КОНАН И ОКОВЫ БЕЗМОЛВИЯ

ВРЕМЯ ПОЛНОЙ ЛУНЫ

 Глава первая

Благородное животное мелко дрожало, истекая кровью, и вместе с ней из вороного быстро уходила жизнь.

Конан попытался освободить придавленные ноги, но не смог этого сделать. Слишком тяжелым оказался конь, и слишком мало времени оставалось в распоряжении киммерийца: куда ни глянь, отовсюду сбегались люди, сзади — солдаты Бруна, а справа и слева, закинув за спину разряженные арбалеты и на бегу выхватывая из ножен клинки, мчались враги, явно намереваясь добить киммерийца. К сожалению, бегали арбалетчики гораздо лучше, чем стреляли.

Где-то высоко над головой парила в небе одинокая птица, равнодушно взирающая на людскую возню, но Конан лишь скользнул по ней взглядом и потянулся к поясу за кинжалом. Когда один из арбалетчиков оказался в двух десятках локтей от киммерийца, тот резко взмахнул рукой. Глухой удар — и остро отточенная сталь клинка по рукоять вошла в грудь незнакомца.

Конан резко обернулся ко второму противнику и рывком выхватил из-за спины меч. Он слышал шаги бегущих на помощь, но не стал оборачиваться, чтобы не пропустить удар. Незнакомец резко взвел рычаг арбалета, аккуратно уложил стрелу в ложе и, вскинув оружие, старательно прицелился.

Киммериец сжал рукоять меча и резко дернулся вбок. Стрелок досадливо поморщился и потянулся за следующей стрелой.

Быстрая тень упала с неба, и сокол с пронзительным клекотом вцепился во врага. Что там происходило, Конан не видел: широкие крылья и тело птицы полностью закрыли голову человека.

— А-а-а!

Арбалет упал на мостовую. Человек нелепо размахивал руками, пытаясь освободить лицо от страшных когтей, пока не вспомнил о ноже, висевшем у пояса. Одним движением он выхватил его и тут же ощутил, что свободен. Еще не чувствуя боли, он заозирался в поисках противника, но ничего не увидел и лишь тогда понял, что теперь уже никогда не увидит ничего. Вопль отчаяния вырвался из его груди, и он упал в пыль мостовой.

* * *

— Они увезли ее! — услышал Конан исполненный горя крик.— Увезли мою девочку!

Подоспевшие солдаты приподняли труп коня, и северянин, поморщившись, встал на ноги. Тефилус отнял руки от искаженного гневом лица и обернулся к киммерийцу.

— Все ты, поганый варвар! — с ненавистью выкрикнул он.— Никчемное трепло!

Воины Бруна, человек тридцать, обступили их. Все они чувствовали себя виноватыми, но никто не понимал, за что хозяин обрушился с упреками на северянина,— уж если кто и сделал что-то всерьез для защиты девушки, так то был именно он.

Тефилус поднял на Конана наполнившиеся вдруг злыми слезами глаза. Лицо его было страшным.

— Если моя девочка умрет, тебе, варвар, не жить!

Он развернулся и медленно побрел прочь, тыльной стороной ладони утирая щеки. Он стыдился своих слез, хотя никому и в голову не пришло бы обвинить его в слабости.

— Господин! Господин!— Нук подбежал к Тефилусу.— Раненый хочет говорить с тобой!

— Что ему нужно? — хмуро проворчал Дознаватель, но все-таки остановился.

— Он говорит, что ты нанял его, а значит, обязан теперь защитить его от расправы.

— Что-о-о!— взревел Конан и, видя, как побледнел отец Мелии, рванулся к раненому.— Кр-ром! Говори!— Он схватил истекающего кровью беднягу за грудки.

— Я все скажу! — задыхаясь, закричал он.— Все! Только не убивай!

— Говори!

— Он,— раненый лихорадочно мотнул головой в сторону Тефилуса,— нанял нас, чтобы мы убили тебя.

— Сколько вас?— прорычал киммериец.

— Трое!— испуганно выпалил наемник.

— Трое?!

Конан тряхнул его так, что зубы бедняги лязгнули, а голова бессильно мотнулась в сторону, едва не оторвавшись от шеи.

— Было трое, клянусь Белом!— Холодная ярость, пылавшая в глазах молодого варвара, лишила беднягу остатков мужества.— Вчера один не вернулся из города.

— Знаю,— рыкнул северянин.

Раненый вздрогнул и в ужасе уставился на него.

— Не убивай меня, господин, молю тебя,— вновь запричитал он,— я ведь не сделал тебе ничего дурного!

Некоторое время Конан смотрел в глаза раненого, но не увидел в них ненависти, лишь страх и боль. Он с трудом разжал, словно сведенные судорогой кулаки, и обмякшее тело повалилось бы в пыль, но воины Бруна поддержали его.

— Спасибо тебе, киммериец,— слабо прошептал тот,— и не держи на нас зла — мы просто отрабатывали деньги.

Конан, вспомнив вдруг о Тефилусе, обернулся к нему.

Трижды Дознаватель пытался посмотреть в глаза молодому варвару и трижды отводил взгляд. Киммериец остановился в двух шагах от него и долго молчал.

— Я знаю,— наконец заговорил он,— ты любишь свою дочь и ненавидишь меня, но сейчас сделал неправильный выбор. Твоя ненависть убила любовь.

Больше он ничего не сказал, просто развернулся и пошел к дому, от которого навстречу ему бежала растрепанная женщина.

— Конан! Конан!— закричала она, ломая руки в страшном предчувствии, и остановилась, глядя на варвара глазами побитой собаки.— Где моя девочка?!

Аниэла схватила киммерийца за руку, с тревогой и надеждой заглянула в его глаза, хотя сознание того, что надеяться уже не на что, сжимало ей грудь, холодком подступая к сердцу.

— Прости, госпожа,— Конан опустил голову, не желая пускаться в объяснения,— мне нужно идти. Спроси своего мужа.

Он отстранился и, стараясь не смотреть в помертвевшее лицо бедной женщины, пошел прочь. Он шел так быстро, что Мэгил смог нагнать его лишь у самых ворот усадьбы.

— Ты думаешь, все потеряно?

— Потеряно?!— Конан остановился и посмотрел на приятеля.— Кром! Ну, нет! Мне доверили жизнь женщины, которую я любил, а я не смог защитить ее! Понимаешь?! — Он схватил бывшего жреца за грудки и тряхнул, как будто именно он был повинен в случившемся.— Теперь они скормят ее своему пауку, чтобы тот смог ожить и пожрать остальных!

— Эй! Эй! Конан! — замахал руками Мэгил, неуклюже пытаясь вырваться.— Меня-то за что?!

Киммериец разжал руки:

— Прости.

— Да ничего.— Мэгил поправил одежду.— Что собираешься делать?

Конан глубоко вздохнул, посмотрел в голубое безоблачное небо, шумно выдохнул и задумался. — Не знаю.— Он покачал головой.— Многое зависит от того, куда они направятся. Мои люди следят за всеми воротами. Вскоре мы узнаем, в какую сторону они поехали, но все может оказаться напрасным, если их цель не Йезуд.

— На этот счет не беспокойся, — Фан следит за ними и вернется, как только наверняка будет знать, где они,— попытался успокоить друга Мэгил, но Конан лишь покачал головой.

— Ты чего?— не понял жрец.

