Лессинг Готхольд-Эфраим

Материалы к \'Фаусту\'

Готхольд-Эфраим Лессинг

Материалы к \"Фаусту\"

1. ИЗ ПИСЕМ О НОВЕЙШЕЙ НЕМЕЦКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Семнадцатое письмо 10 февраля 1769г.

\"Никто, - говорят авторы \"Библиотеки\", - не станет отрицать, что немецкая сцена обязана господину профессору Готшеду большинством усовершенствований, впервые введенных на ней\".

Я этот \"никто\", я прямо отрицаю это. Следовало бы желать, чтобы господин Готшед никогда не касался театра. Его воображаемые усовершенствования относятся к ненужным мелочам или являются настоящими ухудшениями.

Когда процветала г-жа Нейберин и столь многие чувствовали призвание послужить и ей и сцене, наша драматическая поэзия являла, правда, весьма жалкое зрелище. Не знали никаких правил, не заботились ни о каких образцах. Наши \"исторические и героические представления\" были полны вздора, напыщенности, грязи и грубых шуток. Наши \"комедии\" состояли из переодеваний и волшебных превращений, а верхом остроумия в них являлись потасовки. Чтобы понять этот упадок, не требовался ум самый острый и сильный. И господин Готшед был не первым, кто это понял, он только первый достаточно поверил в свои силы для того, чтобы решиться помочь этой беде. А как же он принялся за дело? Он немного знал по-французски и начал переводить; он поощрял также к переводам всех, кто умел рифмовать и понимал \"Oui, monsieur\"; {Да, сударь...} он, пользуясь выражением одного швейцарского критика, смастерил при помощи клея и ножниц своего \"Катона\"; он сделал \"Дария\" и \"Устриц\", \"Элизу\" и \"Тяжбу из-за козла\", \"Аврелия\" и \"Остряка\", \"Банизу\" и \"Ипохондрика\" без клея и ножниц; он проклял импровизацию; он торжественно прогнал со сцены Арлекина, что само по себе явилось грандиознейшей арлекинадой, которая когда-либо разыгрывалась; короче говоря, он не столько хотел усовершенствовать старый театр, сколько быть создателем совершенно нового. И какого нового? Офранцуженного. Соответствует ли этот офранцуженный театр немецкому образу мысли или нет, в это он не вникал.

Он вполне мог заметить, что наши старые драматические пьесы, которые он изгнал, куда больше соответствовали английскому вкусу, нежели французскому, что мы в своих трагедиях хотели больше видеть и мыслить, чем нам позволяет робкая французская трагедия; что великое, ужасное, меланхолическое сильнее действует на нас, чем все учтивое, нежное, ласковое; что чрезмерная простота нас утомляет сильнее, чем чрезмерная сложность и запутанность. Готшед должен был бы итти по этим следам, которые и привели бы его прямым путем к английскому театру. Не говорите, что он пытался итти этим путем, как о том якобы свидетельствует его \"Катон\". Именно то, что лучшей английской трагедией он считает Аддисонова \"Катона\", ясно доказывает, что он и в этом случае смотрел на дело глазами французов и не знал в то время ни Шекспира, ни Джонсона, ни Бомонта, ни Флетчера, которых он из высокомерия и позднее не пожелал изучить.

Если бы мастерские пьесы Шекспира были переведены для наших немцев с некоторыми небольшими изменениями, то наверное это было бы плодотворнее, чем наше близкое знакомство с Корнелем и Расином. Во-первых, Шекспир понравился бы нашему народу гораздо больше, нежели эти французские пьесы; во-вторых, Шекспир пробудил бы у нас совсем иные таланты, чем те, какие могли бы вызвать к жизни Корнель и Расин. Ибо гения может вдохновить только гений, и легче всего тот, который всем, невидимому, обязан природе и не отпугивает нас трудностью совершенства, достигнутого им в искусстве.

