«Сентиментальные агенты в Империи Волиен»

От Клорати, с суверенной планеты Волиен, на Канопус, Джохору

Я просил освободить меня от обязанностей на Шикаcте; — и в итоге был переведен на планету, в главном ничем не отличающуюся от Шикасты. Ну и ладно! Я отбуду здесь свой срок службы. Но прошу настоящее письмо рассматривать как официальную просьбу: когда закончится срок моей службы тут, пусть меня отправят на планету какую угодно отсталую, в какие угодно тяжелые условия, но не туда, где население постоянно одержимо психозом самоуничтожения.

Вот мой первый рапорт. Я провел тут пять В-лет и могу подтвердить последние новости: действительно, наш агент Инсент поддался обработке Риторикой, краснобайством, — эта наука нам в принципе известна и, позвольте вам напомнить, не всегда нежелательна, если воспринимать ее как прививку от чего похуже, — но, к сожалению, Инсент не пришел в норму и все еще страдает навязчивым состоянием Лихорадочной Риторики.

Десять В-лет назад он стал жертвой хитрости Шаммат и доложил о своих поступках в письме, которое прилагается ниже. Пожалуйста, проследите, чтобы оно попало в архивы.


Клорати, позволю себе обратиться напрямую к Вам, а не в Колониальную Службу, — мы с Вами встречались в прошлом году, когда я приезжал в отпуск на Канопус, Вы тогда еще сказали, что назначены моим инспектором. То, о чем я хочу спросить, мне кажется важнее моих мелких личных проблем, хотя собственно служебных, административных проблем у меня нет.
Теперь о сути дела. Я познакомился с одним человеком на второй планете этой планетной системы, на Волиендесте, когда приехал туда из-за мятежей; восставшие требовали вывода войск Империи Волиен. Вы и без меня знаете, что за все время обучения — и при подготовке к должности сотрудника Колониальной Службы, и в период инструктажа мне все уши прожужжали об опасности Шаммат, — и всех остальных! Но вообразите мое удивление: с этим человеком я провел самый вдохновляющий вечер в своей жизни, и вдруг выясняется, что мой собеседник именно с Шаммат! Когда он признался, что он Кролгул с Шаммат, я решил, что это шутка. Клорати, я промучился всю ночь; в жизни у меня не было такой ужасной ночи. Потом я снова встретился с ним — случайно в суде, где выносили приговоры мятежникам; и он оказался таким сострадательным человеком, с необычайно отзывчивым сердцем, он так чувствует страдания других. Неужели таким может быть представитель ужасной Шаммат? Этот удивительный человек плакал, когда мятежников выводили для приведения приговора в действие! Я провел с ним несколько следующих недель. Благодаря ему я получил представление, во-первых, о планете Волиен, потом об «Империи» Волиен. Я пишу это слово в кавычках, как принято у нас, на Канопусе, — но не признак ли это нашего высокомерия? Законодательство Империи Волиен, состоящей из двух спутников — Волиенадны и Волиендесты и двух ближайших планет — Мейкена и Словина по терминологии Волиена (по терминологии Сириуса это планеты ВЭ 70 и ВЭ 71), вряд ли можно сравнить с нашим или сирианским, но, с местной точки зрения, его можно считать некоторым достижением. Кролгул иронически, но по-доброму улыбнулся, когда я заговорил об Империи Волиен, — боюсь, как я теперь понимаю, чуть ли не с презрением, — я даже покраснел.
Я услышал от него совершенно другую точку зрения не только на политику Волиена, но и на деяния Сириуса и наши собственные.
Причем настолько другую, что теперь я понял и, хоть мне больно и трудно это говорить, но рискну признаться, что мои взгляды больше несовместимы с позицией преданного государственного служащего Канопуса.
Я готов подать заявление об отставке. Что мне делать?
Всегда Ваш благодарный ученик
Инсент


Я ему не ответил, хотя, конечно, подай Инсент просьбу об отставке, я попросил бы его подумать. Но он этого не сделал. Как я слышал, он настолько тесно был связан с войсками мятежников на Волиендесте, что был ранен в руку, и его пришлось госпитализировать. Мне предстояла поездка по всей империи Волиен, но я решил повременить, пока не увижусь с Инсентом.

Сама по себе планета Волиен кипит всевозможными страстями, то же самое происходит и в четырех ее колониях, — так что мне просто некуда было поместить Инсента, а мне надо надолго оградить его от возбуждающего воздействия слов, чтобы он сумел обрести душевное равновесие. Нет, его надо было или отправлять домой, на Канопус с заключением, что он непригоден для колониальной службы, а этого делать мне не хотелось, — вы же знаете, я всегда стараюсь использовать такой опыт молодых сотрудников, который, в конечном счете, может пригодиться им для повышения своей квалификации, — или же рискнуть и запастись терпением.

Конечно, можно подвергнуть Инсента курсу лечения «Общее Погружение», но это уж в самом крайнем случае. А пока он находится в больнице.

«Истории Империи Волиен»

Выдержки из заключительной главы

Это самая крупная планета из звезд Класса 18, расположенная в дальнем уголке Галактики, снаружи, на краю ее внешней спиральной ветви. Положение планеты очень незавидное с точки зрения Гармонического Развития Космоса; и по этой причине она никогда не входила в Канопианскую империю. Мы всего лишь вели за ней Общее Наблюдение в течение тридцати тысяч К-лет. В начале этого периода благодаря эволюционному скачку население, тогда типа 11 по уровню своего развития, перешло в тип 4 (то есть галактический основной), и большая часть тамошнего населения, жившего прежде собиранием плодов и охотой, вскоре занялась сельским хозяйством, ремеслами, появились зачатки металлургии, началось строительство городов. Волиен не поддерживал особого контакта с соседними планетами. Потом, из-за космических пертурбаций — результата бешеной «переоценки ценностей» соседней Сирианской империи, население Волиена быстро выросло, ускорилась разработка материальных ресурсов, и правящая каста стала доминировать на всей планете, поработив девять десятых населения. Все планеты в этом секторе Галактики были затронуты в равной степени, и начался тот период истории, в течение которого они все занимались набегами и заселяли одна другую, и в течение двадцати одного С-года возникали «империи», одинаково недолговременные и нестабильные.

Волиен доминировал несколько раз, и несколько раз его завоевывали.

Сирианская империя, как и мы, никогда не делала попыток поглотить Волиен. В период стабильности Волиена Сириус был тоже стабилен в той или иной степени и принял решение не расширять свои границы. Но в какой-то момент под влиянием Сириуса нарушилось равновесие на Волиене: это произошло из-за потрясших всю Сирианскую империю беспорядков в результате конфликта между двумя партиями, известными как Консерваторы и Сомневающиеся, их конфликт расколол даже правящую олигархию Сириуса, Большую Пятерку. Некоторые их окраинные планеты восстали и были тотчас наказаны. Кое-кто просил разрешения отколоться и принять самоуправление. Тут тоже прошли репрессии. Эти энергичные, если не сказать жестокие, меры заставили Сомневающихся удвоить свои протесты и потребовать, чтобы Сириус изучал свои собственные ресурсы и потенциалы с целью обойтись без эксплуатации других. На краткий период власть захватили Консерваторы, и Сомневающиеся тоже пострадали. За всеми этими беспорядками проглядели тот факт, что Волиен, бывший тогда в стадии доминирования, создал свои армии и отправил их завоевывать два своих спутника. Когда Волиен окрестил себя «Империей Волиен», Сириус, как и мы еще до них, просто констатировал этот факт. Но когда Волиен, не удовольствовавшись завоеванием двух своих спутников, послал армии еще на две небольшие планетки своей солнечной системы, это Сириус уже соизволил заметить. Потому что последние две небольшие планетки были в течение С-тысячелетий предметом резких споров и разногласий. Когда Сирианская империя, задолго до описываемых событий, приняла решение не расширять свои границы, в их программе ближайших захватов и колонизации следующими числились именно эти две небольшие планетки (Мейкен и Словин). Ни мы, ни Сириус не присваивали им названий, в системе обозначений Сириуса они числились как ВЭ 70 и ВЭ 71 (Возможная Экспансия). Сомневающиеся многословно, если не сказать бурно призывали вообще не обращать внимания на эту «Империю», которая, с их точки зрения, была бесполезна из-за своей отсталости, но их требования отклонили. Решение руководства — органа правления Сириуса, Большой Четверки, — «наказать» Волиен и заявить права на ВЭ 70 и ВЭ 71 — ознаменовало новую экспансию Сириуса. Она ничем не напоминала предыдущую (та заранее планировалась и контролировалась под руководством Большой Пятерки), но оказалась результатом внутренних катаклизмов. Сирианская империя сделала необдуманный скачок за свои пределы, чем усилила свою нестабильность и неизбежно двинулась навстречу собственной гибели.

Клорати прибыл в «Империю» Волиен, когда оба ее спутника и принадлежавшие Сириусу ВЭ 70 и ВЭ 71 восстали; вспыхнул настоящий мятеж против Волиена. Все это происходило незадолго до вторжения Сириуса. [Примечание архивариуса].

Клорати Джохору,

с Волиендесты, второго спутника Волиена

Приношу свои извинения. Я занимался выпалыванием зловредной Шаммат с планет Волиена, подвергся непродолжительному нападению шамматян, затем маленько задержался для восстановления сил, а когда вышел, прежде всего занялся делом Инсента. Потому что он играет ключевую роль в планах того самого шамматянина. Я вам сообщал, что Инсента госпитализировали из-за поверхностной раны. Я заставил перевести его в специальную больницу, где лечат пострадавших из-за Риторики, и решил его навестить.

