Жоржи Амаду

♥

Габриэла, корица и гвоздика

Юрий Дашкевич: Встречи с Габриэлой и ее земляками

Тем июльским днем 1961 года в Рио-де-Жанейро, открывая торжественное заседание Бразильской академии литературы, посвященное приему Жоржи Амаду в академики — в традиционное число «сорока бессмертных», — ее президент Раймундо Магальяэнс Жуниор приветствовал не только прославленного писателя, певца бразильского народа, но и героев его произведений.

«Вы, сеньор Жоржи Амаду, — говорил президент, — приобретаете тридцать девять друзей, давно ставших тридцатью девятью вашими поклонниками. Более того — неизмеримо более — выиграли мы, поскольку сюда прибыли не вы один. С собою вы привели по меньшей мере сотню персонажей — столь живых, столь полнокровных, столь реальных, как и вы сами. Привели — я неудачно выразился. Правду сказать, они еще до вас предстали… И сюда они пришли безо всяких церемоний, не испрашивали разрешения, да к тому же проникли так незаметно, что никто не отдал себе в этом отчета. А взгляните вокруг. Не замечаете?

Быть может потому, что не выделяются они своей одеждой, скромно притулились в коридорах либо в темных уголках… Проходите, дамы! Проходите, господа, раз вы уже тут! Входите, никто из вас не может здесь отсутствовать, вы же всюду выступаете во главе с вашим творцом, освещая ему путь… Входите и встаньте рядом с ним… И вы, Васко Москозо де Араган, капитан дальнего плавания! И вы, Жоаким Соарес да Кунья, хотя для вас предпочтительнее — Кинкас Сгинь Вода!.. Но осторожнее, не толпитесь! Прежде всего дайте пройти сеньоре доне Габриэле — аромату гвоздики и корицы цвета!..»

Простая и обаятельная мулатка Габриэла, по свидетельству Жоржи Амаду, «воспетая в краю какао», бесспорно заслужила особое внимание, ознаменовав своим появлением на страницах одноименного романа новый этап в творчестве писателя, став одной из популярнейших героинь современной прогрессивной литературы мира.

«Где она теперь? — спустя почти полтора десятка лет после выхода в свет романа писал Амаду. — Литературный персонаж принадлежит романисту, пока оба они вместе трудятся над своим творением — гончарной глиной, вымешанной на поту и крови, пропитанной болью, опрыснутой радостью. А сейчас девушка Габриэла из Ильеуса шествует по всему свету — кто знает, на каких языках говорит, я уже счет потерял».

В краю какао — неподалеку от города Ильеуса, что на юге штата Баия, 10 августа 1912 года родился Жоржи Амаду, создавший образ Габриэлы, образы ее земляков.

Еще в начале века сюда в поисках лучшей доли добрался отец будущего писателя, Жоан Амаду де Фариа, покинув родной штат Сержипе, самый маленький в Бразилии, отнюдь не богатый. В Баию многие тогда стремились, больше всего было беженцев из областей бедствия, северо-востока страны, где страшные засухи, сменявшиеся опустошительными наводнениями, обрекали людей на нищету, голод, гибель. А в Ильеусе, в Баие, видели землю обетованную: природные условия тут, как нигде, благоприятствовали выращиванию деревьев золотых плодов — какао. Были времена, когда Баия, поставлявшая более девяноста процентов всей национальной продукции какао, как магнит притягивала и тружеников, и разных авантюристов. Но процветание не оказалось вечным.

Не мало ударов судьбы пришлось претерпеть Жоану Амаду де Фариа. Однажды кто-то из алчных соседей, желая захватить его землю, подослал наемных убийц — их пулями был тяжело ранен Жоан Амаду, облив своей кровью десятимесячного Жоржи, которого он спасал. В ту пору Эулалия Леал, мать Жоржи, перед тем как лечь спать, непременно ставила заряженное ружье у изголовья постели: борьба за землю не стихала. На семью Амаду обрушилось еще одно несчастье: разливом реки смыло плантацию и постройки — пришлось переселиться в Ильеус и бедствовать там, пока отцу не удалось расчистить в лесных зарослях участок и разбить новую плантацию деревьев какао. С ранних лет Жоржи узнал привкус горечи в сладких бобах шоколадного дерева, возросшего на земле, обильно политой потом и кровью.

Детские и юношеские воспоминания впоследствии помогли писателю воссоздать сцены драматической жизни на юге штата Баия и в первом произведении, с которым он дебютировал в литературе, — романе «Страна карнавала» (1931) и в других романах — «Какао» (1933), «Бескрайние земли» (1943), «Сан-Жоржи дос Ильеус» (1944), «Габриэла, корица и гвоздика» (1958), о котором речь пойдет впереди, наконец, в изданном в 1984 году романе «Великая Засада: мрачный облик».

Не только юг штата Баия привлекал внимание писателя.

Действие романов «Пот» (1934), «Жубиаба» (1935), «Мертвое море» (1936), «Капитаны песков» (1937), «Пастухи ночи» (1964), «Дона Флор и два ее мужа» (1966), «Лавка чудес» (1969), а также новеллу и повести, составившие томик «Старые моряки» (1961), развертывается в столице этого же штата, которой Жоржи Амаду посвятил поэтичнейшую книгу «Баия Всех Святых — путеводитель по улицам и тайнам города Салвадора» (1945), где он живет последние десятилетия. В своем единственном драматургическом произведении «Любовь Кастро Алвеса» (1947; со второго издания выходит под названием «Любовь солдата») Амаду вывел образ знаменитого бразильского поэта, уроженца Баии, боровшегося за свободу в XIX веке. А в остальных романах? Исключением, пожалуй, является лишь «Военный китель, академический мундир, ночная рубашка» (1979), написанный в Баие, действующие лица которого автором размещены преимущественно в Рио-де-Жанейро, а «полем битвы» противоборствующих сторон — сил реакции и демократии — избрана Бразильская академия литературы в период господства антинародного режима «нового государства». Персонажи романа «Тереза Батиста, уставшая воевать» (1972) выступают частично в Баие, частично в штате Сержипе, там же действуют и герои романа «Тиета из Агресте, или Возвращение блудной дочери» (1976). Хотя в эпическом романе «Подполье свободы» (1954) автор ведет читателя то в Рио-де-Жанейро, то в Сан-Пауло, то в порт Сантос, однако в высказываниях, в воспоминаниях героев нередко всплывают Баия, Ильеус, Салвадор, изумрудные воды Бухты Всех Святых, засушливая полупустыня — сертаны или бесплодные равнины — каатинга на северо-востоке страны, где, по определению бразильского ученого Фрейре, «человек чаще всего стоит перед дилеммой — уходить или погибать». В романе «Красные всходы» (1946) нетрудно обнаружить случайных спутников мулатки Габриэлы — тех, кто брел с нею, спасаясь от засухи, через сертаны и каатингу, в надежде дойти до Ильеуса, «богатого города, где так легко устроиться… где деньги валяются на улицах», ведь «слава об Ильеусе распространялась по всему свету…» Вспомним, что и отца писателя в свое время привлек к себе Ильеус.

«Начиная со „Страны карнавала“, — подтверждал Жоржи Амаду, — все мои произведения рождены, сформировались в гуще бразильского народа, среди людей Баии».

Означает ли это, что большинство своих произведений писатель преднамеренно ограничивал географическими пределами родного штата, оставаясь только «баиянским романистом», придерживаясь рамок своеобразного микромира, не то «хроники одного провинциального города», как гласит подзаголовок в названии романа «Габриэла, корица и гвоздика»?

Буржуазные литературоведы, между прочим, не раз пытались и пытаются свести богатейшее творчество Амаду к так называемой региональной литературе с явной целью — умалить общенациональное, бразильское, вообще латиноамериканское звучание и значение его произведений. Попытки такого рода встречали отповедь со стороны бразильской прогрессивной критики, исследователей творчества писателя. «Неужели персонажи Жоржи Амаду — люди с мозолистыми руками и опухшими от клейкого какаового сока ногами, те, кто живет и умирает согбенными над землей, — могут считаться региональными…» — годы назад писал Алкантара Силвейра в журнале «Ревиста бразилиэнсе». Прошло время, и все же американский еженедельник «Паблишера уикли» по-прежнему относит Амаду к «регионалистам».

Действие романа «Габриэла, корица и гвоздика» в основном не выходит за городскую черту Ильеуса. Однако следует ли это произведение определять «романом провинциальных нравов»? Да и правомерно ли сюжет книги, кстати, не особенно сложный, трактовать лишь как историю любви Габриэлы и Насиба? Очевидно, было бы ошибочным согласиться с подобными оценками.

Амаду ведь предупредил читателя: события романа протекали «в городе Ильеусе в 1925 году», присовокупив не без иронии — «во времена, когда там наблюдался расцвет производства какао и всеобщий бурный прогресс». Заглянув в историю Бразилии, приходим к выводу: обоснованно суждение бразильского литературоведа Маурисио Виньяса, что в романе раскрыт «исторический и социальный процесс, происходивший в то время не только в этом портовом городе и в краю какао, но и во всей стране» («Эстудос сосиаис», № 3–4, 1958).

Откликаясь на появление романа «Габриэла, корица и гвоздика», другой видный бразильский прогрессивный критик, Миэсио Тати, посчитал нужным отметить: «Жоржи Амаду, одаренный повествователь сложных событий и отличный мастер захватывающей литературной беседы, не ограничиваясь в своих произведениях изложением происшедшего с теми или иными персонажами, включает все события в социальную, экономическую и политическую панораму; и интерес читателя, таким образом, в равной степени привлечен как общей панорамой (уточнена эпоха и определенная социальная среда — со всеми противоречиями политического и экономического порядка, — и не без основания „Габриэла“ представлена как „Хроника одного провинциального города“), так и отдельными событиями, когда в игру вступают извечные и общие страсти, обуревающие людей» («Пара тодос», № 53–54, 1958).

Первые отзывы бразильской критики на только что увидевшую свет «Габриэлу» и поныне сохраняют правоту суждений, злободневность.

Возникает вопрос: почему Жоржи Амаду посчитал нужным конкретизировать описываемый в романе период — 1925 год?

