Тихорецкая! Тихорецкая!

  Посмотрев на Савушкина и пластунов, сказал:

  - Вот и моя станция, будем прощаться, казаки.

  - Возьми, - быстро нацарапав химическим карандашом в блокноте свой адрес, есаул протянул мне лист бумаги. - Думаю, что еще встретимся.

  - Обязательно встретимся, - забрав листок, взял в левую руку свой чемодан, пожал пластунам и есаулу руки, и направился на выход.

  Жаль, встретиться с есаулом нам более не довелось. На границе Кубани и Дона, на станции Кущевская, его золотые погоны приметили солдатики из революционеров, которые стояли там для того, чтобы не пропускать к генералу Каледину офицеров, идущих на его призыв. Они бросились на погоны есаула Савушкина, как стая охотничьих собак на зайца, и через десять минут, жизнь бравого донца, прошедшего не через одну жестокую схватку, закончилась у стенки железнодорожного пакгауза.

Глава 2

Кубань. Декабрь. 1917 год.

  Порядка не было, а был полный разброд и шатания. Я неспешно двигался по Тихорецкой, и не узнавал ее. Ничто теперь не напоминало прежнего образцового порядка. Облик узловой железнодорожной станции почти не изменился, а вот люди, от тех, которых я помнил раньше, отличались сильно, и это мне не нравилось. Куда ни посмотри, или местные машинисты стоят не работают, семечки себе под ноги сплевывают, либо группки грязных и давно небритых солдатиков, в серых шинелях без погон, шныряют.

  Ладно бы это, такая обстановка сейчас на каждой станции, но вот мимо меня проходит человек, по лицу видно, что бывший офицер, испуганно таращится на мои подъесаульские погоны и, от греха подальше, отворачивает в сторону и скорым шагом удаляется прочь. И только казаки, прогуливающиеся неподалеку, уважительно кивают, а кое-кто и честь отдать не ленится, видно, что осталось в них еще что-то от старого воинского уклада.

  - Костя, ты ли это? - ко мне кидается молодой, но чрезвычайно крепкий чубатый паренек лет шестнадцати.

  - Мишка? - я вглядываюсь в лицо парня и с трудом узнаю своего младшего двоюродного брата, которого не видел вот уже два года. - Ну, здоровяк, как вымахал, - удивляюсь я ему, и мы крепко обнимаемся.

  - А то, не все вам с братьями геройствовать, - он кивает на мой Георгий и наградное оружие, - мне тоже славы воинской хочется, и приходится расти, чтобы вас догнать.

  - Какая там слава, брат, - сейчас мне неприятна тема войны и я спрашиваю его: - Ты то, как здесь оказался?

  Он наклоняется ко мне ближе и понижает голос до шепота:

  - Батя меня с Митрохой послал на вокзал у дезертиров оружия прикупить. Говорит, времена ныне смутные, нужен пулемет. Ты это, не в обиду, иди за вокзал, и там нас подожди. Мы с Митрохой скоренько. У меня все договорено, а ты при погонах, и можешь продавцов спугнуть.

  Ну, раз надо в стороне постоять, то так и сделаю, обошел здание вокзала, прошел небольшую площадь и остановился под раскидистой яблоней с поломанными ветками. Простоял я на этом месте минут пятнадцать, и вот, показался новехонький шарабан, запряженный двумя справными и крепкими гнедыми коньками из хозяйства дядьки Авдея. В шарабане накидано немного лугового сена, а поверх, на деревянной и широкой доске, сидят двое, Мишка, подгоняющий коней длинными вожжами, и крепкий курносый парень с лицом в веселых конопушках лет двадцати пяти. Это глухонемой Митроха, сирота из иногородних, которого Авдей с малолетства воспитывал.

  - Садись, - Мишка останавливает коней, Митроха перебирается на сено, а я, закинув свой серый кожаный чемодан в шарабан, подобрав полы черкески, усаживаюсь рядом с братом.

  - Но, залетные! - выкрикивает Мишка, и кони резвой рысью вылетают на дорогу, налево станица Тихорецкая, а наш путь направо, к Терновской.

  - Как все прошло? - спрашиваю я брата.

  - Отлично! Можешь позади себя посмотреть, что мы сторговали.

  Поворачиваюсь назад, ворошу сено, и первое что вижу, это автоматическое ружье \"Шош\". Дальше, три винтовки Мосина, а под ними пистолет, такой же, как и у меня, семизарядный \"Браунинг\" образца 1903 года.

  - Неплохо, - хмыкаю я.

  - Вот \"Максим\" бы домой привезти, вот цэ дило, а это так, на станице почти в каждом справном дворе имеется.

  - А патроны?

  - Дальше. К пулемету два диска и две сотни патронов, да к \"мосинкам\" триста штук, а вот \"браунинг\" пустой и только с одной обоймой.