— Чудно все сложилось.— Киммериец задумчиво пожевал губу.— Фан только что спас меня, и теперь судьба Мелии зависит от человека, едва не погубившего нас обоих совсем недавно.

Жрец пожал плечами:

— Считай, что он решил искупить свою вину, и это лучшее из того, что могло с ним произойти.

— Ты знаешь, когда он вернется?— вновь заговорил о главном Конан.

Мэгил пожал плечами:

— Я же тебе сказал: когда все узнает.

— Значит, ждать?— вопросительно посмотрел на друга северянин.

— Ждать,— согласно кивнул тот, не видя иного выхода.

— Ну, нет.— Конан упрямо стиснул зубы.— Ты оставайся здесь, а я терять времени не намерен.

— Ты куда?— забеспокоился жрец.

Но киммериец, ничего не говоря, развернулся и энергично зашагал по улице, а вопрос Мэгила так и остался без ответа.

Через сотню шагов Конан побежал. Он просто не мог идти спокойно. Давно знакомые, роскошные и не очень, особняки и дома, боками теснившиеся друг к другу, словно во сне, наплывали и уносились прочь, люди шарахались в стороны, не желая быть втоптанными в душную пыль,— он не замечал ничего. Не останавливаясь, взбежал он по выщербленным ступеням.

Лишь возле дверей храма он остановился и, отдышавшись, спокойно вошел внутрь.

По правде говоря, он и сам не знал, на что рассчитывал, идя сюда. Скорее всего, просто не мог усидеть на месте. Его ярость требовала выхода, и он молил Крома лишь об одном: чтобы его вновь, как и при первом посещении, окружило кольцо защитников проклятого бога-паука. Сейчас, он был уверен в этом, с жизнью расстались бы не двое...

Внутри царили тишина и приятная после изнуряющей жары прохлада. Несмотря на то, что давно перевалило за полдень, храм был пуст. Киммериец помнил, в каком месте в прошлый раз появился жрец, и сразу направился туда, но не успел зайти за колонну, как навстречу ему вышел служитель. На этот раз даже не пришлось бросать монету в чашу для пожертвований.

— Затх рад каждому.— Направляясь к вошедшему, он в приветственном жесте воздел руки и добавил:— Прости, если ошибаюсь, но не видел тебя здесь прежде.

Слова были прежними или почти прежними, но человек иным. На сей раз это оказался высокий, худой, седой как лунь, хотя и не старый еще мужчина. Ничего не выражающим взглядом киммериец посмотрел на него. Лицо его словно окаменело, и два долгих удара сердца он размышлял, что делать дальше: то ли давить всех, кто будет попадаться ему навстречу, то ли попытаться извлечь какую-то пользу из этого дурацкого визита.

— Мне нужен Хараг,— наконец, почти прошептал Конан.

Тот, к кому он обращался, внимательно вгляделся в холодные синие глаза:

— Он покинул Шадизар.

Северянин нагнулся к жрецу. Быть может, слишком резко, потому что тот испуганно отпрянул, но Конан удивленно посмотрел на него, и жрец осторожно приблизился. Киммериец склонился еще ниже, к самому уху служителя, и прошептал тайное слово, которым так и не воспользовался в прошлый раз.

— Твой пароль устарел.— Внимательным, оценивающим взглядом седой посмотрел на молодого варвара.— Но откуда ты его знаешь?

— Третьего дня мне сказал его один жрец,— откровенно признался служителю Конан,— который просил меня кое-что передать Харагу,— тут он поморщился, досадуя на нелепую случайность, из-за которой опоздал,— но в пути я задержался.

— Что ж,— жрец задумался,— быть может, так оно и есть, да только Xapaгa нет в городе.

— Куда же он направился? — простодушно поинтересовался киммериец. — Не знаю.— Жрец пожал тощими плечами, и по тому, как он отвел взгляд, Конан понял, что собеседник его лукавит. Он уже собирался взять седого в оборот, когда тот заговорил снова: — Но я проведу тебя к смотрителю храма Хеврону.

Киммериец решил не торопиться. Жрец подошел к стене и слегка коснулся барельефа с изображением паука. Стена бесшумно отъехала назад и тут же поплыла в сторону, открыв перед двумя людьми темный проход с круто уходившими вверх ступенями.

— Поднимись наверх, чужестранец. Там ты найдешь Хеврона.— Он указал рукой на темнеющий зев.— Сожалею, но не смогу тебя проводить. Я должен находиться в зале, в храме почти никого не осталось,— пояснил он.

Конан шагнул внутрь, стена за ним тотчас сомкнулась, и он очутился в полной темноте. Конечно, это могло оказаться и ловушкой, но отчего-то ему подумалось, что на этот раз обошлось без подвоха. Он лишь поправил за плечами верный меч и, стремительно преодолев три десятка ступеней, уткнулся в дверь. Едва касаясь, он принялся ощупывать ее шершавую поверхность и вскоре отыскал рычаг, но прежде чем что-то предпринять, прислушался. С той стороны двери не доносилось ни звука. Тогда он осторожно опустил рычаг.

Плита начала медленно поворачиваться, тоненький лучик света ворвался в темноту, и хотя это едва заметное движение не произвело ни малейшего звука, почти сразу изнутри раздались шаги — как видно, сработало сигнальное устройство. Дальше прятаться не имело смысла, и Конан резко шагнул внутрь.

— Ты?!

Жрец, тот самый, который встретил киммерийца у дверей в первый раз, испуганно отпрянул. Одним прыжком северянин оказался с ним рядом и схватил толстяка за горло.

— Говори!— прорычал он.— Где Хараг?!

— Не знаю,— прохрипел полузадушенный жрец.

— Задавлю!

Конан чуть сильней сжал пальцы, впившиеся в глотку толстяка, и Хеврон с ужасом почувствовал, что ноги его уже не касаются пола. Он с трудом скосил глаза на огромного варвара, словно тряпичную куклу державшего его одной рукой на весу, и понял, что если сейчас же не заговорит, то умрет.

— Он уехал в Йезуд...— сдавленно прохрипел толстяк, с трудом шевеля посиневшими губами.

— Лжешь,— прошипел киммериец, с ненавистью глядя в налившиеся кровью глаза смотрителя храма тот, внизу, знал бы об этом.

Перед глазами коротышки поплыли разноцветные круги, сквозь которые проглядывал грозный лик киммерийца, показавшийся ему в этот миг маской самой смерти. От ужаса в голове у него помутилось, а может быть, и в самом деле смерть уже коснулась его своим ледяным дыханием, но только помирать он не хотел. Он очень любил свое жирное, рыхлое тело.

— Я все... Все скажу...— с трудом прохрипел он, хватаясь руками за руку киммерийца.— Только не убивай...

— Говори!— Конан чуть ослабил хватку.

— Сура-Зуд... Тайный город в горах,— из последних сил сипел смотритель. — Он направился туда... Отпусти, и я расскажу тебе все.

Киммериец разжал руку. Толстяк рухнул, ноги его подкосились, и, чтобы не упасть, он тяжело облокотился на стол, точно рыба широко открытым ртом ловя воздух.

— Говори, жирный паук!— Северянин не собирался ждать, пока полузадушенный жрец придет в себя.— Ну!

Он поднес к лицу смотрителя покрытый шрамами и оттого еще более страшный кулак, показавшийся жрецу неестественно огромным, и этот последний аргумент оказался самым доходчивым.

