Александр Дюма

Мадам Лафарг

Предисловие французского издателя

2 сентября 1840 года в уголовном суде Тюля, главного города департамента Корез, началось слушание дела Марии Лафарг, обвиняемой в отравлении Шарля Пуш-Лафарга, ее мужа.

«Интерес к процессу превзошел ожидания. Все свободные квартиры в Тюле в настоящее время заняты. Прибытие присяжных заседателей, свидетелей, прокурора и любопытствующей публики почти удвоило население столицы департамента Корез. Однако почтовые кареты одна за другой продолжают подвозить из соседних городов и даже из столицы все новых гостей, свидетельствуя, что заинтересованность в том, чем кончатся судебные прения, и впрямь непомерна. Г-н де Барни, председатель суда города Тюля и член Королевского суда в Лиможе, начал судебную сессию с мелких уголовных дел, но и они привлекли в зал множество народу. Большая часть публики присутствовала при слушании дел, желая заранее освоиться с процедурой суда. Число бесплатных приглашений на процесс г-жи Лафарг будет весьма невелико.

Г-н председатель разумно решил предоставить большую часть зала тем желающим, кто, выстояв длинную очередь и купив билет, приобретет право присутствовать при развязке трагедии», – сообщала «Газетт де Трибюно» 5 сентября 1840 года.

На следующий день эта же газета опубликовала отчет о первом судебном заседании, определяя главную цель процесса:

«Наконец-то начнется публичное судебное разбирательство трагического и загадочного дела, которое столько времени занимало внимание общественности, не давая остыть любопытству. Наконец-то мрачные тайны одиночества в городке Легландье выйдут наружу. Сокровенные тайны девушки, интимные тайны замужней женщины, оборвавшей преступлением ее недолгое замужество, станут явными в ходе процесса, и свое мнение о них будут высказывать не только присяжные заседатели, но и собравшаяся в зале публика.

Надо сказать, что публика проявляет крайнее нетерпение, поскольку ее любопытство подогревали не один день. Тюль переполнен, заняты не только все номера в гостиницах и скромных харчевнях, но и все свободные комнаты, какие мирные обыватели могли уступить приезжим. Еще на рассвете того дня, когда должен был начаться процесс, по всем дорогам, что ведут в столичный город Кореза, спешили кареты. За три часа до открытия судебного заседания вдоль набережной еще тянулся караван лодок, приплывших со всех концов департамента. Толпа любопытных, уже и без того в двадцать раз большая, нежели может вместить в себя судебный зал, все росла и росла. Вновь прибывшие стучались в каждую дверь, ища пристанища, но сталкивались с такими же растерянными опоздавшими и были вынуждены искать себе крова в предместьях, составляя конкуренцию гуртовщикам, пригоняющим на рынок бычков, и колесникам, что приводят в порядок кареты на главной проезжей дороге, ведущей из Лиона в Бордо.[1]

В половине восьмого двери суда отворились, и в здании не осталось ни одного свободного местечка. Первые дамы Тюля, городская знать поспешно заняли специально расставленные для них стулья, остальные не менее поспешно заполнили ряды амфитеатра, воздвигнутого в зале только ради этого необычного процесса. Во всех концах города завязывались громкие споры, люди судили и рядили, кто прав, кто виноват, самостоятельно: ведь попасть в зал суда удалось немногим. Те, кто уже собрали сведения о Марии Каппель, в супружестве Лафарг, с нетерпением ожидали выступления защиты. Одни нападали на подсудимую, перечисляя все, что ставили ей в вину, – по странной прихоти судьбы обвиняемая бросила тень в том числе и на королевскую фамилию, с которой она была связана кровным родством, – другие горячо защищали молодую женщину, покоренные ее обаянием, изяществом ума. Став ее преданными сторонниками, они ратовали за освобождение невинной жертвы.

Столкновением, противоборством крайних мнений и объясняется напряженный интерес публики к процессу – все горят нетерпением узнать, какое же решение вынесет суд и какая участь ждет молодую женщину, чья частная жизнь, на ее беду, стала достоянием любопытствующих.

Всем хочется узнать, действительно ли Мария Каппель с юных лет отличалась лживостью и низкими, грубыми пороками. Правда ли, что постыдная страсть к воровству еще в юности превратила ее в преступницу, которая оказалась способной на кощунственное предательство, совершив кражу в доме, гостеприимно открывшем ей двери, и потом оклеветав подругу? Совершила ли она самое ужасное из преступлений – убийство мужа, тая ненависть под личиной любви? Отяготила ли она это страшное преступление еще и неслыханным коварством: готовя собственными руками гибель несчастной жертве, с жадным нетерпением наблюдала за ее долгой агонией и под видом милосердия поила страдальца снадобьями, которые только усугубляли его муки, – отнимала у супруга жизнь и следила за его последними конвульсиями?

Но и Мария Лафарг могла оказаться ни в чем не повинной, пав жертвой стечения обстоятельств и лживых свидетельств. Семья, в которой она родилась, воспитание и примеры, полученные в доме, где она выросла, таланты, данные ей от природы, возвышенный развитой ум, обаяние, перед которым не мог устоять никто, – разве всего этого недостаточно, чтобы красноречиво свидетельствовать в ее пользу и отвести унизительные обвинения?

Подобные споры слышались со всех сторон – спорили в здании суда, спорили во дворе, куда вершители правосудия, с их утонченным чувством справедливости, допустили простой народ, и он толковал об этом громком процессе, возможно, примитивнее и обыденнее, нежели состоятельные господа, купившие билеты в зал заседаний, но не менее заинтересованно».

Тридцать лет спустя в «Большом энциклопедическом словаре XIX века» Пьера Ларусса мадам Лафарг будет посвящено пять колонок по той причине, что «этот процесс словно создан во имя того, чтобы разжигать интерес публики множеством загадок, с одной стороны, и с другой – симпатией, которую вызывала обвиняемая. Вся Франция приняла участие в ожесточенном споре, и отзвук этого спора прокатился по всей Европе. Общество разделилось на два лагеря – лафаргисты и анти-лафаргисты (сам Ларусс безоговорочно принадлежит к лагерю лафаргистов). Приверженцы и противники не уступали друг другу в страстности и приводили аргументы равной весомости как в пользу обвиняемой, так и против нее. На время процесса публика охладела даже к политике (в частности, к волновавшим Париж выступлениям рабочих, требовавших повысить мизерные зарплаты) – газеты читались только ради вестей из Тюля».

После того, как был вынесен приговор, мадам Лафарг должны были перевезти из одной тюрьмы в другую, из города Тюля в Монпелье, но время ее переезда постарались скрыть «из-за слишком пристрастного любопытства и слишком горячих симпатий». Однако по дороге она все-таки пожинала плоды своей досадно печальной известности: в Аржантаке ее пытались разглядеть зеваки, столпившиеся вокруг кареты, в бедной деревушке, затерянной в горах, ей пропели недавно сочиненную в Легландье заплачку.

«Заплачка сродни новогодним колядкам, исполненная простодушной выразительности, свойственной оверньскому диалекту, звучала тягуче и монотонно, как звучат вообще все старинные народные песни. Поэзия их груба и дика, но благодаря этой грубости кошмар пережитых страданий особенно тяжело ложится на сердце»[2].

Владельцы книжных магазинов во всех странах, вплоть до отдаленного Алжира, выставляли в витринах «карандашную клевету», по выражению самой Марии Лафарг, – гравированные портреты нашей героини. Но издательская деятельность не ограничилась портретами, как только был вынесен приговор, типографии заработали. «Французская библиография» называет три мгновенно изданных анонимных памфлета: «О приговоре г-жи Лафарг», Дезесар, 1840; «История Марии Каппель, вдовы Лафарг», склад книг в Монтрё, 1840; «Доказательство невиновности Марии Каппель, вдовы Лафарг», Ж. Лэнэ, 1840. В дальнейшем появлялись все новые и новые произведения, поддерживая жар нескончаемой полемики[3] «Г-жа Лафарг, похитительница бриллиантов». Париж, Плон-Нури, 1914 (Великие процессы прошлого); Жюль Марше, председатель апелляционного суда в Орлеане, «Преступница из высшего света. Г-жа Лафарг», с двумя гравюрами, неизданными документами, Париж, изд. Радо; Пьер Бушарден «Дело Лафарг», Париж, Альбен Мишель, 1924; Марсель Тинэр «Замок в Лимузене», Париж, Фламмарион, 1934; Ги де Пасийе «Мадам Лафарг» П. Эмиль-Поль, 1934; Клод Липранди «В гуще красного: дело Лафарг и Красное и Черное, Лозанна, изд. Гранд Шен, 1961; Паскаль Шадене „Замужество с мышьяком, или Дело Лафарг“, Монако, изд. Дю Роше, 1985; Лаура Адлер „Любовь с мышьяком“, Париж, Деноэль, 1986; Фредерек Дюбур „Дело Лафарг или Смерть без мышьяка“, Лимож, Л. Суни, 1990; Люсьен Рамплон, „Свадьба с мышьяком“, Тулуза, Газетт дю Миди, 1998; Жерар Робэн, „Дело Лафарг“, Париж, Де Бекки, 1990; Жиль Кастровьехо „Мария Лафарг. Отравительница или писательница?“, Ним, Лакур, 2002.

История одного преступления

Между тем преступление, приписываемое Марии Каппель, в замужестве Лафарг, относилось к вполне заурядным. Каких особенных ухищрений требует отравление мужа женой? В возможностях подобного рода нет недостатка, не так ли? Но нам придется в нескольких словах напомнить суть дела, которое разбиралось на судебном процессе. В свое время оно было настолько известным, что Дюма ссылается лишь на различные эпизоды, не сомневаясь, что читатель помнит главное.

