— Да, полностью. Я много об этом думала. Это было бы трусостью. Руперт, ты сказал что-нибудь Хильде?

— Нет. И не собираюсь. Так будет правильнее.

— Да. Правильнее. Хотя мне кажется… Руперт, но ведь все будет хорошо? Я не хочу причинять боль. Ни тебе, ни Хильде…

— Уверен, что никто не испытает боли, если, конечно, мы не позволим эмоциям сбить себя с ног. Сейчас все это имеет оттенок болезненности… и с этим ничего не сделать. Но никаких трагедий не будет, их просто не может быть. Мы ведь всегда любили друг друга, Морган. И хорошо знали друг друга…

— Надеюсь, что узнаем еще лучше.

— Я тоже на это надеюсь. Видишь ли, мне представляется, что наша цель не обойти любовь, а пройти сквозь нее и выйти к любви иной, подчиненной рассудку и лучше вписывающейся в реальность. На этом пути ничего плохого не будет.

— Руперт, ведь ты не считаешь, что это нечто мимолетное? Мне кажется… теперь, когда я вдруг увидела тебя по-новому… я уже не могла бы вернуться к прежнему… да, не смогла бы.

— Понимаю. Я тоже не смог бы. И я уверен, что все это не мимолетно. Давай признаем: это искренне и глубоко.

— Как правильно ты говоришь, что нужно не обойти, а пройти сквозь. Слава богу, что ты сохраняешь такое спокойствие. Увидев тебя, я сразу же поняла, что тебе это под силу. Руперт, давай уйдем отсюда, выйдем куда-нибудь на воздух. Мне почему-то немного не по себе в этой комнате. Давай пойдем в парк. Тебе не нужно ведь возвращаться в офис?

— Прямо сейчас — не обязательно. Да, давай пойдем в парк. У нас еще много времени.

Стулья скрипнули, и шаги затихли вдали. Саймон уже давно чувствовал, что плечо Джулиуса дрожит. Теперь он услышал тихий клокочущий звук. Засунув кулак в рот, Джулиус хохотал.

— Великолепно! — воскликнул он, падая с ящика на пол.

— Ш-ш-ш!

— Все в порядке, Саймон. Они ушли. Мы можем вылезать.

Он открыл дверь Роберта Адамса, и они вышли, моргая, в залитую светом комнату номер четырнадцать. Сев на один из освободившихся стульев, Джулиус продолжал, зажав рот платком, тихо постанывать от смеха. Саймон закрыл за собой аккуратно дверь и почистил костюм. Эмоции бурлили в нем, к горлу подкатывало что-то вроде тошноты. Он едва верил своим ушам. То, что сейчас происходило, было похоже на сон: ясный, отчетливый, но в то же время немыслимый. Морган и Руперт. В этом таилось что-то ужасное, угрожающее и чреватое страданием. С чувством неловкости он ощутил и нотку ревности. Руперт и Морган. Морган и Руперт.

— Но, Джулиус, как же вы могли знать?.. — спросил он, рухнув, как мешок, на второй стул.

— Пойдем к тебе в офис, — наконец успокоившись, сказал Джулиус. — Блестяще, нет, это просто блеск!

В маленьком офисе Саймона Джулиус занял единственное кресло. Саймон сел на свой стол.

— Джулиус, слушать этот разговор было ужасно. Это была просто дьявольская затея. Откуда вы знали, что Морган и Руперт там встретятся? И что все это значит? Они что, влюбились друг в друга?

— Для этого им понадобится еще, — Джулиус глянул на часы, — минут тридцать. — Он снова рассмеялся и, сняв очки, утирал льющиеся из глаз слезы. — Я обещал тебе грандиозный кукольный спектакль. Ну и как, ты доволен?

— Нет, — сказал Саймон. — Недоволен. И так ничего и не понимаю. Пожалуйста, объясните, что все это значит.

— Успокойся, малыш. Ничего плохого не будет. Как я уже говорил, это просто чары разгара лета с участием двух ослов.

— Но как вы все же узнали?..

— Нам было очень удобно, правда? Я не мог устоять перед искушением послушать этот разговор. Ведь он был неподражаемо высоколобым?

— Но как же вы… как они?..

— Детали значения не имеют, мой милый. Назови это, скажем, колдовством.

— Но ведь вы не могли устроите все это?

— Мое участие было ничтожным. Все остальное они доделают сами.

— Но они… Я видел, что они… Но я так и не понял, о чем они говорили.

— И я тебя за это не виню. Они и сами это не понимали.

— Что вы хотите сказать?

— Т-шш, нотой тише, ты уже начинаешь кричать. Видишь ли, каждый из них воображает, что возбудил в другом невиданную страсть. Каждый считает, что другой влюблен до потери сознания. И поэтому каждый не пятится прочь, а берет на себя инициативу. Оба галантно воображают, что защищают другого, руководят им. И в результате тщеславие и галантность заведут их далеко в дебри.