Я устроил эту больницу на Волиендесте, потому что до меня дошли следующие сведения: вполне вероятно, в ближайшее время Волиен будет жестоко разгромлен, но когда развалится его «Империя», Волиендесту это практически не затронет. Вот доказательство хорошего состояния Волиендесты: агент 23 сумел построить и оборудовать больницу, и все это с помощью восставшей стороны, под руководством довольно замечательной личности, некоего Ормарина, о нем подробнее расскажу позже, я уже привыкаю рассчитывать на его относительную свободу от иллюзий. Принцип действия этой больницы, как я ему объяснил, в пересчете на совершенно новое (для него) представление о (говоря его словами, как нынче принято на Волиене) «природе классовой борьбы» — хотя не стоит ожидать слишком многого слишком скоро, — вызвал у него острый, но, к счастью, кратковременный приступ эйфории. Вы, конечно, уже поняли, что его согласием построить эту больницу мы отчасти обязаны тому, что этому человеку оказались непонятны наши цели. К тому времени, как он понял суть дела, больница уже была построена и функционировала. Как обычно, все это сопровождалось массовыми выступлениями и протестами. Но в результате самого этого процесса — попыток понять смысл и принцип действия этой больницы, дискуссий и дебатов, иногда бурных, — появилась новая фракция, политическая по своей сути, которая стала поддерживать Ормарина и закрепила его статус.

Планета Волиендеста покрыта болотами, у нее есть спутник — луна с малым периодом обращения вокруг своей оси, и эта луна вызывает нестабильность в жителях, в самой разной степени; людям приходилось прикладывать усилия, чтобы справиться с этими состояниями, и в результате вывелась такая порода людей (частично, как вы помните, они происходят из населения Волиена), которые способны противостоять быстрым сменам состояний души, хотя внешне как бы им уступают. В свой первый приезд сюда я, помнится, впал в уныние, столкнувшись со слишком бурной реакцией жителей на все, но вскоре стал понимать, что эти проявления чувств надо воспринимать скорее как внешнее возбуждение, практически не затрагивающее душу. И понял, что есть такие аборигены, хоть их и мало, которые даже умеют использовать это состояние постоянного возбуждения, чтобы развивать и закреплять душевное спокойствие. Таков Ормарин.

Я отправился прямо в больницу, где лечат заболевших из-за Риторики. Она, по совету Ормарина, которым быстро воспользовался агент 23, называется у них Институтом исторических исследований. Я принял облик лектора, которому предлагают тут должность, но который пребывает в сомнениях.

Участок для больницы был выбран после консультаций с местными географами, была поставлена цель — обеспечить максимум природных возбуждающих факторов. Больница расположена на небольшом и очень высоком полуострове, на штормовом берегу, где океан постоянно буйно ревет и где их луна оказывает максимальное воздействие. Непосредственно за полуостровом на континенте собраны все крайности земного ландшафта — в допустимых пределах. С одной стороны возвышаются высокие угрюмые горы, усеянные могилами не в меру честолюбивых скалолазов. С другой стороны растут обширные древние леса, неотвратимо порождающие мысли о вечности, о ходе времени, о неизбежном упадке. И почти до самой больницы доходит гряда голого каменистого песка, и если пойти вдоль этой гряды, придешь к самому началу пустыни — такой жаркой, холодной, суровой, враждебной, что по ней не пройдешь, не стерев ног до кровавых мозолей; она вся в крутых откосах, и тут неизбежно обращаешь взор к небесам, иногда алым, иногда лиловым, часто цвета желтой серы, но всегда изменчивым; пустыня так густо усыпана песком, сланцами, гравием и пылью, и все это так неустанно носит с места на место вечно меняющий направление ветер, что подобное зрелище автоматически заставляет задуматься о тщете и бесполезности всяческих усилий, а если страдалец готов, спотыкаясь, прогуляться через нее по сухим костям, кускам палок, которые когда-то были лесами, или останкам кораблей (потому что эта пустыня была когда-то, между прочим, дном океана) и скал, где можно найти отпечатки давно вымерших видов, то получит самые удовлетворительные и целительные результаты. Наш агент 23 назвал все это Законом Немедленного Переключения, когда описывал, что происходит, когда, по словам местных жителей, «хорошего слишком много», и трудности порождают упрямую духовную несгибаемость, которую они выражают такими словами: «Ну и что? Есть-то надо!»

Я обследовал всю эту территорию на космолете, радуясь комфорту, и меня высадили на гребне песка довольно далеко от больницы, чтобы впоследствии я имел право говорить, что добрался в ту сторону на местном транспорте.

По большей части больничные помещения еще пустуют. Я сказал Ормарину, что при обостряющемся кризисе «Империи» все они довольно скоро заполнятся, и он успокаивал своих сторонников, извиняясь за неправильное планирование, за ненадежных подрядчиков. Возникал вопрос — кто платит за все это? Он рассказывал им небылицы о шпионах с Сириуса, которым заплачено за тайную диверсию, и это настолько соответствует истине, что даже не верится. Предполагается, что Ормарин умен и может перехитрить людей с Сириуса, так что его репутации сие никак не повредит.

Здание больницы не очень отличается от подобных, которые мы спроектировали в нескольких наших колониях, имеющих сходные условия.

Вы прекрасно знаете, с какой неприязнью я посещаю такие места: можете мне поверить, я все-таки понял, почему я оказываюсь в них так часто. Я даже пересилил себя до такой степени, что внес свой вклад в эту науку: я скоро дойду до Департамента Риторической Логики, который сам придумал.

Должен сообщить вам, что состояние Инсента внушает опасения. Я нашел его в отделении Основ Риторики, потому что он недостаточно прогрессировал, чтобы его перевели оттуда в другое место. Эта палата расположена на фасаде здания, где балконы нависают над постоянно бьющимися, стонущими и ревущими волнами. Ветры воют и ревут круглые сутки. Чтобы усилить воздействие, мы организовали музыкальный фон — подобрав музыку самого ослабляющего рода — в основном написанную композиторами Шикасты (см. «История Шикасты, XIX век; экзальтанты и жалобщики: музыка»). Большинство пациентов — добрая их часть — наши агенты, потому что вы неизбежно заметите, как много их на этом этапе пало жертвами безрассудного фанатичного энтузиазма, — переросли это первичное инфантильное состояние и переведены в другие палаты, так что бедный Инсент остался в одиночестве. Когда я вошел, он глазел на волны океана, которые в лучах меланхоличного заката приобрели алый оттенок; его внутреннее состояние должным образом передавал халат из красно-пунцового шелка, роскошность которого поразительно подчеркивала его забинтованная, как у солдата, рука. Слезы ручьем катились по его бледному лицу, на котором застыло самое трагическое выражение. Вы ведь помните, он выбрал для своего облика большие черные сентиментальные глаза, нам еще тогда следовало обратить на это особое внимание (мне тут впервые пришло в голову, что вы-то, возможно, как раз и обратили). Но это уже тогда было плохим знаком… Да, большие трагические черные глаза скорбели по поводу излишних затрат воды — эта фраза вполне в духе той книги, которая лежала открытой на его коленях, книга опять-таки автора с Шикасты, называется «Герой проигранного дела». Он не смотрел на экран, на который проецировались его медитации за истекший день, кстати, этой программой я горжусь: опять Шикаста! Просто бесценной оказалась та бедная планета при разработке нашей канопианской методики для нынешних условий! Две огромные армии, снабженные новейшим оружием убийства в рамках существующей технологии, воевали друг с другом в течение четырех Ш-лет, проявляя предельный героизм и преданность долгу, и все это в самых гнусных и жестоких условиях, ради целей, которые спустя поколение их собственные непосредственные преемники оценят как глупость, самообман и жадность, все это подстрекалось словами, использованными для воспламенения бурного соперничества на почве национализма, причем каждая нация была убеждена, под гипнозом слов, что именно ее дело правое. Миллионы людей пали, непоправимо ослабив обе нации.

— Инсент, — сказал я, — да ты не принимаешь лекарство!

— Нет! — закричал он, вскочил и обеими руками вцепился в столбик балюстрады, слезящимися глазами уставясь на бьющиеся и гудящие волны, брызги от которых долетали до окон больницы. — Нет! Больше мне не вынести! Не могу и не буду! Я не могу вынести ужаса этого мира! А сидеть тут час за часом и смотреть на эту запись трагических потерь и утрат…

— Ну, — заметил я, — ты же не бросишься в волны, правда ведь?

Это оказалось моей ошибкой, Джохор. Я недооценил его деморализации, но как раз успел поймать Инсента за руку, когда он решил махнуть через балюстраду.

— Еще чего, — услышал я свой голос, я его бранил, — что за безответственность! Ты прекрасно знаешь, что тебе надо просто вернуться и все начать сначала! Ты знаешь, во что обойдется новая экипировка для тебя, а уж чего стоит поместить тебя в нужное место и в нужное время… — Я записываю эту маленькую тираду, чтобы показать вам, как быстро на меня повлияла общая атмосфера; вы уверены, что я гожусь для этой работы? Но Инсент тут же принялся жалеть себя и обвинять себя, сказал, что ни на что не годен (да, я услышал отзвук своих огорчений — спасибо!), что не готов к этой работе, недостоин Канопуса. Да, он был готов согласиться (потому что знал, что я не могу быть неправ), если бы я настаивал, что Шаммат — зло; но это убеждение осталось бы лишь у него в голове, чувства же у него были не в ладу с мыслями, он не верил, что когда-нибудь снова станет цельной личностью… И все это — под музыку Чайковского и Вагнера.

Я включил для него особую терапевтическую программу, иллюстрируемую роликом новостей о последних волнениях на планете, находящейся на самом краю Сирианской империи, где она граничит с Империей Путтиоры. Обитатели Полши, постоянные жертвы набегов той или другой Великих Держав, иногда Сириуса, а иногда Путтиоры, благодаря этому непрерывному давлению на них и напряженной обстановке, из-за постоянно прилагаемых усилий сохранять свою национальную идентичность и самоощущение себя гражданами Полши, выработали в себе лихой, героический, отчаянный национальный характер, которым они издавна славятся. В двух огромных империях (не говоря уж о нашей) полшане известны своей особо трагической и даже склонной к самопожертвованиям натурой. Более благоразумные соседи критикуют их за это, особенно те, кого более крепко прижала пята (простите за выражение) Путтиоры или Сириуса; но ими восхищаются другие, менее прижатые планеты, обычно степень этого восхищения обратно пропорциональна расстоянию от оказывающих давление центров власти. Таким образом, «дело полшан» имеет тенденцию особенно страстно превозносить такие планеты, как Волиен, которые сами давно не подвергались нашествиям.

