Александр Куланов

Обнаженная Япония

Предисловие

Любимым городам — Токио и Кавасаки — посвящается




Японский секс достаточно многообразен.


Из книги «Эти странные японцы»

Япония... Страна романтических грез миллионов людей со всех концов земного шара. С тех пор как она открылась взорам европейцев, о ней слагали мифы и легенды, рассказывая о необыкновенных запасах золота, о диковинных зверях, о странных обычаях, о самураях — идеале мужественности — и о гейшах — эталоне женственности. Со временем люди узнали, что ни золотых слитков, ни удивительных зверей в Японии нет. Остались только гейши и самураи. Но оказалось, что и этого вполне достаточно, чтобы на протяжении сотен лет тревожить воображение жителей планеты, ищущих идеала во всем. Прежде всего в личной жизни.

Путешественники, первыми побывавшие в Японии, всегда рассказывали не только о природе, политическом устройстве и состоянии обороны этой земли, но и (далеко не в последнюю очередь!) о странных привычках японцев в интимной сфере — настолько они были удивительны. Гейши, куртизанки-дзёро, монахи-гомосексуалисты и эротические гравюры-сюнга всегда ужасали и восхищали европейцев. И если в XVI веке христианский Запад уверенно знал, что язычники-японцы начисто лишены стыда и их надо «перековывать», заставляя вернуться в рамки христианской морали, то ближе к веку XX у европейцев появились большие сомнения в собственной правоте — слишком уж заманчиво выглядели так и не перековавшиеся до конца японские «развратники» и «развратницы».

С того времени сердца белых иностранцев не могли биться спокойно при слове «Япония». Самонадеянные и уверенные в том, что их шкала ценностей может быть единственно верной, они решили, что скоро тайны интимной сферы японской жизни раскроются перед ними и они изменят эту жизнь так же легко, как изменили внешний вид японцев, переодев их в европейские костюмы и платья. Подгоняемые желанием, тщеславные «рыжие варвары» открывали эпоху сладострастных описаний японских сексуальных нравов в журналах путешествий, в восторженных романах о гейшах и научных исследованиях эротической культуры, восторгаясь этими нравами и осуждая их одновременно.

Уже очень скоро стало ясно, что в рамки обычных представлений об эротике, пусть даже и восточной, японские реалии не вписываются. Оказалось, например, что японцы гораздо охотнее говорят о сексе, чем занимаются им. Отношения между мужчинами и женщинами выглядели простыми и естественными, но на самом деле были запутанны и сложны. Причем чем больше европейцы пытались в этом разобраться, тем сложнее им становилось докопаться до истины. Японская эротическая культура оказалась древней, многомерной и при этом никогда не стояла на месте, ускользая от понимания. Здравомыслящие суждения и научный анализ легко вытесняли яркие, любимые охочим до сальностей западным народом легенды, в которых гейши и проститутки стали одним целым, а роль мужчины в семейной жизни ограничивалась готовностью в любой момент совершить харакири.

Прошли десятилетия, и Япония не просто стала одной из самых развитых стран мира, но и шагнула далеко вперед, так и не перестав быть непонятной и таинственной. В остальном мире отшумела сексуальная революция, о вопросах семьи и брака стали говорить уже совсем без всякого стеснения, и тут вдруг оказалось, что японцы, о которых начали подзабывать, научились обсуждать, рисовать и снимать это едва ли не лучше всех. Наконец-то японское общество раскрыло для всех желающих тайны своей интимной жизни, но... понятней от этого она все равно не стала. Шок, в который на протяжении уже нескольких сотен лет повергали иностранцев особенности японского национального секса, стал еще глубже. Выяснилось, что даже знаменитые гейши и таинственные сюнга — сущая ерунда по сравнению с тем, чем японцы занимаются сейчас. Анимационные фильмы, при показе которых, кажется, краснеет даже экран, салоны с изощренными приспособлениями для «извращенцев», «отели любви», странные семейные отношения — все это, бесстыдно открытое чужому взору, не только в очередной раз привело европейцев в глубокий ужас, но и опять заставило воспылать желанием к японкам и японцам, которые явно имели право на титул «Самых сексуальных существ во Вселенной».

Интернет, глобализация, подростковая сексуальная революция довели вожделение белых до предела. Вот уже и русские девушки-журналистки пишут о том, что даже на карте Японские острова представляются им гигантским изогнутым фаллосом и они не находят в себе сил сопротивляться «зову любви», готовые отдаться встреченному в Москве японцу. Прыщавые юноши-юзеры не в состоянии скрыть возбуждения при виде большеглазых девчушек «а-ля Сэйлормун», не менее прыщавые юзеры-девушки меняют свою сексуальную ориентацию по примеру тех же героинь, взрослые мужчины шарят мышкой по всемирной Сети в надежде увидеть фото утонченных японских проституток, а зрелые женщины мечтают о неутомимых и щедрых любовниках из самурайского рода. И даже буквальный перевод названия страны — иероглифов «Нихон» — стал звучать как-то эротично: «Страна корня солнца», «Страна солнечного корня».

Впрочем, это — лишь эффект возвращения к истокам: в 1926 году русский писатель Борис Пильняк написал замечательную книгу — «Корни японского солнца». Эротическим корням он посвятил едва ли не самые вдохновенные строки и честно признавался, что японская культура секса стала мощнейшим потрясением для него:

«Философия пола у всех народов упирается в метафизику, — и никогда не забуду я фарфоровой тишины рассвета в деревне, на Синею. В этот фарфоровый рассвет, без шпика, один-одинешенек, должно быть, единственный раз так, в кимоно, я вышел со двора крестьянского дома и пошел в горы. Я писал уже об этом: там, на горе, я увидел храм, в стороне от храма сидел мальчик, — а в чаще деревьев около храма стояла на коленях женщина, женщина обнимала клиноподобное каменное изваяние, лицо ее было восторженно. Я увидел таинственнейшее, такое, что редко удается увидеть даже японцам, — я видел, как женщина поклонялась фаллосу, — видел таинственнейшее, что есть в природе человека.

...Тогда, в тот рассвет, я смотрел на эту женщину, одетую в кимоно, перепоясанную оби, с рудиментами крылышек бабочки на спине, обутую в деревянные скамеечки, — и тогда мне стало ясно, что тысячелетия мира мужской культуры совершенно перевоспитали женщину, не только психологически и в быте, но даже антропологически: даже антропологически тип японской женщины весь в мягкости, в покорности, в красивости, — в медленных движениях и застенчивости, — этот тип женщины, похожей на мотылек красками, на кролика движениями. — Даже жены профессоров, европейски образованных людей, встречали меня на коленях. — Онна дайгаку — великое поучение для женщин — японский домострой — учит навсегда подчиняться отцу, мужу, сыну, — никогда не ревновать, никогда не перечить, никогда не упрекать. И в каждой лавочке продаются три обезьяны, символ женской добродетели: обезьяна, заткнувшая уши; обезьяна, закрывшая глаза; обезьяна, зажавшая рот. Так решили философию пола — буддизм, феодализм, восток, — и эта философия пола жива до сих пор»^[1].

Что сказал бы Пильняк, знай он о том, что обезьян на самом деле не три, а пять: четвертая зажимает рукой перед, а пятая — зад? Но в те времена «лишних» двух обезьянок еще стеснялись, как тринадцатого подвига Геракла.

Зато сегодня процент эротики в любви к Японии зашкалил все разумные отметки. Даже раскрепощенные лидеры европейских секс-движений смутились: уж очень свободными в своих желаниях многим из них показались лидеры мировой сексуальной моды. Ревнители христианской морали поддержали: японцы — извращенцы, однозначно! Они несчастные люди, у них нет секса в семье, они ходят к проституткам, которых подвешивают к потолку и стегают плетками! Иностранцы, жившие в Японии, одобрили: конечно, извращенцы. Японцы отправляются к хостесс — девушкам в барах, которые вызывающе одеты, сексуально выглядят, ведут с клиентами неприличные разговоры, и за все за это японцы им платят — вместо того чтобы с ними спать! Оказывается, у японского мужчины, как у султана, должно быть три женщины: одна — жена, чтобы вела хозяйство, вторая — проститутка, чтобы спать с ней, третья — гейша, чтобы разговаривать с ней. Как, вероятно, все они несчастны!

«Ну да, — усмехнулся живущий в этой стране русскоязычный знаток японских сексуальных нравов Сергей Грис. — Японцы — несчастливые люди, но об этом не знают. И живут себе счастливо по незнанию». Но еще сто лет назад одна японка пеняла иностранным миссионеркам: «Слово “любовь”, в его иноземном смысле, было до сих пор незнакомо нашим девушкам. Долг, подчинение, доброта — вот какие качества ожидались от спутницы избранным для нее мужем, и в результате мы имели много счастливых, гармоничных браков. Теперь вы, дорогие сентиментальные иностранки, говорите нашим девушкам: “Выходить замуж без любви дурно; в этом случае послушание воле родителей есть грубое нарушение природных и христианских законов. Если вы любите человека, то должны пожертвовать всем, но выйти за него замуж”». Значит... все наоборот — японцы счастливы, а мы дураки?

Но если японцы знают, как быть счастливыми, то, вероятно, и нам можно? Снова погонимся за «японским чудом»? С машинами не вышло, так хоть в сексе перегоним? Но как? И надо ли? Наконец, чтобы ответить самому себе на вопросы «что такое японский секс?» и «почему он такой?», я решил написать эту книгу. Но, прежде чем начать ее читать, должен предупредить вас о том, что не стоит этого делать, если вам не исполнилось хотя бы шестнадцать лет. Всему свое время.

И еще кое-что. Эта книга — о тайной жизни японского народа, внешние проявления которой тем не менее бросаются в глаза, как верхушка айсберга. Верхушка эта такова, что, увидев ее, многие раз и навсегда решают, что интимная жизнь японцев ненормальна по своей сути. Проблема же заключается в том, что никто не знает, что такое норма. Вернее, у каждого она своя, индивидуальная. Я писал эту книгу для россиян, понимая, что по своему мировоззрению они ближе к европейской этике с ее понятиями греха и извращений. Но японцы — не европейцы. Поэтому слово «извращение», когда мы говорим о японской сексуальной культуре, лучше брать в кавычки.

Я не стал описывать обыденные интимные отношения в японской семье, потому что с таким же успехом можно рассказывать об интимных отношениях в семье, скажем, польской, ограничившись лишь некоторыми статистическими данными. То, что для нас нормально, — сегодня за некоторым исключением нормально и для них тоже. «Нормальных» семей в Японии — большинство, «ненормальных» — значительно меньше. Из-за этого может показаться, что книга непропорционально много внимания уделяет рассказу о различных «извращениях». Но всего-навсего японская сексуальная палитра богаче красками.

Предвосхищая «критику» в свой адрес, скажу сразу, что это не значит, что я сам «извращенец» или что мне импонируют все виды сладострастных ухищрений, описанные в этой книге. Нет, автор лишь старался рассказать о самых распространенных из них в современной Японии. Прочитайте книгу, и вы убедитесь, что такой рассказ обоснован, выполнен не из желания эпатировать публику и многое из того, о чем говорится в книге, — не совсем то, что понимают под этими словами на Западе.

Я обошел стороной, ограничившись короткими комментариями, такие проблемы, как сексуальное насилие на работе или в семье, потому что считаю, что это более социологические темы, чем те, над которыми мы размышляли в этот раз. Точно так же, много рассуждая о «перверсиях», я оставил в стороне копрофилию и зоофилию, хотя последняя в Японии непопулярна, а вот к услугам любителей первой есть специальные клубы, но не на всё даже у автора хватило моральных сил, да и совсем не это являлось основной целью написания «Обнаженной Японии».

Главной задачей при работе над этой книгой была попытка объяснить, что такое японская сексуальная традиция, откуда она взялась, как развивалась и к чему привела. Попытаться проанализировать проблемы, которые возникли или могут возникнуть в связи с особенностями японского отношения к сексу у самих японцев и во всем мире. Я отвел целую главу для описания растущей взаимной тяги японских мужчин и русских девушек — насущной, как мне кажется, проблеме двусторонних приватных отношений. Сделал небольшое приложение для фанатов «японского секса», которых все больше и больше в России, и по мере написания этого приложения я окончательно понял, что чаще всего они фанатеют от мифа.

Выполненная работа получилась во многом компилятивная, но по-иному и быть не могло — обширная историческая часть и анализ современных исследований и мнений на исследуемую тему этому способствовали. Для второго издания в книге исправлены некоторые ошибки и неточности и написана новая глава — о семейном и несемейном сексе современных японцев. Немало в книге и цитат из исторической и художественной литературы, прежде всего на русском языке. Причина этого проста: если цитаты убрать, получится разговор о сексе за столом на кухне, чего не хотелось бы, а иных свидетельств, кроме литературы, японская история эротики почти не оставила. Вдобавок вы узнаете, где прочитать о заинтересовавших вас нюансах подробнее.

Надеюсь, что в итоге автору все же удалось достичь желаемого. По крайней мере, я получил массу удовлетворения от этой работы. Желаю того же и вам и верю, что это только начало!

Александр Куланов



Эта книга была бы невозможна без исследований и помощи Кристины Белоглазовой, Елены Ватолиной, Натальи Величко, Сергея Гриса, Александра Долина, Андрея Ефанова, Игоря Курая, Александра Мещерякова, Вадима Смоленского, Андрея Стрешнева, Юрия Тавровского, Натальи Устиновой, Андрея Фесюна, Натали Тикуси, Анастасии и Михаила Кальчевых, Ольги Васильевой и других россиян и многих наших японских друзей, пожелавших по понятным причинам остаться неизвестными.

Отдельная благодарность профессорам Э. В. Молодяковой и А. Н. Мещерякову за предоставленные материалы из личных коллекций сюнга, А. Н.Фесюну — за особенно подробное исследование Ёсивары, к которому отсылаем всех желающих узнать о жизни этого квартала любви подробнее.

Японские имена и фамилии приведены в книге по японскому образцу — сначала фамилия, потом имя — и в именительном падеже.

Глава 1. Страна божественного секса

Плотная подгонка

 

Точно так же, как почти любая европейская или, шире, христианская традиция может быть истолкована с опорой на канонические тексты Библии, а при невозможности — на неканонические, апокрифические Евангелия, так и большинство современных японских традиций, представлений о мире, нравственных основ и практических ценностей этого народа можно объяснить, ссылаясь на канонические тексты древней японской культуры синто: «Кодзики» («Записи о деяниях древности») и «Нихонги» («Анналы Японии»). Впрочем, и в самой Японии многие относятся к самому слову «синто» односторонне — по-европейски и по-американски. Эта исконно японская религия, японское язычество, была сильно скомпрометирована в эпоху милитаризма — в конце XIX — начале XX века, когда она отождествлялась с идеологической поддержкой военной политики. Хотя после официального отказа императора Сева от титула «Живого бога» прошло более шестидесяти лет, многие японцы и неяпонцы до сих пор поворачиваются спиной ко всему, что связано с синто. Эта тема не имела бы для нас никакого интереса (ведь наша книга совсем не о политике), если бы не одно «но»: по объему и качеству мировоззренческих догм «эпохи богов», когда закладывались все основные морально-нравственные ценности японцев и формировался их взгляд на мир, в том числе и на свой внутренний мир, эти две книги вполне можно назвать священным писанием японской культуры. А раз так, то, точно так же, как и в христианском Священном Писании, мы можем найти в них многое из того, что пояснит нам основы формирования японской сексуальной культуры.

Европейцев в ней завораживали и продолжают магнетизировать многие вещи, но, пожалуй, самый распространенный миф касается даже не загадочного мастерства средневековых проституток-юдзё и не скрытого от глаз посторонних (а иностранец в Японии всегда посторонний, он — гайдзин, то есть человек извне) эротического мастерства танцовщиц-гейш, а самого отношения японцев к сексу.

Именно это — отношение японского народа к сексу, которое в своем истинном качестве практически неизвестно за пределами Японии, где его заменяют мифы о сексуальности японцев, — и шокирует больше всего европейцев и американцев, приезжающих в эту страну и желающих своими глазами и прочими органами получения информации проверить справедливость легенды. Рассуждения о том, насколько сексуальны или нет современные японцы, еще впереди, но главный принцип отмечается наблюдателями сразу: местные жители не относятся к половой любви как к чему-то сакральному, в высшей мере вожделенному или сугубо интимному. Секс для японца — часть повседневной жизни, и часть далеко не самая важная, по крайней мере не определяющая сегодня его жизненный путь.

