Марлен перевела дыхание и, не подавая виду, что польщена, прошлась по комнате, как будто гуляя по тропинке возле заросшего парка, и гортанным голосом запела Vor der Kaserne, vor dem grossen Tor, stand eine Lanterne und steht sie noch davor. Он замер: у фонаря, в сиянии волшебной сказки, ждала Лили Марлен. Сгущался сигаретный дым, будто взаправдашние грозовые тучи, и Ганс позвал, Лили Марлен… Та обернулась и в полумраке угадала, да, это он, и в восхищении произнесла, Ганс, я глазам не верю. Он подошел, их губы слились в исступленном поцелуе, и, оторвавшись от него, чтобы не задохнуться, она шепнула, я не сомневалась, что ты вернешься; я знала, нужно было только ждать, Ганс, чтобы ты пришел. И, глядя ей в глаза, Ганс сказал, какая ты красивая, Лили Марлен.
4
– Зачем ты зовешь меня Лили Марлен?
– Не знаю. Ты не хочешь, чтобы тебя так звали?
Младший брат Кутана скакал из аула в аул. Он останавливал взмыленную лошадь у юрт доброотрядцев и говорил, не слезая с седла: \"Джолдош! Кутан Торгоев зовет тебя!\"
– Хочу. Но хватит и Лили.
На том и порешили, и снова целовались до бесконечности долго, даже, наверное, пропуская мимо ушей грубоватые насмешки умирающих от зависти товарищей Ганса. А может, и не слышно было ничего; они не могли бы разобрать ни звука, сосредоточив все чувства в непрестанном поцелуе.
Джигиты седлали коней, заряжали винтовки и мчались в Ак-Булун. Собирались у юрты Кутана. Приехал молчаливый Абдумаман в оборванном халате и с богато отделанным клычом и винтовкой; приехали силач Гасан-Алы и пастух Максутов Мукой; с громкой песней и веселым смехом приехал маленький охотник Каче, и еще многие храбрые джигиты приехали к юрте Кутана. Кутана не было. Он уехал в комендатуру и вернулся, когда уже весь отряд был в сборе. Кутан был одет в пограничную форму.
– Чем дальше меня уносила судьба, – бормотал Ганс, немного отстранившись, чтобы заглянуть ей в глаза, – тем ближе ты была ко мне.
– А я каждый вечер ждала тебя здесь, под фонарем.
- Товарищи! - сказал он доброотрядцам. - Старый бешеный волк Джантай Оманов собирает басмачей у подножия перевала Соритер.
– Тебе было не страшно?
– Страшно? Чего же тут бояться?
Отряд выступил ночью.
– Жутко в потемках.
– Под фонарем всегда светло. И мотыльки со мной.
Через три дня, пройдя новую дорогу и оставив на заставе лошадей, снова ночью доброотрядцы пешком пошли к границе. Днем прятались в кустах и пещерах, а ночью крались по звериным тропам к перевалу Соритер. Охотники и следопыты шли бесшумно, как за зверем, и на седьмую ночь зверя настигли.
– Какие мотыльки?
– Сумеречные бабочки.
– Откуда ты взяла такое название?
Было совершенно темно. Тяжелые тучи заволокли небо, закрыли луну и звезды. Дул холодный ветер, и хлестал косой дождь. Впереди доброотрядцев шел Каче, к он первый наткнулся на стадо баранов.
– Слышала. Я деревенская.
– Я тоже. Но не знал…
Бараны кашляли и вздыхали, сбившись в тесную кучу и лежа на мокрой земле. Каче остановился, и доброотрядцы разошлись в цепь.
– Любимый, мне нужно кое-что тебе сказать.
– Конечно, говори.
Стадо лежало возле юрты. В полном молчании доброотрядцы окружили ее. Кутан первый вскочил внутрь, остальные ворвались за ним. В юрте были пастухи. Они сдались без сопротивления и не подняли тревоги. Нищие, рабы Джантая, они были рады избавиться от жестокого хозяина. Они сказали, что юрта Джантая стоит недалеко, внизу у ручья.
– Я жду ребенка.
Снова в кромешной темноте доброотрядцы поползли по скользким камням, и снова Кутан первый проник в юрту.
– Вот так штука.
Молчание настолько сгустилось, что крылья нескольких встревоженных насекомых опалило пламя фонаря.
Джантай спал на кошме против входа. Угли тлели в костре под казаном, и при их слабом свете Кутан увидел, как старик вскочил и сорвал со стены винтовку.
– Что такое? – спросила Лили.
– Просто я… Как…
Кутан бросился вперед и сшиб Джантая с ног. Винтовка упала на землю. Кутан коленом придавил старику грудь. Джантай напрягал все силы, стараясь освободиться. Кутан ударил его по лицу. Джантай тяжело захрипел и перестал отбиваться. Абдумаман занес нож над его головой. Кутан заслонил Джантая своим телом и схватил Абдумамана за руку.
