Смерть в душе

Странная дружба











Жан Поль Сартр

III.Смерть в душе

IV.Странная дружба

Перевели с французского Д. Вальяно и Л. Григорьян

Харьков «Фолио» 1997

ББК 84.4 ФРА С 20

Серия «Вершины» основана в 1995 году

Редактор и автор комментариев А. ВОЛКОВ

Проектирование и оформление О. КВИТКИ, М. КВИТКИ

Художественная фотография С СОЛОНСКОГО

Виды Парижа 30—40-х годов любезно предоставлены М. ТЕРЕНТЬЕВЫМ

Ouvrage rйalisй avec l\'appui et le soutien

du Ministиre des Affaires Etrangиres, du Centre Culturel Franзais de Moscou

Издание осуществлено при поддержке Министерства Иностранных Дел Франции и Французского Культурного Центра в Москве

Сартр Ж.-П.

ISBN 966-03-0178-2 (III).

4703010100-096 97

Без объявл.

© Editions Gallimard, 1945

© Д. Вальяно, Л. Григорьян, перевод

ББК 84.4 ФРА

на русский язык, 1997 © А. Волков, комментарии, 1997 © О. Квитка, М. Квитка, С. Солонский

ISBN 966-03-0178-4 (III) ISBN 966-03-0175-8

художественное оформление, 1997 © Издательство «Фолио», издание на

русском языке, марка серии, 1997



III. Смерть в душе

III. La Mort dans l\'вme

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НЬЮ-ЙОРК, 9 ЧАСОВ УТРА, СУББОТА, 15 ИЮНЯ 1940 г.

Спрут? Он взял нож, открыл глаза, это был сон. Нет. Спрут был здесь, он его всасывал своими щупальца­ми: жара. Он потел. Он уснул к часу ночи; в два часа жара его разбудила, весь в поту, он бросился в холодную ванну, затем, не вытираясь, снова лег: и сразу же после этого под его кожей опять загудела кузница, его снова бросило в пот. На заре он уснул, ему снился пожар, теперь солнце, ко­нечно, было уже высоко, а Гомес все потел: он без пере­дышки потел уже двое суток. «Боже мой!» — вздохнул он, проводя влажной рукой по мокрой груди. Это была уже не жара; это была болезнь атмосферы: у воздуха была горяч­ка, воздух потел, и ты потел в его поту. Встать. Лучше уж потеть в рубашке. Он встал. «Hombre!1 У меня кончились рубашки!» Он промочил последнюю, голубую, так как вы­нужден был переодеваться дважды в день. Теперь конче­но: он будет напитывать эту влажную вонючую тряпку, пока белье не вернется из прачечной. Он осторожно встал, но не смог избежать водопада, капли катились по бокам, как вши, они его щекотали. Изжеванная рубашка, в сплош­ных складках, на спинке кресла. Он ее пощупал: ничто никогда не высыхает в этой блядской стране. Сердце его колотилось, горло одеревенело, словно он накануне на­пился.

Он надел брюки, подошел к окну и раздвинул шторы: на улице свет, белый, как катастрофа; и впереди еще три­надцать часов света. Он с тревогой и гневом посмотрел на мостовую. Та же катастрофа; там, на жирной черной зем­ле, под дымом, кровью и криками; здесь, между красными кирпичными домиками свет, именно свет и обильный пот. Но это была та же самая катастрофа. Смеясь, прошагали

1 Вот это да! (исп.)

два негра, женщина вошла в аптеку. «Боже мой! — вздох­нул он. — Господи!» Он видел, как кричали все эти крас­ки: даже если бы у меня было время, даже если бы у меня было настроение, как можно рисовать с этим светом! «Господи! — повторил он. — Господи!»

Позвонили. Гомес пошел открывать. На пороге стоял Ричи.

— Убийственно, — входя, сказал Ричи. Гомес вздрогнул:

— Что?

— Эта жара: убийственно. Как, — с упреком добавил он, — ты еще не одет? Рамон ждет нас к десяти часам.

Гомес пожал плечами:

— Я поздно заснул.

Ричи, улыбаясь, посмотрел на него, и Гомес живо до­бавил:

— Слишком жарко. Я не мог уснуть.

