Я решил оставить эту реплику без ответа.

— Мне снятся сны, — признал я, — в которых всё так же, только вас с Джадом нет, потому что ты допустил промах.

— Да, а в моих снах я отцепился от Джада, потому что не смог дотащить его назад, и видел, как он сгорел в атмосфере. А в других снах, Раз, нет тебя. Мы поймали реактор, а ты просто исчез.

— А когда ты просыпаешься… — начал я.

— Я вижу тебя и Джада. Но граница между сном и явью настолько зыбка, что непонятно, проснулся я или заснул.

— Кажется, я понимаю, к чему ты ведёшь. Я могу быть мёртв. Ты можешь быть мёртв. Фраа Джад может быть мёртв.

— Мы сейчас — как бродячий десятитысячелетний матик фраа Ороло, — объявил Арсибальт. — Причинно-следственная область, отрезанная от остального космоса.

— Ну ты и загнул!

— Но есть побочный эффект, о котором Ороло не предупреждал. Мы проскальзываем. Мы не в одном состоянии и не в другом. Всё возможно, каждая история равновероятна, пока ворота не распахнутся и не наступит аперт.

— Либо так, — сказал я, — либо ты просто нервничаешь и не выспался.

— Это просто ещё одна из реальных возможностей, — ответил Арсибальт.



Когда мы не спали (по мнению большинства) или не скользили между одинаково реальными мировыми путями (по мнению Арсибальта), мы изучали «Дабан Урнуд».

Несколько абзацев, надиктованных Жюлем Верном Дюраном и переданных в авосеть, позволили Рассредоточению создать трёхмерную модель инокосмического корабля — по словам латерранца, пугающе сходную с оригиналом.

Выдуйте стальной шар чуть меньше мили и до половины заполните водой. Разместите четыре таких шара в углах квадрата, близко, но так, чтобы они не совсем соприкасались.

Повторите туже операцию ещё с четырьмя шарами. Поставьте вторую четвёрку на первую, предварительно развернув её на сорок пять градусов, чтобы верхние шары попали в промежутки между нижними, как яблоки на прилавке овощного магазина.

Добавьте ещё две четвёрки шаров, не забывая каждый раз их поворачивать. Теперь у вас шестнадцать орбов в упаковке две с лишним мили высотой и две без малого в поперечнике. В середине — пустое пространство, труба примерно милю в диаметре. Затолкайте в неё всё стоящее: весь сложный, дорогой, хитро спроектированный праксис, который мы привыкли ассоциировать с космическими полётами. Большая его часть — просто каркас: стальные фермы, надёжно удерживающие орбы, пока вся структура вращается для создания искусственной силы тяжести, маневрирует, чтобы избежать столкновения с неопознанными вражескими аппаратами, гасит возникшие колебания жидкости, ускоряется под действием атомной энергии или совершает всё перечисленное разом.

Убедившись, что конструкция выдержит, добавьте остальное: хранилище на десятки тысяч атомных зарядов. Реакторы, чтобы вырабатывать энергию, когда корабль далеко от солнца. Немыслимой сложности системы труб и проводов. Коридоры, по которым урнудцы, троанцы, латерранцы и фтосцы смогут перемещаться из орба в орб. Протяните пучки оптоволокна, чтобы направить солнечный свет с поверхности икосаэдра в орбы, на крыши домов, служащие садами и огородами.

Сами орбы относительно просты. Вода в них переливается свободно. При вращении её поверхность принимает такую форму, что «сила тяжести» на ней везде такая же, как на родной планете. Когда корабль идёт с ускорением, воду прижимает к кормовой стороне орба и поверхность становится ровной. Люди живут на воде в плавучих домах, связанных эластичными чалами и разделённых туго надутыми воздушными камерами: когда форма водного зеркала меняется, столкновения неизбежны. Впрочем, на этот случай дома оборудованы, как настоящие корабли: шкафы запираются на задвижки, чтобы дверцы не хлопали, мебель привинчена к полу. Люди живут, как жили их предки на родной планете, сутками, а то и месяцами не вспоминая, что находятся в запечатанном шаре, который толкают вперёд атомные бомбы; точно так же, как их родичи на Урнуде, Тро, Латерр и Фтосе могут ни разу в жизни не задуматься, что живут на мокром каменном шарике, несущемся через вакуум.

Описанная конструкция — Орбойма — при всех своих достоинствах уязвима для космических лучей, шальных метеоритов, солнечного света и инопланетного оружия. Поэтому возведите вокруг неё стены из щебня и, раз уж этим занялись, повесьте их на каркас из исполинских амортизаторов. Орбойма подвижно закреплена в середине. Всё относящееся к остальной вселенной: радары, телескопы, системы вооружения, аппараты-разведчики — расположено снаружи и крепится к тридцати амортизаторам и двенадцати вершинам, в которых те сходятся. Три вершины по углам буферной плиты — голые механизмы, остальные, сами по себе, — сложные космические аппараты. Некоторые представляют собой наполненные воздухом сферы, где парят в невесомости члены командования. В других проложены туннели, чтобы небольшие передвижные механизмы или люди в скафандрах могли перемещаться из икосаэдра в тот космос, где они сейчас находятся, и наоборот. Одну вершину занимает обсерватория — лучшая, чем любая обсерватория на Арбе, ведь ей не мешает атмосфера.

Всё это, в больших или меньших подробностях, смоделировали умы Рассредоточения за те дни, пока мы в Эльхазге играли в видеоигры и собирали скафандры. Теперь модель жила в наших шлемах. Её можно было двигать теми же манипуляторами (трекболом и жестиком), которые раньше служили для управления шарманами. Издали она казалась удивительно сложной, почти как живой организм, но когда я её приближал, например, чтобы исследовать ядро Орбоймы, всплывала полупрозрачная надпись на безупречном орте, уведомлявшая, что дальше, к сожалению, идут чистые домыслы.

Фраа Джад заполучил-таки вожделенный секстан. Нас снабдили прибором, состоящим из широкоугольных линз, как у Ока Клесфиры, и синапа, способного распознавать некоторые созвездия. Таким образом, прибор знал наше положение относительно так называемых неподвижных звёзд. Вместе с замерами солнца, луны и Арба, а также точными встроенными часами и таблицами эфемерид это давало ему достаточно информации, чтобы вычислить наши орбитальные параметры. Как только о существовании прибора стало известно, фраа Джад прибрал его к рукам и немало часов потратил, изучая дополнительные возможности.

Теперь, когда стояло ясно, что мы либо попадём на «Дабан Урнуд», либо погибнем, Жюль перестал экономить провизию и ел вволю. К нему вернулась энергия, настроение улучшилось. Всё время, пока он не спал, другие члены ячейки, подключившись к нему, выспрашивали подробности, не отражённые на модели: например, как устроены двери, как действует запирающий механизм, как отличить фтосца от троанца. Я узнал, что Геометры очень боятся пожаров в той части корабля, где царит невесомость, поэтому там нельзя пройти ста шагов, не наткнувшись на ящик с респираторами, жаропрочными костюмами и огнетушителями.

Свободного времени всё равно оставалось много. На третий день я подключился к Джезри и рассказал всё, что знаю о Всеобщих уничтожителях. Джезри слушал внимательно, как в калькории, и почти не перебивал. По его лицу на экране я видел, что он напряжённо думает: убеждает себя, что это правдоподобно. Он отлично понимал, что нам сказали не всё — иначе миссия была бы абсолютно бессмысленной. Я дал ему пищу для размышлений. Пока он всё не обмозгует — не додумается до чего-то неочевидного, — сказать ему будет нечего.

Текстовые сообщения от ячейки номер 87 просачивались по каналу и появлялись у меня на экране. Первые были рутинные. Потом — всё более обескураживающие.

Тулия: «Разреши наш спор… не могли бы вы пересчитаться по головам?»