Европейского или американского обывателя, воспитанного на «культуре вины», на библейском мифе о змее-иску-сителе, где в одном названии сразу запечатлелись и ужас, смешанный с отвращением перед скользким гадом, и презрение к провокатору, на основополагающем для иудео-христианской морали понятии «плотского греха», такое отношение к сексу надолго выбивает из колеи, заставляя мучиться бессмысленным вопросом: «А нормальные ли люди эти японцы вообще?»

Интересно, что сами японцы, впервые соприкоснувшиеся с христианством довольно давно — в XVI веке, поначалу вовсе не обращали внимания на эту реакцию и на сексуальные запреты далекой для них библейской культуры. Лишь позже, в Новое время, отсчет которого довольно точно можно начинать с буржуазной революции 1868 года, они весьма рьяно принялись выполнять нравственные рекомендации христианства, усваивавшиеся в комплекте с набором западных новшеств вроде ношения европейской одежды или строительства линкоров. Но, как и многое в Японии, это была лишь видимость, картинка, которую японцы показывали иностранцам, чтобы не отличаться от полезных для страны проводников прогресса.

Многие исследователи сравнивают отношение японцев к сексу с отношением к выполнению физиологических функций организма, да и автору этой книги опрошенные молодые японцы чаще всего заявляли, что «секс — это что-то вроде чистки зубов, только значительно реже». На первый взгляд это удивительно, но лишь на первый взгляд. В соответствии с традиционными географическими и религиозно-мифологическими представлениями японцев сама их страна — результат не чего иного, как божественного соития высших сил, поистине она — Страна божественного секса.

Синто исходит из святости природы и богоугодности всего естественного, натурального, в том числе и плотской любви — почему бы и нет? Сами по себе синтоистские боги и богини просты и понятны, а их желания естественны. «Кодзики» и «Нихонги» недвусмысленно дают понять, что и устроены боги как люди, и активно используют разницу в строении своих тел, к взаимному удовольствию: влюбляются, сходятся, изменяют, отбивают возлюбленных — иногда близких родственников и родственниц, рожают острова, богов и людей. Греха, плотского греха, да и какого-либо другого в этом деле просто нет и быть не может! Именно поэтому разумеется, что бесчисленным поколениям японцев провозглашение дозволенности только супружеской любви, да к тому же только для продолжения рода, или иные ограничения сексуальной жизни, принятые у европейцев, казались поистине варварскими, идущими против воли богов — ведь те занимались любовью не только плодотворно, но и почти без ограничений. Хотя кое-какие тонкости в этом деле существовали и в самые древние, легендарные времена. Чтобы разобраться, какие именно, стоит обратиться к истокам — к Первому свитку «Кодзики» — «Запискам о деяниях древности» (712 год н.э.): «Тут все небесные боги своим повелением двум богам Идза-наги-но микото и Идзанами-но микото: “Закончите дело с этой носящейся [по морским волнам] землей и превратите ее в твердь”, молвив, драгоценное копье им пожаловав, так поручили.

Потому оба бога, ступив на Небесный Плавучий Мост, то драгоценное копье погрузили, и, вращая его, хлюп-хлюп — месили [морскую] воду, и когда вытащили [его], вода, капавшая с кончика копья, сгустившись, стала островом. Это Оногородзима — Сам Собой Сгустившийся остров»^[2].

Этот абзац, рассказывающий о сотворении Японских островов, при желании легко можно истолковать в сексуальном контексте. Многие ученые так и делают: слишком уж говорящей кажется им фраза о драгоценном копье и падающих с его кончика каплях. Не исключено, что их предположения обоснованны, однако наберемся терпения. Тем более что профессиональные японоведы настроены куда скептичнее в этом вопросе и считают, что речь идет всего-навсего о неком драгоценном, богато украшенном волшебном копье небесного происхождения.

При известном воображении позицию первых разделить нетрудно: загадочные звуки «хлюп-хлюп» («кооро-кооро» в японском произношении), странное небесное копье, да еще богато украшенное, что само по себе уже наводит на мысль о сопоставлении с широко известным китайским образом «нефритового стержня», таинственные капли, порождающие жизнь... Сомнения в целесообразности такого подхода закрадываются, только когда читаешь «Кодзики» в целом: сексуальные сцены здесь не редкость, но изображены они значительно проще и примитивнее, как будто нарочно не оставляя простора ни для каких позднейших фантазий: «На этот остров [они] спустились с небес, воздвигли небесный столб, возвели просторные покои. Тут спросил [Идзанаги] богиню Идзанами-но микото, свою младшую сестру: “Как устроено твое тело?”; и когда так спросил — “Мое тело росло-росло, а есть одно место, что так и не выросло”, — ответила. Тут бог Идзанаги-но микото произнес: “Мое тело росло-росло, а есть одно место, что слишком выросло. Потому, думаю я, то место, что у меня на теле слишком выросло, вставить в то место, что у тебя на теле не выросло, и родить страну. Ну как, родим?” Когда так произнес, богиня Идзанами-но микото “Это [будет] хорошо!” — ответила».

Комментарии к этому фрагменту кажутся излишними — это классика японского эротического жанра. Здесь и описание тел богов — они человекоподобны, то есть понятны людям, здесь и мотивация инстинкта, до сих присущего японцам: раз есть, что и куда вставить, раз это не считается греховным (ведь греха нет!) и никак не наказывается, то почему бы и не вставить? Логичное продолжение в таком случае объясняет и быстрое охлаждение — после нескольких подобных «проверок», не сопровождаемых каким-либо чувством, кроме любопытства, происходит естественное переключение интереса на другие объекты и цели. Удовлетворение получено, тема закрыта. Но для христианской морали это шок: Землю создает не единый творец, а два божества. И не просто двое, а пара — супружеская пара, воспринимающая соитие не как нечто постыдное и греховное, а наоборот — как космическое созидание. «Это будет хорошо!» — говорят друг другу вдохновленные идеей совместного секса Идзанаги и Идзанами и соединяют впадинки и выпуклости, на радость потомкам. Можно ли представить себе реакцию на подобную сцену в Библии? Ответьте сами.

Возникает вопрос с употреблением термина «младшая сестра» (яп. имо), но в те времена он использовался и для обозначения жены, и для, собственно, сестры. Последовавшее затем хождение богов вокруг небесного столба, подробно описанное в хронике, символизировало совершение супружеского обряда и исчерпывающе говорит нам о намерениях божественной пары — человеческих, с точки зрения европейцев, божеских, по мнению японцев: «Тут бог Идзанаги-но микото произнес: “Если так, я и ты, обойдя вокруг этого небесного столба, супружески соединимся”, — так произнес. Так условившись, тут же: “Ты справа навстречу обходи, я слева навстречу обойду”, — произнес, и когда, условившись, стали обходить, богиня Идзанами-но микото, первой: “Поистине, прекрасный юноша!” — сказала, а после нее бог Идзанаги-но микото: “Поистине, прекрасная девушка!” — сказал, и после того, как каждый сказал, [бог Идзанаги] своей младшей сестре возвестил: “Нехорошо женщине говорить первой”, — так возвестил. И все же начали [они] брачное дело, и дитя, что родили, [было] дитя-пиявка. Это дитя посадили в тростниковую лодку и пустили плыть. За ним Ава-сима — Пенный остров родили. И его тоже за дитя не сочли».

Написанный чуть позже «Нихонги» (720 год н.э.) вносит в данный эпизод существенное уточнение: Идзанаги и Идза-нами хотели близости — то есть и по этой версии желание соития было нормальным для богов, а следовательно, и для людей, — но не знали, как это делается. Естественно, на помощь пришла матушка-природа, что целиком согласуется с натуралистичным смыслом культа синто: «И они [боги Идзанаги и Идзанами] хотели совокупиться, но не знали, как это делается. И тут появилась трясогузка, которая начала подрагивать хвостом. Увидев это, боги освоили это искусство и обрели путь соития».

Обратите внимание на слова «искусство» и «путь» — древние японцы сразу поставили секс на уровень не постыдного занятия, как это произошло в Европе, а высокого искусства, учиться которому можно всю жизнь, — на уровень Пути. И учеба не заставила себя ждать, начавшись с анализа ошибок: «Тут два бога, посоветовавшись, сказали: “Дети, что сейчас родили мы, нехороши. Нужно изложить это перед небесными богами”, — так сказали, и вот, вместе поднялись [на Равнину Высокого Неба] и испросили указания небесных богов. Тут небесные боги, произведя магическое действо, изъявили свою волю: “Потому нехороши [были дети], что женщина первой говорила. Снова спуститесь и заново скажите”, — так изъявили. И вот тогда, спустились обратно и снова, как раньше, обошли тот небесный столб. Тут бог Идзанаги-но микото, первым: “Поистине, прекрасная девушка!” — произнес, после него богиня Идзанами-но микото, жена: “Поис-тине, прекрасный юноша!” — произнесла. И когда, так произнеся, соединились, дитя, которое родили, [был] остров Авадзи-но-хо-но-са-вакэ».

Идея о том, что «небесный столб», вокруг которого следует обойти супружеской паре, прежде чем зачать ребенка, есть не что иное, как гигантское (или, по крайней мере, очень большое) изображение или статуя фаллоса, вовсе не принадлежит современным тайным эротоманам. Известный специалист по японским мифам Хирата Ацутанэ выдвинул эту гипотезу еще в прошлом веке, опираясь на исследования фаллических культов, до сих пор сохранившихся в японской провинции, да и не только в ней. Его коллега Мацу-мура Такэо соглашался с ним и добавлял, что хождение вокруг столба-фаллоса являлось в древней Японии частью брачного обряда, совершаемого с целью увеличить плодовитость семьи, укрепить жизненную силу. Интересно, что незадолго до того, как Идзанаги и Идзанами решили экспериментальным путем удовлетворить свой интерес, божественным образом явились и другие высшие существа, в числе которых находилась и некая «младшая сестра» по имени Икугуи-но ками — Богиня таящего живую жизнь столба. Но самое интересное все-таки в том, что боги сразу определили, кто все-таки должен сказать «А», а кто «Б», кто «первичнее», а кто «вторичнее», наконец, кто в семье главный.

Воодушевленная богом-мужчиной Идзанаги богиня-женщина Идзанами не смогла сдержать слов восторга: «Поис-тине, прекрасный юноша!» Идзанаги ее не поддержал: «Нехорошо женщине говорить первой», но все же согласился соединиться с ней — как выяснилось, только для того, чтобы утвердиться в своих сомнениях. Первый ребенок оказался «дитем-пиявкой». Комментаторы «Кодзики» и «Нихонги» считают, что речь идет о ребенке, либо родившемся без рук и ног или без костей, либо парализованном — в любом случае это явное описание генетического уродства (так же как и Пенный остров Авасима — нельзя понять: пена — это суша или море), ставшего результатом того, что женщина заговорила первой и первой призналась мужчине в своих симпатиях к нему. Идзанами нарушила божественный порядок вещей, ее инициатива стала несчастливым предзнаменованием и привела к беде, горю. Практически все исследователи японской древности отмечают, что в словах Идзанами и во всем этом конфликте выражена основополагающая идея о главенстве мужчины и подчиненном положении женщины в японском обществе. Скорее всего, именно такие патриархальные отношения царили в Японии времен сотворения «Кодзики», и они не сильно изменились до сегодняшнего дня. При предельно простом отношении древних японцев к самому половому акту общественные устои уже тогда четко определяли, кто должен говорить первым, кто в доме хозяин и когда можно рожать детей.

В дальнейшем при подсчете потомков богов «неудачные дети» вроде ребенка-пиявки или острова Авасима в число детей не включались; все подобные «наследники» были рождены до «оформления» брака, то есть до повторного хождения вокруг «небесного столба», как это произошло, например, с отвергнутым островом Оногородзима — он родился из капель соли. «Правильные», «оформленные» боги рождались «правильным путем» — об этом свидетельствует описание появления сына Идзанаги и Идзанами — Бога огня, при рождении которого было опалено лоно Идзанами, после чего она заболела и вскоре умерла.

Стриптиз во спасение

«Кодзики» дает нам еще массу примеров, не только раскрывающих основы японской сексуальной культуры, на которых покоятся главные принципы отношения японцев к сексу, но и отвечающих на вопрос о легендарных прообразах некоторых современных элементов японской эротической культуры, включая любимый японцами стриптиз. Один из самых знаменитых эпизодов «Записей о деяниях древности» с уже привычной нам натуралистичностью рисует богоугодность прилюдного раздевания и в чем-то оправдывает будущую склонность части японцев к эксгибиционизму и вуайеризму, естественным в условиях средневекового японского быта. Вот результат истории конфликта между

божественными братом — Богом ветра и сестрой — прародительницей японского императорского рода богиней Солнца — Великой и Священной Аматэрасу оо-ми-ками: «...бог Хая-Суса-но-о-но микото Великой Священной Богине Аматэрасу оо-ми-ками сказал: “Мои намерения чисты и светлы. Потому рожденных мною детей — нежных женщин я получил. Так что, само собой, я победил”, — так сказав, в буйстве от [своей] победы, межи на возделанных полях Священной Богини Аматэрасу оо-ми-ками снес, [оросительные] каналы засыпал.

А еще — в покоях, где отведывают первую пищу, испражнился и разбросал испражнения.

И вот, хотя [он] так сделал, Великая Священная Богиня Аматэрасу оо-ми-ками, [его] не упрекнув, сказала: “На испражнения похоже, но это братец мой — бог, наверное, наблевав спьяну, так сделал. А то, что межи снес, каналы засыпал, — это, наверное, братец мой — бог, землю пожалев, так сделал”, — так оправдала [его], но все же его дурные деяния не прекращались, а стали еще безобразнее. В то время, когда Великая Священная Богиня Аматэрасу оо-ми-ками, находясь в священном ткацком покое, ткала одежду, что положена богам, [бог Суса-но-о] крышу тех ткацких покоев проломил и небесного пегого жеребчика, с хвоста ободрав, внутрь бросил.

Тут небесные ткачихи, увидев это, испугались, укололи себя челноками в тайные места и умерли.

И вот тогда Великая Священная Богиня Аматэрасу оо-ми-ками, увидев [это], испугалась и, отворив дверь Амэ-но-ивая — Небесного Скалистого Грота, укрылась [в нем]. Тут вся Равнина Высокого Неба погрузилась во тьму, в Тростниковой Равнине — Серединной Стране повсюду темень стала. Из-за этого вечная ночь наступила...»

Обратим внимание на два момента: трогательное отношение богини к своему буйному брату, фактически лишившему ее земли урожая и наблевавшему в покоях сестры, — скорее всего, Бог ветра был пьян, а к пьяным в Японии со времен богини Аматэрасу соответствующее — трогательное — отношение. И лишь когда Суса-но-о нарушает покой небесных ткачих, оскверняя их покои нечистым животным (в Японии, как и во многих других странах, все, что связано с мясом, кровью, выделкой шкур, считалось нечистым), Аматэрасу выходит из себя. Перед этим небесные ткачихи, доказывая чистоту помыслов, лишают себя жизни, проткнув ткацкими челноками «тайные места», скорее всего — по мнению японских комментаторов, матку. В «Нихонги» в рассказе об эпохе правления легендарного императора Судзин мы находим еще одно упоминание о подобном, сугубо женском способе самоубийства. Принцесса Ямато-тотопи-момосо-бимэ-но микото, бывшая оракулом бога Омоно-нуси, стала его супругой. Но бог приходил к ней только по ночам, а принцессе, любопытной, как и все женщины, очень хотелось увидеть его при дневном свете: «...Сказала [как-то] своему супругу Ямато-тотопи-мо-мосо-бимэ-но микото: “Никогда не видно тебя днем, и я так и не могу узреть твоего священного лика. Прошу тебя, побудь подольше. Мечтаю я, чтобы ты позволил мне нижайше лицезреть твою прекрасную наружность при свете дня”. Великий бог рек ей в ответ: “Доводы твои веские. При дневном свете я войду в твою шкатулку для гребней. И прошу тебя, не пугайся моей наружности”, — так молвить соизволил.

Подивилась Ямато-тотопи-момосо-бимэ-но микото в душе своей, дождалась рассвета, заглянула в шкатулку для гребней, а там — прелестная маленькая змейка. Длина и толщина ее — вроде как у шнурка, которым одежду подвязывают.

Испугалась [Ямато-тотопи-момосо-бимэ-но микото] и закричала. Тогда Великий бог от стыда тут же превратился в человека и сказал своей жене: “Ты не стерпела [закричала], и тем навлекла на меня позор. Раз так, то я вернусь [на Небо], и на тебя позор навлеку”, — так молвил.

