Когда на страх владыкам и тиранам Народ всесокрушающим тараном Бастилии мрачных стены пробивал; И Мирабо, как новый Квазимодо, От имени французского народа Бурбонов самовластью угрожал;

Тогда впервые в мире эта сила, Богиня новая, свой лик явила: И то была свободная печать.

Пресса — это бескровная богиня.

Нет, не мечом она врагов сражала. Она всегда бескровно побеждала, И суждено ей мир завоевать!

Новый день начинается для человечества. И Каст­ро Алвес напоминает народу Баии, каким мощным оружием является пресса.

Поэма воспламенила толпу. Присутствующие тре­буют, чтобы сам поэт показался в ложе. И без устали рукоплещут, выкрикивают его имя, как имя друга, которого долго не было и который, наконец, неожи­данно вернулся. Присутствие в зале поэта плодотвор­но для дела освобождения. Уже оно одно вызывает воодушевление. И Кастро Алвес, подруга, вернулся в этот вечер домой более счастливым, чем обычно. Любовь народа — это великое благо, и оно еще оста­лось поэту, лишившемуся здоровья и любви.

Болезнь все больше донимает Кастро Алвеса. Городской воздух вреден для его слабой груди. Его голос становится все глуше, лицо бледнее и худее, он теперь передвигается с трудом. Он выезжает лишь верхом и выглядит отличным наездником; так, на коне его чаще всего и встречают на улицах города. Он радуется, подруга, при виде отпечатанной «Пла­вающей пены», и первый экземпляр посылает Жозе Аленкару, другому  писателю,  революционизировав­

206

шему бразильскую литературу. Он уже не, деклами­рует на праздниках и редко бывает в театрах. И уж если решается появиться там, то приезжает первым. Чтобы все видели его уже сидящим и не заметили изменений, которые претерпела его фигура. Он все еще тщеславно гордится своей красотой. А с каждым днем легкие его разрушаются.

И вот наступает этот день 9 февраля 1871 года. Французская колония проводит в Торговой ассоциа­ции митинг, чтобы собрать пожертвования в пользу семей солдат, погибших во франко-прусской войне. И когда собрание в разгаре, произносятся речи и читаются стихи, Кастро Алвес приезжает на своем сером в яблоках коне: Он одет во все черное, и гла­за его лихорадочно блестят. Поэт входит, все устрем­ляют на него взоры. Он просит слова, и на этот раз говорит сам — в зале по-прежнему звучит его голос. Однако он знает, что говорит для своего народа в последний раз:

Замутнены все чистые купели: В Европе ныне духом Макьявелли Сменился благородный дух Руссо; И грубой силы торжество все ближе, На шею злополучного Парижа Она взметнула подлое лассо.

А раз так, то нужно, подруга, чтобы в защиту свободы и будущего подняла свой голос протеста печать Америки:

В защиту мира, вольности, прогресса, Звуча сильней, чем грсхот канонад, Ты подними свой мощный голос, пресса, Печать Америки, ударь в набат!

За два тысячелетия Европа Сумела драгоценный клад скопить. Наш долг — спасти его от нового потопа, Для поколений новых сохранить.

Свободы палачи, вы слишком рано Над ней собрались ставить крест. Так пусть же вольный ветер с океана Домчит до вас наш гнев и наш протест! *

Толпа, поскольку он уже не был в состоянии хо­дить, отнесла его домой на руках. Этот последний

207

триумф был его крупнейшим триумфом, подруга. Над городом Баия громче, чем бой барабанов атабаке, разносится голос Кастро Алвеса, голос протеста, борьбы и возмущения. Голос свободы против уг­нетения.

Ему трудно выступать из-за болезни, но у него еще остается перо. И так как он создает вместе с други­ми поэтами и агитаторами Аболиционистское обще­ство, он пишет баиянским женщинам послание *. Женщинам, которые всегда его поддерживали и лю­били. Он просит их в своем послании о пожертвова­ниях на общество, чтобы оно могло существовать. Он обращается к ним от имени рабов. Но он не про­сит у «банкиров или миллионеров, богатых и могу­щественных. Нет! У меня, — говорит он, — есть в этом отношении инстинкт и стыд». Заметь, подру­га, это тот же голос, что звучал в театре. То же бесстрашное мужество, та же правда водят его пе­ром, это человек, который борется. Это письмо, революционное и лирическое, обращенное к женщи­нам его родины, — самая красивая страница в его прозе. Его последний клич в пользу рабов, послед­нее звено разрываемой им цепи, которая сковывает ноги, руки и сердца негров. Затем — неосуществлен­ная мечта написать поэму о Палмаресе. Он умрет с этой мечтой, подруга.

Среди этих кондорских декламаций, этих аболи­ционистских посланий, этих перемен в состоянии его легких он как-то прочитал на одном вечере стихи о любви.

Я расскажу тебе, подруга, о последней женщине его жизни. В составе одной оперной труппы она, пе­вица, колоратурное сопрано, приехала из Италии, из Флоренции. Но осталась в Баие и стала учить пению девушек из общества. Она учила сестер Кастро Алвеса. Муж ее бросил, и она поняла: для того что­бы заработать себе на хлеб насущный, ей необходимо в обществе с предрассудками строго соблюдать свое «вдовство». Сердце у нее было из бронзы, сказал

*

*

*

208

Кастро Алвес, подруга. Оно было сделано из бронзы всех предрассудков, заметим мы. Высокомерная, бесстрастная, холодная. Мрамор из Флоренции, за­брошенный в тропики. Имя её — Агнезе Тринчи Мурри — звучало, как стихи, моя негритянка.

И так как она всегда отказывала ему во взаим­ности — хотя и любила его *, — опасаясь сплетен, боясь потерять свое спокойствие, если она отдастся любви, он был в исступлении от страсти к ней и так и умер, грезя о ней. Она была его мечтой умираю­щего, эта холодная женщина с Адриатики, блондин­ка с пшеничными волосами, с кожей белой, как морская пена.

На-этом вечере, который устроили в честь поэта и на котором Агнезе должна была петь, он поднялся, чтобы в последний раз прочитать ей публично стихи о любви. Чтобы попросить в них Агнезе уехать с ним... Так он держал себя по отношению к ней все эти месяцы, которые последовали после знакомства с ней и которые предшествовали его смерти. А ее отноше­ние было весьма печальным и дурным, трусливым и бессмысленным: она все время отказывала ему во взаимности, испытывая в сердце желание уступить, но все же страх оказался сильнее этого желания. Она не захотела, подруга, принести в жертву любви зем­ные блага, и в этом ей придется раскаиваться всю жизнь. Она поймет, что ее жертва была бесполез­ной: что блага жизни, как бы велики они ни были, не стоят бессмертия любви. Итак, он просит Агнезе уехать с ним вместе:

. Пусть вымысла яркого ленту Фантазия нам разовьет: Поедем с тобою в Сорренто, Сейчас наш корабль отплывет!

Стихи, которые он пишет для нее, для музы по­следних месяцев его жизни, — все об одном. Это при­зыв ответить ему взаимностью, это мольбы о поцелуе, потому что достаточно одного поцелуя, и ему уже легче было бы умереть:

14   Жоржи Амаду

209

...одного поцелуя... Пока не зарделась заря... Одного лишь прошу я...

Последнее желание его жизни — чтобы его полю­била Агнезе Тринчи Мурри. Он называет ее неблаго­дарной, всячески искушает ее: «моя душа — цвету­щая западня для твоих ласк, женщина», — говорит он ей. Она, однако, продолжает оставаться «ледяной и спокойной».

Как мрамор статуи, прекрасно тело, В душе же у нее лишь лед и снег. В холодном сне она оцепенела, Не пробудить ее для ласк и нег.

Даже его творчество, столь соблазнительное в свое время, его стихи, которые завоевали для него любовь стольких женщин, и таких разных женщин, — ничто не тронуло этот бездушный мрамор. Единственное, че­го он хочет, это «выпить мед с розы этих уст», но она отказывает ему даже в поцелуе, боясь, что не устоит, если даст себя поцеловать.