Жоржи Амаду

— В отрогах Карпашских гор,— залопотал он, растирая превратившуюся в один огромный синяк шею и обалдело глядя на ручищу, только что сжимавшую его горло,— расположенных на севере от Шадизара, в конце ущелья, именуемого степными разбойниками Пастью Нергала или Нергаловой Глоткой, что пролегло между отвесными скалами, скрыт вход в пещеру, ведущую в древний город. Там, в Черном Замке на вершине Пирамиды Страха, охраняемой Глором и Кэрдаксом от любой магии, ждет своего часа тело истинного бога.

Бескрайние земли

— Как найти этот ход?— спросил киммериец, подозрительно косясь на смотрителя храма — уж больно словоохотлив тот стал.

В Ресифе я познакомился с бродячим фотографом: на нем был изношенный пиджачок и необычайно яркий галстук. С утра до ночи или с вечера до утра он слонялся по опаленному аэродрому, не зная, как убить время. Вооруженный громоздким фотоаппаратом, он мечтал напасть на какого-нибудь знатного путешественника, продать фотографию одной из местных газет и наконец-то поесть досыта. Я спросил его, знает ли он бразильских писателей. Он сразу померк:

— Найти его не сможет ни один человек,— гордо ответил жрец,— если только его не проводили этим путем раньше, а войти не сможет никто, если он не знает слов, которые необходимо произнести в потайное отверстие в скале. Лишь тогда стража изнутри откроет проход и пропустит званого гостя.

— Я три раза фотографировал Жоржи Амаду, но только один раз одна газета купила фото.

— И что это за фраза?— прищурился киммериец.

— А вы читали его романы?

— Время полной луны!— напыщенно произнес толстяк.

— Я никогда ничего не читаю, — ответил он возмущенно. — У меня для этого нет времени.

— Значит, время полной луны...— повторил Конан задумчиво.

— Да,— кивнул жрец,— именно во время полной луны суждено проснуться спящему на вершине пирамиды древнему, истинному богу.

Можно было бы усмехнуться: уроженец тех самых мест, которые описывает Амаду, человек, встречавший писателя, не раскрыл хотя бы из любопытства его книг, которыми зачитываются люди в Рио-де-Жанейро, в Москве, в Париже, в Пекине. Но я подумал совсем о другом: откуда я знаю этого фотографа? Да ведь я читал про него в одном из романов Амаду. Потом я вспомнил: нет, среди героев Амаду нет фотографа. Может быть, я вспомнил захолустного репортера, или адвоката, или картежника? Не знаю. Но только тирады фотографа меня не удивили, хотя были они воистину удивительными. Мне казалось, что я не раз встречал этого человека. То же самое я почувствовал, увидев карантинного врача, романтического шулера, старого носильщика негра: меня окружали персонажи Жоржи Амаду.

Хеврон подошел к каменному изваянию уродливого бога-паука, словно замершего в выжидательной позе на краю его рабочего стола, и благоговейно коснулся его каменного тела, и Конан понял, что жрец не врал, рассказывая ему в подробностях все, что должно произойти, но именно это окончательно уверило его в том, что что-то здесь нечисто.

Дело, разумеется, не в экзотике, не в живописных чертах, присущих тому или иному краю, той или иной стране. Дело и не в обманчивой точности, не в иллюзорном сходстве, к которым стремятся все фотографы мира, бродячие или оседлые, а также иные литераторы, плохо понимающие, что такое литература. Раскрывая роман, мы отправляемся в путешествие; оно может быть увлекательным или скучным, надолго запоминающимся или смешивающимся в памяти с сотнями других, но оно обязательно должно открыть некий мир, хотя бы крохотный. Романы Жоржи Амаду помогли нам открыть далекую Бразилию, ее людей, которые близки нам в их горе, в их страстях, в их чаяниях.

— Что это ты вдруг разоткровенничался?— Киммериец подозрительно покосился на жреца.— Сказал мне секретные слова, хотя прекрасно понимаешь, как я ими воспользуюсь.

Говоря это, я меньше всего думаю о географии или истории, об описании природы или быта, о протоколировании событий. Мне привелось где-то прочитать, что произведения Амаду знакомят читателя с историей Бразилии от конца XIX века до наших дней. Я убежден, однако, что не в этом значение романов Амаду. Мы можем найти в книгах историков, социологов, этнографов добросовестный и тщательный показ тех событий, которые находят свой отголосок в романах Амаду: лихорадку кофейных плантаций и какао, тяжбу между плантаторами, нищенство батраков, хищнический налет иностранных капиталистов, начало рабочего движения, рост недовольства, борьбу за национальную независимость, восстание в Натале и в других городах, исход голодающих крестьян с севера на юг через пустыню смерти, алчность и грубость янки, геройство коммунистов. Жоржи Амаду, как и всякий подлинный писатель, не описывает событий, а раскрывает нам людей, участвующих в этих событиях. Может быть, о жизни в Бразилии мы знали и без него, во всяком случае, мы могли бы узнать о ней без его романов, но он открыл нам душевный мир бразильцев; в этом объяснение того успеха, которым пользуются его книги и в Бразилии и далеко за ее пределами.

— В том-то и дело, что ты никак не воспользуешься ими,— усмехнулся толстяк, и во взгляде его промелькнуло злорадство. — Даже если тебе повезет настолько, что ты найдешь ущелье и упрешься своим любопытным носом в запертый ход!

Художественная проза знает множество различных приемов. Современные французские романисты, будь то большие или малые, передовые или реакционные, почти всегда стараются рассказать о своих героях; автор неизменно присутствует на сцене, ставит проблемы — философские, моральные или политические, рассуждает об истине, о пороках, о заблуждениях. Крупные писатели Америки, как Северной, так и Южной, чрезвычайно редко рассуждают. Присутствие автора читатель не сразу заметит. Зато он сразу входит в жизнь героев, чувствует их рядом, убежден в их реальности. Такие романисты не рассказывают о людях, они их показывают. К ним относится и Жоржи Амаду. Может быть, прямой показ людей объясняется описываемым материалом: по сравнению с героями западноевропейских писателей люди Америки кажутся молодыми и непосредственными.

— Ничего,— киммериец равнодушно пожал плечами, хотя тревога, давно уже шевельнувшаяся в груди, а теперь набравшая силу, подсказывала, что жрец обнаглел неспроста,— я возьму тебя с собой и попрошу показать это место.

Для того чтобы раскрыть душевный мир героев, писатель должен сам много пережить, узнать страсти, радости, страдания; он должен обладать даром перевоплощения, умением почувствовать себя на месте того или иного изображаемого им человека. Конечно, каждому ясно, на чьей стороне симпатии Амаду: меньше всего его можно упрекнуть в моральном или гражданском нейтралитете; но и тех людей, которых он осуждает, с которыми он борется, он показывает как живых, способных любить, радоваться, отчаиваться. Это спасает его от шаржа, от плакатности. Мы верим в существование его героев, почти физически ощущаем их присутствие. Мне думается, что такая реальность изображаемого мира и есть реализм художника, а не размышления, предпосылки или нравоучительные выводы.

— Никуда я с тобой не поеду, да и сам ты отсюда не уйдешь,— злобно прошипел смотритель,— потому, что сейчас подохнешь!

Я вижу перед собой многих героев Жоржи Амаду. Вот наемный убийца негр Дамиан. Он стреляет без промаху; люди его боятся, а это — добряк. Катастрофа приходит внезапно. Дамиан должен застрелить очередного соперника своего хозяина, и вдруг в нем зарождается сомнение. Он думает о жене намеченной жертвы: что если она беременна?.. Дамиан не хочет ослушаться приказа хозяина, которого считает справедливым и мудрым; он должен выстрелить, но он не может. Он теряет рассудок в ту самую минуту, когда впервые в жизни начал рассуждать.