И вот, по воздуху ступая, стал подниматься на гору Мимо-ро-но яма. Запрокинула Ямато-тотопи-момосо-бимэ-но микото голову, чтобы на него вверх смотреть, раскаялась, да тут и наземь села. Проткнула себе потаенное место палочками для еды и скончалась»^[3].

Могилой принцессы считают большой курган близ горы Мива, который называют Хасихака («Могила палочек для еды»). Как объяснить такой жестокий вариант лишения себя жизни, если только гуманные способы вообще существуют? Может быть, женщины демонстрировали таким образом, что оскорблена именно их женская сущность? У меня пока нет ответа на этот вопрос, а потому вернемся к «Кодзики»[4]. Как вы помните, мы оставили Богиню Аматэрасу в самый напряженный момент мифа — она скрылась в загадочной пещере, а скорее всего, в своем дворце, оставив тем самым своих подданных, царство Ямато, весь японский народ в жуткой темноте.

Другие боги предпринимали самые разные усилия для того, чтобы снова выманить ее на свет, и здесь как раз и случилось то, что японские актеры называют «моментом возникновения японского театра», гейши — первым эротическим выступлением, современные исследователи — несомненным примером первого в мировой истории поистине божественного стриптиза.

«Амэ-но-удзумэ-но микото — Небесная Богиня Отважная, рукава подвязав лозой, с небесной горы Кагуяма, из небесной лозы Сасаки сетку кадзура сделав, листья Саса с небесной горы Кагуяма пучками связав, пустой котел у двери Небесного Скалистого Грота опрокинув, ногами [по нему] с грохотом колотя, в священную одержимость пришла и, груди вывалив, шнурки юбки до тайного места распустила».

Последовала естественная реакция: «Тут Равнина Высокого Неба ходуном заходила — все восемьсот мириад богов разразились хохотом. Тогда Великая Священная Богиня Ама-тэрасу-но оо-ми-ками, странным это сочтя, дверь Небесного Скалистого Грота чуть приоткрыла...»

Этого было достаточно, чтобы боги, караулившие Аматэрасу у входа в пещеру, не позволили ей снова уйти в тень: «И вот, когда Великая Священная Богиня Аматэрасу-но оо-ми-ками выйти [из грота] изволила, тут и Равнина Высокого Неба, и Тростниковая Равнина — Серединная Страна, сами собой, озарились светом».

Эту сцену, попавшую в фильм режиссера Инагаки Хироси под простым названием «Рождение Японии», считают классической иллюстрацией сексуально-магических верований всех древних людей, а отнюдь не только японцев. Считается, что элементы ритуального стриптиза были присущи многим племенам, населявшим когда-то землю, но именно у японцев в историко-литературном произведении запечатлелся социально-планетарный характер стриптиза, связанный с магией женского тела вообще и гениталий в частности. Некоторые историки даже имя богини, спасшей Землю, — Амэ-но удзумэ — переводят как «Жуткая небесная самка», что, возможно, несколько чересчур, но, так или иначе, популярности у легенды отнюдь не отнимает, и каждый год в память о тех событиях в синтоистских храмах проходят празднования с ритуальными танцами кагура, хотя до стриптиза нынче дело уже не доходит. На несакральном уровне легенда об Амэ-но удзумэ тоже жива — сегодня ее отчасти воплощают традиционные эротические шоу токудаси. Вариант этого шоу попал в известный фильм «Шокирующая Азия», а вот как его описал исследователь Японии Ян Бурума: «Девушки подползают к самому краю сцены и, откинувшись назад, медленно раздвигают ноги перед возбужденными лицами зрителей. Публика, словно под гипнозом, наклоняется вперед, чтобы лучше рассмотреть этот магический орган во всем его мистическом великолепии. Женщины медленно ползают по сцене, стараясь подобраться к зрителям как можно ближе. Они раздают мужчинам увеличительные стекла и маленькие фонарики, которые передают из рук в руки. Все внимание сосредоточено в одной точке женского тела; на сцене настоящие богини, заворожившие публику»^[5].

Возникает закономерный вопрос: насколько то, что изложено в «Кодзики», «Нихонги» и других произведениях мифологического жанра, можно принимать на веру? Точнее, насколько эти легенды действительно древние — можно ли их считать хотя бы косвенными свидетельствами реально существовавших до начала нашей эры на территории нынешней Японии соответствующих шаманских культов, которые могли наложить заметный отпечаток на эротическое сознание современных японцев? Вопрос не праздный, совсем не простой, и вряд ли он имеет однозначный ответ. «Записки о деяниях древности» были составлены в 712 году н.э., а остальные памятники такого рода чуть позже, то есть во времена, когда японский народ уже существовал как вполне сложившийся этнос со своими поведенческими нюансами и «священные писания» синто лишь констатировали актуальные на тот момент представления древних японцев о жизни. Но если с определением даты составления «Кодзики» и «Нихонги» проблем почти не возникает, то в истории их влияния на японское общество, в том числе на его сексуальную культуру, еще много темных пятен.

Исследователи считают, что примерно до начала XIV века текст этих памятников был практически неизвестен в самой Японии. Выдвигалась даже версия о том, что, как это часто случается, «Кодзики» написаны позже, чем принято считать. Версия спорная, но в любом случае «Записи о деяниях древности» и «Анналы Японии» являются довольно точным отражением представлений о мире добуддийской Японии, его политическом, общественном и, что нам особенно интересно, гендерном устройстве и могут в таком качестве служить одновременно и источником информации о мировоззрении древних японцев, и иллюстрацией к нему.

С другой стороны, влияние этих текстов на последующие раннесредневековые традиции могло быть либо довольно незначительным, либо его не существовало совсем. Но тогда что же думали о любви и сексе японцы, жившие после эпохи легендарных императоров, описанной в «Кодзики» и «Нихонги», и до времен аскетичных и брутальных взглядов самураев, то есть в период с VII по XIII век? Прежде чем ответить на этот вопрос, вернемся ненадолго из раннего Средневековья в наши дни и отдохнем от сложных имен любвеобильных японских богов, их запутанной генеалогии, цитат и чудесных превращений. Обратимся к простым японским гражданам, гинекологии и другим насущным потребностям и особенностям национального интимного общения.

День кузнеца и другие мацури

Каждый год в начале апреля тысячи людей спешат в граничащий с Токио город Кавасаки, в храм Канаяма-дзиндзя[6] на «вынос члена» — так попросту можно окрестить дошедший до нас из глубины веков праздник, посвященный животворящему началу бога Идзанаги-но микото — тому началу, которое «росло-росло, да и выросло». Забавная игра слов: сей предмет мужской гордости японцы в разговоре зачастую называют просто «чин-пон» или «чин-чин», а потому нередко вздрагивают, когда впервые попавшие в Японию русские, где-нибудь в ресторане вспоминают европейские традиции и в порыве пьяного красноречия провозглашают чисто японский, по их мнению, тост: «Чин-чин, банзай!»

Однако вернемся к празднику. Легенда гласит: много-много веков назад, в ту самую пору, о которой мы только что рассказывали, то есть когда еще духи жили вместе с людьми, с одной из синтоистских богинь случился жуткий конфуз — у нее выросли зубы в самом не подходящем для этого месте. Естественно, такое пренеприятное событие не могло не задеть за живое не только потенциально близких богине персонажей, но и весь народ Страны солнечного корня. Как вы помните, лишь боги, рожденные естественным для человека (!) путем, могли считаться нормальными, фактически здоровыми богами — кем бы они ни были в визуальном воплощении — людьми или островами. Страх перед возвратом к ненатуральному способу размножения заставил богов и людей обратиться к... кузнецу, что на первый взгляд выглядит довольно неожиданным. С другой стороны, как и во многих странах, в древней Японии кузнецы считались тесно связанными с шаманскими культами, с колдовством — ведь только они умели укрощать огонь и металл. Можно предположить, что, предварительно помолившись своим металлургическим духам, новоявленный кузнец-гинеколог рьяно принялся за дело и не сразу, но пришел к решению проблемы. Он выковал огромный железный пенис — чудный фалло-имитатор, которым и обломал пациентке все ее лишние зубы, выросшие так некстати в «тайном месте». Очевидно, что мифы сохранили для нас и благоговение перед полуми-стической не только для Японии профессией кузнеца, творящего где-то между миром духов и миром людей, и страх перед демографической проблемой, и даже косвенное упоминание о том, что живая в современной Японии традиция использования разнообразных фаллоимитаторов имеет глубокие, поистине божественные корни.

Синтоистское святилище Канаяма-дзиндзя в Кавасаки — далеко не единственный храм такого рода в Японии, они разбросаны по всей стране, хотя далеко не все современные японцы знают об их существовании. А даже если и знают, то стесняются даже вспоминать о них, по крайней мере в присутствии иностранцев. Многие наши знакомые краснели, когда мы говорили им о том, что собираемся поехать на мацури (синтоистский праздник) в столь необычное место. Японцы, а особенно японки закатывали глаза: «Какой ужас!» Потом, отведя в сторонку, просили привезти сувенир — хотя бы печенье с изображением одной из 70 классических японских поз[7]. Заинтригованные, мы даже предположили, что, кроме нас, там никого не будет, но, как оказалось, совершенно напрасно.

Выяснилось, что, несмотря на отсутствие храма на туристических картах, поклониться фаллосу сюда приходит довольно много людей. При внимательном рассмотрении проблемы это легко объяснить. Лингам — символ не только секса, но — и даже прежде всего — жизни. Большинство приходящих сюда японцев и японок просят богов о детях — они уверены, что молитва помогает избавиться от бесплодия. Весь храм увешан специальными дощечками эма, на которых обычно пишут просьбы богам. Большинство эма храма Канаяма выглядят довольно забавно: на них изображен малыш, как бы «вылупляющийся» из яйца, — идея понятна. На территории храма стоят сразу несколько металлических наковален и изображений огромного фаллоса, которые полностью увешаны этими дощечками, что свидетельствует о том, что, несмотря на замалчивание, праздники наподобие Канаяма-мацури пользуются высокой, хотя и не афишируемой, популярностью в народе.

Выше по течению реки Тамагавы, у устья которой расположен этот храм, находится еще одно известное своими необычными ритуалами синтоистское святилище. На праздник Хана-гакари туда даже в советские времена отваживались наведываться наши ученые — уж очень хотелось увидеть современную интерпретацию божественных эротических плясок: «На площадку перед храмом вышла небольшая процессия. Впереди шли человек десять мужчин, игравших на свирелях. За ними двигались четыре молоденькие девушки в черных кимоно с очень странным головным убором: казалось, на головах у них корзины, над которыми высоко поднимались гирлянды искусственных цветов. Шествие замыкали несколько человек в львиных масках, бившие палочками в небольшие барабаны.

Когда все вышли на площадку, музыканты уселись перед храмом, девушки закрыли лица покрывалами из красной материи, львы-барабанщики надвинули маски. Танец начался. Сначала львы-барабанщики лишь ритмично двигались в такт звукам свирелей, а девушки вторили свирелям на весьма своеобразных инструментах: расщепленных стволах бамбука, по которым они водили смычками. Вдруг со стороны храмовых ворот появился еще один человек. Лицо у него было закрыто мужской маской, на затылке была прикреплена женская, а в руках он держал красную палку, имитировавшую фаллос. Человек начал бешено кружиться среди танцующих. Он то размахивал палкой, то подскакивал к девушкам, имитируя движения полового акта, то с дикими криками бросался на зрителей. Ритм танца ускорился, львы-барабанщики тоже начали носиться среди девушек, производя весьма неприличные телодвижения; чувствовалось, что танцующие пришли в экстаз. Человек с двумя масками исчез так же внезапно, как и появился. Вслед за ними ушли музыканты и танцоры.

Хана-гакари — очень древний обрядовый танец. В свое время он исполнялся людьми, молившимися о плодородии, о богатом урожае, ибо в своих представлениях они отождествляли процесс прорастания зерна с половым актом.

В Японии до сих пор сохранились синтоистские храмы (некоторые из них находятся недалеко от столицы), в которых объектом поклонения служат изображения фаллоса или вагины. В этих храмах в качестве талисманов можно приобрести предметы, за продажу которых любой мирянин был бы привлечен к ответственности как за распространение порнографии.

Сохранение таких необычных, странных обрядов в обстановке современной цивилизованной страны свидетельствует о том, что синто, несмотря на уверения его апологетов о его якобы гуманистическом содержании, продолжает оставаться религией, наиболее близкой к первобытному анимизму среди прочих религий современных цивилизованных народов»^[8].

В большинстве храмов можно купить оригинальные сувениры-обереги. Выбирать их охотно помогают местные трансвеститы, которых во время праздников тут человек пятьдесят (тех, кто рискнул прийти в карнавальных одеждах). Они веселятся на всю катушку, щеголяя своими роскошными нарядами и тяжеловесным макияжем, охотно позируют и фотографируются с иностранцами. Именно на хрупкие внешне, но по-прежнему мускулистые плечи трансвеститов в Каная-ма-дзиндзя легла и основная ноша — под громкие ритмичные крики (что-то вроде «Давай, давай!»), сопровождаемые огромной восторженной толпой, они носили по городским улицам о-микоси — носилки с гигантскими фаллосами. Самый большой из них, нежно-розового цвета, был подарен храму неким «Клубом Элизабет», и это вряд ли тот «клуб», что в советском понимании все еще ассоциируется у нас с Домом культуры.

Мы приехали на праздник в Кавасаки группой из семи человек и думали, что из иностранцев на столь необычном мероприятии мы будем одни, но ошиблись. Такого количества американцев, арабов, евреев, французов сразу в одном месте мы не видели в Японии со времен Чемпионата мира по футболу 2002 года. Некоторые прорывались к о-микоси и таскали его вместе с японцами. Многие седлали огромные бревноподобные «чин-чины» во дворе храма, осматривали ритуальную кузницу и выстраивались в очередь, чтобы написать просьбу богам на тех самых дощечках-эма. Хотите верьте, хотите нет, но все русские девушки, направившие тогда свои просьбы местным богам, вскоре стали мамами...

Глава 2. Высокие отношения

Буддийская любовь — «Акэ бэкарадзу!»

  

«Любовь — это вам не просто так. Любовью надо заниматься!» — глубокомысленно изрекал один хулиганский персонаж российского телевидения. Нет сомнений в том, что японцы во времена раннего Средневековья любовью занимались — дожила же японская нация до наших дней! Но письменные свидетельства о том, как они это делали, невольно заставляют нас снова и снова сравнивать пути развития разных цивилизаций — восточной и западной, — не оставляя в стороне как самые практические нюансы вопроса, так и высокие, лирические отношения, которым в те времена уделялось куда больше внимания — по крайней мере официально.

В VII веке в Японию через Китай и Корею проник и занял прочные позиции буддизм, едва не став навсегда официальной японской религией. Вскоре после его укоренения на земле скалистых островов наибольшую популярность и авторитет среди всех прочих разношерстных направлений набрали две школы эзотерического толка — Тэндай и Сингон.

Последняя, широко распространенная в Японии и сегодня, тесно связана с Ваджраяной — «Алмазной колесницей», наиболее сложной версией мистического, эзотерического буддизма, в учении которой немало общего с тибетской школой Тантры. И Тэндай, и Сингон оказались довольно сложны для понимания, изучения и практики, а потому наибольшим почетом пользовались в образованной среде, способной быстро воспринимать и «творчески переосмысливать» новые культы и все, что их сопровождало.

Считается, что одновременно с сутрами и трудами китайских мыслителей в Японию попали и классические труды по искусству любви (китайцы к тому времени уже были выдающимися мастерами в этом деле). По всей вероятности, именно эти практические наставления по занятиям любовью и превратились со временем в классические японские «сидзю хаттэ» — «48 поз», привнеся с собой в островной быт даже элементы технического оснащения культуры любви, например, одно из самых популярных китайских достижений в этой области — искусственный фаллос. Лингам, изготовленный из дерева, рога или черепашьего панциря, — харигата (хариката) скоро испытал на себе неудержимую мощь японской тяги к усовершенствованию всего и вся. Тэнгу — мифологическое существо, человекообразный дух леса с красным лицом и огромным клювом — скоро стал изображаться (и изображается в таком виде по сей день) с длинным и прямым красным носом с утолщением на конце, отчетливо напоминающим стилизованный фаллос[9]. Обычный хариката использовался японками по прямому назначению, для мастурбации в отсутствие мужа или при его холодности к жене (видимо, эта насущная современная проблема уже тогда была актуальна в Японии). Часто на харигата даже писалось имя мужа — таким образом обозначалась духовная связь с ним, а мастурбация при помощи харигата возводилась в ранг супружеского полового акта. Использовалась ли для этого маска тэнгу? Мы не знаем, но фантазию давно живущего в Японии нашего соотечественника Игоря Курая она точно стимулировала: «Всеволод почувствовал, как упрямый язычок снизу вторгается в неподатливый сфинктер, вдруг ощущение легкой щекотки ушло, и в раздвинувшееся жерло вонзился закругленный пластиковый жезл в виде багрового носа тэнгу, которым первая девица только что помахивала.