— Первое время всегда так, — снисходительно сказал Ричи. — Потом привыкнешь. — Он внимательно посмот­рел на него. — Ты принимаешь солевые пилюли?

— Естественно, но толку никакого.

Ричи покачал головой, и его доброжелательность отте­нилась строгостью: солевые таблетки должны были мешать потеть. Если они не действовали на Гомеса, значит, он был не таким, как все.

— Но позволь! — сказал он, хмуря брови. — Ты ведь должен быть натренирован: в Испании тоже жарко.

Гомес подумал о сухих и трагических утрах Мадрида, об этом благородном свете над Алькалой, в котором была еще надежда; он покачал головой:

— Это не та жара.

— Менее влажная, да? — с некоей гордостью спросил Ричи.

— Да. И более человечная.

Ричи держал газету; Гомес протянул было руку, чтобы взять ее, но не осмелился. Рука опустилась.

— Нынче большой день, — весело сказал Ричи, — празд­ник Делавэра. Ты знаешь, я ведь из этого штата.

Он открыл газету на тринадцатой странице; Гомес уви­дел фотографию: мэр Нью-Йорка Ла Гардиа пожимал ру­ку толстому мужчине, оба самозабвенно улыбались.

— Этот тип слева — губернатор Делавэра, — пояснил Ричи. — Ла Гардиа принял его вчера в World Hall1. Это было превосходно.

Гомес хотел вырвать у него газету и посмотреть на пер­вую страницу. Но подумал: «Плевать», и прошел в туалет. Он пустил в ванну холодную воду и быстро побрился. Когда он залезал в ванну, Ричи ему крикнул:

— Как ты?

— Исчерпал все средства. У меня больше нет ни одной рубашки, и осталось всего восемнадцать долларов. И по­том, в понедельник возвращается Мануэль, я должен вер­нуть ему квартиру.

Но он думал о газете: Ричи, ожидая его, читал; Гомес слышал, как он шелестит страницами. Он старательно вы­терся; все напрасно: вода сильно намочила полотенце. Он с дрожью надел влажную рубашку и вернулся в спальню.

— Матч гигантов.

Гомес непонимающе посмотрел на Ричи.

— Вчерашний бейсбол. «Гиганты» выиграли.

— Ах да, бейсбол...

Гомес наклонился, чтобы зашнуровать туфли. Он снизу пытался прочесть заголовок на первой странице. Наконец он спросил:

— А что Париж?

— Ты не слышал радио?

— У меня нет радио.

— Кончен, пропал, — мирно сказал Ричи. — Они во­шли туда сегодня ночью.

Гомес направился к окну, прильнул лбом к раскален­ному стеклу, посмотрел на улицу, на это бесполезное со­лнце, на этот бесполезный день. Отныне будут только бес­полезные дни. Он повернулся и тяжело сел на кровать.

— Поторопись, — напомнил Ричи. — Рамон не любит ждать.

Гомес встал. Рубашка уже вымокла насквозь. Он пошел к зеркалу завязать галстук:

— Он согласен?

— В принципе — да. Шестьдесят долларов в неделю за твою хронику выставок. Но он хочет тебя видеть.

— Увидит, — сказал Гомес. — Увидит. Он резко обернулся:

1 Всемирный зал (англ.).

— Мне нужен аванс. Надеюсь, он не откажет?

Ричи пожал плечами. Через некоторое время он ответил:

— Я ему говорил, что ты из Испании, и он опасается, как бы ты не оказался сторонником Франко; но я ему не сказал о... твоих подвигах. Не говори ему, что ты генерал: неизвестно, что у него на душе.

Генерал! Гомес посмотрел на свои потрепанные брю­ки, на темные пятна, которые пот уже оставил на рубашке. И с горечью проговорил:

— Не бойся, у меня нет желания хвастаться. Я знаю, чего здесь стоит, что ты воевал в Испании: вот уже полго­да, как я без работы.

Казалось, Ричи был задет.

— Американцы не любят войну, — сухо пояснил он. Гомес взял под мышку пиджак:

— Пошли.

Ричи медленно сложил газету и встал. На лестнице он спросил:

— Твоя жена и сын в Париже?