Я выстучал: «Ты спрашиваешь, сколько из нас живы?» и отправил сообщение. Только поразмышляв над вопросом несколько минут, я сообразил, что не дал на него ответа. Но к тому времени мы уже потеряли контакт с поверхностью.

Я созвал совещание. Мы все подключились к общему проводу.

— Моя ячейка поддержки не знает, сколько из нас живы, — объявил я.

— Моя тоже, — тут же отозвался Джезри. — Утверждает, будто несколько часов назад я послал сообщение, подразумевающее, что мы потеряли двоих.

— А ты его посылал?

— Нет.

— Моя ячейка поддержки уже давно не шлёт мне сообщений, — сказала суура Эзма, — поскольку уверена, что я погибла при запуске.

— Может быть, что-то не так с Рассредоточением? — предположил я. — Ячейки должны общаться друг с другом по авосети, верно? Сопоставлять данные?

Мы поглядели на Самманна. Поскольку непосредственно лиц было не видно, у нас выработалась привычка поворачиваться к собеседнику, показывая, что его внимательно слушают. Итак, девять скафандров повернулись к Самманну. Фраа Джад, по всей видимости, утратил интерес к разговору. Он выдернул свой коннектор и переместился в другую часть подзеркального каркаса. Но поскольку он с самого взлёта произнёс от силы несколько слов, мы не обращали на него внимания. Я даже гадал, всё ли у него в порядке с головой.

— Что-то не так, — признал Самманн.

— Геометры нашли способ заглушить авосеть? — спросил Оза.

— Нет. Авоська — по крайней мере физически — исправна. Но есть низкоуровневый сбой в динамике репутонового пространства.

— Когда вы, ита, называется что-то «низкоуровневым», вы хотите сказать, что это нечто действительно существенное, верно?

— Да.

— Ты можешь подробнее объяснить, что это для нас означает? — попросил Лио.

— Вскоре после своего создания — тысячелетия назад — авосеть стала практически бесполезна из-за того, что её забила неточная, устаревшая или лживая информация.

— Ты как-то назвал это мусором, — сказал я.

— Да. Технический термин. Итак, большое значение приобрели фильтры от мусора. Возникли компании, зарабатывающие на таких фильтрах. Некоторые коммерсанты придумали ловкий способ увеличить свои доходы: они отравили колодец. Начали нарочно замусоривать авосеть, вынуждая людей покупать их программы. Создали системы, чьей единственной целью было запускать в авосеть мусор. Причём хороший мусор.

— Что значит «хороший мусор»? — спросил Арсибальт тоном вежливого недоумения.

— Ну, «плохой мусор» это, например, неформатированный документ из случайных букв. «Хороший мусор» — прекрасно отформатированный, грамотно написанный документ, содержащий сто правильных, проверяемых предложений и одно слегка неверное. Генерировать хороший мусор куда труднее. Сперва для этого нанимали людей. Они по большей части брали готовые документы и вносили ошибки: скажем, заменяли одно имя на другое. Но настоящий размах это дело приняло, лишь когда им заинтересовались военные.

— Ты хочешь сказать, как тактикой вброса дезинформации во вражеские сетки? — вставил Оза. — Я об этом знаю. Ты говоришь о программах искусственной бессмыслицы середины первого тысячелетия от РК.

— Верно! — ответил Самманн. — Для целей, о которых говорил Оза, были выстроены невероятно сложные и мощные генераторы искусственной бессмыслицы. Никто и глазом не успел моргнуть, как праксис просочился в коммерческий сектор и распространился по жизнестойким экосистемам бесхозных ботнетов. Не важно. Суть в том, что наступили своего рода Тёмные века авосети, продолжавшиеся, пока мои предшественники-ита не нашли методы борьбы с этим явлением.

— Итак, в жизнестойких экосистемах бесхозных ботнетов по-прежнему действуют генераторы искусственной бессмыслицы? — спросил Арсибальт завороженным тоном.

— К началу второго тысячелетия ЖЭББ эволюционировали в нечто совсем иное, — пренебрежительно бросил Самманн.

— Во что? — спросил Джезри.

— Никто точно не знает, — ответил Самманн. — Мы можем лишь строить догадки, исходя из того, что происходит, когда они находят способ физически себя проявить, а это, по счастью, случается не очень часто. Однако мы отклонились от темы. Искусственная бессмыслица по-прежнему существует. Ита, выведшие авосеть из Тёмных веков, могли победить это явление только путём ассимиляции. Суть, если опустить подробности, в том, что на каждый законный документ, движущийся по авосети, приходятся сотни или тысячи искажённых версий, которые мы называем богонами.

— Можно быть уверенным в надёжности обороны, лишь если подвергаешься непрестанным атакам, — сказал Оза. Любой идиот понял бы, что он цитирует старый долистский афоризм.

— Да, — сказал Самманн, — и система работает настолько хорошо, что большую часть времени пользователи авосети даже не знают о проблемах. Примерно как вы не знаете о миллионах бактерий и вирусов, круглые сутки безуспешно атакующих ваш организм. Однако последние события и нагрузка, связанная с Рассредоточением, видимо, вызвали низкоуровневый сбой, о котором я говорил.

— И практическом смысле для нас отсюда следует, что?.. — спросил Лио.

— Наши наземные ячейки не могут отличить законные сообщения от богонов. А сообщения на наших экранах тоже могут быть богонами.

— И всё потому, что в каком-то синапе изменены несколько битов, — сказал Джезри.

— Все несколько сложнее, чем получается по твоим словам, — возразил Самманн.

— Но Джезри ведёт к тому, — сказал я, — что некоторое количество логических элементов или ячеек памяти находится в неправильном, или, по крайней мере, неоднозначном состоянии, и это в конечном счёте приводит к неоднозначности получаемых нами сообщений.

— Наверное, можно сформулировать и так, — ответил Самманн. Я не мог видеть, но точно знал, что сейчас он пожимает плечами. — Главное, скоро всё выправится и мы начнём получать нормальные сообщения.

— Нет, — сказал фраа Грато.

— Почему? — спросил Лио.

— Смотрите. — Фраа Грато указал рукой. Мы повернулись в ту сторону и увидели, что фраа Джад методично долбит отвёрткой по металлической коробочке — нашей единственной связи с Арбом. Когда от коробочки отваливался кусок, фраа Джад ловил его скелекистью, чтобы он не вылетел из-под холодного чёрного зеркала и не создал радарного эха.

Покончив с коробочкой, он подплыл к нам и подключился. Лио был спокоен и ждал, что скажет Джад.

Никто, кроме тебя, никогда не разберется в этом немыслимом клубке проводов, отпаек, реостатов, блоков… И все же эта взъерошенная, страшная постороннему взгляду груда работает! Макет живет! Он дышит живым теплом, светятся лампы, тихонько гудят дросселя, движутся стрелки, на экране переливаются зеленые импульсы. Какая-то таинственная, самостоятельная жизнь теплится в глубине связанных мыслью деталей.

Тот сказал:

Гордый, сияющий, ты приглашаешь начальство. Существует непонятная, роковая, но совершенно железная закономерность — с приходом начальства макет немедленно перестает работать. Он ведет себя так, как будто он вообще никогда не работал. Это явление имеет даже специальное название — «визит-эффект». Начальству это хорошо известно, вас утешают: «Там, где кончается неудачный опыт, часто начинается открытие».

— Утечка толкает к выбору, что всякий раз оказывается не на пользу.

Нет, к черту, с тебя довольно открытий, ты согласен, чтобы неудачи кончились без всяких открытий, лишь бы они скорее кончились. Когда ты остаешься один, тебя охватывает страстное желание растоптать всю эту мертвую кучу мусора.

Отлично. Значит, мы, фигурально выражаясь, заперты в комнате с невменяемым чародеем. Ситуация несколько прояснилась. Мы какое-то время молчали, понимая, что бессмысленно требовать объяснений. По экрану Джезри я видел, что он смотрит на меня, и угадал его мысль: «Теперь мы знаем, как поступают инкантеры: вот так».