— Харигата! Харигата! — пропела она тонким голоском»^[10].

Такая фантазия выглядит вполне логичной для японской реальности. В любом случае японцы как наследники божественных половых традиций Идзанаги и Идзанами, тэнгу и Амэ-но Удзумэ без ханжества относились к вопросам секса до тех пор, пока первые буддийские проповедники не умерили их прыть. До указанного времени половая любовь воспринималась как нормальная потребность здорового организма, а синто, религиозная основа древней Японии, не знала главного института буддизма — монашества. Вероятно, целибат был для первых японцев-буддистов шоком, который, впрочем, довольно быстро прошел, и этому помогло весьма своеобразное качество японского менталитета.

Дело в том, что японцы ничего, в том числе и религию, не воспринимают системно, в целом. Сила этого народа состоит в умении творчески перерабатывать любую информацию, виртуозно переделывая ее, приспосабливая под себя. Сегодня они могут сделать это с достижениями ядерной физики, тысячу лет назад они поступили так с буддизмом. Синто, да еще при поддержке конфуцианства, попавшего в Японию одновременно с буддизмом и привнесшего строгую семейную идеологию, не могло приветствовать безбрачных идеалов материкового буддизма. Для соответствия японской религиозной почве нужна была коренная реконструкция новой веры, и очень скоро буддизм испытал на себе возможности японской идеологической «мясорубки». Китайские варианты учения Будды стали японскими, ярко отражающими специфику мышления этого удивительного народа, а некоторые секты, попавшие в Японию из Китая, сегодня и вовсе считаются истинно японскими, как это произошло, например, со школой Чань, ставшей известным на весь мир дзэн-буддизмом. Многие другие, до сих пор совершенно иначе воспринимаемые на материке догмы буддизма в корне изменились под влиянием японских реалий вплоть до того, что монахи стали принимать целибат только после того, как создадут крепкие семьи с многочисленным потомством и реализуют все свои плотские возможности. Даже исключительно добродетельная и чрезвычайно почитаемая индийская бодхисатва Авалокитешвара, ставшая в Китае богиней милосердия Гуань-инь, а в Японии принявшая имя Каннон (кстати, всемирно известная марка японских фотоаппаратов — это в честь нее), — и та распахнула одежды в скульптурном изображении в храме Кансёдзи в городе Татэбаяси. Впрочем, в Китае Гуань-инь вообще поклонялись как покровительнице лесбийских обществ — ведь она отвергла брак ради спасения всего живого! В Японии же уже в начале XX века русский японовед профессор Е. Г. Спальвин описывал эротические элементы в сугубо буддийском празднике поминовения усопших — О-Бон: «...эта ночь свободна для совокуплений сельчан, — и если в эту ночь у девушки нет любовника, родители нанимают его, чтобы их дочь не была опозорена нелюбовью, — чтобы дочь их была благословлена любовью. И до сих пор сохранился в деревнях обычай общего обладания девушкой до брака, когда только после брака она переходит в единоличное обладание мужу, — причем она за это платит обществу “первой ночью”, в честь богини Каннон, богини милосердия»^[11].

В Японии буддийскую школу Сингон распространял и пропагандировал Великий учитель Кобо Дайси, или Кукай (774—835) — образованнейший человек, политик, философ, архитектор, поэт и каллиграф. Однако именно его также иногда называют первым проповедником однополой любви в Японии. Так это или нет, сказать трудно. Скорее всего, на имидж Кукая повлияла и закрытость секты Сингон, и то, что в ведущей непрерывные боевые действия против «восточных варваров» айну примерно с VIII века Японии широко начал распространяться гомосексуализм (досэйай). Спустя столетия после смерти Великого учителя, в 1598 году появилась «Книга Кобо Дайси», в которой упоминались имеющие много схожего с учением Тантры, родственным Сингон, способы соблазнения мужчин, а также описывались замысловатые позы для анального секса типа «взлетающего жаворонка» или «перевернутых пяток».

Добавила скандальности секте Сингон и громкая история, случившаяся еще в начале XII века, но запомнившаяся навсегда. В монастыре Ниннадзи настоятель влюбился в молодого и талантливого юношу — певца и музыканта Сэндзю. В принципе такое поведение буддийского монаха трудно назвать шокирующим, если бы настоятель не оказался к тому же излишне ветреным. Когда в монастыре появился еще более прекрасный послушник Микава, настоятель влюбился и в него. Сэндзю спел настоятелю свои стихи, взывая о милосердии Будды, и тронутый старый монах устыдился, отправил Микаву в отдаленный монастырь, после чего жил с Сэндзю долго и счастливо.

В некоторых случаях удавалось «списать» такое монашеское жизнелюбие на верность учению, способному и похоть сделать способом достижения нирваны: «Но пол всегда упирается в метафизику, и недавно еще кое-где в Японии, при храмах, — были жрицы — божественные проститутки, кадр этих женщин возникал и по призванию и по рождению, — через них люди прикасались к богу. Тай-ю — высший титул проститутки. Буддийский первосвященник, глава Хонгандзи, женатый на принцессе крови, имеющий титул Восседающего на Тигровой Шкуре, — имеет право на Тай-ю, — и в регламентные дни Тай-ю приезжает к Восседающему»^[12].

Историями о жизнелюбах-монахах и затейниках-священ-никах полна более поздняя японская литература, но есть примеры, когда японцы, как и любой другой народ, стараются поменьше рассказывать о тех или иных примерах «святого» сладострастия. Речь идет прежде всего о различных типах закрытых сект, где практиковались разные варианты тантрического секса. Одной из таких сект стала таинственная Татикава, созданная монахом Нинканом в начале XI века по образцу и подобию тантрической вамамарги, где в традиции существовала практика ритуальных половых актов, а также паньча-макары — способа преодоления земных оков через обильные возлияния, объедение, секс, в том числе групповой, и использование одурманивающих препаратов. В реальности о школе Татикава сегодня мало что известно, за исключением того, что ее символом стал «огонь жизни» — слияние в божественном пламени мужской и женской энергий, обозначенных символами буквы «Аум» — первой и сакральной буквы санскрита, отражающимися один от другого. При этом мужской символ обозначался белым цветом (семя), а женский (яйцеклетка) — красным. В более сложном варианте этого символа, оформленном в стиле буддийской космогонической карты мандала, изображены возлежащие друг на друге в цветке лотоса мужчина и женщина. Их головы находятся у гениталий друг друга, и там тоже присутствует сакральный «Аум».

Секта Татикава никогда не существовала официально — строгие японские законы преследовали ее, она была полностью уничтожена еще в 1689 году, а на чудом сохранившихся свитках с подробным описанием идеологии секты и ее ритуалов до сих пор стоит неснимаемая печать с надписью «Акэ бакарадзу!» — «Не вскрывать!». Мы и не будем...

Аристократическая любовь: нет повести печальнее на свете...

При всех, надо признать, относительно немногочисленных сексуальных отклонениях от общепринятой нормы пришедший в Японию буддизм в общем и целом принес строгость нравов, высокую культуру, зрелую китайскую литературу, утонченное восприятие окружающего мира, что в Стране корня солнца умножилось на синтоистский культ природы и особое отношение к любовной теме. Все это, конечно, стало продуктом потребления в первую очередь наиболее привилегированного сословия — киото-ской аристократии кугэ и высшего слоя воинов-самураев. О любовных сочинениях, созданных в период Хэйан (с конца VIII до конца XIII века), написано немало, в том числе и на русском языке. Памятуя, что наша тема — прежде всего сексуальная традиция, а не романтическая любовная лирика, мы коснемся этого периода лишь вскользь, но и полностью пройти мимо не можем.

Не можем, потому что проза и поэзия Хэйан — памятники культуры всемирного значения, оказавшие весьма существенное влияние на любовные теории последующих веков.

Поэзия тех времен, основанная на двух темах — восхищении природой и любовной лирике, — стала фундаментом для знаменитой и куда более популярной сегодня японской поэзии Средневековья, признанной одним из эталонов этого жанра во всем мире. Еще интереснее получилось с прозой. Произведений брутального (хотя бы по тем временам) характера придворные Хэйан не писали — новая мораль была еще слишком строга, а чувства слишком истонченны. Любовные романы тех лет (а кроме них в прозе писались только дневники) созданы женщинами. А где вы читали женскую брутальную литературу?

Самый знаменитый любовный роман периода Хэйан — «Повесть о Гэндзи» (XI век) — написан женщиной, известной как Мурасаки Сикибу, и это вообще первый в мировой литературе роман. По яркости красок, по глубине переживаний героев и запутанности коллизий он достоин того, чтобы снять по нему сериал длиной эдак года в три-четыре, да вот только реалии древней Японии нам не слишком близки, в отличие от бесконечных латиноамериканских страстей в «роллс-ройсах» по дороге на фазенду, хотя сама суть этих страстей не изменилась (разве что японцы не знали об амнезии).

Но если прозу писали женщины, и писали ее по-японски, то признаком хорошего тона было написание стихов — по-китайски, что являлось прерогативой мужчин. Их стихотворения, еще более далекие от натурализма, чем проза женщин, оформлялись в объемные поэтические антологии, отличительной чертой которых служила взаимосвязанность стихов, расположенных по соседству. Для нас этот момент ценен тем, что в любовной теме (в природной было принято любоваться красотами окружающего мира в строгом сезонном порядке) мы можем проследить несложную динамику любовных отношений — так, как это выглядело в глазах высокообразованной аристократии. Номера соответствуют расположению строф в антологии «Старых и новых песен Японии» — «Кокинвакасю»^[13].

750

Мне бы сердце найти,

чтобы так же меня полюбило,

как могу я любить!

Вот тогда и проверим вместе,

впрямь ли мир исполнен страданий...

Осикоти-но Мицунэ

751

Ведь обитель моя

не в горных заоблачных высях —

отчего же тогда

в отдаленье тоскует милый,

не решаясь в любви признаться?..

Аривара-но Мотоката

752

Первой встречей пленен,

я вновь о свиданье мечтаю,

но напрасно, увы, —

слишком страшно, должно быть, милой,

что ко мне привяжется сердцем...

Неизвестный автор

753

Ах, едва ли себя

сравню я с безоблачным утром!

Верно, так суждено,

что уйду из бренного мира

лишь от мук любви безответной...

Ки-но Томонори

754

Скольких женщин ты знал!

Как щели в плетеной корзине,

их исчислить нельзя —

и меня, увы, среди прочих

позабудешь, знаю, так скоро...

Неизвестный автор

755

Ах, нечасто рыбак

приходит на берег залива

за травою морской!

Так ко мне, объятой тоскою,

в кои веки заглянет милый...

Неизвестный автор

756

Лик вечерней луны

трепещет на влажном атласе,

и лоснится рукав —

будто слезы вместе со мною

льет луна в томленье любовном...

Исэ

Логика событий очевидна на примере этой подборки: герой (или героиня — принципиальной разницы нет) живет в ожидании любви («Мне бы сердце найти...»), готов к ее восприятию и начинает томиться («...отчего же тогда в отдаленье тоскует милый...»). Наконец встреча происходит, и влюбленный ждет взаимности («Первой встречей пленен, я вновь о свиданье мечтаю...»), после чего начинаются муки от неразделенной любви — она во все времена и во всех странах считалась самой искренней, самой истинной, но в Японии эти представления достигли своего зенита («...уйду из бренного мира лишь от мук любви безответной...»). Вроде бы все развивается хорошо, и мы более подробно узнаём этот классический сюжет из прозы, но герой, а тем паче героиня обязаны терзаться сомнениями («...и меня, увы, среди прочих позабудешь, знаю, так скоро...»). Худшие ожидания сбываются, любовный жар спадает («...Ах, нечасто рыбак приходит на берег залива...»), после чего наступает охлаждение, немедленно перерастающее в ожидание новой любви («...слезы вместе со мною льет луна в томленье любовном...»). Такой бесконечный «сериал» был очень популярен в древней Японии и, как ни странно, служил довольно точным слепком с реальных любовных отношений, царивших среди аристократии: «высокий штиль», никакой пошлости и лишь вечное ожидание чуда с твердой уверенностью, что оно произойдет, но обязательно будет скоротечным. При этом сами сексуальные отношения между мужчиной и женщиной были довольно свободными: они «приходили» друг к другу, в основном по ночам, занимались любовью, после чего отправляли друг другу письма, примерное содержание и стиль которых вы себе уже представляете по приведенным выше поэтическим образцам.

Начинались отношения тоже со стихов: хорошим тоном считалось у мужчин прислать понравившейся девушке, которая непременно должна быть искусной поэтессой, свое стихотворение с выражением нетерпения и предвкушения предстоящего свидания. Дальше вы легко можете продолжить сами: девушка в ответ присылала свои стихи, в которых сообщала, что не верит в искренность ветреного поклонника. Если стихи нравились «собеседникам», отношения могли продолжаться довольно долго, если нет, это было достаточной причиной для охлаждения чувств. При благоприятном развитии событий влюбленные встречались... с ширмой. На первом свидании они не могли видеть друг друга, так как оказывались разделены перегородкой, и самым эротическим фактором такой встречи был голос. Если этот «установочный контакт» протекал удачно, мужчина приходил к женщине ночью. Мы можем предположить, что вряд ли он читал всю ночь стихи. По крайней мере, автор знаменитых «Записок у изголовья» придворная фрейлина Сэй Сёнагон сетует: «Но самое ужасное, когда мужчина обольстит какую-нибудь придворную даму, у которой нет в жизни опоры, и после бросит ее, беременную, на произвол судьбы. Знать, мол, ничего не знаю»^[14]. Значит, все-таки какие-то плотские страсти кипели в аристократических опочивальнях, раз женщины хотя бы иногда беременели. Если серьезно, то практическая сторона любви должна была оставаться как можно более скрытой, и та же Сэй Сёнагон, наверное, немало шокировала своих современников, откровенно описав столь интимный, по представлениям XI века, момент, как расставание любовников после бурной ночи: «Когда ранним утром наступает пора расставанья, мужчина должен вести себя красиво. Полный сожаленья, он медлит подняться с любовного ложа. Дама торопит его уйти: “Уже белый день. Ах, нас увидят!” Мужчина тяжело вздыхает. О, как бы он был счастлив, если б утро никогда не пришло! Сидя на постели, он не спешит натянуть на себя шаровары, но, склонившись к своей подруге, шепчет ей на ушко то, что не успел сказать ночью... “Как томительно будет тянуться день!” — говорит он даме и тихо выскальзывает из дома, а она провожает его долгим взглядом, но даже самый миг разлуки останется у нее в сердце как чудесное воспоминание». А посмотрите, как романтична отсылка к уже знакомым нам эпизодам из «Кодзики»: «Сношение мужчины и женщины символизирует единение богов во время создания мира. На ваше занятие любовью боги взирают с улыбкой и довольны вашими наслаждениями. По той причине муж с женой должны ублажать и удовлетворять друг друга».

Рискну предположить, что именно такие образцы великолепной прозы и поэзии, напрямую трактующие занятия любовью как богоугодное дело, отчасти и создали в мире образ японцев как идеальных возлюбленных, тем более что продолжение романа должно было быть не менее красивым. Мужчине надлежало непременно отправить возлюбленной восхищенные стихи — его любовь наконец-то нашла практическое подтверждение, и он снова готов прийти с ночным визитом. На третью ночь молодоженам готовили рисовые лепешки моти, и за торжественной трапезой жених знакомился с родителями невесты. На этом, собственно, официальная прелюдия семейной жизни заканчивалась — принц и принцесса нашли друг друга, никаких балов и белых скакунов. Муж мог жить у жены, а мог возвращаться к себе и лишь навещать свою возлюбленную. Случалось, он уходил навсегда. Так как свадьбы не играли, развод тоже не требовался — женщины были свободны, и поэтическое рондо закручивалось вновь. Да и не только поэтическое.