— Надеюсь, что нет, — живо ответил Гомес. — Я очень надеюсь, что Сара сообразит бежать в Монпелье.

Он добавил:

— У меня нет о них известий с первого июня.

— Если у тебя будет работа, ты сможешь их вызвать к себе.

— Да, — сказал Гомес. — Да, да. Посмотрим.

Улица, сверкание окон, солнце на длинных плоских ка­зармах из почерневшего кирпича без крыши. У каждой двери ступеньки из белого камня; марево зноя со стороны Ист-Ривер; город выглядел хиреющим. Ни тени: ни на од­ной улице мира не чувствуешь себя так ужасно, весь на виду. Раскаленные добела иголки вонзились ему в глаза: он поднял руку, чтобы защититься, и рубашка прилипла к коже. Он вздрогнул:

— Убийственно!

— Вчера, — говорил Ричи, — передо мной рухнул ка­кой-то бедняга старик: солнечный удар. Брр, — поежился он. — Не люблю видеть мертвых.

«Поезжай в Европу, там насмотришься», — подумал Гомес.

Ричи добавил:

— Это через сорок кварталов. Поедем автобусом.

Они остановились у желтого столба. Молодая женщина ждала автобус. Она посмотрела на них опытным угрюмым взглядом, потом повернулась к ним спиной.

— Какая красотка, — ребячески заметил Ричи.

— У нее вид потаскухи, — с обидой буркнул Гомес.

Он почувствовал себя под этим взглядом грязным и пот­ным. Она не потела. Ричи тоже был розовым и свежим в красивой белой рубашке, его вздернутый нос едва блестел. Красавец Гомес. Красавец генерал Гомес. Генерал скло­нялся над голубыми, зелеными, черными глазами, затуманен­ными трепетом ресниц; потаскуха увидела только малень­кого южанина с полсотней долларов в неделю, потеющего в костюме из магазина готового платья. «Она меня приня­ла за даго»1. Тем не менее он посмотрел на красивые длин­ные ноги и снова покрылся потом. «Четыре месяца, как я не имел женщины». Когда-то желание пылало сухим со­лнцем у него в животе. Теперь красавец генерал Гомес упивался постыдными и тайными вожделениями зрителя.

— Сигарету хочешь? — предложил Ричи.

— Нет. У меня горит в горле. Лучше б выпить.

— У нас нет времени.

Он со смущенным видом похлопал его по плечу.

— Попытайся улыбнуться, — сказал он. -Что?

— Попытайся улыбнуться. Если Рамон увидит у тебя такую физиономию, ты нагонишь на него страх. Я не про­шу тебя быть подобострастным, — живо добавил он в ответ на недовольный жест Гомеса. — Войдя, ты прикле­ишь к губам совершенно нейтральную улыбку и там ее и забудешь; в это время ты можешь думать о чем хочешь.

— Хорошо, я буду улыбаться, — согласился Гомес. Ричи участливо посмотрел на него.

— Ты тревожишься из-за сына?

— Нет.

Ричи сделал тягостное мыслительное усилие.

— Из-за Парижа?

— Плевать мне на Париж! — запальчиво выкрикнул Гомес.

— Хорошо, что его взяли без боя, правда?

— Французы могли его защитить, — бесстрастно отве­тил Гомес.

— Ой ли! Город на равнине?

1 Мексиканец (амер. жаргон).

— Они могли его защитить. Мадрид держался два с по­ловиной года...

— Мадрид... — махнув рукой, повторил Ричи. — Но зачем защищать Париж? Это глупо. Они бы разрушили Лувр, Оперу, Собор Парижской Богоматери. Чем меньше будет ущерба, тем лучше. Теперь, — с удовлетворением добавил он, — война закончится скоро.

— А как же! — насмешливо подхватил Гомес. — При таком ходе событий через три месяца воцарится нацист­ский мир.

