Гранин Даниил
Неизвестный человек
Даниил Гранин
Неизвестный человек
...И тут вдруг он перестал слышать, что говорит Усанков. Басовитый раскатистый голос отдалился, неразличимо вошел в звук работающего мотора. Произошло это, когда они свернули на Фонтанку, въехали в белую ночь. Оказывается, в городе уже наступили белые ночи. Между гранитными стенами набережных покоилась сияющая полоса воды, она была светлее, чем небо. Вода была серебряно-гладкой, неподвижной, от нее шел свет. На набережных никого. Теплынь. Все замерло, только на мостах бесшумно перемигивались светофоры.
Зелень в этом году распустилась рано. Лета еще не было, а было то счастливое время, когда все согревается - дома, реки, земля; когда все очистилось, отмылось от зимы и приготовилось...
Как всегда, в пору белых ночей Сергей Игнатьевич испытывал душевную сумятицу, так бывало и в молодости, и сейчас, - тоска оттого, что вот еще одна прекрасная весна уходит, и печаль и восторг от этого негаснущего высокого неба, когда свет льется не поймешь откуда, легкий, белесый. Все украшения, выступы на фасадах проступают четко и без теней. Каждая мелочь как будто специально высвечена. Красота эта не могла быть просто так, она должна была чему-то соответствовать в жизни Сергея Игнатьевича Ильина, но ничего в этой жизни не происходило. Жизнь его размеренно катилась, подрагивая на стыках лет, и давно уже пропускала мимо ушей эти неясные призывы. В студенческие годы он, не будучи в силах заснуть, долго бродил по светлым набережным, выходил на Фонтанку, на Неву, встречал таких же одиноких, растревоженных белыми ночами прохожих. Ждал, что с ним что-то произойдет. Кого-то он встретит, кто-то обратится к нему, что-то не поймет, или откроется что-то поразительное. Ничего такого не произошло, и теперь уже ясно, что ничего не произойдет. Ему еще не было пятидесяти, когда-то молодое студенческое время выглядело смешным, теперь же - милым, романтичным. Все годы оно отдалялось, стиралось из памяти и лишь теперь остановилось, даже стало приближаться. \"Признак старости\", - подумал Сергей Игнатьевич и поехал медленнее, чтобы Усанков тоже мог полюбоваться белой ночью. Усанков был московский начальник и приятель Сергея Игнатьевича.
Только что они увлеченно обсуждали, как лучше употребить материалы, полученные сегодня Усанковым от бывшей жены их шефа. С мстительной памятливостью она сообщила, какие он брал подарки, что преподносил другим, какие ковры, шкатулки, отрезы; не стеснялся брать деньгами. Глухие толки о Ф.~Ф.~Клячко ходили давно, прежде всего он славился своим невежеством. Дошел до замминистра под девизом: \"А зачем мне это нужно?\" Ничего нового не пускал, из-за него КБ Ильина год за годом латало старую технологию, кидало мелочевку, верняк. Его терпеть не могли, и боялись, и поносили заглазно. Единственным, кто решился на борьбу с ним, был Усанков. Действовал он скрытно, со всеми предосторожностями, поскольку Клячко был хитер и безжалостен. И вот подвалило, повезло. Усанков не мог успокоиться прохвост, лицемер, ловчило, хапуга, жулик... Немалый свой набор Усанков обогатил еще словарем бывшей супруги шефа, которая дала подробные определения его мужским качествам, а также гигиеническим сведениям, накопленным за годы совместной жизни.
- Копаться в этой грязи противно, - признавался Усанков. - Но ведь иначе не достанешь Клячко. А здесь его ахиллесова пята, здесь мы его ухватим.
Сергей Игнатьевич кивал, говорил \"надо так надо\", \"ну и ну, кто бы подумал, вот ведь подонок\", но все это машинально, как машинально следил за дорогой, переключая скорости. Чувства же его были заняты этими светлыми пустынными улицами. Ему хотелось остановиться, побыть в тишине, услышать, как течет вода... Вместо этого он должен был вникать в борьбу, затеянную Усанковым, быть на его стороне, сочувствовать ему.
Окна верхних этажей слепо блестели. Нигде не горел свет. Женщина в платке стояла на одном из балконов и смотрела в небо.
Вдруг он подумал, что с тех пор как ему осточертело спорить с министерством и он махнул рукой на свою работу, перестал читать литературу, его все чаще отмечали премиями, репутация его как исполнительного руководителя поднялась, уже год как его назначили начальником конструкторского бюро. Получалось, что наверху довольны его безразличием. Карьера безразличных - он усмехнулся и сказал:
- А вот это Шереметевский дворец.
- Да, да, замечательно, - подтвердил Усанков с некоторым недовольством. - Помнишь, как наш сопроматик говорил: у нас теперь будут не белые ночи, а черные дни! Так и я...
На площади у цирка неба стало больше. Стенки голубых фургонов были разрисованы пумами, тиграми.
- Ты что, меня не слушаешь? Имей в виду, я на тебя ссылаюсь, тебя вызовут.
- Я что, я пожалуйста, - сказал Сергей Игнатьевич. Получилось равнодушно, и он горячо добавил: - Ты молодец, давно пора кончать с ним.
Машина выехала на аллею к Михайловскому замку. Впереди тускло чернела огромная фигура бронзового Петра. Постамент растворился, исчез на фоне серого камня дворца, и всадник шествовал в воздухе, а за ним двигался словно бы строй, плотная масса полков, и тоже над землей. Призрачное освещение создавало этот эффект или что-то другое, Ильин сбавил газ... Когда-то, в школе, у них преподавал историю Тим Тимыч, он возил их сюда; этот памятник Петру нравился ему больше Медного всадника, он показывал барельеф, где рядом с Петром изображен Алексашка Меншиков, единственный ему почет, рассказывал происхождение надписи, про отношения Павла с матушкой своей, Екатериной... У Тим Тимыча история состояла из неразгаданных происшествий, заговоров, похищений. Вчерашний фаворит куда-то исчезал, разумный проект вдруг рушился, секретные бумаги пропадали...
Сергей хотел стать историком. Долго школьная эта мечта сопровождала ею, вспомнив о ней, он попробовал представить несостоявшийся вариант своей судьбы. Историк... архивы... документы... связки бумаг... Неведомая жизнь историка показалась куда интересней унылой вереницы прожитых лет, которые потрачены на расчеты, проекты, согласования. Большая часть впустую, пухлые тома, что пылятся во тьме шкафов. Списаны по акту, неосуществленные, отмененные, не вошедшие, ныне ни на что не годные... А собственно, почему он не решился тогда, после школы? Отец не разрешал? Тетка отговаривала?..
- Тут все средства хороши, - сказал Усанков. - Дело-то правое. Грех не воспользоваться случаем.