По оценке бразильского историка, «пятилетие после 1920 года было тяжелым для пролетариата, который все же не прекращал бороться, используя свое могучее оружие — стачку. Репрессии и террор были орудием правительства в эту трагическую эпоху нашей истории. Однако именно в этот период бразильский пролетариат начал ясно осознавать политическую роль, которую он призван сыграть в национальной жизни… Наступил период организации пролетариата» (Линьярес Э. Рабочие стачки первой четверти XX века — жури. «Эстудос сосиаис», № 2, 1958).

Тогда центрами рабочего движения были Рио-де-Жанейро и Сан-Пауло, здесь возникли первые, еще небольшие группы коммунистов, заложившие основы для создания Бразильской коммунистической партии в 1922 году. В крупных городах и в военных гарнизонах вспыхивали восстания против диктатуры. Усиливался террор. Власти объявили осадное положение в стране, снятое только в 1927 году. Сложная обстановка складывалась в таких отсталых аграрных штатах, как Баия, где «в то время сельскохозяйственный пролетариат был рассеян, еще не достиг классового самосознания, не привлекался к активной борьбе», как отмечалось в журнале «Ревиста бразилиэнсе» (№ 25, 1959). Прижатый к океану плантациями деревьев какао, Ильеус живет своей, замкнутой жизнью, какой он жил многие годы, оставаясь одним из последних оплотов латифундистов, называвших себя «полковниками», самовольно присваивая себе этот воинский чин, сплошь да рядом не имея отношения к армии… Бурные события, происходившие чуть не по всей Бразилии, содрогавшейся от классовых битв, как будто обходили стороной Ильеус. И это воспринимается как нечто трагическое, зловещее. Тем временем национальная торгово-промышленная буржуазия начинает оттеснять с ключевых позиций экономической и политической жизни крупных землевладельцев-фазендейрос.

В романе «Габриэла» Жоржи Амаду, разумеется, выступает не в качестве историка, и роман — не историческое исследование.

Политические, социальные, экономические аспекты не выпячены в произведении на первый план. Однако в перипетиях напряженнейшей борьбы, развертывающейся на протяжении всего повествования между молодым экспортером Мундиньо Фалканом и старым «полковником» Рамиро Бастосом, точно в капле воды, отражено происходившее тогда в Бразилии.

Большой художник, Жоржи Амаду не только всегда верен исторической правде, в малом он умеет видеть многое — и рассказать об этом. В одной из бесед с автором этих строк он поделился своими раздумьями: «В Баие, как известно, родилась Бразилия, и первой бразильской столицей был город Салвадор. И если баиянский писатель живет жизнью людей Баии, стало быть, он живет жизнью всего бразильского народа, и проблемы всей нации — это его проблемы, равно как он не может оставаться равнодушным перед проблемами других, даже далеких народов. Так произведение, написанное бразильским писателем, баиянцем, будучи как бы локальным, приобретает универсальность. Бразильцы — нация метисов, нашими предками были белые, негры, индейцы, и этот сплав наложил своеобразный отпечаток и на национальный характер нашего народа, и на творчество бразильских писателей. Мы не замыкаемся „в себе“. Я не говорю об авторах, увлекающихся в своих произведениях словесной эквилибристикой. Главное в нашей литературе — художественное воссоздание действительности, от солнца до тени, от повседневного, реального — до фантастического, плода народного творчества… Баия — это не только Ильеус или Салвадор, это Бразилия…»

Итак, среди измученных, полумертвых от усталости беженцев, покинувших засушливый северо-восток, доплелась до Ильеуса Габриэла, оставив за плечами невероятно тяжелый путь по выжженной солнцем каатинге, по сертанам, где тропу меж колючих и обжигающих кустарников и кактусов приходилось прорубать мачете. Много испытаний пришлось ей пережить, и впервые перед читателем романа она предстает в далеко не привлекательном виде: «Пыль дорог каатинги покрыла лицо Габриэлы таким толстым слоем, что черты его невозможно было различить, и волосы уже нельзя было расчесать обломком гребня — столько пыли они в себя вобрали. Сейчас она походила на сумасшедшую, которая бесцельно бредет по дороге… одетая в жалкие лохмотья, покрытая грязью настолько, что невозможно было… определить возраст… ноги босы…».

«Образ Габриэлы сопровождал меня продолжительное время…», — заметил Жоржи Амаду в интервью, опубликованном бразильским журналом «Маншете».

Многие годы назад Жоржи в нашей беседе поведал о своей работе над романом «Габриэла, корица и гвоздика»:

«Я, право, собирался написать страниц сто или сто пятьдесят, не больше. И вдруг совершенно неожиданно для самого себя обнаружил, что написано уже более пятисот… Габриэла заставила меня работать против моей воли. Что делать! Мне очень хотелось написать солнечную книгу. Книгу, которую читали бы все, которая заинтересовала бы всех и которая не только развлекала бы читателя, но заставила бы его задуматься над многими явлениями нашей бразильской жизни…

Частенько ведь бывает, что внезапно начинаешь писать о чем-то, не имеющем ничего общего с тем, что было задумано. Новое возникает и в процессе работы. И „Габриэлу“ я задумывал писать как новеллу, да и предназначалась она для сборника десяти новелл десяти разных авторов, а вот в конце концов получился большой роман. Габриэла задала мне много работы.

Корни моих последних романов можно обнаружить в моих первых произведениях — в романах „Жубиаба“, „Пот“, „Какао“, „Мертвое море“ и в других, которые были мною написаны десятки лет назад. Возьмем, например, Габриэлу. Полистайте мои ранние книги и вы найдете силуэт Габриэлы, да, да, той самой Габриэлы. Пусть этот силуэт несколько прозрачен, не особенно четок, но черты Габриэлы бесспорны…»

Жоржи Амаду в ходе этой же беседы дал ключ к пониманию того, как, отталкиваясь от чего-то узко локального, «провинциального», происшедшего в небольшом географическом пункте, отдаленном от сердца страны, от центров ее политической и экономической жизни, писатель создал произведение общенациональной проблематики, поднял животрепещущие вопросы, так или иначе касающиеся жителей Амазонас, Рораимы или Амапа — на крайнем, экваториальном, севере республики, либо Рио-Гранде-до-Сул, на крайнем юге, Мато-Гроссо или Минас-Жераис, любой другой зоны.

«Мой путь в литературе, — говорил Амаду, — всегда был связан с конкретными условиями и обстоятельствами, в которых я, как и любой другой человек, находился. Но как писатель, неразрывно связанный со своим народом, я всегда иду по тому же пути, по которому идет мой народ».

В другом своем выступлении Жоржи Амаду подчеркнул:

«Что касается моих обязательств и моих пристрастий, то могу подтвердить — с начала моей сознательной жизни и поныне, надеюсь, что до самой последней строчки, написанной мною, я выполнял и выполняю зарок: быть всегда с народом, с Бразилией, с будущим.

Моими пристрастиями были и остаются выступления за свободу — против деспотизма и произвола, за эксплуатируемого — против эксплуататора, за угнетенного — против угнетателя, за слабого — против сильного, за радость — против скорби, за надежду — против отчаяния, — и я горжусь такими пристрастиями.

Но никогда я не был беспристрастным в борьбе человека с врагом человечества, в борьбе между будущим и прошлым, между завтрашним и вчерашним».

Эти принципы, несомненно, вдохновляли Жоржи Амаду и когда он работал над романом «Габриэла, корица и гвоздика».

И, видимо, потому такой горячий отклик нашел роман в сердцах его первых читателей на родине писателя, как только книга вышла в свет в 1958 году. Тогда же автору за этот роман было присуждено пять высших в стране литературных премий, за год с небольшим книга выдержала двенадцать переизданий (по подсчетам бразильского литературоведа Пауло Тавареса, за истекшие годы в Бразилии «Габриэла, корица и гвоздика» переиздавалась более шестидесяти раз, такой же успех завоевали «Старые моряки»). Вскоре роман был экранизирован, были сделаны телевизионные и радиопостановки. Переводы романа на разные языки разошлись по всему миру (первое издание на русском языке выпущено в 1961 году).

На литературную критику и читателей, конечно, не могло не произвести впечатления как социальное звучание романа, его сатирическая направленность против «власть предержащих», так и чувства гуманизма, глубокой человеческой солидарности, которыми проникнуто произведение, его поэтичность.

Насколько иронично изображены «сливки ильеусского общества», латифундисты-«полковники», провинциальные (да и только ли провинциальные!) политиканы, предприниматели авантюрного толка, захваченные ожесточенной междоусобицей, настолько тепло, с искренней любовью и симпатией, по выражению писателя, «вылеплены из гончарной глины» образы людей, находящихся на другой ступеньке общественной лестницы, в первую очередь женские образы, необычайно выразительные, запоминающиеся, неповторимые, раскрыты их непростые судьбы.

В опубликованном в Бразилии «Письме читательнице о романах и персонажах» Жоржи Амаду характеризует, в частности, героинь романа «Габриэла, корица и гвоздика»:

«Уже ушли в прошлое, сеньора, времена жестоких распрей, но еще господствовали обычаи и предрассудки феодального общества, введенные огнем карабинов. В ту пору, когда перемены в экономической структуре, вследствие перехода от устаревшей, отсталой формации к другой, более передовой, вызвали изменения в политической жизни, а также преобразование нравов, мулатка Габриэла возникла символом народа, сознающего свою силу и мудрость, содействовала тому, чтобы все поняли значение новых времен. Габриэла преодолевает препятствия в окружающем ее мире, одно ее присутствие придает лирическую нотку соперничеству мелких политиканов, время от времени прерываемому выстрелом кого-нибудь из полковников перед собственным крахом…

С появления Габриэлы начинается освобождение женщины в краю какао.

И вот Глория, великолепная мулатка, наложница, содержанка и невольница полковника, — это образ, сохранившийся со времен рабовладения, украшавший латифундию, — разрывает сковывавшие ее цепи, взламывает накрепко запертую дверь, идет навстречу запретной любви.