Итак, изложим последовательно события. В конце ноября 1839 года, спустя несколько месяцев после женитьбы, Шарль Пуш-Лафарг отправился в Париж, чтобы получить патент на новый метод выплавки железа. С собой он вез доверенность от жены на заем денег, необходимых на то, чтобы начать применение этого метода на практике. Хлопоты, необходимые для получения патента, переговоры о займе заняли больше времени, чем г-н Лафарг предполагал. 18 декабря он получил от матери письмо, она писала, что отправляет сыну посылку с домашним печеньем, которое просит отведать в определенный день и час, вспоминая о дорогих ему существах, ожидающих его в Легландье. Спустя недолгое время Шарль получил посылку, но вместо обещанного печенья там лежал сладкий песочный корж (на процессе будет обнаружено, что ящичек, закрытый в Легландье закрепками, в Париже был получен заколоченным гвоздями). Лафарг откусил кусочек коржа и тут же почувствовал мучительные рези в желудке, через несколько минут его начало рвать. 5 января он с трудом дотащился до Легландье, а 14-го умер.

По возвращении домой г-н Лафарг сообщил, что привез с собой в чемодане двадцать пять тысяч франков, одолженные у одного нотариуса в Дижоне, однако впоследствии эти деньги обнаружить не удалось.

Скоропостижная смерть при невыясненных обстоятельствах возбудила у родственников Лафарга подозрения, они обратились в полицию.

Доктор Барду, врач, лечивший Лафарга, первым дал заключение, он утверждал, что смерть наступила естественным образом. Второе заключение дал доктор Жюль Леспинас, заявив, что в гоголь-моголе, приготовленном мадам Лафарг, он обнаружил следы мышьяка. Мать Лафарга, его сестра, местная художница Анна Брюн, писавшая портрет Марии Лафарг, и служанка показали на следствии, что видели, и не раз, как мадам Лафарг сыпала белый порошок в питье, предназначенное для больного. В то же самое время мадам Лафарг трижды посылала к аптекарю за внушительными порциями мышьяка, объясняя, что нуждается в нем для уничтожения крыс, наводняющих Легландье. Однако в остатках крысиной отравы эксперты не обнаружили ни грана мышьяка. Когда мадам Лафарг спросили, что она сделала с пакетиком, содержавшим шестьдесят четыре грамма мышьяка, который получила от аптекаря, она ответила: отдала своей горничной Клементине, та спрятала его за матицу, а потом отдала садовнику Адольфу Мутардье с тем, чтобы закопать. Пакет откопали, в нем оказалась каустическая сода. Семья потребовала вскрытия и химического анализа трупа. Анализ поручили врачам города Тюля, они прокипятили внутренние органы, в том числе и желудок, получили желтый осадок в виде хлопьев, который растворился в азотной кислоте. Желтый осадок врачи сочли «мышьяковой кислотой». Король токсикологии Орфила ознакомился с результатами анализа и опроверг данное врачами заключение: исследование не выявило металлических бляшек мышьяка; полученный желтый осадок мог быть органическим образованием, естественно содержащимся в желчи. Суду предстояло назначить повторный анализ.

Процесс, ставший сенсацией

Только наличие мышьяка в трупе Шарля Лафарга могло подтвердить уголовное преступление. Первая экспертиза была признана несостоятельной, новую поручили химику Дюпюитрену и аптекарям Дюбуа, отцу и сыну. Они проводили анализ при помощи аппарата Марша согласно рекомендациям Орфила. Прокурор Деку тем временем уже произнес свою обвинительную речь. На судебном заседании, состоявшемся 5 сентября, после свидетельских показаний матери Лафарга, звучавших как приговор ее невестке, комиссия представила результат экспертизы: никаких следов мышьяка в трупе не обнаружено.

«Трудно описать, что творилось в зале после оглашения результатов химического анализа. Послышались аплодисменты. Мадам Лафарг, сложив молитвенно руки, подняла глаза к небу. Г-н Лашо протянул ей руку, мадам Лафарг подала ему свою, и он горячо пожал ее»[4].

Прокурор, однако, настаивал на виновности подсудимой. Указав, что результаты двух экспертиз взаимоисключают друг друга, он потребовал третьей экспертизы, поручив ее комиссии, в которую вошли и те, кто делал первый анализ, и те, кто делал второй.

Останки Шарля Лафарга были вновь эксгумированы с тем, чтобы иметь новый материал для исследований. 9 сентября Дюпюитрен представил новое заключение, оно опять было отрицательным – следов мышьяка не найдено. Мадам Лафарг могла надеяться на оправдание и едва не лишилась чувств от радости, как писали газеты. Ее защитники, адвокаты Пайе, Бак и Лашо, тоже не скрывали своей радости, но она оказалась преждевременной. Суд потребовал, чтобы Орфила прибыл в Тюль и собственноручно произвел решающую экспертизу. Мэтр Пайе воскликнул: «А если бы две экспертизы были против подсудимой, вы бы оказали ей милость после благополучной третьей?» Исход процесса целиком зависел от Орфила. В помощники ему дали врача Мари Гийома Альфонса Девержи и химика Жана-Батиста Альфонса Шевалье. Прославленный фармаколог прибыл в Тюль 13 сентября, вместе с ним приехали препаратор де Бюсси, его постоянный помощник, и г-н Оливье из города Анже. Орфила тут же приступил к делу. «Вновь в зале суда запахло вареным трупом», – писала «Газетт де Трибюно»[5].



На следующий день 14 сентября г-н Орфила подошел к судейскому столу. Публика затаила дыхание и услышала сказанные сумрачным голосом слова: «Я обнаружил, что в теле г-на Лафарга есть мышьяк».

Ученый обработал парами аппарата Марша три фарфоровые тарелки, на двух тарелках не осело ничего, на третьей появились нерастворимые бляшки мышьяка.

Судьба Марии была решена. Она предчувствовала катастрофу: волосы у нее побелели за одну ночь. Чтобы оспорить отрицательный результат экспертизы Орфила, она попросила приехать г-на Распая, но он не приехал.

17 сентября мадам Лафарг из-за ее болезненного состояния внесли в зал суда в кресле, и она выслушала блестящую речь своего адвоката мэтра Пайе. Среди прочего адвокат сказал следующее: «Она жила, погрузившись в себя, она не придавала значения тому, что происходит вокруг». Защитник постарался представить полной нелепицей все, на чем основывалось обвинение. Закончил он свою речь так:

«Мужества, и еще раз мужества, страдалица Мария! Я возлагаю надежду на провидение, оно чудесным образом поддерживало вас во время нелегких испытаний, и оно не оставит вас. Да! Вы будете жить ради вашей семьи, которая вас так любит! Ради ваших многочисленных друзей! Вы будете жить и ради ваших судей – как подтверждение человеческой справедливости, когда ее вершат чистые руки, светлые головы и сострадательные сердца!»

Увы! Присяжные, сохранившие враждебность к молодой женщине (может, напрасно она высмеивала отсталые нравы Кореза в своих письмах, которые были зачитаны во время судебных заседаний?), признали ее виновной, хотя и не отрицали наличия смягчающих обстоятельств. И вот приговор: стояние у позорного столба на площади Тюля (этого она впоследствии избежала – была помилована) и пожизненные каторжные работы.

После того, как был вынесен приговор, приехал г-н Распай. Он сумел добиться разрешения обследовать тарелки, с которыми работал г-н Орфила, обследовал их и заявил: найденное количество мышьяка равняется сотой доле миллиграмма; даже в двойном количестве мышьяк можно найти где угодно – хоть в ножке президентского кресла. Он просил дать ему возможность ознакомиться с реактивами г-на Орфила, уверяя, что подобная доза мышьяка могла возникнуть на тарелке при некоторой небрежности в обращении с отдельными видами реактивов.

Суд отказал ему и остался глух ко всем аргументам, которые свидетельствовали в пользу Марии Лафарг.

Виновна или безвинна?

Перечитывая сегодня в «Газетт де Трибюно» отчеты о судебных заседаниях, невольно удивляешься недоброжелательности прокурора. Об этом пишет и ранее цитированный Пьер Ларусс:

«Не было процесса, где суд с такой страстью настаивал бы на преступлении и с такой враждебностью или безразличием отметал все, что могло смягчить приговор или полностью оправдать обвиняемую.[6] Прокурор и судьи городя Тюля стремились к желанному результату с таким упорством и злой волей, что могли бы погубить не одну, а десять невинных»[7].

Давление прокурора на свидетелей, говорящих в пользу подсудимой – на Эмму Понтье, на Клементину Серва, – было вопиющим. Последнюю даже грозились привлечь к ответственности за лжесвидетельство. Зато свидетельства жителей Легландье в пользу семейства Лафарг, оскорбительные для обвиняемой, выслушивались как святое Евангелие.

Суд не обратил никакого внимания на запутанные денежные операции Шарля Лафарга, на сомнительные предприятия, которыми он пытался поправить свои финансовые дела, на исчезновение по прибытии из Парижа двадцати пяти тысяч франков, одолженных ему нотариусом семьи Каппель в Дижоне. Желая прояснить некоторые обстоятельства, защита хотела пригласить в качестве свидетеля Дени Барбье, слугу Шарля Лафарга и его доверенное лицо. Барбье участвовал в изготовлении фальшивых векселей и был рьяно заинтересован в том, чтобы погубить Марию Лафарг после ее свидетельства против него. Однако Дени Барбье исчез, и суд ничуть не обеспокоился, узнав об этом. Так, может, Дени Барбье и был главным преступником?