Замок приближался, наверху багровый, внизу серого гранита, насупленнонеприступный. Мостовая, выложенная диабазом, глянцевито блестела. Черный этот поток вытекал из мглы ворот, спускался к памятнику.
Неужели жизнь разыграна неудачно, думал Сергей Игнатьевич, и теперь все поздно, поздно даже чувствовать себя несчастливым. Не те годы... Ошибка была в дебюте. Надо было жертвовать, рисковать. Ходы сделаны. Обратно ходы не берут. Он попробовал улыбнуться, растянул губы, но внутрь улыбка не проникла, примирение не состоялось.
Печаль мягко прильнула к нему, и он не отталкивал, не собираясь возвращаться к хитросплетениям Усанкова, его расчетам и комбинациям.
Словно щель приоткрылась и он увидел зеленую долину, куда он побоялся спуститься: холмы, за ними море... Ничего уже не изменить в своей жизни, и надо доживать... А так ли это - вдруг прозвучало строптиво. Откуда прозвучало, что означал этот вопрос?
Надо было свернуть влево, на Садовую. Ильин машинально кинул взгляд на боковое зеркало, и то, что он увидел, заставило его затормозить. Три человека, один за другим, пересекая его дорогу, направлялись к замку. На головах у них были треуголки, зеленые длинные мундиры блестели золотыми пуговицами, широкие, песочного цвета отвороты и обшлага, лакированные башмаки отбивали шаг по мостовой. Трое гуськом прошагали перед самой машиной, не обращая на нее внимания, глядя вперед. Под треуголками болтались белые косички париков. Шпаги торчали между фалдами мундира. Ильин остановил машину, замер, любуясь ими, так романтично и прекрасно было появление их в этом месте, в эту минуту, как будто он приготовил сюрприз для Усанкова.
- Смотри, смотри, - Усанков толкнул его в бок. - Как идут!
- Это павловские офицеры.
Были видны их молодые, сосредоточенно-отрешенные лица. Последним шел бледный, худенький, совсем юный офицер, тонкая шея его болталась в слишком просторном алом воротнике, он шагал, чуть поотстав, озабоченный, хмурый, держа руку на эфесе шпаги. Что-то примечательное показалось Сергею Игнатьевичу в изгибе его крепко сжатых губ, в том, как бодливо он наклонял голову, так что треуголка наползла ему на глаза. Не оглядываясь, прошагали они прямо в распахнутый темнеющий проем ворот. Нитяные чулки их были забрызганы грязью, кроме того, Ильин запоздало отметил некоторую обтрепанность их мундиров и косо стоптанные каблуки у замыкающего.
- Киносъемка, - определил Усанков.
Насчет киносъемки Ильину тоже пришло в голову, когда же это произнес Усанков, показалось странным, почему кругом не было ни души, ни машин, ни аппаратуры. В глубине подворотни не произошло никакого движения.
Ильин подъехал к воротам, поставил машину на тормоз, предложил пойти посмотреть. Усанков отвалился на сиденье, зевнул.
- Сходи сам, если что интересное, позови.
Пройдя глубокую подворотню, где среди мраморных колонн слабо горели лампочки, Ильин остановился перед замкнутым светлым многоугольником двора. Ему всегда нравилось это геометрически правильное пространство, такое симметричное, четко равнозначное. Ряды окон тянулись одинаково темные, нигде ни огонька, в стеклах отражалась бледная заря. В этом-то и особенность белых ночей - светит все небо, отовсюду. Укрыться во дворе было негде, камень, плиты, ни тени, ничего - ровная пустая площадь. У самого входа стояла застекленная вахтерская будка. В глубине ее сидела женщина в красном берете, черная шинель накинута на плечи. Сергей Игнатьевич постучал ей в стекло. Женщина открыла окошечко.
- У вас тут что, съемки? - спросил он.
- Какие еще съемки?
- Кино... Или телевидение, - добавил он.
- Ничего не знаю.
- А куда прошли те трое?
Она сняла берет, помотала головой, длинные рыжеватые волосы ее рассыпались по плечам.
- Все закрыто, - сказала она. - У нас не разрешается.
- Послушайте, мы же видели, - строго сказал Сергей Игнатьевич, - Вошли трое, в таких костюмах...
Вахтерша улыбнулась, у нее были очень белые маленькие зубки. Улыбка была быстрой и неясной.
- Каких костюмах? Вот вы попробуйте... - но она не кончила, резко и требовательно прогудела машина, еще и еще раз. - Вас зовут? Идите, я ворота запирать буду, - она захлопнула дверцу и вышла из будки.
- Вы что-то начали... Вы сказали \"попробуйте\".
Она оказалась грудастой, приземистой, совсем не молодой. Ничего не ответив, стала тянуть огромную створку ворот.
- Нет, серьезно, они мне нужны, - сказал Сергей Игнатьевич.
- Зачем? - она спросила так всерьез, что Сергей Игнатьевич растерялся.
- Видите ли, там один из них... - он запнулся, в это время снова раздался гудок протяжный, хлопнула дверца машины.
Женщина рассмеялась.
- Нетерпежный.
Навстречу ему шел Усанков.
- Сколько можно?
- Извини... Не разбери-поймешь. Вроде нет никаких съемок.
- Нет, и не надо, - сердито сказал Усанков. - Чего тебе приспичило?
- Она знает и не отвечает.
- Значит, не так спрашиваешь. Я вижу, тебе лишь бы уклониться.
Ильин, кротко вздохнув, поспешил заверить Усанкова в готовности поехать вместе с утра к бывшей жене шефа.
Ворота медленно закрывались за ними. Машина шла уже по мосту через Неву, когда Ильин, не выдержав, перебил Усанкова:
- Куда ж они могли деться?
Чем дальше они отъезжали от Михайловского замка, тем больше занимало его появление этих трех офицеров. Множество предположений, самых простейших и самых фантастических, возникало у него, он хотел обсудить их с Усанковым, но тот увлечен был своими планами компании против Клячко.
Машина шла по Кировскому проспекту, прямому, ровному. Дома выстроились, как на параде, отборно подтянутые, щеголеватые. Перекрестки, мосты, блеск трамвайных рельсов, кошка, идущая через улицу, красного кирпича церковка Мальтийского ордена где-то в глубине, за ней дворец Павла, самого несчастного русского императора, как, жалеючи, называл его Тим Тимыч.
Он довез Усанкова до гостиницы, и там долго Усанков не отпускал его и опять яростно доказывал, и Сергей Игнатьевич послушно кивал, даже что-то советовал, хотя вся эта опасная интрига перестала его занимать.