Он резко повернул одну из уродливых лап божка, словно собрался выломать ее, но мгновением раньше, предугадав это движение, киммериец бросился на пол, с удовлетворением слушая, как за дальней стеной послышался знакомый звук. Через то место, где он только что стоял, едва не задев его, пронесся арбалетный болт и вонзился в жирное тело Хеврона, пригвоздив его к дубовой стенной панели, украшенной замысловатой инкрустацией.

Я помню мечтательную и вздорную Эстер, эту мадам Бовари, которая вместо руанской аптеки оказалась в джунглях Бразилии. Ее подруги пишут ей о флиртах, о парижских модах, а рядом плантаторы убивают друг друга: золотые плоды какао растут в цене. Муж Эстер, Орасио, — самодур, он знает одно: земля должна принадлежать ему. За кого приняла Эстер ничтожного адвоката Виржилио? Мечте нет места в той жизни, которая ее окружает, и хотя Эстер умирает от тропической лихорадки, мы знаем, что она умерла от большой любви.

Конан быстро откатился к стене, попутно выхватив из-за спины меч, и, не вставая, быстро огляделся и увидел на противоположной стене каменный барельеф все того же опостылевшего Затха. Похоже, именно за ним скрывалось отверстие, выпустившее из своих недр стрелу, но теперь каменный диск стоял на месте, надежно скрывая его. Тогда Конан встал на ноги. Жрец был еще жив. Тело его трясло мелкой дрожью, он постоянно облизывал пересохшие губы. Варвар осторожно подошел к жрецу, который, заслышав шаги, поднял голову. В помутневшем взгляде его вспыхнула злоба, на какое- то время влившая в него новые силы. Жрец попытался что-то сказать, но не смог — горлом пошла кровь.

Я вижу мужа Эстер, Орасио, в старости. Он пережил свой век. Настала эпоха экспортеров какао, немцев, янки, биржевых бумов, небоскребов. Людей стали убивать по-новому: негр Дамиан не подстерегал за деревом путника, соперника уничтожали клеветой, банкротством, судебными процессами. Все ополчилось на старого Орасио: экспортеры, власти, закон. Против него выступил его собственный сын, и вдруг в городе какао — Ильеусе воскрес король Лир…

— Эта штука была хорошо придумана, но, пользуясь ею, ты позабыл о простом правиле: никогда не стой на пути стрелы! Впрочем, этого уже не исправить. Значит, придется мне в одиночку искать нору, о которой ты говорил. Прощай!

Без всякого чувства сожаления он кивнул умирающему и исчез за дверью, через которую вошел.

Есть путь легкий, но для художника неблагодарный: изображать сложный и пестрый мир только двумя красками — белой и черной. В книгах некоторых авторов представители правящего класса предстают как исчадья зла, с самого рождения наделенные всеми мыслимыми пороками. Такие произведения мало кого убеждают. Различные черты характера можно наблюдать в людях, принадлежащих к различным кругам общества. Мир денег и корысти ненавистен нам потому, что он морально калечит людей, превращает человека, по существу мягкого и доброго, в злодея. Я говорю это, вспоминая судьбу двух героев Амаду — карантинных врачей в Пирапоре. Старый врач Диоженес — добрый человек, но он вынужден участвовать в недобром деле: изголодавшихся, больных переселенцев морят на этапе. Доктор знает, что не может помочь этим людям, он спился, и в оправдание говорит, что нельзя прожить без каменного сердца. С недоверием относится к его проклятиям новый врач, молодой и честолюбивый Эпаминондас, который убежден, что сможет в Пирапоре честно работать. Эпаминондас быстро разочаровывается, становится унылым пошляком, заставляет девушек-переселенок с ним сожительствовать.

Едва Конан покинул стены храма, Халдон поднялся наверх, в комнату смотрителя. Слишком уж поспешно уходил этот огромный черноволосый незнакомец, и странная торопливость гостя показалась седому служителю подозрительной. По потайному ходу он быстро поднялся наверх и замер, пораженный увиденным.

Лучшее, по-моему, из всего, что написал Жоржи Амаду, это картины похода через пустыню семьи разорившихся крестьян Жеронимо и Жукундины. Они идут искать счастья в далекий Сан-Пауло. Амаду любит описывать любовь и смерть — те часы, когда обнажается существо человека. В страшной пустыне, где каждый день кто-нибудь умирает, рождается нежная и суровая любовь подростков Агостиньо и Жертрудес. Большая семья идет по знойной пустыне, и старая Жукундина понимает, что переживет детей и внуков. На привале бродячий фокусник показывает фокусы: яйцо вылезает из уха. Люди смеются, измученные, голодные — люди еще живы; и в это время умирает девочка Нока. Есть в картинах переселения много жестокого; трудно забыть, как, стыдясь друг друга, люди охотятся за любимицей кошкой, которая поняла замысел хозяев и пытается спастись. Есть в этих главах и много светлого, приподымающего: стыдливость страданий, человеческая солидарность.

Пришпиленный к стене арбалетным болтом, смотритель храма истекал кровью, хотя, похоже, был еще жив. Халдон бросился к столу и, налив в серебряный кубок вина, поднес его к губам умирающего. Тот медленно открыл глаза.

Вряд ли кто-нибудь прочтет равнодушно о смерти кормильца крестьянской семьи осла Жеремиаса. Ползают змеи, кружат хищные урубу, ожидая очередной добычи. Осел знает, что нельзя есть траву пустыни — она ядовита. Он покорно гложет кору деревьев, колючие кактусы. Но вот и осел не может больше, он ест ядовитую траву и печально кричит, расставаясь с жизнью. Урубу камнем падают на него.

— Кого ты прислал ко мне, Халдон? — с трудом шевеля губами, прошептал он.— Смотри, что проклятый варвар сделал со мной...— Хеврон опустил глаза на торчавшее из груди оперение, и лицо его болезненно сморщилось.— Он ведь уже побывал здесь, и трое наших в тот день расстались с жизнью...

Через испытания, ошибки, заблуждения герои Амаду приходят к борьбе. Они находят свет в той новой силе, которая преобразила бразильский народ. Пробуждение национального достоинства, ненависть к хищным чужеземцам, которые терзают богатую и нищую страну, борьба за счастье, за свободу, за мир дошли до далеких уголков Бразилии, где протекает действие романов Амаду. Так родилась коммунистическая партия, так имя Престеса перелетело через океаны, так началась новая история Бразилии, героическая эпопея ее простых людей, которая вызывает сочувствие и восхищение во всем мире.

— Так это был он!— Седой побледнел.— Но откуда мне было знать? Он же назвал пароль!

Как многие другие писатели, Амаду ярче описывает дороги голода, горя, смятения, чем прямую дорогу надежды. Трудно это поставить ему в вину: новые чувствования, новые идеи требуют новых художественных приемов. Амаду их ищет, и, мне думается, он их найдет.

— Пароль?— вздрогнул Хеврон, казалось, мгновенно забыв о своем отчаянном положении.

— Да,— подтвердил Халдон, предусмотрительно умолчав о том, что на самом деле пароль оказался старым.— Он искал Харага, и я провел его к тебе.— Он склонил голову.— Прости, брат.