— Мир, — сказал Ричи, — не бывает ни демократичес­ким, ни нацистским: мир — это просто мир. Ты прекрас­но знаешь, что я не люблю гитлеровцев. Но они такие же люди, как и все остальные. После завоевания Европы у них начнутся трудности, и им придется умерить аппетиты. Если они благоразумны, то позволят каждой стране быть частью европейской федерации. Нечто вроде наших Со­единенных Штатов. — Ричи говорил медленно и рассу­дительно. Он добавил: — Если это помешает вам воевать предстоящие двадцать лет, это уже будет достижением.

Гомес с раздражением посмотрел на него: в серых гла­зах была огромная добрая воля. Ричи был весел, любил человечество, детей, птиц, абстрактное искусство; он ду­мал, что даже с грошовым разумом все конфликты будут разрешены. Он не особенно почитал эмигрантов латин­ской расы; он больше ладил с немцами. «Что для него па­дение Парижа?» Гомес отвернулся и посмотрел на раз­ноцветный лоток продавца газет: Ричи вдруг показался ему безжалостным.

— Вы, европейцы, — продолжал Ричи, — всегда привя­зываетесь к символам. Уже неделя, как все знают, что Франция разбита. Ладно: ты там жил, ты там оставил вос­поминания, я понимаю, что это тебя огорчает. Но паде­ние Парижа? Что это значит, если город остался цел? После войны мы туда вернемся.

Гомес почувствовал, как его приподнимает грозная и гневная радость:

— Что это для меня значит? — спросил он дрожащим голосом. — Это мне доставляет радость! Когда Франко вошел в Барселону, французы качали головами, они го­ворили, что это прискорбно; но ни один не пошевелил и мизинцем. Что ж, теперь их очередь, пусть и они свое от­ведают! Это мне доставляет радость! — крикнул он в гро­хоте автобуса, который остановился у тротуара. — Это мне доставляет радость!

Они вошли в автобус за молодой женщиной. Гомес сде­лал так, чтобы при посадке увидеть ее подколенки; Ричи и Гомес остались стоять. Толстый мужчина в золотых очках поспешно отодвинулся от них, и Гомес подумал: «От меня, вероятно, пахнет». В последнем ряду сидячих мест один человек развернул газету. Гомес прочел через его плечо: «Тосканини устроили овацию в Рио, где он иг­рает впервые за пятьдесят четыре года». И ниже: «Премье­ра в Нью-Йорке: Рей Милланд и Лоретта Янг в «Доктор женится». Там и тут другие газеты расправляли крылья: Л а Гардиа принимает губернатора Делавэра; Лоретта Янг, по­жар в Иллинойсе; Рей Милланд; муж полюбил меня с того дня, как я пользуюсь дезодорантом «Пите»; покупайте «Крисаргил», слабительное медовых месяцев; мужчина в пижаме улыбался своей молодой супруге; Л а Гардиа улы­бался губернатору Делавэра; «Шахтеры кусок пирога не получат», заявляет Бадци Смит. Они читали; широкие чер­но-белые страницы говорили им о них самих, об их забо­тах, об их удовольствиях; они знали, кто такой Бадди Смит, а Гомес этого не знал; они поворачивали к солнцу, к спи­не водителя большие буквы: «Взятие Парижа» или же «Монмартр в огне». Они читали, и газеты голосили в их руках, но их никто не слушал. Гомес почувствовал, как он постарел и устал. Париж далеко; среди ста пятидесяти миллионов он был один, кто им интересовался, это была всего лишь небольшая личная проблема, едва ли более значимая, чем жажда, раскаляющая ему горло.

— Дай мне газету! — сказал он Ричи.

Немцы занимают Париж. Наступление на юге. Взятие Гавра. Прорыв линии Мажино.

Буквы кричали, но три нефа, болтавшие позади него, продолжали смеяться, не слыша этого крика.

Французская армия невредима. Испания захватила Тан­жер.

Мужчина в золотых очках методично рылся в портфеле, он вынул из него большой ключ, который удовлетворенно рассматривал. Гомесу стало стыдно, ему хотелось сложить газету, как будто там бесстыдно разглашались его самые сокровенные тайны. Эти отчаянные вопли, заставляющие дрожать его руки, эти призывы о помощи, эти хрипы были здесь слишком неуместны, как его пот иностранца, как его слишком сильный запах.