И вот Малвина — ученица, дочь феодального сеньора, осужденная влачить печальное существование, приговоренная быть невестой выбранного ее родителями жениха, пойти на брак по расчету, жить в условиях прозябания, мрачного, бесперспективного, она нашла в себе достаточно мужества, чтобы вырваться из установленных канонов, выступить против предписаний морали мертвого общества и поднять знамя завоеванной свободы. Она проломила стену ненависти, пересекла полосу безвыходности и одержала победу в жизни… А на заднем плане картины я поместил первую из всех, опаленную безутешным горем, охваченную пламенем любви Офенизию из далекого прошлого…

Я рассказал Вам о Малвине. Сколько раз я встречал ее в разных местах. Как-то заметил ее на пароходике компании „Ита“, направлявшемся из Рио-де-Жанейро в Аракажу. Это была юная студентка, обучающаяся на медицинскую сестру, продолжающая бороться против семьи, которая пыталась замкнуть ее в стенах помещичьей усадьбы в штате Сержипе — в ожидании подходящего мужа. „Лучше умереть“, — говорила она, а кулаки сжаты, глаза сверкают. Сколько раз я обнаруживал Малвину там или тут — непреклонно сражается она против социальной отсталости, отвоевывая свое право на жизнь и на любовь. И поныне иногда встречаю ее, сеньора, такой же: еще далеко от нас полное решение проблем, и потому сегодня мы стали очевидцами бунтарства юных — молодежь готова и далее искать и добиться справедливого решения».

Пространную цитату из письма Жоржи Амаду, еще не публиковавшегося у нас, я позволил себе привести здесь, поскольку в этом интересном документе романист, характеризуя героинь романа, делится своими размышлениями о вопросах, волнующих молодое поколение Бразилии.

Если томления, мечты о несбыточной любви дворянки Офенизии из прошлого столетия воспринимаются творением фольклора, то «плебейка» Габриэла, реальная бразильская девушка, действует активно и по-иному, она живет в реальном мире, не отрываясь от земли.

«Может быть, ребенок, а может быть, дочь народа, кто знает», — как сказал о ней автор романа, и для людей, по отзыву появлявшегося в романе сапожника Фелипе, посоветовавшего Габриэле украсить волосы красной розой, она — «песня, радость, праздник». Она добра, сердечна, искренна, непосредственна, бесхитростна. Она любит жизнь во всех ее проявлениях. И этой безграничной любовью к жизни определяется ее отношение к людям, ее поведение, которое порой может показаться достойным порицания, но которое неизменно диктуется бескорыстием, стремлением к свободе и непримиримостью ко всему, что связано со злом, что бесчеловечно в окружающей действительности.

Габриэла попала в Ильеус в напряженнейший момент истории города и всего края какао, когда к закату клонилось существовавшее многие десятилетия безраздельное господство могущественных плантаторов-«полковников», не выдерживавших наступления торгово-промышленной буржуазии.

В экономической жизни Ильеуса возник новый фактор: прибывший из Сан-Пауло, крупного промышленного центра страны, молодой и предприимчивый экспортер Раймундо Мендес Фалкан, более известный, как Мундиньо Фалкан, дал решительный бой восьмидесятидвухлетнему властелину всей округи «полковнику» Рамиро Бастосу, а заодно и родственникам, друзьям и единомышленникам последнего — землевладельцам-фазендейрос: «полковнику» Амансио Леалу, возглавлявшему банды наемных убийц-жагунсос, «полковнику» Артуро Рибейро, фамильярно прозванному Рибейриньо, «полковнику» Кориолано Рибейро, содержателю Глории, «полковнику» Мелку Таваресу, отцу Малвины, председателю муниципального совета.

Оценив угрозу наступления Мундиньо Фалкана, кое-кто из сторонников Рамиро Бастоса, прежде всего «полковники» Алтино Брандан и Аристотелес Пирес, предпочли порвать с престарелым владыкой края какао и перешли в лагерь экспортера. А позже, после смерти Рамиро Бастоса, можно было видеть, как Амансио Леал и Рибейриньо вместе с Мундиньо Фалканом «принесли мешок какао… первый мешок какао, который будет отправлен за границу непосредственно из Ильеуса». Соперники нашли общий язык.

Мундиньо Фалкан на первый взгляд выглядит деятельным организатором, отстаивающим прогресс не на словах, а на деле, в отличие от «движущих сил» ильеусского общества, убивающих время в баре «бразильца из Аравии» Насиба, где так любят поболтать о прогрессе, о цивилизации, о других высоких материях. Но что только не вкладывали ораторы в понятие «прогресс»! А благодаря Фалкану была углублена и расширена бухта — и через порт Ильеус теперь можно экспортировать какао, не потребуется вначале перевозить груз в Салвадор, ведь это сулит блестящее будущее, процветание, преуспеяние, прогресс!

«Хроника одного провинциального города», кстати, завершается сценой прихода шведского сухогруза в Ильеус. Однако автор не разделяет восторги ильеусцев: рентгенограмма Мундиньо Фалкана свидетельствует, что экспортер — тоже хищник, ловкий и расчетливый. В схватке с «полковником» Рамиро Бастосом он одержал верх, но чувства радости или гордости не испытывает, ему даже приходит на ум аналогия, пугающее предчувствие: рано или поздно настанут новые времена, появится кто-то другой, и тогда Фалкан, подобно Бастосу, утратит власть, ключевые позиции.

Впрочем, такими же недолговечными предстают и остальные персонажи романа, относящиеся к «сливкам» местного общества, занятые бесконечными сделками, аферами, всевозможными интригами, охваченные безудержной погоней за наживой. Мало чем отличается от них и Насиб Саад, владелец бара «Везувий», случайно встретивший на бывшем невольничьем рынке девушку-мулатку по имени.

Поступив кухаркой к Наибу и полюбив его всей душой, она стала любовницей «бразильца из Аравии». Вопреки желанию Наиб оформил с ней брак. И, возможно, в порыве какого-то подсознательного протеста она сблизилась с беспутным Тоника, сыном старого «полковника» Памиро. Так тяготилась она замужеством и тем, что ее хотят превратить в светскую даму, одну из тех, «избранных». «И зачем только он на мне женился», вздыхает Габриэла: все то, к чему была неравнодушна Габриэла, запрещалось сеньоре Саад, и все то, что обязана была делать сеньора Саад, так противно Габриэле… Переживания Габриэлы не надуманны. «Женщина теряет свои гражданские права, как только выходит замуж. Брак, который должен был бы полностью эмансипировать женщину, наоборот, путем закона приравнивает ее к детям, сумасшедшим и дикарям…» — читаем в статье, опубликованной под заголовком «Замужняя женщина: гражданка второй категории» издававшимся в Рио-де-Жанейро еженедельником «О семанарио» (№ 195, 1960).

Судьбе бразильской женщины посвящено не одно произведение Жоржи Амаду. Вспомним хотя бы знакомую нашим читателям дону Флор из романа «Дона Флор и два ее мужа» — героиня этой книги, по выражению Амаду, «зажатая в железные тиски буржуазного общества», смело бросает вызов тем, кто пытался отнять ее право на свободную жизнь, кто хотел бы свести ее к положению бесправного, безропотного существа. Вспомним «Терезу Батисту, уставшую воевать», также знакомую нашим читателям, «дикую девчонку из сертана», проданную в рабство (в середине XX века), выброшенную за борт буржуазного общества, но не побежденную, воюющую против волчьих законов капиталистической действительности. Вспомним героинь других романов Жоржи Амаду, обездоленных, но не сломленных, отстаивающих свои права, свое достоинство…

В том же году, когда «Габриэла, корица и гвоздика» — в первом бразильском издании, разошедшемся в необычно короткий срок, — начала триумфальное шествие к своим новым поклонникам, читателям на родине автора романа, в журнале «Сеньор», выходившем в Рио-де-Жанейро, публиковалась новелла «Необычайная кончина Кинкаса Сгинь Вода», в основу которой положено действительное происшествие с жившим в свое время «на дне» городских трущоб уроженцем штата Сеар неким Плутарко.

Через три года это произведение вместе с повестью «Чистая правда о сомнительных приключениях капитана дальнего плавания Васко Москозо де Араган» (основанной также на фактическом материале) было напечатано в одном томе под общим названием «Старые моряки».

«Габриэлу» и «Старых моряков», созданных почти одновременно, связывает не только общая тональность — тональность традиционного плутовского жанра, не только насыщенность подлинным народным юмором, но и идея победы человеческой солидарности, идея силы человеческого духа.

В романе «Габриэла, корица и гвоздика», как нам известно, Мундиньо Фалкан приплывает на пароходе национальной компании каботажного судоходства «Ита», чтобы завоевать Ильеус и край какао. На Капитанский мостик парохода «Ита», многими годами ранее, поднимается Васко Москозо де Араган, далекий от желания что-то захватывать, увлеченный собственной мечтой, даже бескорыстной. Мало кто из окружающих знает, что этот «морской волк», произведший самого себя в капиталы дальнего плавания, море видел лишь с берега и что родился он в Салвадоре — в том городе, где дважды уходил на тот свет Жоаким Соарес да Кунья, прозванный Кинкасом Сгинь Вода, в котором «говорила кровь древних мореходов», но который стяжал себе славу «на суше, без судна и без моря», пока не исчез в морской пучине.

Разными путями в жизни идут Васко Москозо де Араган и Кинкас Сгинь Вода, оба мечтатели, оба тянущиеся к свободе, но судьба каждого сложилась по-своему, и все же каждый из них борется с препятствиями, встретившимися в пути, с недоброжелательством, с неприязнью, враждебностью среды — на этот раз среды тупого, эгоистичного, закоснелого мещанства.

Сюжетное развитие новеллы и повести, составивших по замыслу автора единую книгу «Старые моряки», не отличается особенной сложностью, как, к примеру, история Габриэлы и Насиба, но тот или иной сюжет несет в себе значительную степень обобщения, это так свойственно мастерству Жоржи Амаду.

И автору еще надо избежать «перегрузок». Жена романиста, Зелия Гаттаи де Амаду, видная писательница, в своей книге воспоминаний «Дорожная шляпка» поведала о таком эпизоде, относящемся к периоду работы Жоржи над романом «Габриэла»: «Мне Жоржи сказал очень серьезным тоном: „Автор романа — я, но жизнь и смерть персонажей не зависит от моей воли“.