Новиков трясет прибор, дует на него, щелкает по лампам. Ничего не помогает. Проходит час, другой, последние попытки кончились, все сидят, понурив голову, пришибленные, не в силах уже ничего понять. Саша вспоминает, что, когда макет работал, было пасмурно, а сегодня солнечный, жаркий день. Это нелепо, бессмысленно, но все, стыдясь друг друга, все-таки завешивают окно.

Тишину нарушил Самманн.

Ты тупо смотришь, как Саша приносит ту же табуретку, на которой он сидел вчера, включая прибор, хотя ни табуретка, ни солнце не могут играть тут никакой роли и все это смахивает на какое-то шаманство, мистику и никакого отношения к науке не имеет. Ты молчишь, потому что предложить тебе нечего, и невольно смотришь на стрелку, не произойдет ли чуда. Стрелка холодно поблескивает вороненой синевой, никакие заклинания не могут сдвинуть ее с места.

— Очень странно, — произнёс он неожиданно проникновенным голосом, — но я всё собирался с духом сам это сделать.

— Что? Сломать передатчик? — спросил Лио.

Через два дня выясняется причина — редчайшая, уникальная, как хором заявляют все специалисты, — провисла нить в лампе. Эта нить нигде и никогда не провисала, кроме как в твоей лампе. Это даже очень интересно узнать, почему она провисла, рассуждают специалисты. Но тебе наплевать и на нить и на ихние интересы. Макет работает. Ты включаешь его десять, сто, тысячу раз — и он безотказно действует. На экране мерцает зеленый всплеск… После стольких неудач нужен, обязательно нужен успех, хотя бы кратковременный, крохотный, нужен не только для тебя, но и для твоих соратников. Усталость, раздражение разом пропадают. С той минуты, как на экране заструилась зеленая волна, голоса начинают звучать по-другому, и каждый жест кажется особенным.

— Да. Несколько часов назад мне приснилось, что я его сломал. Мне сразу полегчало. Я был очень удивлён, когда проснулся и увидел, что он цел.

Изменяется все вокруг, вся лаборатория, все люди словно возносятся на гребне этой изумрудной волны, преображенные ее мерцающим счастливым светом. Ты оглядываешься кругом — оказывается, уже глубокая осень, по ночам подмораживает. Днем небо ярко-синее, холодное, и лишь к полудню солнце чуть пригревает. От этого прощального тепла, от горького запаха палых листьев грустно и тревожно. Забытые чувства и заботы медленно возвращаются к тебе.

— А почему ты хотел его сломать? — спросил Арсибальт.

Задумчивая печаль ранних вечеров, когда час зажженных фонарей наступает все раньше, сердитая бодрость пронзительного, упрямого ветра. Вздутые осенние реки, закрытые сады. По улицам тянутся вереницы грузовиков с картошкой, пожелтелыми кустами для осенних посадок. Хочется надеть русские сапоги, поехать с Мариной за город, шагать по гулким дорогам, провожать улетающие косяки журавлей. Надо готовиться к зиме — привезти дрова, купить отцу валенки. Ты обнаруживаешь, что давно открылись театры, Борисов справил себе новое пальто, а Новиков договаривается о свидании уже не с Олечкой, а Зоенькой.

— Я изучал его привычки. На каждом витке он оказывается на линии видимости с наземной станцией и устанавливает с ней связь. Затем опорожняет буфер — очищает очередь.

Жизнь снова стала чудесной. Начинается наиболее увлекательная часть работы — воспитание прибора, формирование его характера. Он не должен бояться помех, он должен стать чутким и независимым, неприхотливым и надежным.

Дальше Самманн разъяснил итовские термины на орте. Очередь — всё равно что стопка листьев с написанными сообщениями, которые при первой возможности передаются на Арб. Элементы пересылаются последовательно, как люди в магазине обслуживаются в порядке очереди.

— И элемент очереди, это, например, моё текстовое сообщение ячейке поддержки?

Сперва обнаруживается, что прибор слишком чувствителен. Чуть тронул ручку, и стрелка мчится в конец шкалы. Уменьшил чувствительность — пропала устойчивость, добился устойчивости — снизилась мощность, и так изо дня в день. К прибору относятся уже как к отроку, пряча свою нежность за суровой требовательностью. Похожий на докучливого дядьку, Усольцев обеспечивает прибор на всевозможные случаи жизни, добавляет туда всякие амортизаторы, предохранители, фильтры. Новикову нравится украшать прибор эффектными, только что выпущенными сопротивлениями в виде нарядных крохотных трубочек, он опробует на приборе замысловатые ультрановейшие детали, схемы. При этом он постоянно мурлычет какую-нибудь смешную песенку, составленную из первых пришедших на ум слов, обращенных к прибору:

— Сколько ты их написал? — спросил Самманн.



Еще такой ты неуклюжий и косолапый,
И каждый может Тебя обидеть.
А вот катушечка,
Ее сейчас
Мы здесь заменим,
И сразу станешь
Ты покладистей
И не будешь хныкать,
Что тебе слишком мало
Напряжения.



— Может, пять.

На разных этапах власть переходила из рук в руки. Теперь же все объединились, стремясь выжать из макета все, что можно. Это момент величайшего напряжения «умственного глаза», как говорил когда-то Одинцов.

— Лио?

После завершающего испытания макета ты чувствуешь себя опустошенным и, кажется, неспособен на малейшее усилие мысли.

— Ближе к десяти.

— Оза?

Приходит конструктор. Чувствуется, что ему наплевать на работу прибора, зато с нудным ожесточением он допытывается, почему этот контур помещен справа, а не слева. Ты и сам не знаешь. Тебе всегда это казалось абсолютно безразличным. Мало этого. Он покушается на размеры дросселя. Ему, видите ли, надо уменьшить высоту дросселя. Этому сухарю нет никакого дела до твоих формул, и вообще он считает, что никакой высшей математики не существует, а есть на свете лишь размеры, габариты.

Самманн опросил всех. Никто не написал больше десятка сообщений.

— Это разве прибор, — высокомерно морщится он. — Колтун это, а не прибор. Да-а, и вот из этой протоплазмы я должен сделать нечто конструктивное.

— Число элементов в очереди сейчас больше четырнадцати тысяч, — объявил Самманн.

Он убежден, что самое трудное выпало на его долю. Разгорается торговля за миллиметры и граммы. Все наши замыслы, волнения приносятся в жертву ради какого-то косячка или болта.

— Что в них? — спросил Лио. — Ты можешь прочесть?

Но вот Усольцев приносит из КБ первые чертежи — и ты видишь, каким стройным, ладным стал твой прибор. Раздоры забыты, придирчивый конструктор принят в вашу семью. С ревнивым удовольствием вы замечаете, как растет в нем привязанность к прибору.

— Нет. Они зашифрованы, и никто не счёл нужным снабдить меня ключом. По большей части элементы маленькие. Вероятно, текстовые сообщения, биомедицинские данные и сопутствующие богоны. Однако некоторые в тысячи раз больше. Поскольку я один тут в таком разбираюсь, скажу то, что было бы очевидно любому ита: большие элементы это скорее всего записанные аудио- либо видеофайлы.

И вообще, конфликт с конструктором кажется тебе чепухой по сравнению с тем, как встречают тебя в мастерских. Народ там бывалый, склонный все жизненные явления упрощать. Вместо эбонитовой прокладки обязательно всучат тебе гетинаксовую, поскольку, видите ли, гетинакс легче обрабатывать. Речь о важности заказа они слушают чуть прищурясь, — слыхали, мол, все заказы важные. Эх, стоило ли грызться с конструктором о форме какого-нибудь каркаса катушки, если все равно мастер будет ставить стародавний каркас, который завалялся у него от прошлогоднего заказа. Всякие твои мечтания тут быстро «заземляют», переводят их на грубый язык расценок и нарядов, и оказывается, что великолепный переключатель Усольцева — невыгодная, «прогарная» работенка, которую никто не хочет брать.