Войны и резня, которые всегда наводняют Полши, в последнее время прекратились, настолько надолго, что успело вырасти поколение, личный опыт которого сводится лишь к словесным поощрениям Сирианской Риторики, к идеям, генерированным Сирианской Моралью. И этот самый восхитительно храбрый народ заявил Сириусу, что Сирианская Мораль и ее хранители, по определению, должны приветствовать самоопределение планет, справедливость, свободу демократии (и так далее и тому подобное). Потому Полши намерена впредь взять в свои руки управление собственными делами. В то же время эти неустрашимые люди приглашают все соседствующие с Сириусом колонии последовать их примеру — пойти по пути самоопределения, демократии, справедливости, Морали (и так далее и тому подобное). Сириус (в данном случае Консерваторы) следил за всем этим без удивления, потому что мятеж — это и есть то главное, чего они ожидают и что изучают, и не делал абсолютно ничего, воздерживаясь от интервенции вплоть до того момента, когда герои уже дошли до того, что выбрали собственное правительство, которое отбросит Сирианскую Мораль и установит свою. И тогда Сириус зашевелился. Благодаря этой задержке они дали возможность каждой отдельной личности обоего пола, потенциально готовой к подрывной деятельноста, самоопределению, героизму, враждебной агитации, антисирианским настроениям, принятию Морали Полши (и так далее и тому подобное), проявить себя и таким образом допустить, чтобы их арестовали, уничтожили, изолировали, то есть позволили обезвредить возможную оппозицию. По крайней мере, на срок существования настоящего поколения.

— Клорати! — взывал Инсент со слезами на глазах. — Вы говорите, что тирании никогда не следует противодействовать?

— Когда ты слышал от меня такие слова?

— Да вы только посмотрите на это благородство! Какое самопожертвование! Какая отвага! Какой безрассудный героизм! А вы стоите тут с сухими глазами, Клорати! Империи появляются и исчезают, говорите вы, и я помню, как вы невозмутимо излагали эту тему на наших занятиях в Канопусе. Но они рушатся, безусловно, потому, что восстают порабощенные народы! Разве не так?

— Инсент, ты согласен со мной, что исход и последствия данного конкретного героического эпизода было не так уж трудно предсказать?

— Я не хочу об этом думать! Я не могу этого вынести! Я бы хотел умереть! Я ничего знать не желаю! Выключите эту ужасную штуку!

— Инсент, — увещевал я, — тебе придется выслушать меня: ты очень болен. Но ты обязательно выздоровеешь, можешь мне поверить.

И я ретировался, оставив его рыдающим, он заламывал руки, потом широко их раскинул, обратившись к волнам, будто собирался обнять весь океан.

Проконсультировавшись с врачами, я узнал, что никому до сих пор не удавалось так долго устоять против этого лечения. Было понятно, что они растерялись. В конце концов, такое интенсивное разнообразие приемов гомеопатической медицины — лучшее (если не худшее) из того, на что мы способны. Короче, никогда у нас не было случая, подобного Инсенту. В каждом другом остром случае сравнительно быстро наступает стадия, выражаемая словами «Ну и что!», после которой пациент быстро выздоравливает.

Когда врачи заявили, что больше ничего не могут предложить, я их успокоил, сказал, что обдумаю этот вопрос сам и возьму на себя ответственность.

Потом ненадолго заглянул в отделение Риторической Логики, работа которого основана на противоположном принципе, а именно — снятии эмоционального стимула.

В верхнем этаже того крыла здания, которое не выходит на океан (из его окон видно начало пустыни, где с одной стороны высятся горы, а с другой — темный неподвижный лес), мы построили просторные, не заставленные мебелью побеленные комнаты, тишину в которых нарушают только щелчки компьютеров, куда с диспетчерского пульта подаются исторические тезисы, типа «капитализм есть несправедливость», «коммунизм есть несправедливость», «свободный рынок есть прогресс», «монархия — гарант стабильности», «диктатура пролетариата должна предшествовать отмиранию государства». И прочее в том же духе.

Но эта палата была пуста: ее время еще не пришло.

В поездку к Ормарину я не взял с собой агента 23. У того наблюдались явные симптомы заболевания Риторикой. Этот парень сам просился в исправительное заключение и потом доказал, что болезнь на самом деле овладела им всерьез, потому что он уже не понимал, что болен, а заявлял с большим чувством, что высокий стиль, в котором написана Конституция «Империи» Волиен, сулившая счастье, свободу и справедливость каждому своему жителю как неотъемлемые, неотчуждаемые права, ему кажется «самым волнующим», что он встречал в жизни. Сейчас бедняга помещен в палату Умеренной Риторики и, надеюсь, скоро придет в норму.

Теперь об Ормарине.

Проще всего его можно охарактеризовать, сказав, что в нем воплощается ряд противоречий: он работает в очень напряженных условиях, и в этом его сила и его же слабость.

Вспомните, когда Волиен завоевал Волиендесту, местные жители были уничтожены или взяты в рабство, и их собственную страну у них фактически отобрали. Может, вы не помните, потому что это в принципе невозможно, но этот жестокий процесс совершался под напев риториков, заявлявших, что все это делается ради блага названных народов. Умение искажать истину методами риторики — это и есть то умение, которое, естественно, особенно интересует наших канопианских исторических психологов в связи с Сирианской империей, но мне кажется, что они просмотрели крайние случаи этой патологии, пример чему — «Империя» Волиен. По крайней мере, я обращаю внимание на это умение искажать истину сейчас, потому что оно жизненно важно для того, что я замечаю при своих поездках (в основном секретных) по Волиену и его четырем колониям.

Ормарин всю свою жизнь воплощал тип «неудачника», хотя его надо воспринимать не как жалкого полураба, а, пожалуй, как менее удачливого среди победившего меньшинства. Будучи разумным существом, он вполне осведомлен об этой аномалии и для компенсации способен, дай ему только повод разразиться потоком жалостливых и скорбных слов, описывая состояние народа. Такое умение Ормарина лить словесные потоки сетований вполне оценили его сограждане, которые на официальных мероприятиях требуют от него скорбных выступлений по поводу эксплуатируемых, начиная со слов типа: «А теперь я хочу сказать, что положение наших товарищей, таких же рабочих, как мы, всегда на переднем крае моих забот…» и так далее.

Это и есть первое и худшее противоречие в характере Ормарина.

А вот и следующее: хотя он представляет интересы наиболее необеспеченных своих сограждан, причем некоторые из его сотоварищей действительно живут в нищете, его же собственный образ жизни вряд ли можно описать как отсутствие достатка. Его вкусы совпадают со вкусами счастливого меньшинства во всей «Империи» Волиен; но он понимает необходимость это скрывать. Было время, когда Ормарин считал эту необходимость лицемерием и претерпел кое-какие мучительные перемены в образе жизни: в какой-то момент решился жить на среднюю зарплату низкоквалифицированного рабочего, в другой — на свою зарплату чиновника; а в какой-то еще период жизни провозглашал в своих речах, что статус обязывает его жить лучше, чем живет средний человек, но только с целью демонстрации того, что доступно для всех, — и так далее. Но тут возник другой фактор — вы, думаю, угадали, кто и что, — это Кролгул, истинное воплощение Шаммат, Отец Лжи. Из конца в конец и во всех направлениях империи странствовал и сейчас странствует Кролгул, по всем пяти планетам «Империи», — преследуя свою цель: представлять черное белым, а белое — черным.

Кролгул — персона внешне привлекательная, со всеми достоинствами крепкого малого, носителя бессознательной жизненной силы, и он покорил Ормарина тем, как в своей шумной манере, весело и откровенно, отчетливо и грубовато, сформулировал волновавший Ормарина компромисс его жизни.

— Посмотри на это честно, — сказал он, — в такое время, когда надо выжить, когда всем не повезло, мы должны плыть по течению и адаптироваться к обстоятельствам.

Он представил Ормарина самому себе как личность, способную успокоить народ, от которого получает власть, личность, по своей сущности воплощающую их всех и каждого из них, или такую, какой каждый бы хотел видеть себя. Он научил Ормарина смотреть на себя как на человека надежного, обстоятельного, обходительного, — добродушно терпимого к собственным недостаткам в отношении плотских удовольствий, — хотя эти недостатки должны быть самыми примитивными слабостями, — как на человека, обладающего чувством юмора, говорящего неспешно, носителя здравого смысла.

В сущности, если говорить об Ормарине, картинка не так уж безумно далека от истины: Ормарин на самом деле обладает многими из перечисленных качеств. Но Кролгул наклепал множество особ, отвечающих этому имиджу, по всей «Империи», так что куда ни пойдешь — всюду натыкаешься на представителей «рабочих» или «народа», которые обходительны, обстоятельны и так далее, — и которые все, без исключения, курят трубку и пьют пиво и виски (конечно, в меру), поскольку эти привычки ассоциируются со здравым смыслом и благонадежным поведением.

Ормарин вскоре перестал комментировать, что ненавидит курить трубку и пить пиво, не любит виски, а сигареты предпочитает определенного сорта, конфискованные космическими рейдерами из грузовых кораблей Сириуса, вместе с раздобытым таким же образом нектаром, произведенным на Сириусе (в метрополии). Ему неуютно в той личине, которую он сам же на себя и надел, он извиняется за нее, когда ему кажется, что его собираются критиковать. Итак, это вторая его черта, или противоречие.