Говоря о хэйанской любви, снова и снова приходится возвращаться к целомудренной «Повести о Гэндзи». Это очень насыщенное сложнейшими перипетиями страсти произведение, где главное — любовь и ничего, кроме любви. Одна из важных сюжетных линий этого сериала начала прошлого тысячелетия (кстати, роман охватывает отрезок времени в 75 лет, и в нем действуют более трехсот героев, в том числе около сорока главных) заключается в том, что блистательный принц Гэндзи в возрасте восемнадцати лет становится любовником двадцатитрехлетней наложницы своего отца. Наложница рожает ребенка, похожего на Гэндзи, а много лет спустя жена Гэндзи рожает мальчика, как две капли воды похожего на друга мужа...

Средневековые критики, замечая характерные для японских нравов тех лет эпизоды инцеста (в условиях изолированного общения в рамках узкой социальной прослойки это оказывалось неизбежно), упрекали «Повесть о Гэндзи» за распущенность, хотя, повторимся, вряд ли существует более целомудренный любовный роман, а его автор Мурасаки Сикибу не слыла буддийской моралисткой, хотя и известно, что она была прихожанкой секты Тэндай.

Просто хэйанским аристократам удавалось на зависть органично сочетать романтические отношения со свободой нравов. Мужчины сходились и расходились с женами, женщины с нетерпением ждали очередного суженого, в чести было многоженство (жены при этом, по замечанию А. Н. Мещерякова, не всегда знали о существовании друг друга, поскольку жили в разных домах^[15]). Аристократы в открытую заявляли, что одной даже самой хорошей жены недостаточно. При этом стиль их поведения сильно напоминал женский или, по крайней мере, унисексуальный, а женщины с успехом наслаждались любовью многих поклонников и периодически фиксировали в своих дневниках мысли о них. В том числе и о тех, чьи мысли о собственной утонченности и женственности порой оказывались излишне навязчивы. Гомосексуализм уже был в Японии распространенным явлением, и это хотя и не поощрялось, но и не осуждалось открыто. Японцы (и японки!) понимали, что этот путь не самый удачный, а потому давали советы практического свойства (в тех же «Записках у изголовья») по удержанию мужчин, выказывающих слабость к мужеложству: «Молодая жена должна время от времени предлагать ему свой зад для подобного рода сношения. При этом она должна уделять особое внимание своей чистоте и тщательно смазывать себя кремами».

Для абсолютно мужественных хорошая жена, наоборот, должна была находить парочку ободряющих слов, адресуемых не только поэтическим талантам мужа, но и его физическим достоинствам: «Какой же ты мужественный! Какое счастье быть женой такого мужчины!» И еще конкретнее: «...какой он у тебя большой, мой милый! Он гораздо больше, чем у моего отца: я помню, видела его, когда он ходил купаться...»

Мужчины, в том числе буддийские монахи, такое обращение ценили и отдавали должное важности любовных отношений, формируя свои представления об идеальном герое-любовнике следующим образом: «Мужчина, который не знает толк в любви, будь он хоть семи пядей во лбу, — неполноценен и вызывает такое же чувство, как яшмовый кубок без дна. Это так интересно — бродить, не находя себе места, вымокнув от росы или инея, когда сердце твое, боясь родительских укоров и мирской хулы, не знает и минуты покоя, когда мысли мечутся то туда, то сюда; и за всем этим — спать в одиночестве и ни единой ночи не иметь спокойного сна! При этом, однако, нужно стремиться к тому, чтобы всерьез не потерять голову от любви, чтобы не давать женщине повода считать вас легкой добычей»^[16].

Эти слова принадлежат священнику и поэту Кэнко Хоси, автору «Записок от скуки». Его терзания настолько явственны и человечны, что мы и сегодня легко можем представить, каково было жить буддийским монахам в стране божественной любви и секса:

«Ничто не приводит так в смятение людские сердца, как вожделение. Что за глупая штука — человеческое сердце! Вот хотя бы запах — уж на что вещь преходящая, и всем известно, что аромат — это нечто, ненадолго присущее одежде, но, несмотря на это, не что иное, как тончайшие благовония, неизменно волнуют наши сердца».

«Отшельник Кумэ, узрев белизну ног стирающей женщины, лишился, как рассказывают, магической силы. Действительно, когда руки, ноги и нагое тело первозданно красивы своей полнотой, когда нет на них поддельных красок, может, пожалуй, случиться и так.

...Женщина, когда у нее красивы волосы, всегда, по-моему, привлекает взоры людей. Такие вещи, как характер и душевные качества, можно определить и на расстоянии — по одной только манере высказываться.

Иной раз, если представится случай, она может вскружить голову человеку даже каким-нибудь пустяком. Но вооб-ще-то женщина только потому, что в мыслях ее одна лишь любовь, — и спать не спит как следует, и жалеть себя забудет, и даже то, что невозможно снести, переносит терпеливо.

Что же касается природы любовной страсти, поистине глубоки ее корни, далеки источники. Хотя и говорят, что изобилуют страстными желаниями шесть скверн, все их можно возненавидеть и отдалить от себя. Среди всех желаний трудно преодолеть одно только это заблуждение. Здесь, видно, недалеки друг от друга и старый, и молодой, и мудрый, и глупый.

Поэтому-то и говорится, что веревкой, свитой из женских волос, накрепко свяжешь большого слона, а свистком, вырезанным из подметок обуви, которую носит женщина, наверняка приманишь осеннего оленя.

То, чего следует остерегаться, питая страх, с чем следует быть осмотрительным, и есть это заблуждение»^[17].

Это просто чудо какое-то...

Жесткая социальная система древней Японии нередко заставляла людей искать себе пару внутри своего узкого сословного круга, который, в свою очередь, формировался по наследному принципу. Немудрено, что инцест стал в таких условиях довольно обычным делом. Эпизоды, связанные с запрещенной любовью между родственниками, встречаются в написанной после «Гэндзи» «Повести о Нэд-замэ» и в замысловатой «Повести о советнике Хамамацу», где главный герой влюбляется в свою... бабку. Правда, не родную, а мать своего умершего отца, реинкарнировавшегося в Китае в другой семье. Тем не менее у них рождается ребенок — одновременно и сын, и отец героя. Но и это не предел изощренной фантазии японских писателей далеких времен. Один из шедевров позднехэйанской прозы — роман «Торикаэбая моногатари», название которого можно условно перевести как «Повесть о превращениях» или просто «Путаница». В нем рассказывается о том, как в семье одного аристократа росло двое детей, причем мальчик был явно с наклонностями девочки, а девочка соответственно мальчика. Родители мечтали поменять их местами, но XII век не XXI, операций по смене пола тогда, разумеется, еще никто не делал, и родители как могли помогали скрывать противоестественные влечения детей, одевая мальчика «под девочку», а девочку «под мальчика». Желание спрятать от посторонних глаз ненормальное поведение завело в тупик: то, что сначала казалось забавной игрой, стало привычкой, а затем и естественным для героев стилем жизни (фрагмент подобной истории, хотя и возникшей по совершенно иным причинам, можно увидеть в блокбастере Китано Такэси «Дзатоити»). Не в силах бороться с жизненными обстоятельствами, девушка в мужском обличии поступает на государственную службу и даже делает успешную карьеру, женится (!), после чего происходит естественный срыв: вместе со своей женой героиня беременеет от одного и того же мужчины. Понятное дело, что ее брат, проходящий прямо противоположный жизненный путь, сталкивается с аналогичными проблемами, но как бы вывернутыми наизнанку.

«Торикаэбая моногатари» долгое время считалась одним из самых непристойных сочинений своей эпохи, да и последующих нескольких сотен лет тоже. Буддийские представления о морали, о недопустимости никаких вольностей, в том числе сексуальных, господствовали в обществе довольно долго (мы сейчас не имеем в виду те отклонения, которые проповедовались в упоминавшихся нами маргинальных сектах). Сочиненные примерно в то же время, что и «Повесть о Гэндзи», «Японские легенды о чудесах» («Нихон рёики») подчеркивали недопустимость потакания вожделению со стороны самых обычных жителей Японии, оставляя чувственную сферу для переживаний узкого круга хэйанской аристократии. Буддийский монах Кёкай, составивший «Нихон рёики», просто и понятно — с помощью популярных в народе рассказов о невероятных чудесах — объяснял людям, что похоть — это плохо. Даже названия некоторых из этих легенд говорят сами за себя: «Слово о женщине, наказанной в этой жизни за похоть и за то, что она лишала детей материнской груди». Да и начало у легенды соответствующее: «Ёкоэ-но-оми-Наритодзимэ жила в округе Kara земли Этидзэн. С самого рождения она была похотлива и любила мужчин безо всякого разбору. Она умерла прежде времени»^[18]. Четкий расчет на массовую аудиторию и простой пиар-прием не могли не оправдаться: сначала монах говорит имя женщины и ее адрес, что немедленно вызывает доверие слушателей, так как это конкретизирует предстоящий рассказ и автоматически переводит его в плоскость реальных событий. Тут же немедленно — гипербола: «она была похотлива с самого рождения». На фоне только что проглоченной привязки к местности это явное преувеличение не замечается. Наконец, вбивается последний гвоздь: «умерла раньше времени». Причинно-следственная связь очевидна: была похотлива — умерла раньше времени. Выводы каждый из слушателей сделает сам, хотя предсказать их не будет сложной задачей.

Еще одна легенда, «Слово о похотливом переписчике “Сутры Лотоса”, наказанном внезапной и мучительной смертью», так же проста, но содержит более важную и адресную отсылку на буддийский канон, следуя которому можно избавиться от вожделения: «Переписчик сутр Тад-зихи был родом из округи Тадзихи земли Кавати. Его называли так, поскольку он происходил из рода Тадзихи. В округе стояла молельня Нонакадо. Некий муж принес обет переписать “Сутру Лотоса” и летом 2-го года эры Драгоценной Черепахи, в шестой луне года Свиньи, пригласил Тадзихи в молельню. Возле молельни собрались женщины, дабы совершить церемонию добавления в тушь освященной воды. Между часом Барана и часом Обезьяны небо покрылось тучами и пошел дождь. Чтобы укрыться от дождя, женщины зашли в молельню и уселись возле переписчика, ибо храм был тесен. Тадзихи сидел на корточках позади одной женщины. Его сердце наполнилось похотью. Но как только он поднял ее одежду и коснулся ее, они умерли, соединенные телами. Женщина умерла с пеной у рта.

Верно говорю — то было возмездие защитников Закона. Даже если пламень похоти и сжигает сердце, негоже пачкаться грязью. Домогания безумца — что мотылек, летящий в огонь. В заповедях говорится: “Скудоумная молодежь распаляется с легкостью, увидев женщину или же разговаривая о ней”. В “Сутре Нирваны” говорится об этом: “Если знать истинный смысл любования цветом, звуком, запахом, вкусом и прикосновением, не будешь рад наслаждениям. Трудно обуздать желания. Но предающийся им — что собака, вечно гложущая старую кость”».

Под самый конец эпохи Хэйан и в начале нового, самурайского времени, принесшего Японии отличное от старого понимание многих вещей, в том числе и половой любви, рассказы о чудесах стали чуточку откровеннее и брутальнее.

К таким относятся «Рассказы дайнагона из Удзи», где ясно чувствуется переход от старой — аристократической, хэйан-ской — морали к новым веяниям:

«И вот дошел до них слух, что в доме одного богача имеется дочь на выданье, воспитанная с большой заботою, и что матушка ищет для нее пригожего жениха.

Родители игрока пустили слух, дескать, их сын, первейший красавец в Поднебесной, желает к ней посвататься.

Богач обрадовался: “Именно такой жених нам и надобен”. Вскоре был выбран счастливый день для заключения брачного союза.

Наступила ночь, когда жених должен был в первый раз появиться перед своей нареченной. Его облачили в приличествующие случаю одежды, взятые на время у знакомых, и хотя ярко светила луна, родители позаботились о том, чтобы лицо молодого человека не слишком бросалось в глаза. Сопровождать жениха вызвались приятели, такие же, как и он, игроки, так что с виду все выглядело весьма прилично, как у людей.

С тех пор жених каждую ночь навещал дочь богача, пока не наступило время, когда ему уже полагалось остаться в доме на правах зятя».

Здесь уже и герой — не сиятельный принц, и дальнейшие события, когда жених идет на хитрость, чтобы обмануть невесту, далеки от «высоких» отношений при дворе. И хотя позже еще появляются образцы прозы, в которых изображение сексуальных отношений напоминают «Повесть о Гэндзи», как это происходит, например, в «Непрошеной повести» — «Нидзё», женщина в них оказывается уже не так свободна и мужчина не так женственен: «В ту ночь государь был со мной очень груб, мои тонкие одежды совсем измялись, и в конце концов все свершилось по его воле. А меж тем постепенно стало светать, я смотрела с горечью даже на ясный месяц — мне хотелось бы спрятать луну за тучи! — но, увы, это тоже было не в моей власти...

Увы, против воли пришлось распустить мне шнурки исподнего платья — и каким повлечет потоком о бесчестье славу дурную?.. — неотступно думала я. Даже ныне я удивляюсь, что в такие минуты была способна так здраво мыслить... Государь всячески утешал меня.

— В нашем мире любовный союз складывается по-разному, — говорил он, — но наша с тобой связь никогда не прервется... Пусть мы не сможем все ночи проводить вместе, сердце мое все равно будет всегда принадлежать одной тебе безраздельно!

Ночь, короткая, как сон мимолетный, посветлела, ударил рассветный колокол.

— Скоро будет совсем светло... Не стоит смущать людей, оставаясь у тебя слишком долго... — сказал государь, встал и, выходя, промолвил: — Ты, конечно, не слишком опечалена расставанием, но все-таки встань, хотя бы проводи меня на прощание!..

Я и сама подумала, что и впрямь больше нельзя вести себя так неприветливо, встала и вышла, набросив только легкое одеяние поверх моего ночного платья, насквозь промокшего от слез, потому что я плакала всю ночь напролет.

Полная луна клонилась к западу, на восточной стороне неба протянулись полосками облака. Государь был в теплой одежде зеленого цвета на алой подкладке, в сасинуки с гербами, сверху он набросил светло-серое одеяние. Странное дело, в это утро его облик почему-то особенно ярко запечатлелся в моей памяти... “Так вот, стало быть, каков союз женщины и мужчины...” — думала я».

Что ж, время блистательных принцев и поэтесс-невест безвозвратно прошло. Наступило время суровых самураев и женщин, которые их покорно обслуживали, а следом и самое интересное — эпоха веселых горожан со звонкой монетой рё в кармане, вернее, в рукаве кимоно и профессиональных куртизанок, желающих переложить эту монету в свой рукав.

Глава 3. Генитальная простота

Сохраненное сокровенное

 

За первые несколько сотен лет существования японского государства в вопросах пола, семьи и брака, любовных отношений мужчины и женщины сложилась довольно цельная, но многоплановая картина. Главными штрихами, которые ее характеризовали, стали относительно высокая свобода сексуальных отношений в обществе независимо от его социальных групп, восприятие секса как благодатного, богоугодного дела, хотя и с разными степенями его романтизации (одухотворенности) в различных слоях населения, и усиление нравственного контроля за сексуальной жизнью со стороны крепнущего буддизма, становящегося духовной опорой пришедшего к власти самурайского сословия.

В VIII—XIII веках в Японии была создана масса произведений, донесших до нас аромат той эпохи и сохранивших не только заковыристые любовные сюжеты из жизни высшей знати Киото, но и яркие картинки, сценки, эпизоды из жизни других, менее оторванных от простого народа сословий — монахов, стражников, чиновников. Эту палитру создали настоящие мастера слова. Благодаря им сегодня мы с вами можем хотя бы частично восстановить облик японского общества, где народ сеял рис, просо, ячмень, ведомый по жизни культами плодородия и поклонения всему, что может быть связано с природой, урожаем, сексом, родами, смертью — с круговоротом жизни. В это же самое время примерно десятитысячная армия аристократов доводила до неземного, эфемерного совершенства идеи высокой любви, зиждившейся на сексуальных отношениях, которые легко было завязать (было бы поэтическое образование) и легко расторгнуть (было бы желание).

