Берроуз Уильям Сьюард

Мое образование (Книга Cнов)

Уильям С. Берроуз

МОЕ ОБРАЗОВАНИЕ

Книга Cнов

Перевел М.Немцов

Майклу Эмертону

18 января 1966 г. -- 4 ноября 1992 г.

Я не давал покоя городу твоих снов, невидимый и

настойчивый, точно терновый пожар на ветру.

Сен-Жон Перс, \"Анабасис\" (1)

БЛАГОДАРНОСТИ

Благодарю Джима МакКрэри, который на протяжении нескольких лет тщательно расшифровывал эти тексты по множеству поспешных заметок на обрывках бумаги, каталожных карточках и страницах, напечатанных одной рукой. Также благодарю Дэвида Оли, тоже участвовавшего в расшифровке; Джеймса Грауэрхольца, который по мере накопления машинописных черновиков собирал их в папки, становившиеся все толще, рецензировал и редактировал окончательную работу; и Дэвиду Стэнфорду, который терпеливо подталкивал и поощрял меня к завершению этой книги.

Аэропорт. Точно школьная пьеса, старатель-но передающая призрачную атмосферу. На сцене -- один конторский стол, за ним серая женщина с холодным восковым лицом межгалактического бюрократа. Она одета в серо-голубую форму. Издалека -- шум аэропорта, размытый, невнятный, затем вдруг -- громкий и ясный. \"Рейс шестьдесят девять откладывается...\" Помехи... затихают вдали... \"Рейс...\"

По одну сторону стола стоят трое мужчин, радостно ухмыляясь от того, что им предстоит отправиться в свои места назначения. Когда я у стола называю себя, женщина произносит: \"Вы еще не получили своего образования\".

Этот сон мне приснился приблизительно тридцать пять лет назад, вскоре после публикации \"Голого завтрака\" в издательстве \"Олимпия-Пресс\" в Париже, в 1959 году.

Припоминаю карикатуру в журнале \"Нью-Йоркер\" много лет назад. Четверо мужчин сидят за столом со стаканами, и один все время порывается рассказать свой сон: \"Ты тоже в нем был, Эл, ты был такой беленькой собачкой в пасхальной шляпке. Ха-ха-ха... Смешно, правда?\" Эл так не считает. Похоже, он бы воткнул в глотку сновидцу разбитый стакан, не будь он кастратом с карикатуры \"Нью-Йоркера\".

Много лет я задавал себе вопрос, почему часто сны так скучны в пересказе, а сегодня утром я нашел ответ, и он очень прост, -- как и большинство ответов, вы его уже знаете: Вне контекста... как чучело, установленное в банковском зале.

Традиционный сон, одобряемый психоанализом, явно или по очевидной ассоциации соотносится с бодрствующей жизнью сновидца, с известными ему местами и людьми, с его страстями, желаниями и навязчивыми идеями. Такие сны заражают особым отсутствием интереса. Они так же скучны и банальны, как и сам средний сновидец. Судя же по моему опыту, существует особый класс сновидений, которые вовсе не являются снами, но практически так же реальны, как и так называемая бодрствующая жизнь; в двух примерах, которые я сейчас приведу, сны эти совершенно неизвестны с точки зрения моего опыта бодрствования, но если можно как-то определять степень реальности, то они более реальны благодаря воздействию незнакомых сцен, мест, действующих лиц и даже запахов.

Эта два не-сна к тому же уникальны в моем опыте сновидения. Оба они -о полетах, но отличаются от прочих моих снов о полетах. В большинстве их я нахожу какой-то высокий утес или здание и спархиваю с него, зная, что это сон, что я не упаду и не разобьюсь. В другом сне о полете я бью руками и с неким усилием умудряюсь набрать высоту в пятнадцать-двадцать футов. В третьей разновидности такого сна меня с большой скоростью реактивно проносит по небу. В двух нижеследующих снах я обнаруживаю, что стал легче воздуха. Я взмываю в воздух, контролируя как свое направление, так и скорость.

Я нахожусь в комнате с высоким потолком, в одной стене которой -дверь. Комната наполнена светом, чувствуется, что она открыта и просторна. Я взлетаю к потолку, толчками перемещаюсь к двери и наружу. Над комнатой располагается веранда или балкон, и я теперь нахожусь под этой верандой, футах в тридцати от земли. Я вылетаю из-под веранды и набираю скорость в каком-то направлении.

Приземляюсь на подиуме, открывающемся влево. Проходя по нему, в конце дорожки я вижу дверь около шести футов в ширину и восьми в высоту. Перед нею что-то делает мальчик в сером тренировочном костюме. Мне не видно, что именно, -- он стоит ко мне спиной. Я чувствую, что он враждебно ко мне настроен, но мне совершенно наплевать. Дверь открывается, и выходит мужчина. На нем очень темный синий костюм в узкую полоску, галстук. У него черные усы. Он смотрит на меня без малейших признаков дружелюбия или враждебности. Просто отмечает мое присутствие. Такого человека я никогда раньше не видел. Слева от меня -- канава футах в тридцати под рампой, на которой я стою. За нею -- какие-то сосны и, похоже, кладбище... гробницы с надписями, вытесанными в белом камне...

Спустись я туда (простите -- пора просыпаться...), я мог бы обнаружить на каком-нибудь барельефе свое имя -- как на церковном витраже в Ситронелле, Алабама:

ПОСВЯЩЕНО ПАМЯТИ

УИЛЬЯМА СЪЮАРДА БЕРРОУЗА

Мой дед, которого я, конечно, никогда не видел, умер здесь, в Ситронелле в сорок один год от туберкулеза.

Прекрасная гробница пуста.

Город сер и улицы пусты. Я стою перед гостиницей, и мне видна улица до самого перекрестка, какие-то рекламные щиты на кирпичной стене. Единственный свет в городе -- непосредственно перед отелем, желтая клякса, компромисс, подразумеваемый самим замыслом гостиницы: места для путешественников оттуда, где имеется желтый свет. Как бар в мусульманской стране. Физики уверяют нас, что превзойти скорость света не может ничто...

Вероятно, это -- то место, которое в гонке не участвует. Нейтральное безвременное внепространственное место теней. Я могу парить в воздухе, поскольку здесь нет притяжения. Значит, оно -- на другом конце спектра, противоположном черной дыре, где гравитация даже свет удерживает своим неизмеримо сжатым весом. Я обнаруживаю, что могу левитировать прямо над тротуаром перед гостиницей, и я знаю, что это не сон, что я в самом деле отрываюсь от земли и уже набираю скорость над гостиницей, в которой -- пять этажей, выходит, я в пятистах футах над тротуаром. Я снова опускаюсь перед крыльцом, а улицы по-прежнему пусты, и никто меня не видит. Затем в гостиницу входит полная женщина в платье с коротким рукавом, ее руки обнажены по самые плечи, и я слегка подталкиваю ее ногой, но она меня не замечает. Я взмываю вверх перед входом в отель и следую за ней внутрь, а из комнаты в глубине вестибюля выходит ее муж. Он -- Погодный Полицай. Я сообщаю ему, что кто-то сейчас пихнул его жену, потому что у нее голые руки, а нравы здесь -- очень пуританские. Он соглашается, и я поднимаюсь к себе на пятый этаж. Потолок в номере -- из металлической фольги, на которой отпечатаны белым концентрические узоры, вроде тех, что можно увидеть в старых гостиницах и кафетериях, кровать -- узкая, с железной рамой, выкрашенной в темно-коричневый цвет. Я подлетаю вверх, ударяюсь о потолок и вижу эти узоры, отпечатанные на фольге. Потом опускаюсь и подымаюсь еще раз, и оказываюсь перед зеркалом, но когда я левитирую, то своего отражения в зеркале мне не видно. Затем в номер входит горничная с графином какой-то желтоватой жидкости и кувшином чего-то горячего. Я говорю ей, что ничего не заказывал, но это -- любезность гостиницы. Жидкости испускают кислый химический запах, определенно неприятный. Затем входит особенно уродливая женщина -- выпирающий лоб, жирные руки, вдавленное лицо, поистине отвратительная. Следом за нею -- двое мужчин, начинают ковыряться с электрическим приспособлением в изножье кровати. Что-то вроде кондиционера воздуха, но он выглядит устаревшим и в нерабочем состоянии.

Запах, исходивший из графина и кувшина, -- я совершенно не могу опознать его. Кислая химическая вонь, которая также разносилась вокруг этой уродливой женщины и, на самом деле, пропитывает всю комнату и всю гостиницу. Может быть, она исходит из этого электрического аппарата, присобаченного к кровати. Запах -- неорганический и в то же время кислый запах гнили, вроде испорченного воздуха.

Выхожу в окно -- посмотреть представление, рекламу которого заметил на щите, и кто-то говорит мне, что шоу сюда еще не доехало. Сейчас идет другой спектакль. Название я забыл. Я боюсь проснуться на этой кровати и обнаружить, что это всего лишь сон. Затем просыпаюсь в своей постели в Лоуренсе и осознаю, что сон в сером пустом городе -- реальнее, чем моя реальная жизнь здесь, в Лоуренсе.

Рядом с нами разбили лагерь какие-то инопланетяне в синих джинсовых костюмах -- думаю, марсиане, -- и я иду к ним в гости. Они, кажется, достаточно дружелюбны, и один снимает с себя всю одежду: от шеи он -сплошная колонна кости и больше ничего, если не считать таза. Он говорит: \"Ну, у меня-то на самом деле тело индюшачье\".

Это уж точно, на фиг.

Я чувствую в своей ноге жар, опускаю взгляд -- под мой ботинок, ближе к пальцам, подсунута тлеющая сигарета. Кто-то устроил мне \"велосипед\". Вытащив сигарету, я разламываю ее -- она как раковина моллюска, со щупальцами внутри. Тем не менее -- неподвижная и неживая.