Дома, лежа в постели, Ильин вспоминал неуместную улыбку вахтерши, надо было расспрашивать настойчивей, напрасно он послушался Усанкова. Трое офицеров проходили перед ним снова и снова, вполне отчетливо, он рассматривал их, как на экране, каждую подробность, пытаясь понять то странное, что было в их обличии.
Через два дня Усанков уезжал в Москву. На вокзале Усанков, прохаживаясь по перрону, был возбужден, тугое щекастое его лицо потно блестело. Факты на замминистра удалось получить, как он выразился, \"обжимающие\". Теперь надо было с умом пустить их в ход.
Вдоль вагонов \"Красной стрелы\" стояли проводники в белых перчатках. Пахло угольным дымком. Прошел негр в меховой шубе вместе с высокими японцами. Сергей Игнатьевич задумчиво смотрел, как Усанков говорит, челюсти его двигались равномерно, словно он пережевывал каждую фразу.
- Я выяснил у киношников, никаких съемок в замке не было, - вдруг сказал Ильин. - В театрах тоже ничего исторического не шло.
Усанков не сразу сообразил, о чем это он.
- А-а-а, те ряженые... Ну и что?
- Надо же выяснить, - сказал Ильин. - Нельзя же так оставить.
Усанков обвел глазами округлую, рыхлую фигуру Ильина так, что тот смутился.
- Лично у меня хватает чертовщины и без этого, - сказал Усанков. - Мало ли что бывает. Охота тебе...
- Значит, по-твоему, пускай разгуливают привидения в центре города?
- Заяви в горисполком. Их дело за порядком следить. Тебя-то что зацепило? Привидения, тем более военные, не относятся к нашему министерству.
- Ты помнишь того третьего? Самого молоденького? Он последним шагал, петушком таким... - Ильин допытывался, сохраняя шутливый тон, но это ему не удавалось. Случившееся не давало ему покоя. Особенно воспоминание о том младшем. Перед тем, как ехать на вокзал, он вытащил старый чемодан с антресолей, достал оттуда пакет, завернутый в пожелтелую \"Вечерку\". Среди старых фотографий нашел наклеенную на картон фотографию девятого класса. Вот что ему было нужно: Сережка Ильин, в курточке, в кедах, волосы длинные, сидел на полу, скрестив ноги, в первом ряду, под восседавшим над ним Тим Тимычем.
Вот эту фотографию он сейчас показал Усанкову.
- Тебе не напоминает этот пацан его?
Усанков вгляделся, пожал плечами.
- Это кто?
- Я.
- А он? Он кто? Мало ли кто на кого похож. Что из этого следует?
- Нет, ты посмотри, - настаивал Ильин.
Усанков решительно отстранил фотографию.
- Послушай, Серега, кончай. У меня от твоих фантазий кислотность повышается... И вообще, о чем ты? - с укоризной сказал он. - Все качается, трещит, эти гады того и гляди ринутся на нас. Действовать надо, действовать! А ты... Чем ты занят, разве можно себе позволять...
В начале июня Ильин отправил семью на дачу к родителям жены. Опустелая квартира стала большой, гулкой.
Всю ночь горел закат, в середине алый, дальше золотой. Густое это золото плавилось, растекалось далеко по небу. Ильин открыл окна. Сквозняк вздувал занавеси, качал абажур. Под утро Ильин встал, не зажигая огня, подошел к зеркалу, долго вглядывался в лицо, освещенное молочным светом. Он щурился, супился, пытаясь отыскать среди заплывших черт прежний молодой рисунок, тот, с чего начинался Сергей Ильин. Размеренная жизнь с мелкими неудачами и мелкими радостями опутала его лицо морщинками, мягкими складочками, щеки обвисли, залысины уходили высоко. Потеря шевелюры доставила Ильину много страданий, впрочем, и с этим пришлось примириться, как примирился он и с другими потерями.
Не без труда восстанавливал он воспоминание о себе молодом. Вдруг в глубине зеркала что-то сместилось и возник тот русый офицерик с длинной шеей, с упорно хмурым взглядом.
С утра Ильин отправился в Публичную библиотеку. Воскресный народ толпился во всех отделах. Ильина посылали от одного сотрудника к другому. Не могли понять, что ему надо. Объяснял он слишком общо и уклончиво. Первые дни, когда он пытался заинтересовать домашних тем случаем у Михайловского замка, все хмыкали и тут же обрадованно выкладывали свои истории про экстрасенсов, телепатов, куда удивительнее, чем явление трех офицеров. Однажды в компании, когда он опять принялся за свой рассказ, он поймал испытующий взгляд жены. По дороге домой она сказала как бы между прочим: \"Надо бы тебе выкинуть это из головы\".
Что-то в ее тоне насторожило. Рассказывать он перестал. Но история эта жила в нем, не находя разгадки. Избавиться от нее оказалось не просто, да он и не хотел, она уже не мучила, она скорее грела его.
В читальных залах за письменными столами сидели люди с отрешенными сосредоточенными лицами. Шелестели страницы, шуршали карандаши, воздух был наполнен сдержанно напряженным гудом.
Дежурная пыталась вникнуть в смысл его путаной просьбы. С мученической терпеливостью она допытывалась, какую эпоху ему надо, фотографии или рисунки, описания или историю. Сзади росла очередь. Ильин вспотел, ему казалось, что за спиной посмеиваются. Он боялся, что замороченная эта въедливая женщина не выдержит и спросит, зачем, собственно, ему нужно все это. Он извинился, забормотал, что не стоит беспокоиться, он придет в другой раз, он уточнит, она расправила лицо, сделав вид, что поняла, и вручила его какой-то грузной усатой женщине, та, не дослушав, повела его в хранилище, затем по чугунным витым лесенкам, переходам и определила в какой-то закуток между книжными шкафами.
- Вам что нужно, описания оружия, уставы, формы, истории полков?..
Она вытягивала ответы, задумчиво изучая его потную физиономию. Наверное было что-то странное, может, подозрительное в его бестолковости. В сущности, он был невежда. Он понятия не имел об армейских прическах, париках, косах, о металлических знаках, об отличии гвардии от армии. Чего он приперся? Что он донимает занятых людей своим бредом, пустяковиной?
- Это что, для театральной постановки?
Он обрадовался.
- Вроде этого.
- Спектакль?
- Нет, кино, - соврал он, по-видимому, для значительности.
- Что за фильм?
- Художественный. \"По дороге к замку\"... Но это условно, - добавил он.
Она сморщилась от его вздора.
- Подождите.
Он остался один, шкафы уходили под потолок, красного дерева, с толстыми зеркальными стеклами. Корешки с золотым тиснением. Тысячи книг, которых он никогда уже не прочтет. Прекрасные старинные книги. Он вдруг подумал, что те старые книги, какие ему попадались, всегда были интересные. Наверное, среди них было меньше глупых, чем нынче. Так же как старые дома. Они всегда были красивы. Не то что новые. В старые времена были люди и поумнее и поталантливей. Его удивила эта мысль.