Однако уже тогда существовало серьезное отличие «античной», если так можно выразиться, Японии от античной Европы, в которой тоже царили культы плодородия, любви, обнаженной натуры и соития как олицетворения бесконечности жизни. Древняя Япония — не Греция и не Рим. Здесь не строились статуи, не воспевалось ни мужское, ни женское тело, а телесная любовь, оставаясь делом благородным, все же напоминала упражнения по увеличению рождаемости или снятию стресса и не ставилась во главу угла. Романтические отношения оставались романтическими отношениями — но только для избранных, а секс — сексом — для всех. Японцы, в отличие от европейских современников, больше занимались сексом, чем говорили о нем, не видя в нем средство гармонизации личности и мира, как античные греки и латиняне. Почему? Возможно, это как раз и объяснялось влиянием на общество сложного сочетания буддизма с синто, когда естественная, природная, физиологическая тяга к любви, поддержанная языческими культами, оказывалась ограничена буддийской нравственностью. Она не запрещала, да и не могла запретить любовь совсем, но выдавливала ее в физиологическую сферу, когда половой акт становился частью животной жизни наравне с добыванием пищи и отправлением естественных надобностей.

Столь замысловатое развитие любовно-сексуальной сферы скоро претерпело очередное эволюционное изменение, напрямую связанное с изменением социального устройства японского общества. Как и в Греции, в Риме и любом другом государстве, где единственной заботой аристократии постепенно становилась невыносимая роскошь бытия (пусть и в разном вещественном выражении) и духовная концентрация единственно на нежных чувствах, в древней Японии назрел социальный кризис. В отличие от гламурной Европы он разрешился не внешним воздействием, не завоеванием страны, а причиной внутреннего характера — появлением военного сословия — самураев, подчинивших себе Японию и правивших ею около семисот лет.

Представить себе, что и как именно изменилось в эротической культуре страны с приходом к власти военных, несложно. Как и везде в мире, это означало доминирование мужчины, воина, в данном случае самурая, над выведенной на вторые роли женщиной. Романтические отношения хэй-анской эпохи были если не быстро и окончательно забыты, то сохранились лишь в еще более абстрагированном от реальной жизни узком кругу аристократии, которая за несколько лет междоусобных войн, предательств отдельных людей и целых кланов, интриг и заговоров поменялась в своем составе, значительно подрастеряв на этом пути культуру древнего Киото.

Изящную литературу очень скоро сменил суровый самурайский эпос, авторами которого стали мужчины, и редкие исключения лишь подтверждали это правило. Женщина существовала только в двух ипостасях: как жена, хозяйка дома, или как проститутка, предмет физиологического влечения. Культы возвышенной любви и плодородия сменились торжеством любви телесной, простой, незамысловатой — победной любви мужчины с ощущением четкого доминирования одной стороны над другой.

Разумеется, это произошло не сразу — фрагменты трансформации мы уже рассматривали в предыдущей главе, и превращение это было не таким уж однозначным — влияние синто и культуры аристократии падало медленно, но с приходом к власти в самом начале XVII века правительства военного лидера страны сёгуна Токугава Иэясу в вопрос о любви была внесена окончательная ясность. Женщина стала орудием в руках мужчины, и теперь даже рождение дочери рассматривалось как несчастье.

Строго говоря, в первое столетие правления династии Токугава, державшей в своих руках Японию с 1603 по 1868 год, самураям было явно не до деклараций о положении женщин. Оно, это положение, создавалось само собой — без пиар-поддержки тогдашних мастеров слова, принявшихся за дело лет на сто позже, когда на земле Ямато воцарился прочный мир, а огромная самурайская армия оказалась в положении чиновничьего аппарата с возложением на нее военно-бюрократических функций. В Эдо, нынешнем Токио, в то время уже были сконцентрированы сотни тысяч жителей, он стал одним из крупнейших городов земли, каким остается и сейчас, и не мог остаться в стороне от процесса цивилизации в любовной сфере — в нем появились первые публичные дома, а затем и «публичный город» Ёсивара.

Уже после создания Ёсивары и широкого распространения в мирной Японии книг и повсеместного образования, позволяющего эти книги читать, возникли первые упоминания о своеобразном кодексе поведения японской женщины. Начали издаваться и печатались безостановочно вплоть до XX века в огромном количестве наставления для «благородных женщин из самурайских семейств». Обычно они, точно так же как и наставления самураям, часто именуемые у нас «кодексом Бусидо», после декларирования одной-двух «всеобъемлющих» истин типа «Нет мужчины, кроме хозяина» сразу переходили к обсуждению бытовых аспектов поведения женщины. Жизнь японки была строго расписана и регламентировалась далеко не только теми сферами, где ее могли видеть мужчины. Одно из таких наставлений настоятельно рекомендовало достойным дамам даже во сне выглядеть прилично — спать на спине с вытянутыми вдоль тела руками и выпрямленными ногами — то есть по стойке (или по лёжке?) «смирно». Для облегчения привыкания к такой позиции «новобранкам» рекомендовалось связывать ноги куском полотна: «Японская женщина не теряет своего достоинства даже во сне: скромная, благовоспитанная, она спит в красивой позе, лежа на спине со сложенными вместе ногами и вытянутыми вдоль тела руками». За пределами Японии такое средневеково-самурайское представление о достоинствах женщины и сегодня имеет успех в определенных кругах населения. Не иначе как влиянием «Домостроя» и его сходством с японскими средневековыми кодексами поведения женщин только и возможно объяснить взгляды отдельных русских, которые, как и японские феодальные ортодоксы, считают, что показателем достоинства и благовоспитанности женщины является ее положение во сне. Хорошо было бы, если бы они, как советский писатель Борис Пильняк, понимали, что это — сугубо мужской взгляд на женщину: «Ярчайше выражен в Японии мир мужской половой культуры. Мораль и быт японского народа указывают, что женщина никогда не принадлежит себе: родившись, она есть собственность отца, потом мужа, потом старшего сына. И та женщина, судьба которой судила ей быть матерью, — есть только мать, ибо священнейшее у японского народа — дети. Она не должна крикнуть при родах, — на свадьбе родители ей дарят нож и икру, — икру, чтобы она плодилась, как рыба, — нож, чтобы она знала подчинение мужу, путь от которого — ножом — в смерть. А в те дни, когда она беременна, она ведет мужа в Иосивару»^[19].

Однако даже подобные экзотические способы внешнего воздействия на женщину не идут ни в какое сравнение с методами морального воздействия на нее. Женщина в самурайском обществе должна была быть вписана в него с четко определенной ролью, функцией и мотивацией отношений с ней. Поскольку основная роль женщины в любом обществе — это любовь и деторождение, а самурайская идеология зиждилась на японской трактовке конфуцианских понятий верности господину, то и женщину самураи втиснули в прокрустово ложе токугавской идеологии. Ей не отводилось место даже в разделе «Проявление чувств» одной из главной книг той эпохи «Будо Сёсинсю» — речь там шла исключительно о проявлении чувств верности вассала к своему господину, а не о любви представителей разных полов. В другом, известном всему миру строкой «Я постиг, что Путь самурая — это смерть», трактате «Хагакурэ» давалось более подробное объяснение этому. Женщина вспоминается в «Хагакурэ» как пример — сначала ради того, чтобы посетовать на падающую мужественность самураев, а потом и вовсе в довольно запутанных рассуждениях о... гомосексуализме.

Между прочим, было бы в корне неправильно называть всех самураев гомосексуалистами, как делают это иной раз современные любители Японии. Воин в прошлом, ставший монахом, автор «Хагакурэ» Ямамото Цунэтомо в своем труде лишь подчеркивает бисексуальную природу самурайской любви, которая, по Ямамото, делится на романтическую и физиологическую («истинная любовь») — к старшему наставнику и исключительно физиологическую (ради продолжения рода) — к собственной жене, спящей «смирно». Получается, что настоящая любовь лишь та, которая сочетает в себе целый ряд качеств, и важнейшее из них, по мнению самурайского идеолога, верность. Когда верность объединяется с половым влечением, возникает любовь. К кому? К старшему самураю — больше просто не к кому. Сейчас, когда эпоха этих воинов безвозвратно канула в лету, кого поставят японцы на их место? Никого! Было бы смешно и глупо призывать клерков японских компаний к романтическим чувствам в адрес их начальников отделов и президента фирмы, хотя и такие случаи мне известны. А вот аспект любви, связанный с выполнением долга в семье, и сегодня остался неизменным, и это принципиально важно для понимания сегодняшних отношений японцев в семье. Отголоски времен, когда половая любовь между супругами была лишь выполнением супружеского долга в полном смысле этого слова, все еще очень сильны в современной Японии.

Во втором свитке «Хагакурэ» Ямамото Цунэтомо открыто рассуждает о другом важнейшем аспекте истинной, с его точки зрения, любви — о любви тайной, безотносительно того, кому она адресована — мужчине или женщине: «Я верю, что высшая любовь — это тайная любовь. Будучи однажды облеченной в слова, любовь теряет свое достоинство. Всю жизнь тосковать по возлюбленному и умереть от неразделенной любви, ни разу не произнеся его имени, — вот в чем подлинный смысл любви». Из этих слов бывшего самурая сочится причудливая смесь романтических представлений о любви хэйанских времен с молчаливой воинской эстетикой дзэн-буддизма. Любить и страдать, страдать и молчать, любить, молча и страдая, умереть, не открыв никому, прежде всего предмету своей любви, чувства, — вот высшая степень самурайской любви, ее идеал и полная бессмыслица и выхолащивание отношений с точки зрения европейца, ибо такая концепция для людей христианской морали не просто бессмысленна, но порочна и греховна по своей сути. Даже оставив в стороне голубой отблеск такой любви, приходится констатировать, что, если истинная любовь может быть только тайной, отношения между любовниками изначально обречены на неудачу, на провал — опять же по понятиям европейцев. Следовательно, оба — и мужчина, и женщина — обречены (снова употребим этот термин, ибо иначе не скажешь) на холодные отношения в семье, создать которую велит долг, а не чувство, на ограниченное, формальное общение в ней или отсутствие этого общения совсем, на детей, которые будут воспитываться в строгости и в любви исходя из чувства долга, на необходимые в такой ситуации измены — хотя бы для того, чтобы элементарно «выпустить пар». Но отношение к изменам мужчин и женщин при этом складывается диаметрально противоположное, что характерно и для христианского мира. Исходя из маскулинной самурайской логики, несложно понять, какое именно. Вот показательная история, рассказанная Ямамото:

«Один человек проходил через город Яэ, когда у него неожиданно заболел живот. Он остановился у дома в переулке и попросил разрешения воспользоваться уборной. В доме оказалась только молодая женщина, но она повела его во двор и показала, где находится туалет. Когда он снял хакама[20] и собирался оправиться, неожиданно вернулся муж молодой женщины и обвинил их в прелюбодеянии. В конце концов их дело рассматривалось в суде.

Господин Наосигэ услышал об этом и сказал:

— Даже если этот человек не думал о прелюбодеянии, он совершил не меньшее преступление, когда не раздумывая снял хакама в присутствии женщины. Женщина же совершила преступление, поскольку позволила незнакомцу раздеваться, когда в доме не было мужа. Говорят, что они оба были приговорены к смерти»^[21].

Основы такого воспитания женщин закладывались с самого начала их жизни: «Главное в воспитании девочек — с детских лет прививать им целомудрие. Девочка не должна подходить в мужчине ближе чем на два метра, смотреть ему в глаза и брать вещи из его рук. Она не должна ходить на прогулки и посещать храмы. Если она получит строгое воспитание и будет много страдать в родительском доме, ей не на что будет жаловаться, когда она выйдет замуж». Вот так: страдать надо с детства, тогда не на что будет жаловаться — ни больше ни меньше.

Сокрытое в свежей листве

По иронии судьбы существует странное для нас на фоне описанных только что представлений о любви объяснение названия труда Ямамото — «Хагакурэ». По-японски оно означит «сокрытое в листве», и есть предположение, что фраза эта взята из стихотворения монаха Сайге:

В нескольких дрожащих лепестках,

Сокрытых среди листьев,

Как сильно я чувствую

Присутствие той,

По ком втайне тоскую!

Если это так, то типичный образец романтической лирики подарил название образчику самурайского трактата о морали, радикально отличающейся от морали аристократов древней Японии, хотя что-то общее между ними, конечно же, есть.

«Хагакурэ» написано примерно в 1710 году, во времена расцвета токугавской Японии — мощного и стройного государства, идеалы которого во многом легли в основу Японии современной. В том числе и идеалы, связанные со сферой человеческих чувств и переживаний. Спустя 250 лет у Яма-момото Цунэтомо, известного также под своим монашеским именем Дзете, появился гениальный последователь, развивший и отшлифовавший его теорию до предела, поддержавший ее своей репутацией талантливого писателя, проживший и умерший в соответствии со своим представлением о «Хагакурэ». Речь идет о знаменитом писателе Мисима Юкио, ставшем культовым автором в постсоветской России с легкой руки замечательного переводчика Григория Чхартишвили. Помимо собственных романов, пьес и эссе, Мисима написал еще обширные комментарии к своей любимой книге — «Хага-курэ», названные им «Хагакурэ Нюмон» — «Введение в Хага-курэ», ценные для нас тем, что противоречивые отношения любви, секса и страсти оцениваются там с точки зрения японца почти наших дней (Мисима погиб в 1970 году).

Писатель называл характеристику самурайской любви, данную Ямамото, «последовательной теорией романтической любви» и снова и снова возвращался к тезису о «тайной любви», которая теряет свои достоинства, как только становится высказанной. Сознательно или нет, Мисима гиперболизировал даосские представления о сексуальной энергии, утверждая, что «любовный трепет угасает в момент передачи» сексуальной энергии, которую, по его мнению, можно только накапливать в себе, но нельзя транслировать вовне. Логично, что высшим идеалом в таком случае является любовь, которую человек уносит с собой в могилу, и это полностью согласуется с теориями Ямамото. Пылкий консерватор, Мисима открыто выражал недовольство «распущенностью» молодежи, что сегодня звучит довольно забавно, учитывая, что молодежь середины XX века уже вовсе не представляется нам такой сексуально раскрепощенной, какой ее видел японский писатель. Но что самое удивительное, Мисима сетовал на то, что у этой «распущенной» молодежи в сердцах «не осталось больше места для того, что мы называем романтической любовью». Непонятно, кого имел в виду Мисима под местоимением «мы», но он явно считал, что современная прямолинейность в достижении своих романтических целей ведет к угасанию любви и неспособности любить. Оставим это мнение на совести у классика японской литературы, но еще раз задумаемся: а ведет ли к развитию способности любить путь, указанный Ямамото и поддержанный Мисимой: страдать, молчать, умереть?

Кажется, что и сам Мисима понимал, что тут что-то не так, и писал, жалуясь, как почитавшийся им старый монах, на современную молодежь, что в былые времена люди умели находить «золотую середину» между «романтической любовью и сексуальным желанием»: «Молодые люди поступали в университет, и их друзья-старшекурсники вели их в публичный дом, где они учились удовлетворять вожделение. Но в то же время эти молодые люди не осмеливались прикоснуться к женщине, которую подлинно любили. Таким образом, любовь в довоенной Японии не исключала проституции, но в то же время сохраняла старые “пуританские” традиции. Как только мы признаём существование романтической любви, мы понимаем, что у мужчин должна быть возможность удовлетворять плотские желания. Без этого подлинная любовь невозможна. В этом трагическая сторона мужской физиологии».

Комментарий Мисимы к «Хагакурэ» становится гениальным в своей простоте объяснением современного сексуального поведения японских мужчин, и объяснением вполне достоверным, несмотря на то что в завершение его Мисима, всю жизнь влекомый идеей смерти, резюмировал, привязываясь к своей любимой теме: «Романтическая любовь черпает свою силу из смерти. Человек должен умереть за свою любовь, и поэтому смерть очищает любовь и делает ее трепетной. “Хагакурэ” говорит, что это идеальная любовь». Интересно, что Мисима, взгляды которого можно с полным правом назвать националистическими, чтобы подтвердить свою теорию о смерти как высшей стадии любви, цитирует знаменитого американского японоведа Дональда Кина: «Когда влюбленные принимают решение стать на митиюки, на путь смерти, их слова начинают звучать яснее, и сами эти люди, кажется, становятся выше ростом».

Мисима рассуждает о романтической любви и, как многие японцы, увлеченные ортодоксальными самурайскими трактатами, но живущие в реальном современном обществе, сам себя загоняет в тупик, говоря о том, что любовники нынче утратили силу бороться с обстоятельствами. Но ведь если любовникам надо бороться за свою любовь, значит, они хотят ее как-то реализовать, высказать? Или они борются за то, чтобы молчать и ни в чем не сознаваться? Любовники путаются вслед за автором: «...юноша не находит радости в том, чтобы завоевать свою возлюбленную, и не грустит, если это ему не удалось. Это и не удивительно, ведь ему не доступен широкий спектр человеческих эмоций и способность идеализировать объект своей страсти. В результате объект тоже теряет достоинство. Любовь относительна, и, если достоинства одной личности умаляются, в равной мере умаляются и достоинства другой. По всему Токио в наши дни процветают любовные романы пигмеев». На мои просьбы нескольким современным японцам прокомментировать этот фрагмент те предложили поменьше размышлять и принимать все как есть...