Обещания Гитлера подвергаются сомнению; президент Рузвельт не верит, что...; Соединенные Штаты сделают все возможное для союзников. Правительство Его Величества сделает все возможное для чехов, французы сделают все возможное для республиканцев Испании. Перевязочные материалы, медикаменты, консервированное молоко. По­зор! Студенческая демонстрация в Мадриде с требованием возвратить Гибралтар испанцам. Он увидел слово «Мад­рид» и не смог читать дальше. «Здорово сработано, него­дяи! Негодяи! Пусть они поджигают Париж со всех четы­рех сторон; пусть они превратят его в пепел».

Тур (от нашего собственного корреспондента Аршам-бо): сражение продолжается, французы заявляют, что вра­жеский натиск ослабевает; серьезные потери у нацистов.

Естественно, натиск ослабевает, он будет ослабевать до последнего дня и до последней французской газеты; се­рьезные потери, жалкие слова, последние слова надежды, не имеющие больше оснований; серьезные потери у на­цистов под Таррагоном; натиск ослабевает; Барселона бу­дет держаться.., а на следующий день — беспорядочное бегство из города.

Берлин (от нашего собственного корреспондента Брук­са Питерса): Франция потеряла всю свою промышлен­ность; Монмеди взят; линия Мажино прорвана с ходу; враг обращен в бегство.

Песнь славы, трубная песнь, солнце; они поют в Бер­лине, в Мадриде, в своей военной форме, в Барселоне, в Мадриде, в своей военной форме; в Барселоне, Мадриде, Валенсии, Варшаве, Париже; а завтра — в Лондоне. В Туре господа французские чиновники в черных сюртуках бега­ли по коридорам отелей. Здорово сработано! Это здорово, пусть берут все, Францию, Англию, пусть высаживаются в Нью-Йорке, здорово сработано!

Господин в золотых очках смотрел на него: Гомесу ста­ло стыдно, словно он закричал. Негры улыбались, моло­дая женщина улыбалась, кондуктор улыбался, not to grin is a sin1.

Не улыбаться — это грех (англ.).

— Выходим, — улыбаясь, сказал Ричи.

С афиш, с обложек журналов улыбалась Америка. Го­мес подумал о Рамоне и тоже улыбался.

— Десять часов, — сказал Ричи, — мы опоздали только на пять минут.

Десять часов, значит, во Франции три часа: бледный, лишенный надежды день таился в глубине этого замор­ского утра.

Три часа во Франции.

— Вот и приехали, — сказал владелец машины.

Он окаменел за рулем; Сара видела, как пот струится по его затылку; за спиной неистовствовали клаксоны.

— Бензин кончился!

Он открыл дверцу, спрыгнул на дорогу и стал перед ма­шиной. Он нежно смотрел на нее.

— Мать твою! — сквозь зубы процедил он. — Мать твою за ногу!

Он нежно гладил рукой горячий капот: Сара видела его через стекло на фоне сверкающего неба, среди всего этого столпотворения; машины, за которыми они ехали с утра, исчезли в облаке пыли. А сзади — гудки, свистки, сирены: клокотание железных птиц, песнь ненависти.

— Почему они сердятся? — спросил Пабло.

— Потому что мы загораживаем им дорогу.

Она хотела выйти из машины, но отчаяние вдавливало ее в сиденье. Водитель поднял голову.

— Выходите же! — раздраженно сказал он. — Вы что, не слышите, как гудят? Помогите мне подтолкнуть ма­шину.

Они вышли.

— Идите назад, — сказал водитель Саре, — и толкайте получше.

— Я тоже хочу толкать! — пискнул Пабло.

Сара уперлась в машину и, закрыв глаза, в кошмаре толкала изо всех сил. Пот пропитал ее блузку; сквозь за­крытые веки солнце выкалывало ей глаза. Она их открыла: перед ней водитель толкал левой рукой, упираясь в двер­цу, а правой крутил руль; Пабло бросился к заднему буфе­ру и с дикими криками уцепился за него.

— Не растянись, — сказала Сара. Машина вяло катилась по обочине дороги.

— Стоп! Стоп! — сказал водитель. — Хватит, хватит, черт побери!