Возникающие мысли осязаемы, словно дымка, поднимающаяся от страниц \"Пленника любви\" Жана Жене.

Я никогда не чувствовал себя близким ни одному делу или народу, поэтому с расстояния своего непонимания завидую тем, кто говорит: \"мой народ\". Евреи, черные, палестинцы, китайцы... Однако присоединиться к любой подобной совокупности будет актом наглого дилетантизма, который мне ни за что не довести до конца. Меня немедленно сочтут самозванцем и определят как шпиона. Афера будет им видна как на ладони. Я -- худший на свете лжец, но не из принципов собственной цельности, а из-за фундаментальной неспособности лгать. Лжи просто нет во мне -- как нет и истины. Я никогда не смог бы стать ни политиком, ни жуликом, а из всех людей полным моим противоречием являются белые англосаксонские протестанты, среди которых я вырос.

Айви Ли, эксперт по связям с общественностью семейства Рокфеллер, был моим дядькой. И он возненавидел меня с первого взгляда. Его сын Джеймс до сих пор говорит обо мне не иначе, как \"тот самый сукин сын!\" -- тем тоном, которым израильтяне поминают доктора Менгеле, поскольку им так и не удалось его отыскать. Он Мендель или Менгле? Никогда не могу правильно имени запомнить. Почему? Потому что у меня самого нет имени. А вершители судеб решили, что мне не будет дозволено извлекать выгоду из псевдонима. Моя последняя доля наследства из состояния Берроузов составила 10.000 долларов. И в то время пришлась очень кстати.

Жене озабочен предательством -- концепцией для меня бессмысленной, вроде патриотизма. Мне нечего и некого предавать, и, следовательно, я неисправимо честен.

Моя преступная деятельность (минимальная, не беспокойтесь) была столь же безнадежно неумела, как и усилия сохранить работу в рекламном агентстве или какую бы то ни было постоянную работу вообще.

Биография Теда Моргана(2) начинается с одного неверного в корне представления: Литературный Изгой. Для того чтобы стать изгоем, сначала нужно иметь какую-то опору в законности и порядке, от которой впоследствии отказаться и бежать. У меня никогда такой опоры не было. У меня никогда не было места, которое я мог бы назвать домом, и которое значило бы больше, чем ключ от здания, квартиры или гостиничного номера. Такая позиция или отсутствие позиции совершенно непостижимы для французского аристократа, вроде Санша де Грамона. Поскольку аристократ формируется, ограничивается и определяется клочком земли, из которого происходит. Аристократ, землевладелец -- в еще больше степени, нежели крестьянин, который этот клочок возделывает. Фермер может с земли уйти. Аристократ может сменить себе имя, но землю он всегда будет носить в себе. Когда речь зашла о черных дырах, Санш сказал: \"Хотел бы я знать, какая там кухня\". А я подумал: \"Да ты в самом деле приземленный\". Кухня! У тех инопланетян, с которыми вступили в контакт, кажется, вообще нет желудка.

Инопланетянин ли я? Если я чужак, то от чего именно отчужден? Быть может, мой дом -- тот город сна, более реальный, чем моя так называемая бодрствующая жизнь, именно потому, что он не имеет никакого отношения к бодрствующей жизни. В гостиничном номере я боялся, что проснусь и пойму, что все это -- сон, моя способность к левитации, но боялся же я проснуться в той постели той гостиницы, а не в своей комнате в Лоуренсе. Серая дымка окутывает весь город, где нет различимого источника света, но мне видно все на довольно приличном расстоянии. Сумеречная дымка, никак не связанная с временем суток. Фактически, и времени здесь нет. Отвратительная женщина, вошедшая ко мне в номер, всегда была отвратительной, она стала такой не от старости и не от течения времени.

Брайон Гайсин(3) был единственным человеком, которого я уважал. Одним из его качеств, вызывавших мое уважение, был неизменный и поразительный такт, -- а это одна из причин, по которой высший свет от него отгораживался и не доверял ему. У него не было права превосходить их в хороших манерах. Однако \"общественно выдающиеся личности\" изолировали себя от источников такта -- проницательности и понимания. Встретив незнакомого человека, он или, скорее, она немедленно постараются определить \"общественное положение\" незнакомца. Нет более унизительной силы, чем снобизм -- женский принцип в его самом жестоком и сучьем проявлении. Ах, как миссис Светской нравится видеть, когда мистер Неподобающий ерзает, стоит ей лишь несколькими словами нужным тоном... \"Как, вы сказали, вас зовут?\"... донести \"социальное превосходство\", или слегка приподнятой бровью, или почти неощутимым отвращением: \"Жуткая ползучая тварь, как пробралась ты в мою гостиную?\"

Эта отвратительная болезнь духа до сих пор отравляет воздух Англии -ее с готовностью импортировали в 1890-х годах Четыре Сотни(4). Внушительная часть их пошла ко дну вместе с \"Титаником\". Мистер Вандербильт или кто-то вроде него, вместе со своим камердинером надели парадные костюмы и сказали: \"Будет тонуть, как джентльмены\". Однако, стюард-итальянец нацепил женское платье и удрал в первой же шлюпке, а полковник Клинч Смит, старый вояка, уцепился за курятник и выжил.

Вот такая игра идет по всей Планете Земля. Восхищаясь ослепительной невинностью антигероя -- капитана корабля, влезающего в женское платье и спасающегося в первой шлюпке, -- в реальной опасности я бы, вероятно, отреагировал с похвальной самоотверженностью, выбрав, то есть, самый легкий путь -- легкий для того, у кого нет ясно обозначенного \"я\", которое следует ставить превыше остальных соображений.

Жене озабочен предательством. Что же касается меня, то мне нечего и некого предавать. В \"Пленнике любви\" проницательный черный офицер из Судана по имени Мубарак говорит Жене: \"Израильские солдаты молоды. Вы были бы рады оказаться с ними? Сдается, они бы к вам очень хорошо отнеслись\".

Что же касается moi(5), то мне не было бы разницы, с чьей стороны оказаться. (С, а не на.) Я вижу ценность в обеих. Но когда дело доходит до ситуации в Южной Африке, для меня возможна только одна сторона. Почему бы черным не поумнеть и не начать пользоваться химическим и биологическим оружием? Вообразите снадобье, превращающее белых в черных -- вроде того белого в Йоханнесбурге, которого искусали пчелы, и он весь распух и почернел, поэтому его отвезли в больницу для черномазых, а он пришел в себя и заорал: \"Куда это я попал, черная сволочь?\"

И вот вам, молодые львы, рецепт ботулизма, которым с большим успехом пользовался Панчо Вилла(6) против федеральных войск в Мексике:

Наполните канистру для воды под завязку свежесваренной и процеженной зеленой фасолью. Закройте и поставьте в сторонку на несколько дней. Затем добавляются несколько ломтиков сгнившей свинины, и канистра наглухо завинчивается. В землю закапываются десять таких инкубаторов. Через семь дней большая их часть вздуется, что будет признаком процветающей культуры ботулизма.

Можно мазать на любые фрукты, мясо или овощи, наносить на колючий кустарник или осколки стекла. Партизанские детишки прицельно забрасывали часовых глиняными обломками или обсидиановым щебнем с острыми краями, которые обмакивали в ботулизм. Немного изобретательности. Существует множество способов и так мало нужно для того, чтобы сделать Большую Работу. Женщина открыла банку домашней фасоли. Положила одну фасолину в рот, выплюнула и прополоскала рот дезинфицирующей жидкостью. Через три дня умерла от отравления ботулизмом.

Сны об укладывании вещей тоже можно назвать снами о времени, поскольку укладка вещей и путешествия всегда связаны со временем. Слишком мало времени и слишком много нужно сложить. Все ящики или шкафы, которые я открываю, переполнены предметами, которые следует запихать в чемоданы, а те слишком маленькие, ничего в них не помещается. Затем -- еще один ящик, еще один шкаф, из которого вываливается одежда. В паху скапливается напряжение, которое может перерасти в оргазм. Сны с поллюциями, по моему опыту, часто не имеют явного сексуального контекста. Например, два или три года назад в Лос-Анжелесе я стоял на платформе железнодорожного вокзала с Энтони Бэлчем(7) (который в то время уже умер). Поезд отходит, и я бегу к нему наискосок. Поезд набирает скорость. Успею? Просыпаюсь, эякулируя. В египетских иероглифах извергающий семя фаллос используется в различных несексуальных контекстах. Он может означать \"стать заметным\", \"в присутствии кого-либо или перед кем-либо\" или же \"прежде\" применительно к времени.

Оргазм в снах об укладке вещей можно интерпретировать как эякуляцию сжатого времени. Прошлой ночью мне приснился сон об укладывании в обратном порядке. Я не могу найти свой черный чемодан на молнии. (Не удивительно, поскольку такого предмета у меня нет.) Все шкафы и ящики, которые я открываю, -- пусты. А в моем гостиничном номере -- две женщины со старыми наблюдательными инструментами, вроде изумительно сработанных латунных телескопов и навигационного оборудования, которое можно увидеть в некоторых антикварных лавках. И вот я вижу маленький пистолет в виде латунных часов, с длинными тонкими пулями неведомого калибра. Очевидно, что через таможню пронести мне его не удастся, поэтому я отрекаюсь от владения им. Просыпаюсь без эрекции. Сон об укладке вещей взаимоуничтожился, как вещество и антивещество. На первый план выступает интересный вопрос: Имеет ли секс какое-то отношение к сексу? Весь ритуал секса, ухаживание, само вожделение, когда ловишь ртом воздух и потеешь, все эти позиции -- туфта, а настоящие кнопки нажимаются за кулисами?

Будто кто-то выполняет сложную церемонию зажжения света, а затем кто-то другой в определенный момент просто щелкает выключателем. Почему сон об укладывании вещей или о времени вызывает оргазм у человека старше семидесяти лет? Вероятно, между временем и сексом существует такая же интимная взаимосвязь, как между смертью и сексом. И смерть, и секс изымают субъект из времени.