  К станице домчались за три с половиной часа. Мишка высадил меня у ворот нашего подворья, а сам торопится домой, доложиться отцу о выполненном задании и о моем приезде. Я вхожу на родной двор. Здесь все, как и раньше, и посреди обширного двора, стоит большой кирпичный дом, в котором, я родился и рос. Эх, хорошо то как, все печали остались позади, все тревоги где-то там, в большом мире, а здесь тишина и покой, и именно здесь я получу долгожданный отдых для души и тела.

  - Костя вернулся! - с этим криком из дома появляется моя младшая сестрица Катерина и бросается мне на грудь.

  Следом за ней появляется батя, сухой, как бы высохший, но все еще крепкий казак, одетый по-домашнему, в серую черкеску из домотканого сукна. После гибели на Западном фронте старшего брата Ивана, и среднего Федора, который умер в госпитале, он сильно сдал, но слабости старается не выказывать, держится молодцом и мне искренне рад. За ним показалась мать, все такая же, как и прежде, полненькая, черноглазая, и в своем неизменном одеянии, длинной цветастой юбке, жакете и синей косынке на голове.

  Что было дальше? Да то же самое, что и у всех, кто после долгого отсутствия возвращается в семью. Баня с дороги, щедро накрытые столы, гости, родня и соседи, да расспросы про службу и своих близких, с кем я мог видеться или пересекался по службе в полку. Гости разошлись около полуночи, и за столом остались только я, дядька Авдей, здоровенный, метра под два широкоплечий казак, да батя. Можно было бы пойти к себе в комнату, да спать завалиться, но у нас так не принято, и пока я не переговорил со старшим в семействе, а это дядька, до тех пор я все еще не свободен. Сидим, молчим, мать с сестрой сноровисто убрали со стола и, наконец, отец тяжко вздыхает, и спрашивает:

  - Ну, что сынку, просрали мы войну?

  - Точно так и есть, - соглашаюсь я. - Почти добили турка, да видишь, не дали нам его до конца дожать.

  - А вы, офицеры, куда смотрели? - он пристукивает кулаком по столу, и встревоженная мать заглядывает к нам. Однако батя успокаивающе кивает ей, и она вновь уходит к себе в спальню.

  - А что сделаешь, ведь предатели не рядом с нами были, а там, в тылу. Если позади неспокойно и дома беспорядок, то какая уж тут война.

  - Это да, предатели оказались в тылу, - кивает батя.

  - Ладно, погодь, Георгий, крайних искать не будем, - в разговор вступил дядька Авдей. - Нечего на Костю с упреками кидаться, он с войны живой вернулся, и то хорошо, - развернулся ко мне и спросил: - Ты лучше, племяш, скажи, как думаешь, что дальше будет?

  - Гражданская война, - с ответом я не раздумывал и ответил Авдею точно так же, как и Савушкину. Честно говоря, ожидал, что старики, почти безвылазно сидевшие в своей станице вдали от дорог и городов, скажут, что я не прав, но они только молча переглянулись, и один кивнул другому.

  - Вот и мы так считаем, - дядька разлил в граненые стопочки по полста грамулек домашней наливочки, и сказал: - Помянем Россию-матушку, долго наш род ей служил, а теперь вишь, что творится, и видать, придется казакам своим путем идти.

  Мы молча выпили, и я задал дядьке вопрос:

  - Как же мы без России теперь, дядя Авдей? Может быть, еще наладится все, загоним воров картавых и шпионов немецких под землю, да и заживем как прежде?

  - Нет, Костя, - он нахмурился, - как прежде уже никогда не будет, ты это и сам понимать должен. Побывал я давеча в Екатеринодаре, поговорил с людьми солидными, да по улицам походил, посмотрел на горлопанов, что на митингах с красными флагами стоят и речи двигают. Народ заводской и урла уголовная с дезертирами собрались вокруг какого-то студентика в очочках круглых, и раскрыв рты стоят его слухають. Он им кричит, что законы долой, начальство не слушай, а все командиры-предатели и царские псы, Царя нет, Бога нет, а всех у кого что-то за душой имеется, надо давить, потому что они енти, как же он сказал, дай бог памяти...

  - Эксплуататоры? - спросил я.

  - Да-да, експлуатоторы трудового народа. Тогда я и подумал, что какой же он трудовой народ студент этот? Ведь сопляк совсем, на шее у мамки с папкой, каких-нибудь городских чиновников, сидит, и в жизни ни дня не работал. Настоящему трудовому человеку некогда глотку на площади рвать, он работает, чтобы семью свою прокормить. Однако же так складно этот студентик счастливое будущее житье расписывал, что люди ему верили и даже шапки вверх подбрасывали. Так, черт с ними, с дезертирами и иногородними, потом к ним и казаки наши присоединились, говорили, что надо атаманов скинуть, все заново переделить, и настанет лучшая жизнь. Вот тогда я и решил, что с новой властью нам не по пути, а старая в силу уже никогда не войдет, одряхлела и предала свой народ, а потому, надо самим думать, как поступать. Как и что оно дальше будет я не знаю, но свои маслобойни, земли, пасеки, виноградники и лавки торговые, я никому отдавать не хочу, потому что это потом и кровью заработано, и за ради этого наши предки на Кубань пришли, на Кавказ ходили и жизни свои за Отечество ложили. Ты как, Костя, с нами?