– Как здорово, правда?
– Да-да. Гм… Ты уверена?
- Сволош! - глухо сказал Абдумаман, нехотя пряча нож.
– Совершенно уверена.
Джантай поднялся и сел. Кровь текла у него по лицу.
– И… это точно… от меня?
– Да как ты!.. – Внезапная вспышка гнева озарила лицо Лили, преобразив ее в королеву сумеречных бабочек. – За кого ты меня принимаешь?
- Что ж, Кутан, - сказал он, - ты оказался сильнее меня. Так, значит, судил аллах. Я прожил длинную жизнь. Теперь - конец. Но на той стороне ручья мои джигиты. Поговори с их винтовками, Кутан.
– Нет-нет… Я хотел… То есть я не хотел… Откуда мне знать!
– Известно откуда, – ответила она сухо, даже сердито.
– Ведь мы один только раз… Один раз, правда?
Грянул выстрел, и пуля пробила красноармейский шлем на голове Кутана. Пятнадцатилетний сын Джантая поднял с земли винтовку и выстрелил. Гасан-Алы сгреб мальчишку и выбил винтовку из его рук раньше, чем он успел перезарядить. Но в темноте на другом берегу ручья захлопали выстрелы, и пули завизжали в воздухе.
– Сам думай. Я-то не забыла.
Ганс хорошенько присмотрелся к своей ненаглядной Лили Марлен и заметил, вот те на, сразу и не поймешь, чтó в ней не так. Может, располнела? Или постарела и усохла?
Тогда начался бой. Почти ничего не видя, стреляли наугад. Случайный крик или неосторожное движение несли смерть. Стреляли почти в упор. Притаясь за камнями, охотились друг за другом. Дождь не переставал ни на минуту. Выстрелы гремели, и в темноте яркое пламя било из дул винтовок. До утра бились доброотрядцы с басмачами, и никто не хотел отступить.
– Ты рад? – беспощадно приставала она.
– Рад до безумия. Но нам надо решить, что теперь делать.
Но когда бледный рассвет осветил ущелье, басмачи дрогнули и стали уходить.
– А что тут сделаешь?
– Пойдем отсюда, – попросил Ганс.
Весь день доброотрядцы преследовали их в горах, и немногим басмачам удалось спастись. Они бежали в Китай.
– Ко мне домой?
– К тебе, конечно. Ко мне нельзя, вдруг они там ищут меня, – пояснил Измаил. И в качестве аргумента добавил: – Мне что-то зябко.
Кулубек, тяжело раненный, отстал. Доброотрядцы настигали его. Он засел в камнях и расстрелял все патроны. Последнюю пулю пустил себе в рот.
– Хорошо, пойдем, – сказала Марлен.
Придя домой, они записали в тетрадке: ты знаешь немецкий язык; тебя зовут Измаил; ты помнишь про мобидика.
Доброотрядцы пошли обратно. Джантая стерегли Гасан-Алы и Каче. Джантай бежать не пытался.
– Моби Дика.
– Тебе виднее. А еще ты любишь книги. И ты не футболист.
- Что ж, за все нужно платить, - повторял он. - Так хочет аллах.
– Да, ситуация тупиковая.
А Лили, вырвавшись из объятий Ганса, из круга света под фонарем, стремглав пустилась бежать по заросшему парку напротив казармы. В слезах проклиная предателя, она присела на скамью, где они с Гансом когда-то признались друг другу в любви. Уже стемнело, и, горько рыдая, трепеща с головы до ног, она не расслышала, как кто-то рядом спросил, что с тобой, девочка, что такое? – так бесконечна была ее печаль.
На первой ночевке Абдумаман едва не зарезал старика. Хорошо, что Каче вовремя заметил, как Абдумаман подкрался с ножом в руке. Гасан-Алы отнял у него нож и изрядно намял ему бока.
– Что с тобой, девочка? – снова раздался голос. – Что случилось? – продолжал он.
Потом отряд шел по дороге к Караколу. Люди выходили из юрт и посылали проклятья Джантаю. Женщины кричали ему бранные слова, учили детей ругать его. Джантай ехал молча, низко опустив седую голову, и зло, как пойманный волк, косился по сторонам. Доброотрядцы окружали его.