Страну Мертвых можно опознать по определенным признакам: все умершие мне знакомы, мама, отец, Морт, Брайон Гайсин, Иэн Соммервилль, Антони Бэлч, Майкл Портман (Мики)(8), Келлз Элвинс(9). Именно поэтому всегда трудно раздобыть завтрак или вообще какую-то еду. Место действия обычно -какая-то часть, три-четыре квартала Парижа, Танжера, Лондона, Нью-Йорка, Сент-Луиса. А что же за пределами этого безотрадного клаустрофобного участка? Что лежит за Расширяющейся Вселенной? Ответ: Ничего. Но??? Никаких но. Только это вы-я-они... и могут увидеть или ощутить своими чувствами, своими телескопами, своими вычислениями.

Согласно Джону Уилеру и его Физике Осознания, не существует ничего, пока это что-то не пронаблюдает \"осознающий значение наблюдатель\". Для наблюдателя -- совершенно точно не существует. Да и как оно может существовать до того, как он его пронаблюдал? Но мало того -- наблюдатель должен зафиксировать это что-то, записать его с помощью того или иного инструмента. Для того, чтобы стать наблюдаемыми и таким образом -существовать, пока еще непредставимые случай или существо должны производить измеримое воздействие. Действительно кажется, что эти физики тратят значительные усилия и расходы на то, чтобы утверждать очевидное. Как можно измерить нечто, никак ни на что не воздействующее?

Священник в Гамбурге курит опиум. Вымощенный булыжником переулок с кучами конского навоза. Конец очереди, ожидающей возвращения в город Экспресса Святого Патрика.

\"Как и остальные руководители, он встал, стоило федайину войти в кабинет Арафата. Воин, вносящий газету, телеграмму, чашку кофе или пачку сигарет, был обязан знать, что это означает: если ты герой, то практически ты уже мертв, поэтому мы лучше сразу отдадим тебе траурные почести. У нас в сиденьях -- пружины, и как только входит герой, нас моментально выталкивает в траур\".

Что есть писатель и что есть осознающий значение наблюдатель. \"Я падаю ниц от восхищения\". Я вычитал эту фразу в книжке, где какая-то тыловая крыса из ООП(10), пьющая скотч, говорит так о девушке, которая погонит на израильские линии ослика, груженого взрывчаткой. Мне пришло в голову, что падать ниц и простираться -- самая мудрая процедура для человека, находящегося вблизи от подобного акта, достойного восхищения.

Жене возвращается к истории Сида, поцеловавшего прокаженного. Теперь проказа -- одно из наименее заразных заболеваний на земле, поэтому праведному Сиду совершенно не грозило подцепить инфекцию. Приведите ко мне прокаженного, и я его тоже поцелую.

Жене продолжает: \"До сих пор существуют две или три больницы, где за прокаженными ухаживают. Но ухаживают ли, в самом деле, за ними? Возможно, специалисты вкалывают людям вирус для того, чтобы будущие Сиды могли показывать, на какие героизм и благородство способен араб\".

Бацилла Хансена -- не вирус, а довольно крупная стержнеобразная бацилла, очень похожая на туберкулезную палочку Коха. Она передается длительным близким контактом, когда пользуются общими простынями и полотенцами. Тлетворный христианский миссионер, которого я встретил в Пукальпе, Перу, сказал, что проказа передается через сексуальное сношение... цитирую: \"Я не могу привести более вероятного способа подцепить ее\".

Еще этот миссионер сказал, что хотел бы видеть \"зубастый\" закон против Яге, -- и весьма агрессивно оскалился, таким образом беря закон в собственную жрущую тушенку пасть. Прошло тридцать семь лет, но я ненавижу его и вот в этот самый момент -- 9.06 утра, вторник, 23 октября 1990 года.

Вероятно, он бы простил меня и возлюбил, если бы ему, как буквальному христианину, представилась необыкновенная возможность сделать это через время. (\"Брат, мы учим их Библии!\") Но врагом он меня никогда не считал. А к интуиции такие люди испытывают ужас.

\"Слово Господне утверждает, что Оккультное -- враг\".

Игра идет на выживание, Уильям. Паршивейший из хипаков -- посланник мой... не ожидайте сияющих посланников света. Рассчитывайте увидеть порочных, увечных телом и духом. Все это -- пущенное задом наперед кино... от Атомной Бомбы к Манхэттенскому Проекту и обратно к формуле Е = МС2.

\"Нам нужно было занять все места\".

Меч с часами на одной стороне. Вечеринка нудистов.

(Виварий плавает в лакуне. Прекрасная змея, очень ядовитая. Она и на вид смертоносна, ослепительная, сверкающе белая, с ярко-красными пятнышками.)

Я взбираюсь на верхний этаж громадного склада по железным лесенкам и эстакадам, большая пустая комната с окнами, из которых мне видно на пятьсот футов вниз. Я пришел сюда, разумеется, для того, чтобы слететь вниз. Нужно чем-то разбить окно. Железный прут или, может, высокий табурет вроде того, которым мужик вышиб стеклянную дверь \"Млечного Пути\" в Амстердаме, а Бенн Поссет(11) прикрыл меня своим телом?

~~~

Я -- в пижаме, на закрытой станции подземки.

А теперь -- с Джеймсом Грауэрхольцем(12), который несется через все станции с нечеловеческой скоростью и проворством. Перескакивает через рельсы, сбегает по лестницам, пролетает сквозь турникеты... и вот мы уже в магазине Джонсона, киоски на открытом воздухе с прилавками со всех четырех сторон.

Итак, вот я в Стране Мертвых с Мики Портманом. Мы с ним живем в одной квартире, состоящей из двух комнат, а между ними -- ванная. Еще комнате Мики есть веранда, на которой можно спать. Там впритык друг к другу стоят две кровати, бугристые на вид матрацы, половички, стеганые одеяла, подушки, обтянутые потертым и оборванным желтым и золотым бархатом. Похоже на комнату мадам в борделе, не хватает только астматичного пекинеса. Судя по всему, на ночь к нам определили на постой немецкую старушку с тугим кружевным воротничком и высокими черными сапогами на шнуровке.

Мики -- на веранде, завернулся в розовое одеяло. Я говорю ему, чтобы пустил ее на одну кровать. В конце концов, сам он может и на веранде поспать. И меня уверили, что она даже раздеваться не будет.

-- Нет, я ее здесь не хочу.

-- Ну, ты же можешь и на веранде. Там две кровати.

-- А если мне здесь спать захочется?

Бестолку. Смерть не изменила его ни на гран; все тот же себялюбивый, зацикленный на самом себе, избалованный, вздорный слабак Мики Портман.

Вот я вижу, что из-за приотворенной двери в ванную выглядывает черная собачка... вся черная, черная до блеска... с длинной заостренной мордой, которая подрагивает, точно прутик лозоходца.

-- Откуда здесь взялась эта дверная собака? Что она тут делает?

-- Какая разница? -- Дистиллированный концентрат всем недовольного Портмана.

-- Привратник на дверях... собака на дверях, -- говорю я.

Он ничего не отвечает. Мне, видимо, придется размещать немецкую старушку у себя -- та комната точная копия этой, только кровати поменьше.

В самолете, он падает, и я знаю, что это -- реальность.

Никакого ощущения сна... мы падаем. Пассажиры по другую сторону прохода вскочили на ноги рассмотреть то, чего не видно мне, поскольку они мне весь обзор загородили.

Тем не менее, самолет приземляется невредимым, и мы выходим прямо на городскую улочку, напоминающая Мэйн в Монреале.

\"Я -- Монреаль сновидца?\"

Картина рассказывает историю, но только если смотреть на нее одновременно из разных мгновений времени и положений. Сезанн показывает грушу вблизи, с расстояния, под разными углами и при различном освещении... груша на заре, в середине дня, в сумерках... все это собрано в одну грушу... время и пространство в груше, в яблоке, в рыбе. Натюрморт? Мертвой и неподвижной природы не бывает. Пока он пишет грушу, она созревает, гниет, ссыхается, разбухает.

Пример моей собственной живописи: снесенный паводком мост, вид сбоку. Приближается грузовик -- спереди на расстоянии, мгновение, когда водители видит, что моста нет, его лицо крупным планом, страх и поиски выхода отпечатываются на нем, когда он отстегивает ремень безопасности. Жмет на тормоза. Все происходит одновременно с точки зрения зрителя.

Возьмем картину Брайона Гайсина \"Окраина Марракеша\". Призрачные мотороллеры и велосипеды. Настоящие мотороллеры и велосипеды. Место, в котором художник бывал много раз по совершенно разными поводам. Проходя, он видит вчерашний мотороллер, прошлогодний. Вероятно, и завтрашний увидит, поскольку пишет картину с позиции над временем.

Так и сны рассказывают истории -- множество историй. Я пишу историю, если ее можно так назвать, о \"Марии Челесте\"(13). Я рисую сцены из той истории, которую пишу. И вижу сны о \"Марии Челесте\" -- сны, подпитывающие то, что я пишу и рисую. Всплеск свежего повествования: Небесные Младенцы Челесты и Азорские острова... отступление от темы и скобки, иные данные, на первый взгляд, не связанные с сагой \"Марии Челесты\", еще одна вспышка истории... долгий пассаж в скобках. Стоп. Меняем лист. Начали.

Наверное, нужно подтянуться, привести все в рациональный последовательный порядок? Данные по \"Марии Челесте\" в одном месте? Сны о полетах -- в другом? Сны о Стране Мертвых -- в третьем? Сны об укладывании вещей -- в четвертом? Сделать так означало бы возвратиться к несостоятельной позиции всезнающего наблюдателя в вакууме вне времени. Однако наблюдатель наблюдает и другие данные, ассоциации мелькают взад и вперед.

Например, я только что вспомнил сон, в котором встретил человека по имени Дылда -- якобы, мы были знакомы тридцать лет назад в Лондоне. Дылда? Не помню. Тридцать лет назад? Тупая боль... \"старые неприятные давние вещи\"... Я встретился с Дылдой в дверях какой-то квартиры. Как он выглядит? Серое анонимное лицо, размытое так, что не в фокусе? Во что он одет? Серый костюм, серый галстук, предположительно -- шарф и часовая цепочка.

Понимаете, я вижу его каким он был тридцать лет назад, пять лет назад, вчера, сегодня... как мотороллер Брайона в Марракеше. Следовательно, мне что -- поместить Дылду в тот эпизод с картиной Брайона? Думаю, не стоит. Кто бегает, тот и читает.