Гудки умолкли: поток восстановился. Машины шли ми­мо застрявшего автомобиля, лица приникали к стеклам; Сара почувствовала, что краснеет под взглядами, и спря­талась за машиной. Высокий худой человек за рулем «шев­роле» крикнул им:

— Выблядки!

Грузовики, грузовички, частные машины, такси с чер­ными занавесками, кабриолеты. Каждый раз, когда мимо них проходила машина, Сара теряла надежду — Жьен еще больше удалялся от них. Потом пошла вереница тележек, и Жьен, скрипя, продолжал удаляться; затем дорогу по­крыла черная смола пешеходов. Сара спряталась у края кювета: толпы наводили на нее страх. Люди шли медленно, с трудом, страдание придавало им семейный вид: любой, кто войдет в их ряды, будет на них походить. Я не хочу. Я не хочу стать, как они. Они на нее не смотрели; они обходили машину, не глядя на нее: у них больше не было глаз. Гигант в канотье с чемоданом в каждой руке задел автомобиль, как слепой ударился о крыло, повернулся во­круг своей оси и, шатаясь, пошел снова. Он был бледен. На одном из чемоданов были разноцветные наклейки: Се­вилья, Каир, Сараево, Стреса.

— Он умирает от усталости, — крикнула Сара. — Он сейчас упадет.

Но он не падал. Сара проследила глазами за канотье с красно-зеленой лентой, которое легкомысленно раскачи­валось над морем шляп.

— Берите чемодан и добирайтесь дальше без меня. Сара, не отвечая, вздрогнула: она затравленно, с отвра­щением смотрела на толпу.

— Вы слышите, что я вам говорю? Она повернулась к нему:

— Но ведь можно подождать проходящую машину и попросить канистру бензина? После пешеходов будут еще автомобили.

Водитель нехорошо улыбнулся:

— Я вам не советую даже пытаться.

— А почему нет? Почему бы не попытаться?

Он презрительно сплюнул и некоторое время не отве­чал.

— Вы же их видели? — наконец сказал он. — Они тол­кают друг дружку в задницу. Так с чего бы им останавли­ваться?

— А если я найду бензин?

— Говорю же вам, не найдете. Вы что, думаете, они из-за вас потеряют свой ряд? — Он, ухмыляясь, смерил ее взглядом. — Будь вы красивой девчонкой и будь вам двад­цать лет, но я молчу, молчу.

Сара сделала вид, что не слышит его. Она настаивала:

— Но если я все-таки достану?

Он с упрямым видом покачал головой:

— Не стоит. Я дальше не поеду. Даже если вы достанете двадцать литров, даже если сто. Баста.

Он скрестил руки.

— Вы отдаете себе отчет? — сурово сказал он. — Тор­мозить, заноситься на повороте, включать сцепление каж­дые двадцать метров. Менять скорость сто раз в час: это значит загубить машину!

На стекле были коричневые пятна. Он вынул платок и заботливо их вытер.

— Я не должен был соглашаться.

— Вам нужно было только взять побольше бензина, — сказала Сара.

Тот, не отвечая, покачал головой; ей захотелось дать ему пощечину. Но она сдержалась и спокойно сказала:

— Итак, что вы собираетесь делать?

— Остаться здесь и ждать.

— Ждать чего?

Он не ответил. Она изо всех сил стиснула ему запястье.

— Да знаете ли вы, что с вами случится, если вы здесь останетесь? Немцы депортируют всех годных к военной службе.

— Конечно! А еще они отрубят руки вашему малышу и залезут на вас, если у них хватит смелости. Все это враки: они, конечно, и на четверть не такие, какими их расписы­вают.

У Сары пересохло в горле, губы ее дрожали. Почти рав­нодушно она сказала:

— Ладно. Где мы находимся?

— В двадцати четырех километрах от Жьена.

«Двадцать четыре километра! И все-таки я не буду пла­кать перед этой скотиной». Она залезла в машину, забрала чемодан, вышла, взяла за руку Пабло.

— Пошли, Пабло.

— Куда?

— В Жьен.

— Это далеко?

— Далековато, но я тебя понесу, как только ты уста­нешь. И потом, — с вызовом добавила она, — бесспорно, найдутся добрые люди, которые нам помогут.