Творчество Амаду еще раз показывает, насколько необоснованны опасения тех писателей, которые укрываются от живой жизни в искусственный мир душевной обособленности, считая, что гражданские страсти уничтожают литературу. Жоржи Амаду свое сердце, силы, время отдает борьбе за новую, более достойную человека жизнь. Ему пришлось узнать гонения, изгнание. Редко проходит неделя, чтобы его слова в одном из городов большой Бразилии не потрясали бы тысячи сердец. Казалось бы, он не мог ничего написать, но он уже написал много книг, и некоторые написанные им страницы можно назвать совершенными. Тысячи нитей, которые связывают его с людьми, с их горем, с их надеждами, с их борьбой, помогают ему писать, превращают литературу в высокое служение народу и человеку.

— Сейчас это уже не важно,— прошептал умирающий.— Я ведь и сам виноват,— признался он,— пожалуй, даже больше, чем ты: от меня он узнал пароль в Сура-Зуд!

Илья Эренбург.

— Так ты сказал ему заветные слова?!— с деланным возмущением воскликнул Халдон, радуясь про себя, что его невольное предательство так и осталось неизвестным.

ЗЕМЛЯ, ПРОПИТАННАЯ КРОВЬЮ

— Да.— Хеврон устало прикрыл глаза.— Я сделал это, потому что он должен был умереть, но ты видишь, как все обернулось.— Некоторое время он молчал.— Халдон,— смотритель уставился в покрасневшее от волнения лицо жреца,— я чувствую, что силы оставляют меня... Он не должен помешать нашему делу...— Иди в Сура-Зуд. Ты знаешь путь, знаешь заветные слова, которые, быть может, теперь уже и не понадобятся.— Глаза хранителя лихорадочно заблестели, и Халдон понял, что жить осталось тому совсем недолго.— Найди Харага, предупреди, что Конан попытается помешать.

— Но как я попаду туда?— с трудом скрывая недовольство, спросил Халдон.

Я ВАМ ПОВЕДАЮ ИСТОРИЮ, ЧТО ВАС ЗАСТАВИТ УЖАСНУТЬСЯ. Из бразильской народной песни
Он не собирался никуда идти, а меньше всего в Сура-Зуд. С таким трудом удалось ему выбраться из этого города, куда попал он еще мальчишкой! Он появился в Шадизаре недавно, но успел присосаться к храмовой казне, и из скудного потока пожертвований небольшой ручеек уже потек в его карман. И теперь ему совсем не хотелось нарушать с таким трудом выцарапанное у судьбы скромное благополучие.

Посвящается Дмитрию Шостаковичу, ленинградскому композитору и солдату.
— Деньги в столе,— шептал тем временем Хеврон.— Купи коня, еды и отправляйся в путь.— Он опять закрыл глаза и вновь облизал пересохшие губы.— Скачи, лети, иди, ползи, прячься, изворачивайся, укрывайся,— словно в бреду бубнил он,— но доберись до Харага. Быть может, ты успеешь... Спасешь всех и возвысишься.— Последним усилием он открыл глаза, и его мутнеющий взгляд остановился на лице Халдона.— Проклятый варвар посмеялся надо мной... Отомсти...

Кармен Гиольди и Тересе Кельман, Апаресиде и Пауле Мендес де Алмейда, Реми Фонсека.
Это были последние слова, которые услышал жрец, но и на них, равно как и на все произнесенные до того, ему было глубоко наплевать. Трясущимися от волнения руками жрец принялся обшаривать тело покойника, пока не отыскал у того за поясом связку ключей. Тогда он обернулся и, присев у стола, принялся лихорадочно, один за другим, отпирать ящики, пока не наткнулся на объемистый кожаный мешок.

Он долго, со всевозрастающим раздражением, пытался развязать стягивающую мешок кожаную петлю, но от волнения ему никак не удавалось сделать это.

Матилде в память о зиме.
Руки противно дрожали, а мгновенно покрывшиеся липким потом пальцы упорно соскальзывали с неподатливого узла. Он молил Затха, чтобы там оказалось серебро, которого, судя по весу, должно хватить надолго, очень надолго... На всю жизнь! Зато когда, наконец, тесьма поддалась, дыхание его перехватило от восторга.

Десять лет тому назад я написал небольшой обличительный роман на тему о какао, к которой вновь возвращаюсь сегодня. Мне было тогда девятнадцать лет и я еще только начинал свою жизнь романиста. За эти десять лет я написал семь романов, две биографии, несколько поэм, сотни статей, сделал десятки докладов. Эти десять лет я провел в непрерывной борьбе: разъезжал, произносил речи, жил жизнью моего народа. С огромной радостью могу сказать, что не только все мое творчество этих десяти лет, но и всю мою жизнь связывала единая, нерушимая линия: надежда, более чем надежда, уверенность, что завтрашний день будет лучше и прекраснее. Во имя этого завтра, заря которого уже занимается над ночью войны на полях Восточной Европы, я живу и пишу.

Великий Затх! Золото! Здесь его было столько, что, без сомнения, хватит не только ему, но и детям останется. Правда, не было у жреца детей, но так уж принято говорить.

_{Монтевидео, август 1942 года.}

Погрузив руку в мешочек с золотом, он пропускал желтые кругляши между пальцами, мечтая о том, как вернется в родную Немедию, купит лавку в Бельверусе и заживет сытой, спокойной жизнью. Он обернулся, посмотрел на труп Хеврона и едва не расхохотался. Надо же было придумать такое — мстить за него! Нашел дурня! Да пропади ты пропадом вместе со своим паучьим гнездом! Удача выпадает раз в жизни, и нужно суметь не упустить ее! Жрец закрыл глаза и попытался успокоиться, понимая, что действовать теперь придется быстро и разумно, но разгулявшееся воображение не считалось с его желаниями, рисуя соблазнительные картины. Уютный домик, нежная жена, садик за домом, лавка...

ПАРОХОД

«Стоп! — приказал он себе внезапно. Как там сказал этот неудачник? Он обернулся и посмотрел на труп смотрителя, словно ожидая его подсказки, но тот, естественно, молчал. Тем не менее, нужная фраза уже всплыла в памяти жреца: «Принеси Харагу весть о том, что Конан идет в Сура-Зуд, и возвысишься!» Он задумался. А ведь покойник прав! С другой стороны, стоит ли рисковать человеку, у которого уже есть в руках всего лишь, правда, синица, но зато весьма упитанная?

1

Впрочем, синица ведь так и так останется у него в руках. Если даже кто-то и вспомнит о пропавших деньгах,— если допустить, что кто-то, кроме Хеврона, знал о них,— то и тени сомнения не возникнет, что взял их убийца! Да и так ли уж, если вдуматься, велик риск? И он вновь задумался. Хараг уехал совсем недавно, и если он поторопится, то, быть может, сумеет догнать его у предгорий. Так что риска, пожалуй, не будет вовсе, зато выигрыш может оказаться весьма значительным!



Он улыбнулся сам себе и, быстро приведя в порядок все то, что переворошил, пока искал деньги, запер ящики и засунул связку на прежнее место, за пояс мертвецу, совершенно не задумываясь о том, что вряд ли настоящий вор стал бы делать это.