  - Конечно, - пожал я плечами, - мне эта революция поперек горла, и я понимаю, что она не для нас. Опять же вы моя семья, вы старшие, и как скажете, так оно для меня и будет.

  - Вот и хорошо, - Авдей был удовлетворен, - а то есть у нас такие, кто с фронта пришел, а теперь нашептывает казакам, что, дескать, надо новую власть поддержать.

  - Нет, я не из таких.

  - Тогда, иди и отдыхай, Костя, а как что-то потребуется, так я буду знать, что на тебя всегда смогу положиться.

  Старики остались обсуждать свои дела, а я, отправился на покой и вскоре находился в своей комнате, где за годы моего отсутствия совсем ничего не изменилось. Закрыв глаза, лежал на широкой кровати, но сон как-то не шел, и все одно, возвращался к разговору с дядей Авдеем. Впрочем, это для меня он дядя, а для большинства станичников, Авдей Иванович, человек входящий в десятку самых богатейших людей на Кубани. Кстати, из наших станичников он не самый богатый, например, тот же самый Петр Мамонов, и побогаче будет и повлиятельней, но тот все время на службе или в разъездах, а дядя всегда находится здесь, в родной станице, и люди к нему прислушиваются.

  Что про него можно сказать? Очень многое, но если кратко, то это настоящий поборник старых казачьих традиций, который делит всех людей на две категории, своих и чужих. Ради своих пойдет на смерть, а на чужих внимания не обращает. В свое время он окончил Ярославскую военную школу, затем Ставропольское казачье юнкерское училище, честно служил в 1-ом Екатеринодарском Кошевого атамана Чапеги полку ККВ, воевал везде, куда судьба бросала, и имеет два Георгия. Потом, в Средней Азии получил тяжкое ранение, и долгое время болтался между жизнью и смертью. С полгода его выхаживали, и Авдей поправился, хотя и остался хромым на всю жизнь. С тех пор он постоянно в родной станице обретается, занимается сельским хозяйством и торговлей по всему Кубанскому Войску. Жена его умерла пять лет назад и с тех пор он вдовец, а кроме Мишки у него еще трое взрослых сынов, все офицеры, и все при нем.

  Да уж, ему, а следовательно и нам, младшей ветке семейства Черноморцев, есть что терять, если большевики и у нас власть в свои руки возьмут. Здесь Авдей прав, свое кровное без борьбы отдавать нельзя. Не для того мои деды с Кавказа и из Туретчины на себе мешки с добром перли, а потом это богатство в развитие хозяйства вкладывали, чтобы их какой-то Ленин или Бронштейн на мировую революцию разбазарили. Шиш им! Пусть попробуют взять, и кровью умоются, и дело здесь не в пасеках, табунах и землях, и будь у меня за душой только одна шашка, конь и единственная папаха, все одно это мое, и пока я жив, моим оно и останется.

  Впрочем, из разговора с близкими я понял, что не одинок в своих думах. Сейчас с фронтов казаки возвращаются, правда, поздновато, агитаторы из солдатской среды здесь уже успели закрепиться, но ничего, даже наша станица в случае чего, сотни четыре воинов выставит, а по всему Кавказскому отделу, так и не один полк собрать сможем. Коль будет Бог за нас, так и отстоим свою землю, а нет, значит, туго нам придется.

  Все! Прочь думы тяжкие. Я вернулся домой, и теперь на некоторое время можно расслабиться. Только я об этом подумал, как сразу же, заснул спокойным сном.

  Следующий день для меня начался с хозяйственных дел, и понеслось. Только встал, и за работу, вникать в дела хозяйственные, то в одно место надо съездить что-то проверить, то в другое. Отвык от этого, и хотя раньше не любил все эти дела, теперь такое времяпрепровождение почитал за отдых. Так летели дни за днями. В свет труд на благо семьи, а в ночь гулянки с девками молодыми, да вдовушками, коих после войны в станице немало осталось. В общем, жил да радовался, и так миновал почти месяц, пока отец с Авдеем не решили, что хватит, отдохнул молодой подъесаул, и вызвали меня на разговор.

  - Костя, - первым заговорил дядька, - завтра через Тихорецкую эшелон с твоим полком проходить будут, поезжай, посмотри, что да как, и с офицерами пообщайся. Главное узнать, каков настрой среди казаков и на чью сторону они встанут, когда большевики начнут власть в свои руки брать.

  - Хорошо, но я не один поеду, и с собой десяток казаков из однополчан возьму.

  - Добро, так и сделай. Тем более что на станции сейчас остатки двух полков расквартированы, а ты ведь, наверное, при форме и погонах своих поедешь.

  - Конечно.

  - Будьте осторожны, и если вдруг какая заваруха, отходите на станицу.

  - Да, кто меня тронет, когда родной полк на станции будет, - беспечно заявил я.

  - И все же, будь настороже.