Я мог придумать кучу объяснений, но Арсибальт с ходу назвал самое драматическое и, как я вынужден был признать, наиболее вероятное:

— Слежка!

Неожиданно, в первый раз, судьба слабо улыбается тебе: Саша в соседней лаборатории обнаружил новенький пластмассовый каркас, тот самый, о котором все страдали. Соседи встречают тебя с леденящей вежливостью. Сашин визит, твои необычно горячие рукопожатия вселяют в их души мрачные подозрения. Ты напоминаешь старшему инженеру о взятых у тебя таблицах — ничего, если надо, пожалуйста, пользуйтесь, — ты нахваливаешь нестерпимо желтую кофточку лаборантки. Затем, как бы случайно, ты замечаешь каркас. Твоя рассеянная небрежность великолепна. «Забавный каркасик. Мы такой же заказали и мастерской». Хозяева ядовито усмехаются. Но ты стойко выдерживаешь независимый тон. «Он, пожалуй, нам подойдет. А как мастерские сделают, мы вам вернем». — «Знаем, как вы возвращаете, отвечают хозяева. — Лампы брали, так и не вернули». Ты намекаешь, что вскоре у вас в лаборатории будет пущена вакуумная установка. «А нам она теперь ни к чему».

— В свободные минуты, которых у меня предостаточно, я наблюдал за очередью. Большие файлы довольно интересно себя ведут. Например, у них приоритет перед маленькими. Как только такой файл создаётся, система перемещает его в начало очереди. И ещё: создание этих файлов совпадает с началом и завершением разговоров. Например, я видел, как некоторое время назад, между 1015 и 1030, Эразмас разговаривал с Джезри. В следующий раз, как Джезри подключился к сетке, то есть всего пятнадцать минут назад, в очереди появился большой файл и тут же передвинулся в начало. Время создания: 1017. Последнее изменение: 1030.

Торг длится долго. Уходишь. Возвращаешься. Опять уходишь. Берешь измором. Владыки каркаса выдвигают жесткие условия: помочь им в таких-то измерениях, вернуть взятые лампы, поставить на время к себе два баллона с кислородом, потому что у них нет места. Согласен на все. Все же сразу отдать каркас им обидно. Дают на неделю, хотя знают, что каркаса им больше не видать. Он торжественно уносится в мастерскую. Туда забегаешь каждую свободную минуту. Забегаешь просто так — приятно посмотреть, как делается прибор. Порядок в мастерских строгий — вмешиваться не дозволяют, но беспокойство твое чувствуют. И как бы Кузьмич ни ворчал на твое нетерпение, все же оно ему больше по сердцу, чем спокойная, никем не тревожимая работа над «заказом-сироткой», которым никто не интересуется.

— Это происходит при всех разговорах? — спросил Лио. По тону я понял то, в чём и раньше нимало не сомневался: для него это такая же новость, как для меня.

Однажды под вечер звонок из мастерской. «Зайдите», — «В чем дело?» — «Зайдите», — повторяет Кузьмич с такой угрожающей убедительностью, что, бросив все дела, немедленно являешься. У верстака стоит угрюмый конструктор и молча смотрит на разложенные в строгом порядке детали. Узел не работает. Вообще его даже не собрать, но если кое-как составить, то он не работает.

— Нет. Только при некоторых.

Что же делать? «В кулек надо», — отвечает Кузьмич. Он тоже расстроен, и поэтому лицо его ненатурально приветливое. Ему нисколько не жаль ни тебя, ни конструктора. То есть как это в кулек? «Не знаете, что такое кулек?» — ласково переспрашивает Кузьмич. Он берет газету, ловко сворачивает ее фунтиком. Вот вам кулек, положите в него детали и ступайте себе с богом…

— Предлагаю эксперимент, — сказал Джезри. — Самманн, система ещё работает?

— Да. Фраа Джад уничтожил только передатчик. Синап функционирует, будто ничего не произошло.

Только теперь ты начинаешь понимать. Дело не в том, что вы где-то что-то напутали. Вместо того чтобы расписывать важность и срочность заказа, надо было собрать народ и объяснить им, как прибор действует, для чего он предназначен. Стоит это сделать — и мастерская из исполнителя превращается в соучастника. С тобой не заговаривают уже о расценках и рублях, и подаренный кулек отберут назад… Если сумеешь задеть за живое смекалку людей, то тебе подскажут такое, о чем самому никогда не догадаться.

— А ты сейчас мониторишь очередь?

Последний день, когда прибор стоит в сушильной камере, — самый тяжкий. В лаборатории все готово к приему долгожданного гостя. Старый макет поставлен на полку. Назавтра утром ты приходишь в мастерскую и застаешь у закрытых дверей всю свою группу.

— Конечно.

Получив прибор, вы уже не можете оторваться от него, пока не запустите.

Джезри отсоединил провод и знаком показал, чтобы я сделал то же самое. Мы подключились друг к другу. Джезри начал старый-престарый диалог, который мы учили фидами: устное доказательство, что квадратный корень из двух — иррациональное число. Я, как мог, вставлял свои реплики. Закончив, мы приконнектились к сетке и выждали несколько секунд.

Бесполезно обращаться к тебе в эти дни с какими-нибудь делами. Скапливаются нераспечатанные письма, неподписанные бумаги, умолкают безответные телефонные звонки.

— Ничего, — сказал Самманн.

Локатор работает с перебоями, захлебываясь. Вы оба словно привыкаете друг к другу. Доделок много, мелких, досадных, но за это время локатор обрел множество друзей — приходят рабочие из мастерских, приходит конструктор, приходят даже бывшие владыки каркаса. Все они охотно помогают, теперь никто не отказывает прибору, никому ничего не жаль, лишь бы локатор как следует работал.

Мы снова отсоединились и продолжили разговор с глазу на глаз.

А какой он красавчик! Полированные панели свежо пахнут лаком. Все сияет, блестит никелем, краской. Серебристо-морозные кожухи экранов, выпуклые глазки сигнальных лампочек. А как умело расположены крохотные конденсаторы, как аккуратно выгнут каждый провод. Рукоятки настроек вращаются с плавностью почти нежной…

— Помнишь, как в Эдхаре, — начал я, — мы с другими инкантерами в послеобеденные часы мастерили Всеобщие уничтожители из соломы и обувных шнурков?

В конце дня прибор отказывает. Окончательно. Бесповоротно. Все это уже было, и от этого страшно, как будто чья-то неумолимая рука сбросила тебя вниз, и надо начинать все снова, как будто все вернулось к началу. Нет, больше у тебя нет никаких сил. Это какой-то кошмар. Всякий раз, когда кажется — вот- вот конец, все срывается и летит, все пропало. Отвращение к себе, к работе, к своей работе переполняет тебя. Но это минутная слабость.

— Конечно, — отвечал Джезри, — отличные получались Всеобщие уничтожители. Самое лучшее оружие, чтобы убивать гнусных бонз.

— И они будут очень кстати, когда мы предадим Арб и переметнёмся к Основанию, — заметил я.

Дни прошлых отчаяний и неудач не прошли бесследно. Сейчас главное — в горячке чего- нибудь не напутать. Ты прогоняешь всех домой, и сам тоже уезжаешь. Дома выясняется, что уехал ты зря. Ни отдыхать, ни спать невозможно. Оперетта, которую транслируют по радио, — пошлая, подушка слишком жесткая, папиросы горькие, а в голове, как клещ, неотвязная, сосущая мысль — не проверил того, не испробовал этого. Ночь проходит в полудреме — все проверяешь и проверяешь. Нет, вроде все правильно, нигде нет ошибки…

И в таком же духе ещё минуты две. Затем мы подключились к сетке.