Гудок парохода, похожий на рыдание, разнесся в сумерках над городом. Жоан Магальяэнс стоял у борта, облокотившись на поручни, и смотрел на ряды домов старинной постройки, колокольни церквей, почерневшие от времени крыши, улицы, мощенные громадными камнями. Перед ним было множество крыш, но он видел лишь одну улицу, даже ее крохотный уголок, где не было ни единого прохожего. Сам не зная почему, он нашел, что камни этой улицы, замощенной руками рабов, полны волнующей красоты. Ему казались красивыми и почерневшие крыши домов и колокольни церквей. Колокола начали перезвон, сзывая набожных жителей города к вечерней молитве. Снова загудел пароход, разрывая сумерки, спустившиеся над Баией. Жоан поднял руку и помахал на прощание городу, как будто прощался с дорогой его сердцу, горячо любимой женщиной.

* * *

На борту парохода разговаривали пассажиры. А там, на берегу, у трапа господин в черном, с фетровой шляпой в руке целовал в губы бледную молодую женщину. Рядом с Жоаном толстый субъект, откинувшись на спинку скамьи, разговаривал с коммивояжером португальцем. Один из пассажиров взглянул на часы и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Хвала Митре!— воскликнул Мэгил, едва лишь Конан вошел в комнату.— Мы уже боялись, что с тобой что-то случилось! Где ты пропадал?

— Остается пять минут…

Кроме двух убитых горем женщин и нервно шагавшего из угла в угол Тефилуса в комнате находились Брун, Мэгил и Тушка с Зулом.

Жоан подумал, что часы этого человека, вероятно, отстают, потому что пароход дал последний гудок, провожающие сошли, отъезжающие перевесились через перила.

— Навестил Хеврона,— коротко бросил киммериец, спокойно усаживаясь в кресло и наливая себе вина.

Глаза Мэгила округлились от удивления. Он и представить себе не мог, что после случившегося пару дней назад его друг рискнет вновь явиться в храм Затха. Зато остальные просто не поняли, где был Конан и зачем ходил туда, а поэтому сказанное им не произвело на них никакого впечатления.

Машина запыхтела, и Жоан почувствовал, что он уезжает, и тогда, охваченный необычным волнением, он снова окинул взглядом город, старые крыши, уголок улицы, мощенной громадными камнями. Колокола продолжали звонить, и Жоану казалось, что они зовут его, приглашают пройтись еще раз по улицам города, спуститься по склонам его холмов, поесть утром маниоковой каши на площади Террейро, выпить ароматной кашасы[1], сыграть в кости около рынка; после обеда сразиться в карты в доме Виолеты, где собиралась веселая компания; вечером в кабаре перекинуться в покер с местными богачами, которые относились к нему с известным уважением. А поздней ночью, в предрассветный час, снова выйти на улицу с растрепанными, спадающими на глаза волосами, отпускать шуточки по адресу женщин, которые, дрожа от холода, проходят со скрещенными на груди руками в поисках партнеров для пирушки под гитару в порту города. А потом, пока еще не рассвело, вздохи Виолеты, луна, светящая в открытое окно ее комнаты, ветер, раскачивающий две кокосовые пальмы во дворе. Любовные вздохи уносятся ветром; кто знает, может быть, они долетают до самой луны?

Тефилус остановился и нервно сжал руки,

Рыдания бледной женщины на берегу отвлекли Жоана от этих мыслей. Она говорила, и в голосе ее слышалась непоколебимая уверенность:

— Мы уже давно должны были находиться в пути! — резко бросил он, холодно взглянув на киммерийца.

— Никогда, Роберио, никогда больше…

— И куда ты собрался?— лениво поинтересовался тот

Мужчина взволнованно поцеловал ее и голосом, полным страдания, с трудом ответил ей:

— В Йезуд, Конан, в Йезуд! — Тефилус явно нервничал, что было неудивительно, и потому с трудом сдерживал себя.— Куда же еще?! — почти выкрикнул он.

— Через месяц я вернусь, любимая, и привезу детей. И ты поправишься… Доктор сказал мне…

— Почему же они тогда ушли из Шадизара через северные ворота? — все так же спокойно задал свой очередной вопрос Конан.

В голосе женщины звучала скорбь. Жоану стало жаль ее.

— Чтобы сбить нас с толку! — выкрикнул Дознаватель, теряя остатки терпения.

— Я знаю, что умру, Роберио. Не увижу больше ни тебя, ни детей… Ни детей… — тихо повторила она и снова разрыдалась.

— А зачем? — искренне удивился Конан.— В Йезуде они будут в полной безопасности, а значит, должны спешить туда. А они выбирают обходную дорогу, прекрасно зная о том, что мы пустимся в погоню, и предоставляют нам возможность срезать часть пути и настигнуть их задолго до того, как они окажутся на месте.

Мужчина хотел еще что-то сказать, но не мог; он только склонил голову, взглянул на трап, затем перевел глаза на Жоана, как бы прося у него помощи. Женщина повторила рыдающим голосом: «Никогда больше не увижу тебя…» Человек в черном продолжал глядеть на Жоана, одинокий в своем страдании. Жоан мгновение колебался, не зная, как помочь ему; он хотел было спуститься на берег, но матросы стали убирать трап: пароход отчаливал. Мужчина еще раз поцеловал женщину в губы; это был горячий, долгий и глубокий поцелуй, как будто человек хотел вобрать в себя болезнь, разъедавшую легкие его жены. Человек в черном едва успел вскочить на пароход. Но страдание было выше его гордости, рыдания вырвались у него из груди и разнеслись по всему кораблю; даже толстый полковник[2] прекратил разговор с коммивояжером. С берега кто-то почти прокричал:

— Так куда же они направились, по-твоему?!

— Пиши мне!.. Пиши!..

Тефилус наконец-то заставил себя говорить спокойнее. К тому же он почувствовал, что проклятый варвар что-то узнал, и не хотел выставлять себя в глупом виде.

И другой голос:

— В горы,— все так же спокойно ответил киммериец.— Где-то там находится Сура-Зуд, их тайный оплот. Именно там прячут они тело Затха, которое хотят оживить.

— Не забывай меня!..

Тефилус замолчал, подавленный. Лучше бы ему не слышать этой новости! Теперь их задача, и без того непростая, еще более усложнялась, ибо даже он, Главный Королевский Дознаватель, которому по долгу службы полагается знать многое из того, о чем даже не догадываются простые люди, не представлял, что в Заморе может существовать неизвестный город!

2

— Слышал я кое-что о Малом Круге — тайном сообществе жрецов Затха,— задумчиво произнес Мэгил.— И название это, Сура-Зуд, тоже слышал, только вот где он находится,— жрец пожал плечами и покачал головой,— не представляю.

Несколько платков развевалось в воздухе в знак прощания, а по лицу молодой женщины текли слезы; рыдания сотрясали ее грудь.

— Так что же нам делать? Где искать их?!

Тогда еще в Баие не было новой пристани и улица почти примыкала к самой воде. Пароход пошел поначалу медленно. Женщина плакала и махала платком, но она уже не могла различить на борту того, кому отдала свое сердце. Пароход пошел быстрее, провожавшие начали расходиться. Какой-то пожилой господин взял женщину под руку и пошел с ней, шепча слова утешения и надежды. А пароход все удалялся.

Тефилус вновь возбужденно забегал по комнате, словно женщина нервно ломая руки.

— Подождем Фана,— спокойно ответил жрец.

Пассажиры перемешались в первые минуты путешествия. Потом женщины стали расходиться по каютам, мужчины смотрели, как колеса рассекали воду, — в те времена между Баией и Ильеусом курсировали колесные пароходы, словно они плавали не по широким просторам океана, над которым проносились южные ветры, а по спокойной глади рек.