  Утром следующего дня я и десяток казаков, из тех, кто ранее служил в 1-ом Кавказском полку, в основном урядники, на добрых строевых конях, по форме и при оружии, въехали на станцию Тихорецкая. Прошел месяц, с тех пор, как из этого места я отправился домой, и обстановка на станции ухудшилась. Разумеется, на наш взгляд, на казачий. Слово местной власти, которая при Временном Правительстве была, ничего уже не значит. Теперь здесь все решают какие-то Солдатские Комитеты и военно-революционные трибуналы. Казаков не видать, а люди здесь проживающие, чересчур напряжены и на улицу стараются без нужды не выходить. Число солдат возросло в несколько раз, они стали еще более нахальны и развязны, и смогли либо запугать жителей, либо привлечь их на свою сторону. Пусть здесь не полнокровные подразделения стоят, а всего лишь остатки Бакинского и Кубинского пехотных полков из 39-й дивизии, что на Кавказском фронте находилась, но и этих человек пятьсот наберется. Чуют солдатики свою силу, а оттого и посчитали, что они здесь хозяева и могут все, что им только понравится, себе забирать, да свои порядки устанавливать.

  И вот, едем мы через станцию в сторону железнодорожного вокзала, а в спину нам шипение:

  - Сволочь золотопогонная!

  - Опричники царские!

  - Недобитки казацкие!

  - Гады!

  Пара казаков, услышав это, хотела наглецов нагайками отходить, но я их придержал:

  - Отставить! Поздно за нагайки хвататься, браты-казаки, тут и шашка не поможет, а вот пулемет, в самый раз будет. На провокации не поддаваться, но всем быть наготове и если только кто на нас напасть попытается, валите их насмерть.

  Мне в ответ слова урядников:

  - Понятно!

  - Сделаем!

  Сам я думал, что все обойдется, и никто не посмеет на нас руку поднять или как-то задержать, но я ошибался. Перед самым вокзалом, как раз возле той яблони, под которой я некогда ожидал Мишку и Митроху, дорогу нам преградили несколько десятков солдат, все как на одно лицо, испитые морды, шинели без погон, а в руках давно не чищеные винтовки.

  Вся эта масса людей, объединенных только одним, ненавистью к нам и нашему внешнему старорежимному виду, угрюмо сопела, ворочалась, отхаркивалась желтыми плевками на брусчатку, и вот, вперед вышел главный. Небольшого росточка смуглый брюнет в офицерском пальто зеленоватого оттенка, с красным бантом в районе сердца, наганом, выглядывающим из новенькой кожаной кобуры и шашкой, ремень которой был по простому перекинут через плечо. За ним показался его то ли телохранитель, а может быть помощник, которого я узнал, штабс-капитан из иногородних, проживающий в станице Тифлисской, одет точно так же, как и главный, а взгляд, чистая и незамутненная ненависть.

  - Комиссар Бакинского пехотного полка Одарюк, - представился старший. - Кто вы и что здесь делаете?

  - Подъесаул 1-го Кавказского казачьего полка Черноморец, - ответил я, - прибыл с казаками станицы Терновская для встречи эшелона с личным составом нашего полка.

  - Снимите погоны, сдайте оружие и, можете пройти на перрон, - Одарюк положил руку на кобуру и отщелкнул клапан.

  - А если мы этого не сделаем? - усмехнулся я и повернулся к своим казакам: - Вы смотрите, хлопцы, який недомэрок храбрец. Может быть, постегать его хворостиной, как дитятю неразумную?

  - Га! Га! Га! - засмеялись казаки обидным для комиссара и солдат смехом.

  - Если вы не выполните требование революционного комитета, представителем которого я являюсь, то...

  - То что, - я прерываю его, и киваю на перрон вокзала, к которому подходит эшелон с казаками нашего полка, - попробуешь нас задержать? Давай, комиссар, рискни.

  Одарюк оглянулся назад, зло сплюнул и махнул рукой вглубь станции:

  - Пошли отсюда!

  Солдаты, комиссар и бывший штабс-капитан покинули площадь перед вокзалом, а мы направились к эшелону, который должен был стоять здесь только двадцать минут, а после этого продолжить свой путь к Кавказской. Оглядываюсь, перрон абсолютно пуст, никого, ни солдат, расквартированных в Тихорецкой, ни машинистов, ни просто зевак праздных. Всех как ветром сдуло.

  Из теплушек появляются офицеры, а казаки, живущие в окрестных станицах, начинают скидывать с вагонов для перевозки лошадей деревянные помосты, и сводить по ним своих коней. Это непорядок, не по уставу и не по полковым правилам. Положено, чтобы личный состав сопроводил знамена и полковые регалии в Кавказскую, где находится штаб отдела. Там должно состояться торжественное построение, молебен, и после этого полковые святыни сдаются в местную церковь. Таков порядок, и только после этого казаки, вернувшиеся с войны, расходятся по домам. Однако все не так, как всегда, казаки не хотят слушать офицеров, не желают терять двое суток на путешествие к Кавказской, а мечтают только об одном, о скорейшем возвращении домой. А что еще более непривычно, никто их не задерживает, не одергивает и не останавливает. Офицеры стоят, да только покуривают и посматривают на действия рядовых, как на само собой разумеющееся.