•   *   *

Поэт чувствовал, что смерть приближается с каждым днем. Он уже не в силах ходить, просит, чтобы его кровать перенесли в большую гостиную в фасадной части дома, где он может наблюдать солнце, освещающее толпу на улице. Стоит июнь, и к небу поднимаются воздушные шары Сан-Жоана, маленькие звезды, которые создает народ. На небе, говорят негры, сияют звезды — души живших когда-то мужественных героев. Вот Зумби, негр из Палма-реса, Кастро Алвес смотрит на него с постели. Он лег на эту постель двадцать девятого числа, чтобы уже больше никогда не встать. И попросил, чтобы не впускали Агнезе, — пусть она не видит его уми­рающим. Он все еще мечтает о ней, хотя это уже несбыточные мечты, он грезит о Палмаресе, о поэме, которую он так и не успел написать. Мечтой его

210

последних дней было воспеть негритянскую респуб­лику Палмарес *.

Из этой поэмы до нас, подруга, дошли лишь не­сколько стихов, его приветствие республике беглых негров. То было «смелое орлиное гнездо», «край храб­рецов», «оплот свободы»:

Только в порожденном жаром Ты присниться можешь сне: О приют, где с ягуаром Обитает кондор наравне!

Пусть другие поэты воспевают празднества ко­ролей:

Скован рабства крепкой цепью, Евнух жалкий воспоет И дворцов великолепье И тиранов подлый гнет...

Он же будет воспевать Палмарес, и этот гими станет вершиной его гения:

О Палмарес несравненный, О свободы цитадель!..

Неприступным равный скалам. Будто обнесенный валом, Смог оплотом небывалым Для раба ты ныне стать. Незадачливым сеньорам Раб в лицо кричит с задором: — Нет, ни силой, ни измором Вам Палмареса не взять!

Ночью, которую лихорадка наполняет видениями, он ясно представляет себе эту свою поэму о Пал-маресе. Дни умирающего июня и рождающегося июля залиты солнцем, ночи украшены воздушными шарами. И когда в сверкании этих шаров пропадает видение Агнезе, белокурой и голубоглазой, — мра­мора, потеплевшего от его ласк, — он видит в своей горячечном бреду героев Палмареса, восставших мо­гучих негров, готовых за свою свободу принять смерть. На этот раз он не слагает новой оды в День 2 июля, рука уже отказывается ему служить. Агнезе идет в театр, но кто из тех, что когда-то в другой

14*

211

День 2 июля слышали Кастро Алвеса, кто из них думал в этот вечер о спектакле? Они мысленно обра­щались к тому, кто всегда в эту знаменательную для Баии годовщину поднимал свой голос, чтобы привет­ствовать свободу, к тому, кто привел ее под руку, как невесту, в их среду, к тому, кто сейчас умирает от чахотки в большом доме на улице Содрэ. Агнезе принесла поэту из театра весть, что народ взывал к нему в театре, сетуя на его отсутствие, отсутствие своего вожака. Он улыбнулся, народ верен своим друзьям, моя негритянка, народ — хороший друг.

Лихорадка поглощает последние дни из его два­дцати четырех гениальных лет. На рассвете с пято­го на шестое июля, когда все спят, он, один в своей постели, грезит об Агнезе. Но вот он слышит бой атабаке. Нет, подруга, эти звуки доносятся издалека, с далеких гор. Бьют барабаны в Палмаресе, там со­бираются негры, их целая армия. Зумби останавли­вается возле его постели. Уходит Агнезе, исчезла ее белокурая головка. Сейчас на ее месте негр-освобо­дитель. На заре, занимающейся над Баией, Зумби и Кастро Алвес беседуют, моя подруга, о Пал­маресе.



Призыва пламенного сила Жила всегда в его речах; В народе мужество будила, В тиранах — злобный страх.

Как красив к вечеру таинственный город Баия! От домов, от замощенных огромными камнями улиц, от голубого неба, от гор веет поэзией.

Заходящее солнце проникает через окна. «Я хочу умереть, любимая, глядя в бесконечную лазурь», — сказал он и попросил перенести его кровать из спаль­ни в гостиную. И вот он сейчас наедине с красотой наступающего вечера. Все вышли из комнаты, пола­гая, что ему стало легче. Это хорошо: его не будут волновать и печалить разговоры вполголоса, едва сдерживаемые слезы. Он сможет безмятежно созер­цать июльский вечер. Его сестры, друзья, Агнезе Трин-чи Мурри, врачи — все удалились...

Но вот кто-то легкой походкой входит в комна­ту; это женщина с застывшей, странной улыбкой. Он всегда был любезен с женщинами, и они тоже

213

были добры к нему. Он и теперь любезно привет­ствует вошедшую, улыбаясь, произносит любовный стих, он уже узнал ее: это Смерть, последний из «ангелов полуночи». Поэт поднимает голову, бе­рет Смерть за руку и еле слышно говорит ей:

Кто ты, подобная невесте,

В наряде белом н венце?

Из мира тайн пришла ты с вестью

О наступающем конце.

Еще одна возлюбленная, прекрасная, как и все остальные.

«Я был Дон-Жуаном, — говорит он, — но ты будешь моей последней любовью. Я уйду с тобой и буду счастлив, моя божественная».

Смерть улыбается; какая женщина может устоять против соблазна его голоса, против обаяния его пре­красного, благородного облика?

А между тем он продолжает говорить: «Но прежде чем уйти с тобой в нашу первую ночь любви, которая будет полна нежных ласк, дай мне проститься с мои­ми прежними возлюбленными и моими друзьями».

И она соглашается. Разве можно в чем-либо от­казать поэту?.

И, закрыв свои черные глаза, он целует чистый лоб Эулалии Филгейрас, которая приближается к нему. Подходит и Дендем с лукавой улыбкой; он целует уста Марии Кандиды. Приходят три краса­вицы еврейки: Мари, Сими и Эстер, — ведь он любил всех троих. Из далеких краев появляется Инее — его черноволосая возлюбленная испанка. Перед ним возникает Мария Каролина из Сан-Пауло, за нею Идалина, которую он так любил в Ресифе! Вот Лео­нидия, невинная девушка из сертана, на груди у кото­рой отдыхала его горящая в лихорадке голова. В ру­ках она несет полевые цветы, на устах ее играет улыбка. А вот окутанная туманом Синья Лопес дос Анжос из Сан-Пауло, И, наконец, Агнезе, холодная Агнезе, а за нею, с глазами, покрасневшими от слез, с руками, протянутыми к нему, такая прекрасная и любимая — Эужения!

214

Теперь наступила очередь друзей... Тобиас — этот гигант мулат декламирует стихи. Подходит согбен­ный Машадо де Ассис; как всегда, он насмешливо улыбается. За ним появляется еще один гигант — Аленкар. Жозе Бонифасио произносит речь в честь либералов. Подходят Руй, Набуко, Бразилио Ма­шадо, они идут впереди студентов из Ресифе, из Сан-Пауло. Во главе своего батальона марширует Масиэл Пиньейро, доброволец родины. Подходят актеры — Жоаким Аугусто, Васкес, Фуртадо Коэльо и Аделаи­де. Фагундес Варела с грустью во взоре декламирует стихи. Луис Корнелио склоняется над поэтом, про­щаясь: «До свиданья, друг». Подходят родители, брат, сестры, свояки, Аугусто, мукама Леополдина...

Теперь они уже не следуют друг за другом. Они идут толпой, их много, во главе их с кинжалом в ру­ке, с пылающим взором идет младший лейтенант Жоан Жозе... Какая у него свирепая улыбка! А вот Леолино и Порсия, они проносятся галопом, он везет свою возлюбленную на крупе коня. За ними майор Силва Кастро и всадники из семейств Моура и Мед-радо. Меткий стрелок Эзуперио едет рядом с Лео­лино.

К поэту устремляется толпа; она идет с площа­дей Ресифе освобождать народных трибунов и аре­стовывать деспотов; шагает восставший народ из Баии; движется масса людей из Рио-де-Жанейро, чтобы отпраздновать победу при Умайте; подходкг толпа из Сан-Пауло — она требует провозглашении республики.

И как бы заключая это нескончаемое шествие, идут негры. Их столько, будто вся черная раса Бра­зилии пришла проститься с любимым поэтом. Они несут свои оковы, которые разорваны с помощью его оружия — поэзии. Впереди всех Зумби, за ним вос­ставшие негры из Палмареса, Лукас и Мария, кото­рые могут, наконец, свободно любить друг друга. С разорванными цепями идут белые и черные, идут му­латы и метисы, мужчины и женщины... Они движутся по дорогам, которые указал поэт, по путям, кото­рые он для них проложил.