Воспитанная на уважении к бракосочетанию, я как-то предложила Жоржи: было бы хорошо сочетать браком Мундиньо Фалкана с Жерузой. Он опять не послушался меня, заявив: „Я уже рискнул повенчать Габриэлу с Насибом и попал впросак, не знаю, как мне выкрутиться, а сейчас хочешь навязать мне еще брак… Нет, они не поженятся!“… Со временем я поняла, что Жоржи поступил правильно, не выдавая замуж внучку могущественного полковника за его лютого врага; пусть об отношениях Жерузы и Мундиньо подумает читатель…».

Познакомившись с «Необычайной кончиной Кинкаса Сгинь Вода», выдающийся бразильский прогрессивный поэт Винисиус де Мораес писал в газету «Ултима ора»: «Я испытывал такое же чувство, какое больше никогда не повторялось, когда прочел романы и повести великих русских мастеров девятнадцатого века — Пушкина, Достоевского, Толстого, особенно Гоголя». По суждению другого бразильского литератора, Вамирэ Шакона, «за лиричнейшим Жоржи Амаду открываешь тень Максима Горького».

Вдохновленные высокими идеалами гуманизма, беспощадно изобличающие антинародную суть капиталистического мира, полные уверенности в победе человечества над темными силами реакции, произведения лауреата международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» Жоржи Амаду близки и понятны сердцу советского читателя.

ГАБРИЭЛА, КОРИЦА И ГВОЗДИКА

Хроника провинциального городка

Благоуханье гвоздики, цвета корицы кожа: это и есть Габриэла всех на свете пригожей^[1]. (Песня зоны какао)
История этой любви — «по любопытному совпадению», как сказала бы дона Арминда, — началась в тот яркий, озаренный весенним солнцем день, когда фазендейро^[2] Жезуино Мендонса застрелил из револьвера свою жену дону Синьязинью Гендес Мендонсу — склонную к полноте шатенку, видную представительницу местного общества, большую любительницу церковных празднеств, — а вместе с нею и доктора Осмундо Пиментела, дантиста-хирурга, прибывшего в Ильеус всего несколько месяцев назад, элегантного молодого человека, наделенного поэтическим даром. И как раз в то утро, незадолго до того как разыгралась эта трагедия, старая Филомена привела наконец в исполнение свою давнишнюю угрозу — покинула кухню араба Насиба, уехав с восьмичасовым поездом в Агуа-Прету, где преуспевал ее сын.

Как потом отметил Жоан Фулженсио, человек высокой культуры, владелец магазина «Папелариа Модело» — центра интеллектуальной жизни Ильеуса, день для убийства был выбран неудачно. Такой прекрасный солнечный день, первый после долгого периода дождей, когда солнечные лучи были нежными, как ласка, не подходил для кровопролития. Впрочем, полковник Жезуино Мендонса, человек чести, человек действия, не охотник до чтения, был чужд эстетике, и поэтому подобные соображения не пришли ему в голову, забитую цифрами и расчетами. Ровно в два часа пополудни, когда, как все полагали, полковник находился у себя на фазенде, он неожиданно ворвался в дом дантиста и выстрелил в прекрасную Синьязинью и ее соблазнителя Осмундо, метко всадив в каждого по две пули. Это происшествие вытеснило на время остальные выдающиеся события дня: жители Ильеуса забыли о том, что утром село на мель у входа в гавань каботажное судно, о том, что открылась первая автобусная линия, связывающая Ильеус с Итабуной, о большом бале, который недавно состоялся в клубе «Прогресс», и даже о волнующем вопросе, поднятом Мундиньо Фалканом и касающемся землечерпалок для углубления фарватера в бухте. Что же до маленькой личной драмы Насиба, неожиданно оставшегося без кухарки, то об этом поначалу узнали лишь только самые близкие его друзья, не придавшие этой драме особого значения. Все занялись взволновавшей весь город трагедией — историей жены фазендейро и дантиста. Причиной было то, что все трое принадлежали к избранному обществу, а также и то, что дело изобиловало щекотливыми и пикантными подробностями.

Ибо, несмотря на всесторонний прогресс, вызывавший гордость у жителей города («Ильеус цивилизуется бурными темпами», — писал видный адвокат Эзекиел Прадо в газете «Диарио де Ильеус»), в этих краях по-прежнему превыше всего ценились бурные любовные драмы с ревностью и кровопролитием.

Со временем замолкло эхо последних перестрелок в борьбе за захват земель, но с этой героической поры в душах ильеусцев осталась жажда кровопролития.

Сохранились некоторые обычаи: ильеусцы любили похвастать своей отвагой, ходили днем и ночью с оружием, пили и играли. Укоренились также некоторые законы, и по сей день управляющие их жизнью. Один из них, самый неоспоримый, гласил, что обманутый муж может смыть свой позор только кровью виновных.

Закон был соблюден. Возникновение этого закона, не записанного ни в одном кодексе и существовавшего только в сознании людей, относится к давним временам — много лет назад его ввели сеньоры, которые первые вырубали чащи и сажали какао. Закон этот действовал в Ильеусе и в те дни 1925 года, когда на землях, удобренных телами убитых и пролитой кровью, расцветали рощи, когда приумножались состояния, когда повсюду наблюдался прогресс и город менял свой облик.

Жажда кровопролития в ильеусцах была столь сильна, что араб Насиб, которому отъезд Филомелы доставил большое огорчение, забыл о своих неприятностях и целиком отдался обсуждению этого двойного убийства. Менялся облик города, прокладывались новые улицы, привозились автомобили, строились дома, коттеджи, особняки, расширялись дороги, выходили в свет новые газеты, создавались клубы, Ильеус преображался. Но гораздо медленнее менялись обычаи и нравы людей. Так бывает всегда, в любом обществе.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Приключения и злоключения одного достойного бразильца (родившегося в Сирии) в городе Илбеусе в 1925 году, во времена, когда там наблюдался расцвет производства какао и всеобщий бурный прогресс; с любовью, убийствами, банкетами, презепио, различными историями на любой вкус — из далекого прошлого надменных дворян и простого народа, а также из недавнего прошлого богатых фазендейро и прославленных жагунсо с одиночеством и вздохами, со страстью, местью, ненавистью, с дождями, солнцем и лунным светом, с суровыми законами, политическими маневрами, волнующей проблемой бухты, с фокусником и танцовщицей, с чудом и иными волшебствами, или Бразилец из Аравии

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Томление Офенизии (которая появляется очень мало, но значение ее от этого не умаляется)

В этот год бурного прогресса… (Из одной ильеусской газеты 1925 г.)
Рондо Офенизии



Ах, послушай, милый брат,
милый брат Луис Антоньо!
Офенизия качалась
на веранде в гамаке:
летний зной и легкий веер,
запах моря в ветерке,
темя чешет ей рабыня,
и вот-вот уснет она.
Вдруг явился император
борода как смоль черна.
О восторг!
Ах, на что мне эти рифмы,
мадригалы Теодоро,
платье новое из Рио,
ожерелье и корсет,
обезьянка, твой подарок,
и мантилья, и перчатки,
ах, на что, на что мне всё,
милый брат Луис Антоньо?
Они — черных два огня
(Это очи государя!),
как слепят они меня!
Борода — как простыня
(это борода монарха!)
всю окутает меня!
Я в мужья его беру!
(Властелин тебе не пара!)
Пусть! В любовники беру,
к бороде прильнув, замру!
(Ах, сестра, ты нас бесчестишь!)
Милый брат Луис Антоньо!
Что ты ждешь? Убей сестру!
Не хочу барона, графа,
не хочу землевладельца,
мадригалов Теодоро,
роз душистых и гвоздик
бороды хочу коснуться,
черной бороды монарха!
Милый брат Луис Антоньо!
Авила — наш род старинный,
так послушай, милый брат:
если императору
не отдашь свою сестру,
в этом гамаке в тоске
я умру.



О солнце и дожде с маленьким чудом

В том 1925 году, когда расцвела нежная любовь мулатки Габриэлы и араба Насиба, период дождей затянулся настолько дольше нормального и необходимого, что фазендейро, как испуганное стадо, метались по улицам и при встрече тревожно вопрошали друг друга со страхом в глазах:

— Неужели этому не будет конца?

Все говорили о дождях — ведь фазендейро никогда не приходилось видеть столько воды, низвергающейся с неба днем и ночью почти без перерыва.

— Еще неделя — и все начнет гнить. — Весь урожай…

— Боже мой!

Они мечтали об урожае, предсказывая, что он будет исключительно богатым, намного превосходящим прежние. А так как цены на какао неуклонно росли, то урожай принес бы им новые огромные доходы, процветание, изобилие, горы денег. И это значило бы, что дети полковников^[3] будут учиться в самых дорогих колледжах больших городов; на вновь проложенных улицах будут возведены новые фамильные резиденции, обставленные роскошной мебелью из Рио-де-Жанейро, с роялями — украшением гостиных; будут открываться самые различные магазины, начнет разрастаться торговля, в кабаре вина будут литься рекой; с каждым пароходом станут прибывать женщины, в барах и гостиницах пойдет крупная игра — словом, это означало прогресс и цивилизацию, о которой шло столько разговоров.

И подумать только, что эти проливные дожди, превратившиеся сейчас в угрозу для урожая, пошли с таким опозданием, заставили ждать себя так долго и возносить молитвы. Несколько месяцев назад полковники поднимали глаза к чистому небу в поисках облаков, предвестников грядущего дождя. Плантации какао занимали весь юг Баии, и полковники с нетерпением ждали дождей, столь необходимых для созревания недавно народившихся плодов, сменивших цветы. Процессия святого Георгия в этом году превратилась в страстный коллективный обет покровителю города.

Разукрашенные золотом роскошные носилки со статуей святого гордо несли на плечах самые знатные люди города, крупнейшие фазендейро, облаченные в пурпурные мантии братства, и это говорило о многом, поскольку полковники не отличались религиозностью, не посещали церкви, не ходили к мессе и причастию, оставляя эти благоглупости женской половине семьи.

— Эти церковные церемонии — женское дело.