Два немецких юрисконсульта – Темме и Тернер, внимательно изучая впоследствии материалы процесса, признали, что подозрения должны были бы пасть скорее на слугу, чем на супругу Шарля Лафарга:

«Дени Барбье помогал Лафаргу совершать мошеннические махинации и, вполне возможно, подталкивал его на них. Если бы Шарля разоблачили, Барбье разделил бы его участь. Дени приехал в Париж за несколько дней до получения посылки и находился там тайно. В Легландье, например, не знали, что он тоже отправился в Париж. О его пребывании там Шарль никому так и не решился сказать. Стало быть, в Париже слуга и помощник Лафарга мог действовать совершенно безнаказанно. Предположить, что именно такой человек способен на преступление, было бы естественнее всего. Разве не он в первую очередь был заинтересован в смерти Лафарга, поскольку тот знал о всех его мошенничествах? Разве не мог он подложить яд в злосчастный песочный корж? Когда Лафарг вернулся, посылка была уже открыта. Свидетели передают, что слышали восклицание Дени: „Теперь я буду хозяином!“ Вернулся Дени в Легландье на три дня раньше Шарля и находился при нем до самой его смерти. Яд оказался в его распоряжении при самых подозрительных обстоятельствах, и он, отводя от себя подозрения, бесстыдно врал. Именно он передал обвиняемой тот самый пакет, который впоследствии вырыли и где не нашли мышьяка. Именно он находился при больном неотлучно. Злобными разговорами он навел домашних на мысль об отравлении и, хотя никто не предъявлял ему никаких обвинений, старался оправдаться, утверждая, что он не отравитель. Мы не хотим обвинить Барбье, но считаем, что у прокурора было гораздо больше оснований заподозрить в совершившемся Барбье, а не мадам Лафарг».

Ожесточенность суда против обвиняемой объясняется отчасти той симпатией, какую она – поначалу обвиняемая, потом осужденная – вызывала у общественности (ходили слухи, что мэтр Бак, один из ее защитников, высказал желание просить ее руки, если она будет освобождена). Несмотря на необъяснимое и подозрительное стечение обстоятельств, сердце принимает сторону умной, образованной, обаятельной, молодой женщины, а не ее деляги-мужа, грубого и вульгарного, не его обуреваемых жадностью родственников, которые вскрыли завещание, воспользовались судебным процессом, чтобы запустить руку в кошелек покойного, и не скрывали от публики, что с нетерпением ждут осуждения обвиняемой, чтобы завладеть остатками ее состояния.

Неужели личные воспоминания?

Александр Дюма не был ни лафаргистом, ни антилафаргистом. Но если он даже и верил в виновность Марии Каппель, то находил для нее множество смягчающих обстоятельств. В одной из статей, напечатанных в его неаполитанской газете «Индепенденте» за три года до публикации текста, который мы сейчас издаем[8], он описывает чувства, какие, очевидно, испытывала молодая женщина:

«Стремясь выдать замуж Марию[9], семья Каппель обратилась к г-ну Фуа, брачному агенту, публиковавшему рекламу во всех газетах. Г-н Фуа приехал. Ему показали движимое имущество, назвали сумму приданого, и спустя неделю агент нашел покупателя.

Им был Лафарг.[10]

Вы называете этого человека благодетелем Марии Каппель, сударь? А я вас спрошу, чем Лафарг мог облагодетельствовать молодую девушку со ста тысячами приданого, родственницу посла в Португалии и директора Французского банка, племянницу короля Луи-Филиппа, который дал ей приданое и тем самым публично признал свое родство? Этот неотесанный мастеровой с грязными руками, грубым лицом и примитивным умом, не имеющий ничего, кроме железоделательного завода, который не работал из-за отсутствия денег и доходы от которого он бесстыдно преувеличил, будучи женихом, не облагодетельствовал, а обманул Марию, когда свой дом – жалкую развалину – назвал замком и рассказывал о нем небылицы, стремясь пленить воображение своей нареченной.[11]

Марию Каппель выдали замуж поспешно и безоглядно за человека ниже ее со всех точек зрения – по рождению, по уму, по богатству.

Мария выросла в Вилье-Элоне, цветущем оазисе, и покинула его, переселившись б Париж, в апартаменты, расположенные в здании банка, с гостиными, обитыми бархатом и атласом. Г-н Лафарг увез молодую жену, привыкшую к прекрасным пейзажам и утонченной цивилизации, в Легландье, которое называл своим поместьем, но на деле в полуразрушенный дом, где разбитые стекла заменяли промасленной бумагой. Под жалким кровом молодую женщину ждала не похожая на ее бабушку старая аристократка с изысканными манерами, остроумная, полная очарования красавица, несмотря на преклонный возраст, – а сварливая старуха-свекровь, в прошлом кухарка, прожившая, не выпуская метлы из рук, едва умевшая читать и писать. В кухню свободно входили свиньи; куры и гуси навещали гостиную. Если Мария хотела принять ванну, новая родня смеялась над ней. Если она просила принести таз, ей приносили кувшин. Не оставим в стороне, сударь, и более интимные подробности: молодой женщине достался муж грубый даже тогда, когда самые грубые существа становятся нежными и ласковыми, муж – не знаю уж, как и сказать вам об этом, сударь, – которому обычные супружеские права с первой ночи показались недостаточными и который попытался оскорбить жену таким же образом, каким обитатели города – не хочу его называть, но находился он на берегу Мертвого моря и давно уже сожжен небесным огнем, – оскорбляли Господних ангелов!»[12].

От вышесказанного до оправдания преступления один только шаг. Своим рассказом Дюма стремится снять с молодой женщины клеймо преступницы, сделав явными множество подспудных связей, а пометка в рукописи: «из личных воспоминаний» – означает, что высказанное мнение – субъективная точка зрения автора. Однако разберемся, что же в его записках личного и есть ли оно вообще.

Действительно, Жак Коллар, дедушка Марии Каппель, «глава семьи, которую ужасный и загадочный процесс, связанный с Легландье, сделал печально известной», 10 мая 1806 года был назначен опекуном дочери и сына генерала Дюма, поскольку генерал умер.

«И вот в сумеречных потемках начинают брезжить размытые, похожие на сны, картины первых лет моей жизни, воспоминания становятся отчетливее, и я вижу три дома – в них текло мое детство, радостное и беспечное, светлое и бесхитростное, как всякий рассвет».

Среди трех домов названы и дом Жана-Мишеля Девьолена и дом Жака Коллара. «Все улыбалось в этих двух домах – сады с зелеными деревьями и яркими цветами, аллеи и гуляющие по ним барышни, темноволосые или белокурые, всегда румяные и свежие, если не всегда хорошенькие»[13]

Юный Александр часто гостил в живописном замке Вилье-Элон, обожал его и обучался там правилам светской жизни, благодаря общению с г-жой Коллар – она была незаконнорожденной дочерью Филиппа Эгалите и мадам де Жанлис – и ее дочерьми Каролиной, Эрминой и Луизой. Скорее всего сироту, оставшегося на попечении матери, которая всеми силами выбивалась из нужды, приглашали в замок из сочувствия к его бедности, но доброта Коллара, деликатность его жены и дочерей не давали гостю этого заметить. Благодаря хлопотам Жака Коллара мадам Дюма получила в ноябре 1814 года право держать табачную лавочку[14].

В «Моих воспоминаниях» А. Дюма описывает праздник в Корси (27 июня 1819 г.). Он – совсем молодой человек, едва перешагнувший порог юности, бредет не спеша по тропинке вдоль изгороди из цветущего боярышника и встречает своих знакомых – «вернее, знакомы мне были двое: Каролина Коллар, ставшая баронессой Каппель, и ее трехлетняя дочь Мария, которая – увы! – впоследствии стала несчастной мадам Лафарг, третьего – мужчину – я не знал»[15].

Незнакомца звали Альфонс де Левен, и он был тем, кто впоследствии приобщил Дюма к литературе.



«Я давно уже не виделся ни с кем из семейства Коллар. Мадам Каппель прекрасно ко мне относилась, и чудачества, в которых упрекали меня – не буду скрывать, в определенном возрасте они у меня были, – считала неизбежной данью молодости. Мадам Каппель представила меня де Левену и прибавила:

«Поверхностное знакомство может перерасти в тесную дружбу. Желая этого, я приглашаю вас, Александр, на пикник. Мы отправимся завтра обедать в лес».

Мы условились, что после пикника я отправлюсь к ним и проведу в замке Вилье-Элон два или три дня».

Неудачная шутка молодых людей рассердила девушек, и Александр Дюма вместе со своим другом Ипполитом Леруа уехали раньше, чем собирались.

«Странное дело! – восклицает Дюма. – С тех пор я больше ни разу не приехал в Вилье-Элон! Размолвка продлилась тридцать лет. Только однажды я увиделся вновь с Эрминой – она давно уже стала г-жой баронессой де Мартене и пришла на репетиции „Калигулы“[16]. Увиделся я и с Луизой – она тоже вышла замуж и стала мадам Гара, – мы встретились на обеде, который давал Французский банк[17]. Один-единственный раз увиделся я снова и с Марией Каппель, через месяц она стала мадам Лафарг. Ни мадам Коллар, ни мадам Каппель я больше никогда не видел»[18].

Таким образом, Мария Лафарг занимает не так уж много места в памяти Александра Дюма. Но если поэт не помнит, ему на помощь приходит воображение. Он сам пишет письма, какие могла бы написать ему узница, и ответы, которые вовремя не написал.

Для романиста и жизнь – роман.

Мария Каппель

(Мадам Лафарг)

В сентябре 1840 года, когда над мадам Лафарг шел суд, А. Дюма находился далеко от Тюля, – он поселился во Флоренции, надеясь поправить свои финансовые дела и поработать. Если он и следил за процессом в Тюле, то по французским газетам, которые покупал, или по «Сьеклю», где сотрудничал. Однако в его обильной переписке того времени мы ничего подобного не находим.

В 1846 году писатель путешествовал по Алжиру, и однажды совершенно незнакомый ему офицер интендантской службы укрыл его от проливного дождя, пригласив к себе в дом. Узнав, что фамилия офицера Коллар, Дюма понял, почему на стене комнаты висит дагерротип Марии Лафарг[19]. Этот случай воскресил в памяти писателя прошлое.

Кузен Эдуард Коллар сообщил узнице о встрече, и она поспешила написать Дюма письмо, прося его последовать примеру Вольтера и восстановить справедливость, как тот восстановил ее для Каласа. Послала она и рукопись – стихотворения в прозе, написанные в тюрьме. Однако свидетельств, что в попытках добиться освобождения для мадам Лафарг – в частности, в ходатайстве перед министром юстиции Второй республики – принимал участие и А. Дюма, у нас нет.

Когда после смерти мадам Лафарг в печати появилось ее произведение «Часы заточения»[20], А. Дюма посвятил ему в издаваемой им газете «Мушкетер» большую статью и включил в нее когда-то полученные от Марии стихотворения в прозе, а также письма, касающиеся ее смерти, без сомнения, переданные ему семьей Коллар[21].