— Но почему они так думают? Как?..

— Тише, тише, голубчик. Любые уловки тут мало что значат, это могло бы произойти и само собой. Но когда они наконец поймут, в чем дело, если они вообще когда-нибудь это поймут, процесс окажется уже необратим. Они созрели до него, несомненно созрели.

— Джулиус, вы мне не объяснили. Например…

— Успокойся, разве все это не смешно? Как они оба мурлыкали и обхаживали друг друга, как полны были тактом, симпатией, сочувствием, пустыми галантерейными фразами. «Ты так рассудителен» и «мы должны пробиться к иной, высокой любви» и так далее и так далее. Они никогда не заговорят прямо, им не хватает необходимой для этого честности, и они оба так воспитанны. Подумай, в какую утонченную и возвышенную неразбериху они неизбежно влипнут!

— Но они любят друг друга…

— Разве такие существа могут любить? Ими движет совсем не любовь, а тщеславие. Каждый в восторге от того, что вдруг сделался предметом поклонения. Скорее всего, их любовь и всегда сводится только к этому.

— Но это неправильно! — выкрикнул Саймон, обхватив голову руками. — Мы не должны допустить это. А Хильда?.. а?..

— Не беспокойся. Когда придет время, я их расколдую. Всерьез никто не пострадает. Двое напыщенных самолюбцев станут печальнее и мудрее. Вот и все.

— Недопустимо так обманывать людей. И откуда вы знаете…

— Но они сами себя обманывают. И сейчас просто блаженствуют где-то там в парке.

— И все-таки я этого не потерплю, — выпалил Саймон. Смущенный и растерянный, он к тому же еще и ревновал. Представить себе, что Руперт и Морган… Нет, это все просто чудовищный кошмар. Его необходимо как-нибудь рассеять.

— И что же ты предлагаешь, любимый?

— Не знаю. Рассказать всем…

— Рассказать что? Нет, голубчик, теперь уже слишком поздно рассказывать, все зашло чересчур далеко. И Акселю, пожалуйста, не говори. Аксель в такой ситуации действовал бы топорно.

— Может, сейчас и необходима топорность.

— Но сам подумай! Каково будет этим двоим, если Аксель вдруг кинется открывать всем глаза и все перетряхивать? Представь себе только их унижение, их уязвленную гордость…

— Но им же не избежать уязвленной гордости. Вы только что сами сказали…

— Она будет уязвлена, но гораздо меньше. Кроме того, они хотя бы обретут опыт. И все разрешится вполне безболезненно. А сейчас любые разоблачения будут бессмысленны и непристойны. Нет уж, позволь им сыграть эту пьеску и станцевать этот вальс. Пусть они сами прокрутят все до конца. Потом их, конечно, щелкнет по носу, но в целом это пойдет им на пользу.

— Нельзя так играть людьми.

— А почему бы и не поучить их? Они-то считают себя достойными поучать. Руперт, во всяком случае, в этом не сомневается.

— И все равно непорядочно…

— Хватит об этом. Послушай, Саймон, ты поведал Акселю о тех событиях в моей квартире, когда ты был так прелестно освобожден от оков одежды?

— Нет.

— Молодец, ты хороший ученик. А значит, и о сегодняшней сценке ничего не расскажешь.

— Нет, расскажу. Я должен все рассказать Акселю. Сам я не понимаю, как поступить.

— Я объясню тебе. Но ты должен помалкивать, милый. Если ты что-нибудь скажешь Акселю…

— То что?

— Я сообщу ему об авансах, которые ты мне делал.

— Но я их не делал.

— Разве? — Чарующе улыбаясь, Джулиус основательнее уселся в кресле и, вытащив синий шелковый носовой платок, принялся тщательно протирать очки.

— Джулиус, вы прекрасно знаете…

— Что я знаю? Разве совсем недавно, когда мы с тобой были зрителями в ложе, ты не держал меня за руку?

— Но это вы держали меня за руку!

— А в чем тут разница?

Саймона охватила паника. Кровь бросилась в лицо, дыхание перехватило.

— Вы не можете сделать это… рассказать Акселю… это было бы…

— Ну разумеется, я ничего не расскажу. Но и ты промолчишь и не будешь ничего портить. Пораскинув умом, ты и сам поймешь, что так лучше. Не делай ложных шагов, милый Саймон. При желании я без труда уничтожу твои отношения с Акселем. Даже и врать не понадобится. Несколько шуток о твоем интересе ко мне — потому что ведь я тебе интересен, Саймон, и отрицать это ты не сумеешь — и все: этого будет достаточно. Несколько общих фраз, несколько ничего по сути не говорящих туманных намеков, и яд начнет действовать. И что смешнее всего, ты сам будешь этому помогать. Чувствуя себя виноватым, ты и вести себя будешь как виноватый. Ты ведь ужасно боишься, чтобы Аксель вдруг не увидел тебя всего лишь маленьким вертлявым попрыгунчиком. Еще бы! Он же чудовищный ревнивец.