Женщина принесла два альбома и несколько книг. Один альбом был большой, тяжелый, второй поменьше, книги в зеленоватых кожаных переплетах с оттиснутой короной.
- Можете заказать фотографии, - и эта усатая женщина стала пояснять, как надо оформить заказ.
Наконец он остался один. Рисунки были исполнены в красках. Формы офицерские, генеральские, солдатские, красная епанча, или, как там было написано, \"эпанча\". Шарфы через плечо, плюмажи с белыми и красными перьями. Все усатые, бравые, плечистые... Усы торчали то пиками в стороны, то лихо подкручивались вверх. Шаровары сменились лосиными брюками, потом просто брюками. Солдатики горбились под тяжестью ранцев, больших ружей, выпрямлялись, утоньшались, затянутые в узкие мундиры, узкие шинели, ремни то черные, то белые. Он искал лакированные башмаки, эполеты, галуны. Формы менялись круто. Ильин не знал, почему. Перед ним, словно на параде, проходили полки пехоты, артиллерии, маршировали гренадеры, ехали гусары, уланы, кирасиры, драгуны. Зимние формы, парадные. Послушно шагали куда-то, стояли на часах, выносливо держа на головах высокие кивера, похожие на перевернутые ведра, меховые шапки, несли алебарды, шпаги болтались сбоку, длинные сабли, палаши. Они смотрели на него как живые. Нарисованные простенько, вроде безлико, они тем не менее различались, то ли форма придавала им характер, повадку, то ли припудренные парики, букли меняли выражение лиц. Он сравнивал, любовался, примеривал, по-детски захваченный игрой в солдатики. Время от времени среди картинок мелькало знакомое, не поймешь что. Воспоминание?.. Но очень слабое, оно поднималось из каких-то глубин и гасло не дойдя. Как будто когда-то он их видел или слышал про них.
Он откидывался на спинку стула, смотрел в потолок. Среди пыльных лепнин вместо того бледного мальчика под тяжелой треуголкой возникала щекастая улыбка Усанкова. Форма разных полков имела небольшие различия, память никак не могла их уловить. Треуголка, кажется, имела кокарду. На ногах, скорее всего, были чулки с подвязками. Фалды мундира были. Воротники, обшлага - их имелось множество схожих, разница в мелочах - цвет, канты, - поди разберись. Воспоминание размывалось этим подобием, этой обманной близостью. Единственное, что он понял, что форма относилась к павловскому правлению. Позже мундиры становились короче, упразднились плащи, а на тех были плащи. Полой плаща тот, последний, скользнул по дверце машины. Коснулся стекла.
В альбоме офицеры выглядели испытанными вояками. Суровые, мужественные командиры. Ильин тоже расправил плечи, насупился. Мягкий подбородок его отяжелел. Где-то далеко-далеко запиликала флейта, отозвался барабан, по зеленому лугу шли полки... Откуда он знал этот старинный марш?
Он открыл глаза. Перед ним у стола стоял старичок, скособоченный, заросший изжелта-седенькими волосами, словно пухом. Горло его было замотано шарфом. Сквозь толстые очки смотрели неприятно увеличенные светло-серые глаза с огромным черным зрачком.
- Могу ли я быть вам полезен? - осведомился старичок.
От его голоса Ильин вздрогнул, понял, что старик этот не привиделся ему.
- Вам какой период требуется?
- Да я просто так, не беспокойтесь.
- Отчего же, для меня труда не составляет, я же вижу, вы в затруднении, поэтому и осмелился, - он произвел какой-то приглашающе галантный жест рукой. Пальцы у него были желтые, прокуренные, и лицом он тоже был темно-желт. - Да вы не извольте церемониться со мной, я только рад...
И он одним глазом подмигнул, поклонился. Любезное это движение, старомодная его речь успокоили Ильина.
- Видите ли, у меня вопрос несколько... - он нерешительно замолчал.
- Если насчет форм обмундирования, то можете мной располагать, старичок, наклонив голову, шаркнул ногой. - Альберт Анисимович, историк, архивист, ныне музейный сотрудник, сам почти экспонат, - он хихикнул, дохнул на Ильина табачищем, заглянул в раскрытый альбом. - Павловские мученики? Им эти панталоны все промежности натирали, - он приблизился к Ильину, заглянул ему в глаза. - Можете меня, старого дурня, высмеять, но я полагаю, что ни семеновцы, ни преображенцы не рвались защищать государя-императора из-за этих панталон. Сил не было больше выносить их. У офицеров, у тех лосины. Вы знаете, как называют лосины? - Он вновь захихикал. - Тоже муки адовы.
Длинным нечистым ногтем он тыкал в рисунках на ремни, пряжки воротники, рассказывал, чем они отличаются у разных батальонов.
- Превосходно, что вы стараетесь уточнить. У нас сейчас кошмарные ляпы повсюду. Смотрю фильм про екатерининского генерала, а на нем эполет. Каково?
И не найдя потрясенности у Ильина, сказал с отчаянием:
- Представьте, если бы вам показали на экране, как железнодорожник командует парадом!
Посмотрев на вялую улыбку Ильина, он вздохнул и как-то разом, потеряв интерес, извинился и исчез так же бесшумно, как появился.
Некоторое время Ильин тупо смотрел в лежащий перед ним альбом, затем вскочил. Как он и ожидал, Альберта Анисимовича он разыскал внизу, в курилке.
- Слава богу, я боялся, что вы совсем ушли, обиделись, - сказал ему Ильин. - У меня такое дело, не знаешь, как подступиться. Надо выяснить, а что... мне не важно, поверите вы, мне другое надо...
Ему помогало, что Альберт Анисимович слушал рассеянно, попыхивая папииросой, словно бы его отрывали от дела. Ильин попросил у него папиросу, закурил. С отвычки голова кружилась, темное лицо старика поплыло, закачалось. Удерживая его, Ильин взял Альберта Анисимовича под руку. Про тех трех офицеров у него выходила какая-то нелепица, дичь, получалось, что это офицеры, никакие не ряженые. Он заметил, что говорит об этом с уверенностью, но поправляться не стал. Будь что будет. Альберт Анисимович кивал, ничего не спрашивал.
- Если б я был один, - сказал Ильин, - тогда конечно, но нас было двое, почудиться обоим не может. Верно?
Альберт Анисимович не отвечал, невидяще смотрел в его сторону.
- Мы с Усанковым вполне трезвые, так сказать, ответственные товарищи. Мне самому странно, даже как-то не по себе.
- Отчего же?
Ильин оглянулся, снизил голос.