211

Но это еще не все... Из глубины жизни возникают герои, которых он воспел в своих бессмертных тво­рениях. Тирадентес с веревкой мученика, Андрада с земным шаром в руке, Педро Иво на своем черном коне. И над ними изумительно прекрасная, самая лю­бимая из возлюбленных поэта — Свобода. Все они проносятся в фантастическом, сказочном галопе, поют написанные им песни, гимны восстания и люб-зи. Они устремляются к будущему, и нет таких оков, которых им не разорвать... Вся эта гигантская толпа движется под звучный гул его стихов. И впереди всех шествует Свобода.

И тогда, моя негритянка, Кастро Алвес еще раз берет руку Смерти, приглашает ее любезным жестом и уходит вслед за всеми.

ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА

Стр. 17.—Во многих поэмах Кастро Алвеса из сборника «Во­допад Пауло-Афонсо», где в замечательных стихах описана страстная любовь Марии и Лукаса, места действия навеяны, видимо, обстановкой, в которой протекал роман Порсип. Как знать, не использовал ли поэт слышанные им в детстве истории о его тетке и Леолино для описания любви мукамы и негра, любви, протекавшей в борьбе против всего, что их окружало? Во всяком случае, иные сцены явно напоминают эпизоды несчастной любви Порсии. Исследователь, который сопоставит историю Порсии и стихи Кастро Алвеса, несомненно, это уста­новит. Я же пишу не критическое исследование и поэтому огра­ничусь лишь тем, что приведу некоторые из подобных стихов:

К ее жилищу я вернулся, Чтоб вновь любимую найти... Позвал, прислушался... Все тихо, Лишь где-то пели журити

Счастливый, думал на пороге: Она обрадуется мне! Быть может, милая уснула И я приснился ей во сне?..

Но почему в ее жилище Царит такая тишина? И почему на голос друга Не откликается она?

Тоской внезапной сжалось сердце.

Дом пуст и тих — ее здесь нет.

— Мария! — крикнул громко. — Где ты? —

Но все молчало мне в ответ.

1 Журити — бразильские лесные голуби. (Прим. перев.)

218

Вот здесь висит ее распятье; Увядший перед ним цветок. Вот здесь она творца молила. Чтоб сократил разлуки срок.

Перед какой загадкой страшной Стою я в этой тишине? Где для нее искать решенья И правду кто подскажет мне?

Ушла! И ждать меня не стала! Ушла, нарушив уговор! Меня печали безысходной Навек обрекши с этих пор.

О нет, прости! Как усомниться В любви твоей я только мог? И чьей рукой злодейской сорван Сертана дикого цветок?

Тебя похитили отсюда, Как похищает волк овец. Иначе ты б меня дождалась — Ведь нерушим союз сердец!

— Отмщенья! — я воззвал. — Отмщенья! Клянусь тебе твоим крестом, Перед которым ты молилась, И этим полевым цветком,

Что мне оставила залогом: Врага постигнет злая месть За то, что предал поруганью Марии девственную честь!

В моей руке довольно силы, Со мной мой верный друг кинжал; Удар же мой хоть чуть неточным Еще ни разу не бывал.

За кровь расплата будет кровью, И скоро час ее пробьет. Враг не найдет нигде спасенья, Сам бог злодея не спасет.

Стр. 18. — Об участии деда Кастро Алвеса в борьбе за неза­висимость Шавиер Маркес пишет: «В июне 1822 года он ока­пался среди бразильцев, которые в поселке Кашоэйре после трех дней ожесточенной перестрелки вынудили к сдаче капи­тана и команду португальской шхуны, начавшей обстрел по­селка. Затем он направился с вооруженным отрядом в Назаре,

219

7тобы защитить ею жителей и ускорить провозглашение дона Педро императором. По возвращении, в августе, он остановился в Санто-Амаре-до-Кату на острове Итапарике и поднял там восстание в поддержку движения за независимость. Когда ры­ночные торговцы Баии, в большинстве своем португальцы, по­дали жалобу правительственной хунте провинции на вождей «освободительной революции», обвиняя их в «гнусных» пре­ступлениях, то одним из первых они назвали Жозе Антонио да Силва Кастро, которого вместе с братом причислили к «зако­ренелым преступникам». В октябре, уже будучи майором, он сформировал батальон егерей-добровольцев и обратился к временному правительственному советнику с просьбой приве­сти его батальон к присяге. По договоренности с полковником Франсиско Марией Содрэ Перейрой он задумал создать патрио­тический легион из войск трех видов оружия и добился под­держки правительства. С прибытием Лабатута для принятия командования независимыми силами майор Кастро отправился со своим батальоном в Пиражу, чтобы присоединиться к войскам нового правительства. Там его воинственная энергия развер­нулась в самых широких масштабах. Преемник Лабатута, пол­ковник Жозе Жоаким де Лима э Силва, реорганизуя армию, назначил его командовать батальоном «попугайчиков» — так они назывались по значку, который носили на мундирах. Во гла­ве своих семисот солдат майор Кастро 3 июня 1832 года в окрестностях столицы участвовал в сражении против войск генерала Мадейры. Приказ полковника Лимы э Силвы, изданный после этого боя, свидетельствует о том, что все передовые посты противника в Круз-до-Косме были захвачены 3-м батальоном под командованием Жозе Антонио да Силва Кастро, причем у противника остались в живых только двое солдат, которые были взяты в плен, тогда как потери «попугайчиков» выразились лишь в одном убитом и четырех легкораненых».

По поводу суда над солдатами Шавиер Маркес сооб­щает: «Военная комиссия, назначенная для суда над обви­няемыми, приговорила четверых к смертной казни. Они были расстреляны в Кампо-да-Полвора. Некоторые офицеры и сол­даты разбежались, а оставшиеся были отправлены в глушь Мато-Гроссо».

Стр. 19. — Дона Ана Виегас... Мне вспомнилось: однажды Пиньейро Виегас сказал, что он тоже испанец и происходит из семьи Кастро Алвеса. Не родственник ли в самом деле Кастро Алвесу великий баиянский поэт и сатирик, имевший с ним столько точек соприкосновения? Как бы там ни было, он был последним духовным потомком поэта, ступавшим по улицам Баии. Наши современные стихотворцы могут считать себя наследниками всех крупных поэтов Бразилии. Но только Пинь­ейро Виегас да еще Доривал Каимми, этот прославленный со­чинитель народной музыки, поэт негров-рыбаков и богини вод Иеманжи, певец тайн Баии, обладают той же народной силой, что отличала автора «Баркаролы любви». Этот композитор самб и песен и Пиньейро Виегас — поистине потомки Кастро Алвеса.

220

В поэзии Кастро Алвеса замечается известное пристрастие к испанским именам, к некоторым повторениям испанских моти­вов. Он не забыл своего происхождения, и это мне кажется существенным в его поэзии.

Курралиньо — ныне город Кастро Алвес. Жилберто Амадо считает, что «если бы Амазонка запела, ее бы следовало назвать «Кастро Алвес»

Стр. 24. — Как мне сообщил Арлиндо Силвейра, адвокат из Сержипе, Медрадо с того времени, как началась эта борьба, никогда уже больше не возвращались на свои фазенды. Они пре­вратились в своего рода цыган и на богато украшенных конях, с серебряными стременами объезжали поселки сертана Баии. Они потеряли, как мне сказал этот адвокат, все характерные черты фазендейро, и их трудно было отличить от цыган-во­ров, которые группами бродят по сертанам северо-востока.

Стр. 26. — В своем исследовании о Кастро Алвесе, отличаю­щемся туманностью, Марио де Андраде временами все же делает удачные открытия. Одно из них таково: «Кастро Алвес был у нас первым пропагандистом развода». Это приводит нас к уста­новлению связи творчества поэта с судьбой Порсии и Леолино, обреченных на тайную и трагическую любовь из-за «вечных уз», ибо Леолино был женат и, таким образом, не мог соединиться с любимой женщиной в законном браке. Это утверждение лите­ратуроведа и поэта — одно из метких наблюдений критика, в целом плохо относящегося к поэту (я бы даже сказал, что модернистский поэт Марио де Андраде доходит на этих стра­ницах до ненависти по отношению к социальному поэту Кастро Алвесу), — заставляет нас думать, что семейная трагедия, про­исшедшая в первые годы жизни поэта, видимо, значительно повлияла на его отношение к жизни, на его мировоззрение. Так или иначе, история Порсии и Леолино должна была иметь зна­чение для Кастро Алвеса, как живой пример гнета предрассуд­ков, которые душат свободу человека в его самом естественном праве — праве на любовь.