  Пока была стоянка, переговорил со своими боевыми товарищами, узнал о событиях в глубине России и Финляндии, где находился наш полк. В Кавказскую решил не ехать. Есть задача поважней, необходимо соблюсти хоть какие-то приличия и привести своих станичников в Терновскую строем.

  - Здорово браты-казаки! - выкрикнул я, подъезжая к казакам. В ответ неразборчивое бурчанье и только три-четыре человека поприветствовали меня как положено. - Что, станичники, домой направляемся?

  - Да!

  - Хватит, отвоевались!

  - Пора по хатам!

  - Штыки в землю!

  Поворачиваю своего вороного жеребчика, взятого с отцовой конюшни, горячу его, и спрашиваю:

  - Так что же вы, браты, неужто как бродяги, какие, в станицу родную вернетесь? Одеть погоны! Становись в походный порядок! Покажем отцам и дедам, что мы честные казаки, а не шелупонь подзаборная.

  - Да, что там... - протянул кто-то из казаков.

  - А ништо. Ты домой едешь, а там жинка, а там детки твои. Кого они хотят увидеть, справного казака, али грязного дядьку, с поражением домой вернувшегося. Одеть погоны!

  Вот здесь меня послушались. Все как один, казаки достали из своих походных вьюков погоны, которые никто не выкинул, и спустя несколько минут, когда паровоз, пыхнув паром, потянул эшелон с полком на Кавказскую, я во главе сотни вооруженных всадников проходил по станции. Солдаты, жмущиеся к домам, опасливо посматривали на нас, а в одном из окон, я заметил Одарюка, который через приоткрытую занавеску наблюдал за прохождением нашей колонны и, наверняка, скрипел от злости зубами. Эх, знай наших!

  Поворачиваюсь к казакам, оглядываю их приободрившиеся лица, и громко спрашиваю:

  - Что браты, споем нашу полковую, которую в 14-м году отец Константин на Туретчине сочинил?

  - А споем! - откликаются сразу несколько человек.

  - Запевай! - команда слышна всем и, спустя всего мгновение, над станцией разносится сочиненная три года назад нашим полковым священником Константином Образцовым, песня:

  \"Ты Кубань ли наша родина,

  Вековой наш богатырь!

  Многоводная, раздольная,

  Разлилась ты вдаль и вширь!

  Из далеких стран полуденных,

  Из турецкой стороны

  Бьют челом тебе, родимая,

  Твои верные сыны.

  О тебе здесь вспоминаючи,

  Песню дружно мы поём,

  Про твои станицы вольные,

  Про родной отцовский дом.

  О тебе здесь вспоминаючи,

  Как о матери родной,

  На врага, на басурманина,

  Мы идём на смертный бой.

  О тебе здесь вспоминаючи,

  За тебя ль не постоять,

  За твою ли славу старую,

  Жизнь свою ли не отдать?

  Мы, как дань свою покорную,

  От прославленных знамён,

  Шлём тебе, Кубань родимая,

  До сырой земли поклон\".

  Так, с песней, от которой в окнах стекла подрагивали, мы прошли всю невеликую узловую станцию Тихорецкая, и уже к вечеру были в родной станице, в которую мной загодя был послан гонец с известием о прибытии казаков.

  Терновская встречала своих воинов как положено, хлебом-солью, звоном колоколов и радостными лицами жен, дождавшихся своих мужей. Хороший тогда был день и хороший праздник случился. Последний праздник перед началом моей собственной Гражданской войны.

Глава 3

Кубань. Декабрь 1917 год.

  Конец декабря. Выпал первый снег и морозы пока не сильные. Скоро наступит новый 1918-й год. Что он нам принесет, никто не знает. Хочется надеяться на лучшее, но, скорее всего, смута продолжит расползаться по территории бывшей Российской империи, а это всегда кровь, смерть, голод, болезни и хаос.

  Большая часть строевых частей Кубанского казачьего войска вернулась домой и только Отдельный Кавказский корпус генерала Баратова, находящийся в далекой Персии, брошеный и позабытый, все еще продолжает вести военные действия против турок и пробивается к дому. В остальном же, казаки добрались до Родины вполне благополучно и тихо-мирно разошлись по своим хатам.

  Все узловые станции на Кубани были заняты отрядами красногвардейцев, которые в открытую готовились к захвату власти на местах и никого не боялись. В Екатеринодаре была созвана Кубанская Рада, и сформировалось наше самостийное правительство с курсом на отделение от России. Однако сейчас такое время, что у кого сила, тот и прав, а у Кубанской Рады, несмотря на поддержку казачества, своих вооруженных формирований практически нет. Есть генералы, есть знамена и регалии, штабы прославленных полков, дивизий и корпусов, но нет воинов, а значит, власть ее пока иллюзорна. На данный момент с ними только 1-й Черноморский полк и около тысячи добровольцев из офицеров. Против всей той массы солдатских отрядов, которые попали на Кубань еще при Временном правительстве, и теперь примкнули к большевикам, это немного.