Третье противоречие: его предки родом с Волиена, тем не менее вся жизнь Ормарина построена на борьбе — на словах — с доминированием Волиена, хотя в то же время он желанный гость на этой планете, где получили образование его дети. Волиен выкачивает богатства из своих четырех колоний, представляя себя в то же время их благодетелем под лозунгами типа «Помощь несчастным» и «Развитие отсталых». Таким образом, Ормарин постоянно участвует в проектах «развития» Волиендесты, разработанных на Волиене, но при этом неизменно протестует, произнося великолепные речи, которые исторгают слезу из глаз каждого слушателя (даже у меня самого, если не спохвачусь вовремя, так что да, я вполне осознаю исходящую от него опасность), вещая, что мол эти проекты — одно лицемерие.

Четвертое противоречие связано с Сириусом. Поскольку самому Волиену сравнительно нечего бояться нашествий, благодаря высокому моральному духу его населения, которое хорошо кормится, имеет благоустроенное жилье и получает хорошее образование, по сравнению с четырьмя его колониями, Сириус игнорирует метрополию (разве что засылает на Волиен своих шпионов) и в первую очередь оказывает давление на его колонии, особенно на Волиендесту, так что Ормарин, ненавидящий «голый империализм» Волиена, — именно так он, от лица своих избирателей, всегда говорит об этой планете, где родились его собственные не очень отдаленные предки, — способен скорее, чем обитатели Волиена, посочувствовать Сириусу, чьи попытки вступить в переговоры всегда выражены в виде «помощи» или «совета» и, конечно, в виде бесконечных и красноречивых риторических описаний колониального положения Волиендесты.

На Волиендесте, а также на Волиенадне, на Мейкене и Словине не хватает больниц и учебных заведений любого рода, там нет таких удобств, какие на Волиене считаются само собой разумеющимися, — и все это Сириус предлагает «безвозмездно».

Иногда среди разглагольствований риториков Волиена встречаются отточенные и меткие фразы. Вот одна из них: «Нет такого понятия, как бесплатный ланч». К сожалению, Ормарин не соотносит эту символическую фразу со своим положением.

Мое же собственное положение осложнилось: мне не хотелось, чтобы он применил эту фразу ко мне, здесь она неприемлема.

Я встретился с Ормарином на официальном мероприятии: он стоял на склоне низкого холма с группой сподвижников и наблюдал, как подрядчик с Сириуса строит участок шоссе.

Это шоссе, восхитительное сооружение, двухполосная магистраль, свяжет столицу с морским портом. Сириус постоянно доставляет самолетами все новые партии рабочих со своих планет 46 и 51, поселяет их в соответствующих кварталах, охраняет их и следит за ними. Этим несчастным не разрешено вступать в контакт с местным населением, так потребовало правительство Волиендесты. И вот так получилось, что я увидел Ормарина в еще одной его сомнительной роли, характерной для этого человека: он со своими товарищами, возможно, и не одобрял использование рабского труда или жестокого обращения с рабочими, и все же они пришли сюда поаплодировать получению «дара» — этой дороги. Когда я подошел поближе, все мужчины-чиновники тут же достали свои трубки и задымили, а две женщины торопливо спрятали надетые на них привлекательные шарфы и украшения сирианского происхождения. Я подошел как раз вовремя и услышал речь Ормарина, которую транслировали для дорожных рабочих, их охраны и делегации с Сириуса.

«Выступая от лица трудящихся мужчин и женщин этой планеты, я с большим удовольствием открываю этот участок шоссе и выражаю благодарность нашим щедрым благотворителям с Сириуса…» и так далее. И в этот момент Ормарин уже сообразил, кто к ним подошел.

Ормарин мне симпатизирует и всегда рад нашим встречам. Потому что знает: передо мной ему не надо надевать личину. Все же он, правда, иногда подозревает, что я шпион с Сириуса; или вообще какой-то шпион откуда-то, может, работаю на правительство центрального Волиена. Иногда Ормарин шутит, что «не должен бы связываться со шпионами», одаривая меня взглядом, в котором смешаны «откровенная честная скромность» (часть имиджа государственного чиновника) и внутренняя неловкость от необходимости нести этот имидж. Или имиджи…

Я обычно в ответ шучу, что в любой момент времени среди его помощников есть как минимум один шпион центрального правительства Волиена, один работающий на власти Волиендесты, и, возможно, по одному с Волиенадны, ВЭ 70 и ВЭ 71, а также несколько с Сириуса. Он отвечает шуткой: мол, если это правда, тогда, выходит, половину его помощников составляют шпионы. Я шучу: мол, он наверняка понимает, что сам дал точное описание своего окружения. И тут Ормарин надевает личину, обязательную для таких моментов, — будто его вынудили согласиться с невозможной правдой, — этакое выражение хитрости и умудренного жизнью сожаления и одновременно скептицизма, говорящего, что ничего уж тут не поделаешь.

Он на самом деле окружен шпионами всех типов, некоторые из них — его самые квалифицированные помощники. Шпионы, наделенные особым талантом, скажем, администрирования, которые просочились в административные органы с целью шпионажа, часто наслаждаются своим побочным занятием и даже дослуживаются до высоких постов и тогда, бывает, сожалеют, что не начали свою карьеру с поста простого «слуги народа», как тут это называется. На своих же закрытых встречах они высказывают огорчения типа «Ох, понимал бы я раньше, что гожусь для настоящей работы, так не пришлось бы мне довольствоваться шпионской деятельностью». Но это уже другая история.

Ормарин вскоре закончил официальную часть мероприятия; его коллеги разошлись; он сбросил свой официальный имидж, обменявшись со мной заговорщической улыбочкой, и мы вместе уселись на склоне холма. На вершине холма напротив нас контингент с Сириуса направлялся в свой космолет, чтобы ехать домой. Несколько сотен рабочих с Сириуса суетились вокруг шоссе, и до нас доносились окрики и приказы надсмотрщиков.

Погода на этой планете неустойчива, но изредка выпадают минуты, когда не приходится терпеть неприятную жару, холод или многочисленные осадки.

Мы в молчании следили за одним человеком, который только что был рядом с нами: он бегом догонял группу с Сириуса, чтобы доложить обо мне и моем прибытии.

Я облегченно вздохнул, когда Ормарин решил не начинать свою ритуальную жалобу в стиле «Ох, как ужасно, когда вынужден работать с обманщиками…» и так далее. Вместо этого он обратился ко мне с вопросом:

— Прекрасное шоссе они там строят, да?

— Согласен. Уж что-что, а строить дороги сириане умеют. Оно называется шоссе первого класса, первого сорта для войны второго типа, с полной оккупацией. — Мой ответ был тщательно продуманным: я хотел натолкнуть Ормарина наконец на вопрос: а сам-то ты откуда?

— Не сомневаюсь, им можно будет воспользоваться для любых перевозок! — поспешно сказал он и огляделся в поисках чего-нибудь нейтрального, желая перевести разговор на другую тему.

— Ничего подобного, — твердо заявил я. — То, что строит Сириус, предназначено для четко определенной цели. Это шоссе предназначено для целей оккупации после войны второго типа.

Может, хоть теперь-то он наконец спросит? Нет! В ответ я услышал:

— Да брось ты, не будешь же смотреть в зубы каждому дареному коню.

— Еще как будешь. Особенно этому.

Увы, я неточно все рассчитал, потому что Ормарин принял героическую позу, оставаясь сидеть по-прежнему на небольшом камне рядом с симпатичным цветущим кустом, и завел свою песню:

— Мы будем сражаться с ними на пляжах, мы будем сражаться с ними на дорогах, мы будем сражаться с ними в воздухе…

— Не уверен, что вы многого добьетесь, сражаясь с Сириусом в воздухе, — благоразумно заметил я, намереваясь сбить эту напыщенную манеру, в которую все они тут запросто впадают.

Наступило молчание. Ормарин по-прежнему бросал на меня быстрые беспокойные взгляды. Но не знал, о чем спросить. Или же просто не хотел задавать мне ключевого вопроса, и, возможно, это было как раз хорошо. Дело в том, что понятие «Канопус» у них всегда ассоциируется с мифом, и он, возможно, не смог бы понять моего объяснения или же не так быстро его воспринял бы, как мне требовалось.

Я облегчил Ормарину жизнь, заставив считать меня пришельцем с Сириуса, хотя бы временно:

— Я видел, как строили шоссе такого типа на десятке планет перед тем, как на них вторгнуться.

Опять наступило молчание.

— Ох, нет, нет, — помолчав, сказал он. — Не могу с тобой согласиться. Я хочу сказать, все мы знаем, что у Сириуса сейчас хватает забот, им надо поддерживать в подчинении свои соседние планеты; не станут же сириане добавлять себе хлопот… и вообще… нечего им думать, что они одолеют… — Затем последовали несколько минут ритуального патриотического колебания воздуха.

На эти слова я ничего не ответил, и Ормарин сменил тон и уже другим голосом, тихим, испуганным, проговорил:

— Но я не могу без страха на это смотреть — я действительно не думаю, что захотел бы жить под властью сирианской оккупации.

Я процитировал ему отрывок из истории Волиендесты, какой она записана в наших хрониках:

— Из четырнадцати планет Звезды П 79 три обитаемы: Планета Три и две ее луны. Главная особенность их истории — что их жители тысячелетиями вторгались друг к другу и заселяли чужие планеты. Самый долгий период стабильности составлял несколько тысяч тысячелетий, когда Луна Два захватила и победила две другие планеты и удерживала их в своем подчинении путем особо жестокого деспотизма…

Он перебил меня, на что я и рассчитывал:

— Прости, Луна Два — это была та планета или…

— Это были вы. А Волиенадна — Луна Один.

Чудесное это было зрелище — наблюдать, как на лице Ормарина появилось выражение удовлетворенной гордости, о котором сам он и не подозревал.

— Мы, Волиендеста, управляли всеми тремя планетами? Волиен тогда, значит, был неудачником?

— Да, это ты верно сформулировал: Волиен и ваша братская планета Волиенадна были неудачниками.