Еще одна ценность комментариев Мисимы к «Хагакурэ» применительно к теме нашей книги состоит в том, что он рассуждает о так называемой философии любви, довольно точно оформляя ее терминами и понятиями: «У японцев есть традиция романтической любви и специальное обозначение для этой любви (рэнъай). В старой Японии любовь (ай) была почти неизвестна. В те времена люди знали только страсть, в которой преобладали сексуальные устремления (кои)».

На Западе же со времен Древней Греции принято проводить различие между эросом (сексуальной любовью) и агапе (божественной любовью). Эрос вначале рассматривался как плотское желание, но постепенно приобрел более широкое значение и вошел в сферу платоновских идей — то есть сущностей, постигаемых только разумом. Агапе — это духовная любовь, полностью отделенная от плотского желания. Именно агапе впоследствии стало основным источником христианской любви.

В соответствии с европейскими традициями эрос и агапе всегда считались противоположными. Поклонение перед женщиной у средневекового рыцарства имело в своей основе культ Девы Марии (эрос), но верно также и то, что высший идеал рыцарской любви — агапе и полная свобода от эроса.

Считается, что современный европейский идеал патриотизма также имеет в своей основе агапе. Между тем мы без преувеличения можем сказать, что в Японии нет такого понятия, как любовь к родине, равно как и нет такого понятия, как любовь к женщине. В основе духовного мира японцев эрос и агапе слиты воедино. Когда любовь к женщине или молодому человеку чиста и целомудренна, она ничем не отличается от преданности самурая его господину. Это представление о любви без различия между эросом и агапе в конце эпохи Токугава было названо «любовью к императорской семье» (рэнкэцу-но дзё) и положено в основу поклонения императору.

После войны императорская система правления отошла в прошлое, но это не означает, что вместе с ней из духовного мира японцев ушло представление о подлинной любви. Оно основывается на твердой убежденности, что все исходящее из глубины сердца образует идеал, к которому следует стремиться и за который, если потребуется, следует умереть. На этом основывается философия любви «Хагакурэ». Дзете приводит в качестве примера любовь мужчины к другому мужчине — любовь, которая раньше считалась более возвышенной и духовной, нежели любовь мужчины к женщине. Далее Дзете утверждает, что эта самая подлинная и чистая разновидность любви у самурая перерастает в преданность господину и поклонение ему.

Прав или нет был Мисима, утверждая, что в Японии нет такого понятия, как «любовь к женщине», но согласитесь: такой взгляд на проблему — страшный шок для европейца, для которого любовь — есть!

Веселые парни из веселых кварталов

«...Прежде всего, возраст — от пятнадцати до восемнадцати. Лицо, как велит современный вкус, довольно округлое, нежно-розового цвета, подобного лепестку вишни. Черты лица без малейшего недостатка. Глаза с узким разрезом не годятся. Брови непременно густые. Переносице не следует быть слишком узкой, а линия носа должна повышаться плавно. Ротик маленький, зубы ровные, белые. Уши продолговатые, мочки тонкие, чтобы сквозили до самого корня и не прилегали плотно к голове. Очертания лба не должны быть искусственными, пусть волосы растут на нем так, как от природы положено. Шея стройная, и чтобы пряди из прически сзади не выбивались. Пальцы нежные длинные, ногти тонкие...

Большие пальцы на ногах должны отгибаться в сторону, кожа на пятках прозрачная. Талия длиннее обыкновенного, бедра крепкие, не мясистые, задок пухлый. Манеры грациозные, речь приятная. Должна уметь носить платье с изяществом, вид иметь благородный, нрав тихий. Сверх того, ей надлежит иметь познания во всех изящных искусствах, которые приличествуют даме. И чтоб на ее теле не было ни единого родимого пятнышка!..»^[22]

Запомните это классическое определение канонов красоты японской женщины, данное в XVII веке главным глашатаем японского эротизма, писателем, новеллистом, знатоком женских достоинств и нравов «веселых кварталов», автором «Повести о Гэнгобэе, много любившем», «Повести о пяти женщинах, предавшихся любви» и «Истории любовных похождений одинокой женщины» Ихара Сайкаку. Крупнейший автор позднего японского Средневековья, Ихара писал на многие темы — его справедливо называют создателем неформальных учебников житейской мудрости для своих современников. Ихара Сайкаку немало занимался морализаторством, рассказывал простым и доступным языком о конфуцианских и буддийских канонах, но все же сказать, что только этим он сохранился в памяти народа, — сильно покривить душой. Это знали и современники писателя: спустя восемь лет после смерти Сайкаку вышел роман Мияконо Нисики, в котором знаменитый новеллист попадал в буддийский ад: за «великий грех, что писал чудовищные небылицы про людей, с которыми не был знаком, так, будто это сущая правда». Ихара Сайкаку мастерски владел тем, что спустя триста лет русский писатель Борис Акунин назвал «главным фокусом» профессии литератора: «Как можно правдоподобнее врать о том, что могло бы случиться, но чего на самом деле не было». Что ж, попробуем разобраться, за что именно писателя поместили в ад его современники.

Ихара Сайкаку стал первым и самым известным «певцом изменчивого мира» — автором многочисленных рассказов об этом самом мире (укиё), визуальным выражением которого стали появившиеся и мгновенно получившие широкое распространение гравюры укиё-э. Те самые гравюры, которые совершили переворот в середине XIX века в головах европейских художников и одной из главных тем которых стало отражение простой и незатейливой жизни простых горожан: ремесленников и купцов, небогатых самураев и ронинов[23], жаждавших не только, а может быть, и не столько достижения высот самосовершенствования, сколько незатейливых наслаждений и удовольствий. Само собой, что одно из главных таких удовольствий поджидало горожан в распространившихся по всей стране кварталах веселого времяпрепровождения с красивыми девушками — как их еще называли, «кварталах ив и цветов».

Ихара стал идеологом плотской любви средневековой Японии, его взгляды, порой весьма парадоксальные, с одной стороны, отражали окончательно оформившееся в самурайском обществе отношение к женщине и сексу, а с другой — сами стали чем-то вроде незыблемых истин, ссылаясь на которые сегодня можно понять многое из того, что служит основой гендерных отношений современной Японии. Увы, изучая их, европейский читатель снова и снова вынужден разочаровываться: самураи — не рыцари в нашем привычном понимании этого слова, ибо одна из главных составляющих рыцарства со времен короля Артура и сэра Ланселота — любовь к женщине и преклонение перед ней. Как в таком случае должны были быть удивлены первые европейцы, попавшие в Японию и относившие самураев по общественной значимости к рыцарям, узнав сформулированные Ихара Сайкаку нормы обращения с женщиной! Когда читаешь его книги, помимо дополнительных, простодушно-цинично прописанных элементов красоты вроде Девяти достоинств женщины (красивые руки, ноги, глаза, рот, голова, хороший нрав, цвет лица, голос, фигура), напоминающих оценку лошади цыганом, — и даже хороший нрав точно так же учитывается, поражает то и дело проглядывающее презрение к женщине и страх перед ней. Вот в «Повести о Сэйдзиро из Химэдзи» проскальзывает «ого-ворочка по Фрейду»: «...пряди черных волос свились в толстый жгут, которым можно укротить и ревнивую женщину»[24], а в «Повести о зеленщике, сгубившем ростки любви» Ихара эмоционально восклицает, отбрасывая сужающий эпитет «ревнивая»: «Поистине, нет на свете существа страшнее женщины! <...> Женщина не годится ни в оборотни, ни во вдовы — не выдержит до конца! И если мужчина даже троих или пятерых жен поубивал, а после этого опять взял себе новую — это не должно считаться преступлением!»

В творчестве Ихара Сайкаку, знаменитого певца «веселых кварталов», для европейского читателя совсем не много веселья. Его высказывания о женщине и любви сильно напоминают тезисы популярного в Японии средневекового китайского поэта Су Дун-по, говорившего, что «...плотская страсть между мужчиной и женщиной сводится к тому, чтобы обнимать безобразные тела друг друга». Согласитесь, как далеко это от возвышенной романтики женской прозы эпохи Хэйан, от свободных «ночных» отношений и романтического обмена изысканными стихами и как близко к нашей современности, выраженной словами Иосифа Бродского «Дева тешит до известного предела: дальше локтя не пойдешь или колена...»!

Новое — самурайское — время диктовало Японии новые законы, и Ихара как будто с маниакальным упорством снова и снова заклинал современников: «И на прекрасную женщину, и на прекрасный вид долго смотреть надоедает...» Шутил? Вполне возможно. Но в его «шутках» есть большая доля правды и результаты внимательного наблюдения за бытовой стороной жизни — презираемой ранее, но важной теперь: «Так и жена бывает хороша, пока она, еще смущаясь присутствием своего мужа, следит за своей наружностью... А уж когда родится ребенок, она и вовсе не думает о том, чтобы нравиться своему мужу. Да, скажешь невольно: женщина — пренеприятнейшее существо! Но без нее не проживешь на свете...»

Сохранилось ли такое восприятие женщины сейчас? Скорее нет, чем да. Психологическая готовность японцев перестраиваться в своих понятиях и воспринимать очень разные оттенки любви, интимной жизни и вообще отношения к слабому полу позволяют им сравнительно легко адаптироваться к самым разным взглядам на проблему. Современные образованные японцы клянутся в любви к русской литературе, а ведь в «Гранатовом браслете» русский классик писал о совершенно ином отношении к женщине: «Почти каждая женщина способна в любви на самый высокий героизм... Для нее, если она любит, любовь заключает весь смысл жизни — всю вселенную». Но разумеется, двести лет назад в Японии не было иных вариантов, кроме «Нет существа более слабого душевно, чем женщина!». И наверняка русскую литературу XIX века средневековые японцы сочли бы извращенческой. Что еще раз напоминает нам о том, что многое в мире относительно...

Лишь одно привлекает героев Ихара в женщине — плотская любовь. Вернее, их самих она, возможно, и отталкивает, но отрицать необходимость ее автор не в силах: «Трудно для женщины забыть о женской любви...» Естественно — ведь любовь и секс в Японии — это то, чему учили боги при помощи трясогузок: «С самой древности, с века богов, птицы, познавшие тайны любви, учат науке страсти. Потому и нет конца проказам мужчин и женщин». Раз нет конца «проказам», нет конца и жизни. Ихара это прекрасно понимает, и, критикуя за распущенность буддийских монахов (их критиковали все и всегда), за легкомыслие неверных мужей, вынуждаемых на неверность неряшливыми и ревнивыми женами, он снова и снова описывает нравы «веселых кварталов», морализирует на тему неизбежности секса и необходимости при этом смотреть на женщину как на недостойное даже этого секса существо, как будто доказывая от противного бессмысленность и никчемность любви.

Для его современников, живших в военно-полицейском государстве периода становления династии Токугава, фактически в тоталитарной стране, проза Ихара Сайкаку тоже была шокирующей — со всеми вытекающими отсюда последствиями. Неоконфуцианские нормы морали, мощная национальная идея, всеобъемлющий полицейский аппарат не способствовали слишком уж неприкрытому вербальному выражению плотских мечтаний и «материализации чувственных идей». Поэтому никакой вопиющей откровенности, никакой порнографии в книгах Ихара мы не найдем. Их там и не могло быть, достаточно того, что он вообще писал о «веселых кварталах» — о той сфере человеческой жизнедеятельности, которая в любой другой стране с аналогичными исходными условиями могла бы существовать только в подполье. В любой — кроме Японии.

По масштабам всемирной истории описываемый период продолжался мгновенье — около ста лет. Неизбежный откат к более мягким условиям существования, к более либеральным ценностям пришел очень скоро и был связан с укреплением экономической базы Японии (на осакской бирже в то время уже вовсю шли фьючерсные торги, а значит, существовали и богатые бездельники-буржуа!). Самураи все больше становились бюрократами, и книги вроде исследованного нами «Хагакурэ», взывая к примеру стойких воинов прошлого, подчеркивали опасность разрушения суровых морально-нравственных норм, характерных для основанного на дзэн-буддийском взгляде на мир менталитета военного сословия. Разрушение это было неизбежным и эволюционным. На смену минималистской военной культуре, от которой современная Япония приобрела чайную церемонию, исходные школы боевых искусств да элементы формирования национального мировоззрения, пришла новая городская культура, мостик от которой вторым концом упирался уже в «новое время» — в XIX век.

Помимо новеллиста Ихара Сайкаку в Японии новых времен появились и другие «столпы» культуры: драматург Тикамацу Мондзаэмон, романист Бакин, гении очаровавшей позже весь мир поэзии хайку Басё, Буссон и Исса, художники Хокусай, Хиросигэ, Утамаро. В японский быт начали входить предметы роскоши, недоступные в военные времена: дорогие ткани и наряды из шелка и парчи, косметика, цветы, керамика. И если самурай, в философском смысле сориентированный на идеи об иллюзорности мгновенья, реинкарнации, бренности всего живого, должен был думать в первую очередь о смерти, то горожане, безусловно знакомые с теми же самыми заповедями, могли себе позволить воспринимать их с точностью до наоборот. Раз жизнь бренна и иллюзорна, значит, есть все резоны посвятить ее сиюминутным удовольствиям, едва ли не главное из которых — секс. Умрешь завтра? Люби сегодня! Этот по-дзэнски простой и логичный тезис средневековых японцев действует и сейчас в головах наших современников — с той же эффективностью.

Благодаря такому посылу проза Ихара Сайкаку, как и драмы Тикамацу Мондзаэмона, быстро стали популярными и породили множество подражаний, во время создания которых японцы все чаще открыто высказывали свое вполне одобрительное мнение о пороках и излишествах, в корне расходящееся с официальной версией об их недопустимости. Все больше людей кисти — поэтов и художников — принимались за описание нравов «веселых кварталов» и их жителей, чаще — жительниц, делая себе на этом имя и деньги — произведения на эту тему пользовались огромной популярностью в народе. Появились книги о быте куртизанок из эдоской Ёсивары и киотской Симабары, сборники песен жриц любви, начали создаваться гравюры укиё-э, где они были одними из главных действующих лиц наряду с героями прошлого, борцами сумо и такими порождениями городского быта, как актеры театра кабуки. Искусство всегда шло рука об руку с эротикой, черпая вдохновение в чувственных наслаждениях. Легкая кисть Ихара Сайкаку дала жизнь новому герою времени Эдо — проститутке, а следом и гейше. О последних разговор еще впереди, а пока куртизанка из Ёсивары постепенно выходила из рамок образа «продажной женщины», заметно отличаясь при этом и от женщины-жены, и даже от романтической возлюбленной. Как ни парадоксально, но куртизанку, в отличие от них, почти не за что было упрекнуть — она, как и самурай, находилась на службе. Ее обязанности по сравнению с обязанностями жены оказались довольно узки и ограничены предоставлением мужчине сексуального наслаждения. Если при этом возникало высокое чувство, то отношения проститутки и клиента почти автоматически переводились в область романтики — в лучших традициях хорошо знакомой нам прозы Хэйан. Литература тех лет полнится драмами, повествующими о несчастной любви клиента к гетере, о двойных самоубийствах на этой почве. Более того, подобные самоубийства, до сих пор случающиеся в Японии, в XVIII веке стали так популярны, что военное правительство сегуна издало специальный декрет об их запрещении.

Так что пока Ихара Сайкаку критиковал всех женщин, те разделились на жен и куртизанок, и их судьбы стали в корне различны, а значит, кардинально разнилось и отношение к ним мужчин. Основные требования к жене при этом остались прежними, и секс — вне функции деторождения, как и раньше, — акцентированно не входил в сферу ее компетенции. Зато возникла отличная возможность удовлетворять свои инстинкты законным образом — в гостях у проститутки — юдзё или дзёро. Семейная жизнь и секс оказались разделены даже географически. Опасаясь разложения нравственности и желая контролировать сексуальный бизнес (раз уж с ним бессмысленно было бороться), правительство официально оформило «веселые кварталы» и по возможности вынесло их за пределы центров городов, окружая заодно рвами с водой, ставя охрану и вывешивая график работы. Собственно, именно так и образовались два самых известных квартала куртизанок: Ёсивара в Эдо и Симабара в Киото.