- Я думаю, что это была их собственная одежда. Доказательств у меня нет, предъявить не могу. Каблуки стоптаны...
- Каблуки, - повторил Альберт Анисимович, бросил папиросу в урну. Пойдемте! - и потащил Ильина по лестнице, по переходам обратно в тот закуток, к оставленному альбому. - Показывайте, в чем они были.
- В том-то и штука, - сказал Ильин. - Я запутался.
- Когда это было? Точно, если можно, какого числа?
Подумав, Ильин сказал, что 19 мая. Альберт Анисимович пожевал губами, что-то вычисляя. Близорукие глаза его смотрели на Ильина в упор.
- Они шли без солдат?
- Без.
- Втроем... В плащах... Спустя полтора месяца... - бормотал он. Почесал за ухом. Поцокал языком. Перевернул несколько страниц, задержался на одном листе, где беседовали поручики, капитан и, кажется, полковник, ткнул пальцем. Длинный его желтый ноготь пришелся на короткий распахнутый плащ поручика, под плащом виднелся темно-зеленый мундир. - Они?
Рисунок мало чем отличался от соседних листов. Ильин вгляделся.
- Да, они, - подтвердил он тихо.
- Любопытно. Весьма... - Альберт Анисимович отошел и зашагал туда и обратно вдоль стола. - Ночью?
- Около двенадцати было.
- Несли чего-нибудь?
- Не заметил. Вроде нет.
- Ничего не говорили?
- Я... то есть мы ехали в машине, так что не слышно, - Ильин виновато пожал плечами.
- Жаль, - строго сказал Альберт Анисимович.
- И потом мы сами разговаривали.
Альберт Анисимович молча шагал. Потом спросил:
- Это о чем?.. Говорили вы о чем?
Ильин хмыкнул, почесал голову, сказал удрученно:
- Так, о мерзостях нашей жизни... Мне кажется, они шли по делу.
- Почему так полагаете?
- Не знаю... Они озабочены были.
- Н-да-а, немного.
- Они никакого внимания на нас... И в замке не было никого. Хотите, я попрошу, мой товарищ пришлет свое описание. Он москвич, будет еще свидетельство.
- Давайте, давайте, пусть пришлет... - Альберт Анисимович посмотрел на Ильина подозрительно. - Свидетельство чего?
- Что все так и было.
- Тш-ш-ш, - зашипел Альберт Анисимович, словно бы к чему-то прислушиваясь.
Ильин подождал, потом сказал:
- Еще, надо добавить, они шагали в ногу.
Альберт Анисимович поднял палец, застыл с полуоткрытым ртом, затем лицо его осветилось, сияние пошло от всей его сухонькой фигурки.
- Вполне возможно. Одни смотрят, другие видят. Само провидение привело вас в эту точку. Почему, это другой вопрос. Вы увидели. На слепого очки не подберешь, верно? Теперь мы с вами поддержим Собедкова! - он ударил кулачком по воздуху. - Я был прав! Имелись и среди них порядочные люди.
- Вы про них?
- Я давно подбирался, - торжествуя, сказал Альберт Анисимович. - Это наш старый спор. И тогда им совестно было. Стыдно. Совесть - зерна творца, это вневременное, она живет по вечным законам.
- По-вашему, они кто?
- Э-э, любезный, не суть важно. Полк вам известен.
- Я ведь, честно говоря, не для кино ищу. Я для себя. Мне надо... Тут такое странное совпадение.
- Да бросьте вы оговариваться, - Альберт Анисимович улыбнулся ему всем своим лицом, множеством мелких морщинок. - Не бойтесь прослыть, не бойтесь странного.
- Но разве такое бывает? - с осторожностью, не уточняя, спросил Ильин.
- Бывает, что и вошь кашляет, - и Альберт Анисимович хохотнул. - Все бывает - привидения, пророчества, чудеса, откровения. - Он быстренько оглянулся. - Материалисты этого лишены.
- Поскольку вам вопрос прояснился...
- Тьфу, тьфу, тьфу, - суеверно поплевал Альберт Анисимович через левое плечо. - Искать и проверять еще надо, любезный.
- Я в том смысле, если бы найти персонально... Чтобы установить фамилию.
- Э-э, зачем вам? Важен факт.
- Но вы же сами подчеркнули, что, может, я не случайно оказался. Я поэтому хотел.
- Правомерный ваш вопрос, - перебил его Альберт Анисимович с некоторым нетерпением. - Участвует в этой случайности и ваша личная составляющая.
- Какая?
- Откуда мне знать. Чужая душа потемки, в своей и в той окошка нет. Вы, голубчик, сами должны разобраться. Однако, прошу прощения, мне пора, - с этими словами Альберт Анисимович отвесил церемонный, почти театральный поклон и исчез бы, не ухвати его Ильин за рукав.
- Погодите, так нельзя, как же я узнаю?
- Вы здесь бываете?
- Нет, откуда... да и где вас искать? Я вам самого главного не сказал. - Ильин крепко держал его. - Произошло совершенно невозможное совпадение, и с разбегу рассказал о сходстве своем с тем третьим. Никакого удивления у Альберта Анисимовича не появилось, он согласно кивал, приговаривал: прелестно... любопытно.
- Позвольте осведомиться, что вас, собственно, беспокоит? - спросил Альберт Анисимович.
- Да как что? Да как это может быть?
- Я полагал, вам важно, что сие было. Также, что сие явление означает. А как да почему, это увольте, это не по моей части, - все это Альберт Анисимович произнес строго, разъясняя Ильину, как бестолковому посетителю.
- Так ведь поверить невозможно! - воскликнул Ильин. - Вы требуете от меня суеверия.
Альберт Анисимович покачал головой сочувственно и даже опечаленно.
- Несчастное ваше поколение.
И этот тоскливый взгляд, и эта жалость были знакомы Ильину, у него самого появлялось похожее, когда приходилось иметь дело с очередным \"чайником\" - чокнутым изобретателем. Все происходящее дурацки перевернулось - этот полоумный старичок жалеет Ильина, считая его неполноценным. Это было нелепо, но Ильин хотел, чтобы старик высмеивал его, разубеждал. Нельзя было отпустить Альберта Анисимовича просто так, чтобы все оборвалось. Телефона у него, как он заявил, не было. Ильин заставил его записать свой служебный и домашний. Сделал это Альберт Анисимович неохотно, на папиросной коробке.
- Вы же потеряете, - сердито сказал Ильин.
- Зачем же.
- У нас все так - обещают, лишь бы отцепиться.
Серенькие глаза Альберта Анисимовича потемнели.
- Это у вас обещают, - голос его похолодел. - А у нас не так, - и вдруг, легко высвободив свою руку, попятился, свернул за шкаф. Шаги его там сразу оборвались.