  Единственная надежда, на Дон, где атаман Каледин взывает к казакам об опасности большевизма, и где генерал Алексеев начинает собирать Добровольческую армию. Хотя, конечно, положение у донских казаков, как и у нас, не завидное и, уже сейчас, они вынуждены воевать на два фронта, где есть враг внешний и враг внутренний. С одной стороны отряды большевиков давят, а с другой иногородние, которых на Дону поболее чем у нас будет, да казаки из голытьбы. Кто опасней, не ясно, а потому вынуждены донцы вместо того, чтобы свою жизнь обустраивать, экономику крепить и армию собирать, тратить всю свою немалую энергию и силы на борьбу между собой.

  Утро 29-го декабря началось для меня с того, что вместе с братом Мишкой я отправился на охоту. Выехали налегке, по полям зайцев погонять, у брата дробовик, а я на всякий случай взял винтовку, времечко нынче лихое, мало ли что и кто в степи повстречается, да и волки в наших краях не редкость.

  Мы направились в сторону хутора Еремизино-Борисовского, где возле речушки Кривуша, всегда охота хорошая была. Нам торопиться нужды нет, и ехали мы не спеша. Больше за жизнь разговаривали, чем следы звериные высматривали. Разговор обычный, Мишку интересует война, подвиги и полковые байки, а меня станичные новости и слухи. Мы переговариваемся, смеемся, и вдруг, прерывая нас, по полям разносится сухой звук одиночного винтовочного выстрела.

  - Щелк!

  Звук идет от дороги, что по левую руку от нас. Поворачиваем лошадей и мчимся туда. Я еще не знал, что случилось, и кто стрелял, но сердце захолонуло от предчувствия чего-то недоброго. \"Вот и все, - мелькнула у меня в голове мысль, - кончилось для меня спокойное время\". Как показали дальнейшие события, я был прав, и чутье меня в очередной раз не подвело.

  - Щелк! Щелк! - еще два выстрела, и наши кони вылетают на небольшой курган.

  С высотки мы видим, как по дороге несутся сани-розвальни, и в них два человека. Один погоняет каурого конька, торопит его, а второй лежит в санях навзничь, пытается привстать, приноровиться и выстрелить из пистолета. Вслед за ними, догоняя и на ходу постреливая из кавалерийских карабинов, мчатся три всадника, по виду, казаки, да вот только на их папахах красные полосы виднеются. Раз так, то те, кого они пытаются догнать, нам друзья.

  - Я возницу знаю, это Мыкола, хороший парень с Еремизино-Борисовского хутора, - говорит Мишка и сдергивает с плеча свой дробовик, который здесь и сейчас против карабинов бесполезен.

  - Раз так, то вступимся за него, - отвечаю я, спешиваюсь, и готовлю к бою хорошо пристрелянную винтовку. - Ты пока за курган отойди, а то с твоим ружьем здесь делать нечего.

  - Да я... - пытается возражать Мишка, но я его одергиваю, и он, вынужденный подчиниться, спускается за курган.

  Теперь, когда парень в безопасности, можно и повоевать. Всадники меня уже заметили, двое отделяются от погони и мчатся ко мне. Расстояние небольшое, всего метров семьдесят, и хотя противников двое, положение у меня лучше. Я прячусь за лошадью и твердо стою на земле, а они внизу и в скачке. Делаю первый выстрел, и передовой противник валится в снег. Целюсь во второго, но тот, резко поворачивает своего буланого жеребчика и, нахлестывая его нагайкой, мчится в сторону от меня. Мог бы и его свалить, но лишний грех на душу брать не стал. Тогда я еще не до конца понимал, что каждый враг, которого ты пожалел, это еще один ствол, который будет смотреть в твою грудь в будущем.

  Третий казак с красной полосой на папахе, увидел такое дело, сначала остановился, а затем последовал за своим товарищем, развернул коня и помчался назад по своим следам. Меня это устраивало полностью. Поручив Мишке обыскать убитого мной всадника и поймать его лошадь, я вспрыгнул в седло, и направился к саням, которые уносились к нашей станице. Вскоре мне удалось их догнать.

  Возница, плотного телосложения парень с округлым простодушным лицом, наконец-то сообразивший, что погони за ним более нет, остановился и теперь, выскочив на снег, обтирал своего почти загнанного каурку. Увидев меня, он улыбнулся всем своим распаренным красным лицом, и громко сказал:

  - Благодарю, господин подъесаул.

  - А ты меня разве знаешь? - удивился я.

  - Видел вас в станице.