Ормарин осознал, что выражение торжествующей гордости вряд ли украшает оппонента империй, подкорректировал выражение лица и сказал:

— В нашей истории не говорится ничего подобного. И, кроме того… — оппонент империй подбирал подходящие слова, — …местные жители — довольно отсталый народ. Я хочу сказать, в этом нет их вины… — И тут он стал бросать боязливые взгляды направо и налево, на случай, не подслушивает ли кто. — …Есть логичные объяснения этому, исторические причины, но они немного, скажем так…

— Отсталые, — категорично сказал я, и на его лице выразилось облегчение.

— Как всегда бывает, — продолжал я, — тогда настало такое время, что народы двух порабощенных вами планет стали сильными и уверенными в себе, преодолели трудности и разработали втайне способы и методы, как свергнуть — не вас, а ваших предшественников, которых они почти целиком стерли с лица земли. Впрочем, невелика потеря, раса-то была довольно несимпатичная. По крайней мере, так считали те, кого они подчинили себе. Но еще сохранились их черты в аборигенах, если знаешь, куда смотреть.

— Удивительно, — пробормотал Ормарин, и на его широком честном лице (пожалуй, сейчас по-настоящему честном) отразилась напряженная попытка вникнуть в историческую ретроспективу. — И мы ничего об этом не знаем!

Для меня наступила минута сказать «Зато, к счастью, знаем мы…», но я решил пока промолчать о Канопусе. Я видел, как Ормарин в высшей степени задумчиво и проницательно рассматривает мое лицо; он знал намного больше, чем говорил, и даже больше, возможно, чем признавался сам себе.

— Остальное узнать не желаешь? — спросил я.

— Ты должен понимать, для меня все это — просто настоящий удар.

— То, что я сейчас тебе расскажу, записано в вашей истории, хотя, конечно, подано не под таким соусом, как у нас. Итак, слушай. Луну Два — это вы — и Луну Один оккупировал Волиен на несколько В-веков. И это оказалось не так чтобы плохо. Ваша планета — Луна Два — погрязла в невежестве настолько глубоком, что ваши прежние подчиненные с Волиена вас завоевали. Жители Волиена, до недавнего времени ваши рабы, были очень самоуверенны, знали всякие ремесла и технику, все это в основном позаимствовали от вас. Пожалуй, именно они сохранили для вас ваше наследие, хотя бы частично. Эти черты были представлены, пожалуй, можно сказать, представлены по-новому и сохранились на Волиене, хотя из-за внутривидового скрещивания в той новой расе — энергичной новой расе Волиена — скоро стало трудно определить, кто родом из аборигенов, а кто с Волиена. И этот же процесс шел на Волиенадне. Там даже быстрее, потому что из-за ужасно тяжелой жизни на той ледяной планете тамошний народ всегда был крепким и выносливым. Очень скоро Луна Один, или Волиенадна, частично отвергла, частично поглотила своих пришельцев с Волиена, ну а затем победила Волиен и заселила вашу планету.

— Один из моих предков, — с гордостью вставил Ормарин, — был родом с запада Волиенадны.

— Оно по тебе и видно, — заметил я.

Со скромным видом Ормарин протянул вперед обе руки, чтобы вызвать у меня восхищение. Руки были очень большие, сильные, характерные для жителей запада Волиенадны.

— Не забудь, мы задали им хорошую трепку, так что победа далась им нелегко, — похвастал он.

— Нет, конечно. Когда они высадились, их встретила армия в тысячу волиендестанцев, и вся тысяча полегла. Все до единого, всех испепелило оружие Луны Один.

— Это верно. Наша Доблестная Тысяча. А агрессоров было убито девять десятых, хотя у волиендестанцев, по сравнению с ними, было весьма примитивное оружие.

— Да, бойня была та еще: и местных много полегло, и пришельцев.

— Это точно.

— Славная, героическая глава в истории обеих сторон.

— Да уж.

— Я сегодня любовался двумя памятниками — они стоят бок о бок на вашей главной городской площади, в память о том славном дне, один в честь Доблестной Тысячи, волиендестанцев с Луны Два, а другой — в память Героических волиенаднанцев, с Луны Один. Это ваши предки, их кровь течет в ваших жилах. Вместе, конечно, с кровью волиенцев и многих других.

Ормарин смотрел на меня не отрываясь, задумчиво, немного скорбно.

— Верно, парень, — сказал он. — Я теперь тебя понял довольно хорошо. Ты меня предупреждаешь — о чем же?

— А сам ты как думаешь, Ормарин?

— Ты на самом деле считаешь, что Сириус станет?..

— Вы слабы, разобщены, в упадке.

— Мы будем сражаться с ними на…

— Да, да. А ты не думаешь, что?..

— Откуда ты так в этом уверен, если сам не агент Сириуса, а? Я уж начинаю подозревать…

— Нет, Ормарин, я не их агент. И я уверен, что ты на самом деле не думаешь ничего подобного. Зачем мне какие-то особые источники информации, чтобы понять очевидное? Когда планета слаба, разобщена, пришла в упадок, почти всегда ее захватывает более сильная планета или группа планет. Это такой закон. Если не Сириус, найдется другая держава. Почему ты считаешь, Ормарин, что этот закон не для вас?

Внизу, в долине, темнело. Охранники, бегая вокруг толпы по новому шоссе, пинками согнали сотни рабов — дорожных строителей — в колонну по двое и на ночь увели в бараки.

— Бедняги, — вдруг страстно проговорил он с неподдельной жалостью. — Такой же будет и наша участь?

Я ответил:

— Сирианская империя давно прошла свой пик развития. Она медленно растет уже в течение… ты просто не поймешь, если я тебе сейчас расскажу, скольких тысячелетий. Ваша история насчитывает несколько тысяч ваших лет. Сирианская империя самая большая по размеру в нашей галактике. Бывало время, когда ее рост замедлялся, случались периоды, когда она уменьшалась в размерах из-за нерешительности своих правителей. Но в целом она растет. Этот последний период отличается маниакальным и неистовым незапланированным ростом, из-за внутренних распрей среди правящих классов Сириуса. Интересно отметить: по нынешней теории управления Сирианской империей, ее расширение не предполагается! Увеличение территории не стоит на их повестке дня. Они не глупы, эти сирианцы, по крайней мере, не все из них глупы: хоть кто-то отдает себе отчет, что они не контролируют своих действий, и только сейчас начали понимать, что это возможно, что империя может контролировать свое развитие в соответствии с… но это уже другая история. — Я наблюдал за лицом собеседника, ловя проблеск понимания, и если бы заметил хоть малый его признак, я бы договорился в итоге до разговора о Канопусе и о том, что управляет нами. Но на лице Ормарина застыло только напряженное внимание — попытка следить за ходом моей мысли, которая, даже если и была доступна его пониманию, но для него оказалась слишком новой, сразу не усвоить. — Недавно я имею в виду сравнительно недавно, конечно, — Сириус захватил несколько новых планет, но не в результате планового и осмысленного решения, вовсе нет, а просто из-за того, что было поспешно принято какое-то решение, принято в ответ на непредвиденное обстоятельство.

— Поспешно, — пробормотал Ормарин, указывая на прекрасное полотно шоссе, простирающееся под нами, по которому рабов-рабочих отводили на ночь в бараки.

— Решение о строительстве этого шоссе было принято один С-год назад. Это произошло, когда Волиен захватил две планеты, которые Сириус считает частью своей Империи.

— Ты не досказал мне ту историю.

— Западные люди, те беспринципные победители, кровью которых ты так гордишься, создали тут и на Волиене широко разветвленное общество с разнообразными ремеслами. — Тут я заметил, что Ормарин тонко улыбнулся, глядя вниз, на свои могучие западные руки. — Но, как всегда бывает, Луна Один и ее две колонии потеряли импульс развития… На этот раз наступила очередь Волиена снова вознестись и победить. Это была довольно интересная маленькая империя, недавняя Империя Волиен, у нее были свои умеренные представления о справедливости, власти были небезразличны к благосостоянию своего народа, по крайней мере в теории, они пытались ввести в свой правящий класс верхние слои населения побежденных народов…

Я увидел, что мой собеседник пристыжен, и услышал, как он вздохнул.

— Видишь ли, — продолжал я, — ты мог бы выбрать жизнь в кварталах и бараках с аборигенами и не идти на компромисс, но ты не стал…

— Да поверь ты мне, — заговорил он хрипло, и в голосе его звучало страдание, что я спровоцировал почти намеренно, — я ночами не спал, себя ненавидел.

— Ну да, как же… — усмехнулся я. — Но факт остается фактом: что сделано, то сделано, и в результате ты занял ключевое положение на этой планете. А когда придут сириане…

Но я переиграл. Стимул оказался слишком высок.

Ормарин вскочил на ноги на уже потемневшем холме, за его спиной всходили яркие звезды, — одна из них Волиен, его нынешний хозяин, — и, подняв к небу правый кулак, этот кулак западника или волиенаднанца, он начал ораторствовать:

— Я стою тут как свободный человек, дышу свободным воздухом, мои ноги опираются о мою землю! Я не намерен подчиниться тирании вражеских завоевателей, уж лучше я соберу камни с этого склона, если понадобится, заготовлю дубины вон в том лесу и буду бороться, пока смерть не одолеет меня и…

— Ормарин! — попытался я его остановить. — Какое отношение имеют все эти прекрасные намерения к твоей ситуации? Прежде всего, у тебя есть эффективное современное оружие, вы, свободный народ Империи Волиен… — Но все слова были бесполезны.

— Тот, у кого есть истинное мужество, никогда не выберет жизнь раба, если можно умереть в борьбе! Кто — какой мужчина, женщина или ребенок — из вас знает, что такое стоять с высоко поднятой головой…

Боюсь, должен признаться: приступ оказался сильным. Мне пришлось поместить Ормарина в больницу на несколько дней.