Утром Саша конфузливо признается; он в спешке поставил старую батарею. Она валялась, забытая, уже много лет и, наверное, только от изумления в первые часы дала несколько вольт. Даже некогда сердиться. Потому что, как только старушку сменили, прибор начинает работать безупречно. Вот когда он появляется в полном блеске своих качеств. Он позволяет выделывать с собой любые трюки, он преодолевает любые препятствия. В каждом его действии проявляется выдумка, вложенная всеми, начиная с тебя, еще в те далекие дни, когда возник принцип действия, и вплоть до Валерки — ремесленника-краснодеревца, смастерившего на удивление всем хитроумный футляр с ловким потайным запором.

— Появился новый файл в самом начале очереди, — объявил Самманн.

Над стендом, где стоит прибор, — полка, и на ней запыленный макет. Ты смотришь на него, и словно оглядываешься назад, на долгий путь, проделанный вместе с этим прибором. Каждый из вас отдал ему кусок своей жизни, и в нем отпечатался и твой характер и что-то от Новикова, от Усольцева, от Саши.

И на всем этом пути с трудом вспоминаются одно-два ощущения счастья. И то они длились минуты, их тотчас заслоняла тревога новых поисков, новые заботы, препятствия. Кажется, что не то что счастья — никакой настоящей радости вовсе не было. Ради чего ты тратил столько сил? Так стоило ли?..

— Отлично, — сказал я. — Значит, бонзам страшно любопытно, что мы говорим на некоторые темы, например, о Всеобщих уничтожителях.

Подожди, а получать — стоило? С каждым новым контуром, новым узлом ты ведь что-то получал, что-то прибавлялось и к тебе самому. Сколько появилось у тебя новых идей, замыслов. Тебе хочется исследовать новую систему возбуждения, ты придумал новый принцип автоматизации котлов… Ты тоже стал сильнее, опытнее, ты уже никогда не будешь раскаиваться в своем призвании.

— Ха! — воскликнул Самманн. — Новый файл только что открылся… и растёт… по мере того… как я говорю.

Разве Сашу сравнишь с тем наивным, разбросанным, не нашедшим себя пареньком, который начинал с тобой составлять первую схему? А Усольцев?..

Мы ещё не ознакомили группу в целом с темой Всеобщих уничтожителей, так что у многих возникли вопросы. Пока Лио на них отвечал, мы с Джезри продолжили эксперимент. В следующие полчаса мы раз двадцать разрывали и восстанавливали связь с сеткой. Каждый раз мы пробовали другие слова, чтобы проверить, на что реагирует записывающая система. Конечно, мы действовали методом тыка, но нам удалось найти ещё несколько кодовых слов: «атака», «нейтрон», «массовое уничтожение», «безумие», «подлость», «бесчеловечно», «неповиновение» и «мятеж».

Пройдет пятнадцать, а может быть десять, лет. Где-то по шоссе едет аварийная машина. На сиденье, поглядывая в окно, сидит Саша, теперь уже инженер Александр Евгеньевич Заславский. Волосы его поредели, на переносице морщинки. Рядом с ним какой-нибудь конопатый, вроде Пеки, парнишка. Идет дождь. За лимонной дымкой осеннего леса чернеют голенастые опоры линии передач. Ткнув носком сапога твой облезлый, серийного выпуска локатор, каких уже сотни на всех линиях и станциях, этот незнакомый тебе паренек ворчит:

Всякий раз, как мы подсоединялись, нам подсказывали новые потенциальные кодовые слова, поскольку разговор, естественно, принял такой оборот, при котором они все, и многие другие, возникали сами собой. Страсти кипели, и было даже хорошо, что мы с Джезри периодически замыкались друг на друга и могли заниматься этим как чисто теорическим исследованием. Но через некоторое время обсуждение достигло той стадии, когда мы решили больше не отключаться.

— И когда мы наконец выкинем это старье? Пора смонтировать телелокатор на главном пульте — и делу конец. А то тащись тут в такую слякоть. Уже атомных станций настроили, а мы тут все еще с локатором шаманим.

Арсибальт только что спросил долистов, на чьей стороне те будут, если придётся выбирать.

А Саша, Александр Евгеньевич, смолчит, улыбнется, вспомнив, как это было. Вот уже и локатор — старье. Ну что ж, молодость по-своему права…

Фраа Оза ответил:

Приближалось первое полное испытание локатора. Через всю лабораторию от стены к стене протянулись туго натянутые медные провода. К полудню под поздним октябрьским солнцем они вспыхивали ярко-оранжевым блеском. Толстые черные кабели, извиваясь, ползли между столами. Саша натирал, чистил, снова натирал сияющий никелем локатор — уже не макет, а первый образец.

— Со своими фраа и суурами из Звонкой долины я связан узами верности, которые невозможно разорвать именно потому, что это не что-то рассудочное, а связь вроде родства. И я не буду тратить кислород на обсуждение всех вложенных и пересекающихся групп, к которым я принадлежу: наша ячейка, матический мир, конвокс, народ Арба и общность, простирающаяся за пределы этого космоса и объединяющего нас с такими, как Жюль Верн Дюран.

Распоряжения Лобанова он выполнял с небывалой стремительностью.

— Сэжюст, — отвечал латерранец, что, как мы знали, на его языке выражало одобрение.

— В пылу коллизии невозможно проанализировать все связи и обязательства, поэтому остаются только реакции, воспитанные подготовкой.

Отрапортовав, ждал нового приказания, готовый сорваться, лететь, нести, паять — все, что угодно, с нетерпеливой надеждой, что это конец. Как назло, по мере приближения долгожданной страшной минуты движения Лобанова становились все более медлительными; посвистывая, он лениво прохаживался из угла в угол, руки в карманах, участливый ко всему, кроме локатора. Саша несколько раз, будто случайно, оказывался у него на пути, Лобанов обходил его с той же осторожностью, с какой обходил лабораторные столы. Усольцев поминутно сморкался, Саша знал за ним эту смешную привычку. Другие, волнуясь, курили или потирали руки. Новиков жевал одну за другой ириски, а Усольцев вынимал большой полосатый платок и сморкался.

— Что-нибудь надо еще, Модест Петрович? — спрашивал его Саша.

Жюль не был знаком с идеей коллизии, поэтому Оза прочёл ему вводный курс коллизиологии, приведя в качестве примера дерево решений, которое должен пройти фехтовальщик, чтобы совершить правильное движение. Очевидно, что во время быстрого обмена выпадами невозможно рационально сравнить все варианты, а значит, фехтовальщик, переживший одну или две схватки, делает что-то другое. Инаки Звонкой долины целиком посвятили себя изучению и воспитанию чего-то другого. Жюль Верн Дюран сразу согласился.

Усольцев смотрел на него как бы издалека:

— Ещё одна аналогия — сложные настольные игры. У нас на Латерр есть игры, похожие на ваши: в них тоже дерево возможных ходов и ответных действий ветвится так быстро, что мозг бессилен их перебрать. Ординатёры — вы называете их синапами — могут играть в эти игры методами перебора, но успешные игроки-люди, по-видимому, используют принципиально иной подход: они видят всю доску, замечают некоторые закономерности и действуют исходя из неких эмпирических правил.

— Перестань вертеть паяльник, сломаешь.

— Теглон, — вставил фраа Джад. Ему не пришлось разъяснять свою мысль. Мы все видели чудо, которое он сотворил в Эльхазге, и понимали, что такое невозможно совершить методом проб и ошибок. И что теглон нельзя сложить, идя из одной точки. Фраа Джад должен был видеть всё решение целиком.

Саша даже не обиделся. Узкий человек этот Усольцев. Саше хотелось вот так же, как Лобанов, ходить вперевалочку и насвистывать «Кари глазки», но при всем желании он не мог заставить себя сохранять спокойствие. Вчера Нина с преувеличенным безразличием завела разговор о локаторе. Вероятно, Саша хватил лишку в своем рассказе, потому что она довольно едко проехалась насчет его роли в предстоящем испытании.