~~~

Рассветные улицы Нью-Йорка. 50-е годы -- я возвращаюсь из центра к себе в гостиницу. Да, в кармане нащупывается ключ. Рынок, где несколько человек вытряхивают мешки с мусором. Грузовик эти мешки выгружает. Кто-то нашел пистолет. Ну и дурак, что сдал, думаю я. С верхнего этажа высокого здания я смотрю вниз в узкий вентиляционный колодец, на трубы и железные лесенки, пятьсот футов вниз. Пешком что ли идти? И я прыгаю с железного балкончика и плыву по воздуху к окраине.

Встречаю двух голеньких ангелочков лет по шестнадцати. Они говорят, это их первый сольный полет. Под нами разворачивается город, примерно в тысяче футов, красивые пастельные тона... такая себе идиллия. Я покупаю какое-то жидкое питание в серебристом лотке. Оно как сметана, как крем и восхитительно на вкус... Впитываю его каким-то осмосом. (Что напоминает недавний сон в танжерском кафе, где появляются разные мои старые друзья. Старые приятели вроде Дылды, которого я никогда прежде не видел и не помню, но, тем не менее, знакомые.)

Владелец выносит брусок, похожий на слиток золота примерно восьми дюймов в длину, а снаружи коричневый. Срезает одну сторону, а внутри -сливочная начинка... похожая на крем-брюле, явно вкусная, и я поедаю ее глазами. Это известно под названием \"Конфетка для глаз\"... я вдыхаю ее глазами. (Когда мне было три года, я считал, что люди видят ртом. Тогда мой брат велел мне закрыть глаза и открыть рот, и тут я понял, что ртом ничего не увидишь... но люди же пируют вприглядку.) И вот, по-прежнему неся этот серебристый лоток, я воспаряю с двумя ангелочками на балкон, где ныне расположился полковник Массек из рекламной фирмы \"Ван-Долен, Дживордан и Массек\", в которой я работал в 1942 году. Он, полковник, говорит, что я могу сходить на обед. Я отвечаю, что уже поел. Балкон -- в тысяче футов над городом... потрясающее зрелище.

-- Ну что, -- говорю я, -- полетели.

Один из мальчишек отвечает, что \"потерял сноровку\", а вниз спускаться долго. Чтобы проверить себя, я поднимаюсь на три фута над полом, но никто из ребятишек в конторе ничего, кажется, не замечает, поэтому я снимаюсь туда, что теперь называю \"своей стихией\", -- сквозь облака и, на самом деле, сажусь на одно облако -- я могу это сделать, поскольку у меня нет совершенно никакого веса. Просто парю, одинокий, как облако, а вид так захватывающ, и я больше не боюсь упасть. У меня нет тела, которое способно падать. Есть лишь я и моя тень. Прогуливаюсь по проспекту над Нью-Йорком.

Некуда спешить... совершенно некуда спешить.

Зарождаться -- это как ехать в машине, которую ведет отец... быстрее, быстрее, быстрее... только на этот раз за рулем была мама, когда мы врезались, и пока гидравлические тормоза включались, я написал две сотни страниц образов... однако, образов поэтических. Сам-то я знаю, что страниц было всего две, просто люди здесь так говорят. Преувеличивают на сотню, точно пририсовывают лишние нули к купюрам.

Затем я оказываюсь в комнате с Иэном -- он весь розовый и красный... красивого терракотового цвета... а эти призраки все входят и входят, совсем как люди и даже такая же фальшивка -- отпихни, и они исчезнут.

Пришло их довольно много.

Мы с Мики Портманом как-то объединились и мы -- фотографии... и мы говорим:

-- Мы -- фотографии и превратим в фотографии всех остальных.

Там орет ребенок, и я боюсь дотронуться до него, чтобы успокоить, поскольку знаю: он меня укусит.

В кафе на бельэтаже за столиком сидит Кларенс Дэрроу(14). Мы с Брайоном представляемся ему. Дэрроу выглядит очень подтянуто и молодо. Хорошо сохранившийся сорокапятилетний мужчина в сером костюме. Дэрроу был атеистом до мозга костей, сказал, что уже помаленьку теряет память.

-- Когда я умру, -- говорит он, -- то уже буду осознавать свое приближающееся угасание не больше, чем старая колода, гниющая в лесах. -Давай, только за себя отвечай, Кларенс.

Как бы то ни было, выглядит он хорошо. Замечаю, что его тонкогубый рот съехал почти на самый кончик подбородка.

На улице я не знаю, как найти дорогу обратно. У меня есть деньги на такси, но я не вижу никаких кэбов, да и в любом случае не знаю, куда ехать. Мне нужно где-то позавтракать. Добраться бы до какого-нибудь знакомого места. Это Париж?.. Вероятно, Страна Мертвых. Прохожу какое-то людное место на нескольких уровнях, вроде \"Ле Драгстор\", и при гостинице там есть ресторан. Я вижу маленькое кафе и захожу.

За оцинкованной стойкой -- три человека, а в крохотных кабинках -- два посетителя пьют кофе. Люди за стойкой похожи на мертвых -- они серо-зеленого цвета, вроде \"Пьющих абсент\" (15). Двое мужчин и женщина. Я не знаю, сесть ли мне в кабинку или выпить кофе у стойки. На углу стойки -табурет. Сажусь -- он шатается. Наконец нахожу другой, он тоже шатается, люди за стойкой начинают смеяться, и я выхожу оттуда.

Я вижу человека в сером костюме -- он ждет у оранжевого указателя, и я прикидываю, что это, должно быть, трамвайная остановка, но не знаю, как спросить у него дорогу, не будучи уверенным, куда мне хочется ехать. Там гостиница и другая остановка, до которой мне нужно добраться. Потом встречаю Брайона Гайсина, и он говорит, что поблизости имеется зал, где Аллен и Ханке (16) собираются читать или уже читали. После этого он ведет меня по длинной улице... быстрее и быстрее. Я вижу часы: 6:10. Мы движемся все быстрее... все становится одним мазком красной живописи, красных лиц Ренуара, красных шарфов, красных гераней... быстрее и быстрее... мазок красного...

Существо явно человекообразное примерно трех футов в длину. У него огромные, ясные, розовые глаза, позже ставшие прозрачно-красными. Я касаюсь его головы и понимаю, что у него жар.

Перемещаюсь в лабиринте коридоров и комнат, открываю ящики и чуланы. Там длинный коридор, похожий на корабельную палубу, открытый с одной стороны -- он заканчивается огромным залом, где потолок обладает неким волнистым эффектом, как у меня на картине, вроде кованой меди или серебра. Там стоит стол, за которым сидел Брайон, а маленький мальчик с подбитым глазом пролетел по воздуху и сел ко мне на колени.

В Мехико, наверное. Легавый обвинил меня в том, что я был среди тех, кто стрелял из трамвая. Он ведет меня к огромной стальной двери в бетонной опоре, точно в метро. Я прошу его показать бляху. Он отвечает, что бляхи у него нет, потому что он говорит по-испански.

Тоскливый антарктический город. Старые дома, похожие на ночлежки... никого не видать. Возле парка с тяжелыми деревьями какие-то городские обитатели режут птицу.

Я был в Танжере, сидел в самой глубине кафе на Пляс де Франс, напротив \"Кафе де Франс\". Оттуда я увидел, как из кафе вышел и свернул налево Пол Боулз. Наверно, к стоянке такси пошел. На улице -- какая-то заварушка. Я заметил окровавленный мачете и полицейского в форме. Брайон тоже там был, он-то и обратил мое внимание на то, что человек рядом со мной -- детектив. Человек придвинулся очень близко. Небольшого роста, одет во все черное, крупные, квадратные белые зубы. Лицо -- как пергамент, а туловище выглядит просто деревянной или металлической рамой, на которой застегнута одежда. Человек держался совершенно прямо, постоянно балансируя телом на коротеньких ногах. Кажется, инцидент спровоцировал какой-то пьяный -- он напал на кого-то с мачете.

Легавый в штатском спросил:

-- Он тоже торчок?

Потом ушел по узкому переулку. На улице я встретил Ахмеда Якуби(17), и он провел меня по лестничному пролету наверх, к дому Брайона. То была небольшая квадратная комната на двух уровнях. На каждом стояла кровать. Нижняя была Брайона. Арка дверного проема с бисерным пологом вела на террасу. Я сделал шаг сквозь этот полог. Терраса -- неправильной формы, футах в тридцати над улицей. Одна сторона обнесена восьмифутовой стеной. Вид с террасы прекрасен... пастельные оттенки голубого и желтого. Напротив -- высокое здание, громоздящееся на утесе примерно в восьмидесяти футах над улицей. С балкона здания на верхушке утеса женщина опускает на веревке красный мешок со стиркой.

Мики Портман с каким-то жутким маленьким мальчиком. Мальчик -довольно маленький, не больше четырех футов роста, но почему-то выглядит миниатюрнее просто еще не выросшего ребенка. Глаза у него очень большие и голубоватые, но скорее там сама глазница велика и оттянута вниз: сверху ресницы, а нижнее веко -- почти в двух дюймах ниже. Сами глаза -- синие или глубокого иссиня-черного цвета, как кляксы краски? Он одет в белую рубашку и свитер. Мы, все втроем -- в постели под покрывалом, кажется, что это -общежитие.