- А фамилия ваша? - крикнул Ильин, рванулся за ним, но обнаружил тупичок, выгороженный книжными стеллажами.
Усанков не соглашался под таким документом ставить свою подпись. Смешно. Имя его кой-чего значит, с какой стати рисковать своей репутацией. Тем более сейчас вообще не с руки. Разговор шел по междугородному телефону, и Усанков перешел на обиняки, недомолвки, условный язык, из которого явствовало, что Клячко откуда-то пронюхал про собранный на него материал и принимает меры. Закопошились совершенно непредвиденные люди. Самый что ни на есть змеевник вспугнули. Похоже, связи тянулись далеко. Те, кто обещал помощь, притихли. Насчет Усанкова, по- видимому, Клячко что-то вычислил, Ильин же вне подозрений. Он, Усанков, отступать не намерен, даже если его засветят, он пойдет до конца. Сейчас помог бы сигнал откуда-нибудь со стороны, например, если б появилось письмо из Ленинграда, на другом материале. Насчет компетентности, пьянок, застолий... Необязательно подпись ставить. Ни слова \"письмо\", ни слова \"аноним\" Усанков не произнес, но все было понятно. Что он себе позволил, так это пошутить: ему подпись не нужна, не то что Ильину.
- Одно другого не касается, - сказал Ильин, отклоняя намек.
- Касается, - жестко отрезал Усанков. - Нынче действует обмен: ты мне, я тебе. Твою чушь подтвердить, кроме меня, никто не может. Кстати, тебе куда этот документик?
- Одному экстрасенсу... Он духами занимается.
- Духами? Смотри, Серега... Пускай духами, только никаких публикаций! Идет?.. Ты мне продиктуй.
Нет, Ильину было важно, чтобы Усанков сам описал все, как видел у замка, может, он припомнит такое, чего Ильин не заметил. Усанков же категорически потребовал, чтобы грамотку сегодня же отстукал, время дорого.
Голос звучал, как всегда, напористо, но впервые Ильин услышал еще и унылые нотки, никак не свойственные Усанкову. Когда-то они вместе кончали курсы усовершенствования. С тех пор Усанков преуспел, и справедливо, он имел хорошую голову, завидную уверенность, напор. \"Обойдется!\" - приговаривал он. И обходилось. Неприятности каким-то чудом всегда огибали его. А тут он сник.
После работы, отпустив всех, Ильин вышел в пустую приемную, сел на место секретарши за пишущую машинку. Сидеть было удобно, стул обложен подушечками, рядышком цветы, в ящичке резинки, карандаши, зеркальце, клеевой карандаш, целое хозяйство. Оттого что письмо анонимное, он выражений не выбирал, фразы не строил, получалось коряво - тем и лучше. Всего плохого, что наслышан был про Клячко, не перечислишь. Оно бы надо проверить, что сплетня, что факт, а тут ложилось без разбору, слухи - те даже охотнее лезли под руку, пристрой у них был, что ли, лучше. Клячко кроме бестолковых шумных наездов с пустыми совещаниями, указаниями невежественными любил, когда ему устраивали провожание в ресторане, тосты в его честь произносились, чтобы славили его, в конце допытывался, что с него причитается, настаивал, \"чтобы по справедливости\", и вносил шесть, а то и семь рублей, больше ему никогда не позволяли. Кроме денег ему власть нравилось показывать, напоить до скотства, поссорить, стравить друг с другом... Постепенно Ильин разошелся, приятно было писать все как есть, без оглядки, не выбирая выражений, но заботясь о том, что последует. Вспоминалось многое из того запрятанного, о чем шушукались. Сколько раз хотелось ему выступить и показать ненужность проектов, которые они делали, сдавали досрочно; отжившие машины, которые покупали за валюту по дешевке, которые тянули за собой отжившую технологию. Ильин пытался изменить порядки. Но всех, и наверху, и в бюро, рутина устраивала, все получали исправно премии, ездили в нехлопотные командировки. У него накопились выступления, которых не было, непроизнесенные речи. Он составлял их по ночам перед коллегией или же после, мысленно оттачивая фразу за фразой. То были блестящие речи... Теперь кое-что из них всплывало в памяти. Он стучал, не заботясь о логике, с трудом поспевая за собой.
Пальцы его, отвычные от машинки, тоже вспоминали, набирали скорость. Креслице было окружено устойчивым запахом духов. Машинка электрическая, почти бесшумная. Горшки на подоконнике, а за окном светло. Солнце летнее, незакатное. Цветы - какие-то вьюнки, кактус цветет карминовым фонтанчиком. Десять раз на дню проходил он приемную и не замечал этой уютной мелочи, которая помогала чувству свободы.
Получилось пять страниц. Он заклеил их в конверт, копию в карман. Письмо в ближний ящик не бросил, прошел еще два квартала до почты. Там опустил, оглянулся, встретил чей-то взгляд, сразу же зашагал прочь. Как будто его выследили. Вспомнил, как на него приходили анонимки и кадровик пытался по почтовым штемпелям найти автора. Приезжали комиссии, выматывали душу. Понимали, что клевета, но все равно копались, некоторые с удовольствием: премии подсчитывали, командировочные, на какие денежки купил машину? Однажды, на собрании выступая, он вдруг сорвался. Среди этих лиц в зале, где все знакомы, сидит как ни в чем не бывало анонимщик, из-за него подозреваешь честных людей, из-за него никому не веришь, а для того это радость, вместо краски стыда у него румянец здоровья.
Через несколько дней в Москву пришла новая анонимка: \"Все выступления против себя Ильин считает клеветой\", \"Даже собственная совесть давно уже не смеет спорить с ним\", фраза эта почему-то уязвила Ильина и запомнилась.
Анонимщика так и не нашли. Письма вдруг прекратились. Где он, тот трусливый пакостник, что с ним, может, теперь Ильин его устраивает? Кроме видимой жизни рядом с каждым человеком попутно идет невидимая, неизвестная ему жизнь, в которой знакомые люди о нем судят иначе, сообщают по-другому, имеют совсем другие физиономии, что-то творят с его судьбой.