У Саймона застучали зубы. С безошибочной точностью Джулиус прикоснулся к самой сердцевине его тайных страхов. Аксель действительно может в любой момент увидеть его жалким попрыгунчиком. Это было несправедливо, несправедливо, несправедливо. И каким же непрочным был его мир! Каким бесценно дорогим и каким хрупким.

— Тебе нужно понять, Саймон, что, как и в случае двух околдованных ослов, которых мы с тобой только что наблюдали, необходимо лишь запустить механизм — и дальше он работает уже самостоятельно.

— Хорошо, — прижимая ладони к горящим щекам, через силу выговорил Саймон. — Я ничего не скажу Акселю.

— Ты мудр, малыш. Можно, я дам тебе еще один совет? Мне вовсе не хочется разрушать твой душевный покой, но видеть тебя во власти иллюзий — горько. Люди эгоистичны, мой дорогой, и поэтому человеческая любовь коротка. Ты явно воображаешь, что твой роман с Акселем будет вечным а между тем только что готов был поверить, что малейшее подозрение уничтожит его. И боюсь, твои страхи оправданнее твоих надежд. Сейчас ты с радостью во всем подчиняешься Акселю, готов мириться и с его настроениями, и с тяжелым характером. Но человек не способен прожить без власти, так же как он не способен прожить без воды. Конечно, слабые нередко добиваются возможности управлять сильными, пуская в ход нытье, кислые мины или подспудную злость. Ты — в данный момент — предпочитаешь подчиняться. Но каждый раз, подчиняясь, ты это запоминаешь. И, скорее всего, наступит момент, когда жизнь Акселя превратится в сплошное страдание. Тогда постепенно баланс сил изменится. И тебе надоест быть любимой собачкой Акселя. Ты ведь вовсе не моногамен, мой милый Саймон. Ты скучаешь по своим приключениям, и сам знаешь, что это так. Придет день, когда тебе самому захочется играть роль Акселя по отношению к какому-нибудь малышу Саймону. С течением времени это приходит само собой и почти неизбежно в таких отношениях, как ваши. Перед тобой не долгие годы жизни в нерушимом браке, а серия любовных связей совершенно иного рода. Я вовсе не хочу огорчить тебя, я говорю это по доброте, чтобы потом, позже, ты меньше страдал от разочарования.

— Выйдите, — сказал Саймон.

— Аксель вскоре начнет толстеть. Ты задумывался об этом? Видел когда-нибудь фотографии его отца? Вскоре Аксель утратит эту так восхищающую тебя аскетическую худобу. Сможешь ли ты любить его, сделавшегося похожим на старенького плюшевого мишку?

— Выйдите!

Все с той же улыбкой Джулиус поднялся:

— Ну-ну, зачем же горячиться из-за того, что я говорю правду? Ты мне нравишься, Саймон. Я оценил тебя с того момента, когда ты сказал, что Таллису не следовало пожимать мне руку. Видя, как ты расстроен, я, конечно, сейчас уйду. У меня была мысль, что неплохо бы иметь тебя при себе в роли мальчика на посылках. Но, может, это и ни к чему. В чисто духовном плане я, как счастливчик Альфонс из той басни, всегда в центре событий. До свидания, мой милый, и помни, что свой хорошенький ротик ты должен держать на запоре.

Потрепав Саймона по щеке, Джулиус вышел, и дверь за ним закрылась.

Рывком соскочив со стола, Саймон уселся в кресло и схватил телефонную трубку. Подержал ее некоторое время в руке и потом тихо положил обратно на рычаг.

4

Руперт и Морган сидели на залитых солнцем ступенях Мемориала принца Альберта. Пройдя путь от Музея принца-регента, они только что пришли в парк.

Письмо Руперта было у Морган в кармане, и она то и дело дотрагивалась до него кончиками пальцев. С письмом ей было как-то легче, чем с самим Рупертом. Оно было уже таким знакомым. А сам Руперт чуть ли не приводил ее в столбняк, одновременно смущая и возбркдая, лишая дара речи и побуждая к излияниям. Держаться еетественно не удавалось, и она постепенно осознавала, как глубоко напугана сложившейся ситуацией. Страх был не просто беспричинно гложущим. Она боялась, потому что понимала, сколько поставлено на карту, потому что происходящее волновало, было и неожиданным, и совершенно необыкновенным. Ее смущал этот высокий крупный блондин с неуверенно извиняющейся, исполненной сочувствия улыбкой — такой незнакомой, что временами она совершенно не узнавала его лица. Все это было похоже на вторую, важную для обоих встречу с человеком, которого прежде видела лишь однажды, который, прощаясь в тот первый раз, неожиданно пылко поцеловал ее.