Но я должен сообщить вам кое-что похуже. Оказавшись в больнице, я отправился посмотреть, как обстоят дела у бедного Инсента. Найдя его сравнительно здравомыслящим и способным объективно оценивать свое состояние, я попросил его разрешения на проведение эксперимента.

Эксперимент был из простейших, основанный на слове история.

Услышав само это слово, Инсент сохранил хладнокровие. От слов «исторический пульс» у него пульс забился быстрее, но потом успокоился. При словах «исторические процессы» больной оставался непоколебимым.

Перспективы истории — то же самое. Ветры истории — Инсент начал проявлять признаки возбуждения. И они не уменьшались. Тогда я решил рискнуть, но, видимо, поспешил: увеличил дозу, попробовав словосочетание «логика истории». В этот момент я начал понимать всю безнадежность затеянного эксперимента, потому что Инсент задышал быстрее, лицо его побледнело, зрачки расширились. Неизбежность исторических уроков… исторические задачи…

Но только на словах «мусорный бак истории» я отступился. Он вскочил на ноги, сильно возбужденный, обе руки поднял кверху, готовый погрузиться с головой в декламирование, и тут я сказал:

— Инсент, что нам делать с тобой?

Этот взлет риторики следует извинить создавшимися обстоятельствами.

Я велел медицинскому персоналу как следует присматривать за ним.

Но Инсент сбежал. Думаю, можно не объяснять куда. Я поехал в Волиенадну, где действовал Кролгул. Оттуда пришлю следующий рапорт.

Клорати Джохору, с Волиенадны, первого спутника Волиена

Эта планета — не из числа самых приятных. Ледяной покров, которым она была покрыта до недавнего времени, отступил к полюсам, оставив после себя типичный ландшафт: шероховатая сухая почва, вся в рубцах после интенсивного перемещения льдов и в результате воздействия ветров. Растительность здесь скудная и тусклая. Бурные реки все еще несут растаявший снег и лед, навигация затруднена, тут мало что может доставить удовольствие и дать возможность расслабиться.

Исконные жители планеты — генетические наследники людей ледникового периода — внешне тяжеловесные, плотные, сильные, с замедленной реакцией. Такими же огромными руками, которыми так гордится Ормарин, они строили стены из блоков льда, спасали животных, провалившихся в полузамороженную воду; эти руки душили, молотили, выкручивали, ломали, рвали, изготавливали орудия производства из рогов лосей и их костей. Вторжения народов менее дерзких (в противоположность Луне Два, эту планету завоевывали и заселяли не один раз обитатели планет С-ВЭ 70 и С-ВЭ 71) не ослабили породу, потому что условия жизни по-прежнему оставались трудными, и те, кто не смог адаптироваться, попросту вымирали.

История этой планеты, таким образом, не сильно отличается от истории Волиендесты, но являет собой пример могущества природных условий. Этот народ по характеру угрюм и меланхоличен, медлителен во всем, но вместе с тем местным жителям свойственны ужасные приступы гнева и припадки безумия, и даже сейчас можно угадать по настороженному повороту головы, по возмущенному взгляду, когда глаза, кажется, не только смотрят, но и слушают, так их предки прислушивались к звукам, которые могли нести с собой предупреждение или угрозу, — завывание ветра, треск льда от перегрузки, глухой звук снежного обвала.

После последнего вторжения Волиена условия их жизни стали хуже. Тут все дело в обилии минералов: теперь, куда ни глянешь, повсюду понастроены заводы, шахты, целые города, существующие только для извлечения и переработки минералов, которые отправляются на Волиен. Аборигены, работающие в этих шахтах, живут в рабских условиях и умирают молодыми из-за болезней, вызванных в основном нищетой или пылью и радиацией — результатом переработки минералов. Правящий класс планеты живет на Волиене, а для тех, кто остался на этом спутнике, существует несколько более благоприятных зон, которые Волиен поддерживает и сохраняет; жители этих зон изо всех сил стараются закрывать глаза на страшную жизнь своих соотечественников.

Условия существования на Волиенадне настолько экстремальны, что ее, по моему мнению, можно спокойно называть рабской планетой, так что пусть вас не удивляет обращение Кролгула к жителям именно в этом стиле:

— О рабская планета, о Волиенадна, сколько ты еще обречена носить свои цепи?

Я приехал на эту планету в унылый серый день, приземлился на окраине унылого серого города, прошел пешком на центральную площадь и там увидел Кролгула, который как раз обращался к серой, унылой и молчаливой толпе:

— О рабская планета, о Волиенадна, как долго ты еще обречена носить свои цепи?

Из толпы донесся низкий рев, но тут же смолк. Толпа слушала.

Кролгул забрался на цоколь внушительной статуи шахтера с поднятыми сжатыми кулаками, со сверлящим взглядом, устремленным поверх голов толпы. Судя по всему, оратор намеренно копировал его позу — повсеместно известную, потому что эта статуя издавна служит символом различных рабочих движений. Возле Кролгула стоял нервный, взбудораженный Инсент, его внешний вид составлял резкий контраст с полной достоинства позой оратора; Инсент то улыбался, то хмурился, но никак ему не удавалось принять и сохранить убедительную позу перед публикой. Как и было задумано, Кролгул заметил меня в толпе. В этой толпе среди тяжеловесных медлительных людей выделялись трое: я, типичный канопианец, в данной среде воспринимаемый как «волиенец», тут так называют всех чужеземцев; Инсент, такой изящный, стройный и нервный; и Кролгул, хотя тот изо всех сил старался выглядеть волиенаднанцем.

Может быть, вы помните Кролгула: такой крупный, если не сказать грузный, обаятельный, приветливый — в общем, славный парень, всегда любезный; его адаптация к этой планете может служить образцом торжества самодисциплины, потому что он создал имидж преданной, мыслящей героической персоны; все знают, что он живет в скудно обставленной комнате на зарплату, меньшую, чем у рабочего; он всегда улыбался так скупо, что каждая его улыбка вдохновляла на создание баллады:



…Выстрелили Волиена любимцы.
Наши мертвые лежали на земле.
И нахмурился наш вождь, сие увидев.
«Не сдадимся!» — закричали мы,
Голоса неистово звучали.
И тогда-то Кролгул улыбнулся.



Но беда в том, что этот народ так тяжел на подъем, что у Кролгула редко бывал повод для улыбки. Он вот чего хочет от местного населения: чтобы они «поднялись все вместе и сразу, нанеся мощный и решительный удар» и захватили всю власть.

Но этому противится общий здравый смысл народа: волиенаднанцы знают по своему самому горькому опыту, что армии Волиена сильны и безжалостны.

Итак, Кролгул начал организовывать головной отряд — возбудитель ненависти, сначала направленной против «всех волиенцев», а потом, поскольку эта цель оказалась слишком неконкретной, а потому и неэффективной, — против лорда Грайса, назначенного сюда Волиеном на должность губернатора, имя которого неизменно дополняли прозвища-эпитеты: Жирный, Толстяк, Гора Сала, Ненасытная Утроба. Они до такой степени приросли к нему, сделавшись своего рода титулами, что сплошь и рядом можно было слышать: «Лорд Грайс Ненасытная Утроба вчера был у такого-то», и это стало настолько привычным, что сам говорящий произносил это чисто автоматически. И даже сам лорд Грайс, по слухам, однажды, представился, нанеся визит главе муниципалитета: «Я Грайс Жирный, вы разве не знаете…»

Однако на самом деле он был высоким, сухопарым, довольно нескладным, в жестких условиях существования на этой планете заметно усилилась его природная меланхолия, и лорд Грайс сильно сомневался в своих способностях исполнять роль губернатора.

Этот истинный представитель Волиена стоял сейчас у окна своей резиденции, которая находилась на площади, слушал Кролгула и совсем не пытался спрятаться.

Он представлял несомненную опасность для разглагольствований Кролгула, потому что людям на площади достаточно было лишь повернуть голову, чтобы увидеть сего преступника…

— А что уж говорить об этом архишарлатане Грайсе Жадюге! Он один воплощает в себе всю мерзость тирании Волиена! Кровь рабочую пьет… — и так далее.

Толпа зарычала и зашевелилась. Эти впавшие в летаргию солидные люди наконец проявили-таки признаки действия.

Однако Кролгулу не требовалось, чтобы они тут же кинулись на штурм губернаторской резиденции. В его намерения входило еще довольно долго пользоваться именем Грайса как средством для возбуждения ненависти. Поэтому он ловко переключил их на песню. «Вперед, на штурм, тиранов свергнем мы…» — и толпа взревела песню.

Несколько юношей из задних рядов, жаждавшие действия, развернулись лицом к резиденции, увидели в окне на втором этаже одинокую фигуру, вскарабкались на балкон и обратились к этому наблюдателю с криками:

— Мы пришли за ним! Не пытайтесь его прятать. Где Грайс Ненасытная Утроба?

— Я здесь, — скромно ответил Грайс, с готовностью выходя вперед.

В ответ оболтусы плюнули в губернатора, сделали несколько пассов кулаками в его сторону и велели ему предупредить Грайса Ненасытную Утробу, что они «скоро придут, чтобы покончить с тираном». Потом спрыгнули назад в толпу и присоединились к поющим.

Однако пение было не столь усердным, как того ожидал Кролгул. Лица, на которые я смотрел, хоть и завороженные пением, были все еще терпеливыми, даже задумчивыми.

Я вошел в небольшое дешевое кафе на площади и оттуда наблюдал, как толпа рассеивается.

Кролгул спрыгнул с цоколя, улыбаясь и отвечая на дружеские приветствия простых людей. С ним рядом Инсент, со сверкающими глазами, воодушевленный, трепещущий, но прилагающий все силы, чтобы являть своим обликом суровую и преданную серьезность, соответствующую имиджу боевика, который он рассчитывал освоить. Они, как два усталых солдата, направились в кафе, а за ними последовали неизбежная толпа обожающих героев женщин и несколько юнцов.