Пол в маленькой боковой комнатке -- из водорослей или выкрашен в зеленый цвет. По инструкции я подтягиваю два пистолета \"Табер\" на полу.

На носилках вкатывают голого мальчика лет семи. Теперь в комнате -нечто вроде операционного стола. Мальчика только что \"отчеканили\". Тело у него белое и гладкое, как алебастр. Гениталии полностью сформировались, но он не обрезан. Я говорю, что прежде, чем он покинет больницу -- то есть, до \"реанимации\", -- его следует обрезать. Эту комнату от другой, поменьше, с душем, отделяет брезент. Вот появляется красивый мальчик лет пятнадцати, и мы вместе входим в душ, сдвинув брезент в сторону. Я замечаю, что у него -такая же гладкая, белая, алебастровая кожа. Он улыбается -- спокойный, восприимчивый.

Я покупаю шесть пульманов гарика у Старого Дэйва. Здесь же -- Билл Белли, говорит, что собирается в Чикаго, послушать какую-то банду. В кармане нахожу двадцать долларов, чтобы купить десять пульманов, каждый по два доллара. Он торгует из номера 141, прямо напротив, через коридор.

Комнатка маленькая, совершенно никакой мебели, на замызганных белесых стенах -- никаких картин. Полы из дешевого мореного дерева. В каждом углу комнаты -- маленькое окошко, приоткрытое на треть. Слева я вижу выступающее крыло того же здания -- маленькие окна, грязный желто-серый кирпич. Внизу, в тысяче футов, вижу серые замызганные улицы. Открыть окно и спрыгнуть? Меня тормозит серая пустота. Никакого цвета, никакой нигде жизни, ничего, кроме этой пустой комнаты. Выглядывая наружу, я не вижу никаких открытых пространств -- одни серые здания и узкий каньон, уходящий вниз, к улицам. В луче света замечаю балку -- желтый сосновый брус два-на-четыре. Это знак.

Я открываю окно и ныряю вниз, падаю всем мертвым весом своего тела... быстрее... быстрее... ШШУХХ. Бока мои взрываются, теперь я стою на серой улице. На тридцать футов я могу подлететь только со значительным усилием. Я выхожу на причал, где друг к другу, точно сценические декорации, прислонены старые клиперы. Можно ли снова оживить их с помощью магнитных парусов, разгоняющих корабль до сотни миль в час?

-- К чему тебе спешить в никуда?

Со мной теперь кто-то есть -- какой-то брат на свалке мертвых драных парусов и корабельных развалин.

По сине-железному морю плывет туман боли и отчаянья. Мертвое Время. Суда расплющены давлением времени, составлены стопкой, прислонены друг к другу и опираются на деревянную подставку.

Бухта, окружающая скалистый мыс высотой футов в тридцать. Я с кем-то обхожу его и приближаюсь с одной стороны к пруду, в котором теперь полно рыбы. По большей части -- мелкой, дюймов по восемь. Теперь уже вижу, что есть и покрупнее, до фута в длину -- у нее длинные вытянутые рты, вроде клювов, сходящиеся в довольно тонкое острие. В этих рыбинах есть что-то чуждое и отталкивающее, и мне их ловить не хочется. Я говорю:

-- Пруд заполняется в прилив.

Со мной Энтони Бэлч, и мы должны успеть на поезд к пароходу в 1:24 -или же он отходит в 2:24? Сумка моя полностью сложена, остается лишь надеть пальто и можно идти. Осталось где-то пятнадцать минут, и Энтони говорит:

-- Южный Лондон -- это очень дорого.

Я в темной комнате, где в зеркале могу видеть свое лицо. Кажется, это металлическое зеркало на каком-то комоде. Лицо мое довольно молодо, лет восемнадцать, странного темно-красного цвета -- вроде лиц на той картине, которую я сегодня написал... смутно-красное и в шрамах, или повреждено как-то вокруг рта и на подбородке. Возможно -- какое-то кожное раздражение. Мне представляется несколько видов -- некоторые планы довольно крупные.

Старая серая книга с несколькими повестями. Одна -- об открытии древней таблички, одна сторона которой -- на древнем наречии, другая -- на джонсоновском английском. Табличка похожа на то, что я называю \"Древней Скрижалью\".

Джон де К. со шпателем и какой-то желтоватой краской.

Очень жизнеподобный сон о гостинице в Стране Мертвых. Все двери нараспашку. Я иду куда-то, а в номере гостиницы -- таможенники. Не могу найти свой багаж. Один очень маленький чемоданчик из серой ткани. Они его открывают и достают мой револьвер простого действия 45 калибра. Похоже, я сильно вляпался.

Я выхожу позавтракать. Обслуживают здесь в номерах или нет? Кажется, нет. Ресторан пуст... сидят несколько официантов, но ни единого признака еды.

Большая вечеринка с икрой и всякими деликатесами. Здесь Брайон и Жак Стерн. Самое жуткое, что еды мне не достается.

Четверг. Тот день недели, когда я родился, если меня память не подводит. Пробовал побриться на лестнице, ведущей из душа. Джон де К. выходит из душа, обернутый банным полотенцем. В металлическом зеркале, при неверном свете лицо мое выглядит гораздо моложе -- восемнадцатилетнее лицо, в самый раз для бритья. (То же самое лицо, что и темно-красное на моих последних картинах? или это было в другом сне?) Нахожу кусок мыла и намыливаю щеки и подбородок. Бриться буду с мылом, но теперь не могу найти свою золотую опасную бритву.

Ресторан Уилера... очень маленький... заметила ли официантка 9-миллиметровый \"Хеклер-энд-Кох\" у меня в кобуре под пальто?

Страна Мертвых. Ни завтрака. Ни выпивки. Ни обеда.

Старое семейное привидение в гостиной вступило в контакт с Рыжей Кошкой, которая только что спрыгнула с моей постели и выбежала туда. Я гноблю себя:

-- Выйди туда, ссыкливый мерзавец, и посмотри ему в лицо.

Страх позорен. Я выхожу. Кошка протискивается под проволочной сеткой, заменяющей дверь, и выбегает наружу. Я слышу с улицы ее мяуканье.

Выхожу в яркий, серебряный лунный свет, обжигающий свет, свет Белого Кота Маргараса. Все тайное становится явным при свете Кота-Охотника. Слева от себя ясно и резко я вижу шутовские фигуры в белом свете.

Кто этот призрак в гостиной? Как мне от него отстраниться и посмотреть ему в лицо?

Ответ на любой вопрос явится тебе, когда перестанешь задавать вопросы и сотрешь из своего разума само понятие вопроса.

В библиотеке кто-то швыряет на пол старую книгу в твердом красном переплете. Я подбираю ее и читаю заголовок: \"Счастливая сеть\".

Большая вечеринка в Нью-Йорке. Здесь Иэн и Энн Уолдман, Мать-Наропа(18). Негде остановиться? Трипак подхватил? Неси все свои горести Матери-Наропе. Она всё разрулит. Я понимаю, что у меня ломка, и кто-то может ширнуть меня Нефритом. Мы уходим в какую-то ванную с раздвижной перегородкой. Я ищу глазами кран и раковину, может даже придется брать воду из унитаза, но он извлекает ампулы в картонной коробочке, на которой зелеными буквами напечатана инструкция. И вот он вытаскивает большую ампулу, наполненную зеленой жидкостью, заряжает ею шприц и ширяет меня в канал у локтя -- рука у меня распухает и багровеет, как когда я принимал Античеловеческую Сыворотку Богомольца, от которой должен был прожить до 125 лет, и чуть было не загремел в одиночку в Панаме, где таможеннику не понравилось, как выглядит моя рука. Я говорю ему, что это просто аллергия.

Однако я замечаю отчетливое ощущение, пока этот Нефрит всасывается. Это не мусор -- это больше похоже на инъекцию камнем. Как бы ни было -долбает, но чувство неприятное... Вокруг много людей, и все похожи друг на друга, к тому же они принесли кошмарную жратву... вроде сырых кишок. Еда омерзительна, во всем разлито ощущение кошмара. Не могу найти Иэна. Не знаю, как добраться домой, да и где сам дом, тоже не знаю.

Громко и ясно голос Ханке -- 9:58 вечера.

Школа в Англии. Школа -- голая. Спартанская, там лишь горстка учеников -- в зависимости от того, насколько велика ваша горсть. Школьный инспектор -- худой, увлеченный своим делом и очень английский. Он добросовестен и пытается подобрать для учащихся жилье -- а учеников очень мало, как я уже сказал. Я вижу апатичного коричневого пса и нескольких кошек. Джеймс ранен и прикован к постели, кожа у него на лице на вид рыхлая и мертвая. Я слышу, что Инспектор ведет очень одинокую и преданную делу жизнь. его жену зовут Сэлли Синсиэр(19) -- уже этого достаточно, чтобы человеку было одиноко... по преимуществу.

Ах вот... нашел какие-то старые записи снов в \"Женщине-Ягуаре\" Линн Эндрюс(20). Инспектор связан с Филдингом из \"Путешествия в Индию\" (21), или, возможно, сам им является -- таким весьма приличным английским типом со скептическим взглядом на жизнь и смерть.

Есть после смерти что-нибудь?

-- Боюсь, что нет! -- отвечает Филдинг.

Вечеринка \"Дольче Вита\" в Италии. Много изысканной еды и человек с огромным пистолетом. Я говорю, что Вдохновенную Авантюру здесь поддержат.

-- Как именно поддержат? -- проницательно спрашивает Брайон.

-- Насилием и грабежом. Лучше, чем ничего.