По поводу этого влияния на поэзию Кастро Алвеса Аман-да Нассименто в своем труде «Негр и Бразилия» (1940) пишет: «Жоаким Набуко и Кастро Алвес, два великих борца за осво­бождение негров от рабства, во многом обязаны происхожде­нием своего гения и его пламенем влиянию окружавших их в детстве нянек негритянок».

Стр. 27. — Афранио Пейшото относительно няни мулатки Леополдины (в книге «Кастро Алвес, поэт и поэма», Лиссабон, 1922) пишет: «...Здесь прошли самые нежные годы детства поэта, убаюкиваемого своей кормилицей, мулаткой Леополдиной, кото­рая рассказывала ему грубые и фантастические истории сер­тана — первое очарование для пылкого воображения ее при­емного сына; сын Леополдины — Грегорио — впоследствии прислуживал Кастро Алвесу». И Шавиер Маркес говорит: «...Поэт провел почти все свое детство, окруженный матерински­

221

ми заботами и ласками отца и оставаясь на попечении служанки майора Силвы Кастро — мулатки Леополдины, которая была его кормилицей. Она, говорили родственники, хорошо воспитала маль­чика, и он питал к ней привязанность и нежную дружбу. Она возбудила воображение ребенка фантастическими историями, легендами и описаниями сцен рабства».

Стр. 32. — Кстати, о призраках... Я был учеником-интерном в Ипиранга-колледже в Баие, в доме, где умер Кастро Алвес. Зала, в которой скончался поэт, была в то время классной ком­натой, и среди учеников ходила молва, что Кастро Алвес не­редко появляется там по ночам. Ученики помоложе не спуска­лись в класс ночью, боясь встретиться с поэтом. Вспоминаю, как однажды я с двумя приятелями решил провести ночь без сна в ожидании появления Кастро Алвеса. Мы выскользнули из спальни, спустились в залу, где умер поэт, и замерли там, дрожа от холода и страха. Я не могу утверждать, появился поэт или нет, так как меня охватил сон и я проснулся, только когда классный надзиратель, встававший раньше учеников, обна­ружил меня спящим за партой и решил отменить мне воскрес­ный отпуск.

Любопытно, что биографы Кастро Алвеса пренебрегают некоторыми важными фактами и значительными в его жизни личностями, в особенности в период его детства. Относительно младшего лейтенанта Жоана Жозе Алвеса я сумел найти све­дения тольчо у Педро Калмона. Остальные же не имели понятия об этом интересном человеке, который не мог не оказать влия­ния на поэта.

Стр. 33.— Эдисон Карнейро пишет («Кастро Алвес», Рио-де-Жанейро, 1937): «Этот старый театр, один из самых древних в Бразилии, был открыт 13 мая 1812 года, причем пожар раз­рушил его в ночь на 6 июня 1923 года, меньше чем за месяц до столетия независимости Баии (2 июля 1923 года)». И я от­мечаю, что этот театр был ареной некоторых важнейших фак­тов из политической и артистической жизни Бразилии.

Стр. 36. — Отец Кастро Алвеса был довольно видной лич­ностью в Баие Его биография, как известного врача, была опубликована Антонио Пасифико Перейрой в «Медицинской газете Баии» (1897).

Стр. 39. — Об этих стихах Кастро Алвеса написал Эуклидес да Кунья («Кастро Алвес и его время»): «Теперь часто вспо­минают самые живые, вернее сказать, самые гонгорские1 или кондорские2, стихи, звучащие с такой силой, что они навсегда

222

запечатлеваются в народном сознании. Так, в 1867 году в Ре­сифе, когда конная полиция разгоняла собрание республиканцев, поэт выступил против полицейских, декламируя резкие стихи, которые начинались так:

Принадлежит народу площадь. Как кондору — небес простор.

Видите, как здесь революционер принес в жертву лирика. Такие стихи сочинил бы любой импровизатор-сертанежо. Между тем, хотя их и нет в книгах поэта, эти стихи все же существо­вали».

Стр. 44. — О влиянии поэзии Эдисон Карнейро пишет: «Я думаю, что Поэзия (именно с большой буквы) непременно присутствует во всех человеческих неосознанных действиях, сколь банальными они ни показались бы. Она самая суть жизни. Она связующее звено между людьми, которые с ее помощью чувствуют себя равными. Но, будучи неразрывно связана с их экономическими условиями, поэзия в нынешнем обществе отра­жает антагонизм между буржуазией и пролетариатом, отражает и предсмертные хрипы класса, который продолжает господство­вать только по инерции, и первые признаки нового, непокорного поднимающегося класса. Поэзия в классовом обществе не мо­жет не быть классовой, то есть боевым оружием и орудием пропаганды...»

Стр. 47. — Эдисон Карнейро в одной из своих книг по афри-канологии («Негритянские религии», Рио-де-Жанейро, 1936) говорит, что Энженьо Вельо (самый древний и самый извест­ный из негритянских храмов Бразилии) существовал под землей, причем входили в него через дупло дерева — так было в эпоху рабства, когда религиозные церемонии баиянских негров усиленно преследовались.

Стр. 49. — Касаясь поэм, которые Кастро Алвес написал для Леонидии Фраги, Афранио Пейшото отмечал: «К числу са­мых красивых стихов Кастро Алвеса, несомненно, относятся «Гость» и «Духи». Оба эти произведения написаны в Кур-ралиньо в 1870 году. Я интуитивно чувствую, что они вдохнов­лены одним и тем же лицом, «Духи» содержат загадочное посвя­щение — «Л». В переписке поэта есть письмо к сестре, в кото­ром он просит послать Л. «Парижскую жизнь». О ком идет речь? Я убежден, что Л. — это Леонидия Фрага, красивая де­вушка, умная и нежная, которую поэт знал еще ребенком, уви­дел снова в 1865 году, когда у него был с нею невинный флирт и от которой он отказался в 1870 году, когда вернулся со смертью в душе». И в примечаниях к Полному собранию со­чинений Кастро Алвеса (Рио-де-Жанейро, 193.8) тот же Афра­нио Пейшото, который знает все, что относится к жизни поэта, писал: «Ее влиянию (Леонидии Фраги) обязаны «Духи», «Гость» и сонет «Мариэта» из «Ангелов полуночи».

223

Стр. 49. — Относительно природы в поэзии Кастро Алвеса Агрипнно Гриеко (в «Живых и мертвых», Рио-де-Жанейро, 1931) пишет: «Хотя он и не злоупотребляет местными выраже­ниями, Кастро Алвес — поэт, обладающий, больше чем кто-либо, местным колоритом, он самый бразильский из всех поэтов. Он никогда не писал простой бездушной кистью. И если можно так сказать, любовно интерпретировал нашу природу. У на­шего поэта деревья строго классифицированы, это мангенры, ипежекитибабы, их легко узнать. Как никто, он умел передать свойственную нашим сельским краям прозрачность воздуха и дрожание света. Астры услаждали его, как вино из золоти­стого винограда, а девственные леса приносили ему своего рода зеленое опьянение, причем шум их, видимо, был подлинной материнской песней над его колыбелью. Само безмолвие сер­тана казалось ему музыкальным. Когда он проезжал по по­лю, все представлялось ему темами для творчества, пластиче­ским материалом для его умелых рук. Без Кастро Алвеса-пантеиста мы не ощутили бы так остро красоты Бразилии; луч ше сказать, мы еще и поныне видим эти красоты его глазами»

Стр. 51. — «Гость».

Стихи принадлежали Теофило Браге1 и, в сущности, были красивым и правдивым эпиграфом не только к поэме, но и ко всей любви Кастро и Леонидии. В них говорилось:

Я плачу горько потому, что знаю: Ко мне не возвратишься больше ты; Как не вернется ветер, что, играя, Беспечной ласкою дарил цветы.

Стр. 54. — Шавиер Маркес пишет о методах Абилио Сезара Боргеса: «Осуждаемый одними, полностью поддерживаемый другими, Абилио Боргес был предтечей нынешней системы сред­него образования...»

А Элой Понтес в своей превосходной биографии Раула Помпейи так отзывается об Абилио Боргесе: «Абилио Сезар Боргес был просветителем, влюбленным в свою профессию, умев­шим заполучить в ученики своего колледжа всех выдающихся юношей. У него был инстинкт учителя, наставника. В общем он преобразовал у нас методы обучения».