Даже если судить по древним образцам, то Шекспир гораздо более великий трагический поэт, нежели Корнель, хотя последний отлично знал древних, а Шекспир почти не знал их. Корнель ближе к древним по внешним приемам, а Шекспир по существу. Английский поэт почти всегда достигает цели трагедии, какие бы необычные и ему одному свойственные пути он ни избирал, французский же ее почти никогда не достигает, хотя он и идет путем, проложенным древними. После \"Эдипа\" Софокла никакая трагедия в мире не будет иметь больше власти над нашими страстями, кроме \"Оттело\", \"Короля Лира\", \"Гамлета\" и т. д. Разве есть у Корнеля хоть одна трагедия, которая бы наполовину растрогала нас так, как \"Заира\" Вольтера? \"Заира\" Вольтера! А насколько она ниже \"Венецианского мавра\", слабой копией которого является и откуда заимствован весь характер Оросмана?

То, что в наших старых пьесах было действительно много английского, я мог бы обстоятельно доказать без особого труда. Стоит назвать хотя бы самую известную из них: \"Доктор Фауст\" - пьесу, содержащую множество сцен, которые могли быть под силу только шекспировскому гению. И как влюблена была Германия, да и сейчас еще отчасти влюблена в своего \"Доктора Фауста\"! Один из моих друзей хранит старый набросок этой трагедии, и он мне сообщил одну сцену, в которой, несомненно, заключено много прекрасного. Хочется вам ее прочитать? Вот она!

Фауст берет к себе в услужение быстрейшего из адских духов. Он произносит заклинания, и тогда появляются семерогдухов; начинается третье явление второго действия.

Что вы скажете об этой сцене? Вы хотели бы иметь пьесу, полную таких сцен? Я тоже!

2. ПЛАН ПРОЛОГА И ПЕРВОГО ДЕЙСТВИЯ

Старый собор. Звонарь и его сын, только что отзвонившие полночь или собирающиеся звонить. Сборище чертей-невидимок, сидящих на алтарях и совещающихся о своих делах. Несколько самых ловких чертей появляются перед Вельзевулом, чтобы отдать отчет в своих деяниях. Один ввергнул город в пламя, другой потопил в бурю целый флот. Третий осмеивает их за то, что они берутся за такие ничтожные дела. Он похваляется тем, что соблазнил святого, уговорив его напиться, и тот в опьянении совершил клятвопреступление и убийство. Это наводит на беседу о Фаусте, которого не так-то легко совратить. Третий чорт берется за сутки сделать его достоянием ада.

- Сейчас, - говорит один чорт, - он Сидит еще при свете ночной лампады и исследует глубины истины. Слишком сильная жажда знаний - недостаток, а из недостатка, если человек слишком уж упорствует, могут проистечь всевозможные пороки.

Сообразно с этим чорт, собирающийся совратить Фауста, и намечает свой план.

Фауст (первое действие)

(Действие продолжается от полуночи до полуночи)

Фауст со своими книгами у лампы. Борется с различными сомнениями из области схоластической премудрости. Он вспоминает, что один ученый призывал чорта именем Аристотелевой энтелехии. И он также много раз делал подобную попытку, но безуспешно. Он пробует это еще раз, именно теперь для этого надлежащее время, и он произносит заклинание.

3. ТРЕТЬЕ ЯВЛЕНИЕ ВТОРОГО ДЕЙСТВИЯ

Фауст и семеро духов.

Фауст. Это вы? Вы, быстрейшие духи ада?

Все духи. Мы!

Фауст. Все семеро одинаково быстрые?

Все духи. Нет.

Фауст. А который из вас самый быстрый?

Все духи. Я!

Фауст. Просто чудо, что между семью чертями только шестеро лжецов, Я должен с вами ближе познакомиться.

Первый дух. Ты и познакомишься! Когда-нибудь!

Фауст. Когда-нибудь! Что ты под этим подразумеваешь? Разве и черти призывают к покаянию?

Первый дух. Конечно, закоснелых... Но не задерживай нас!

Фауст. Как тебя зовут? И насколько ты быстрый?

Первый дух. Ты мог бы скорее испытать меня на деле, чем получить ответ.

Фауст. Пожалуй. Посмотри, что я делаю?

Первый дух. Ты быстро касаешься пальцем пламени свечи.