Я пользуюсь собой как отправной точкой для оценки текущих и будущих тенденций. Это не мания величия. Просто единственный доступный измерительный артефакт. Наблюдатель Уильям: 023. Тенденции можно ужать до одного слова... БРЕШЬ. Расширяющиеся БРЕШИ. БРЕШЬ между 023 и теми, кто может дубинками забивать до смерти тюленят, поджигать кошек, выбивать лемурам глаза из рогаток. (Ох, разумеется, они нищи и голодают. С точки зрения 023 они могут нищать и голодать еще сильнее; 023-му плевать, если они подохнут от голода. Нет никакого сочувствия, никакой общей почвы.) Те, кто говорит: \"Я думаю, что животные -- прекрасный инструмент для исследований\". ...По большей части они довольно бесполезны. Но они же спасают жизни. Человеческие жизни. И так уже слишком много... 023-му все равно. Он делал взносы в \"Гринпис\", в Центр Приматов Университета Дьюк, в приюты для животных \"без убийств\". Ни цента на исследования рака!

БРЕШЬ между 023 и антинаркотическими истериками вроде Дэрила Гейтса, шефа полиции Лос-Анжелеса, который говорит, что случайных курильщиков гашиша следует выводить и расстреливать, или какого-то Дэйви, писавшего в журнале \"Спецназ\": \"Всех торговцев наркотиками, как бы молоды они ни были, следует казнить по законам военного времени. Они -- многократные убийцы\". (Вроде сигаретных компаний?) В той же категории -- гонители пакистанцев, гонители педиков и все, у кого на драндулетах наклейка \"Убей Пидараса Во Имя Христа\".

Убийцы черномазых -- сырье для линчующих толп, \"Библейский Пояс\", мусульмане-фундаменталисты -- 023 ничего не испытывает к этим экземплярам. БРЕШЬ.

Мировые вожди, потакающие придуркам и фанатикам. Буш говорит, что война с наркотиками объединила нас как нацию. Нацию стукачей и полоумных? Какое им дело до того, чем кто-то другой занимается в своей собственной комнате? С них же шкуру не спускают.

БРЕШЬ. 023 не любит лжецов. А для политика ложь так же естественна, как дыхание.

Вожди отчаянно пытаются добиться стандартного и податливого человеческого продукта. Но вместо этого насильственным приближением непримиримые различия интересов и основной ориентации постоянно укрепляются и усугубляются.

Факт тот, что Хомо Сап дробится на подвиды: 023 предсказывает, что эта тенденция к разъединению будет продолжаться и наращиваться и скорее раньше, чем позже отразится в основных биологических различиях.

Вожди, оторванные от каких бы то ни было разумных и чутких наблюдателей, утратят контроль. Те движения, что они совершают, их конвергенции и соглашения будут иметь все меньше и меньше отношения к подлинным событиям. Это уже происходит в России. Еще одна тенденция, которая будет продолжаться и наращиваться в геометрической прогрессии.

Неистовые фанатики будут все больше и больше зверствовать, вырождаясь в отвратительный подвид злобных и неуклюжих бабуинов.

\"Мы знаем свой долг\".

\"Огромная армия лиловозадых бабуинов\".

Ученые будут и дальше отрицать свидетельства, касающиеся экстрасенсорного восприятия и НЛО, и прятаться в академическом вакууме.

БРЕШЬ. БРЕШЬ. БРЕШЬ.

Землетрясение в Нью-Йорке. Брайон там. \"Попал в ловушку в Нью-Йорке под зверинцем Деревни. Дудочник обрушил небеса\".

Я могу читать мысли моих врагов по телевидению. Вкрадчивые лживые рожи, вроде Ларри Спикса, пресс-атташе Белого Дома.

Белый Дом. Белила.

Мы с Джеймсом отправляемся в один особый ресторан в Мехико. Снаружи сидит кучка людей. То и дело выкрикивают номер.

Гостиничный номер. В коридоре несколько кошек и какое-то крупное животное, вроде барсука, с грубой серо-коричневой шерстью.

В моей кровати полно кошек. Розовато-лиловая с зелеными глазами, примерно четырехмесячная -- около подушки, а также черный котенок, он кусается и царапается. Две миниатюрных кошечки падают в биде, где полно воды. Я их вылавливаю. Просыпаюсь во сне и записываю сон.

В Париже с записями снов. На другой стороне широкой улицы вижу Иэна -собираю заметки, чтобы перейти через дорогу. Это занимает много времени, и к тому времени, как я преодолеваю плотный поток машин, его уже нет.

Захожу в дверь зала суда. Люди говорят по-французски и меня не видят. Иду по широкому коридору и дохожу до раздевалки, где встречаю Иэна. Мы обнимаемся -- и дальше идем вместе. Иэн превращается в кота. Я иду дальше и подхожу к длинному стеклянному ящику. Там -- пятисотфутовый обрыв к железнодорожной станции. Я собираюсь прыгнуть и спланировать вниз. Просыпаюсь и записываю сон.

На Прайс-роуд. В комнате другие люди. Я открываю две капсулы и втираю в волосы шампунь. Липкие. Входит мама. Мы обнимаемся, и я говорю, что я ее люблю. Захожу в ванную смыть шампунь. Там Стью Майер. Я решаю принять ванну. В ванной -- ветеран Вьетнама, которому прострелили макушку. Пуля (.223) вышла из его бока. Его лицо странно искривлено толстыми губами. Рана у него до сих пор болит.

Мне нужно складывать вещи.

Ищу, где можно позавтракать. Столовая с тарелками, хлебом и маслом. Неужели я опоздал? Десять минут одиннадцатого утра. Входят остальные. С кем-то я захожу на кухню, вижу там именинный торт.

В этот момент я съел бы что угодно.

Я на Пикадилли. Все так уныло, что просто хочется домой. Но я не знаю, куда идти. Хожу по узким извилистым улочкам, как в арабском городе. Может быть, выпить в баре прежде, чем идти домой? Я озираюсь и вижу что-то похожее на греческий бар и ресторан. Арабский мальчик завязывает со мной беседу. Явно подходы с предложениями. Мы заходим в зал с танцплощадкой, там за столиками сидят люди. Мне хочется уйти оттуда и пойти домой. Я начинаю спускаться по лестнице, надеясь, что мальчик отстанет. Спрашиваю у человека, который работает в этом баре, где здесь выход. Он показывает вниз по лестнице и говорит: \"Voila\"(22).

Иду с Фелисити в арабский бар, чтобы найти свои очки -- они где-то потерялись. Брайон роняет на пол деньги. Я какую-то их часть подбираю. \"Пальцами ног? Пришлите сюда кого-нибудь!\"

Встречаю бледного мальчика с очень большим передним зубом, очень белым и сколотым наполовину.

Странное воспоминание о теннисном корте пробуждает ощущение предельного отчаяния. Здесь ничего нет, кроме теннисного корта.

\"Пропало! Всё пропало!\"

Там Брайон. И Иэн.

Я где-то во время землетрясения. В комнате трясутся вещи, а я не знаю, насколько землетрясение сильное. Теперь уже качаются картины на стенах, ползут трещины. Как землетрясение в Мехико: я на кровати, рядом со мной Билли, я замечаю, как потряхивает абажур на шнуре с потолка, и думаю: еще один толчок, и мне лучше забрать с собой Билли на стоянку \"Сиэрз-Рёбака\" в полуквартале отсюда.

Я не вспомнил о сне про землетрясение, пока не увидел газетный заголовок о землетрясении в Сан-Сальвадоре в пятницу, 10 октября 1986 года.

Громкий разговор с Брайоном о том, кто уроженец, а кто не уроженец этой планеты. Мы разговариваем за кофе в кафе. Я поднимаю взгляд от стола и вижу, как очень бледный молодой человек пьет из стакана. У него -- мертвый вид, и я понимаю, что это -- манекен в какой-то экспозиции. Быть может -Чернушник. И я формулирую одну ясную фразу по поводу этих уроженцев: \"Он -уроженец этого места, если место не может без него существовать\".

Место для рыбалки в конце булыжной мостовой. Глубокая синяя вода. Кто-то бросил поплавок, и он уже покачивается.

Портлэнд-плейс. Пустой дом. Листья несет ветром, точно обрывки времени. Радиомолчание на Портлэнд-плейс. Вороватые сомнительные личности, ночлежки и закусочные, опиумные притоны, бордели.

Свежие южные ветры. Нью-Йорк. Дальняя гостиная, завешенная шторами. Мраморный камин. Графин портвейна. Стол. Карты и кальки.

\"Есть много альтернатив\".

Я еду в метро, в первом вагоне. Машинист -- прямо передо мной, но его скрывают наполовину опущенные жалюзи. В вагоне лишь несколько пассажиров, а дальше никого нет. Конец линии. Вагон уже довольно мал, металлические стенки тускло-серого цвета, но не крашенные, и меня это начинает душить. Поезд не движется. Я колочу по стенам.

Следующая ночь. Я доехал до конца линии. Помещение -- круглое. Там, кроме меня, еще два человека. Они сидят в круглой выемке посередине станции. Я говорю им, что поезд дальне не пойдет, а я отсюда ухожу.

Поднимаюсь по каким-то ступенькам на саму станцию. Высокий потолок... большая арка выхода на улицу. Я думаю: это Сент-Луис, а вот и Морт идет мне навстречу. Он молод и симпатичен, в черном честерфильде, белой рубашке и галстуке в красно-черным узором. Он познакомит меня с родственниками, которых я раньше никогда не видел, -- те сидят на лавках и ждут встречи со мной. В конце одной скамейки -- человек с очень крупным лицом, в черном костюме, он яростно на меня смотрит, и я не знаю, почему его не включили в череду родственников на прием. Поэтому я ему улыбаюсь на тот случай, если он тоже родственник, но он не отвечает мне улыбкой. Вот эти родственники встают и выстраиваются в очередь, а я начинаю с ними всеми, одним за другим, здороваться.