Возникновению публикуемой нами книги «Мария Каппель (Мадам Лафарг). Из личных воспоминаний» мы обязаны следующим обстоятельствам: во-первых, вновь вспыхнувшему интересу газетчиков к давнему загадочному преступлению, произошедшему в Легландье, – одна газета перепечатала даже судебные отчеты; во-вторых, в 1866 году Дюма посетил места своего детства и оказался в нескольких льё от Вилье-Элона, где Мария Каппель провела детство и отчасти юность.

17 сентября 1866 года Дюма направляет директору «Пти журналь» письмо, в котором пишет, что чувствует себя обязанным сообщить все известные сведения о преступлении мадам Лафарг:

«Уважаемый господин директор,

сейчас, когда публикация судебных отчетов, касающихся процесса мадам Лафарг, вновь привлекла всеобщее внимание к этому злополучному делу, в котором – не правда ли, странно? – все симпатии достались виновной, а жертва вызывала отвращение или в лучшем случае равнодушие, – я счел, что мои воспоминания детства, чувство долга по отношению к дедушке и бабушке мадам Лафарг, дружеские чувства к ее матери и двум тетям – мадам Гара и мадам де Мартене – обязывают меня рассказать все, что я знаю об этом преступлении. Оно так простительно, если преступления возможно прощать.

Я никогда не пытался стать защитником невиновности мадам Лафарг, не сомневаясь в том, что она виновата, но я был одним из последних друзей несчастной, и благодаря моему заступничеству перед господином Кремьё, министром юстиции в 1848 году[22], осужденная вышла из тюрьмы. Я беру перо не для того, чтобы вызвать тень, разгневанную возобновлением мучительных для нее прений. Мое перо – ветвь вербены, которой в античности кропили во время погребения могилы усопших. Пусть для несчастной усопшей, страданием искупившей свое преступление, святая вода станет водой забвения.

Примите и проч.

Алекс. Дюма»[23]



Пометка на письме свидетельствует, что оно написано в Париже, откуда Дюма скорее всего уехал в тот же день. Он отправился к своему другу Жюлю Дарсонвилю в Валю, расположенному неподалеку от Вилье-Котре. Два года тому назад он уже побывал в этих местах и вот как описал их в своей книге «Родные края»:

«Здесь я вновь окружен царственной прелестью природы и любуюсь ею, переступив за последний порог моей жизни, как когда-то любовался, едва ступив на ее порог. Глаза мои ослабели, но не пресытились».

На следующий день в Валю прибыл Альфонс де Лонэ в качестве представителя газеты «Ле Нувель» («Новости»), вскоре опубликовавшей его сообщение:

«Вот прекрасная новость, и мы счастливы сообщить ее нашим уважаемым читателям. Не так давно наши многочисленные газеты вновь привлекли общественное внимание к печально известному процессу мадам Лафарг. Спустя двадцать лет мрачная драма, разыгравшаяся в Легландье, воскресла во всех волнующих подробностях, которые одно поколение успело позабыть, другое не успело узнать, но эти подробности все так же впечатляют, как будто преступление совершилось вчера».

Затем Лонэ приводит письмо, «его вчера наш дорогой мэтр Александр Дюма написал директору „Пти журналь“», и продолжает: «Нет ничего проще, чем сесть в экспресс на Северном вокзале и помчаться на всех парах в Вилье-Котре. Два часа, и я там!

Мэтр Дюма встретил меня по-домашнему, он сидел в одной рубашке и нанковых панталонах у широко распахнутого окна маленького домика и, поглядывая на зелень вязов, лип и ясеней, трудился над новым романом. (Новости об этом романе мы вам непременно сообщим.[24])

Я упал на колени и смиренно изложил свою просьбу, вот о чем я его молил: «Читатели „Ле Нувель“ горячо уповают на рассказы нашего несравненного мастера, и ничего для нас не может быть отраднее, чем возможность осчастливить читателя; нет другого человека, который мог бы поделиться с нашей публикой своими собственными воспоминаниями о жизни несчастной и незаурядной узницы – он знал ее еще ребенком, сажал к себе на колени, наблюдал, как она растет и как развиваются в ней ее добродетели и ее пороки, у кого еще есть столько писем от несчастной Марии? Зная об этих сокровищах, мы ждем от него целой череды рассказов и воспоминаний, куда более увлекательных, нежели все, что было опубликовано до этого». Я молил его отдать свою рукопись газете «Ле Нувель».

Добрейший человек, обладающий щедрым талантом и щедрой душой, сердечно протянул мне руку:

– Встаньте, дитя мое, – сказал он мне, – и порадуйте ваших читателей.

Он вручил мне драгоценную рукопись и, осчастливив, простился со мной.

И вот дорогие наши читатели, начиная с ближайшего понедельника, мы публикуем:



«Мария Каппель. Из личных воспоминаний г-на Александра Дюма».



Вот обещанная вам прекрасная новость. Поистине есть дни ослепительных удач, и это один из них! »[25]

Предисловие, предваряющее «Марию Каппель», помечено 18 сентября, но написано не в Валю, а в Суассоне, куда, вне всякого сомнения, писатель отправился навестить своего друга Рене Фоссе д\'Аркоса, директора «Суассонского Аргуса».

Разумеется, статья де Лонэ вовсе не информация, а реклама. Автор надеется спасти погибающую газету, заручившись сотрудничеством знаменитого автора, который должен привлечь новых подписчиков[26]. Если верить Альфонсу де Лонэ, то рукопись «Мария Каппель (Мадам Лафарг)» была передана ему целиком; регулярность публикаций из номера в номер подтверждает его сообщение, хотя начало публикации было отсрочено на несколько дней – первая глава появилась не 21 сентября, а 26-го.

Написанное за день до появления в печати первой главы письмо, адресованное Фоссе д\'Аркосу, ясно показывает, что участие А. Дюма в «Ле Нувель» не сводится к роли автора, поставляющего материал, – он уже компаньон или станет им в ближайшем будущем:

«Дорогой Рене, я публикую две книги в „Ле Нувель“. Первая – „Мои личные воспоминания о мадам Лафарг“. Вторая – „Граф Мацари“. Публикация рассчитана на два месяца[27]. Готов держать пари, что Суассон подарит мне не меньше пятидесяти подписчиков, способных заплатить по 4 франка 50 сантимов.

Каждому читателю, который у вас подпишется, я подарю любой свой роман, изданный у Леви, с автографом. Желающие могут отправить деньги прямо в «Ле Нувель», ул. Сен-Марк, 7. Список подписчиков отправляйте мне в Валю, и я пошлю те книги, которые они у меня попросят.

Ваш А. Дюма.

25 ноября»[28]



Мы не уверены, что Александр Дюма свое пари выиграл.

Книга «Мария Каппель (Мадам Лафарг). Из личных воспоминаний», занявшая подвалы 35 номеров газеты «Мушкетер», представляет собой не столько новое произведение, сколько собранные воедино и связанные между собой уже опубликованные материалы. Какие же это материалы? Во-первых, автор собрал все, что он писал о мадам Лафарг в «Моих воспоминаниях», в «Велосе», в статьях, опубликованных в «Мушкетере» и в «Индепенденте», которые мы уже цитировали выше. И во-вторых, желая объединить разрозненные отрывки, он воспользовался автобиографическими произведениями самой Марии Лафарг («Воспоминания», «Часы заточения»), обильно цитируя их прямо и косвенно. По сути дела, Дюма предлагает читателю биографию Марии Лафарг, и эта книга могла бы быть первой в серии «Прославленные преступления XIX» или появиться в другой серии «Известные преступления», издаваемой в 1839-1840 гг. Некоторое время спустя «Мушкетер» будет публиковать (с 29 ноября 1866 г. по 3 февраля 1867 г.) книгу, посвященную делу Фуальдеса, и она тоже не выйдет отдельным изданием[29].

После газетной публикации издательство «Братья Мишель Леви», которому договором от 20 декабря 1859 года писатель продал и уступил «в полную собственность все произведения, которые он написал или подписал до этого дня – один или в соавторстве с кем-либо», а также передал «все произведения, которые он напишет или подпишет, один или в соавторстве с кем-либо, начиная с этого дня и до 31 декабря 1870 года»[30], не стало издавать это произведение отдельной книгой.

Ничего удивительного в этом нет, для последних лет жизни состарившегося писателя это стало правилом. Мишель Леви занимался переизданием произведений уже известных, пользующихся популярностью, он публиковал их в «Новой коллекции Мишеля Леви» и продавал по франку за том. Коллекция включала в себя сто сорок названий и насчитывала около трехсот томов. Интенсивное использование произведений прошлого берет верх над публикацией вновь написанных произведений и почти отменяет ее, вот почему исследователь, желающий прочитать сам и ознакомить публику с последними произведениями А. Дюма, вынужден переворошить горы пожелтелой бумаги, чтобы извлечь на поверхность книги, оказавшиеся заложниками эфемерной поддержки издателей.

Но спелеолога, извлекающего из недр забвения тексты Дюма, утешает сам писатель: «Многие до меня, – пишет он, – прошли теми же дорогами и не видели того, что видел я; не слышали тех рассказов, которые слышал я; они не вернулись с охапкой поэтических воспоминаний, какие набрал я, разгребая пыль веков».

Клод Шопп

Особенности современного французского

издания книги «Мадам Лафарг»

Мы восстановили общепринятую орфографию в отношении собственных имен и географических названий, а также поправили несколько «глазных» ошибок.

Когда Дюма приводит цитаты из произведений мадам Лафарг, мы указываем в квадратных скобках номера страниц по книгам: г-жа Лафарг «Воспоминания» и «Часы заточения», Париж, Либрери Нувель, 1853-1854. Чтобы не затруднять чтение многочисленными сносками, мы поместили для наиболее заинтересованных читателей в конце книги биографический словарь, где даны справки о всех упоминаемых в тексте лицах.