Руперт тоже явно не понимал, как держаться. Был, судя по всему, настроен на то, чтобы максимально ее успокоить, а совсем не на то, чтобы повторить вслух пламенные признания из своего письма. Атмосфера встревоженно-озабоченного внимания к настроению спутницы, естественно, не располагала его к каким-либо бурным признаниям. Но это поразительное письмо лежало у нее в кармане. Настал момент сказать, как глубоко я тебя люблю… Мне не под силу больше держаться роли преданного и всегда готового прийти на помощь друга… Так долго сдерживаемая необходимость приблизиться и узнать тебя лучше… Я так долго восхищался тобой… Время подскажет нам, как быть… И так далее и так далее, страницы, исписанные мелким, почти неразборчивым почерком Руперта, много вычеркиваний и торопливыми каракулями указанное места свидания в самом конце.

Не жалеет ли Руперт об этом письме? — думала Морган. Его смущение наводило на мысль, что так, пожалуй, и было. Но она понимала, что ни за что не задаст ему вопрос. То, что такой человек, как Руперт, написал это письмо — импульсивное, неосторожное, даже беспечно-необдуманное, — было и в самом деле чем-то из ряда вон выходящим. И все-таки с первой минуты Морган была в упоении оттого, что глубокомысленный, сдержанный муж сестры прислал ей это безоглядное восторженное признание. Значит, сюрпризы все-таки бывают. Она вспомнила слова Джулиуса о потаенной стороне жизни Руперта, о его мятущейся душе, глубоко спрятанной тоске, безудержных горьких слезах. Теперь она прикоснулась ко всему этому, хотя, может, всего на одну минуту. Сожалея и тут же готовясь к худшему, она прикидывала, не попросит ли Руперт помочь ему снова натянуть на лицо привычную маску. Но ведь в любом случае эту маску уже не приклеить. Теперь я узнала его гораздо ближе, думала Морган. Руперт нуждается во мне. Мы связаны навеки.

О Хильде в письме говорилось лишь косвенно. У нас обоих есть свои обязательства. Да, правда, есть еще Таллис. Внезапно Морган осознала, что всегда бессознательно надеялась, что именно Руперт поможет ей разобраться в ее чувствах к Таллису. Но она и представить себе не могла, что эта помощь придет таким образом. Раздумывая все утро над письмом Руперта, и до визита Джулиуса, и после, она поняла, что всегда чувствовала себя естественнее с Рупертом, чем с Таллисом или Джулиусом. Таллис был ее странной выдумкой, Джулиус — прекрасной, но случайно вторгшейся в ее жизнь разрушительной силой. Что же касается Руперта, то его мужские, интеллектуальные, личностные свойства были созвучны ей, он был человеком, по-настоящему глубоко ее интересовавшим, и тем, с кем она могла разговаривать. Руперт мог бы сделать ее счастливой.

Невыполнимость этого заставила ее огорченно спуститься с небес на землю. Да, она была глубоко взволнована, но и серьезно напугана. В голове не укладывалось, что она разрушает гармонию брака Хильды. И все-таки вот оно: перед ней отчетливо вырисовывается ситуация, угрожающая любимой сестре. Хильда не должна этого знать. Если суждена боль, ее должны вынести они с Рупертом. С чувством, похожим на радость, она поняла, что сумеет справиться. Заслонит Хильду, всегда делившую с ней все напасти. Встав рядом с Рупертом, поможет ему одолеть снедающую его печаль, сохранит тайну его мук и своим терпением сгладит неистовость его любви. И решимость взяться за эту опасную и трудную работу даст ей то, что, пусть и не очень-то доверяя себе, она незыблемо верит в мудрость его ума.

— Я доверяю твоей мудрости. Доверяю ей и доверяю тебе.

— Ты уже доказала мне свое доверие. Надеюсь, что смогу оказаться достойным его, — сказал Руперт.

— Хильда не должна знать.

Глядя на солнце, Руперт хмурился.

— Обманы мне ненавистны…

— Я знаю. Но это великодушнее. Как можно сказать ей такое?

— Хорошо, пусть это пока будет нашей тайной, — согласился, подумав, Руперт.

— Да-да.

Разговор был безумно труден для Морган. Она с большой осторожностью отбирала слова и фразы и видела, что Руперт поступал так же. С каким-то болезненным удовольствием она оттягивала момент, когда наконец возьмет его за руку.