Вместо того чтобы замереть от испуга, она перестала плакать, высморкалась в платочек, лежавший в кармане ее широкой юбки, и ответила, все в порядке, все у меня в порядке. Сказала – и встревоженно привстала, глядя во тьму, откуда доносился голос. В потемках виднелась почти неподвижная серая тень. Незнакомец продолжал, не бойся, я тебя не обижу. Если хочешь, уйду. Девушка отвечала, уходите, ради бога, уйдите! Тогда Измаил поднялся со скамейки, и со словами ауф видерзейн отправился восвояси, в изумлении оттого, что именно сегодня впервые в жизни, насколько он мог вспомнить, его растрогало горе чужого человека, незнакомой девушки, чье сердце, казалось, готово было разорваться от несчастной любви. Он дошел до пруда в центре парка и в тусклом свете фонаря разглядел испуганные глаза существа, пришедшего напиться воды и застывшего от страха. Это был более или менее упитанный кабанчик, без единой полоски, а глядел он сиротливо, будто заблудился. Оба уставились друг на друга и застыли на месте: по всей видимости, необходимо было вычислить относительные преимущества нападения или бегства. Поразмыслив, кабан хрюкнул, принял решение тихо ретироваться и галопом поскакал прочь – вероятно, на поиски приятелей. Вода понемногу текла по нагроможденным в середине пруда камням, и Измаил подумал, какое счастье быть рыбой, ведь рыбам глубоко плевать, куда плыть, и их не беспокоят ни огрехи памяти, ни полное неведение относительно того, кто они есть на самом деле, где живут, с кем, если это вообще случается, вступают в интимные связи и не убили ли они ненароком кого-нибудь. Или не приходилось ли им быть сообщниками в убийстве. Господи боже. Или не собирается ли их сожрать какая-нибудь рыба покрупнее. А он расстроился, когда услышал, что девушка плачет и не одному ему плохо. Вот тут-то Измаил, похоже, и проснулся. Вокруг было темно. По запаху он понял, что находится в квартире у Марлен. И поглядел на миниатюрные женские часы, подаренные ему хозяйкой квартиры. Было три часа ночи. Он встал и включил настольную лампу. На соседней кровати спала Марлен; а может, и притворялась. Он был бы рад залезть к ней в постель, обнять ее и прошептать, я одинок и не знаю, куда мне деваться. Впрочем, эта женщина, спит она или бодрствует, и так об этом знает. Да простит меня Лео.
– А почему ты Лео не звонишь? – вдруг спросила Марлен.
В одном селении столетний сгорбленный старик подошел к нему и протянул руку.
– Не знаю… Не хотелось ее впутывать…
– Эта Лео вообще существует?
- Здравствуй, Джантай, - сказал он тихо. - Ты помнишь, Джантай, я говорил тебе правду. Я говорил тебе: уйди, Джантай, и не мешай нам жить так, как мы хотим. Ты не послушался меня, Джантай. Теперь ты видишь, кто был прав. Мы оба прожили жизнь, Джантай, и я даже старше, но ты увидишь смерть раньше меня. Так хочет народ.
– А ты как думаешь?
Андрей Андреевич уезжал из Каракола.
– Ничего я не думаю. – Она протяжно зевнула и сказала, мне надоело терпеть у себя дома какого-то чужого мужика, который несет странную чепуху и втягивает меня в свои проблемы.
Измаил встал и сказал, хорошо. Я пошел. Спасибо, что приютила. И между прочим, я ни в чем не виноват.
Вечером пришли Амамбет и Винтов.
– Ты о чем?
– Ни о чем, о своем. – Он помолчал и сказал, я ее не убивал.
В комнатах было пусто. Все уже было уложено. Казалось, что комнаты стали гораздо просторнее. Было грустно и неуютно.
– Ой-ё-ёй… – Она указала на стул: – Сядь, посиди.
Занятная картина: терапевт в постели, полураздетая, как будто пациентка, а рядом больной сидит на пугающе хлипком стуле. И после продолжительного молчания психиатр задает вопрос, в каком смысле ты не виноват? В чем ты не виноват? Кого ты не убивал?
Пришел новый комендант. Он был старым товарищем Андрея Андреевича еще по Высшей пограничной школе, отличный парень, весельчак и балагур. Но сегодня у него был смущенный и растерянный вид, будто он чувствовал себя виноватым в том, что Андрей Андреевич уезжает и друзья расстаются с ним. Он неловко сел на стул посредине пустой комнаты и фальшиво насвистывал песенку. Амамбет барабанил пальцами по окну и сердито молчал. Винтов ходил взад и вперед по комнате. Андрей Андреевич возился с последним чемоданом.
– Я ни в чем не виноват.
Молчание. Марлен опять устроилась в постели и зевает.
Потом Елена Ивановна принесла еду и извинилась, что все скатерти уложены и нечем покрыть стол.
– Совсем ты с катушек съехал, приятель.
- И очень напрасно, - вдруг сказал Амамбет.
– Не важно.
- Что, собственно, напрасно? - спросил Андрей Андреевич.