И вместе с тем они с готовностью откликались на просьбы епископа и священников о пожертвованиях на строительство и празднества. Они давали средства на постройку монастырской школы на вершине холма Витория, на постройку дворца епископа и духовных школ, на девятидневные молитвы «новены», на празднование в честь пресвятой Марии, на устройство в дни церковных праздников ярмарок с гуляньем, на организацию празднеств святого Антония и святого Иоанна.

В этом году, вместо того чтобы пить в барах, полковники с сокрушенным видом шли в процессии со свечами в руках, обещая святому Георгию все, что угодно, в обмен на долгожданные дожди. Толпа, следовавшая за носилками, подхватывала молитву священников. Отец Базилио, в парадном облачении, со смиренным лицом, благоговейно сложив руки, звучным голосом провозглашал слова молитвы. Избранный для этой почетной обязанности за свои выдающиеся заслуги, которые всеми признавались и уважались, он охотно выполнял ее еще и потому, что сам владел землями и плантациями и был самым непосредственным образом заинтересован в небесном вмешательстве. Поэтому он молился с удвоенной энергией.

Толпа старых дев окружила изображение святой Марии Магдалины, взятое накануне из церкви святого Себастьяна, чтобы сопровождать носилки со статуей покровителя во время шествия по городу. Их охватил экстаз, когда они увидели, как взволнован священник, который обычно читал молитвы благодушно и торопливо, время от времени прижмуривая глаза, а на исповеди не очень интересовался тем, что они хотели ему, поведать, чем сильно отличался, к примеру, от отца Сесилио.

Мощный прочувствованный голос падре гремел, вознося горячую молитву, ему вторили гнусавое пение старых дев, дружный хор полковников, их жен, дочерей и сыновей, торговцев, экспортеров, рабочих с плантаций, прибывших на праздник из провинции, грузчиков, рыбаков, женщин легкого поведения, приказчиков, профессиональных игроков и бездельников, мальчиков из духовных школ и девушек из Общества Пречистой Девы. Молитва возносилась к ясному, безоблачному небу, где висел палящий огненный шар — безжалостное солнце, которое могло погубить едва завязавшиеся плоды какаовых деревьев.

Некоторые дамы из общества во исполнение обета, данного ими на последнем балу в клубе «Прогресс», шли босиком, принося в жертву святому свою элегантность и вымаливая у него дождь. Шепотом давались различные обещания, святого торопили, поскольку уже нельзя было допустить ни малейшей отсрочки, ведь он отлично видит, какая беда постигла тех, кому он покровительствует, — и они просят у него немедленного чуда.

Свитой Георгий не остался глух к Молитвам, к неожиданному религиозному экстазу полковников и к деньгам, которые те обещали пожертвовать на собор.

Не могли его оставить равнодушным и босые ноги дам, с таким трудом ступавшие по брусчатке мостовой. Но больше всего, несомненно, святой был тронут жестокими страданиями отца Базилио. Священника настолько беспокоила судьба урожая на собственной какаовой плантации, что, когда умолкала страстная молитва и раздавалось громкое пение хора горожан, он давал клятву в течение целого месяца не прикасаться к прелестям своей кумы и хозяйки Оталии. Оталия официально доводилась ему кумой: пятерых крепышей столь же здоровых и многообещающих, как и какаовые деревья на плантациях падре, — завернув их в батист и кружева, она снесла в церковь, чтобы окунуть в купели. Не имея возможности их усыновить, падре Базилио стал крестным отцом всех пятерых — трех девочек и двух мальчиков — и, действуя в духе христианского милосердия, предоставил им право носить его звучную и достойную фамилию: Серкейра.

Мог ли святой Георгий отнестись безразлично к такому волнению? С незапамятных времен капитаний^[4] он правил — хорошо ли, плохо ли — судьбами этого края, засаженного какаовыми деревьями.

Жорже де Фигейредо Коррейя, которому король Португалии подарил в знак расположения эти заселенные тогда дикарями десятки лиг^[5] лесов пау-бразил^[6], не пожелал оставить ради дикой селвы^[7] развлечения лиссабонского двора и отправил своего испанского кума на смерть, которую тот принял от руки индейцев. Однако он дал куму совет доверить покровительству святого — победителя дракона этот феод, который король, его господин, соизволил ему пожаловать. Он не поехал в этот далекий первобытный край, но дал ему свое имя в честь тезки — святого Георгия.

И так со своего вздыбленного коня святой следил за бурной судьбой Сан-Жорже-дос-Ильеус около четырехсот лет. Он наблюдал, как индейцы зверски убивали первых колонизаторов и как индейцев, в свою очередь, истребляли и порабощали, видел, как создавались энженьо^[8], кофейные плантации, одни небольшие, другие крупные. Он видел, как эта земля в течение целых столетий прозябала без всяких надежд на будущее. Затем он присутствовал при том, как появились первые саженцы какао, и это он повелел обезьянам жупара содействовать размножению какаовых деревьев, разнося повсюду их семена. Он это сделал, возможно, без определенной цели, а лишь для того, чтобы изменить немного пейзаж, который, должно быть, надоел ему за столько лет. Вряд ли он представлял себе, что с какао придет богатство, что для края, которому он покровительствует, наступят новые времена. Ему довелось наблюдать тогда страшные дела людей, совершавших вероломные убийства ради захвата долин и холмов, рек и гор; людей, которые выжигали чащу и лихорадочно насаждали все новые и новые плантации какао. Он увидел, как район стал вдруг разрастаться, как рождались города и поселки; увидел, как в Ильеус пришел прогресс, а с ним появился и епископ; увидел, как создавались новые муниципалитеты — Итабуна и Итапира, как организовалась монастырская женская школа; он видел, как прибывали на пароходах все новые люди, видел столько всего, что решил: ничто уже больше не сможет его удивить. И все же его поразило это неожиданное и глубокое благочестие полковников, людей грубых, пренебрегающих законами и молитвами; его поразил также безумный обет отца Базилио Серкейры, обладавшего невоздержанным и пылким характером, настолько пылким и невоздержанным, что святой далее усомнился, в состоянии ли будет падре выполнить обет до конца.

Когда процессия вылилась на площадь Сан-Себастьян, остановившись перед маленькой белой церковкой, когда Глория, улыбаясь, перекрестилась в своем окне, к которому летели проклятия, когда араб Насиб вышел из своего опустевшего бара, чтобы полюбоваться зрелищем, — в этот момент и свершилось пресловутое чудо. Нет, голубое небо не затянулось черными тучами и дождь не начался — вне всякого сомнения, чтобы не помешать процессии. Но на небе появилась прозрачная луна, отлично видимая, несмотря на ослепительно яркое солнце. Негритенок Туиска первым заметил луну и обратил на нее внимание своих хозяек — сестер Рейс, шествовавших в группе старых дев, одетых во все черное. Возбужденные старые девы завопили о чуде, их клич был подхвачен толпой, и вскоре новость распространилась по всему городу. В течение двух дней после этого ни о чем другом не говорили.

Святой Георгий услышал их молитвы, и теперь дождь будет наверняка.

Действительно, несколько дней спустя на небе собрались тучи, и к вечеру пошел дождь. Но, на беду, святой Георгий, на которого, конечно, произвели большое впечатление пылкие молитвы и серьезные обещания, босые ноги сеньор и поразительный обет целомудрия, данный отцом Базилио, перестарался, и вот теперь дожди шли не переставая. Период дождей затянулся более чем на две недели дольше обычного.

Едва зародившиеся плоды какао, которым угрожало солнце, выросли под дождями, и их оказалось невиданно много, однако теперь они снова нуждались в солнце. Если эти непрерывные проливные дожди будут продолжаться, плоды могут сгнить еще до начала уборки. Глаза полковников опять наполнились тревогой, они снова взирали на небо, теперь уже свинцовое, на льющийся как из ведра дождь, искали спрятавшееся за тучами солнце. Зажглись свечи на алтарях святого Георгия, святого Себастьяна, Марии Магдалины, даже в алтаре кладбищенской часовни Богоматери Победоносной. Еще неделя, еще дней десять дождей — и урожай погибнет без остатка. Это было тягостное ожидание.

Вот почему в то утро, когда начались описываемые события, старый полковник Мануэл Ягуар (прозванный так потому, что его плантации находились, как говорили и как он сам подтверждал, на краю света, где слышался рык ягуара) вышел из дому на самой заре, в четыре часа утра, и увидел очистившееся от туч необыкновенно голубое небо, каким оно бывает на рассвете, и солнце, заявившее о себе радостным лучом над морем. Он воздел руки кверху и воскликнул с огромным облегчением:

— Наконец-то!.. Урожай спасен!

Полковник Мануэл Ягуар ускорил шаг по направлению к рыбному рынку, что по соседству с портом, где ежедневно рано утром собирались старые друзья вокруг больших банок с кашей мингау, которой торговали баиянки^[9]. Он шел быстро, будто его ждали, чтобы услышать новость, утешительную новость об окончании периода дождей. Лицо фазендейро расплывалось в счастливой улыбке.

Урожай был обеспечен, это будет высокий, на редкость богатый урожай, и, что особенно важно, цены на какао беспрерывно росли в том году, столь насыщенном социальными и политическими событиями, в том году, когда многое изменилось в Ильеусе, в том году, который оценивался как решающий год в жизни района.

По мнению одних, это был год, когда решили наконец проблему бухты; по мнению других, этот год был отмечен политической борьбой между Мундиньо Фалканом, экспортером какао, и полковником Рамиро Бастосом, старым местным лидером. Третьи вспоминают о сенсационном процессе полковника Жезуино Мендонсы; четвертые — о прибытии первого шведского судна, положившего начало экспорту какао прямо из Ильеуса.

Никто, однако, не упоминает об этом урожайном 1925/26 годе как о годе любви Насиба и Габриэлы, и даже, когда касаются перипетий их романа, не задумываются над тем, что история этой безумной страсти более, чем какое-либо другое событие, была в то время в центре жизни города, когда бурный прогресс и новшества цивилизации преображали облик Ильеуса.

О прошлом и будущем, которые переплелись на улицах Ильеуса

Затянувшиеся дожди покрыли дороги и улицы жидкой грязью, которую изо дня в день месили копыта ослов и верховых лошадей.