Нигде. Я -- в чьей-то квартире. Что я здесь делаю? Можно сказать, что это взломо, хотя я ничего не краду. Грязная, анонимная, беспорядочная квартира ниоткуда. Из окна на узкий карниз. В конце карниза -- сломанная лестница из гнилого дерева, выкрашена белым, она не достает до земли футов двадцать. Там, внизу -- кусты и деревья, и я слышу, как люди говорят о \"мистере Берроузе...\" -- и я знаю, что они собираются меня убить.

Подземки, вокзалы, аэропорты, корабли... путешествие, все это время сжимаю свои гостиничные ключи, единственную свою связь. Единственный мой дом. Постоянно успокиваю себя, ощупывая этот ключ в кармане. Не то чтобы это слишком много значило, поскольку никакого уединения в этом месте нет.

Снова на Франклин, 77. Лестница. Ведет наверх к моей старой квартире, она другая, и в ней живет кто-то другой. Там был котенок.

Разговариваю в Италии с Полем Гетти III(23) и моим отцом. Мы -- в машине на стоянке возле какого-то места, похожего на Центральный парк. Я говорю изощренно, знающе о наркотиках и тому подобном и опасаюсь, не расстроится ли отец, но ему уже пора узнать про птичек и пчелок, наверное.

Мы заходим в тупик, заканчивающийся большим круглым двором, который одновременно -- еще и кафе, а с левой стороны -- проход, который одновременно кафе и выход на улицы. Официантка немедленно спрашивает:

-- Что будете?

Мы не обращаем на нее внимания и проходим кафе насквозь. Однако надувательствам еще не конец. Обычная смесь комнат и площадей -- признак Страны Мертвых. Улицы приводят в кухни и спальни, поэтому ни одно место нельзя считать полностью уединенным или полностью общественным.

Как на карикатуре в \"Нью-Йоркере\", люди скопом проходят через парикмахерскую. Парикмахер у телефона: \"Это аварийная бригада? У нас тут утечка...\"

Нас двоих приговорили к повешению в какой-то зарубежной стране. (Очевидная отсылка к двум австралийцам, повешенным в Малайзии. Когда мелкая контрабанда наркотиков приравнивается к убийству, теряется все чувство пропорций.) Мы вооружились и подходим к стене с воротами и замком. Теперь я вижу шестифутового рычащего кролика, а за стеной их еще больше...

Сон, который я сейчас собираюсь рассказать, иллюстрирует неадекватность слов, когда просто не существует соответствующих значений. Для начала, это не сон в обычном смысле, поскольку совершенно чужд любому опыту бодрствования. Видение? Нет, и не оно. Посещение -- вот самое близкое, чем я могу его назвать. Я там был. Если бы я мог точно рисовать или писать маслом, или, что еще лучше, если бы у меня была камера...

Иду по проходу. Все это место, кажется, закрыто со всех сторон -- то есть, подразумевается: я ни разу не увидел неба или чего-то за его пределами. Я поднимаю взгляд и вижу симпатичного мальчика лет девятнадцати на балконе с юношей постарше, лет двадцати трех или около того. Балкон -футах в тридцати над проходом, а само здание -- из красного кирпича. Я каким-то образом поднимаюсь на балкон. За ним -- маленькая комната, и в ней несколько других человек.

На мальчике белая рубашка с желтым галстуком. Вот юноша постарше берет арбалет, только лук на нем не торчит в стороны, а установлен на стержне вертикально. Он помещает лук между ног мальчика -- в лук заправлена стрела (охотничья, с обоюдоострым наконечником трех дюймов в длину и двух дюймов в основании), направленная мальчику в промежность, -- и нажимает на спуск. Стрела почему-то в мальчика не попадает. Я соображаю, что это, должно быть, какое-то испытание, и я -- следующий. Стою, не уклоняясь. Лучник говорит, что испытание я прошел и теперь стал одним из них. Мы жмем друг другу руки.

А там есть один, кто испытания не выдержал. Он больше кукла, нежели человек, и, похоже, у него снимается голова. Дальше мы становимся в ряд, один за другим, и нам показывают, как настроить наши мускулы так, чтобы мы стали единым телом. Дальше -- урок, которого я не понимаю, что-то про сбалансированность телодвижений. Мне хочется узнать, что же дальше, но я вернусь позже. Отмечаю для себя это место.

Смотрю вдоль прохода, немного похожего на аэропорт, и иду дальше. В конце и направо выхожу на площадь футов в шестьдесят по каждой стороне. С трех сторон -- белые каменные дома без окон и дверей. Лишь несколько щелей или круглых отверстий.

Эта площадь как-то связана с христианской религией. Я никого не вижу, но чувствую, что за мной наблюдают глаза. По стенам площади -- нечто напоминающее какие-то стеклянные орнаменты, но я не уверен, что они сделаны из стекла, да и ясного представления о том, на что они похожи, у меня нет.

Я выхожу с площади влево, и там есть некое место, вроде гостиной или приемной с растениями в горшках, и на кушетке сидят два человека, один из которых смутно похож на Жака Стерна, и я спрашиваю его, не Стерн ли его фамилия. Вокруг собираются остальные: у одного странное круглое и белое лицо, и улыбка, которая кажется нарисованной. Он держится со мной официально и желает мне представиться, но имени я не расслышал. Мне кажется, я должен вернуться в то место, где произошла моя связь и меня приняли.

Но я смотрю уже вдоль боковой улочки, и в отдалении там -- очень высокое здание... наверное, от семисот до тысячи футов в высоту, его окружают другие здания из какого-то красного камня. Оно выглядит очень чужим и величественным, и мне хочется взглянуть на эти высотные дома изнутри. Крыша -- в форме арки... как огромный сборный дом из гофрированного железа.

Я подхожу к желтой дубовой двери, толкаю ее... по обширному вестибюлю в большую залу. Но это все -- не внутри большого здания. Совсем не так высоко. Но все равно помещение довольно велико. Там ходят, занимаясь непонятными вещами, какие-то люди. На меня яростно бросается маленькая собачка и кусает за руку. Больно. Мне удается переместить челюсти собачки на другую маленькую собачку, жесткошерстную и черную.

Я сижу у круглой клетки... как в птичьем вольере зоопарка. В клетке -несколько человек, одетых в какие-то церемониальные костюмы. Они, как я понимаю, -- президиум. Рядом со мной на высоком табурете сидит крошечный мальчик, не больше фута ростом, но упитанный и с большой головой. Его лицо совершенно гладко, точно керамическое. Очень симпатичное и совершенное лицо. Он не шевелится и ничего не говорит. Я ухожу к двери, по-прежнему пытаясь отыскать внутренние помещения большого здания. Оборачиваясь, вижу мальчика четырех футов ростом с нечеловечески красивым лицом и в куртке из оленьей кожи... как фигура у меня на картине \"Волшебный розовый сад\".

Я увидел его лишь краем глаза, глянув через плечо. Заметил ли он? Не думаю. На самом деле, никто в этом месте не признал моего присутствия. Если не считать собачки. Миниатюрный мальчик или человек, сидевший рядом, могли быть и керамическими статуями. Никаких движений, они даже не мигали.

Я открываю дверь, ведущую в квадратную комнату-ящик приблизительно пятидесяти футов по каждой стороне на сорок футов. Стены и пол белые, но не как на Христианской площади, здесь они больше похожи на белое полированное дерево, и комната определенно сверху закрыта, в отличие от каменной площади, открытой сверху... хотя неба я так и не увидел. Эта деревянная комната напоминает сюрреалистические картины: скворечники и бегущие вдалеке фигуры. Раздается гудение, и комната резко становится угрожающей. Будто из стен на пружинах может что-то выпрыгнуть или помещение вдруг сожмется до размеров скворечника.

Я просыпаюсь, но это больше похоже на возвращение. В этом переживании у меня не было совершенно никакого ощущения сна. Он абсолютно реален. Я -там. Кроме этого, он определенно чужд мне, причем -- неприятным образом. У меня нет чувства, что я контролирую ситуацию, особенно -- на этих двух белых площадях. Обе сообщают мне о потенциальной опасности -непрогнозируемой опасности. Заметьте, что между улицами и личным домом нет никакой черты, -- все двери, кажется, открыты. Такая черта -- условность Планеты Земля и в этих местах неприменима.

Частные комнаты? Улицы? Что означают эти разграничения?

Больше не играю, но они поняли иногда животное больное в Папочке шумы тончают умирает и Пушистик с волной звук хороший мой разум прислушивался к тебе опускавшемуся утонуть. Я вызову полицию. Даже тело мальчика внесли. Он убьет океан, спасибо. Должно быть, нужны эти деньги. Подумай о ярмарке. Я в самом деле ахнул. Ожидать-то ты будешь. Смачивание мягким медленным дождичком просто не подходит жизни, и она выла, таким тонким на вид воем. Левая рука и запястье сразу же у меня в глазах. Таковы были его слова. Мы еще увидимся. Не ошибись в хватке в моем направлении.

Голубой раньше был моим любимым цветом. С тех пор, как я начал писать, он проявил себя самой трудной для работы краской. Голубой -- неволшебен. Он просто голубой: никаких нюансов, никаких протяженностей. Фигуры и лица редко появляются в голубой живописи. Просто голубым по бумаге -- вот и все. Очень редко мне с голубым везет. Ассоциация голубого с деньгами. Запасы голубых фишек. Прохладные далекие залы заседаний. Да еще и с мусором. Холодное голубое минеральное спокойствие. Быть может, голубой -- это количественный цвет.

Голубая картина, которую я только что закончил. Я ищу какого-то значения, какой-то жизни. А их нет. Голубая краска даже забивает трубу в раковине.

Я слышу голоса за дверью спальни -- она закрыта. Как убыстренные голоса на магнитофонной пленке. Открываю дверь cо своим \"тупорылым\" в руке. Там четверо или пятеро ребятишек с раскрашенными физиономиями и в костюмах Дня Всех Святых \"кошелек или жизнь\". Я уже слышу, как они болбочут в других комнатах. Свет в большой комнате не включается. Просыпаюсь. Здесь Билл, Джеймс и Брайон. Пересказываю сон.