Фауст. И не обжигаюсь. Так отправляйся и ты и семь раз столь же быстро пронесись сквозь адское пламя и не обожгись! Ты онемел? Ты остаешься? Так, значит, и черти тоже хвастуны? Ну, ну! Даже самым маленьким пороком - и тем вы не брезгаете. А ты, второй, как звать тебя?

Второй дух. Хил, а это на вашем скучном языке значит: стрела чумы.

Фауст. Насколько же ты быстр?

Второй дух. Уж не думаешь ли ты, что я не по праву ношу свое имя? Я быстрый, как стрелы чумы.

Фауст. Ну, так уходи и служи врачу! Для меня ты слишком медлителен. Ты, третий, тебя как звать?

Третий дух. Меня зовут Дилла, меня несут крылья ветра.

Фауст. А ты, четвертый?

Четвертый дух. Мое имя Ютта, я летаю на солнечных лучах.

Фауст. О вы, быстрота которых может быть выражена в конечных числах, презренные!

Пятый дух. Не удостоивай их твоего гнева! Они посланцы сатаны, но только в вещественном мире. Мы же посланцы его в мире духов; нас ты признаешь более быстрыми.

Фауст. Насколько же ты быстрый?

Пятый дух. Я быстрый, как мысль человека!

Фауст. Это уж нечто! Но мысли человека не всегда быстры. Например, когда их призывают истина и добродетель. Как ленивы они тогда! Ты можешь быть быстрым, когда хочешь быть быстрым, но кто мне поручится за то, что ты всегда этого хочешь? Нет, к тебе у меня так же мало будет доверия, как мало доверия я мог бы внушить самому себе. Ах! (К шестому духу.) Скажи мне, насколько ты быстрый?

Шестой дух. Я быстрый, как месть мстителя!

Фауст. Мстителя? Какого мстителя?

Шестой дух. Всемогущего, грозного, который себе одному предоставил право мести, ибо месть его услаждала.

Фауст. Ты кощунствуешь, дьявол; ведь я вижу, что ты дрожишь. Быстрый, говоришь ты, как месть того... я чуть было его не назвал! Нет, его нельзя называть среди нас. Так месть его, значит, быстрая? Быстрая? А я все еще жив? И все еще грешу?

Шестой дух. То, что он еще дает тебе грешить уже месть.

Фауст. И чорт должен меня этому учить? Да еще сегодня! Нет, его месть не быстрая и, если ты не быстрее; его мести, то уходи! (К седьмому духу.) Насколько ты быстр?

Седьмой дух. На тебя, смертный, и не угодить, если даже я для тебя не достаточно быстр!

Фауст. Скажи мне, насколько ты быстр?

Седьмой дух. Не более и не менее, чем переход от добра к злу.

Фауст. Да, чорт, ты мой! Быстрый, как переход от добра к злу! Да, это переход быстрый; ничего нет быстрее, чем он! - Прочь отсюда, улитки Тартара! Прочь! - Как переход от добра к злу! Я познал, как он быстр, этот переход! Я познал это!

4. ПИСЬМО О ПРОПАВШЕМ \"ФАУСТЕ\" ЛЕССИНГА КАПИТАНА ФОН БЛАНКЕНБУРГА

Вы желаете, дражайший друг, получить известие о пропавшем \"Фаусте\" покойного Лессинга. Всем, что я об этом знаю, я тем охотнее с вами поделюсь, что не хотел бы дать пропасть ни одной строке, ни одной идее этого великого человека, все еще недостаточно известного, непризнаваемого разве только из одного каприза. Правда, считать его \"Фауста\" потерянным, окончательно потерянным, пожалуй, что и нельзя; в случае, если кто захочет приписать себе это творение, тоже нечего опасаться, что такой обман не будет обнаружен, ибо то, что говорят о стихах Гомера и об идеях Шекспира, с полным правом может быть также применено и к произведениям Лессинга, а пропавший \"Фауст\" к ним принадлежит. Только кто знает, когда и как предстанет что-либо из этого произведения перед публикой, да и произойдет ли это вообще когда-нибудь? Итак, покамест поделитесь с нею тем, что известно мне.