Даже по недавно сооруженной шоссейной дороге между Ильеусом и Итабуной, где теперь ходили грузовики и автобусы, в один прекрасный день оказалось совершенно невозможно проехать, ибо мосты на ней были снесены половодьем, а на отдельных участках грязь была такой непролазной, что шоферам приходилось отступать. Русский Яков и его молодой компаньон Моасир Эстрела, хозяин гаража, не на шутку встревожились. Перед началом дождей они основали компанию по организации пассажирского сообщения между двумя столицами зоны какао и заказали на юге четыре небольших автобуса. Путь по железной дороге занимал три часа, если поезд не опаздывал, по шоссе же его можно было проделать за полтора часа.

У Якова и прежде были грузовики — он занимался перевозкой какао из Итабуны в Ильеус. Моасир Эстрела оборудовал гараж в центре города, у него также были грузовики. Они объединились, выхлопотали ссуду в банке, выдав векселя, и заказали автобусы. Компаньоны потирали руки в предвидении доходов от выгодного дела. Вернее, потирал руки русский, Маосир же довольствовался тем, что насвистывал. Веселый свист раздавался в гараже, а на рекламных щитах города уже были расклеены объявления, оповещавшие о предстоящем открытии автобусной линии, которая позволит совершать поездки быстрее и дешевле, чем по железной дороге.

Однако прибытие автобусов задержалось, а когда они наконец при всеобщем ликовании были выгружены с небольшого судна компании «Ллойд Бразилейро», дожди достигли апогея, и дорога пришла в совершенно плачевное состояние. Потоки воды угрожали деревянному мосту через реку Кашоэйру, без которого сообщение было невозможно, и тогда компаньоны решили отсрочить открытие линии. Новые автобусы почти два месяца простояли в гараже, пока русский ругался на своем непонятном языке, а Моасир с яростью насвистывал. Векселя оказались просроченными, и, если бы Фалкан не выручил компаньонов из затруднительного положения, предприятие провалилось бы, даже не успев открыться. Мундиньо Фалкан сам обратился к русскому, вызвав его к себе в контору, и предложил дать в долг сколько нужно без всяких процентов. Мундиньо Фалкан верил в прогресс Ильеуса и считал необходимым содействовать ему.

Дожди уменьшились, уровень воды в реке спал, и, хотя погода все еще была плохая, Яков и Моасир наняли рабочих починить мосты, забутили наиболее грязные участки и открыли движение. Первый рейс — причем автобус вел сам Моасир Эстрела — послужил поводом для речей и шуток. Все пассажиры были приглашенные: префект, Мундиньо Фалкан и другие экспортеры, полковник Рамиро Бастос и несколько фазендейро, капитан, доктор^[10], адвокат и врачи. Кое-кто, усомнившись в безопасности дороги, отказался от поездки под благовидным предлогом, но свободные места были тут же заняты, причем желающих оказалось столько, что некоторые ехали стоя. Путешествие продлилось два часа — ехать еще было очень трудно, — но закончилось без особых происшествий. По прибытии в Итабуну был устроен фейерверк, а затем дан завтрак в честь открытия линии. На завтраке русский Яков объявил, что по истечении первых двух недель регулярных рейсов в Ильеусе будет устроен большой обед, на который приглашаются видные деятели обоих муниципалитетов, чтобы еще раз отметить важную веху местного прогресса. Банкет был заказан Насибу.

Слово «прогресс» чаще других раздавалось в те времена в Ильеусе и Итабуне. Оно было у всех на устах и повторялось при каждом удобном случае. Слово это то и дело мелькало на страницах газет, как ежедневных, так и еженедельных; оно слышалось в спорах в «Папелариа Модело», в барах и кабаре. Ильеусцы повторяли его, когда разговор заходил о новых улицах, об озелененных площадях, о зданиях в торговом центре и современных особняках на набережной, об издании «Диарио де Ильеус», об автобусах, отправлявшихся утром и вечером в Итабуну, о грузовиках, перевозивших какао, о ярко освещенных кабаре, о новом кинотеатре «Ильеус», о футбольном стадионе, о колледже доктора Эноха, о тощих докладчиках, прибывавших из Баии и даже из Рио, о клубе «Прогресс» с его танцевальными вечерами. «Это прогресс!» говорили они с гордостью, убежденные в том, что все они способствовали столь глубоким изменениям в облике города и его обычаях.

Повсюду торжествовал дух процветания, дух головокружительного прогресса. Прокладывались улицы в сторону моря и по направлению к холмам, разбивались новые сады и площади, строились дома, коттеджи, особняки. Арендная плата увеличивалась, в торговом центре она выросла до небывалых размеров.

Южные банки создавали новые агентства, «Бразильский банк» выстроил себе красивое здание в четыре этажа.

Город постепенно терял свое сходство с военным лагерем, которое было для него характерно во времена войны за землю; уже не ездили верхом фазендейро с револьвером у пояса; исчезли страшные жагунсо^[11], с ружьем наперевес бродившие по незамощенным улицам, которые всегда были покрыты либо грязью, либо пылью; смолкли выстрелы, наполнявшие страхом тревожные ночи; не видно было бродячих торговцев, раскладывавших свой товар прямо на тротуарах. Всему этому пришел конец, город засиял пестрыми яркими витринами, стало больше лавок и магазинов, бродячие торговцы появлялись теперь только на ярмарках, остальное время они разъезжали по провинции. Открывались бары, кабаре, кинотеатры, колледжи. Хотя религия здесь не была в большом почете, ильеусцы очень гордились тем, что в их городе была основана епархия, и первый епископ был встречен пышными празднествами. Фазендейро, экспортеры, банкиры, торговцы — все жертвовали на постройку монастырской школы для ильеусских девушек и на постройку дворца епископа. Оба эти здания сооружались на вершине холма Конкиста. Не менее охотно горожане давали деньги и на организацию клуба «Прогресс», основанного по инициативе коммерсантов и бакалавров во главе с Мундиньо Фалканом. В этом клубе по воскресеньям устраивались танцевальные вечера и время от времени большие балы. Открылись и футбольные клубы, процветало литературное общество имени Руя Барбозы. В эти годы за зоной Ильеуса постепенно укрепилось название «Королева Юга». Культура какао господствовала на всем юге штата Баия, и не было культуры доходнее ее; состояние приумножалось, столица какао — город Ильеус рос и расцветал.

И все же этот бурный прогресс, это великое будущее еще не были свободны от следов недавнего прошлого, которые оставались с времен захвата земель, вооруженных столкновений и разгула бандитов. Караваны ослов, перевозивших какао в экспортные склады, еще стояли в торговом центре вперемежку с грузовиками, которые начали с ними конкурировать. Еще ходило по улицам города немало людей, обутых в сапоги, с револьверами у пояса; по-прежнему легко вспыхивали на окраинных уличках драки; прославленные жагунсо похвалялись своими подвигами в дешевых кабаках; теперь уже изредка, но, как и раньше, прямо на улице, у всех на глазах, они совершали убийства.

Подобного рода темные личности смешивались на замощенных и чистых улицах с преуспевающими экспортерами, элегантно одевавшимися у баиянских портных, с бесчисленными коммивояжерами, шумливыми и любезными, всегда знающими свежие анекдоты, с врачами, адвокатами, дантистами, агрономами, инженерами, прибывавшими с каждым пароходом.

Многие фазендейро сняли теперь сапоги и приобрели самый мирный вид, ибо не носили при себе оружия.

Они строили для своих семей добротные дома, жили большую часть времени в городе и помещали детей в колледж доктора Эноха либо отправляли их в гимназии Баии; жены их выезжали на фазенды только по праздникам, ходили в шелках, носили туфли на высоких каблуках и посещали вечера в «Прогрессе».

Однако многое еще напоминало старый Ильеус. Не тот Ильеус времен энженьо, убогих кофейных плантаций, благородных сеньор, черных невольников, когда процветало поместье семейства Авила. О тех временах остались лишь смутные воспоминания, и только доктор ворошил это далекое прошлое. Но сохранились следы недавнего прошлого, когда происходили крупные вооруженные столкновения из-за земли. Эта борьба началась после того, как отцы иезуиты впервые привезли рассаду какао. Тогда люди, приехавшие в поисках богатства, ринулись в леса и стали оспаривать с ружьями и парабеллумами в руках свое право на владение каждой пядью земли. Тогда все эти Бадаро, Оливейры, Браз Дамазио, Теодоро дас Бараунас и многие другие прокладывали дороги, прорубали просеки, и, сопровождаемые своими жагунсо, бросались в смертельные схватки. Леса были вырублены и саженцы какаовых деревьев высажены в землю, удобренную телами и политую кровью убитых. В те времена здесь все основывалось на мошенничестве и правосудие служило интересам завоевателей; в те времена чуть не за каждым высоким деревом укрывался в засаде стрелок, подстерегавший жертву. Следы этого прошлого сохранились еще в некоторых сторонах жизни города и народных обычаях. Оно уходило постепенно, уступая место новым нравам. Но уходило сопротивляясь, и особенно тогда, когда дело касалось обычаев, с течением времени превратившихся почти в законы.

Одним из тех, кто был привязан к прошлому и с недоверием взирал на ильеусские новшества, кто жил почти все время на плантации и приезжал в город только для переговоров с экспортерами, был полковник Мануэл Ягуар. Идя по пустынной улице в то раннее ясное утро, первое после долгих дождей, он думал о том, что в тот же день уедет к себе на фазенду: приближалась пора урожая, теперь солнце позолотит плоды какао, вид плантаций будет радовать глаз. Жизнь среди какаовых деревьев была ему по душе, городу не удалось его увлечь, несмотря на то что там было столько соблазнов — кино, бары, кабаре с красивыми женщинами, всевозможные магазины. Он предпочитал привольно жить на фазенде, охотиться, любоваться какаовыми плантациями, беседовать с работниками, слушать по многу раз истории о том времени, когда за землю боролись с оружием в руках, и рассказы о змеях; ему нравились покорные девушки-метиски из убогих публичных домов в поселках. Он приехал в Ильеус переговорить с Мундиньо Фалканом, продать ему какао, условившись о поставке, и получить авансом деньги для новых совершенствований фазенды.