От автора

В письме, опубликованном несколько дней тому назад в «Пти журналь»[31], я назвал причину, по которой взялся за перо – да, и я взялся тоже! – вернувшись к событию, ставшему благодаря широкой огласке и страстной заинтересованности публики тем значительным явлением, которое приковало к городу, где оно происходило, глаза всей Европы.

Всюду, где появлялась газета с сообщением о процессе Лафарг, мигом возникали два лагеря и мгновенно ополчались друг против друга: один яростно ратовал за невиновность подсудимой, другой – за ее вину. С тех пор прошло много времени, и я с той поры в каких только столицах ни побывал, но всюду – будь то Мадрид, Неаполь, Петербург или Вена – ко мне подходили люди, которые, прочитав «Мои воспоминания» и узнав о моем близком знакомстве с семьей Марии Каппель и с ней самой, принимались расспрашивать меня о загадочной отравительнице, вызывавшей у одних горячую симпатию, у других, напротив, неприкрытую враждебность, выражавшуюся в холодности и презрении.

Возможно, благодаря принятым в порядочном обществе условностям лучше было бы не тревожить тишины, в какой покоится теперь героиня таинственной и ужасной драмы, однако прессе, выразительнице мнения широкой публики, никакие условности не указ, она воспользовалась своим неписаным и неотъемлемым правом говорить обо всем, что считает нужным, и вновь воскресила Марию Каппель. Вполне вероятно, в этом есть некий резон.

Все, что собираюсь рассказать я, не фигурировало ни в газетной полемике, ни на судебном процессе, возможно, потому, что об этом просто не знали, а может быть, из почтения к находившейся тогда на престоле королевской семье. Но причина, по какой я хочу дополнить новыми сведениями недавние интересные публикации, состоит прежде всего в том, что я надеюсь дать исчерпывающую информацию, после которой грядущим исследователям уже нечего будет делать с Марией Каппель, и, не имея ничего существенного, о чем можно было бы поведать современникам, они оставят бедняжку мирно спать в своей могиле.

Суассон, 18 сентября 1866

1

На опушке леса Вилье-Котре, в северо-восточной его части, километрах в двух от замка Лонпон и живописных руин аббатства виднеется в конце короткой аллеи вязов другой замок – совсем маленький, Вилье-Элон.

Незатейливый загородный дом без всяких археологических изысков возведен в достоинство замка почтительными посетителями, сам он на подобное наименование ни в малейшей степени не претендовал.

Дом двухэтажный, с мансардой и двумя крыльями, что полукружьями примыкают к дороге, прямиком ведущей к парадному входу, над которым висят замечательные часы. Со всех сторон дом окружен рвами, вода в них вот уже полтора столетия тщится стать проточной, но пока в полной мере не преуспела: наполняются рвы из пруда, что расположен по другую сторону дороги. Благодаря увлажненной почве глаз радуют чудесные лужайки, купы деревьев и цветы всевозможных оттенков, придавая усадьбе необычайную поэтичность.

Здесь, в этом зеленом гнездышке, залитом солнечным светом, окруженном душистыми ароматами, родилась в 1816 году Мария Каппель.

Сколь бы ни был скромен замок Вилье-Элон, но и у него есть своя история, и мы начнем с нее, прежде чем перейти к истории его обитателей.

После революции дом находился в коммунальной собственности, и в 1794 году его купил граф де Риббинг, изгнанник из Швеции, причастный к убийству Густава III, которого, как известно, убили во время бала-маскарада в зале Оперы в Стокгольме в ночь с 15 на 16 марта 1792 года; граф чудом избег эшафота, на котором был казнен Якоб Анкарстром.

Поспешим сообщить, что граф де Риббинг участвовал в заговоре отнюдь не по политическим причинам. Дело в том, что Густав III перенес в придворную жизнь Швеции нравы семейства Валуа и, надумав вознаградить одного из своих фаворитов, графа д\'Эссена, решил дать ему в жены кузину графа де Риббинга – ту, в которую сам граф был без памяти влюблен. Заговор против счастья графа де Риббинга складывался в его отсутствие – он находился при французском дворе и был великолепно там принят, благодаря покровительству графа Ферсена, прославленного фаворита, близкого к королю. Узнав посредством одного из друзей, что граф д\'Эссен женится на той, которую сам де Риббинг мысленно почитал невестой, вельможа покинул Париж и, не останавливаясь по дороге ни на секунду, домчался до Стокгольма. Там он мгновенно поссорился с д\'Эссеном, вызвал его на дуэль и проткнул шпагой.

Рану сочли смертельной, однако король, не желая нарушать данного любимцу слова, приказал обвенчать его in extremis. Все ждали смерти графа д\'Эссена, но тот, ко всеобщему изумлению и несказанному отчаянию графа де Риббинга, выздоровел спустя три месяца.

Узнав, что против короля готовится заговор, де Риббинг примкнул к нему. Хорошо, что наказали его изгнанием и конфискацией имущества. Все состояние де Риббинга отошло казне. Но графу исполнилось только двадцать лет, мать его здравствовала, ее состояние принадлежало ей и могло перейти к графу только после ее смерти, поэтому он приехал во Францию с чемоданом, где лежало четыре тысячи золотых франков, данных ему его матушкой.

Четыре тысячи золотых франков во Франции 1793 года равнялись нескольким миллионам: господин де Риббинг купил три или четыре замка и пять или шесть аббатств.

Среди замков был и Брюнуа (впоследствии граф продал его Тальма), и Вилье-Элон, который почти сразу же перекупил у него г-н Коллар де Монжуи, дед Марии Каппель – им мы займемся чуть позже. А для начала объясним, почему граф де Риббинг так скоропалительно продал Вилье-Элон г-ну Коллару. История любопытная и достойная того, чтобы ее рассказать.

Все свои поместья граф де Риббинг приобрел, полагаясь на словесные рекомендации друзей или нотариуса. Не видел он и Вилье-Элона, точно так же, как не видел прочих купленных замков, однако восторженные похвалы красотам природы и уюту самого дома подвигли графа на желание поселиться именно там, и он поспешил осмотреть свое владение.

Граф добрался на почтовой карете до Вилье-Котре, пробыл там ровно столько времени, сколько нужно, чтобы пересесть в наемную карету, и помчался дальше в Вилье-Элон. К сожалению, момент для того, чтобы оценить достоинства имения, был выбран неудачно. Мы уже говорили, что замок Вилье-Элон находился в коммунальной собственности, и коммуна сдала замок цеху сапожников, чтобы они шили там сапоги для армии. Для какой именно армии из четырнадцати тогда существовавших, мы не знаем, но знаем главное – солдаты в 1793-х и 1794-х годах ходили быстро и много.

Помимо того, что подопечные святого Крепена заняли замок и в гостиных, прихожих, столовых, спальнях – словом, в каждом углу – устроили свои мастерские, они, поскольку их очень торопили с изготовлением сапог, пробили в потолках большие дыры, чтобы облегчить себе общение. В каждой комнате замка, словно в тюрьме Мамертин, была сделана большая дыра, и сапожники при необходимости сообщить важное известие переговаривались через нее, не покидая рабочего места, а в случае инспекции или иных посещений подставляли к отверстиям приставные лестницы, поднимались по ним наверх и спускались вниз, экономя время и обходясь без странствий по коридорам.

Естественно, что подобные постояльцы очень сильно повредили презентабельности замка, купленного графом де Риббингом. Увиденное им вовсе не соответствовало тому, что он ожидал. Граф крикнул кучеру, чтобы тот не распрягал лошадей, и, даже не осмотрев сад, который ему так расхваливали, не взглянув на рвы с водой и пруд, где, как ему говорили, кишмя кишела рыба, полный ужаса от вида, а главное, от запаха, царящего в доме, тут же вернулся в Париж.

Я имел честь хорошо знать графа де Риббинга, на протяжении двух десятков лет он относился ко мне, как к родному сыну, и могу засвидетельствовать: склад ума у него был философский, а чувство юмора великолепное. Вот он и отнесся к своему приключению философски и спустя несколько дней со свойственным ему остроумием поведал о своем посещении департамента Эн г-ну Коллару. Г-н Коллар сам занимался в те времена снабжением армии сапогами, и вполне возможно, был заинтересован в тех сапогах, что шили в Вилье-Элоне, к тому же он был более привычен к прозе жизни, чем благородный изгнанник, и поэтому предложил продать ему неудачно купленный замок. Г-н Риббинг ответил согласием, и Вилье-Элон стал собственностью г-на Коллара.

Мы уже имели случай заметить, что, по счастью, у графа было еще три или четыре замка, так что без крова он не остался. Граф выбрал Брюнуа, а в 1805-м или в 1806-м продал его Тальма. Расставшись с Брюнуа, он поселился в Кинси, где и прожил благополучно все царствование Наполеона.

На протяжении нашего повествования мы еще встретимся с графом де Риббингом, в 1819 году он вновь поселится в замке Вилье-Элон, но уже не как хозяин, а как беглец, который нашел там убежище.

С семейством графов де Риббингов, одним из самых древних и благородных в Швеции, связана трогательная легенда, и мы уверены, что читатели будут нам благодарны, если мы ее перескажем.

Не кто иной, как один из Риббингов, взбунтовался в 1520 году против короля Христиана II[32]. В ответ злой тиран приказал обезглавить двух сыновей Риббинга – двенадцати и трех лет.

Палач отрубил голову старшему и подошел к младшему, чтобы отрубить голову и ему, но услышал тоненький голосок малыша:

– Пожалуйста, не пачкай мне воротник, как ты испачкал его братцу Акселю, меня мама заругает.

Палач сам был отцом, у него тоже было двое сыновей примерно того же возраста, в ужасе он бросил на землю окровавленный меч и пустился бежать.

Христиан послал ему вдогонку солдат, и солдаты убили ослушника.

2

Мария Каппель пишет в своих воспоминаниях:

«Моя бабушка была дочерью англичанина, полковника Комптона. Ей исполнилось девять лет, и она еще носила по отцу траур, когда Господь Бог лишил ее и матери»[33].