  Я посмотрел в сани, и там обнаружил второго человека. На соломе, обессилев и потеряв сознание, зажав в руке \"наган\", лежал бледный мужчина лет тридцати, одет просто и без изыска, но по виду, не иначе как из дворян. Брюнет, красивое лицо с правильными чертами лица, а во всем облике, несмотря на бессознательное состояние, была некая холеность. Не часто таких людей в наших краях встретишь, им более пристало в Санкт-Петербурге, ныне Петрограде, по паркетам дворцовым ходить, а потому, запоминаются подобные типажи быстро.

  - Кто это? - кивнув на человека, спросил я Мыколу. - И почему за вами погоня была?

  - Вчера к нам постучался, сказал, что офицер с Дона, ездил с товарищами в Екатеринодар, а на обратном пути, их в хуторе Романовском красногвардейцы переняли. Друзей его насмерть прикладами забили, а он смог вырваться, и сутки в нашу сторону по степи мчал. Вроде бы не врал, и коня его, мертвого, за околицей нашли. Еще он сказал, что за ним могут придти, и попросил его не выдавать. Батя подумал и решил, что у нас неспокойно, а потому велел с утра его к вам в Терновскую отвезти. Только Кривушу переехали, а тут и погоня появилась. Если бы не вы, то постреляли нас.

  Да, тут не поспоришь, убили бы парня и его пассажира, да и всех делов. Однако разговоры разговаривать некогда и надо к станице уходить, а то мало ли, вдруг эти трое не одни и есть еще преследователи. К нам подскакал Мишка, в поводу у него трофейный конь, а на нем тело убитого и притороченный к седлу карабин. Мы направились в Терновскую, и вскоре были у нас дома. Брат со своим знакомцем Мыколой поехали на подворье к Авдею, а мы с отцом присели возле пришедшего в сознание офицера, которого уложили на широкую лавку возле печи.

  - Где я? - выдохнул раненый полушепотом.

  - В безопасности, - ему ответил отец. - Вас догнать пытались, но Бог не допустил вашей гибели.

  - Помню. Гнались. Стреляли, а потом я сознание потерял.

  - Кто вы?

  - Штабс-капитан Артемьев, по поручению генералов Алексеева и Каледина, в сопровождении трех казаков, ездил в Екатеринодар к атаману Филимонову и членам Кубанской Рады. Везу в Новочеркасск важное письмо. Оно в сапоге спрятано было.

  Сказав все это, Артемьев вновь впал в забытье, а мы отошли в сторону, присели за стол, и батя окликнул мать:

  - Мария, где документы из сапога, что на раненом был?

  - Здесь, - перед нами на стол опустился запятнанный кровью продолговатый холщовый пакет.

  - Надо же, - удивился батя, - как он его только в сапог впихал.

  - Что делать будем? - мать кивнула на Артемьева. - Фельдшера звать или самим его выхаживать?

  - А что с ним?

  - Бедро навылет, и крови много потерял.

  - Зови фельдшера, он человек свой, и лишнего болтать не будет.

  Мать, накинув на себя платок и тулупчик, выскочила на улицу, а ей на смену, в горницу ввалился дядька Авдей. Он подошел к лавке, посмотрел на Артемьева, хмыкнул, присел рядом с нами, и кивнул на пакет:

  - Что это?

  - Документ, кажись секретный. На всех станциях телеграф под контролем большевиков, и правительства теперь только так общаются.

  - Посмотрим?

  - А давай.

  Вспороли холстину, под ней еще одна, а под ней письмо. Честно говоря, думал, что в этом документе что-то действительно важное и судьбоносное, ведь за него уже четыре человека погибли, а один в тяжелом состоянии. Однако я ошибался, в бумаге были только жалобы нашего правительства на тяжелое положение в крае и ссылка на то, что именно сейчас, Кубань не может помочь Дону, на который наступают большевики. В общем-то, это чистейшая правда, но ничего секретного в этом документе не было. Подписались под этим письмом трое, Председатель Рады Рябовол Н.С. атаман ККВ Филимонов А.П. и Глава Правительства Кубанской Рады Быч Л.Л.

  - Как поступим? - дядька посмотрел сначала отца, а затем на меня.

  - Письмо все равно, необходимо отвезти, - сказал я, - его ждут и, может быть, на что-то надеются.

  - А с офицером, что делать будем?

  Ответил батя:

  - Пусть у нас остается. Сюда красногвардейцы не сунутся, мы пока еще посильней, чем они будем.

  - Так и поступим, - согласился Авдей, - офицер останется у вас, а письмо повезут мой старший Яков и твой Костя.

  Старики решили, а значит, пора мне в путь-дорогу собираться, и я не медлил. По арматному списку, в поход, каждый казак обязан взять: три пары белья, двое шаровар, одну пару сапог, ноговицы с чувяками, бешмет ватный, бешмет стеганый, две черкески, две папахи, башлык, бурку и однобортную овчинную шубу. Все это добро упаковать в тороки и кавказские ковровые сумки, а после этого погрузить поклажу на своего коня. Но и это не все, поскольку согласно все того же арматного списка, есть еще полный комплект подков на все четыре конские ноги, сетка для сена и прикол для одиночной привязки лошади. Это имущество, а есть еще продовольствие, шашка, винтовка, патронташ и двести пятьдесят патронов. Впрочем, список списком, конечно, однако еду я не в дальние края, а на Дон, и потому, половину одежды оставил дома, прикол и подковы так же, а вот патронов и харчей набрал побольше.