— Руперт, — сказала она. — Я думаю, ты очень правильно оценил ситуацию, когда говорил о необходимости пройти сквозь, а не бежать прочь. Мы ведь и раньше всегда любили друг друга, правда?

Щитком из ладони Руперт прикрыл глаза. Во всех движениях сквозила неуверенность, опаска.

— Да, — выговорил он наконец.

— Значит, случившееся вовсе не так неожиданно и странно. Конечно, наши отношения стали другими, должны стать другими. Конечно, ты, я думаю… и смущен, и расстроен. Но если мы поймем, что хотим продолжать общаться, не станут ли новые встречи естественным продолжением старой дрркбы? Не правильнее ли всего взглянуть на это так? И если мы сохраним крепость духа и будем всерьез заботиться друг о друге, не поведет ли нас это продолжение по правильному пути?

— Я восхищаюсь твоей уверенностью и твоим здравомыслием…

— Ты знаешь, мне кажется, это должно было случиться, это уже вызревало.

— Не уверен, что я ощущаю это именно так. Но, как уже сказал, ощущаю серьезность и глубину и не подозреваю тут случайный всплеск безумия.

— Конечно, все это глубокие чувства, Руперт. Ведь речь идет о тебе, так разве это может быть иначе?

— Ну что же, думаю, мы должны… справиться с бурей.

— Ты такой озабоченный, Руперт, такой печальный. Встряхнись, дорогой. Мы с тобой будем регулярно видеться. Постепенно лучше узнаем друг друга. Оба мы люди рациональные. Не волнуйся, и я тогда тоже не буду волноваться.

— Я надеюсь, что все это… будет не слишком болезненно для тебя.

— Как трогательно ты обо мне заботишься, мой дорогой. Нет. Это будет болезненно для тебя. Но мы вместе выдержим эту боль.

— Мне тяжко хранить это в тайне от Хильды, но я понимаю: другого выхода нет. Ты говорила что-нибудь Таллису?

— Ну разумеется, нет! Это совсем не касается Таллиса.

— Нет, дорогая, по-моему, в каком-то смысле…

— Я не согласна. Ведь ничего не произойдет. Это наша с тобой забота, Руперт, только наша, твоя и моя.

— Не понимаю, освободилась ли ты от Таллиса… я имею в виду — эмоционально.

Для него это важно, подумала Морган. Надо его успокоить.

— Да, — сказала она. — Думаю, это так. Кое-что продолжает меня тяготить. Но из дебрей я все же выбралась. — Выбралась ли? — подумала она. Сейчас ей было понятно только одно: необходимо полностью сосредоточиться на Руперте.

— Все это так сложно, — со вздохом сказал Руперт. — Ты сильнее меня. Женщины часто оказываются сильнее в такие минуты. Тебе дано ясно мыслить, ты спокойна. А я все беспокоюсь о тебе. Боюсь, что мои действия причинят тебе еще худшую боль. Представь себя на моем месте.

— Но, дорогой мой, я как раз делаю это с легкостью. Отчетливо вижу все: замешательство, муки совести, боль. Но решив — пользуясь твоими словами — выстоять в бурю, мы должны просто доверять друг другу и ждать, чтобы время и наша взаимная нежность помогли нам построить глубокие отношения, те, что останутся с нами навсегда. Мы оба хотим этого, да, Руперт?

— Я хочу. Но возможно ли это?

— Твое смирение так трогательно. Ты что же, думаешь, что я сбегу и брошу тебя? Нет, все, что мы задумаем, осуществимо.

Повернувшись вполоборота и все еще прикрывая глаза щитком ладони, Руперт внимательно посмотрел на нее:

— Я так не хочу причинять тебе боль. Ты не боишься, что мы играем с огнем?

— Огонь — жизненная стихия.

— Твоя храбрость, Морган, феноменальна.

— Твоя тоже, мой дорогой.

— Послушай, мне пора возвращаться в офис. И я должен все обдумать.

— Ты не додумаешься до того, что мы должны все забыть, не видеться и так далее?

— Нет.

— Когда мы увидимся снова? Скоро?

Они спускались по ступенькам, выходящим в сторону Хай-стрит.

— И все-таки… — сказал Руперт. — Мне никак не избавиться от беспокойства. Во всем этом есть что-то странное. Я не хочу, чтобы ты испытывала такое чудовищное напряжение.

— Думаю, что уж если ты его вынесешь, то я вынесу его и подавно. Ну, когда? Пообедаем завтра днем?

— Завтра днем я обедаю с Хильдой.

Повисло молчание. Они вышли на улицу, и Руперт сделал знак, подзывая такси.

— Позвони мне в офис. Но не сегодня.

— Завтра утром.

— Хорошо.

Такси остановилось возле них.