Что Лессинг уже много лет тому назад работал над \"Фаустом\", это мы знаем из литературных писем. Но, насколько мне известно, переработку, а может быть, просто окончание своего труда он предпринял в такое время, когда из всех концов Германии возвещалось о новых \"Фаустах\", и сочинение свое он, по моим сведениям, успел закончить. Мне с полной уверенностью говорили, что он ждал только появления остальных \"Фаустов\", чтобы издать своего. Он взял рукопись с собой, отправляясь в путешествие из Вольфенбюттеля в Дрезден; ларец, в котором лежали эта рукопись и еще другие бумаги и вещи, он передал кучеру, который должен был доставить ларец одному из его родственников в Лейпциге, купцу Лессингу, а тот должен был потом позаботиться об его отправке в Вольфенбюттель. Но ларец так и не получили; достойный человек, которому он должен был быть послан, заботливо осведомлялся, писал сам по этому случаю Лессингу и т. д. Но ларец исчез - и бог ведает, в какие руки он попал или где он еще спрятан! Где бы он, однако, ни был, - вот по крайней мере скелет этого \"Фауста\".

Действие открывается собранием адских духов, и подчиненные отдают отчет своему господину сатане о предпринятых ими и выполненных деяниях. Представь себе, что может создать из подобного сюжета такой человек, как Лессинг! Последний из низших чертей появляется и докладывает, что он нашел на земле по крайней мере одного человека, к которому никак не подступиться! У него нет ни единой страсти, ни единой слабости. По мере того как глубже вникаешь в сущность этого известия, больше раскрывается и характер Фауста, и на расспросы о всех его стремлениях и наклонностях дух, наконец, отвечает: у него только одно стремление, одна склонность - неутолимая жажда науки и познаний. \"Ха, ха! - восклицает Сатана. - Тогда он будет моим, моим навсегда, и вернее, чем при любой другой страсти!\" Вы и без меня почувствуете все, что заложено в этой идее, и, быть может, она была бы слишком злой, если бы только развязка не успокаивала человечество. Но, судите сами, сколько драматического интереса внесено благодаря этому в пьесу; насколько читатель будет взволнован, почти устрашен. Теперь Мефистофель получает поручение и наставление, с чего и как ему надо начать, чтобы сделать бедного Фауста своим; в следующих действиях он начинает и заканчивает, по-видимому, свое деяние; здесь я не могу вам указать ничего определенного; но величие и богатство возможностей, открываемых пьесой, особенно для такого человека, каков Лессинг, необозримы. Как бы то ни было, адские силы считают, что они выполнили свое дело; в пятом акте они поют ликующие песни, как вдруг появляется посланец небесного мира и самым неожиданным и все же естественным, для всех успокоительным образом прерывает эти песни. \"Не торжествуйте, - говорит ангел, - вы не одержали победы над человечеством и наукой; божество не для того дало человеку благороднейшее из стремлений, чтобы сделать его навеки несчастным; тот, кого вы видели и кем льстили себя надеждой обладать, был только призраком\".

Как ни мало, дражайший друг, то, чем я могу поделиться с вами, все же мне кажется, оно заслуживает, чтобы его сохранили. Воспользуйтесь им по вашему усмотрению! - и т. д.

Фон Бланкенбург. Лейпциг, 14 мая 1784 г.

5. ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ \"ТЕАТРАЛЬНОГО НАСЛЕДИЯ\"

Совершенно верно, любезнейший друг, что ваш покойный брат, этот превосходный человек, делился со мною замыслами своих пьес. Но это было давно; самые планы были так мало обработаны или были рассказаны мне так бегло, что я не могу восстановить в моей памяти ничего, достойного записи, не говоря уже о печати. Но о \"Фаусте\" его, о котором вы меня главным образом и спрашиваете, я знаю кое-что; во всяком случае я помню общий план первой сцены и развязку.