Водитель стал перед ними и преградил им путь. Он хму­рил брови и обеспокоенно чесал в затылке.

— Чего вы хотите? — сухо спросила Сара.

Он и сам толком не знал, чего хотел. Он смотрел то на Сару, то на Пабло; он выглядел растерянным.

— Так что? — неуверенно спросил он. — Так и уходим? Даже не сказав спасибо?

— Спасибо, — очень быстро сказала Сара. — Спасибо. Но его томил гнев, и он дал ему волю. Лицо его побаг­ровело.

— А мои двести франков? Где они?

— Я вам ничего не должна, — сказала Сара.

— Разве вы не обещали мне двести франков? Сегодня утром? В Мелене? В моем гараже?

— Да, если вы отвезете меня в Жьен; но вы бросаете меня с ребенком на полдороге.

— Это не я вас бросаю, это мой драндулет виноват. Он покачал головой, и вены у него на висках вздулись.

Его глаза заблестели. Но Сара его не боялась.

— Отдайте мне двести франков. Она порылась в сумочке.

— Вот сто франков. Вы, конечно, богаче меня, и я вам их не должна. Я вам их отдаю, чтобы вы оставили меня в покое.

Он взял купюру и положил ее в карман, потом снова протянул руку. Он был очень красный, с открытым ртом и блуждающими глазами.

— Вы мне должны еще сто франков.

— Вы больше не получите ни гроша. Пропустите меня. Он не шевелился, обуреваемый противочувствиями.

В действительности они ему не нужны были, эти сто фран­ков; может, он хотел, чтобы малыш поцеловал его перед уходом: он просто перевел это желание на свой язык. Он подошел к ней, и она поняла, что сейчас он возьмет че­модан.

— Не прикасайтесь ко мне.

— Или сто франков, или я беру чемодан.

Они смотрели друг на друга в упор. Ему совсем не хо­телось брать чемодан, это было очевидно, а Сара так ус­тала, что охотно отдала бы его ему. Но теперь нужно было доиграть сцену до конца. Они колебались, как будто забы­ли слова своей роли; потом Сара сказала:

— Попробуйте его отнять! Попробуйте!

Он схватил чемодан за ручку и начал тянуть к себе. Он мог бы его отнять одним рывком, но он ограничился тем, что тянул вполсилы, отвернувшись, Сара тянула к себе; Пабло начал плакать. Стадо пешеходов было уже далеко; теперь снова двинулся поток автомобилей. Сара почувст­вовала, как она нелепа. Она с силой тянула за ручку; он тянул сильнее со своей стороны и в конце концов вырвал его у нее. С удивлением смотрел он на Сару и на чемодан; возможно, он не собирался его отнимать, но теперь кон­чено: чемодан был у него в руках.

— Отдайте сейчас же чемодан! — потребовала Сара. Он не отвечал, вид у него был по-идиотски упорный.

Гнев приподнял Сару и бросил ее к машинам.

— Грабят! — крикнула она.

Длинный черный «бьюик» проезжал рядом с ними.

— Хватит дурить! — сказал шофер.

Он схватил ее за плечо, но она вырвалась; слова и жес­ты ее были непринужденны и точны. Она прыгнула на подножку «бьюика» и уцепилась за ручку дверцы.

— Грабят! Грабят!

Из машины высунулась рука и оттолкнула ее.

— Сойдите с подножки, вы разобьетесь.

Она почувствовала, что теряет рассудок: так было даже лучше.

— Остановитесь! — закричала она. — Грабят! На по­мощь!

— Да сойдите же! Как я могу остановиться: в меня вре­жутся.

Гнев Сары угас. Она спрыгнула на землю и оступилась. Шофер подхватил ее на лету и поставил на ноги. Пабло кричал и плакал. Праздник закончился: Саре хотелось уме­реть. Она порылась в сумочке и достала оттуда сто фран­ков.

— Вот! И пусть вам будет стыдно!

Субъект, не поднимая глаз, взял купюру и выпустил из рук чемодан.

— Теперь пропустите нас.

Он посторонился; Пабло продолжал плакать.