Экспортер оказался в Рио, а Мануэл не хотел вести переговоры с его управляющим, он предпочитал подождать, поскольку Мундиньо должен был прибыть следующим рейсом парохода «Ита».

И вот, пока он оставался в веселом, несмотря на дожди, городе, друзья таскали его по кинотеатрам (он обычно засыпал на середине фильма уставали глаза), по барам и кабаре. Женщины… о боже, как они надушены, просто ужас!.. И дерут дорого, клянчат драгоценности, кольца… Этот Ильеус — просто погибель…

Тем не менее ясное небо, уверенность, что урожай будет хороший, вид плодов какао, сохнувших в баркасах и источавших сок, вид караванов ослов, перевозивших эти плоды, — все это делало его счастливым, и ему вдруг пришла в голову мысль о том, что несправедливо держать семью в имении, оставлять детей без образования, а жену на кухне, точно негритянку, лишая ее развлечений и удобств. Живут же другие полковники в Ильеусе, строят себе хорошие дома, одеваются как люди…

Из всего того, чем он занимался в Ильеусе во время своих коротких поездок туда, ничто так не нравилось полковнику Мануэлу Ягуару, как эти утренние беседы с друзьями у рыбного рынка. Он, пожалуй, объявит им сегодня о своем намерении построить дом в Ильеусе и перевезти семью. Он думал об этом, шагая по пустынной улице, и, выйдя к порту, встретил русского Якова, обросшего рыжей бородой, нечесаного, но в благодушном настроении. Едва заметив полковника, Яков протянул к нему руки и что-то воскликнул, но, очевидно, был настолько возбужден, что перешел на родной язык, однако это не помешало не знавшему ни одного языка фазендейро понять его и ответить:

— Да… Наконец-то… Выглянуло солнце, дружище.

Русский потирал руки.

— Мы теперь будем делать три рейса в день: в семь утра, в полдень и в четыре вечера. И, пожалуй, выпишем еще пару автобусов.

Они вместе подошли к воротам гаража, и полковник смело заявил:

— Так и быть, на этот раз я поеду на вашей машине. Решился…

Русский усмехнулся:

— По хорошей дороге поездка займет немногим более часа…

— Вот это да! Подумать только! Тридцать пять километров за полтора часа… Прежде мы ехали верхом целых два дня… Если Мундиньо Фалкан прибудет сегодня на «Ите», вы можете забронировать мне билет на завтрашнее утро…

— Нет, полковник. На завтра нельзя.

— То есть как это так, почему?

— Потому что завтра банкет и вы мой гость. Обед будет первоклассный, приглашены полковник Бастос, два префекта — из Ильеуса и Итабуны, Мундиньо Фалкан — в общем, избранная публика… Еще управляющий «Бразильского банка»… Повеселимся на славу!

— Ну куда мне на эти банкеты… Я ведь живу скромно, не вылезаю из своего угла.

— И все же я настоятельно прошу вас прийти. Обед будет в баре Насиба «Везувий».

— Ну ладно, я останусь, а поеду послезавтра… — Я для вас оставлю место впереди.

Фазендейро стал прощаться.

— А эта колымага не перевернется? Ведь такая скорость… Прямо не верится…

О завсегдатаях рыбного рынка

Все на мгновение замолчали, прислушиваясь к пароходному гудку.

— Требует лоцмана… — сказал Жоан Фулженсио.

— «Ита» из Рио. Мундиньо Фалкан прибывает на этом пароходе, — сообщил капитан, который всегда был в курсе всех новостей.

Доктор снова заговорил, с решительным видом подняв палец и подчеркивая этим важность своих слов:

— Будет так, как я говорю; всего через несколько лет, может, лет через пять, Ильеус станет настоящей столицей — больше Аракажу, Натала, Масейо… На севере страны нет ныне города, где прогресс шел бы стремительней. Всего несколько дней назад я прочел в одной из газет Рио-де-Жанейро… — Он говорил медленно, с расстановкой. Даже в обычном разговоре доктор говорил как оратор, и его слушали с уважением.

Отставной чиновник, слывущий человеком образованным и талантливым, публикующий в газетах Бани длинные и тяжеловесные исторические статьи, Пелопидас де Ассунсан д\'Авила, ильеусец старых времен, был чуть ли не славой города.

Окружающие закивали головами, все были довольны тем, что окончились дожди, и все они — фазендейро, чиновники, торговцы, экспортеры — очень гордились бесспорным прогрессом своего района. За исключением Пелопидаса, капитана и Жоана Фулженсио, никто из собравшихся нынче у рыбного рынка не был уроженцем Ильеуса. Все они приехали сюда, привлеченные какао, но уже давно чувствовали себя коренными ильеусцами, навеки связанными с этим краем.

Седовласый полковник Рибейриньо вспоминал:

— Когда я приехал сюда в тысяча девятьсот втором году — в этом месяце будет двадцать три года, — здесь была глухая провинция, поистине край света. Оливенса — так назывался тогда город… — улыбнулся он. — Причала не было и в помине, улицы были не замощены и пустынны. В общем, местечко, где только смерти ждать. А сегодня, смотрите, каждый день — новая улица. Порт полон судов. — Он показал на гавань: грузовое судно компании «Ллойд» стояло у причала железной дороги, пароход «Баияна» — у дебаркадера против складов, катер отходил от ближайшего причала, освобождая место для «Иты». Баркасы, катера и лодки, прибывшие с плантаций по реке, сновали между Ильеусом и Понталом.

Они беседовали у рыбного рынка, разбитого на пустыре против улицы Уньан, там, где заезжие цирки обычно возводят свои шатры. Негритянки продавали здесь мингау^[12] и кускус^[13], вареную кукурузу и пирожки из тапиоки. Здесь ежедневно еще до пробуждения города собирались фазендейро, привыкшие у себя на плантациях вставать на заре, и кое-кто из городских жителей — доктор, Жоан Фулженсио, капитан, Ньо Гало, иногда судья и Эзекиел Прадо (этот почти всегда являлся прямо из ближайшего дома терпимости).

Они приходили сюда якобы для того, чтобы купить свежую, только что выловленную рыбу, которая, еще живая, билась на столах базара, но на самом деле ради дружеской беседы. Они обсуждали последние события, высказывали предположения насчет дождя, урожая и цен на какао. Некоторые, например полковник Мануэл Ягуар, приходили так рано, что могли наблюдать, как покидают кабаре «Батаклан» запоздалые посетители и как рыбаки выгружают из лодок корзины с рыбой, которая поблескивает в лучах утреннего солнца, как серебряные лезвия. Полковник Рибейриньо, владелец фазенды «Принсеза да Серра», человек простой и добрый, хотя и очень богатый, почти всегда был тут, когда Мария де Сан-Жорже, красивая негритянка, отлично приготовлявшая мингау и кускус из маниоки, спускалась с холма с лотком на голове, одетая в цветастую ситцевую юбку и подкрахмаленную кофту с вырезом, наполовину обнажавшим ее полные груди. Сколько раз полковник помогал ей опускать на землю котелок с мингау и расставлять лоток, стараясь при этом заглянуть за вырез!

Некоторые приходили прямо в домашних туфлях, в пижамных куртках, надетых со старыми брюками.

Доктор здесь в таком виде, конечно, никогда не появлялся. Вообще создавалось впечатление, будто он и на ночь не снимает свой черный костюм, ботинки, стоячий воротничок с отворотами и строгий галстук. Программа ежедневно была одна и та же: придя на рыбный рынок, они съедали по порции мингау, потом следовала оживленная беседа, обмен новостями, сопровождавшийся раскатистым хохотом. Затем они шли к главному причалу порта, задерживались там ненадолго и расходились почти всегда у гаража Моасира Эстрелы, где семичасовой автобус забирал пассажиров на Итабуну…

Но вот снова раздался пароходный гудок, долгий и веселый, — он, казалось, хотел разбудить весь город.

— Видно, получил лоцмана. Теперь будет входить в гавань.

— Да, наш Ильеус — колосс. Ни одному краю не суждено такое будущее.

— Если какао в этом году подорожает и цена на него поднимется хотя бы до пятисот рейсов, то при нынешнем урожае у всех будет много денег… провозгласил с алчным видом полковник Рибейриньо.

— Даже я решил купить хороший дом для семьи. Куплю или построю… — объявил полковник Мануэл Ягуар.

— Ну вот и отлично! Наконец-то решились! — одобрил капитан, похлопывая фазендейро по спине.

— Давно пора, Мануэл… — усмехнулся Рибейриньо.

— Дело в том, что младших детей скоро придется отправлять в колледж, я не хочу, чтобы они оставались невеждами, как старшие, как их отец. Хочу, чтобы хоть один стал бакалавром, получил кольцо^[14] и диплом.

— Вообще, — заявил доктор, — богатые люди вроде вас обязаны способствовать прогрессу города, сооружая удобные и светлые коттеджи, бунгало, особняки.

Посмотрите, какой дом на набережной построил себе Мундиньо Фалкан, а ведь он прибыл сюда всего два года назад, к тому же он холост. В конце концов на кой черт копить деньги, если ты живешь на плантации без всякого комфорта?

— А я вот думаю купить дом в Баие. И отправить туда семью, — сказал полковник. Он был крив на один глаз, а левая рука у него была повреждена со времен вооруженных схваток.

— Это непатриотично, — возмутился доктор. — Где вы нажили свои капиталы — в Баие или здесь? Зачем же вкладывать деньги в Баие, когда вы их заработали в Ильеусе?

— Спокойно, доктор, не шумите! Ильеус очень хорош, никто не спорит, но вы же понимаете, что Баия — столица, там есть все, в том числе и хороший колледж для ребят.

Доктор не унимался:

— Как же не шуметь? Ведь, приезжая сюда с пустыми карманами, вы набиваете их здесь, богатеете, а потом отправляетесь тратить деньги в Баию.

— Но…

— Я думаю, кум Амансио, — обратился Жоан Фулженсио к фазендейро, — что наш доктор прав. Кому же, как не нам, заботиться об Ильеусе?