Оба уже уселись за свой столик, когда Инсент заметил меня. Вовсе не чувствуя себя виноватым, он пришел в восторг. И бегом ринулся ко мне, но вовремя опомнился — вспомнил, какую принял новую роль, и зашагал навстречу крупными шагами. Расплывшись в широкой улыбке, уселся напротив меня и требовательно спросил:

— Ну как? Видели когда-нибудь более трогательное зрелище?

Принесли газеты. Мелькали крупные заголовки статей: «СТИМУЛИРУЕТ…»; «ВОЛНУЕТ…»; «ВДОХНОВЛЯЕТ…». Инсент схватил одну и, хотя сам провел последние несколько часов на этом митинге, тут же погрузился в отчет о нем.

Кролгул, заметивший меня еще на площади, встретился со мной взглядом. Он улыбался сардонически, почти цинично, но тут же эта улыбка сменилась привычным взглядом — по-революционному суровым. Кролгул занимал удобное место в углу, так что из окон ему была видна разбредающаяся толпа, в то же время он мог наблюдать за всеми посетителями кафе. Туда, кстати, тут же вошла группа шахтерских вожаков, во главе с Колдером, тот тоже уселся в углу, лишь издали поприветствовав Кролгула кивком.

Но Инсент не заметил этого пренебрежения. Он не сводил с этих людей страстных восхищенных глаз, и Кролгул одернул его холодным, порицающим взглядом.

— Они такие удивительные, ну просто замечательные люди. — Инсент пытался привлечь внимание Колдера, и тот наконец одарил его дружеским кивком.

— Инсент, — позвал я.

— Ну да, я знаю, вы хотите меня наказать. Вы хотите отослать меня назад в ту жуткую больницу!

— А мне-то казалось, что тебе там понравилось.

— Ну да, только здесь совсем другое. Теперь я в самой гуще настоящих событий.

Кафе уже было полным-полно. За исключением троих — меня, Инсента, Кролгула, все посетители были шахтеры-волиенаднанцы. Всех иностранцев тут автоматически считали представителями властей Волиена или шпионами — хоть с Волиена, хоть, как недавно стали подозревать, с Сириуса. После митинга в кафе собралось человек пятьдесят шахтеров, они хотели обсудить свое положение, прочувствовать свою тяжелую участь, и еще они, очевидно, удивлялись, как так вышло, что их представляют Кролгул и его постоянный спутник Инсент.

Кролгул, чувствуя по взглядам людей, что они о нем думают, нахмурился и вступил в серьезную дискуссию с молодой женщиной — коренной жительницей этого города, и с деловитым видом стал перебирать газеты, лежавшие на столе.

Но было понятно, что Колдера это не убедило. Перекинувшись с помощниками несколькими словами, он встал.

— Кролгул, — обратился он к лидеру. Кафе было небольшим, и когда Колдер встал и заговорил, все разом умолкли.

Приветственный жест Кролгула сильно смахивал на поднятый кулак: он небрежно поднял со стола раскрытую ладонь до предплечья и пару раз сжал и разжал вытянутые пальцы.

— Нас тут с ребятами вовсе не устраивает, как пошли дела, — заявил Колдер.

— Но ведь мы предварительно согласовали конкретные цели, — возразил Кролгул.

— Говорить об этом должны мы, ведь так?

В этом противостоянии, а таковым оно и было, Кролгул мог только соглашаться; но Инсент привстал, держась за спинку стула, лицо его затуманилось от разочарования.

— О-о, но это было так трогательно… так… так волнующе…

— Да, да, — согласился Колдер, — но, боюсь, дело пошло не совсем в том направлении, о котором мы договаривались.

— Однако при анализе ситуации мы решили… — начал было Кролгул, но Колдер его прервал:

— А вон там что за тип сидит, он твой друг?

Разумеется, Колдер имел в виду меня. Пятьдесят пар глаз сосредоточились на мне — глаз жестких, серых, недоверчивых.

— Пожалуй, можно и так сказать. — Кролгула сотрясал беззвучный смех, который можно было понять по-всякому, но Колдер истолковал его в плохом смысле и бросил в мой адрес:

— Эй, а ты что, язык проглотил? Живо говори, кто ты!

— Нет, я не друг Кролгула, — объяснил я.

— С визитом, что ли, прибыл?

— Он мой друг, мой! — закричал Инсент, и тут же усомнившись, правильно ли поступил, задохнувшись, с кривой улыбкой рухнул на свой стул.

— Да, я тут погостить.

— Наверное, с Волиена?

— Нет.

— Значит, этот тип друг того парнишки, который друг Кролгула, но самому Кролгулу вовсе не друг, — раздался сардонический голос, и все засмеялись.

— Вы здесь не для того ли, чтобы написать книгу о путешествиях? — издевательски поинтересовался Колдер. Смех усилился. — Сделать анализ нашего положения? — Опять смех. — Отчет для…

— Для Канопуса, — сказал я, зная, что это слово прозвучит для них, как старинная песня, как небылица.

Наступило молчание.

Кролгул не мог скрыть своего потрясения: только сейчас он впервые понял, что мое присутствие здесь — это всерьез, что на сей раз мы всерьез воспринимаем его. Странно, но люди, которые занимаются такого рода показушными махинациями, — чуть посмеиваясь, как бы экспериментируя, — часто утрачивают способность видеть со стороны себя и свое место. От наслаждения самим процессом манипулирования, властью, от радости видеть себя в этой роли они как будто теряют свой здравый смысл.

Я медленно обвел глазами лица окружающих. Энергичные лица, обтянутые серой кожей, на них было написано, как их изнуряет эта жизнь. Лица, как каменные. В серых, почти застывших глазах шахтеров я увидел напряженную попытку вспомнить.

Колдер не садился — все еще стоял, держась своей большой рукой за спинку стула, этот лидер шахтеров, отчаяние которых позволило ему стать объектом манипуляций Кролгула, смотрел на меня долгим жестким взглядом и наконец произнес:

— Скажите там, откуда вы приехали, что мы тут очень несчастны.

При этих словах раздался долгий непроизвольный тяжелый вздох, и наступило молчание.

То, что происходило здесь, нельзя было сравнить ни с тем, что происходило недавно на площади, ни с тем, что организовывал, инспирировал Кролгул. Здесь шло действие, другое по качеству, по сути. Я смотрел на Инсента, поскольку, в конце концов, он был ключом к этой ситуации, и видел, что парень замолчал под сильным впечатлением. И даже задумался.

А Кролгул слишком хорошо понял, что наступил критический момент. Он нарочито медленно поднялся на ноги. Выбросил перед собой оба сжатых кулака. И теперь глаза присутствующих обратились на него.

— Несчастны! — повторил он последнее слово Колдера тихо, едва слышно, так что все замерли, стараясь его услышать. — Да, именно это слово мы будем повторять снова и снова… — Голос Кролгула набирал силу, и его кулаки медленно тоже поднимались. — Несчастье было наследием наших отцов, несчастье — это то, что мы едим и пьем, несчастье — таков удел наших детей! — Кролгул закончил криком, уронив кулаки вдоль тела. Он стоял там, демонстрируя свою смелую осанку, свое бледное лицо, и глаза его на самом деле могли показаться запавшими и голодными.

Но он рассчитал не точно: он не увлек шахтеров.

— Да, — согласился Колдер, — думаю, ничего нового мы не услышали. — И, обернувшись ко мне, спросил: — Вы, откуда, вы говорите, прибыли? Ну, не имеет значения. А вот что ответите вы на его речь? — Говорилось это с полуусмешкой, но, признаться, усмешка эта была обнадеживающая, и теперь все глаза снова повернулись ко мне, и все присутствующие наклонились вперед в ожидании моего ответа.

— Я бы на вашем месте первым делом объективно оценил свое состояние и точно сформулировал, как все обстоит на самом деле.

От моих слов шахтеры оцепенели, а на лице Инсента, которое он вдруг обратил ко мне, застыло такое выражение, будто я его ударил нарочно, с целью причинить боль. Джохор! Инсенту все достанется не просто. Вот что самое трудное в Галактике: если ты какое-то время был игрушкой слов, слов, слов, ты не сумеешь сразу сбросить зависимость от их опьяняющей силы.

— Думаю, мы все на это способны, — сухо заметил Колдер, снова усаживаясь на место и полуотвернувшись от меня, обратившись к своим приятелям. Но он не забыл обо мне. Все еще исподтишка косился на меня, как и остальные.

Кролгул тоже уселся и сурово глядел на Инсента. Инсент под этим взглядом заерзал на стуле, чувствуя неловкость и раздираемый противоположными чувствами. Я воспринимал его как некий вакуум, из которого энергия Канопуса утекала и всасывалась Кролгулом. Инсент мог сколько угодно сидеть тут за моим столиком и объявлять себя моим другом, но он был в полной власти Кролгула. Теперь, когда Кролгул сумел понять, что потерял приверженность — как он надеялся, временно — волиенаднанцев, у него оставался только Инсент. Это зрелище напоминало мне наблюдение за жертвой, из которой вытекает кровь: жертва задыхается и съеживается, только Инсент питал и питает Кролгула не кровью.

Моей единственной надеждой был Колдер.

Я встал, чтобы меня видели все.

— Уходите? — Колдер был явно разочарован. Но тут же произошло то, на что я и надеялся, — Колдер произнес: — А не могли бы мы рассчитывать на вашу любезность — услышать мнение со стороны, объективное мнение?

— У меня есть предложение, — ответил я. — Вы соберитесь все вместе, пусть придут все, кто сможет, и организуем встречу, вместе с Кролгулом. И все вопросы обсудим.

Сначала они не соглашались, но под конец все-таки решились. У Кролгула не было выхода, хоть ему это вовсе не нравилось.

Конечно, мы могли прекрасно обсудить все вопросы прямо там, где оказались в тот момент, в том самом кафе, но меня беспокоил Инсент.

Я не приказывал ему следовать за мной, когда покидал кафе, но он все же пошел. Телом он был со мной.