Несмотря на возможные преувеличения, на мой взгляд, луч­шим из материалов об Абилио Боргесе является его портрет, написанный Помпейей: «Абилио Боргес прославился как выдаю­щийся педагог. Он рассылал пропагандистские бюллетени по провинциям, часто выступал с докладами, писал книги и статьи по вопросам образования, всячески пропагандируя в них свой метод воспитания, и буквально наводнил ими местные школы».

Стр. 55. — Шавиер Маркес говорит, что должны существо­вать другие стихи, паписанные раньше этих, но не указывает

■Жоаким Теофило Фернандес Брага — пор­тугальский поэт (1843—1924). (Прим. пёрев.)

224

какие. Эти — самые ранние   из   тех, что включены Афранио Пейшото в Полное собрание сочинений Кастро Алвеса. Вот эти невинные и неуверенные стихи:

И в незабвенный день его рожденья,

По бесконечной благости своей.

Нам ангела послало провиденье, —

Чтоб он хранил и защищал детей.

Вся  поэма   представляет  собой  откровенное  восхваление

наставника.

Гораздо интереснее его «Поэзия», написанная, когда ему

шел

четырнадцатый год. В этом стихотворении он говорит об Андах, о ветре и урагане и воспевает свободу, противопоставляя ее рабству.

Вот строфы из этой «Поэзии»:

Пусть индеец, африканец. Даже пусть и сам испанец Не свободны от оков; Цепи рабства не сковали, И сковать-то их едва ли Для Бразилии сынов.

Мститель грозный, разъяренный, Вражьей кровью обагренный, Совершает правый суд. Перед этим ураганом Устоять ли злым тиранам? Перед ним они бегут. Разве сможет враг надменный Нас свободы драгоценной Хоть на день один лишить? И последний стих:

Будем век ее хранить!

Эунапио Дейро отмечает, что Кастро Алвес в то время плохо знал португальский язык. Сейчас можно сказать, что он не вла­дел им в совершенстве всю свою жизнь.

Стр. 58. — Прокопио из храма Матату — жрец, «отец святого», который подвергался в Баие наибольшим религиозным преследованиям.

Стр. 61. — Омер Монт Алегре в своей биографии Тобиаса Баррето, говоря о Тобиасе, прибывшем в Ресифе, отмечает при­тягательность города для будущего поэта и философа: «Борьба за свободу (в Ресифе) не имеет конца; мятежный дух будет жить здесь всегда; сегодня уснувший, подземный; завтра бурля­щий, страшный; сталь стремится к движению; меч не может оставаться в бездействии. В конце концов Тобиас тоже хочет испытать силу этого порыва и просит:

Приникнуть дай и мне, Ресифе,

К твоей груди, что львов вскормила...

15   Жоржи Амаду

225

И это желание Тобиаса припасть к груди Ресифе, чтобы укрепить в себе любовь к свободе, повторено бесконечным мно­жеством писателей, которые в то время и впоследствии избирали Ресифе как отправную точку для своей общественно-политической деятельности».

Стр. 62. — Касаясь революционного восстания Педрозо, Жилберто Фрейра пишет: «Судя по популярности, которую Педрозо завоевал среди цветных в поселениях беглых рабов, видно, что в Ресифе начала XIX века наряду с жителями особ­няков имелась масса черных, уже обладавших революционным потенциалом».

Стр. 63. — И поныне среди наиболее видных представите­лей пернамбукской интеллигенции или писателей, связанных сво­им творчеством с Пернамбуко, играет большую роль литерату­ра, имеющая социальную функцию. Достаточно упомянуть име­на Жилберто Фрейры, Жозе Линса до Pero и Сисеро Диаса с его живописью, столь близкой и понятной народу.

Юридическое учебное заведение было осноаано в Ресифе вскоре после того, как город стал театром двух революций на протяжении десяти лет. Экономические социальные условия Пернамбуко, крупнейшего очага сахарной цивилизации, были таковы, что наряду с могущественной сельской аристократией тут имелись круги, проявлявшие живые народно-демократиче­ские тенденции. Это приводило к тому, что учившаяся там моло­дежь становилась скорее радикальной. На нее оказывала влияние сложная социальная действительность, которая здесь сильнее разделяла людей и строже дифференцировала их, чем, напри­мер, в Сан-Пауло.

Элой Понтес приводит высказывание одного студента фа­культета в Ресифе: «Вы там на юге — поэты. Мы же здесь — философы!»

Стр. 70. — Мне кажется, что если бы вместо Ресифе Кастро Алвес отправился в университет Сан-Пауло, возможно, его поэзия не приобрела бы того социального характера, кото­рый обессмертил ее. Если бы поэт ограничился песнями любви, мы бы имели в нем лишь соперника Алвареса де Азеведо. В Сан-Пауло проявилась бы только часть его темперамента, тогда как в Ресифе он раскрылся полностью. Шавиер Маркес отмечает влияние на Кастро Алвеса Виктора Гюго. Рядом с французским поэтом я поставлю город Ресифе с атмосферой, ноторая царила на факультете, они ответственны за направле­ние, которое приняла поэзия Кастро Алвеса. То была скорее атмосфера политическая, чем литературная.

Стр. 72.— Призывы идут и из современных сензал. И по сей день их подхватывают голоса многих литераторов. Нынешнее положение негров требует нового Кастро Алвеса. Писатель Кло-вис Аморим, крестьянин из Реконкаво Баияно, так отзывается о положении негров:  «Работник — это батрак, испольщик, кото-

226

рый орудует серпом, болеет, пьет кашаеу и даже умеет петь, И песня его грустна:

В брюхе пусто, горек труд, Я спины не разгибаю. И невольно вспомнишь тут Про тринадцатое мая

Действительно, печальна эта песня:

Злой надсмотрщик мне грози1, Словно пес, рыча и лая:

— Позабудь ты, паразит, Про тринадцатое мая

И Кловис Аморим продолжает: «Школа негритенка — работа на плантации. Там он все познает, все начинает пони­мать.

— Негритенок, шевелись И работай веселее, Чтобы плети не прошлись По твоей спине и шее!

День прошел, сгустился мрак... Отдохнуть бы до рассвета.

— Нет, шалишь, лентяй батрак! Поработай при луне ты1

На плантации учатся погонять быков в упряжке, вырубать кустарник, боронить землю, возделывать сахарный тростник, ре­зать солому в сараях. И тут негритенок находит свою школу, а в ней хозяина, сахарный завод, рабство».

Стр. 73. — Эти стихи были еще довольно слабыми, но одно они дают возможность заметить: тяготение к театру, которое уже начало проявляться у Кастро Алвеса и постепенно стано­вилось все сильнее. Существует также сонет поэта, посвящен­ный артистке Аделаиде до Амарал, который должен относиться к\'периоду до разрыва с Тобиасом, то есть к 1863—1865 годам. Эти стихи гораздо лучше тех, что он посвятил Фуртадо Коэльо.

Стр. 77. — Афранио Пейшото говорит об этих экза­менах: «Именно поэтому ему был поставлен зачет только по римскому и естественному праву, хотя говорят, что он мог блестяще выдержать испытания. Дело было в том, что поэма «Век», прочтенная на празднике факультета, была воспринята как оскорбление религии и политики, поскольку в ней звучало возмущение против господствующих консервативных и автори­тарных идей и содержались либеральные и освободительные призывы к молодежи».

Стр. 83. — Большая часть «Рабов» была написана в этом году. Педро Калмон отмечает: «За один только июнь 1865 года он создал шесть поэм, взбудораживших весь город».

Это Кастро Алвес написал:

1 13 мая 1888 гола в Бразилии был издан «Золотой закон»: об отмене рабства. (Прим. перев.)

15* 227

«Взгляните: пара обрученных!» —

Про них так люди говорят.

«Мы славословим двух влюбленных!» —

Так хоры птиц про них звенят.

Стр. 86. — Говоря о стихах, которые Варела Фагундес на­писал в этой поездке, Эдгар Кавальсйро замечает: «Он восхи­щается всеми ее красотами (Баии), но против того, что «следы ног рабов» марают «столь благородную землю». На него произ­вел большое впечатление невольничий рынок, который отнюдь не является свидетельством спокойной и счастливой жизни народа».

Стр. 87. — Помимо Стихов Варелы, поэма, которая назы­вается «Перелетные птицы», имеет и другой эпиграф — из Тома­са Рибейро: «Птицы, это весна! К розе! К розе!»