Интересно, что, размышляя об этом, Ильин никак не считал себя анонимщиком. По отношению к Клячко у него не было ни обиды, ни злобы, им двигала справедливость. В этом он видел отличие себя от того своего анонимщика. Правда, было тут одно обстоятельство, которое смущало - если бы он подписался, то, спрашивается, смог бы он писать так же свободно? Вряд ли. Так что в интересах истины анонимность... На этом месте он запнулся. Конечно, подпишись он, и весь удар придется на него, ему бы приписали переговоры с бывшей женой Клячко, сбор сведений, даже если бы сняли Клячко, все равно считали бы Ильина интриганом. Значит, без имени потому, что это не опасно, вот отсюда и происходило смущение. Успокаивало то, что Усанкову лучше знать, что к чему. Усанков предложил анонимность. Ильин исполнил. Сверху виднее. Исполнительность избавляла от лишних забот. Он давно убедился: чем меньше барахтаешься, предлагаешь, споришь, тем спокойнее. Такое поведение оправдывало себя, все равно при нынешней политике ничего исправить было нельзя так, чтобы заняться настоящим делом. Никому это не нужно. Остается действовать с минимумом огорчений и неудач. С тех пор как Ильин перестал особо проявлять себя, все пошло своим путем, как в хорошо смазанном механизме.
Заподозрить автором письма Ильина не могли. В тексте он упомянул, как однажды Клячко со своими клевретами пировал в сауне, чуть пожар не устроили, среди участников перечислил и Ильина, назвал его прихлебаем, не без удовольствия назвал.
Опять был поздний вечер, такой же светлый, исполненный запахом липы, нежного тепла, стука каблучков по сухому асфальту. Полыхал закатный пожар, пылали от него верхние этажи домов, плавились стекла. Все было похоже на ту ночь, когда Ильин вез Усанкова. Каким ничтожным казался тогда их разговор перед чудом белой ночи. Никак он не мог вернуть то сладкое чувство. Вот он идет, вроде свободный, может любоваться, отдыхать, так нет, что-то мешает, как будто кто-то следовал сзади, подсматривал. Ильин даже несколько раз оглянулся, потом круто свернул с Невского, вскочил в автобус. В автобусе было пусто. Он сел к окну. На Садовой, когда автобус стоял перед светофором, Ильин увидел на углу Альберта Анисимовича. Наверное, он шел из Публичной библиотеки. Белая панамка сидела набекрень, черный зонтик в руке, широкие спадающие штаны. Он выглядел странно в вечерней летней толпе. Почему-то никто не обращал на него внимания. Ильин застучал в окно, закричал ему. Вряд ли в уличном шуме можно было услышать, но Альберт Анисимович поднял голову, посмотрел прямо на Ильина. Ильин помахал рукой, потом стал пальцем как бы крутить телефонный диск, прикладывать трубку к уху. На это Альберт Анисимович сперва никак не отзывался, продолжал смотреть на Ильина, рассеянно ожидая, что он там еще выкинет. Потом кивнул неохотно. А почему неохотно, неизвестно. Автобус тронулся, надо было выскочить, попросить водителя открыть дверцу, вместо этого Ильин все смотрел, как Альберт Анисимович отдалялся, исчезал за срезом оконной рамы.
Через день со служебной почтой пришло письмо от Усанкова. Деловито, тоном милицейского протокола описывал он появление тех троих у замка, в чем они были, как прошли прямо в ворота и скрылись там. Новое заключалось в том, что все \"трое, одетые в старинные мундиры, прошествовали мимо машины, почти вплотную к ней, не посмотрев на нее, так что С.~И.~Ильин вынужден был резко затормозить\". Этого Ильин не помнил. \"Возможно, они были в нетрезвом состоянии, - писал Усанков, - потому что держались подчеркнуто прямо\". Перед глазами Ильина вновь возникло это шествие, чистое, прозрачно-бледное отрешенное лицо младшего и то, как они коснулись машины, действительно не обратив на нее никакого внимания. Никто из них не обернулся, не покосился, будто ее и не было. А ведь, наверное, тормоза-то взвизгнули, хоть и тихий ход, но должны были скрипнуть. Нельзя было не испугаться. Любой пешеход вздрогнет, дернется.
Письмо было вроде официальное - \"Уважаемый Сергей Игнатьевич...\" - и в то же время частное, написано от руки, почерком, однако, четким, прямым, без обычной усанковской размашистости, подпись почти печатными буквами выведена, однако с припиской \"ныне вполне трезвый\", что как бы чуть снимало серьезность.
Ильин позвал секретаршу.
- Если меня будет спрашивать Альберт Анисимович, старенький голос такой, немедленно соедините, не будет меня, разыщите.
Секретарша чуть подняла брови.
- Я помню, вы уже предупреждали.
- Да!.. Не могу дождаться, - признался Ильин.
- А к нему позвонить нельзя?
Он посмотрел на ее голубые веки и вздохнул.
- То-то и оно... - Ему хотелось поделиться с ней наблюдением Усанкова.
Она прибирала бумаги на столе.
- Ладно, идите, - сказал он.
Мешала привычка не откровенничать с подчиненными. Слушать других пожалуйста, сам же он никогда не позволял себе.
Альберт Анисимович позвонил поздно вечером домой. Звонок в пустой квартире прозвучал пугающе громко. Ильин так и подумал, что это Альберт Анисимович, сразу узнал дребезжащий голосок:
- Я еще кое-что уточняю... поэтому не докучал вам. Общая картина, конечно, ясна.
- Что именно ясно? - поинтересовался Ильин. По телефону разговор звучал обыденней, и он спросил это строго, требовательно.
- Моя давняя идея. Весь заговор, убийство царя и тогда выглядели непристойно. Порядочные люди не могли принять, их возмущало... Да будет вам известно, порядочные люди имелись в самые безумные времена, - с вызовом сказал Альберт Анисимович. - В данном случае они искали доказательств, они хотели опровергнуть казенную версию.
- Кто такие, удалось узнать?
- Примерно. Остается еще ряд моментов сомнительных.
- Кто эти трое?
- Они вызвались, но были и другие.
- Я письмо получил от товарища, - сказал Ильин. - Помните, я обещал. Он подтверждает.
- Да дело не в нем, я и без него...
- Нет, нет, там есть важная деталь. Вам срочно надо ознакомиться.
- Право, мне сейчас нет нужды.
- Нет уж, я все равно должен вас увидеть. Мне узнать надо про этих офицеров, пусть примерно.
Альберт Анисимович откашлялся и заговорил с неожиданным волнением:
- Сергей Игнатьевич, вы мне сильно подмогли. Я вам обязан. Поэтому осмелюсь просить вас - оставьте сию встречу без внимания. Не вникайте. Забудьте, если можете.
- Это почему? Вы точно как Усанков. Тот самый, с кем мы видели.
- Не знаю ваших обстоятельств, но полагаю, что у вас налаженная жизнь, стоит ли вам... Это крайне опасно, уверяю вас.
По-видимому, он говорил из автомата, потому что пискнул сигнал конца разговора.
- Я вас прошу, - заторопился Ильин. - Завтра я буду ровно в пять в Публичке. Там же, в курилке, - он закричал, начальственно перекрывая новый писк. - Никаких отговорок. Договорились?