  Спустя час я был готов выезжать, но дело к вечеру, и мы с Яковом, старшим сыном Авдея, решили повременить с отъездом до утра. Вернулся в дом, повечерял, переговорил с отцом и взял у него адреса его знакомых в Новочеркасске. Было, собрался идти спать, когда меня окликнул немного оклемавшийся и пришедший в себя Артемьев, которого перенесли в комнату погибшего брата Ивана. Подсев к нему, спросил:

  - Как чувствуешь себя, штабс-капитан?

  - Вполне терпимо. Слабость большая, но ничего не отморозил пока от красных по степи уходил, так что надо только отлежаться.

  - Ты что-то хотел?

  - Да, - он передал мне клочок бумаги. - Это адрес Ростовский, там у меня жена и ребенок. Навести их, и скажи, что я жив и здоров, выполняю важное поручение и пока приехать не могу.

  - Сделаю, - бумажка прячется за пазуху, а я, посмотрев, что офицер чувствует себя неплохо, спрашиваю его: - Ты сам-то откуда?

  - Из Москвы.

  - А в наши края как попал?

  - Бежал. В юнкерском училище преподавателем был, а как смута началась, так я на Дон и ушел. Чувствовал, что беда рядом, а теперь казнюсь. Всех воспитанников моих на штыки подняли, а я живой. Не хотел в братоубийственную войну ввязываться, и все же не смог в стороне отстояться. Теперь у Алексеева в порученцах состою.

  - Тогда получается, что ты человек информированный?

  - Кое-что знаю.

  - Что сейчас на Дону происходит?

  - Дела там невеселые. Казаки по домам сидят, а офицеры в добровольцы записываться не желают. Есть несколько отрядов, которые красных сдерживают, но их мало. Если так и дальше пойдет, то Новочеркасск, вскоре падет. В Царицыне и Ставрополе большевики в кулак собираются и сил у них много. Недавно Каменская пала, и там к большевикам изменники войскового старшины Голубова присоединились. Каледин по всем станицам агитаторов рассылает, приказывает казакам мобилизацию производить, а их никто и слушать не хочет. Старики и молодежь все за атамана, а кто с фронта вернулся, те в большинстве против. Не понимают казаки, какая для них опасность от новой власти идет, как и я когда-то, надеются в стороне отсидеться. Однако не выйдет, и надо за Лавром Георгиевичем идти. Когда в Екатеринодаре был, то слух прошел, что он в Новочеркасске теперь.

  - Лавр Георгиевич это Корнилов?

  - Да, - Артемьев попытался приподняться, но от слабости своей, сделать этого не смог, вновь упал на подушку и кивнул на свой полушубок, висящий в углу. - В кармане посмотри, там его программа, черновой вариант, который он смог из Быховской тюрьмы на Дон переслать. Я копию для себя делал, думал, что у вас в Кубанской Раде заинтересуются, а это никому не нужно.

  Штабс-капитан окончательно обессилел и, найдя в его полушубке лист бумаги, я оставил Артемьева в покое. Направился к себе, зажег керосиновую лампу и приступил к прочтению программы Белого движения. Программа состояла из пунктов, и было их целых четырнадцать. Почерк у Артемьева, как и у меня, был не очень хорош, разбирал я его каракули с трудом, но текст, все же осилил. И вот читаю, я этот документ, и над каждым пунктом размышляю.

  1. Восстановление прав гражданина. Все граждане России равны перед законом, без различия пола и национальности; уничтожение классовых привилегий, сохранение неприкосновенности личности и жилища, свобода передвижений и местожительства.

  Никто не спорит, правильный пункт, но подобное и у Учредительного Собрания было. И где оно? Сгинуло.

  2. Восстановление в полном объёме свободы слова и печати.

  А вот это зря, Сейчас как раз, цензуру ввести и стоило бы.

  3. Восстановление свободы промышленности и торговли. Отмена национализации частных финансовых предприятий.

  Свобода это хорошо, но чтобы ее отстоять и выстоять, как раз национализация и нужна.

  4. Восстановление права собственности. Только \"за\".

  5. Восстановление русской армии на началах подлинной военной дисциплины. Армия должна формироваться на добровольных началах, без комитетов, комиссаров и выборных должностей.

  Поддерживаю.

  6. Полное исполнение всех принятых Россией союзных обязательств и международных договоров. Война должна быть доведена до конца в тесном единении с нашими союзниками. Мир должен быть заключён всеобщий и почётный, на демократических принципах, то есть с правом на самоопределение порабощённых народов.

  Как-то расплывчато, про порабощенные народы и их самоопределение, но в целом, пункт правильный.

  7. В России вводится всеобщее и обязательное начальное образование с широкой местной автономией школы.

  Очень хорошо.