Эта генеалогия вымышленная, здесь нет ни слова правды. Мария Каппель начала писать свои воспоминания в тюрьме города Тюля после того, как суд приговорил ее к пожизненному заключению, – из соображений высшего порядка она скрывает свое высокое происхождение[34].

На самом деле, она происходила из королевского рода.

Мадам де Жанлис, благодаря тому, что ее муж, маркиз Сийери де Жанлис, был любимцем Филиппа, герцога Орлеанского, стала фрейлиной его жены, герцогини Орлеанской, а впоследствии – воспитательницей его детей. Она была молода, хороша собой, кокетлива, и герцог Орлеанский, тогда еще не назвавший себя революционным именем Эгалите (Равенство), которое история сохранит за ним навсегда, превратив в клеймо, влюбился в нее и сделал своей любовницей. Ожидая от мадам де Жанлис ребенка, он отправил ее в Англию, где она родила дочь и назвала ее Эрминой.

После путешествия, скрывшего ее беременность, мадам де Жанлис вновь вернулась во Францию и заняла свое место фрейлины в доме его королевского высочества, оставив дочку на попечение английской семьи, однако с той поры вынашивала намерение не только вернуть Эрмину на родину, но и растить на глазах ее у себя и герцога Орлеанского.

Это намерение она успешно осуществила. Когда дочери герцога Орлеанского и сестре будущего короля Луи-Филиппа, Аделаиде, исполнилось семь лет, герцог предложил жене привезти из Англии маленькую девочку, чтобы облегчить дочери изучение английского языка – без малейшего труда и огорчений она освоит чужой язык, играя с подружкой. Для герцогини Орлеанской воля мужа была священна, и она с радостью приняла его предложение, не подозревая о сговоре между мужем и любовницей. Г-жа де Жанлис отправилась в Англию на поиски маленькой учительницы, нашла ее без труда и привезла во Францию. Эрмину поселили в королевском дворце и стали воспитывать наравне с детьми принца. Возможно, из-за того, что Эрмина была незаконнорожденной, герцог любил ее больше своих законных детей. Эрмине исполнилось тринадцать или четырнадцать лет, когда разразилась революция. Филипп Эгалите был арестован, герцог Шартрский, увенчанный лаврами недавней победы при Вальми и Жемап, эмигрировал вместе с Дюмурье, и нетрудно представить, что претерпели, убегая за границу, дети Филиппа – мадам Аделаида, граф де Божоле и герцог де Монпансье.

Маленькую Эрмину, к которой, вполне возможно, остальные дети относились с понятной ревностью, оставили во Франции; кров и убежище предоставила ей г-жа де Баланс, старшая дочь г-жи де Жанлис, иными словами, ее сводная сестра.

Любопытная история связана и с тем, как мадемуазель Пульхерия де Жанлис стала мадам де Баланс. Мы расскажем читателю бережно хранимое семейное предание.

Луи-Филипп Орлеанский, отец Филиппа Эгалите, больше всего любил жить в своем замке в Вилье-Котре, особенно после того, как овдовел. Его первая жена, Луиза Генриетта де Бурбон-Конти, шокировала своими любовными похождениями даже двор Людовика ХV[35]. 24 апреля 1775 года. Луи-Филипп Орлеанский женился вторым браком на Шарлотте Жанне Беро де Ла Э де Риу, маркизе де Монтессон – ей пришла в голову удивительная и необыкновенная мысль стать женой господина герцога только после оформления законного брака. Все так и свершилось, как она того пожелала.

Мадам де Монтессон отличалась необычайной красотой. Нужно ли говорить, что условие, которое она поставила герцогу, свидетельствует и о столь же необычайном благоразумии?

Но как бы она ни была благоразумна, она не могла помешать молодым людям влюбляться в нее. Генерал де Баланс – тогда он был еще только полковником – имел несчастье пасть жертвой ее красоты. Будучи главным конюшим герцога, он имел возможность видеть мадам де Монтессон в любой час дня. И вот однажды, увидев ее более прекрасной, чем когда бы то ни было, он не смог противиться своей страсти и со словами: «Я люблю вас» упал на колени. Герцог Орлеанский вошел как раз в этот миг и, ошеломленный, застыл на пороге. Однако маркиза де Монтессон была поистине великосветской дамой, смутить ее было нелегко. У нее не возникло сомнений, что герцог видел , но она тут же поняла, что слышать он ничего не мог. И она с улыбкой обернулась к мужу.

– Ах, дорогой мой герцог, – обратилась она к нему, – помогите мне избавиться от де Баланса. Он обожает Пульхерию и хочет непременно на ней жениться.

Пульхерия была второй дочерью г-жи де Жанлис, первую звали Каролиной, и она вышла замуж за г-на Лоустайна.

Застигнутая врасплох мадам де Монтессон назвала наудачу Пульхерию, но девушка, по счастью, была со всех точек зрения очаровательна. Герцог пережил мучительный приступ ужаса, увидев г-на де Баланса у ног своей жены. Де Баланс считался одним из самых красивых и элегантных офицеров в армии, и герцог был счастлив выдать за него юную де Жанлис. Невеста богатой не была, и герцог подарил молодым супругам шестьсот тысяч франков. Революция, не пощадив Пале-Рояль, добралась и до особняка на улице Берри, где жили де Валансы. Г-н де Валанс, разумеется, встал на сторону герцога Орлеанского и после битвы при Нервиндене[36], где он показал чудеса храбрости и был тяжело ранен в голову, покинул Францию вместе с Дюмурье и был объявлен Конвентом вне закона. В это же время арестовали мадам де Валанс.

Эрмина продолжала жить в особняке мадам де Валанс с м-ль Фелиси де Валанс (она выйдет замуж за г-на де Селя), с мадам Розамундой де Валанс и ее мужем генералом Жераром, впоследствии получившим звание маршала.

Бедные девочки, ставшие после изгнания отца сиротами наполовину, могли лишиться и матери, но случилось чудо.

Каретник по фамилии Гарнье, живший на улице Нёв-де-Матюрен, влюбился в мадам де Валанс – в дни всеобщего равенства случались подобные социальные нонсенсы. Гарнье работал в муниципалитете и, рискуя собственной жизнью, дважды сжигал тетради с записями, которые директор тюрьмы отсылал в революционный трибунал. В этих записях мадам де Валанс именовалась самой знатной аристократкой среди аристократок, содержавшихся в тюрьме. Благодаря преданности каретника мадам де Валанс дожила до 9 термидора. После переворота, свершившегося 9 термидора, достойный каретник оказался в весьма затруднительном положении. Как ему поступить? Замолчать свой поступок? Или, напротив, выставить напоказ? Он вспомнил, что видел в доме мадам де Валанс г-на де Талейрана, а люди говорили, что тот умен и изворотлив. Гарнье разыскал де Талейрана и рассказал ему все. Г-н де Талейран потребовал немедленно освободить мадам де Валанс, и ее освободили тем охотнее, что никаких обвинений против нее не числилось. Де Талейран рассказал ей, какой чудодейственной причине она обязана своим спасением: красота, даруемая женщинам, чтобы услаждать их жизнь, ее оградила от смерти.

Но любовь достойного каретника – он не счел нужным скрывать ее от де Талейрана, поскольку именно она вдохновляла его на подвиги, – весьма осложнила ситуацию. Когда каретника пригласили к г-же де Валанс, дабы поблагодарить так, как он того заслуживал, он открыл и эгоистические мотивы своей преданности: славный малый, к тому же весьма и весьма состоятельный, считал, что заслуга его не так уж мала и дает ему право надеяться, что мадам де Валанс воспользуется законом о разводе, который только что вошел в силу, и согласится стать мадам Гарнье. Но на этот раз каретник ошибся. Мадам де Валанс деликатно объяснила ему, что муж ее находится в изгнании, но она по-прежнему к нему сердечно привязана, и ничто в мире, в особенности ее сердце, не заставит ее пойти против религии – узы церковного брака для нее священны. Зато она пообещала ему, что каждый год в день своего выхода из тюрьмы будет давать торжественный обед, на котором во главе стола будет сидеть Гарнье, а на прощание она поцелует его как своего спасителя, и вслед за ней его поцелуют ее очаровательные дочери.

Эрмина хоть и осталась в доме г-жи де Валанс единственной сиротой, но и ей повезло обрести свое счастье. Г-н де Талейран как-то встретил в Пале-Рояле одного из своих приятелей, провинциального дворянина с недурным состоянием, точнее, владельца двенадцати, а то и пятнадцати арпанов земли, недавно купившего замок у графа де Риббинга, в окрестностях Билье-Котре. Дворянина звали г-н Коллар де Монжуи. Г-на Талейрана как раз мучил приступ филантропии, в задумчивости он прошелся под руку с приятелем под аркадами и, поворачивая на третий круг, заговорил:

– Послушай, Коллар, почему бы тебе не сделать доброе дело?

Господин Коллар приостановился и удивленно посмотрел на него.

– Добрые дела не всегда кончаются дурно, – продолжал де Талейран, – и я думаю, что тебе пора жениться.

– И что же это, черт побери, за доброе дело, которое я сделаю, женившись? – осведомился Коллар.

– Девушка, на которой ты женишься, чарует красотой, изяществом, воспитанием, но она сирота и бесприданница. Женившись на ней, ты безусловно сделаешь доброе дело, а вдобавок еще и хорошенькое дельце.

– Какое же именно?

– Сирота-бесприданница – незаконная дочь герцога Орлеанского, Филиппа Эгалите, и мадам де Жанлис. Если Бурбоны вернутся… А ведь, Господи Боже мой, все на свете возможно! Так вот, если Бурбоны вернутся, ты окажешься зятем первого принца крови.

– Зятем левой руки?

– Левая сторона – сторона сердца. Г-жа де Сталь называет тебя главным бараном в своем стаде, так вот и подтверди репутацию – соверши глупость, которая впоследствии окажется умнейшей вещью.

– А как зовут сиротку? Имя для меня имеет большое значение.

– Ее некому звать, она же сирота.