— Можно доехать с тобой до Уайтхолла? — спросила Морган.

— Нет. Прости. Но лучше не надо.

Залитые солнцем, они стояли возле такси, оба скованные, с опущенными вдоль тела руками. Разноцветные тени текли мимо них толпой. Почти невыносимое физическое напряжение владело Морган. Страстно хотелось нырнуть в такси, сжать Руперта в объятиях, утешить. В его хмуром взгляде сквозила боль.

— Пожалуйста, в Уайтхолл, — сказал он, нагнувшись к шоферу.

— О, Руперт. — Ей вдруг сделалось до жути одиноко. Она не хотела вот так отпустить его, страшилась наваливавшихся на нее чувств. Необходимость расставаться ужасала. Всматриваясь в его лицо, она чуть не плакала.

— Прости. — Руперт сел в такси и захлопнул дверцу. Такси отъехало.

Что со мной происходит? — пыталась сообразить застывшая на краю тротуара Морган. Вдруг подчинившись внезапному импульсу, она остановила ехавшее следом такси и дала адрес Таллиса.

5

— Коробок сломан. Смотри, просто смят. Ты небось сел на него.

— Я на него не садился.

— Наверняка сел. Вчера он был целым.

— В мире, изнемогающем от грехов и страдания, ты оплакиваешь сломанные спичечные коробки.

— Мне очень плохо.

— Мне тоже.

— Опять донимает эта проклятая боль в бедре.

— Ты вроде бы говорил, что она донимает тебя постоянно.

— Да, постоянно! Но иногда сильнее, чем обычно.

— Я не могу разобрать ни слова. Почему ты не вставишь себе, наконец, зубы?!

— А почему, если на то пошло, ты не бреешься? Лицо покрыто гадостью, вроде той, что растет иногда у дерева на стволе…

— Ты тоже мог бы побриться.

— …на эту штуку, которую почему-то счищаешь подошвой, а потом думаешь: лучше бы не счищал.

— Или отпусти бороду, или брейся.

— Я старая развалина, которую давным-давно отвергло общество и вот-вот уничтожит сама природа. Стою уже одной ногой в могиле, если, конечно, допустить, что я вообще еще стою. Возиться с бритьем мне незачем. Я-то ведь не общаюсь с членами парламента. Этот парень, что приходил вчера, он что, действительно член парламента?

— Тот, что интересовался комитетом по жилищному проекту? Да.

— Не удивительно, что Англия пошла ко дну.

— Мне нужно пойти подготовить лекцию.

— Почему бы тебе не делать что-нибудь полезное?

— Преподавание приносит пользу.

— Образование для взрослых! Тешишь взрослых младенцев, вот и все.

— У нас бывают очень интересные дискуссии. Заходи как-нибудь, послушаешь.

— Если б я вдруг пришел, тебя стошнило бы. И вообще я перехожу на постельный режим. И ты, сынок, будешь выносить за мной судно, а не сочинять байки о Марше Джарроу и Всеобщей забастовке.

— Делай то, что рекомендуют тебе врачи, папа, и будешь в отличном здравии. В больнице ведь, как ты видишь, оказалось совсем не страшно. В рентгеновском кабинете с тобой были очень любезны.

— Нет, не любезны. Да, я туда дотащился. И один щенок в белом халате назвал меня дедулей.

— Ему хотелось, чтобы ты чувствовал себя, как дома.

— Я чуть не плюнул на него. Дедуля! Вот они — нынешние стандарты Министерства здравоохранения. Когда я был молод, врачи знали свое место.

— Когда ты был молод, врачи тебе были не по карману.

— Не начинай все сначала. Кругом прогнившая олигархия, а заправляют всем бандиты. И ничто не меняется к лучшему.

— Успокойся, папочка. Ты ляжешь в больницу, и тебя там прооперируют. Операции по поводу артрита делают теперь очень хорошо. И боли прекратятся.

— Эк ты распелся об операции! А может, я предпочитаю боль. И в любом случае решать мне.

— Прекрасно. Но тогда не жалуйся.

— Кто жалуется? Тяв-тяв-тяв. Почему бы тебе не оставить меня в покое?

— Хорошо, я оставлю тебя в покое, и прямо сейчас.

— Идешь заниматься своей ерундой, когда я лежу здесь и умираю.

— Заткнись, папа. Встань, ради Христа, побрейся и иди кормить голубей.

— Не желаю кормить этих чертовых голубей. И ко мне должен прийти новый доктор. Тебе на это наплевать, конечно.

— Ах да, я и забыл. Каков он?

— Недоносок.

— Хочешь, чтоб я остался, пока он не придет?

— Хочу, чтобы ты пошел к черту.