— Но ведь когда он вернется, мы не успеем нагнать их! — в отчаянии воскликнул Тефилус.

Ветер подул сильнее и унес в ночь, окутавшую Баию, обрывки разговоров на борту, слова, произносившиеся особенно громко: земля, деньги, какао, смерть.

— Конечно,— согласился Мэгил.— Наша задача теперь будет иной — найти место, где поместят твою дочь, и выкрасть ее. То есть заняться тем, чем до сих пор занимались они.

3

— Но время!— никак не унимался Дознаватель, и Конан понял, что почтенный отец семейства находится в состоянии, близком к истерике.

Дома постепенно скрылись. Жоан машинально вертел кольцо на пальце, стараясь не встречаться взглядом с человеком в черном, который вытирал глаза и говорил, как бы объясняя происшедшую сцену:

— Время еще есть,— спокойно ответил киммериец.

— Чахотка, бедняжка. Доктор сказал, что нет никакой надежды.

— Сколько?!

Жоан взглянул на темно-зеленую воду океана и только тогда вспомнил о причинах своего бегства из Баии. Кольцо инженера отлично сидело на пальце и казалось сделанным специально для него. Он прошептал:

— До полнолуния.

— Прямо как на заказ…

* * *

Жоан рассмеялся, вспомнив об инженере. Растяпа! Никогда еще такого не встречал. Ни черта не смыслит в покере: проиграл все, даже кольцо. В тот вечер, неделю назад, Жоан, как обычно, очистил стол: у одного полковника Жувенсио он взял полтора конто[3]. Но разве он виноват? Перед этим он находился в очень хорошем настроении, валялся полуголый в постели Виолеты, а она что-то напевала своим приятным голоском, запустив пальцы в его волосы. В этот момент и появился мальчишка от Родолфо Табариса; он обегал весь город в поисках капитана. Родолфо знает, как надо подготавливать для него банк. Когда за карточным столом оказывались свободные места, он спрашивал партнеров:

Отряд в три десятка прекрасно вооруженных всадников сопровождал три квадриги, в одной из которых помимо возницы находилось двое жрецов, вторая несла в себе девушку и сопровождавшего ее воина, а на третьей сидели двое привязанных к передку колесницы мужчин.

— Сеньоры, вы не знакомы с Жоаном Магальяэнсом, капитаном в отставке?

Высившиеся вдалеке горы внезапно выросли, заслонив собой солнце, и отряд ворвался в ущелье. Теперь топот копыт и грохот колес уносились прочь, оглушительным эхом возвращаясь к всадникам. Поворот. Еще ... один, и они у цели. Возница резко затормозил.

Обычно находился кто-нибудь, кто его знал, кто уже играл с ним. Иные спрашивали:

Не дожидаясь, пока квадрига остановится, Хараг соскочил на жесткий песок, быстро подбежал к неприметной щели в скале, прошептал заветные слова и, не обращая внимания на почти тотчас возникший за спиной грохот, подошел к Рамсису.

— А он не шулер?

— Дело сделано,— довольно сообщил он.— Теперь мы в безопасности.

Родолфо возмущался:

— Ты уверен?

— Капитан — серьезный игрок. Играет хорошо, этого у него не отнимешь. И если кто хочет научиться играть серьезно, тот должен сыграть с капитаном.

Стигиец покосился на приятеля, изо всех сил пытаясь скрыть недоверие. Хараг с деланным равнодушием пожал плечами и повернулся к начальнику своей стражи:

Он врал самым наглым образом.

— Останься здесь и дождись погони.

— Без капитана стол не представляет никакого интереса… — добавлял он.

— Это будет проклятый варвар? — злобно прищурился тот.

За эту хитрость Родолфо получал свои комиссионные; кроме того, он знал, что там, где сидит Жоан Магальяэнс, вино льется рекой, а это изрядно увеличивает доходы казино. Родолфо посылал мальчишку за Жоаном и приготавливал карты.

— Скорее всего.

— Что мне делать, когда он явится?

Так было и в тот вечер. Жоан чувствовал себя совсем разомлевшим, пальцы Виолеты теребили его кудри, он уже засыпал под звуки ее голоса, когда появился мальчишка. Капитан в мгновение ока оделся и вскоре был в казино. У полковника Жувенсио он забрал полтора конто, а у инженера — все, что у того было, даже кольцо, знак его профессии, которое он поставил в банк, когда увидел у себя на руках каре из дам. Сдавал Жоан Магальяэнс. Инженер проиграл, потому что у капитана оказалось королевское каре. Кроме него выиграл только один партнер — торговец из порта; он забрал немногим более двухсот мильрейсов. За столом, где играл Жоан, всегда выигрывал еще один партнер — такова была тактика капитана. У Жоана, как говорили его близкие друзья, была одна странность: он давал возможность выиграть любому партнеру, лишь бы глаза его были похожи на глаза оставшейся в Рио девушки, с презрением и отвращением взиравшей на профессионального игрока. Было уже утро, когда все поднялись из-за стола. Родолфо оценил кольцо более чем в конто. На своем каре из дам инженер проиграл триста двадцать мильрейсов.

— Все, что тебе угодно,— величественно разрешил Хараг.— Условие лишь одно — он не должен остаться в живых!

Теперь, стоя на юте парохода, Жоан рассмеялся. «Только дураки верят дамам…»

В глазах жестокого, сильного воина сверкнуло злобное торжество.

В отличном расположении духа направился он утром к Виолете. Жоан представлял себе, как обрадуется Виолета, когда он принесет ей платье из голубого шелка, которое она высмотрела в витрине. Но все вышло совсем иначе. Вместо того чтобы молчать после проигрыша, инженер на другой день отправился в полицию, наговорил чорт[4] знает что о Жоане, потребовал выяснить, где он получил звание капитана. Полиция не начала расследования только потому, что не нашла Жоана. Родолфо его надежно спрятал. Агрипино Дока наговорил ему разных чудес про Ильеус и про какао. И вот теперь, после восьми месяцев пребывания в Баие, он плывет на пароходе, направляющемся в Ильеус, где за последнее время появились большие плантации какао, а с ними и нажитые за короткий срок состояния. На пальце у Жоана кольцо инженера, в одном кармане колода карт, в другом — сотня визитных карточек:

— Слушаюсь, мой повелитель!

Капитан д-р Жоан Магальяэнс

Он сдержанно поклонился и, повернувшись к отряду, махнул рукой в сторону выхода. Отряд мгновенно разделился надвое. Три квадриги исчезли в открывшемся проходе, а три десятка всадников поскакали ко входу в ущелье.

военный инженер

И никто из них на всем протяжении пути от Шадизара так и не заметил маленькой точки, неотрывно висевшей в голубом небе над их головами.

Понемногу грусть, навеянная расставанием с городом, который он так полюбил за эти восемь месяцев, стала рассеиваться. Жоан начал вглядываться в окружающий пейзаж, в еще видневшиеся вдалеке деревья, дома, которые казались теперь совсем крошечными. Пароход загудел. Водяная пыль обрызгала соломенную шляпу Жоана. Он снял ее, вытер надушенным платком и оставил в руке. Потом пригладил растрепавшиеся волосы, которые укладывал нарочито небрежно, чуть заметными волнами. И окинул взглядом людей на палубе, начиная с человека в черном, не отрывавшего взора от пристани, которую уже нельзя было различить, до толстого полковника, рассказывавшего коммивояжеру разные приключения из жизни полуварварского края Сан-Жорже-дос-Ильеус. Жоан, играя кольцом на пальце, изучал физиономии пассажиров. Найдет ли он среди них партнеров для игры? Правда, в кармане у него уже была порядочная сумма, но деньги никогда никому не мешают. Он стал потихоньку насвистывать.