– Нашел над чем шутить! Это г-н епископ Стена, позабыв, что его посвятили в сан, позабыл и свое крещеное имя. Я спрашиваю, какое имя ей дали при крещении?

– Эрмина[37]. Думаю, оно подходит ей как нельзя лучше.

– Имя меня убедило. Где я могу ее увидеть?

– Она живет в доме мадам де Валанс.

– Представь меня мадам де Валанс.

– Когда тебе будет угодно.

– Немедленно! Добрые дела не стоит откладывать, мигом найдется другой охотник.

Друзья договорились поехать знакомиться на следующий день. Господина Коллара представили. Друг де Талейранов, де Монронов, де Колло, де Увраров – словом, умнейших и остроумнейших людей того времени, он и сам был им под стать, недаром, как сказал де Талейран, г-жа де Сталь называла его главным бараном в своем стаде. К тому же он был молод, хорош собой, обладал рентой в двенадцать или пятнадцать тысяч ливров, а де Талейран пообещал еще и утроить ее или даже учетверить умелыми спекуляциями. Коллар понравился мадам де Валанс и не показался противным Эрмине – на шестой дополнительный день III года Республики[38] она стала мадам Коллар де Монжуи, хотя, признаюсь, я никогда не слышал, чтобы г-на Коллара называли еще и вторым его именем.

Так малютку Эрмину – самое очаровательное создание, какое я только встречал на белом свете, с момента замужества судьба предназначила в бабушки Марии Каппель. Поэтому мы и сказали, что в воспоминаниях внучки о ее предках нет ни слова правды. Бабушка Марии Каппель вовсе не была «дочерью английского полковника Комптона», как пишет узница во второй главе своих мемуаров, – она была дочерью Филиппа Эгалите, и вовсе «не осталась сиротой в девять лет», потому что ее мать, г-жа де Жанлис, прожила до восьмидесяти пяти лет и умерла в 1831 году.

Внесенные нами уточнения объяснят, почему судебный процесс Марии Каппель привлек самое пристальное внимание как в общественных, так и в политических сферах.

3

Г-н Коллар, гасконец, младший из десяти братьев, отправился в Париж на поиски состояния. Мы уже сообщили, насколько он преуспел па этом поприще в канун своей женитьбы. Де Талейран сдержал данное им мадам де Валанс слово: благодаря ему состояние его друга, поначалу занявшегося поставками сапог революционной армии, утроилось, так как стараниями г-на де Талейрана Коллар остался поставщиком армии и при Директории.

Республика и Директория, обогатив своих поставщиков, разорила генералов. Мой отец умер в бедности и позаботиться о нас, его детях, завещал своему другу Коллару, который в то время только богател. В год смерти моего отца г-н Коллар пригласил меня с матерью пожить в Вилье-Элоне. Мое первое воспоминание об этом уютнейшем поместье связано с несказанным ужасом, который я там испытал. Не знаю, куда разошлись все взрослые, но я в полном одиночестве лежал на ковре в гостиной и при свете свечи рассматривал картинки в великолепном издании басен Лафонтена. Неожиданно у ворот зазвонил колокольчик, спустя несколько минут у крыльца остановилась карета. Из нее раздавались душераздирающие вопли, с каждой секундой они становились громче. Внезапно дверь с грохотом распахнулась, и в гостиную влетела старуха в черном: искаженное, с открытым ртом лицо, на голове ни чепца, ни шляпы, седые волосы разметались по плечам – она выкрикивала что-то нечленораздельное и размахивала руками. Я успел наслушаться сказок про колдуний и не сомневался, что вижу одну из них. Бросив Лафонтена и свечу, я кинулся к лестнице, помчался наверх через две ступеньки, добежал до своей спальни и как был, в одежде, забился под одеяло. Матушка битый час где только меня не искала! Она заглядывала в каждый уголок, но и представить не могла, что постель, куда меня каждый вечер загоняли с неимоверным трудом, может показаться мне надежным убежищем. Однако отыскала она меня все же в постели.

На следующее утро я узнал, что напугавшая меня до смерти колдунья на самом деле почтенная маркиза, мадам де Жанлис, написавшая книгу «Семейные вечера в замке»[39], которой я зачитывался.

В семь часов вечера она добралась до Вилье-Котре и решила, несмотря на осенние потемки, все-таки ехать дальше. Дорога шла через лес. Мадам де Жанлис наняла карету и, доверяя только своему кучеру, распорядилась, чтобы лошадьми правил он. Но откуда этому кучеру было хорошо знать дорогу? Очень скоро он заплутался. Свист ветра в ветвях деревьев, шорох падающих с веток листьев, хохот филинов, уханье сов довели г-жу де Жанлис до состояния панического ужаса. Она не пришла в себя и на следующий день, хотя немалую толику ужаса и передала мне накануне.

Семью г-на Коллара составляли мадам Коллар – ей исполнилось двадцать восемь лет, и моя матушка частенько повторяла, что та находилась в расцвете своей красоты и могла соперничать с дамами Мешен, Дюлолуа, Тальен и де Валанс, первыми красавицами своего времени, – а также три дочки и сын. Дочерей звали Каролина, Эрмина, Луиза. Сына – Морис, в честь его крестного, г-на де Талейрана.

Крестный выбрал и крестную – сестру генерала Бонапарта. В те времена она была еще просто-напросто прекрасной г-жой Леклерк, но потом стала принцессой Боргезе и поселилась в замке Монгобер, неподалеку от Вилье-Элона.

Известная своей кокетливостью мадам Леклерк внушала живейшую ревность г-же де Талейран. Из-за ее ревности в день крещения случилось любопытнейшее недоразумение. Г-н де Талейран дал своему управляющему список подарков, которые намеревался подарить куме. В их элегантности, модности, изысканности он был уверен, так как просмотрела и дополнила список собственноручно мадам Коллар. Куму ожидали цветы, искусно сделанные лучшими мастерицами, сотни метров разноцветных лент для всевозможных бантов, не одна дюжина перчаток, несколько пар туфелек, маленьких, как у Золушки, шарфы и пояса, образчиками для которых служили уборы богини Венеры, и множество дорогостоящих модных пустяков. Хозяева и гости собрались в столовой и с нетерпением ожидали прибытия корзины. Корзину внесли. Все столпились вокруг нее: г-н де Талейран, не сомневаясь в восторгах, которые вызовут подарки, привстал на ногу, что подлиннее, и тоже ждал с довольной улыбкой на тонких губах. Корзину открыли, а там… Мятые банты, бумажные цветы, полинялые шарфы, годные разве что для хористок, а для маленьких ножек крестной – она носила тридцать четвертый размер – огромные тапки без задников, и для крошечных ее ручек – перчатки фехтовальщиков.

Г-жа де Талейран оставила себе все ленты, цветы, шарфы, перчатки и туфли, а в корзину положила самое худшее, что только могла найти у старьевщиков.

Первое мое пребывание у Колларов не оставило в моей памяти никаких воспоминаний ни об одном из четырех детей, хотя все они были чрезвычайно хороши собой. Каролине тогда было одиннадцать лет, Эрмине – восемь, Луизе – три, а Морису – пять. Как ни странно, в тот раз я не запомнил также ни г-на Коллара, ни его жену.

Воспоминания об этом семействе – их портреты, картины их жизни – запечатлеваются у меня в памяти начиная с 1811 года.

Да! Да! Тут уж совсем другое дело! Каролине – со временем она станет баронессой Каппель – шестнадцать, она само очарование, сама грация, и все же наименее хорошенькая из трех сестер, щедро и благородно предоставившая младшим возможность, хорошея, превзойти ее.

Эрмине – впоследствии ее будут звать баронессой де Мартене – тринадцать, в этом возрасте девочка превращается в девушку, и бутону нужны одна или две весны, чтобы раскрыться и стать розой. Я вижу ее тонкое нежное личико, ее хрупкую красоту, о которой можно только мечтать и которая непременно исполнит все, что обещает, и порадует тем, чего и не обещала.

Луизе – она выйдет замуж за барона Гара – пока еще только восемь, она самый очаровательный ребенок на свете; трудно подобрать сравнение для ее прелести, сравнение с ангелом слишком банально, – бутон вьющейся розы, вот, пожалуй, что подходит ей лучше всего.

Несравненна в этом розарии сама г-жа Коллар, ее красота изысканна, утонченна, аристократична, в те времена ей тридцать два или тридцать три года, и я даже сейчас, спустя полвека, вижу ее перед собой в белом платье и красной кашемировой шали и не могу отвести глаз. Мало кто помнит теперь эту царственную патрицианку, великолепную хозяйку замка, однако многие, читая мои строки, вспомнят ее дочь – изысканную баронессу де Мартене, немало унаследовавшую от своей матери и физически, и духовно. Она отличалась живой грацией, блистала остроумием, и была столь же обаятельна, сколь ее муж чопорен и скучлив.

Но еще больше напоминала свою мать прекрасная, нет, прекраснейшая мадам Гара. На протяжении тридцати лет она царила в здании Французского банка и, удалившись на покой во вдовьих одеждах в Вобуин, несмотря на свои шестьдесят два года, хранит по-прежнему титул прекраснейшей и сохранит его до самой смерти.

Из трех красавиц, подруг моей юности, две уже умерли, в живых осталась одна. Мне два раза по сорок, и я видел ее, мадам Гара, в последний раз лет двадцать тому назад – могучи и непредсказуемы ветры, что носят по свету листья с одного дерева, птиц из одного гнезда…

Я пишу эти строки в доме, который находится в половине льё от имения подруги моей юности, но, похоже, мы так и умрем, не свидевшись друг с другом.

Одно охотничье воспоминание приходит мне на память: я, и никто другой, убил косулю, которую подавали у нее на свадьбе.

Морис стал хозяином Вилье-Элона, но я его знал очень мало. Когда я гостил там, он обычно отсутствовал из-за своей учебы в коллеже. Насколько я знаю, жизнь он прожил в родовом имении, обожая свою жену, которая отвечала ему не меньшей любовью.