Говорят, что Эса де Кейрос1, прочтя в эгой поэме две сле­дующие строки:

Гам в селве солнце на закате Разводит вечера костры, —

пришел в восторг и заявил: «Здесь, в этих двух строках, — вся поэзия тропиков». А другой португальский писатель, Анто­нио Нобре, назвал Кастро Алвеса первым бразильским поэтом.

Стр. 90. — Поэт Эдисон Карнейро задает вопрос: «Не был ли Кастро Алвес знаком с Карлом Марксом?» Этот же вопрос возник и у Силвио Ромеро, который квалифицировал поэзию Кастро Алвеса как социалистическую.

Стр. 91.—Эваристо де Мораис пишет об эпохе, когда поэт начал свою аболиционистскую кампанию: «Это было в 1865 или, по другой версии, в 1863 году, когда работорговля еше факти­чески не закончилась; когда в Валонго еще происходили пуб­личные аукционы, на которых товаром для продажи были чело­веческие существа всех возрастов, выставляемые в полуобна­женном виде для осмотра покупателями; когда закон — обра­тите на это внимание! — закон разрешал разъединение ребенка и матери-невольницы, чтобы эта последняя, будучи продана или сдана в аренду, могла дать чужому ребенку то, чего не хва­тало ее собственному, — молоко ее груди; когда правосудие — заметьте снова! — санкционировало наем молодых невольниц для явной проституции, причем суды объявили, что это логическое следствие права собственности на этих рабынь; когда коллек­тивное сознание не восставало против юридического положения невольников, которые считались просто животными и заносились в ту же инвентарную опись, что и быки, лошади и свиньи; когда репрессивный закон установил для рабов наказание розгами без ограничения; когда практиковалось клеймение каленым железом «человеческого скота», которым  были населены  фа­

228

зенды и энженьо; когда политический престиж и социальное влияние почти всегда зависели от масштабов пашни и сензалы, соответствуя большему или меньшему числу невольников, кото­рыми владеет хозяин; когда, наконец, все обладатели светской и духовной власти — от императора до судей и полицейских, от епископов и религиозных конгрегации до приходских священ­ников в деревнях — были рабовладельцами».

Стр. 96. — Пиньейро Виегас пишет: «Я думаю, что счастлив только тот, кто может сказать: «Я родился свободным и умру свободным!» Трусы всегда рабы. Мятежник, сам по себе, исклю­чительно свободен».

Стр. 97. — Бесконечная дистанция отделяет Кастро Алвеса от посредственных стихоплетов «искусства для искусства» и «внутренней действительности» нашего времени. Наша благора­зумная критика широко использует такой аргумент: обществен­ная деятельность художника уродует его, истощает источники «чистой лирики», той абстрактной лирики, которая является опорой плохих поэтов. Выдвигается и другой аргумент, весьма излюбленный некоторыми поэтами- что поэзия—это только «во­ображение». Творчество Кастро Алвеса самым уничтожающим образом опровергает эту концепцию. Никто из тех, кто утверж­дает эти глупости, никогда не был и не будет способен написать страницы нежной лирики, которыми певец «Рабов» обогатил бра­зильскую литературу. Эти страницы и сегодня нельзя читать без волнения. Нельзя поэтому говорить, что общественная деятель­ность поэта повредила его поэзии. Наоборот. Его большая, глу­бокая и непревзойденная лиричность исходит из его гуманизма, из его близкой и тесной связи с жизнью людей и идеями эпохи: мышление не только не сделало поэта бесплодным, наоборот, оно оплодотворило его и расширило резонанс его поэзии, — его мировоззрение и поныне волнует нас. Если бы Кастро Алвес уединился в своей башне из слоновой кости, его наследием, возможно, были бы красивые стихи, но не большая поэзия. «Поэту нужно быть человеком действия». — считал ОН.

Деянье с мыслью — две сестры родные, Их связь навек закреплена. И если мысль — простор морской стихии, Деянье — в море том волна.

Стр. 108 — Педро Калмон пишет о смерти отца Кастро Алвеса: «Он стал жертвой бери-бери (авитаминоз, болезнь об­мена веществ; проявляется множественным воспалением нер­вов. — Прим. перев.) — болезни, которая появилась недавно. Доктор Алвес как бы интуитивно предчувствовал, что она его убьет, и привлек к этой болезни внимание коллег, поставив во­прос об ее изучении на факультете».

О трех еврейках, дочерях Исаака Амазалака, Афранио Пейшото пишет: «Их было три сестры (Сими, Эстер и Мари), и они отличались такой красотой, что хотя и были не­крещеными, однако сравнение с тремя   грациями   напрашива­

229

лось у каждого, кто с восхищением любовался ими». Это была наследственная красота:, мать их была так прекрасна, что народ останавливался, встречая ее на улицах Баии.

Стр. 109.—Агрипино Гриеко, один из современных писателей, который много занимался Кастро Алвесом и многое сде­лал для пропаганды творчества поэта, написал, о «Еврейке»: «Он, как никто, сумел здесь рассказать о еврейке, и вся сенти­ментальная и даже романтическая библия сосредоточена в не­скольких его стихотворениях. «Еврейка», его Песнь песней, заключает все, что можно поэтически сказать о Палестине, доказывая тем самым, что эта книга о евреях является лучшим из источников поэзии и еще не устарела: в «Еврейке» есть лилии долины, ветки мирты, оливковые деревья, склонив­шиеся к Иордану, источники и стада, среди которых купаются Суэаны, поток Седрон и арфа Давида; там, в этой дивной му­зыке, есть все».

Еще одна любопытная\' деталь относительно «Еврейки». Тобиас Баррето рассказывает, что ему довелось услышать в глухой провинции эту поэму Кастро Алвеса, распе­ваемую в церкви под аккомпанемент органа как религиозный псалом, посвященный деве Марии.

Стр. ПО. — Я уже правил гранки этой книги (это было в 1941 году. — Прим. перев.), когда увидел в рио-де-жанейрской «Диарио да Нойте» телеграмму, помещенную под заголовками: «Затруднения одной баиянки, пожелавшей выйти замуж в Гер­мании, — все испортила капля еврейской крови».

«Салвадор (Баил). Сенсацию вызвал опубликованный здесь репортаж о деле одной девушки, которая, собираясь выйти в Германии замуж, послала в Баию письмо, в котором запросила в местном архиве справку о генеалогическом дереве ее семьи с целью доказать свое арийское происхождение.

Марго Мейншель — таково ее имя — сообщила в письме, что у нее имеются данные по материнской линии, но недостает сведений по отцовской линии.

Были наведены справки, и одна вечерняя газета объявила, что бабушку Марго звали Эстер Амаэалак, она была одним из увлечений Кастро Алвеса и имела еврейское происхождение. Эстер упомянута в книге писателя Жоржи Амаду «Кастро Алвес».

Газета ссылается на примечания Афранио Пейшото к Пол­ному собранию сочинений баиянского поэта, документируя этим свое утверждение.

Эстер была упомянута как «белый цветок лиры Давида».

В заключение газета говорит, что Марго, возможно, разо­чаруется, узнав о своем еврейском происхождении, так как это, вероятно, помешает ее браку с арийием».

Действительно, как я отметил ранее, Эстер Амазалак вышла замуж за немца, а в наше время ее внучка не может выйти замуж из-за того, что ее бабушка оказалась еврейкой.

Внучка одной из муз Кастро Алвеса подверглась нацистским преследованиям (что еще больше связывает поэта с современ­

230

ными событиями). Это приводит нас к мысли, что голос Кастро Алвеса, если бы позт жил сегодня, с огромной силой протесто­вал бы против преследования еврейской расы мировым фашиз­мом. Он любил называть себя евреем и не раз говорил: «Я еврей» После негритянской расы его поэзия была ближе всего к еврейской.

Стр. ИЗ.— Кастро Алвес любил рисовать и оставил нам различные рисунки, включая весьма интересный автопортрет. Он был неплохим художником-любителем.

Стр. ¡14.— Стихи, приводимые в этой главе, — из «Черной дамы», одной из многих поэм, которые Кастро Алвес посвятил Эужении Камаре в том, 1866 году.

Стр. 116.— Коуто Ферраз пишет по этому поводу: «И я по­думал, что Кастро Алвес, очевидно, понял, что простая ликпи дания рабского труда с приспособлением бывших рабов к капи­талистическому режиму представила выгоду для господствую шего класса. Он, видимо, понял также, что большой негритян­ский контингент нашего населения, будучи уже в ту лору связан с экономическими интересами зародившегося пролетариата, рано или поздно приобретет идеологическое сознание своего класса».