-- Я услышал голоса за дверью. Наверное, просто иллюзия, но когда приоткрываю дверь, там стоят эти дети. -- Сейчас же один из детишек спускается по ступенькам в цокольный этаж, я показываю на него и говорю Джеймсу: -- Вон, взгляни. Довольно реальный, нет?

Захожу в ванную. На стульчаке сидит мальчик -- унитаз теперь в другом углу ванной, где вешалка для полотенец. Кажется, он не испражняется. Он говорит:

-- Я не хочу возвращаться к Смиту.

Этим детям лет по десять.

С Карлом Вайсснером(24) в Германии. Я спрашиваю:

-- Где мы находимся? В Германии? В Бельгии?

Там серый пляж... туманно-серая вода. Пляж -- примерно в пятнадцати футах ниже уровня улицы. Гнилые сваи. Я спускаюсь на пляж, он весь покрыт грубым серым щебнем.

Мы с Брайоном в Германии. Неким образом соединены боками. Щека к щеке. Реинкарнация Гитлера?

Моя комната нараспашку, все комнаты обыскивают какие-то агенты.

Я говорю:

-- Was machen Sie hier?(25)

Впервые заговорил по-немецки во сне?

Принимаю душ в небольшом немецком городке. Говорим о Тони Голландце. Люди смеются всему, что бы я ни сказал.

-- У Тони Голландца мартышка каждые два месяца, и он никогда предыдущую согнать не может, пока снова не начнет.

Пишу киносценарий о Голландце Шульце(26).

Я в Англии, разговариваю с рыжеволосым мальчиком, у которого смертельно-белое лицо, и с его спутником, которого не могу хорошо разглядеть. Они собираются во Францию. Я же -- в Лондоне, и меня подмывает поехать с ними. В конечном итоге, в моем гостиничном номере нет ничего, кроме синего чемодана. Тем не менее, я отворачиваюсь, а странное белое лицо мальчика ясно отпечатывается у меня в уме.

Ломка в Танжере. Я собираюсь показать Джеймсу \"самую кошмарную улицу в Танжере\". Имея в виду улицу гетто. Мы идем по улице к тому, что похоже на тупик. Однако в конце налево открывается узкий проход, приводящий нас в коридор. Не та улица, которую я ищу.

Я сворачиваю в комнату в одном конце коридора и вижу, что вошел в чей-то дом. Там молодой человек с рыжеватыми волосами, в коричневом пиджаке и брюках. Его лицо, если это можно так назвать, -- бледное, белого цвета с красными пятнами. Кажется, ни рта, ни носа, ни глаз нет. Лишь место, где могло быть лицо... очертания. Я извиняюсь. Он ничего не отвечает.

Поворачиваю обратно в коридор, вдоль дальней стены которого выстроились игральные автоматы китайского бильярда. Ни один из них не работает, да, на самом деле, ни одного и не видно. Там, кажется, света хватает лишь на то, чтобы осветить какой-то маленький участок... крошечный лоскуток света, окруженный тьмой. У меня было такое чувство в свой последний приезд в Танжер.

Весь город съежился до размеров отеля \"Минза\". Там остался единственный источник света. Ощущение модели, вроде кукольного домика -- не то чтобы действительные комнаты и мебель были маленькими по меркам того, кто стоит на освещенном участке, но маленькие по сравнению с окружающей чернотой.

Я ищу, где можно побриться. Я живу в комнатке-загончике с тремя кошками, там только ржавая раковина с краном холодной воды. Решаю побриться у Аллена Гинзберга, который живет чуть дальше по улице. Лабиринт улиц, комнат, коридоров, тупиков, дверных проемов, таких узких, что протискиваться нужно боком, огромных открытых дворов и залов. Решаю отнести двух кошек к Аллену -- его квартира состоит из одной ванны в маленькой комнатке. Я могу побриться над этой ванной. Оглядываюсь и вижу, что мои кошки изчезли. Заглядываю под ванну и вытаскиваю длинного, худого серого кота, но своих кошек найти не могу. Там дырка, что ли? Лучше б я их дома оставил.

Захожу в огромный зал без крыши, где стоят статуи и алтари -- все очень больших размеров. Снаружи -- двор, окруженный деревянными зданиями. Здесь природа зданий сдвигается и меняется. Французское влияние. Возникает узкая крутая улочка смутно парижского типа. Вижу дверной проем, выгравированный синим и пурпурным. Номер -- 62. Каменная клетка тупика. Шкафчик, из дыры в крышке которого выскакивает странная дубинка. Пытаюсь ее схватить, но она не дается. Ее приводят в движение колебания веса. Она примерно двух футов в длину, покрыта кричащей ацтекской мозаикой -пурпурные и оранжевые, пурпурные и розовые краски, вроде отвратительной кожной болезни.

Я поворачиваюсь к небольшой открытой витрине, где лежит молоточек из блестящего металла, вроде нержавеющей стали. Там же -- другие предметы из такого же металла, которых я не могу вспомнить, поскольку их нельзя отнести ни к одной узнаваемой функции. У меня в мозгу просто нет места, чтобы разместить такие данные. Пытаюсь взять молоточек, в нем всего около шести дюймов, но он очень тяжелый и, как и дубинка, подвержен внезапным изменениям веса, поэтому если мне и удается приподнять его немного за рукоятку, вес неожиданно смещается из головки в рукоять. В тяжести молотка есть что-то очень неприятное, как и в том, как он выскакивает или выскальзывает у меня из руки.

Теперь здесь стоит человек, но я вижу только его голову и плечи, они очень крупные. Его лицо бледно. У него усы и очень ясные серые глаза. Похож на солдата времен Гражданской войны. Он что-то говорит, я его не понимаю.

Мальчик в плавательном бассейне... Турецкие бани. Мы с ним это делаем, затем я смотрю на панораму железнодорожных путей, и дневной солнечный свет растягивается вдаль. Могу ли я шагнуть прямо в этот район, идти все дальше и дальше и никогда не вернуться?

Беседую с Майклом Портманом и Тедом Морганом. Тед гораздо моложе, стройный. Мы разговариваем в кафетерии. Президент Эйзенхауэр, тоже намного моложе и стройнее, показывает мне вход в здание.

Мне нужно сложить вещи, а времени очень мало.

Вчера ночью -- очень странный кошмар. В моей постели -- мальчик. Лет пятнадцати, смуглый, с круглым лицом, довольно симпатичный, темные глаза. В руке он держит металлическую трубку примерно трех с половиной дюймов в длину и от половины до трех четвертей дюйма в диаметре, вроде зажигалки. На конце трубки -- короткий язычок пламени, как у миниатюрной горелки, и мальчик все время повторяет \"Масон!\" или \"Мачен!\" -- так, очевидно, называется этот инструмент, который, насколько мне известно, почему-то смертельно опасен, и мальчик грозит пустить этот \"Масон\" в ход против меня, и тогда мне конец. Вместе с тем, на его юном круглом лице -- ни единого признака угрозы. Кажется, он совсем голый, если не считать какой-то куртки для каратэ.

-- Масон! Масон! Масон! -- повторяет он снова и снова, а трубка вспыхивает.

Затем я просыпаюсь, мальчик растворяется, и за ним возникает призрачная фигура Пола Боулза, полностью одетого, в куртке и с галстуком... прозрачная... сквозь него я вижу стену.

Теперь уже полностью проснулся и чувствую, как по затылку у меня бегут мурашки. Что может означать этот \"Масон\"? Ну, есть Масон Хоффенберг(27)... (Город Духовок)... что напоминает мне о собственных тяготах. Но мальчик совсем не похож на Масона. Вообще не семитской наружности... скорее арабской или латиноамериканской.

Засыпаю снова, и сон продолжается, но уже без парализующего страха первого эпизода. Я вижу Билли, он очень маленький, но ходит, как взрослый, вся спина у него в гноящихся пустулах. Отец тоже здесь, и мы уводим Билли в другую комнату.

Теперь я стою в странной темной комнате, поднимаю руки и смотрюсь в зеркало, но не успевает мое отражение проясниться, как я падаю сквозь зеркало вниз по какой-то лестнице в какую-то кладовую.

На три часа назначена какая-то атака. Я ищу свой .45. Пистолеты мои -в шкафчике за кроватью, но там нет никакого замка. Я не уверен, кто собирается на нас нападать, да и кто такие \"мы\", тоже не знаю.

Снова просыпаюсь.

Язвы на спине у Билли? Помню, я жил с Джеком Андерсоном на Западной Двадцатой улице в Нью-Йорке. Ему приснился кошмар, он проснулся и бросился убегать от кого-то -- у того по всей спине были язвы, которые он пытался Джеку показать. Кто же это может быть?

Снова засыпаю.

Кажется, д-р Эйсслер, мой старый психоаналитик из Чикаго, читает лекцию. Мне не очень хочется тащиться туда на метро. Неужели нельзя ее как-то пропустить? Почему-то я обязан там присутствовать.

Снова просыпаюсь.

Последний эпизод: я в квартире. Там, наверное, комнат пять, все выходят в коридор. Вся постройка довольна дешева. У дверей -- кто-то похожий на старый мой портрет с какой-то книжной суперобложки. Но это почему-то Иэн. Я прошу его зайти, но он отвечает:

-- Я просто хотел отдать тебе вот это, -- и протягивает мне номер парижской \"Интернэшнл Геральд Трибьюн\". Я беру газету и иду по коридору к хозяйской спальне, где стоит шкафчик с пистолетами.

Что же касается \"Масона\", я прихожу к выводу, что нечто столь абсолютно необъяснимое обычно соотносится с какой-то будущей точкой пересечения.

Вчера ночью -- большая авиакатастрофа в аэропорту Канзас-Сити.