Голосок Альберта Анисимовича екнул протестующе и оборвался частыми гудками. Ильин ходил из комнаты в комнату, ждал. Молчащий телефон лежал на столе, свернувшись серым комком.
Ильин надел кепку, вышел. У голубого фанерного ларька толпились мужики, те, вечерние последки, что спешат хватануть пивка перед закрытием. Кто добавить, кто запить. После первой кружки Ильина включили в \"треугольник\", разлили \"малыша\", добавляя в тепловатое \"жигулевское\", чокнулись и поехали. Говорили про своих жен, про баб, Ильин захмелел быстрее обычного, потому что хотел захмелеть.
Посреди ночи он проснулся. Кто-то явственно позвал его: \"Сергей Игнатьевич!\" И еще раз. Он открыл глаза, сел на кровати, свесив ноги. Изредка внизу проезжала машина. Слабые отсветы обегали комнату. В жидкой мгле взблескивали стекла шкафа. То там, то тут поскрипывал паркет, словно кто-то ходил по квартире. От легких занавесей на окнах колыхался неверный сетчатый свет.
\"Не вникайте\", - звучал в памяти голос Альберта Анисимовича. Почему не стоит? Это как понимать - угроза? Совет? \"...стоит ли вам...\" Стало заметно подчеркнутое \"вам\". Значит, именно ему, Ильину. А то он может знать про Ильина? Кто что знает про Сергея Ильина?
Словно бы со стороны он увидел себя голым, в трусиках. Ильин удивился тому, какой он обрюзгший, совсем не тот, подтянутый, еще молодцеватый, что изнутри. Печалясь, он рассматривал свое тело, давно утерявшее спортивную форму, отвисший животик, лысеющую голову. Жалость охватила его - впервые перед ним предстал этот человек, который носил его имя, отдельно от него самого, это существо, которое не было уже он сам, потому что он удалился из него и теперь парил, обозревая как бы сверху свое состояние. Видно было, в какую дурацкую историю влезал этот субъект. Он почувствовал, как надвигается нечто темное, опасное, от чего может сломаться весь его с трудом налаженный, обустроенный ритм службы, с поездками в Москву и на Урал, отпусков, вечерних часов у телевизора, за книгой...
Тот, на кровати, потер голову, встал, зашлепал на кухню к крану. Голова болела, во рту было гадко. Ильин все это чувствовал, но издали, как бы сверху смотрел на этого бедолагу и видел разом робкую его жизнь, где всегда было стремление к порядочности, прямоте, на самом же деле приходилось юлить, помалкивать, много врать, постоянно обманывать и своих инженеров, и начальников, таких, как Клячко, чтобы и они могли обманывать; как он соглашался поддерживать и выдвигать наглецов, подлипал в обмен на более или менее способных, которых хотелось сохранить. Давно уже ум его заполнился многоходовыми комбинациями, причем ничего не делалось просто так, потому что все должно было приносить личную пользу. Так поступали все люди кругом, многие поступали куда хуже.
Когда-то он разработал серию моторов, экономичных, надежных, маленькие сильные моторчики, красивые и легкие, как игрушки. Выяснилось, что никому это не нужно. Он получил большую премию, но главный энергетик сказал ему: \"А что я буду иметь, если поставлю твои моторчики? Ни-че-го! Чем больше я потребляю энергии, тем легче мне экономить. Смекаешь?\" Надежность была не нужна. Меньше металла - никому не нужно. Дешевизна не нужна. История с моторами была частью абсурда. Огромный Абсурд возвышался над работающими людьми словно языческое божество, которое они никак не могли ублаготворить, ненасытное бесплодное божество.
Цель жизни, которая когда-то в молодости была, куда-то подевалась, казалась теперь глупой, он старался о ней не вспоминать. Но Ильин отсюда, с высоты видел и ее, и она вовсе не была глупой, скорее, глупой оказалась та жизнь, которой он занимался, и та система, которой он служил.
Альберт Анисимович появился откуда-то из густого сизого дыма курилки. Он оглядел Ильина, покачал головой.
- Все же пришли... Мое дело было предупредить.
- Чем таким нынче пугают? - спросил Ильин весело.
Альберт Анисимович смотрел с жалостью. Молчал.
Письмо Усанкова поднес к очкам так близко, что водил носом по бумаге.
Ильин ждал, позабыв на лице своем улыбку. Спал он плохо, что с ним происходило ночью, не помнил, но какое-то мучительное состояние, как после страшного сна, не отпустило его. Он ничем не мог заняться, подписывал бумаги, говорил по телефону, но все это механически, не участвуя, а то, что было им, не могло найти себе место.
Ильин принадлежал к тем многочисленным у нас людям, которые не думают о своей душе, потому что никогда не сталкиваются с ее проявлением. Будучи материалистом, Ильин не признавал, что у него может существовать что-то помимо мозга с двумя полушариями и что это что-то способно предчувствовать, прозревать, отделяться и где-то витать независимо от организма. Как здоровый человек, не умеющий болеть, тяжело переносит всякое недомогание, так и он, Ильин, маялся от какого-то мучительного разлада, а чего с чем, не понимал. Вот и сейчас, глядя на высохшие до прозрачности руки Альберта Анисимовича, на его хрупкую, ломкую фигурку, Ильин не видел, чего тут опасаться, еле, как говорится, душа в теле, дунешь, и рассыплется.
- Что ж, естественно, - сказал Альберт Анисимович, он поднял голову, устремил на Ильина мерцающий взгляд преувеличенных глаз. - Им не до вас было, - он обошел Ильина кругом, сунул ему в карман письмо. - Берите, берите, мне ни к чему. Не будем клясться словом учителя!
И, уже не обращая внимания на Ильина, продолжал, как бы заканчивая с кем-то спор, что после убийства императора Павла дворец-замок был закрыт. Несколько недель спустя караулы перестали выставлять, этим и воспользовались офицеры. Преображенцы. Отправились в замок искать улики цареубийства.
Прокуренные, желтые зубы Альберта Анисимовича то открывались, то закрывались, жестяной голос шел откуда-то сверху.
- А улики можно было найти! Они имелись! - торжествовал он.
- Вы мне фамилии их обещали, - сказал Ильин.
Альберт Анисимович досадливо скривился. Есть, конечно, примерный круг лиц, возмущенных столь незаконным дворцовым переворотом. Будучи отнюдь не высокого мнения о Павле, они осуждали действия заговорщиков. Убийство бесчестило русский трон.
- Кто же входит в этот круг?
- В данном случае я ограничил себя преображенцами.
- И что?
Ильин ждал, хмуро смотря на него в упор.
- В моих списках никаких Ильиных не значится, - произнес Альберт Анисимович как бы официально.
- Чем же объяснить такое сходство?
- А может, вам показалось?
- Я же видел его, - сказал Ильин измученно.