Леонард сидел на кровати. Глаза горели, беззубый рот то всасывался, то выпирал, словно стараясь наконец ускользнуть от челюстей. На нем была севшая изношенная голубая рубашка и ветхий лоснящийся жилет, на котором осталась всего одна пуговица. Ворот рубашки был туго застегнут булавкой, и сдавленное тело нависало над ней, как творожная глыба. Венчик серебряных волос пушился вокруг лысинки-тонзуры, и казалось, будто на голове Леонарда корона из мыльной пены. Таллис вышел, со стуком захлопнув дверь, потом открыл ее, закрыл снова, уже спокойнее, и пошел вниз. Был еще один жаркий день.

Нижнюю комнату, в которой прежде хранились вещи Морган, он сдал. Теперь там стояли диван-кровать с настоящим матрацем, комод, два стула и вешалка для одежды. Кроме того, Таллис пообещал жильцу ковер. Жилец был сикх и водил лондонский автобус. Тюрбан сикха снова и снова вызывал бурные дискуссии на расположенной неподалеку автостанции. Но сикх был исполнен собственного достоинства, молчалив, упрям, и тюрбан до сих пор продолжал красоваться у него на голове. Жил сикх одиноко, и радио было, судя по всему, единственным его товарищем. Встать между ними Таллис не мог. Вот и сейчас радио было включено, и из него неслась старомодная мелодия со словами:



Солнце надело шляпу —
Гей-гей-гей-гей ура!
Солнце надело шляпу,
Выходит оно со двора.



В кухне стоял запах гнили. Трудно было понять, от чего он исходит. Нужно избавиться наконец от этих молочных бутылок, подумал Таллис. В некоторых из них образовались странные сгустки, напоминающие заспиртованные в пробирках человеческие органы. Вытащить эти сгустки было очень трудно. Когда он пытался в последний раз, засорилась раковина.

Таллис со стуком захлопнул кухонную дверь, и сразу же масса предметов посыпалась с полок. Некоторые мгновенно обрели способность к передвижению и шустро покатились ему под ноги. Он отшвырнул их, и они взвизгнули, но не от боли, а от смеха. Едкий запах смешался с теми, что уже наполняли кухню.

Не чувствуя себя в силах заняться бутылками, он сел к столу, где на расстеленных газетах лежали его книги и тетради. Машинально опустил голову на стол, потом сразу же поднял ее.



Солнце надело шляпу —
Гей-гей-гей-гей, ура…



Таллис сумел найти дополнительные вечерние занятия, и это давало пять гиней в неделю, но курсы помещались за Гринфордом, и дорога туда и обратно обходилась ему в десять шиллингов. К тому же эти занятия приходились как раз на тот день, когда обычно собиралась подкомиссия по вопросам жилищного строительства, и перенести то или другое пока не удавалось. Кроме того, новая группа хотела заниматься историей профсоюзного движения в Европе — вопрос, сведения по которому были у Таллиса достаточно отрывочными и поверхностными. А среди слушателей было два молчаливо пофыркивающих субъекта откуда-то из Центральной Европы, почти несомненно осведомленных гораздо лучше, чем он. Все это нужно было как-то уладить.

Как чудовищно не хватает его работе размеренности и упорядоченности, подумал он. А думать в последнее время уже и просто не удается. Покой, необходимый для течения мыслей, напрочь исчез из жизни. Все сводится к какому-то сшиванию на скорую руку и наложению заплат, к попыткам обойтись хоть как-то пригодными полуфабрикатами и избежать явного позора. Вздохнув, он потянулся к «Geschichte und Klassenbewustsein». Шум проезжающего по улице транспорта ровно гудел в ушах. Зловонная духота Ноттинг-хилла давила на крышу, давила на голову. Он представил себе, каково сейчас в поле. В поле, среди высокой свежей зеленой травы и маленьких вьюнков-цветочков, он лежал, распластавшись, вдыхая запахи мха и влажной земли, а рядом лежала его сестра.

— Таллис!

Таллис проснулся. Рядом стояла Морган.

В небесно-голубом льняном костюме и белой блузке, она лучилась энергией. Щеки горели от солнца. Войдя, она закрыла за собой дверь. Таллис попробовал встать, беспорядочно сдвинул книги и чуть не упал со стула.

— Ты спишь днем. А я-то считала, что у тебя масса дел.

— У меня масса дел, — сказал Таллис. — Садись вот сюда.

— Нет уж, спасибо, только не сюда. Здесь жутко пахнет.

— Да, нужно прибраться.

— А уборщицу завести ты не можешь?

— Нет.

— Ну и видок же у тебя! Почему ты не бреешься? Щетина на лице кажется седой, но, может быть, это просто грязь? И что это за дурацкая грязно-белая тряпка на шее? Носи или приличный галстук, или рубашку с открытым воротом. И уж если ты хочешь закатывать рукава, то закатывай их аккуратно, а то они смотрятся прямо как старый тряпочный мешок.