— Не плачь, Пабло, — твердо сказала она. — Все, все кончено; мы уходим.

Она удалилась. Водитель проворчал им в спину:

— А кто бы мне заплатил за бензин?

Удлиненные черные муравьи заполнили всю дорогу; Са­ра некоторое время пыталась идти между ними, но рев клаксонов за спиной вытеснил их на обочину.

— Иди за мной.

Она подвернула ногу и остановилась.

— Сядь.

Они сели в траву. Перед ними ползли насекомые, ог­ромные, медлительные, таинственные; водитель повернул­ся к ним спиной, он еще сжимал в руке бесполезные сто франков; автомобили поскрипывали, как омары, пели, как кузнечики. Люди превратились в насекомых. Ей стало страшно.

— Он злой, — сказал Пабло. — Злой! Злой!

— Никто не злой! — страстно сказала Сара.

— Тогда почему что он взял чемодан?

— Не говорят: почему что. Почему он взял чемодан.

— Почему он взял чемодан?

— Ему страшно, — пояснила она.

— Чего мы ждем? — спросил Пабло.

— Чтобы прошли автомобили и мы двинулись дальше.

Двадцать четыре километра. Малыш самое большее смо­жет пройти восемь. Вдруг она вскарабкалась на насыпь и замахала рукой. Машины проходили мимо, и она чувство­вала, что ее видят спрятанные глаза, странные глаза мух, муравьев.

— Что ты делаешь, мама?

— Ничего, — горько сказала Сара. — Так, глупости. Она спустилась в кювет, взяла за руку Пабло, и они

молча посмотрели на дорогу. На дорогу и на скорлупки, которые ползли по ней. Жьен, двадцать четыре километра. После Жьена — Невер, Лимож, Бордо, Андай, консульст­ва, хлопоты, унизительные ожидания в конторах. Им очень повезет, если она найдет поезд на Лиссабон. В Лиссабоне будет чудо, если окажется пароход на Нью-Йорк. А в Нью-

Йорке? У Гомеса ни гроша, возможно, он живет с какой-нибудь женщиной; это будет несчастье, кромешный срам. Он прочтет телеграмму, скажет «Черт побери!». Потом он обернется к толстой блондинке с сигаретой, зажатой в скотских губах, и скажет ей: «Моя жена приезжает, это как снег на голову!» Он на набережной, все машут платками, он не машет своим, он злым взглядом смотрит на сходни. «Давай! Давай! — подумала она. — Будь я одна, ты бы ни­когда больше не услышал обо мне; но мне нужно жить, чтобы воспитать ребенка, которого ты мне сделал».

Автомобили исчезли, дорога опустела. По обе стороны дороги тянулись желтые поля и холмы. Какой-то мужчина промчался на велосипеде; бледный и потный, он сильно нажимал на педали. Растерянно посмотрев на Сару, он не останавливаясь крикнул:

— Париж горит! Зажигательные бомбы!

— Как?

Но он уже доехал до последних машин, она увидела, как он сзади подцепился к «рено». Париж в огне. Зачем жить? Зачем спасать эту маленькую жизнь? Чтобы он бро­дил из страны в страну, горестный и боязливый; чтобы он полвека пережевывал проклятье, которое тяготеет над его расой? Чтобы он погиб в двадцать лет на простреливаемой дороге, держа в руках свои кишки? От отца ты унаследу­ешь спесь, жестокость и чувственность. От меня — только мое еврейство. Она взяла его за руку:

— Ну, пошли! Пора.

Толпа запрудила дорогу и поля, плотная и упорная, бес­пощадная: наводнение. Ни звука, кроме шипящего шар­канья подошв о землю. На мгновенье Сара почувствовала ужас; ей захотелось бежать в поле, но она взяла себя в ру­ки, схватила Пабло, увлекла его за собой, отдалась тече­нию. Запах. Запах людей, горячий и пресный, болезненный, резкий, с привкусом одеколона; противоестественный за­пах мыслящих животных. Между двумя красными затыл­ками, втиснутыми в котелки, Сара увидела вдалеке пос­ледние убегающие машины, последние надежды. Пабло засмеялся, и Сара вздрогнула.