Я отвел его в бедный район города, где поселился сам. Вдова шахтера, которой надо было растить детей, сдавала комнаты. Буквально первыми ее словами было: «Мы несчастный народ», — причем сказала она это так спокойно, с таким чувством собственного достоинства, что во мне пробудилась надежда: вот что, подумал я, могло бы спасти их всех от Кролгула.

Хозяйка согласилась подать нам в комнаты скромный ужин. Он был действительно скромным: народ тут беден по-настоящему.

Мы с Инсентом по-братски разделили хлеб и фрукты, сидя за столом друг напротив друга.

— Ну, Инсент? — спросил я. — Что же мне с тобой делать?

Мой вопрос был вовсе не риторическим.

— Вы хотите меня наказать, вы меня накажете, — все ныл он, но при этом наслаждался своей униженностью, чему научился от Кролгула.

— Да, тебя, естественно, накажут. Не я, и даже не на Канопусе. Тебя покарает внутренний закон действия и противодействия.

— Как это жестоко, — прорыдал Инсент и тут же заснул: весь его аппарат чувств был расстроен, а ум подчинился этому расстройству. Однако физически парень достаточно крепок; это уже кое-что.

Оставив Инсента спящим, я попросил хозяйку присмотреть за ним, а сам провел ночь, обходя городские и пригородные бары. Повсюду беспокойство, даже ощущение грядущих беспорядков. Трудно определить, чем это вызвано в большей степени — ухудшением условий на планете или же стараниями Кролгула… о котором, интересно отметить, говорили значительно меньше, чем об Инсенте. Неудивительно, что силы Инсента иссякли. Казалось, он объездил все главные населенные пункты Волиенадны и большинство мелких. Если вы спросите, что же люди в нем нашли, я могу в ответ сказать только одно — его заметили. Он произвел впечатление. В городах и поселках он присутствовал на множестве собраний: в кафе, шахтерских сообществах, женских клубах, а это право бывать повсюду давало ему его убеждение, что он борется за правое дело. У него нет никаких верительных грамот. В тех редких случаях, когда он встречает сопротивление, он нетерпеливо, даже презрительно отвергает необходимость каких-либо мандатов, как будто его собеседники проявляют мелочность, а то и кое-что похуже; а через несколько часов убедительных увещеваний — предельно измучив слушателей, у которых вскоре даже проявлялись все признаки нервного перенапряжения, — он неизбежно отбывает дальше.

Можно ли сказать, что к нему не было доверия? Нет, дело обстоит гораздо интереснее…

Есть такой тип революционеров, который всегда всплывает в период возможных перемен. Вначале он нерешителен, даже робок, потом удивляется, что умеет своей горячей убежденностью убеждать других, но вскоре все эти другие вызывают полное его презрение. Ему трудно поверить, что его, такую незначительную, и даже недостойную личность (потому что, по крайней мере вначале, он сомневается в себе), могут воспринимать всерьез те, кто старше и опытнее него, личности и впрямь иногда достойные и незаурядные, которые представляют народные массы. Все же он, этот факел праведной уверенности, лишь благодаря собственным достоинствам, сумел к ним приблизиться, уговорить их, убедить, и они теперь в его власти. Он просил о доверии — в первую очередь, — ну и о деньгах, а также надеялся воспользоваться их влиянием. В мгновение ока образовались группки людей, — повсюду, в каждом местечке, — которые выполняют его требования, ссорятся друг с другом, желают его слушать. Его слушают, вот что главное! Достаточно понаблюдать за ним, за его горящими глазами, за этим напряженным, как туго натянутая пружина, юнцом: он подался вперед — за столиком кафе, на перекрестке улиц, где угодно, — пригвоздил жертву взглядом в убеждении, что они разделяют одну цель, что они конспираторы, что их — всегда — объединяет какая-то задача, небольшая по сравнению с невероятными возможностями. И тут же сразу, почти сразу эта небольшая задача так замечательно разрастается. Обнаружив, как легко говорить, когда ставятся конкретные задачи, скажем, создание местной группировки, или организация подпольных встреч, он вдруг — с не меньшим, чем другие, удивлением — понимает: да ведь то, о чем он говорил с людьми, уже превратилось в движение в масштабах города, потом планеты, даже в межпланетное.

— Мы сметем звезды ради нашего правого дела! — кричал Инсент на митинге в одном городе. А когда кто-то из собравшихся в ответ заорал: «Постой, парень, давай начнем с чего-нибудь попроще!» — в толпе раздался исключительно дружелюбный смех. А как же! Если ты оказался способен воспарить так далеко и так быстро из столь заурядного исходного пункта — в данном случае, с этой планеты, где люди невероятно измучены непосильным трудом, опустошены и хотят лучшей жизни, — тогда почему бы не «смести звезды» и не «преобразовать все»?

— Разве настоящий момент не динамичен? — кричал Инсент то с одной кафедры, то с другой. И сам оратор и впрямь излучал динамизм, так что бедные усталые люди, слушавшие его, тоже заражались этим; хоть и не надолго, потому что, как ни странно, впоследствии они чувствовали себя еще более усталыми, более изможденными, — после того как Инсент перебирался в другое место, обитателей которого решил расшевелить, привести в действие.

— Новые формы жизни станут динамически грандиозными, — вещал он, хотя только минуту назад он разбирался с вопросом, заданным из толпы, — о том, что для увеличения зарплат следует подать петицию в Волиен (через Грайса по прозвищу Ненасытная Утроба).

Ну, такая персона, как нам известно, не «сметет звезды», но все же придаст импульс движению очень многих. Однако люди, даже находясь под его обаянием, ощущали смутное беспокойство. Да, действительно все чувствовали неосознанное волнение: какими тупыми мы стали! Как одряхлели и устали от жизни! Как далеки от пламенных дней своей юности, которые теперь вдруг ожили в лице этого благородного, вдохновенного юноши. А он, наклонившийся сейчас вперед и удерживающий их взгляды, казалось, всю их жизнь собрал и представил им в виде вопроса.

«Во что ты превратился?» — требовательно спрашивали каждого эти трагические, эти меланхоличные, эти бесстыжие глаза. Потому что, конечно, этот молодой герой, сам не отдавая себе отчета, использует все средства, какие у него есть, чтобы сломать разные формы сопротивления, с которыми ему предстоит столкнуться, в том числе секс, любовь материнскую и отцовскую: «О, если бы только мой сын был таким, настоящим пламенным бойцом!»; «О, почему в свое время я не выбрала в мужья такого человека!».

Но в душе все ощущали смутную тревогу. Может, ради доброго дела, но ими манипулировали! И как такое возможно, что этот человек играет не только тобой, недостойным (конечно), — этот юноша, у которого еще молоко на губах не обсохло, — но и твоими уважаемыми и почитаемыми коллегами?

Этот манипулятор с самого начала понимал, причем инстинктивно (все это практически всегда делается инстинктивно, а не из расчета: наш герой работает на волне чистой мысли «угадай и почувствуй», он никогда не сядет и не задумается: «Как мне удалось подмять под себя этого бедного простофилю?»), что нужно обязательно упомянуть какое-нибудь «имя», чтобы произвести впечатление на собеседника. «Сегодня встретил Хаддера, — роняет он доверительно и как бы между прочим, — он сказал мне, что поговорит с Севом, а когда я заскочил к Боли вчера, она уверена, что знает, как достать…» Какие-то большие, почти невероятные суммы как будто материализуются; и вдохновенный юноша вместе с загипнотизированной жертвой в молчании их обдумывают. «Да-а-а… — наконец бормочет жертва, — понятно, да-а-а…»

И на лице каждого из них мелькает легкая неловкая улыбка от ощущения абсурдности ситуации.

Он все это проделывает в одиночку. Именно он обладает чутьем, искрой, движущей силой, энергией, именно он может завести этих людей, или, иначе говоря, кадры. Он — кто такой? Кто я? Может, это он бормочет про себя в минуты паники, видя, как марионетки дергаются и качаются на веревочках повсюду, куда он ни взглянет. Но как подобное стало возможным?.. Все эти умные, умелые, опытные люди? Выполняют его призывы?

Он чувствует, как будто сам дергается над пустым пространством. Паника накатывает снова и снова, но он от нее уклоняется, избегает ее, бежит… Он работает усерднее, быстрее, переезжает с места на место, едва ли спит вообще, ест только попутно с этим процессом убеждения людей и манипулирования ими: «Нет, мне только сандвич, благодарю вас, вполне достаточно…»; «Разве что стакан воды, больше я ничего не хочу…» Но тем временем что-то происходит. Наступают, бесспорно, какие-то перемены. Разумеется, не в масштабе, предусмотренном на этапе игры в «сметание звезд». Но и не так скромно, конечно, как он себе представлял в те первые робкие моменты. Нет, когда он впервые почувствовал, что его поднимают эти божественные крылья правоты и убежденности, он подумал: «О-о, может быть, я смогу заставить их увидеть хоть немного…» Но нет, он очень далек от этого. В реальности возникают организации — с оплаченным членством, фондами, брошюрами, фирменными бланками, собраниями. Они функционируют. Как ни странно, его имя никогда там не мелькает. Почему так? А просто потому, что смысл его существования, его требования, его приказы не могут выражаться ничем конкретным — таким, как печатный бланк, перечень спонсоров. Хотя его имя, возможно, мелькнет где-то в самом незначительном документе, будет упомянуто в качестве заместителя секретаря или кого-то в этом роде. И, кроме того, всегда есть что-то немного сомнительное в этих операциях. Его презрение к людям, с которыми он имеет дело, его растущее изумление, когда он обещает и уговаривает, необходимость отчитываться о денежных суммах, которые никогда не существовали, заявлять, что такой-то и такой-то сказали то-то и то-то — и все это будет неправдой; за этой реальностью, которую можно осязать, пощупать рукой, за этой организацией, ее собраниями, спонсорами, провозглашенными целями лежит мираж сплошной лжи.

Ложь, ложь, ложь. Лесть, подхалимство и ложь.