— Это опасно, — сказал Джезри, — поскольку ведёт к утверждению, что мы можем отказаться от граблей и вести себя как кучка фанатов. И всё будет отлично, потому что мы достигли холистического единства с поликосмом.

Правда, он не растерялся: «Во всяком случае, ваш Тонков скоро будет иметь бледный вид». — «Посмотрим», — сказала она. Тогда и он сказал: «Посмотрим».

— Ты верно указал на проблему, — сказал Жюль, — но никто здесь не посмеет оспорить, что именно так выигрывают поединки и складывают теглон.

— «Напрасно стараешься, — сказала она. — Только в книжках пишут, что нравится тот, кто план выполняет или чего-нибудь там изобретает. На меня лично такие достижения не действуют». Он хотел было спросить, кого она имеет в виду, но Нина поспешно отошла, оставив за собою последнее слово. Женские маневры! После поездки в Лесопарк Саша держался с Ниной сожалеюще покровительственно. Ничто другое не могло сильнее уязвить ее самолюбие. Она выходила из себя, но он мужественно выдерживал принятый тон. Обычно их столкновения заканчивались ссорой, и все-таки она каждый раз первая выискивала повод снова заговорить с ним.

— Джезри утрирует, — сказал Арсибальт. — Он затронул вопрос возможного будущего. Положим, мы согласны двигаться в эту сторону и дойдём до точки, когда надо принять трудное решение: какие основания у нас будут для выбора, если от рассудочного анализа мы отказались?

Сегодняшнее испытание должно было многое решить. Он заготовил неплохую фразу: «Конечно, что касается романов, ты, Нина, права, только все же человеку интересна та девушка, которая верит в него».

— Способность принимать решения в такие моменты надо воспитывать годами дисциплинированных тренировок и размышлений, — сказал фраа Оза. — Никто не станет утверждать, будто новичок может сложить теглон, просто доверившись своим чувствам. Фраа Джад развивал эту способность много десятилетий.

Новиков и Усольцев последний раз проверили — как будто ничего не забыто, остается включить рубильник и повернуть рукоять настройки. Усольцев спрятал платок в карман.

— Веков, — поправил я, не видя причин больше это скрывать. В наушниках раздались удивлённые восклицания, но никто не стал подтверждать или опровергать мои слова.

— Ну что ж, — сказал Новиков, — начнем, пожалуй! Андрей остановился перед локатором, и все четверо несколько секунд молча смотрели на прибор.

Даже фраа Джад. Он сказал:

Новиков незаметно толкнул Андрея в бок и показал глазами на Сашу. Андрей кивнул.

— Тот, кто дисциплинированно продумывает возможные исходы, устанавливает, таким образом, связи с другими космосами, где эти исходы — более чем возможность. Такое сознание измеримо, количественно отличается от сознания, не занимавшегося подобной работой, и потому — да, способно принимать правильные решения в ситуации, в которой обычный ум окажется бесполезен.

— Включай, Саша, — сказал Новиков.

— Отлично, — сказал Джезри. — Но что это нам даёт? Что мы будем делать?

На мгновение Андрея охватило желание отвернуться или выйти в другую комнату.

— Думаю, кое-что это уже нам дало, — сказал я. — Когда мы с тобой подключились к диалогу, страсти кипели и люди пытались обсуждать вопрос в терминах верности и принадлежности к тем или иным группам. Фраа Оза показал, что такой подход обречён, потому что каждый из нас принадлежит к нескольким группам с конфликтующими интересами. Теперь жар несколько остыл. Мы пришли к выводу, что невозможно просчитать все варианты заранее. Но, как ты сам указал, действовать исходя из наивных чувств — тоже обречённый подход.

Посредине молочно-серебристого экрана вспыхнула трепещущая зеленая змейка. Саша медленно повернул рукоять настройки. Острый изумрудный всплеск становился все более четким. Дрожание замирало. Саша нарочно медлил — ему хотелось подольше насладиться, растянуть эту чудесную минуту. Еще один поворот, теперь можно прочитать деления.

— Значит, мы должны выработать ту способность к принятию решений, которую фраа Джад проявил, решая теглон, — сказал Джезри. — Но для этого нужны время и знания. У нас нет времени, да и знаний тоже.

Острие зеленого пика точно указало расстояние до места повреждения.

Саша поднялся. Ему казалось, что сейчас все начнут кричать, обниматься, соберут митинг. «От имени комсомольцев и беспартийной молодежи мы поздравляем маленький коллектив группы Лобанова, который…»

— У нас есть два дня, — сказал Лио.

Вместо этого Усольцев оглушительно высморкался и сказал:

— И кое-какие знания можно вывести, — добавил Арсибальт.

— Расхождение всего на одну сотую.

— Какие, например? — скептически осведомился Джезри.

А Лобанов, как будто ничего не произошло, как будто они производили самый обычный опыт, усталым голосом предложил проверить, не отклоняется ли пик с течением времени. Он взял у Новикова ириску, сунул ее за щеку, и они стали подсчитывать на линейке. Подошел Рейнгольд и посоветовал еще что-то проверить. Никого не обнимали, никто не плакал, никто не кричал «ура».

— Что в наше снаряжение наверняка вмонтированы Всеобщие уничтожители. И наша цель — доставить их на «Дабан Урнуд», — сказал Арсибальт.

Оставались частности, кое-какие грешки, которые надо было устранить, «довести». В период «доводки» локатора как-то само собой получилось, что основную работу прибрал к рукам Усольцев. У него появилась самостоятельность, он настаивал на своем, ни в чем не уступая Новикову и убеждая даже Лобанова. Он сумел увлечь Андрея своими ненасытными поисками совершенства, стремлением отделать каждую мелочь. Опытный и осторожный, Усольцев отучал Андрея от пренебрежения к деталям. Фантазию Усольцева питал Рейнгольд, время от времени он подсказывал какое-нибудь новое хитроумное испытание, заинтриговывая и Усольцева и Андрея.

— Большая часть снаряжения не попадёт на «Дабан Урнуд», — заметил Лио и добавил с великолепной иронией: — Те, кто ознакомился с планом манёвра окончательной встречи, должны бы это знать.

Эти бесконечные оттяжки раздражали Новикова, он требовал немедленно перейти к полевым испытаниям. Лобанов отказывался. Между ними все чаще вспыхивали споры. Однажды, подбирая конденсаторы, Новиков получил редкой формы и величины разряд при низком напряжении. Несмотря на всю свою беспорядочность, легкомыслие, Новиков обладал качествами, без которых немыслим ученый: острым, наблюдательным глазом и страстным любопытством к трудно объяснимым фактам. Сперва он решил, что этот разряд случайность, проделал новый опыт — повторилось то же самое. Лобанов не сумел дать никакого толкового объяснения. Новиков перерыл литературу и ничего не нашел.

— Остаёмся мы и наши скафандры, — сказал Джезри. — Это всё, что попадёт на корабль — если вообще попадёт. И они — те, кто всё спланировал, — не могли знать, что будет со скафандрами. Что, если урнудцы возьмут нас в плен? Скафандры могут выкинуть в космос или разобрать.

Лобанов сознавал, что обнаруженное явление может представлять интерес для науки, и тем не менее категорически запретил Новикову заниматься дальнейшими исследованиями. Нельзя было распылять силы. Он посоветовал Новикову сообщить о своих наблюдениях в институт, пускай теоретики разберутся. В конце концов лаборатория — это не Академия наук, следует придерживаться разумных границ. Его доводы не подействовали на Новикова.

— Понятно, к чему ты ведёшь, — сказал фраа Оза. — Но договаривай.