* * *

Совсем немного времени заняла у Халдона покупка коня и провизии на дорогу — ни то, ни другое не было в Шадизаре проблемой для человека с деньгами, каким теперь стал он. Жрец сразу вскочил на коня и тронулся в путь, надеясь побыстрее осуществить задуманное.

Разговор на пароходе начинал принимать общий характер. Жоан почувствовал, что скоро и он будет втянут в него, и размышлял, как бы ему подобрать партнеров. Он вытащил сигарету, постучал ею по перилам, зажег спичку. Потом его снова привлек пейзаж — пароход выходил из-за песчаной косы и плыл у самого берега. Около убогой хижины, обмазанной глиной, он увидел двух голых ребятишек с огромными животами — они что-то кричали вслед уходящему пароходу. Из окна другой лачуги высунулась какая-то хорошенькая девушка и махала рукой. Жоан подумал — к кому относилось это приветствие: к кочегару или к пассажирам парохода? Но все же ответил за всех, сделав своей худой рукой изящный, вежливый жест.

Толстый полковник привел в ужас коммивояжера, рассказав о скандале, в который он впутался в одном публичном доме в Баие. Какие-то бездельники хотели наброситься на него из-за одной мулатки. Он выхватил парабеллум и едва только крикнул: «А ну-ка давай, кто там из вас храбрее! Я из Ильеуса…», как хулиганы, струсив, отступили.

Он уже подъезжал к городским воротам, когда внезапная мысль заставила его остановиться. Он, не раздумывая, свернул к первой же таверне и, бросив поводья подбежавшему мальчишке, вошел внутрь. Толстый хозяин выбежал навстречу, вытирая руки о замасленный передник, и Халдон заказал бутылку лучшего вина, жаркое и уселся за угловым столом. Вино принесли сразу, и после дешевого храмового пойла, оно показалось Халдону восхитительным. Пока готовилось жаркое, он, потягивая ароматную, терпкую жидкость, принялся не торопясь обдумывать то, что неожиданно пришло ему в голову.

Коммивояжер удивлялся мужеству полковника.

Халдон поставил себя на место Главы Малого Круга. Вот он скачет по степи с только что выкраденной девушкой и без устали погоняет коня, потому что понимает: проклятый варвар непременно бросится в погоню, как только узнает о похищении. Значит, нужно скакать быстрее, потому что, лишь оказавшись за каменными воротами тайного пути, он окажется в полной безопасности. И вот отряд нагоняет один из жрецов и отнимает драгоценное время, сообщая то, что ему и так известно!

— Ну и молодец вы, сеньор, прямо хоть куда!

Представив себе все это, он усмехнулся. Что ни говори, а нарисованная воображением картина никак не вела к обещанному Хевроном величию.

Капитан Жоан Магальяэнс медленно подходил к ним.

Тем временем принесли жаркое. Жрец рассеянно кивнул хозяину, и взгляд его вновь стал отсутствующим.

4

Он молча допил вино и принялся за мясо, отметив про себя, что оно гораздо вкуснее бобовой похлебки.

Марго вышла из каюты и прошлась по пароходу, играя разноцветным зонтиком и волоча шлейф своего широкого платья. Она как бы давала любоваться собой коммивояжерам, отпускавшим шуточки по ее адресу; фазендейро[5], таращившим на нее глаза; даже пассажирам третьего класса, ехавшим в поисках работы на земли юга Баии. Марго проходила мимо пассажиров, прося тихим, едва слышным голоском посторониться, и вокруг мгновенно наступала тишина: всем хотелось получше разглядеть ее, и у каждого она возбуждала желание. Однако, как только она исчезала, разговоры возвращались все к той же единственной теме — какао. Коммивояжеры смотрели, как Марго проходила мимо фазендейро, и посмеивались. Они отлично понимали, что она едет на легкий заработок, за деньгами, и она дорого обойдется этим грубым людям. Они перестали смеяться, лишь когда из темноты вышел Жука Бадаро, взял Марго под руку и подвел к борту, откуда видна была исчезавшая уже Итапарика, далекая окраина Баии; быстро наступала ночь, колеса парохода подбрасывали кверху воду.

Да, жаль, что дело сорвалось. Конечно же, в Шадизаре он оставаться не собирается. Какой бы путь он ни избрал для себя, ясно одно — дорога его теперь будет вести лишь прочь из этого города. Как же все-таки быть с его известием, с тем журавлем в небе, которого неизвестно как можно поймать? Каким образом он может придать своему сообщению нужный вес, дающий ему право рассчитывать на ощутимую благодарность? Да и может ли вообще?

— Откуда ты? — Жука Бадаро окинул фигуру женщины своими маленькими глазками, задержавшись на ее ногах, на груди. Он поднял руку и ущипнул Марго за упругую ягодицу.

Что для этого нужно? Он нервно потеребил себя за ухо. Для того чтобы добиться своего, он должен принести известие о неожиданной угрозе. Похоже, его весть о пустившемся в погоню Конане никак для этого не годится. Придется, видно, отказаться от этой затеи, а жаль. Он влил в себя очередной стакан вина и вновь принялся за жаркое, в который уже раз возвращаясь к прерванной мысли. Да, жаль, конечно, что так все обернулось, но как только Хараг укроется за каменными воротами, всем тревогам его придет конец.

Марго приняла оскорбленный вид:

Он сосредоточенно прожевывал очередной кусок, когда его осенило: да ведь это же, как раз то, что ему нужно! Как же он сразу-то не сообразил! Опасность останется, но Хараг ничего не будет знать об этом! Ведь он уверен, что никто из непосвященных не знает заветных слов! А вот Конан знает их! Вот с этим-то известием и явится к Главе Малого Круга Халдон. Придет, чтобы спасти тайный город от проклятого варвара.

— Я с вами не знакома… Что за вольность?

Спасти накануне церемонии пробуждения Спящего, а это не шутка! Вот тогда он действительно сможет рассчитывать на награду!

Жука Бадаро взял ее за подбородок, поднял ей голову, откинул белокурые локоны и, пронизывая ее взглядом, сказал размеренным голосом:

Что же для этого нужно? Во-первых, время. Xapaг должен почувствовать себя в безопасности, иначе сообщение его не произведет должного впечатления. Значит, торопиться не надо. Правда, и тянуть не стоит. Конечно, если побыстрее нагнать Харага, он просто прикажет привратнику до окончания церемонии никого не впускать, даже тех, кто правильно назовет пароль. Но он-то, Халдон, что получит с этого ничего. Он вновь задумался. Пожалуй, самым лучшим будет, если он останется на ночь в этом уютном заведении, где хорошо кормят и недурно поят, и спокойно отдохнет, а назавтра отправится в путь.

— Ты никогда не слыхала о Жуке Бадаро?.. Так еще многое услышишь. Знай, что с этой минуты ты моя. Веди себя как следует, я не привык дважды что-нибудь повторять.

Успокоенный этими мыслями, он подозвал хозяина и поинтересовался, не найдется ли для него комната.

Он резко отдернул руку от подбородка Марго, повернулся к ней спиной и пошел на корму, где собрались пассажиры третьего класса и откуда слышались мелодичные звуки гармоники и гитары.