— Я этого не отрицаю… — уступил Амансио. Он был человек спокойный и не любил споров. Никто из тех, кто, не зная Амансио, видел его сговорчивость, не мог предположить, что перед ним знаменитый главарь жагунсо, один из тех, кто пролил немало крови во время борьбы за леса Секейро-Гранде. — Лично для меня ни один город не может сравниться с Ильеусом. Новее же в Баие больше удобств и есть хорошие колледжи. Кто станет это отрицать? Мои младшие учатся там в колледже иезуитов, и жена не хочет больше оставаться вдали от них. Она и так умирает от тоски по сыну, который живет в Сан-Пауло. Что ж я могу поделать? Если бы речь шла только обо мне, я бы отсюда никогда не уехал…

Капитан вмешался в разговор:

— Уезжать из-за колледжа нет никакого смысла, Амансио. Ведь у нас есть колледж доктора Эпоха, так что просто нелепо говорить об этом. Даже в Баие нет лучшего колледжа, чем наш… — Капитане порядке помощи, но не из нужды, преподавал всеобщую историю в колледже, основанном адвокатом Энохом Лирой, который ввел современные методы обучения и изъял линейку как орудие наказания учеников.

— Но колледж Эпоха не приравнен к государственным учебным заведениям.

— Теперь, вероятно, уже приравнен. Энох получил телеграмму от Мундиньо Фалкана, в которой говорится, что министр просвещения обещал это сделать через несколько дней.

— И что же тогда?

— Ловкач этот Мундиньо Фалкан…

— Чего он добивается, черт возьми? — спросил полковник Мануэл Ягуар, но вопрос его остался без ответа, потому что как раз в этот момент начался спор между Рибейриньо, доктором и Жоаном Фулженсио о методах обучения.

— Может быть, может быть. Но, на мой взгляд, для начального обучения нет никого лучше доны Гильермины. Уж кто попадет к ней в руки… Мой сынишка учится у нее читать и считать. А вот обучение без линейки…

— Ну, у вас отсталые взгляды, полковник, — усмехнулся Жоан Фулженсио. — Те времена уже прошли. Современная педагогика…

— Что?

— Нет, линейка все же нужна…

— Вы отстали на целый век. В Соединенных Штатах…

— Девочек я помещу в монастырскую школу, это решено. А мальчишки пусть занимаются с доной Гильерминой…

— Современные педагоги упразднили линейку и телесные наказания, — удалось наконец вставить слово Жоану Фулженсио.

— Не знаю, кого вы имеете в виду, но заверяю вас, что это очень плохо. Если я и умею читать и писать…

Они шагали по причалу, споря о методах доктора Эноха и знаменитой доны Гильермины, о строгости которой рассказывали легенды. Туда же двигались, стекаясь из разных улиц, и другие группы, направлявшиеся встречать пароход. Несмотря на ранний час, в порту уже чувствовалось некоторое оживление. Грузчики таскали мешки какао со складов на пароход «Баияна».

Баркас с поднятыми парусами, похожий на огромную белую птицу, готовился отчалить. Послышался гудок, затрепетавший в утреннем воздухе; он оповещал о том, что судно отходит.

Полковник Мануэл Ягуар продолжал возмущаться:

— Чего он добивается, этот Мундиньо Фалкан? В нем, наверно, дьявол сидит. Мало ему собственных дел, так он сует свой нос всюду.

— Это понятно. Скоро выборы, а он хочет быть префектом.

— Не думаю…. Это для него маловато, — сказал Жоан Фулженсио.

— Да, он человек с амбицией.

— И все же из него получился бы неплохой префект. Он предприимчив.

— Здесь его еще мало знают. Он ведь в Ильеусе без году неделя.

Доктор, ярый сторонник Мундиньо, прервал говорившего:

— Нам нужны люди именно такого типа — дальновидные, смелые, решительные…

— Ну, положим, доктор, здешние жители никогда не были трусами…

— Я говорю не о той смелости, которая нужна, чтобы пустить в человека пулю. Я имею в виду другую смелость…

— Другую?

— Мундиньо Фалкан в Ильеусе без году неделя, как сказал Амансио. А посмотрите, сколько он уже сделал. Проложил проспект на набережной — в успех этого дела никто не верил, а оно оказалось выгодным и послужило к украшению города. Привез первые грузовики, без него не стала бы выходить «Диарио де Ильеус», не было бы и клуба «Прогресс».

— Говорят, кроме того, он дал взаймы Якову и Моасиру на открытие автобусной линии…

— Я того же мнения, что и доктор, — сказал капитан, прежде хранивший молчание. — Именно в таких людях мы и нуждаемся… в людях, понимающих, что такое прогресс, и содействующих ему.

Они дошли до причала, где встретили Ньо Гало, чиновника податного бюро, обладавшего гнусавым голосом. Это был типичный представитель богемы, обязав тельный участник всех сборищ и неисправимый антиклерикал.

— Привет благородной компании! — Он стал пожимать руки и тут же сообщил: — До смерти хочу спать, я всю ночь почти не сомкнул глаз. Был в «Батаклане» с арабом Насибом, а потом мы с ним отправились в заведение тетки Машадан, там поужинали с девицами… И все же я не мог не встретить Мундиньо…

Против гаража Эстрелы собирались пассажиры на первый автобус. Солнце взошло, день обещал быть великолепным.

— Урожай будет богатый.

— Завтра Яков и Моасир устраивают банкет…

— Да. Яков меня пригласил.

Беседа была прервана короткими, тревожными гудками, которые последовали один за другим. Толпа встречающих у причала насторожилась. Даже грузчики остановились и стали прислушиваться.

— Засел!

— Проклятая мель!

— Если так будет продолжаться, то даже «Баияна» не сможет войти в порт.

— А тем более пароходы «Костейры» и «Ллойда».

— «Костейра» уже угрожала, что ликвидирует линию.

Проход в гавань Ильеуса был трудным и опасным, как бы зажатый между городским холмом Уньан и холмом Пернамбуко, высящимся на островке по соседству с Понталом. Фарватер был узкий и неглубокий, а песок на дне двигался вместе с приливом и отливом.

Здесь пароходы часто садились на мель, и иногда требовался целый день, чтобы снять их. Большие пакетботы вообще не решались проходить над этой опасной мелью, несмотря на то что в Ильеусе была замечательная гавань.

Продолжали раздаваться гудки, по-прежнему тревожные. Люди, пришедшие встречать пароход «Ита», направились в сторону улицы Уньан, рассчитывая увидеть оттуда, что происходит у входа в бухту.

— Пойдем туда?

— Это возмутительно! — заявил доктор, когда они по немощеной улице огибали холм. — Ильеус производит основную массу какао для мирового рынка, Ильеус имеет первоклассный порт, а между тем доход от экспорта получает Баия. И все из-за этой проклятой мели.

Теперь, когда дожди прекратились, только и было разговоров, что о мели и о необходимости сделать порт доступным для крупных судов. Спорили об этом каждый день и повсюду. Предлагали различные меры, критиковали правительство, обвиняли в бездеятельности префектуру. И все же никакого решения не было принято, власти ограничивались обещаниями, а порт Баии по-прежнему собирал огромные экспортные пошлины.

Снова разгорелся спор. Капитан отстал, взял под руку Ньо Гало, которого он покинул накануне около часа ночи у дверей заведения Марии Машадан.

— Ну, какова оказалась девчонка?

— Утонченная штучка… — прогнусавил Ньо Гало и стал рассказывать: — Вы много потеряли. Надо было видеть, как Насиб объяснялся в любви этой новенькой косоглазой, что пошла с ним. Можно было со смеху помереть…

Пароходные гудки раздавались все громче и тревожнее, приятели ускорили шаг. Со всех сторон стекался народ.

О том, как в жилах доктора чуть не заструилась королевская кровь

Доктор не был доктором, капитан не был капитаном. Так же, как большинство полковников не были полковниками. Лишь немногие фазендейро приобрели в первое годы Республики, когда начали разводить какао, патент полковника национальной гвардии. И все же обычай остался: хозяину плантаций какао, которые давали урожай более тысячи арроб^[15], присваивался, как нечто само собой разумеющееся, титул полковника, хотя титул этот отнюдь не являлся воинским званием, а лишь свидетельствовал о богатстве плантаторa. Жоан Фулженсио, любивший подсмеиваться над местными обычаями, говорил, что большинство фазендейро — «полковники жагунсо», так как многие из них принимали активное участие в борьбе за землю.

Среди представителей молодого поколения попадались и такие, которые даже не знали звучного и благородного имени Пелопидаса де Ассунсан д\'Авила, настолько привыкли почтительно называть его доктором.

Что же касается Мигела Батисты де Оливейра, сына покойного Казузиньи, который занимал пост префекта в начальный период борьбы за землю и имел немалое состояние, но умер в бедности, — о доброте его и поныне вспоминают старые кумушки, — то его прозвали капитаном еще с детских лет, когда он, непоседливый и дерзкий сорванец, командовал сверстниками-мальчишками.

Хотя эти два известнейших в Ильеусе лица и были закадычными друзьями, горожане разделились в симпатиях к ним, постоянно споря, кто же из них двоих более выдающийся и более красноречивый оратор. При этом не скидывали со счетов и адвоката Эзекиела Прадо, непобедимого в. судебных словопрениях.

В национальные праздники — 7 сентября, 15 ноября и 13 мая^[16], на праздниках конца и начала года с рейзадо^[17], презепион бумба-меу-бой^[18], на празднествах по случаю приезда в Ильеус литераторов из столицы штата жители города наслаждались речами доктора и капитана и снова и снова разделялись в оценке их ораторского искусства.

В этом многолетнем споре никогда не удавалось прийти к полному согласию. Одни отдавали предпочтение высокопарным тирадам капитана, в которых пышные прилагательные неслись друг за другом неистовой кавалькадой, а фиоритуры хриплого его голоса вызывали исступленные рукоплескания; другие Предпочитали длинные изысканные фразы доктора, его эрудицию, о которой свидетельствовало изобилие цитируемых имен и множество сложных эпитетов; среди них редкостными самоцветами блистали такие мудреные слова, что лишь немногие знали их истинное значение.