Что же до господина Коллара, то он был самым живым и веселым собеседником, какого я только знал. Спорить он мог только из-за двух вещей: у него в школе учились самые красивые барышни департамента, у него в овчарне находились самые породистые овцы Франции, и, хотя мериносы в те времена стоили очень дорого, я не думаю, что именно честные четвероногие проделали такую немыслимую брешь в его состоянии.

Г-ну Коллару, довольному своей жизнью в Вилье-Элоне, ни разу не захотелось принять участие в наших ожесточенных дебатах, продолжавшихся с 1815 по 1830 год. От Бурбонов, вернувшихся во Францию, он получил почетный крест за улучшение овечьей породы, или за мутноманию , как именует его страсть Мария Каппель в своих мемуарах[40]. Это и была вся выгода, которую ему принесло родство с герцогом Орлеанским.

Вместе с тем Луи-Филипп не пренебрегал родственными связями, я встречал у него в доме и аббата Сен-Фара, и аббата Сен-Альбена – незаконнорожденных сыновей Филиппа Эгалите, которых он считал своими законными братьями; не скрывал он родства и с г-ном Колларом и всегда останавливался у него, когда приезжал сам по-старинному продавать леса в Вилье-Котре.

Мария Каппель в своих мемуарах слегка касается темы овечек и пастушек:

«Все хозяйственные постройки он переделал, приспособив под овчарни, а все поля превратил в луга. В пастушеских посохах дед видел жезлы нового золотого века, и если овечки, в его глазах, были очаровательны, то еще очаровательнее были пастушки, заставлявшие его забывать об овечках»[41]. И далее она прибавляет: «Бабушка не любила ни овец, ни пастушек; к ней приезжали друзья и соседи, она растила и воспитывала детей, весной горевала о Париже, а осенью надеялась туда отправиться. Своих трех дочерей она рано выдала замуж»[42].

Первой вышла замуж, конечно же, Каролина. В декабре 1815 года ее мужем стал г-н Каппель, капитан артиллерии. В 1817 г. Эрмина вышла замуж за барона де Мартенса. Луиза – я вновь воспользуюсь красочным повествованием Марии Каппель – «оставила кукол, чтобы играть в жену»[43], и вышла замуж в 1818 г. в возрасте пятнадцати лет за барона Гара.

Мы уже говорили об этих браках, но теперь указали и даты. Поверьте, для нашего повествования даты имеют немаловажное значение.

4

Мария Каппель родилась в 1816 году.

И вот удивительная загадка природы – в благоухающем свежестью, красотой и молодостью розарии появился изъян: Мария Каппель не была хорошенькой.

Позже мы нарисуем ее портрет и постараемся обрисовать характер. А пока послушаем, что говорит о себе она сама:

«Первое дитя – радость и гордость родителей, дедушек и бабушек – должно быть хорошеньким ангелочком. Но увы! Моя некрасивость заставила прозреть даже слепую материнскую любовь. Самые очаровательные чепчики и кокетливые платьица не могли помочь мне похорошеть. Добрые друзья, которым меня показывали, желая разделить обожание моей семьи, находившей в моей желтизне благородство слоновой кости и в худобе утонченность, вынуждены были жертвовать истиной во имя любезности»[44].

Я не видел Марии Каппель во младенчестве и не могу судить, хороша она была или нет, мы познакомились с ней, когда ей исполнилось три года.

Случилось это в 1819 году, я приехал на праздник в живописную деревеньку Корси – теперь в тех местах проложили железную дорогу, и она тянется вдоль прудов. Мне было тогда семнадцать. Из-за бог знает какой размолвки с очаровательной девушкой по имени Аглая[45], чьи блестящие глаза подтверждали, что имя ей дано по справедливости, я жаждал одиночества. Но, по образному выражению А. де Мюссе, одиночество в семнадцать лет не рядится в траур. Яркое солнце освещало мое зеленое одиночество. Я брел по тропинке между живой изгородью из цветущего боярышника и лужком, радующим глаз маргаритками и лютиками, которые, как видно, и хотели бы, да не могли расселиться на песке дорожки. Белые кисти боярышника овевали меня чудесным ароматом, по его веткам с шипами и большими темно-зелеными листьями прыгали, щебеча, славки и осыпали на землю белые лепестки. День светился втройне – лучилось солнце, лучилась весна, лучилась молодость.

Дорога резко свернула, и я оказался лицом к лицу с людьми, идущими мне навстречу. Как я, они наслаждались благоуханным молодящим сиянием дня.

Женщина, девочка, молодой человек. Женщину я узнал сразу, мы с ней когда-то очень дружили. Девочка, без сомнения, была ее дочь. Молодого человека я не знал вовсе. Я приблизился к ним – они ведь и без того шли мне навстречу – но с немалым замешательством, естественным для молодого человека, встретившего подружку, вместе с которой рос, которую называл по-братски на «ты», но которая с тех пор повзрослела, стала женой и матерью. Я не видел баронессу Каппель с тех, уже давних, времен, когда звал ее попросту Каролиной. Здороваясь, я с улыбкой поклонился ей, она остановилась и заговорила:

– Господи! Неужели вы, Александр? Как давно мы не виделись и как рада я вновь вас увидеть! Вы стали таким великаном, что я уже не решусь обращаться к вам на «ты».

– Очень жаль, – отвечал я ей, – значит, вы и мне приказываете говорить вам «вы». Но у меня есть одно утешение: вы по-прежнему называете меня «Александр», а значит, и я буду называть вас по старинке Каролиной, а не баронессой Каппель. А за руку вы держите, я полагаю, вашу дочку Марию?

– Да, Только не говорите мне: «Ах, какая хорошенькая!» Вы огорчите меня.

Я посмотрел на девочку. Похоже, она все понимала – закусила губку, почесала одной ножкой другую и поглядела на меня исподлобья смоляными глазами так, что я подумал: она куда старше своих лет.

Одета она была восхитительно.

– Мария, а вы не хотите меня поцеловать? – спросил я.

– Нет, – отвечала она, – целуются только красивые дети.

– Тогда позвольте, я вас поцелую, Мария, если не за красоту, так за ум.

Я взял ее на руки. Да, красивой ее не назовешь, но я никогда еще не видел такого выразительного лица четырехлетнего ребенка. Она была темноволосой худышкой с небольшими огненными глазами.

– Что касается меня, Мария, – сказал я, целуя ее, – я нахожу вас очаровательной, и если через двенадцать или четырнадцать лет вы захотите стать моей женой, то вспомните, что я был первым, кто попросил вашей руки.

– Бы слишком взрослый, чтобы на мне жениться.

– Нимало. Мне семнадцать, вам четыре.

– Три с половиной.

– Пусть три с половиной. У нас всего тринадцать лет разницы, и потом, вы вольны мне отказать, но я все-таки повторю свое предложение.

– Пойдем, мама, он надо мной смеется.

– Погоди, дочка, я познакомлю Александра с твоим другом Адольфом. А Александр если и не станет в один прекрасный день твоим мужем, то твоим другом останется непременно, за это я готова поручиться.

Я поклонился молодому человеку, Каролина опиралась на его руку.

– Виконт Адольф де Левен, – представила она. Затем сообщила Адольфу: – Александр Дюма, сын генерала Дюма и подопечный моего отца. Он почти что нам родственник.

– Три года тому назад, Каролина, вы считали меня просто родственником, – заметил я.

Молодой человек в свой черед поклонился.

– Вы очень скоро встретитесь снова, – продолжала Каролина, – он освободится от меня и тоже отправится на праздник, там вы и познакомитесь поближе.

– Госпожа баронесса, – учтиво обратился к ней виконт, – вы назначаете непомерно дорогую цену за дружбу с этим господином.

– Удивительно, как мальчики быстро растут, – с улыбкой покачала головой баронесса, – настолько быстро, что я, того и гляди, стану старухой.

Я стал расспрашивать об Эрмине, Луизе. Эрмина жила в Берлине, Луиза в Париже. Сама Каролина жила в Мезьере[46]. Увы! И сестры теперь отдалились от нее, точно так же, как я.

Но в будущем году все очаровательные птички должны были подняться в воздух и со всех концов света вновь слететься в свое гнездо – они собрались приехать на праздник в Вилье-Котре. Баронесса Каппель пригласила и меня приехать на будущий год в Вилье-Элон, уверив, что в семейном гнезде всегда найдется местечко и для меня. Мы простились. Встреча с Каролиной, беседа с ней отвлекли меня от размолвки с возлюбленной. Я еще погулял немного и вернулся на лужок под деревьями, где танцевали.

Там я вновь увидел Адольфа – без баронессы он чувствовал себя очень одиноким. Я заметил его в тот миг, в какой он заметил меня, и мы разом двинулись навстречу друг другу. Я забыл набросать портрет Адольфа, который стал мне другом тогда, в 1819 году, и остался им по сей день.

Тогда он был высоким сухощавым брюнетом, стриженным «под ежик», с выразительными глазами, тонким, резко очерченным носом и великолепными белоснежными зубами. Он отличался аристократической небрежностью манер, а одет был по моде немецких студентов: серый сюртук, светло-синие панталоны, клеенчатая каскетка и верблюжий жилет.

Остановившись возле меня, он убрал в карман блокнот и карандаш.

– Неужели вы пришли сюда, чтобы делать зарисовки? – спросил я.

– Нет, я пишу стихи, – ответил он.

Я взглянул на него с изумлением, мне никогда не приходила в голову мысль попробовать писать стихи.

– Стихи? – повторил я. – Так, значит, вы пишете стихи?

– Да, пишу иногда.

– И кому вы их посвящаете?

– Луизе.

–Луизе Коллар?

– Да.

– Но она ведь замужем.

– Что с того? Элеонора, муза Парни, была замужем. Эшарис Бертена тоже была замужем. Лодойска, вдохновлявшая Луве, была замужней дамой[47]. Я увидел Луизу и влюбился в нее.

– Вы снова увидитесь с ней в Париже?

– Очень не скоро. Мы не имеем права ехать в Париж.

– Кто же лишил вас этого права?

– Людовик ХVIII.

– А откуда вы приехали?

– Из Брюсселя.

– Так вы живете в Брюсселе?