— А ты выглядишь потрясающе, — сказал Таллис. — От тебя веет цветами, полями и всем, что растет за городом.

— Экое у тебя поэтическое настроение.

Ее присутствие вызвало в Таллисе вспышку спонтанной радости. На этот раз ему не стало дурно. Он просто безумно, как щенок, обрадовался.

— Господи, как я рад, Морган. Видеть тебя — такое блаженство.

— Не надо такой патетики. Питер дома?

— Нет, он пошел повидаться с Хильдой.

— А что это за мерзкий шум?

— Радио сикха.

— У меня тут письмо для Питера. Я написала его в такси.

— О!

— Передашь ему? — Да.

— Ты какой-то обескураженный.

— Разве ты пришла не ко мне? — спросил Таллис. И тут же умоляюще добавил: — Сядь, пожалуйста. Не стой так, словно ты сейчас уйдешь.

— В твоей помойке есть хоть одна чистая газета?

— Вот. Сегодняшний «Дейли Уоркер».

Аккуратно расстелив газету, Морган села. Таллис устроился напротив и не сводил с нее глаз.

— Так не забудешь передать письмо?

— Нет.

— Прекрасно. Надеюсь, ты не ревнуешь?

— Ты не готова так, как надо, позаботиться о Питере, и поэтому я просил тебя не заигрывать с ним.

— А кто говорит, что я не могу о нем позаботиться?

— Ты не способна на это! — воскликнул Таллис. — У тебя нет ни времени, ни чувства ответственности.

— Какие строгости!

— Питер влюблен в тебя.

— Значит, ты все же ревнуешь!

— Хорошо, черт возьми, да, ревную.

— А совмещать проповеди и ревность немыслимо.

— Почему? Я отлично знаю, что ты дико безответственна. И теперь пишешь ему, скорее всего, любовные письма.

— Если б ты только слышал свой тон! — вскинулась Морган. — Так вот же: я не пишу ему любовных писем. От тебя можно спятить! Прочти письмо. Оно не заклеено.

— Я не хочу его читать. Оно меня не касается.

— Приятно, что ты сознаешь это. Хорошо, я прочитаю его вслух.

Вытащив из конверта письмо, Морган прочла:


«Милый Питер,
пишу совсем коротко, чтобы ты знал, что я на некоторое время уезжаю из Лондона, и не пытался со мной связаться. Поиски работы заставляют меня поехать в Оксфорд и еще в целый ряд мест. Как только вернусь, сразу дам знать. Будь хорошим мальчиком. Посылаю тебе самый нежный привет.
Морган».


— Ну как, это любовное письмо?

— Нет, лживое.

— Что ты хочешь сказать?

— Все в нем неправда. Ты не едешь в Оксфорд и еще в целый ряд мест. Я прав?

Морган вложила письмо в конверт. Затем с раздраженным возгласом разорвала его на кусочки. Бросила обрывки на стол и взглянула на Таллиса:

— С тобой невыносимо трудно.

— Я люблю тебя, — сказал Таллис.

— Оставь этот бред слабоумного. Кстати, я ведь пришла к тебе, дело было не только в письме Питеру.

— Я так рад! Хочешь чаю?

— Нет. Я поняла, что хочу получить развод, и как можно скорее.

В ответ Таллис молча взглянул на нее. Потом повернулся к газовой плите.

— Ради всего святого, что ты там делаешь? — спросила Морган.

— Ставлю чайник. Думаю, мы все же выпьем чаю. Морган зажгла сигарету.

— А как же твоя программа свободы и чистой любви ко всем?

— Скорее всего, остается в силе. Но, видишь ли, теперь я вдруг обрела возможность думать и принимать решения. И сумела во всем разобраться. Не возражаешь, если мы разведемся по статье «нарушение супружеской верности»?

— Да, — сказал Таллис, вытряхивая старую заварку.

— Что значит «да»?

— Я не хочу разводиться. И Джулиус едва ли согласится подыграть тебе.

— Почему ты так думаешь? Он согласится. Таллис, ты ведь не будешь настолько низок, чтобы отказать мне в разводе?

— С кем ты познакомилась? — Взяв грязную чашку, Таллис сунул ее под кран.

— Не понимаю, о чем ты.

— Ты хочешь свободы ради кого-то. Эта единственная причина, заставившая тебя вдруг во всем разобраться. Кто он?

— Таллис, не будь идиотом. Просто я размышляла. И найденное решение вполне естественно. Разве не так?

— Нет. Я тоже поразмышлял. Ты сейчас слишком взвинчена, чтобы решать что бы то ни было. Обожди год.