Она села на кровати, потом снова встала, прислонилась к стене, открыла рот, передумала и покачала головой, вздохнула и подошла к Измаилу, уперев руки в боки. Примерно в этом порядке. Измаил понял, что необходимо действовать, и объявил, я ничего дурного не делал.
- Уезжаешь напрасно. Вот что напрасно, понимаешь? - буркнул Амамбет и отвернулся к окну.
– Слушай, парень, я спать хочу – умираю. А если что, вали отсюда: не хочу иметь дело с убийцей.
– Я же сказал, что ни в чем не виноват!
Последним пришел Кутан. Он был в гимнастерке с зелеными петлицами и в зеленой фуражке.
– Спокойной ночи, котик.
- Как же это, товарищ комендант? - говорил он, обеими руками пожимая руку Андрея Андреевича. - Зачем уезжаешь? Только мир стал, басмач нету, хорошо стало, а ты уезжаешь. Зачем так?
Измаил почти до рассвета не смыкал глаз.
- Надо, Кутан, - сказал Андрей Андреевич. - Надо.
* * *
- Куда ж теперь?
- На запад. Кутан. В Ленинград.
С утра пораньше Измаил улучил момент, когда Марлен ушла в душ, и бесшумно выскользнул из дома. До чего же было холодно. Отойдя на безопасное расстояние, он начал искать телефонную будку. Найти ее оказалось сложнее, чем ему представлялось: казалось, их снесли все без остатка. Измаил достал из кармана мелочь, не имея понятия, сколько понадобится монет. Ему уже много лет не доводилось звонить из телефона-автомата. Закрыв дверь стеклянной клетки, он огляделся по сторонам: прохожие с интересом наблюдали за подозрительным типом, который время от времени притворяется беспамятным и выглядит как привидение. По крайней мере, в будке было не так промозгло, как снаружи. Он пожал плечами и тут понял, что никто на него не смотрит: у страха глаза велики. Он опустил монетку в щель и набрал несколько цифр. Нет, положи трубку, возьми монетку. Успокойся и давай еще раз. Он достал из кармана бумажку и посмотрел на нее. Рука дрожала. Второй раунд. Монета опущена в щель, в трубке раздался гудок, набираем девять цифр. Где-то далеко – или совсем рядом – кто-то тут же ответил «алло». Голос был женский.
Сели к столу.
– Алло? – откликнулся Измаил, чтобы выиграть время, краем глаза наблюдая за равнодушными к нему прохожими.
- Ну, Андрей, - заговорил Амамбет. - Ну вот, ты все-таки уезжаешь... - Он долго молчал. Потом улыбнулся, встряхнул головой и крикнул неожиданно громко: - И нечего киснуть, понимаешь! Прошу тебя, не кисни, и вас прошу, товарищи! Одно я хочу сказать: ты, Андрей, понимаешь или нет?
– Да, я слушаю. Кто говорит? – осведомилась женщина неизвестно откуда.
- Я все понимаю, - негромко перебил Андрей Андреевич. - Я все понимаю, и не кричи на меня. Подожди, подожди минутку, есть одна новость. Сядьте все на места. Успокойтесь, замолчите и слушайте внимательно. Кутан, тебя эта новость касается больше всех. - Андрей Андреевич достал из кармана гимнастерки бумажку и развернул ее.
– Да-да… – И после чересчур затянувшейся паузы: – Это я, Измаил.
- Сегодня я получил телеграмму. То есть телеграмма была адресована коменданту каракольской комендатуры, но я утаил ее, прости уж, Федор, обернулся он к новому коменданту. - Вот что написано в телеграмме:
– Как вы сказали? А? Кто ты такой, я не поняла?
\"Каракол. Погран. комендатура. Коменданту. По представлению Главного Управления Пограничной охраны Союза ССР, ЦИК Союза ССР постановил товарища Торгоева Кутана наградить орденом\".
Это была вовсе не Лео, взволнованная до крайности или вне себя от ярости. Это была хозяйка галантерейного магазина. Он помолчал несколько долгих секунд и повторил, это я, Измаил.
1937
Молчание в трубке приняло еще более угрожающий характер, и Измаил переспросил:
– Вы меня слышите?
Женщина еще отчетливее задышала в трубку и хриплым голосом переспросила: Измаил, говоришь?
– Да. Можно Лео к телефону?
– Тебя тут уже все похоронили!..
– Меня?
Молчание. Оправдываться в том, что не умирал, Измаилу еще не приходилось. Он не знал, что сказать.
– И полиция тебя разыскивает.
– Как?
Все стихло. Из-за стенок аквариума доносился монотонный гул.
– Что им от меня нужно?
– Да уж не знаю. Но домой к тебе они наведывались, взломали дверь на глазах соседа со второго этажа и все перерыли.