Живший в XVIII веке талантливый и находившийся в весьма натянутых отношениях с властями сёгуната писатель и ученый Хирага Гэннай в книжечке с показательным, совсем не самурайским названием «Похождения весельчака Сидокэна» оставил нам краткий путеводитель по подобным кварталам, разбросанным по всей стране. Герой Хирага — типичный горожанин «весельчак Сидокэн» рассказывает о человеке по имени Асаносин, совершившем чудесное путешествие с помощью волшебного веера и увидевшем то, что остальным не увидеть и за всю жизнь. Описание его странствий изобилует двусмысленностями, которые можно понять, только глубоко зная исторический контекст и японский язык. Желая оградить нашего читателя от лишней и не столь важной для него информации, скажем только, что нижеследующий отрывок посвящен описаниям различных кварталов увеселений по всей Японии, и кто бы там ни упоминался — «горные кошки» или оборотни, — все это лишь разные названия местных гетер, обилию способов привлечения клиентов и разнообразию привычек которых мы можем только удивляться сегодня. Здесь и «приходилки», и «девы с веслами», и те самые «горные кошки», промышлявшие в непосредственной близости от буддийских и синтоистских храмов, и те, кто «дают лежа или стоя в зависимости от оплаты». Впрочем, судите сами:

«После столь сумбурных и двусмысленных речей Асаносин осмотрелся вокруг и растерялся: соблазнительно зазывающие фонари, стук деревянных тэта, светильники за решетками ярче, чем днем, высвечивают вышитые узоры на платьях девушек; одни, вытянув пальчики к пепельницам, пускают клубы дыма в сторону своего ненаглядного, другие сочиняют любовные послания, причем беспорядочные пряди волос рассыпаются по белоснежным их воротникам, а невнятные речи, когда они перешептываются с соседками, очаровывают сердца. Привлекающие к себе сердца мужчин мелодии сямисэна, пусть порой и казались излишне шумными, поднимали настроение настолько, что переставали казаться причастными к миру людей. “Уж не небесные ли это девы, чьим облакам ветры заслонили путь?” — подумал он. Куда бы он ни обращал свой взор, ему не попадалось на глаза ничего безобразного, но когда ему хотелось на чем-то взгляд остановить, то ничему не мог отдать предпочтение. Устав бесцельно на все таращиться, он решил метнуть копье наугад. Чтобы внести в регистрационную книгу все союзы, что за одну ночь заключают эти девушки, даже богам из Идзумо пришлось бы как следует потрудиться!

Но все эти предварительные развлечения, забавы в спальных покоях, лукавые обманы, тайные планы, хитрые уловки известны с глубокой древности — о них не стоит даже говорить. Встретиться с девушкой во второй раз называется “восстановить первоначальную основу”: это выражение пришло из жаргона гончаров. “Сменить седло” означает “торговать своим телом в другом месте”, и, по-видимому, это выражение восходит к глубокой древности, поскольку очень уж напоминает высказывания Бо Ли, китайского оценщика лошадей. От второй встречи к третьей, от пятой — к седьмой, и с каждым разом становится все интереснее и интереснее. <...> Того же, кто проник в тайны веселых кварталов, называют “щеголем” или “знатоком”.

“Да, — подумал Асаносин, — до чего же прав был Тика-мацу: продажные девки и бамбуковые трубки особенно хороши, пока они зеленые!” Он перестал бывать в Ёсивара и, желая позабавиться с мальчиками, направился в квартал Сакаи. Это уже был совершенно иной мир, но обладающий своим особым изяществом. На фонарях, которые несут маль-чики-служки, видны гербы знаменитых актеров, от дуновения любовного ветра колышутся широкие рукава хаори. Очаровательная фиолетовая шапочка-эбоси просвечивается сквозь плетеные корзины на головах: этот цвет свидетельствует о своеобразном праве выступать на сцене. Вкусы у людей столь же разные, как и их лица. Есть совсем юные, но есть и взрослые: и каждый может подыскать себе партнера по нраву. Некоторым уже за сорок, и на щеках их виден синеватый отблеск от сбритой щетины. Но они-то особенно и ценятся знатоками любовных дел: в них есть настоящая закваска, хотя зрелые бамбуковые стволы уступают по вкусу нежным молодым побегам!

...Можно еще отправиться к несравненному храму Хати-мана в Итигая, или сорвать рано распустившийся цветок сливы вблизи святилища Амамицугами, либо насладиться постелью в квартале Кодзимати. От моста Добаси, где не встретишь “привкуса земли”, — в Хитоцумэ. Там водятся одноглазые “горные кошки”, как часто называют оборотней.

...Но стоит свернуть в изящный район Синагава, и сразу покажется, что имеешь дело со стражниками на перекрестках Острова Женщин. А обманчивые вывески на побережье в Арисо... А своенравные кокетки из Фукагава после нескольких встреч становятся податливыми, как ячменные тянучки-амэ. Редька в квартале Дайконбатакэ — на Редь-ковом Поле — мягкая и не пристает к зубам, но тот, кто живет там долго, уже не ощущает возбуждающего действия пилюль дзио.

...В квартале Отоба разносятся пронзительные звуки сями-сэна... Проведи в беседах всю ночь в квартале Бессонницы — Нэдзу, а когда заалеет восток, отправляйся из Акаги в чащу поблуждать во мраке, потом — в Такаинари, где громко раздаются шаги прихожан. Затем от лис Айкё-Инари — к оборотням в квартале Итибэй. От холодного неба над водами Ледяной Реки, дрожа, пройди до квартала Добо, потом загляни в Маруяма, где девушки спят не раздеваясь, пройдись к длинному-предлинному Новому Большому Мосту, тридцать три пролета которого напоминают о долгой страсти. А потом остановись в гостинице Наосукэ, полюбуйся отплывающими и приплывающими лодками в Ирибунэ— Квартале Приплывающих Лодок, послушай в Исиба мелодии “цукуда”; пообщайся с “неваляшками”, которые, упав, снова поднимаются, со знаменитыми “лысыми красотками”, что дают и стоя и лежа, в зависимости от оплаты. И хотя в “лодочных пампушках” не найдешь фасолевого мармелада, а у “ночных соколих” нет крыльев, но, подобно тому как “коршун стремится в небо, а рыба любит танцевать на глубине”, всякий отыщет то, что ему по вкусу.

Полностью обозрев все эти достопримечательные места Эдо, решил Асаносин поискать удовольствий в других провинциях. <...> Чтобы развеять дорожную грусть, прибегал к “траве забвения”: служанки-“приходилки” в тавернах, чьи закопченные лица покрыты белой мазью, на семь частей состоящей из порошка кудзу и лапши, наведенные румянами круги на щеках... А называют этих женщин из придорожных таверн “приходилками” по следующей причине: когда путник останавливается в таком доме и уже не в силах сдерживать тоску, он говорит: “Приходи сегодня вечером, составишь мне компанию!” — и они тайком приходят к нему в постель. Вот поэтому-то таких девушек и называют “приходилками”!

...Помимо Канагава, Оисо, Гою, Акасака, Окадзаки, Нитё-мати, Фуруити, Ямада он побывал в Урага, Симода, Тоба, Анори, Нагасима, Танабэ, ненадолго присел в Инами, задержался в Када, где у порогов дома стоят весла, и, наконец, прибыл в Симабара, самую знаменитую из многочисленных бухт любви в столице цветов, у входа в которую цветы сакуры смешиваются с листьями ивы. Затем вкусил в Гионе любовные ароматы в квартале Миягава, позволил опутать себя в Наватэ — квартале Опутывающих Рук, побывал в квартале Каменных Оград — Исигаки, где дают твердые, как камень, обещания встречи в очередной праздник, затем посетил новые кварталы Домашних Владений в Утино, где не чувствуешь себя как дома, направился к Семи Домам в Китано, куда входят с шумом, а потом в чаще устраивают тайные свидания в “светлячковых домиках”, где влюбляются без слез, а девичьи задницы обжигают, как огонь. Когда же начинало смеркаться, он отправлялся в Имадэгава или к чистейшим водам на холме Киёмидзу, гулял по Второй, Седьмой улицам, перед храмом Ясака, заходил поразвлечься в храм Кодайдзи, принимал ванны под ивами, склоняющимися под порывами ветра, побывал в Мибу, Тэнрюдзи, в храме Горе, а после того как изучил все до самой западной Каменной Стены, отправился в тростниковые заросли Нанива. Весна была там в полном разгаре, блистали и “сосны” и “сливы”, распространяя по улице Симмати соблазнительные ароматы. “Белые дамы” и “танцовщицы” с севера и с юга при помощи модных песенок наперебой предлагали свои прелести. Сцены ревности в Сонэдзаки и Симаноути, утомительные подъемы по склонам любви в Коиносакамати, чайные домики Ирохадзяя, где тайная любовь всегда становится явной и узнают даже гостей, скрывающихся под шляпами с широкими полями, — все перепробовал! А вот уже и Соляной Квартал, затем Нип-пори и Адзикава, перед очарованием которого невозможно устоять.

...Квартал Нодо огромный, но нужно сильно сжаться, чтобы пройти по Ивовому Переулку. А чем же можно заняться в домике под названием “Делать-то-что”? Дом с восьмью пролетами оказывается излишне просторным для семи прогулок! Не подойдет и новая гостиница в Намба. Рэйфу, “Монашеская Обитель”, Санадаяма — все это излюбленные места для тех, кто приходит, скрывая свое лицо. Неподалеку от этого отверстия — чайный домик “Пупок”, где можно получить удовольствие в домике свиданий за шестьдесят четыре монеты, а при храмах Дзёюдзи, Фукудзэндзи обитают ночные потаскушки.

...А далее — роскошные куртизанки из Миядзима в районе Аки, распустившие зонтики над головами, как павлины хвосты, и торжественно ступающие по мосту Камоносэки. Обжигающий огонь любви девушек, развлекающих гостей в бухте Цукуси, что в Хаката, Конский Приют в Наруко, квартал Маруяма, который утратил свою неотесанность оттого, что туда захаживают иностранцы, Тимпункан, где балабонят по-чужеземному, холодные края Микуни, Ниигата, Идзумосаки, Цуруга, Имамати и Канадзава, где одеяния девушек белее снега, а также высокое побережье Сака-та-Коё в провинции Дэва, квартал Ясуката в Аомори или Цугару, Мотомэя и Хаттюномэ в провинции Муцу и Эсасима в провинции Мацумаэ. И все эти места он посетил»^[25].

Сегодня мы не можем посетить все те места, где побывал неунывающий и неутомимый Асаносин. Самому Гераклу этот подвиг мог бы оказаться не под силу. Хотя... кто знает? Ведь в каждом из этих кварталов, сколь коротко, столь же и емко описанных Хирага Гэннай, не мужчина старался ублажить женщину, а, наоборот, женщина делала все, чтобы мужчине было хорошо, — в этом заключалась генитальная простота японских гендерных отношений, когда мужчина брал, а женщина (или другой мужчина) безропотно отдавала. Так что Геракл не затратил бы сколько-нибудь значительных усилий для достижения своей цели, разве что на переезды по Японии понадобилось бы много времени. Перед нами такая проблема не стоит — столетия внесли свои коррективы, и большинство злачных мест, воспетых средневековым автором, сегодня представляют собой вполне пристойные деловые и спальные (в хорошем смысле слова) кварталы современных японских городов. Дольше всего держалась Ёсивара — самый старый, самый большой и самый прославленный из всех «веселых кварталов» Японии. Строго говоря, Ёсивара существует и сейчас — это район, примыкающий к любимому туристами кварталу Асакуса, где находятся храм Сэнсодзи и знаменитые ворота Грома — Каминаримон — редкий гость Японии не сфотографировался на их фоне. Но о современной Ёсиваре разговор еще впереди, а пока нас ждет экскурсия в историю — во времена, когда, как поется в японской народной песне, жена, отпуская мужа в Эдо, точно знала, как и с кем он проведет свободное время...

Муженек собрался в Эдо —

Меня покидает.

Пусть в погожий день шагает,

Устали не знает.

Только пусть без потаскушек

Ночлег выбирает!^[26]

Глава 4. Остерегайтесь гулять по болотам...

Рожденный в ноябре

  

Говоря о японской сексуальной традиции, совершенно невозможно избежать рассказа о нескольких основных понятиях, событиях, явлениях, которые во многом эту самую традицию сформировали. Да и нужно ли их избегать, тем более что большинство из них вызывают живейший интерес и сегодня, особенно у тех, кто в Японии никогда не был? Безусловно, одно из основополагающих явлений подобного рода — Ёсивара. Ее история фактически совпадает с историей Японии последних столетий, а мотивы возникновения и принципы существования могут многое прояснить во взглядах японцев на секс и на жизнь.

Временем рождения Ёсивары считают 1612 год, хотя эта дата относительная — скорее здесь можно говорить о моменте официальной фиксации давно существовавшей идеи, чем о времени ее практической реализации. За девять лет до этого полководец Токугава Иэясу расправился со своими врагами и стал авторитарным военным правителем Японии — сегуном, основав династию, правившую страной до 1868 года. Токугава сделал своей ставкой Эдо — небольшую деревушку примерно в пятистах километрах к северо-востоку от императорской столицы Киото — и построил там замок. Опасаясь заговора со стороны владетельных князей — даймё, Токугава приказал им жить по нескольку месяцев в Эдо — у себя «в гостях», а остальное время проводить в поместьях, раскиданных по всей Японии, оставив в сёгунской столице семьи. Фактически это был институт централизованного заложничества, но для нас принципиально важным является другое. Даймё пришлось возводить в Эдо огромные дворцы для своего временного пребывания и для постоянного проживания своих семей. Естественно, вокруг этих дворцов вырастала необходимая и очень разветвленная инфраструктура: строились дома для челяди и охраны, рядом селились торговцы и ремесленники, обслуживавшие даймё и самураев, а для строительства со всей страны сходились тысячи и тысячи рабочих, многие из которых навсегда остались в столице. Их нравственные запросы удовлетворяли буддийские и синтоистские священники, а «безнравственные» (но оттого не менее важные) — многочисленные куртизанки. Город, получивший полтора столетия спустя название «Восточной столицы» — Токио, рос не по дням, а по часам, и проститутки сразу стали его коренными обитательницами.

Очень скоро выяснилось, что их деятельность надо как-то регулировать, в противном случае масштабы хаотичной половой жизни обитателей новой японской столицы обещали превратить ее в бескрайний и буйный бордель, что никак не вязалось с представлениями самураев о морали и образе жизни в военном городе. Как раз в это нужное время в нужном месте — в Эдо — и оказался благочестивый гражданин по имени Сёдзи Дзинъэмон (Дзингэмори). История сохранила о нем крайне скудные сведения, но они не особенно и нужны — он воздвиг себе поистине нерукотворный памятник, аккумулировав мысли всех, кого беспокоила сексуальная проблема в Эдо, — написал на имя городских властей докладную записку: «Дома с нехорошей славой, прибежище проституток, разбросаны по всему городу: тут, там, во всех направлениях! По вполне понятным причинам это вредит общественной морали и добропорядочности. При настоящем положении, когда некто посещает публичный дом, он может снять себе юдзё (проституток) и развлекаться с ними как заблагорассудится, предав всего себя удовольствиям и плотским утехам до такой степени, что становится трудно определить его социальное положение и достаток или предотвратить забвение им своего положения и занятий. Он часто остается в доме на несколько дней, совершенно отдавшись похоти и наслаждениям. До тех пор, пока у него не кончились деньги, владелец дома продолжает ублажать его как гостя. Соответственно это приводит к забвению долга в отношении вышестоящих, к растратам, воровству и вещам еще более опасным. Тем не менее владельцы публичных домов позволяют таковым оставаться у них и получать удовольствия, покуда те платят деньги.

Хотя законом запрещено похищение детей, все же даже в этом городе некоторые грязные и беспринципные мерзавцы похищают девочек и сманивают девушек из родительских домов под предлогом оказания помощи. Непреложный факт — что некоторые злонамеренные персоны сделали своим обычным занятием увод дочерей из бедных семей под тем предлогом, что принимают их как своих детей, однако когда девушки подрастают, их отсылают трудиться наложницами или проститутками, и таким образом «принявшие» их пожинают золотой урожай.

Если бы публичные дома были все собраны в одно место, то любое похищение детей и ложное принятие в семью можно было бы тщательно расследовать, и в случае, когда выявилось бы какое-либо преступное действие, информация об этом была бы немедленно передана властям.