Весьма примечательны в этом смысле следующие стихотво­рения Кастро Алвеса: «Слова консерватора» (где он доходит до утверждения, что «плод труда — общественное достояние»), «Ясновидящий», «Признание», «Прошай, моя песня» и ряд других.

Стр. 117.— Агрипино Гриеко пишет (в книге «Эволюция бразильской поэзии», 1932): «Кастро Алвес был гением-самород­ком .. Для него сочинение стихов было больше, чем простое ремесло. К тому же он был совершенно безупречен в личной жизни; ему была чужда моральная нечистоплотность, и, мало того, что он был гениален, он был к тому же исключительно добр, побуждал других к благородным чувствам, был творцом жизни и вдохновения, живым гуманным маяком». И далее: «Для него честь была наслаждением».

Вот слова Набуко об этом 1866 годе: «1866 год был для меня годом французской революции: Ламартин, Тьер, Минье, Луи Блан, Кинэ, Мирабо, Вернье и жирондисты, все это про­шло последовательно в моем уме. Конвент в нем, казалось, заседал .постоянно».

Стр. 118.— Некоторые современники Кастро Алвеса так от­зываются об очаровании его слова: «Когда он показывался толпе, приходившей в воодушевление только оттого, что она его видела, когда вдохновение зажигало в его глазах ослепи­тельный блеск гения, он становился велик и прекрасен, как гомеровский бог» (Лусио Мендонса). А вот другой отзыв: «Очарование этого голоса неотразимо, он из тех, что преобра­жают оратора или поэта и заставляют вспоминать прославлен­ного глашатая Агамемнона, которого обессмертил Гомер, — Тальтибиоса, голос которого походил на голоса богов»  (Р уй

231

Барбоза). И, наконец, еще один отзыв: «Всех, кто его слы­шал, охватывала дрожь изумления, и они видели в стройном и симпатичном молодом студенте скорее полубога, чем поэта, меньше поэта, чем ясновидящего; аудитория улыбалась или плакала, немела от сильнейшего волнения или разражалась исступленными возгласами «браво!»  (Карлос   Феррейра).

Стр. 120.— Палмарес составлял постоянную заботу Кастро Алвеса, который намеревался написать эпопею о «негритянской Трое». Ему не удалось осуществить это намерение, и по сей день Зумби ожидает своего поэта (.

Книга Эужении была опубликована сначала в Португалии под названием «Поэтические наброски». При переиздании в Сеаре она была озаглавлена «Секреты души» и, помимо соб­ственных стихов актрисы, в приложении были напечатаны сти­хотворения Фагундеса Варелы, Залуара, Виториано Пальяреса, Франсиско Инасио, Феррейры и других поэтов. Это была свое­образная антология произведений об Эужении Камаре. Книга служила хорошей рекламой для артистки.

Стр. 122.— Фагундес Варела, между прочим, сказал о ней: «На лице у тебя красота, гений в душе».

Стр. 128.— Вот письмо, написанное Кастро Алвесом: «Ува­жаемый сеньор Тобиас Баррето де Менезес. Прошу Вас сделать милость и сообщить мне в ответ на это письмо. Вы ли являе­тесь автором статьи в «Ревиста Илюстрада», напечатанной в приложении, как Вы любезно попросили передать мне это в устной форме. Если Вы окажете мне эту милость, буду Вам весьма признателен. Ваш покорнейший слуга Кастро Алвес».

Тобиас ответил на это письмо: «Точно, сеньор Кастро Алвес. Именно я. Хотите ответить? Сделайте одолжение. Прошу Вас рассмотреть меня со всех точек зрения, чтобы Вы меня потом не называли благородным. Да, сеньор. Рассмотрите меня как человека, как писателя — прозаика и поэта, как гражданина и даже как сына... Ударьте меня по обеим щекам... Я жду это­го. И чтобы облегчить и еще более сократить Ваш ответ, посы­лаю Вам несколько моих стихотворений, которые один мой друг объединил в сборник; прошу Вас о любезности послать мне также кое-какие свои стихотворения, по крайней мере из числа тех, что были здесь опубликованы. Ваш покорный слуга Т о-биас Баррето де Менезес».

Отрывок из статьи Кастро Алвеса, написанной в ответ То-биасу: «Публика, которая нас читает, видит, что каждая фраза этого монумента (статьи Тобиаса) представляет кучу нелепо­стей. От падения к падению катится сеньор Тобиас, начиная с первой строки приложения. Каждую ступеньку, на которую он  на  наших   глазах  опускается,   мы   полагаем   последней;

■Палмарес — «республика» беглых негров, созданная в XVII веке в провинции Алагоас под руководством Ганга Зум­би и просуществовавшая с 1630 по 1695 год. (Прим. перев.)

232

но у него есть еше в запасе. Он продолжает опускаться, при\"ем на такой низкий уровень, чго совершенно исчезает из наших глаз, как из глаз любого порядочного человека Он говори! в заключение., что нам нужно бежать то переулкам и улочкам до тех пор, пока мы не очутимся погрязшими в недостойном виде... в пучине разврата». Мы передаем эти слова на суд пуб­лики; это образец воспитанности и утонченности человека, кото­рый гордится собой; критика, который называет себя литератур ным критиком. Возможно, там есть выражения посильнее, слова еше грязнее; но мы люди, и мы не можем не выразить него­дования при виде того, как коллега становится пасквилянтом, друг становится нудой».

Стр. 135.— Конечно, драма «Гонзага» написана совершенно не на том литературном уровне, как поэмы Кастро Алпеса. Он родился поэтом и не был драматургом... В целом это ора­тория, не имеющая, по существу, действия. В подтверждение достаточно привести несколько суждений о «Гонзаге» выдаю шихся людей того времени. Так, например, Машадо де Ассис написал следующее: «Поэт как бы объясняет, что хотел сказать драматург, в драме снова появляются стихотворные качества; много метафор в стиле Пиндара (греческого поэта VI века до нашей эры). Поэтому казалось, что сцена слишком мала; он прорезал парусиновое небе и набросился на свободное голу­бое пространство». Мне кажется, что эти слова Машадо де Ассис дают полное представление, чем явилась встреча поэта Кастро Алвеса с театром. Свободный взлет фантазии поэта ско­вывает театральная бутафория, он выходит за ее пределы. Кста­ти, и Жозе Аленкар отметил, что в драме Кастро Алвеса наблю­дается «изобилие поэзии». Руй Барбоза сказал: «...драма эта должна просуществовать долго...», а Набуко назвал Кастро Алвеса «республиканским поэтом «Гонзаги». И, что всего любо­пытнее, Руй Барбоза увидел в драме мечту поэта о будущем: «Нет больше рабов! Нет больше господ!..» — таков крик, выры­вающийся из пламенной души Гонзаги; это простоянный мотив всего поэтического и драматического творчества Кастро Алвеса».

Развивая этот интерес Кастро Алвеса к Тирадентесу. Сосиженес Коста, крупнейший из живущих сейчас в Баие поэтов, написал поэму, одну из самых значительных, созданных в Бразилии в наши дни. Она озаглавлена «Час эпопей», и в ней говорится:

День настанет долгожданный, Час великих эпопей. Кастро Алвес спит в могиле, Но проснется в этот день.

Тирадентес с бледным ликом, Так похожий на Христа, Не страшись орудий пыток, Призывай народ к борьбе!

233

Не страшись жестокой казни, На Марию1 ты восстань! На безумную в короне Ты бразильцев поднимай!

Смертным саваном одетый, Увенчанный блеском звезд, Тирадентес с бледным ликом, Призывай к борьбе народ!

Вот идет Фелипе Сантос — Призывать народ к борьбе. Не его ли привязали К лошадиному хвосту?

Не его ль разбил о камни Дикий конь, пустившись вскачь? Далеко за Вилу Рику Уходил кровавый след...

Жить свобода будет вечно — Этот свет неугасим. Тирании ночь глухую Как звезда осветит он.

«Жить свобода будет вечно — Этот свет неугасим», — Под Баии вольным небом Кастро Алвес так сказал.

Вот идет Фелипе Сантос — За свободу смерть принять. Не страшись, Фелипе, смерти. На Марию ты восстань!..