В этом явлении мы видим на сцене разрушенную готическую церковь с главным алтарем и шестью приделами. Разрушение домов господних - наслаждение для Сатаны; развалины храма, где некогда чтили всеблагого, его любимые жилища. Здесь-то и собираются адские духи, чтобы совещаться. Сам Сатана восседает на главном престоле, а по приделам разместились остальные черти. Но все они невидимы для глаз, слышны только их хриплые, противные голоса. Сатана требует отчета в делах, совершенных прочими чертями; одними он доволен, другими недоволен. Так как немногое, что я помню из этой сцены, столь разрознено и отрывочно и потому не может производить должного впечатления, то я дерзаю заполнить имеющиеся пробелы и набросать всю сцену.

Сатана. Говори ты, первый, дай отчет в том, что ты совершил.

Первый чорт. Сатана! Я видел в небе тучу, в недрах своих она несла разрушение, и я взвился к ней, укрылся в черной ее глубине, погнал ее дальше и остановил над хижиной благочестивого бедняка, который только что уснул рядом со своей женой. Тогда я разорвал тучу и вытряхнул из нее огонь на хижину, так что яркое пламя взвилось к небу, и все достояние несчастного стало добычей огня. Это было все, что я мог сделать, Сатана, ибо его самого, его плачущих детей и его жену вырвал из огня ангел божий, а я, когда увидел его, бросился прочь.

Сатана. Презренный! Трус! И ты говоришь, то была хижина бедняка, хижина благочестивого человека...

Первый чорт. Благочестивого и бедного, Сатана. Теперь он наг и бос и совсем погиб...

Сатана. Для нас! И, конечно, навеки. Возьми у богача его золото, чтобы он пришел в отчаяние, и брось это золото на очаг бедняка, чтобы оно совратило его душу, тогда у нас будет двойная выгода. Сделать благочестивого бедняка еще беднее, это значит еще больше приблизить его к богу. Говори ты, второй. Расскажи нам что-нибудь получше...

Второй чорт. Это я могу, Сатана. Я отправился на море и стал призывать бурю, с помощью которой я мог бы разрушать, и она явилась; в то время я устремился к берегу, но вверх ко мне полетели дикие проклятия, а когда я посмотрел вниз, то увидел флот с раздутыми: парусами. На кораблях плыли ростовщики. Я быстро ринулся в глубину вместе с ураганом, взобрался затем на поднявшейся волне снова к небу.

Сатана. И потопил флот в волнах?

Второй чорт. Так, что ни один не спасся. Я разбил весь флот, и все души, которые были на нем, теперь твои.

Сатана. Предатель! Они уже были моими. Но они еще больше посеяли бы проклятий и разрушения на земле; они продолжали бы грабить по чужим берегам, растлевать и убивать; они из одной части света в другую принесли бы новые соблазны, побуждающие к греху, и все; это, все теперь погибло и пропало! О, ты, чорт, должен; опять убраться в ад; ты только разрушаешь мое царство. Говори ты, третий! Летал ли ты тоже среди бурь и туч?

Третий чорт. Так высоко не залетает мой дух, Сатана; я ужасов не люблю, мое дело - развращать.

Сатана. Тогда ты тем опаснее для душ.

Третий чорт. Я увидел спящую деву; она томилась то в полусне, то в полуяви своих желаний, и я проскользнул к ее ложу. Тщательно внимал я каждому ее вздоху, прислушивался к каждому сладострастному мечтанию ее души, и тут я узрел любимый ею образ, который выше всего заставлял подниматься ее грудь. Из этого видения я создал себе облик стройного, сильного, цветущего юноши и в этом облике...

Сатана (быстро). Похитил у девушки ее невинность?

Третий чорт. Похитил у этой нетронутой красавицы первый поцелуй. Дальше я не склонял ее ни к чему, но будь уверен: я вдохнул пламя в ее грудь, она одарит им первого соблазнителя, и для него я приберег грех. Как только он ее совратит...

Сатана. Тогда у нас пойдут жертва за жертвой, потому что она будет и дальше совращать. Ну, хорошо, в твоем поступке есть цель. Учитесь же вы, первые, вы, презренные, что разрушаете только в мире плоти! А вот этот растлевает души, это лучший из чертей! Скажи-ка ты, четвертый, какие дела ты совершил?