— Хорошо. Мы — оружие. Всеобщие уничтожители у нас внутри. И мы знаем, как они туда попали.

Отказаться от такого блестящего случая ради тягомотины, которую развел Усольцев вокруг локатора, — как бы не так! Новиков кровно обиделся на Лобанова. В глубине души Андрей жалел его, но твердо стоял на своем. В их работе можно достигнуть цели, только беспощадно отсекая все постороннее, каким бы заманчивым оно ни казалось. Его самого не раз подмывало исследовать какую-нибудь схему. Но он закрывал глаза, уши, гнал непрошеные мысли, заставлял себя думать об одном, только об одном.

— Огромные таблетки, — сказал Жюль.

Размолвка с Лобановым усиливалась не только оттого, что Лобанов не позволял заниматься «великим открытием», но и оттого, что Новикову изрядно наскучила работа над локатором. Яркие моменты встречались все реже, чаще процедура была невероятно скучная: снимать характеристики, строить по точкам кривые, выяснять, почему этой точке вздумалось прыгнуть куда-то в сторону.

— Вот именно: приёмопередатчики температуры, которые мы проглотили перед взлётом, — сказал Джезри. — Кто-нибудь свою таблетку выкакал?

Иногда два дня уходило на то, чтобы переместить точку на какой- нибудь миллиметр, а Усольцев сиял, как будто им удалось невесть что. Эта мышиная возня, эти восторги Усольцева выводили Новикова из себя. Саша Заславский разделял его нетерпение. А Усольцев придумывал все новые проверки. По мере того как приближалась пора выезда на линию, им овладевал страх оторваться от привычного распорядка лабораторных опытов. Ему казалось, что можно еще что-то улучшить, еще что-то переделать; он прерывал работу, заставляя возвращаться назад, несмотря на ожесточенное сопротивление Новикова.

— Хм, а ведь и правда нет, — заметил Арсибальт. — Моя, видимо, так и сидит у меня в кишках.

Просторная площадка во дворе перед лабораторией превратилась в склад.

— Ну вот, — сказал Джезри. — Пока их не удалят хирургически, мы все — ходячие, дышащие атомные бомбы.

По требованию Усольцева сюда привозили все новые барабаны кабеля всевозможных сечений и марок: обвитые пахучим смолистым джутом, голые, в синеватой стальной ленте, в тусклой свинцовой оболочке, толстые, толщиной в руку, и тоненькие — в палец.

— Все, — добавила суура Вай, — кроме фраа Джада и Жюля Верна Дюрана.

Недовольство медлительностью Усольцева нарастало. Приближалась отчетно-выборная партийная конференция, и Борисов хотел закончить к открытию конференции ряд работ, и в первую очередь — локатор.

Мы не поняли, и она объяснила:

— Они не понимают, что осторожность — лучшая часть мужества, — жаловался Усольцев Андрею.

— Думаю, их приёмопередатчики температуры болтаются где-то в скафандрах.

— Моя вышла с рвотой, — объяснил Жюль.

Эта формула понравилась Андрею. Он вдруг перестал торопиться. Чего он ждал? Сообщения Григорьева о том, как прошло испытание его схемы в опытах с дугой? Но Григорьев уехал в командировку, и в НИИ у Тонкова никто не мог ответить Андрею, каковы результаты испытаний. Может быть, Андрею не хватало внутренней уверенности? Но чем дольше он медлил, тем больше сомнений у него появлялось. Мало ли какие неожиданности могут встретиться в реальных условиях. Вероятно, виною всему была его усталость. Он очень устал.

— А я свою не проглотил, — сказал Джад.

Единственным человеком, кому он мог признаться в своей слабости, была Марина. Но и она не знала, что посоветовать. Она понимала, что ему надо отдохнуть. Как-то сама пригласила его в театр. Прогулки их стали продолжительнее.

— И ты, суура Вай, как врач ячейки это знала, поскольку их температурные показатели были явно неверны? — спросил Лио.

Но держалась она по-прежнему настороженно. Всякая попытка Андрея к откровенности заставляла ее сжиматься. Она боялась откровенности Андрея. Боялась и не хотела, потому что самое страшное для нее было бы сейчас новое разочарование. Она могла порвать с Вадимом, однако продолжала встречаться с ним, мучилась, еще любила в нем свою первую большую любовь. В тот вечер на даче, когда появился Андрей, для нее многое определилось в отношениях с Вадимом.

— Да. Из-за неверных показаний скафандры реагировали неадекватно, поэтому и Жюлю, и Джаду после взлёта потребовалась врачебная помощь.

Это начало конца. И Андрей тут был ни при чем, да и сейчас он был ни при чем. Она никак не могла забыть той убийственной фразы Вадима: «Ну, разумеется, я люблю тебя», его лениво-спокойного тона: «Ну, разумеется…»

— Почему ты не проглотил свою таблетку, фраа Джад? — спросил Арсибальт. — Ты знал, что это на самом деле?

— Я счёл за лучшее её не глотать, — вот и весь ответ, которым удостоил нас фраа Джад.

Этот человек, талантливый, интересный, острый, был лишен самого главного — пылкого сердца. Он только принимал радость, ничего не отдавая взамен. Такова была его натура, блестящая и холодная, способная на увлечение, но неспособная на любовь. Марина понимала это, ей было еще труднее. Порой ей казалось, что вообще не существует той прекрасной, огромной любви, которой она хотела. Может, так и бывает, что сперва мужчина ухаживает, добивается близости, а потом принимает как должное завоеванное чувство? Если так, то не нужно ей ничего. Она поняла, что на ее месте могла оказаться и другая женщина. И в то же время она знала, что Вадим готов жениться на ней.

— Гипотеза, что нас превратили в ядерные бомбы, блестяща, — сказал я. — Но я не могу поверить, что Ала бы так поступила.

Андрей, сам не зная того, помог проявиться в ней этим мыслям и чувствам. Марина инстинктивно противилась серьезным и тревожным отношениям, в которые тянул ее Андрей. Он не догадывался об этом. Она никогда не рассказывала ему о Вадиме. А он видел, что исчезает всякая надежда изменить характер отношений с Мариной. Ему казалось, что дружеское внимание входит у нее в привычку, и становилось страшно, что ничего другого между ними быть не может. Это убивало в нем последнюю уверенность в себе. У него не хватало сил для последнего рывка. Состояние нервозной неуверенности словно пропитывало все его чувства, проникая в работу.

— Думаю, она не знала, — сказал Лио. — Наверняка изменения в план внесли без её ведома.

С прежним упрямством он отклонил все доводы Борисова ускорить окончание работы над локатором. Он назначил медлительного Усольцева своим заместителем по группе, восстановив против себя и Новикова и Сашу. Долго так продолжаться не могло. Рано или поздно должен был произойти взрыв.

Фраа Оза сказал:

Они все слишком устали от напряженной, сумасшедшей работы.

— Будь я стратегом, отвечающим за операцию, я бы пришёл к Але и попросил: «Собери команду, которая сможет попасть на „Дабан Урнуд“». И она бы ответила: «Я договорюсь с Геометрами, которые противостоят Основанию, и те впустят наших людей».

Это случилось в тот день, когда Андрею принесли новый прибор для измерения емкостей. Куском замши он стер легкую пыльцу с поверхности стекла.

— Чудовищно, — сказал он.

— Вот это точный прибор, — сказал из-за плеча Усольцев. — Не чета старому. С ним мы можем уточнить кое-какие данные локатора.

— «Чудовищно» — возможно, ещё одно кодовое слово, — задумчиво проговорил Джезри. Мне захотелось его двинуть. Однако он был почти наверняка прав.

— Правильно, — подтвердил Андрей.

— Начинается, — громко сказал Саша. — Министерство оттяжек и проволочек заработало.