Стр. 136.— Из стихотворений Кастро Алвеса, датированных 1866 годом, я нашел следующие, причем почти все они посвя­щены Эужении Камаре (я не включаю в этот перечень импро­визации и стихи, написанные в Баие для трех сестер): «Фаталь­ность», «Три любви», «Полет гения», «Актрисе», «Эужении Квмаре», «Мечта богемы», «Часы страдания», «Любовь», «Трой­ная диадема», и только Шавиер Маркес говорит, что Кастро Алвес начал в этом году «Водопад Пауло-Афонсо». Я не нахо­жу документа, который бы подтвердил точку зрения Шавиера.

Стр. 139. — Муниз Баррето, чистый импровизатор, сочинил такой сонет:

К законам никакого уваженья,

И добродетель втоптана здесь в грязь;

234

Зато надменно, кары не боясь, В павлиньих перьях ходит преступленье. Суду благоприятное решенье Подскажут взятка, кумовство и связь. Преуспевает всяческая мразь, На человека честного — гоненье. Мошенник тут живет в родной стихии И на успех всегда имеет шанс. Плохая проза и стихи плохие — Таков журналов и газет баланс. Вот панорама города Баии, Французский где танцуют контраданс.

Видимо, это была попытка нарисовать портрет Баии по образцу написанного за несколько веков до того стихотворения Грегорио де Матоса у которого, кстати, Муниз Баррето заим­ствовал последний стих. Остается заметить, что там, где в этом сонете Муниз касается поэзии, он довольно самокритичен.

Стр. 145.—Сам Кастро Алвес рассказывает об этом триум­фе в письме Аугусто Алваресу Гимараэнсу: «Как тебе известно, моя драма поставлена на сцене. Я очень счастлив. В день 7 сентября был успех, какого, говорят, еще никто не имел в Баие. В общем победа, какую только можно себе предста­вить...»

Стр. 149.— Афранио Пейшото рассказал мне, что много лет спустя, когда он писал свою книгу о Кастро Алвесе, он беседовал со вдовой Жозе де Аленкар, и та взволнованно рассказывала ему о поэте. Она вспоминала о его посещении, как будто это было вчера. И припомнила мельчайшие детали — сказанные им слова, его манеру говорить. И добавила, что посещение поэта оставило у нее большое впечатление. Она сразу поняла, что перед ней могучий талант. И была счастлива, когда уви­дела, что и у Аленкара создалось такое же впечатление. Эта столь известная чета открыла молодому поэту свой дом, как отчий.

Отрывок из письма Аленкара: «После чтения своей драмы г-н Кастро Алвес прочитал мне несколько своих стихотворений. «Водопад Пауло-Афонсо», «Острова» и «Видение мертвых» не уступают лучшим произведениям такого рода на португальском языке. Послушайте их вы, знаток секрета этого естественного размера, этой мягкой и богатой рифмы». Другая выдержка из письма: «Не удивляйтесь тому, что я ставлю знак равенства между поэтом и гражданином, двумя понятиями, которые в сознании многих существуют совершенно раздельно. Гражданин — это поэт права и справедливости; поэт — это гражданин красоты и искусства».

В том же письме Аленкар говорит: «Один поэт уже при­

1 Грегорио де Матос Герра — бразильский поэт (1623—1692). (Прим. перев.)

235

ветствовал его в печати; однако приветствия недостаточно; нуж­но открыть для него театр, журналистику, общество, чтобы этот цветущий, полный жизненных сил талант приобрел известность».

Стр. 150.— Вот отрывок из письма Машадо де Ассис: «Впе­чатление — как нельзя лучшее. Я нашел у него литературное призвание, полное жизни и силы, позволяющее в великолепии настоящего видеть надежды на будущее. Считаю его ориги­нальным поэтом. Беда наших современных поэтов в том, что они копируют других в языке, идеях и образах. Копировать других — значит аннулировать себя. Муза г-на Кастро Алвеса имеет собственное лицо». И далее: «Г-н Кастро Алвес воспевает одновременно то, что велико, и то, что мало, причем с одинако­вым вдохновением и с помощью тех же художественных средств: высокого стиля, звучного слова, тщательно отработанной формы, причем за всем этим чувствуются вдохновение, непосредствен­ность, порыв».

Силвио Ромеро говорит, что все поэты в Рио-де-Жанейро и в провинциях юга слагали в то время стихи, подражая мане­ре Кастро Алвеса.

Стр. 153.— Замечательную панораму Сан-Пауло периода, предшествовавшего прибытию Кастро Алвеса, рисует Эдгар Ка-вальейро. Вот выдержка из его очерка: «Сан-Пауло следовало рассматривать через две призмы: столицы провинции и факуль­тета права. Нет ничего более различного, ничего более противо­положного. Первая призма — это рутина, воплощенная в его постоянном населении; вторая — дерзкие попытки прогресса, воплощенные во временном и текучем населении. Буржуа и сту-. дент, тень и свет, неподвижность и действие, недоверие одних и откровенность других — таковы контрасты, которые Сан-Пауло представлял даже самому поверхностному наблюдателю в том году, когда туда прибыл Луис Николау Фагундес Ва­рела».

Стр. 154. — Кассиано Рикардо, один из самых видных совре­менных поэтов Бразилии, выступая с интереснейшим докладом о Педро Луисе, дал ему следующий титул, почетный в особен­ности для Кастро Алвеса: «Педро Луис — предтеча Кастро Алвеса». Вот выдержки из этого доклада: «Как отрицать, одна­ко, это влияние (Педро Луиса на Кастро Алвеса), которое про­глядывает в некоторых стихах, настолько сходных, что любой злобствующий критик счел бы это сходство компрометирующим? Я далек от такой гипотезы. Я принимаю даже любопытное оправдание, пользуясь которым Анатоль Франс нашел вполне законным, что поэт большого таланта пользуется сюжетами и образами, которые испортили менее талантливые поэты. И при­хожу к заключению, что Педро Луис все же был крупным по­этом уже потому, что он оказал влияние на Кастро Алвеса. Он был большим поэтом не только оттого, что создавал высоко­художественные произведения, но и по тому «историческому отпечатку», который наложил на бразильскую поэзию». А еще дальше Кассиано высказывает следующие совершенно справед­

236

ливые суждения о значении поэзии: «Наш народ — народ по ■ этический, так сказать, народ-поэт, который пишет, излагач свои чаяния, чернилами всех рас. Инконфиденсия была большой и замечательной мечтой группы поэтов. Почва, по которой мы ступаем, — это не просто земля с определенными географиче­скими координатами. На ней всходят лилии, которыми мы укра шаем чувство бразильского единства, характерное для нацио­нального поэта. На ней взошли красные розы, которыми Кастро Алвес расцветил курчавые волосы негров, призывая в конлор-ских и лирических стихах к освобождению их от рабства. В сти­хах, которые остались жить в «народе-поэте» и которые в мо­менты национальной ярости были брошены в цтадель силь­ных мира сего».

Стр. ¡58.— Кастро Алвес написал много поэм, предназначен­ных для переложения на музыку. Многие серенады того вре­мени — на его слова. Еще совсем недавно Алмир де Андраде рассказывал мне, что он написал различные музыкальные про­изведения на слова Кастро Алвеса и эти произведения с успе­хом передавались по радио.

Интересно, что у современников Кастро Алвеса образ «мо­лодого бога», «полубога» повторяется почти всегда, когда речь заходит о Кастро Алвесе.

Стр. /67.— Кастро Алвес написал об этом вечере Аугусто де Гимараэнс: «...Если я когда-либо и выступал с триумфом, то это именно тут».

Стр. ¡62.— Карлос Феррейра пишет: «Великий Кастро Ал­вес!» — так говорили все на факультете права».

Вот слова, которые он произнес перед чтением «Оды Вто­рому июля»: «Ипиранга знает Парагуасу 7 сентября — брат 2 июля. Нет славы для одной провинции, есть слава для всего народа. Бразилия всегда — великая наследница героев, возвы­шенных патриотов».

Шавиер Маркес отмечает, что стихотворение «2 июля», ко­торое Руй Барбоза прочел по этому случаю, носит заметное влияние поэтики Кастро Алвеса. «...Оно явно отражает манеру кондора», — пишет он.

Стр. ¡65.— Кастро Алвес написал своему большому другу в Рио-де-Жанейро, Луису Корнелио дос Сантос, по поводу пред­ставления «Гонзаги» в Сан-Пауло: «...Огромный успех, подлин­ный триумф...»

Газета называлась «Индепенденсиа», и в состав ее редакции входили Жоаким Набуко, Мартин Кабрал, Кампос де Кар-вальо и Руй Барбоза.