Четвертый чорт. Никаких, Сатана. Но у меня явилась мысль, и если бы она превратилась в дело, то все те дела померкли бы перед ним.

Сатана. И эта мысль?

Четвертый чорт. Похитить у бога его любимца - юношу мыслящего, одинокого, совершенно предавшегося науке, живущего только ею, чувствующего только ее, отказывающегося от всех страстей, кроме единственной страсти к истине, опасного тебе и нам, если бы он стал когда-нибудь учителем народа, вот кого бы у него похитить, Сатана!

Сатана. Отлично! Чудесно! А твой план?

Четвертый чорт. Видишь, я скрежещу зубами, у меня его нет! Я подкрадывался к его душе со всех сторон, но я не нашел ни единой слабости, за которую бы мог ухватиться.

Сатана. Дурак! Разве он не стремится к познанию?

Четвертый чорт. Больше, чем кто-либо из смертных.

Сатана. Тогда предоставь его мне. Этого довольно для того, чтобы его погубить.

И теперь Сатана настолько захвачен своим планом, что не хочет слушать отчета остальных чертей. Он кладет конец сборищу, и все должны помогать ему в достижении его великой цели. Он вполне уверен в успехе, владея теми средствами, какие дают ему власть и хитрость. Но ангел, посланец провидения, незримо паривший над руинами, возвещает нам о бесплодности козней Сатаны, и слова его торжественно, хоть и негромко, звучат в вышине: \"Вам не победить!\"

Столь же своеобразным, как и набросок этой первой сцены, является и набросок всей пьесы. Юноша, которого пытается совратить сатана, как вы, наверно, тотчас догадались, - Фауст. Этого Фауста ангел погружает в глубокий сон и создает вместо него призрак, с которым черти ведут свою игру до тех пор, пока он не исчезает - исчезает как раз тогда, когда им кажется, будто они вполне овладели им. Все, что происходит с этим призраком, - сновидение погруженного в дремоту Фауста. Он просыпается в тот миг, когда черти, полные стыда и ярости, уже удалились, и благодарит всевышнего за предостережение, которое он ему послал в таком поучительном сне. Он теперь еще более укрепился в добродетели и любви к истине.

Насчет того, каким образом черти решают совратить Фауста, как они ведут это дело, ничего не могу вам сообщить. Не знаю, чего мне больше недостает того ли, что не успел досказать ваш брат, того ли, что утрачено памятью, но только, право же, все, что еще всплывает передо мной, настолько смутно, что я не знаю, сумею ли я его осветить.

Остаюсь и т. д. М. И. Энгель.

ПРИМЕЧАНИЯ

Лессинг в течение многих лет работал над драмой на сюжет о Фаусте. Как видно из переписки Лессинга, он в период с 1755 по 1775 г. разрабатывал два варианта \"Фауста\", которые остались незаконченными. 15 июля 1775 г. австрийский драматург Т. Ф. Габлер (1726-1786), который беседовал с Лессингом о его \"Фаусте\" во время посещения Лессингом Вены, писал в Берлин другу Лессинга, книгопродавцу Ф. Николаи: \"Отвечая на мои вопросы, он [Лессинг] сообщил, что дважды разрабатывал этот сюжет; один раз следуя обычной фабуле, и потом вторично без всякой чертовщины: место дьявола-соблазнителя занял во втором наброске закоренелый злодей, преследующий невинного. Оба наброска ожидают лишь последней отделки\".

Единственный отрывок из \"Фауста\", напечатанный Лессингом при жизни, третье явление второго действия, вошедшее в состав знаменитого 17 письма о новейшей немецкой литературе. Это письмо печатается в начале \"Материалов\".

Далее помещаются план пролога и первого действия \"Фауста\", сохранившийся в бумагах Лессинга, и свидетельства современников о \"Фаусте\" Лессинга - письмо Ф. Бланкенбурга, напечатанное в журнале Архенгольца \"Литература и народоведение\", 1784, т. V, и письмо И. Я. Энгеля к младшему брату Лессинга Карлу, издателю его \"Театрального наследия\" (1786), где К. Лессинг опубликовал это письмо вместе с планом \"Фауста\".