Двумя днями позже мы сняли белые комбинезоны и опустили выдвижные шторки, скрыв индикаторы и экраны на передней панели скафандров. Теперь все были сплошь матово-чёрные. Как скалолазы, мы обвязались плетёным тросом, служившим разом страховкой и линией связи. Джад, Джезри и я почти всю последнюю смену занимались секстаном и вычислениями. Это завершилось тем, что фраа Джад завис под реактором, держа в руке нож и глядя вдоль фала, как вдоль ружейного дула, на движущиеся созвездия. Когда «прицел» совместился с определённой звездой, Джад резанул проволоку. Фал с грузом полетел в одну сторону, мы — в другую, получив, как мы надеялись, тот последний поправочный импульс, который синхронизирует нашу орбиту с орбитой «Дабан Урнуда».

— Как вы сказали? — медленно, угрожающе переспросил Андрей.

Новиков выступил вперед, отодвинув Сашу:

Через полчаса мы все упёрлись ногами в нижнюю поверхность зеркала и по команде Лио оттолкнули её (или спрыгнули с неё, в зависимости от системы отсчёта). Зеркало уплыло вбок, и мы впервые увидели «Дабан Урнуд» прямо перед собой. Он был так близко, что всё поле зрения занимала одна треугольная грань икосаэдра.

— Удивительно, Андрей Николаевич, сколько можно толочь воду в ступе?

Усольцеву дайте волю, он будет еще год ковыряться.

Практически все следящие системы Геометров были рассчитаны на то, чтобы высматривать объекты на расстоянии в тысячи миль. Правда, у них имелись и радары ближнего действия (как выяснили Джезри и его товарищи по первому полёту, доставившему на икосаэдр небесного эмиссара), но не было повода их включать, поскольку Основание не ждало гостей. К тому же мы оставались под защитой холодного чёрного зеркала до тех пор, пока не подошли на расстояние, слишком близкое для надёжной работы радаров. Это было отчасти везение. Будь наша траектория чуть менее точной, спрыгивать с зеркала пришлось бы раньше. Однако фраа Джад рассёк фал точно в нужный миг. Даже не сделай он больше ничего до конца миссии, его присутствие уже бы полностью оправдалось.

— Поработайте с мое… — начал Усольцев и полез в карман за платком.

Теперь Геометры могли увидеть нас только буквально: если кто-нибудь из них случайно глянет в иллюминатор или, вероятнее, на спиль-экран и различит одиннадцать матово-чёрных гуманоидных фигур на фоне космической тьмы.

Новиков махнул рукой.

Поверхность икосаэдра напоминала галечный пляж: плоский, собранный из бесчисленных обломков астероидов четырёх разных космосов. Среди камней поблескивала проволочная сетка, удерживающая их на месте. Казалось, мы врежемся в амортизатор, рассекающий поле зрения, как горизонт. Однако мы пролетели в нескольких ярдах от него и оказались «над» следующей гранью, которая сейчас находилась в тени. У каждого из нас было пружинное ружьё; по сигналу Лио в щебнистое поле вонзились одиннадцать крюков с привязанными к ним тросами. Примерно половина зацепилась за сетку. Один за другим тросы натянулись и потащили тех, кто находился на противоположном конце. В результате со связывающей нас верёвкой начали происходить разные сложные и непредсказуемые события; в течение нескольких минут мы все сталкивались между собой и взаимно запутывались. Мы летели вперёд и вниз к щебню, что пугало, но у четырёх долистов были микродвигатели на сжатом газе, которые они держали перед собой, как пистолеты, и палили туда, куда мы не хотели попасть. Это привело к новым, почти водевильным столкновениям и запутываниям, но в целом замедлило наше движение. Мы постарались выставить вперёд ноги и (или) руки в качестве амортизаторов. Я сумел «приземлиться» на правую ступню. Меня тут же крутануло, и я еле-еле успел садануть культёй четырёхсполовиноймиллиардолетний булыжник, пока он не вмазал мне по физиономии. Затем различные верёвки дёрнули меня по множественным векторам и немножко протащили по камням. Но вскоре все перестали подпрыгивать и зацепились за сетку скелепальцами. Ячейка номер триста семнадцать надёжно закрепилась на «Дабан Урнуде».

— Старая песенка! — Он повернулся к Лобанову. — Я уверен: если бы вы сами вникли как следует в смысл наших последних работ, вы бы давно прекратили их.

***************

Неприятно улыбаясь, Андрей сузил глаза:


Реквием, актал, которым провожают усопшего инака.
«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.


— Так, так. Выходит, я перестал разбираться, что к чему?

— Во всяком случае, — напряженно сказал Новиков, вытягивая шею и весь приподнимаясь, чтобы смотреть Андрею прямо в глаза, — во всяком случае, Усольцев командует вами, как ему вздумается.

Тьма была почти непроницаема. Арб находился с противоположной стороны корабля, и сюда не достигал его свет. Впрочем, над неровным горизонтом амортизатора всходил молодой месяц. В его свете мы кое-как распутались. Магнитные подошвы скафандров слегка липли к железоникелевой брусчатке. Самманн, двигаясь как человек, наступивший на жевательную резинку, обошёл всех и проверил наше соединение с проводом-страховкой.

— Мною? — Ноздри Андрея задрожали. — Не ваше дело, кто кем командует. Он мой заместитель: Выполняйте его распоряжения. Вы слишком много рассуждаете.

— Эта грань будет в темноте ещё двадцать минут, — сообщил Джезри. — Потом надо будет перебираться на ту.

— А вы… вы мастер с других спрашивать. — Новиков побледнел и, подчеркнуто сбавив тон («Я сдержался, заметьте»), сказал: — Андрей Николаевич, мы так сорвем все сроки.

Наверное, он указал в сторону одного из трёх амортизаторов, составлявших локальный горизонт, но я этого не видел. По мере того как «Дабан Урнуд» вращался вокруг Арба, терминатор — линия раздела между освещённой и затенённой половинами икосаэдра — двигался. На каждой конкретной грани восход и заход происходили с внезапностью взрыва. Нельзя было допустить, чтобы «день» застиг нас на открытом месте, поскольку из комплексов-цитаделей на двенадцати вершинах все прилегающие грани были как на ладони.

Демонстративная сдержанность Новикова привела Андрея в бешенство:

— Мои приборы говорят, что нас не освещают радаром ближнего действия, — объявил фраа Грато.

— Не ваша забота! Пока что за работу отвечаю я.

— Их просто не включили, — сказал Лио. — Но рано или поздно Геометры заметят шарманы или зеркало и повысят бдительность. Так в какой стороне Сжигатель планет?

— Почему это не наша забота? — срывающимся голосом вмешался Саша.

— За мной, — ответил фраа Оза и пошёл вперёд, если такой способ передвижения можно назвать ходьбой. Я бы написал, что мы шли как пьяные, но это значило бы оскорбить каждого хмельного фраа, который когда-либо, пошатываясь, брёл поздней ночью в свою келью. Большая часть двадцати минут ушла на то, чтобы преодолеть первые двести футов. После этого мы поняли, что надо делать или, по крайней мере, чего делать не надо, и добрались до ближайшего амортизатора с запасом в несколько минут.

— Вы слишком много берете на себя, Андрей Николаевич, — снова вытянул шею Новиков. — Мы не ваш прибор делаем.

— А чей же? Ваш? Вы его изобрели? — крикнул Андрей, чувствуя, что он уже говорит не то.

Амортизатор походил на трубопровод, наполовину выступающий из щебня, но с рёбрами жёсткости, наподобие плавников, чтобы его не сломало нагрузкой. К концам он утолщался, как кость, и заканчивался массивной «мыщелкой». Пять таких «мыщелок», сходясь с пяти сторон, образовывали основание каждой вершины. Все вершины были разные, но по большей части состояли из куполов, цилиндров, решётчатых платформ и антенн. «Сверху» торчали букеты серебристых параболических рогов, ждущих своей очереди оказаться на солнце и урвать себе часть нашего света.