* * *
Аресты шли один за другим. Тюрьма Тампль вскоре оказалась настолько переполненной, что многих пришлось перераспределить по другим тюрьмам. Допросы велись по двум направлениям: одни происходили в полиции и осуществлялись Дюбуа и Демаре, другие производились Тюрьо, членом трибунала по уголовным делам.
Префект полиции Луи Дюбуа раньше работал прокурором в Шатле: он прекрасно владел искусством вытягивать признания у обвиняемых. Выглядел он вполне интеллигентно и действовал соответствующими методами. Его тихий голос не пугал, а мягкие манеры способствовали установлению почти доверительных отношений. Он поклялся государственному советнику Реалю, что докопается до мельчайших деталей заговора, и он собирался сдержать данное слово. Примерно таким же образом действовал и Пьер-Мари Демаре, бывший священник, а ныне начальник бюро секретной полиции, походивший на тюремщика, заботливо подкармливающего заключенного, приговоренного назавтра к смертной казни.
Тюрьо был человеком иного склада: ему больше по нраву были методы революционного трибунала времен Террора. Такие люди не знали ни пощады, ни жалости. Про них говорили, что они сделаны из железа, и они, по сути, таковыми и были.
Каждый вечер государственный советник Реаль приносил Наполеону протоколы допросов арестованных заговорщиков. Тот нервничал: ему срочно нужно было либо верное доказательство вины Моро, либо его признание. И генерал вроде бы сделал его в длинном письме, написанном первому консулу 8 марта, то есть на девятый день после того, как был арестован Пишегрю. В этом письме генерал излагал мотивы, по которым он решил встретиться с Пишегрю, и всю историю их взаимоотношений. Главной целью встречи он называл желание удалить бывшего боевого товарища из списков эмигрантов. Далее он писал:
«Что касается нынешнего заговора, то могу вас уверить, что я далек от того, чтобы принимать в нем хоть малейшее участие. Я даже не понимаю, как горстка людей может надеяться сменить правительство и восстановить на троне семейство, которое не смогли вернуть усилия всей Европы и многолетняя гражданская война. Уверяю вас, генерал, что все предложения, которые мне были сделаны, я отклонил, как совершенно безумные».
В заключение Моро заявлял:
«Доносы противны моему характеру: я сурово осуждаю их, особенно если они направлены на людей, к которым испытываешь старинные чувства признательности и дружбы».
Эта последняя фраза, по сути, являлась формальным признанием того, что названные выше предложения ему делал Пишегрю. Благородный Моро даже не заметил, что, осуждая доносы, сам фактически стал доносчиком.
Реакция первого консула на это послание была крайне сухой. На полях письма он размашисто написал:
«Присоедините письмо Моро к документам следствия».
Американский историк Вильям Миллиган Слоон дает этому письму Моро следующую оценку:
«Моро обратился к Бонапарту с письмом. Оно с некоторой натяжкой могло быть истолковано в смысле сознания виновности и было представлено в суд в качестве компрометирующего доказательства. Письмо это произвело глубокое впечатление, хотя в нем, собственно говоря, и не содержалось никаких самообвинений».
Историк А.З. Манфред по этому поводу более категоричен:
«Сторонникам оппозиции и самому себе Моро этим письмом, которое постарались сделать известным, нанес большой моральный урон».
Конечно же, письмо генерала Моро к первому консулу было конфиденциальным. Но можно ли обвинять Наполеона, передавшего откровения генерала в руки следствия, в отсутствии благородства? Вряд ли. Наполеон уже давно не был частным лицом. Он был главой государства и имел соответствующие обязанности. Если бы письмо было написано парой недель раньше, оно имело бы совершенно иной резонанс. Но теперь борьба с заговорщиками была в самом разгаре. Уже были даны показания, свидетельствующие о встрече Моро с Кадудалем и Пишегрю. Вот, например, что показал генерал Ляжоле на своем первом допросе 16 февраля, то есть за три недели до написания этого письма:
– Я виделся с Моро несколько раз прошлым летом. Он показался мне заинтересованным во встрече с Пишегрю. Я взялся организовать ее. Я поехал в Лондон, где переговорил с Пишегрю. Мы затронули тему Моро. Пишегрю тоже был заинтересован во встрече и сказал, что готов ради этого выехать из Англии. Через две недели представился случай, и мы им воспользовались. Первая встреча состоялась на бульваре де ля Мадлен. Две другие происходили в доме Моро на улице Анжу-Сент-Онорэ. Лично я на этих встречах не присутствовал.
На втором допросе Ляжоле подтвердил все свои признания и добавил, что в Англии виделся с Пишегрю в его имении Брэмптон близ Лондона. Там же он якобы видел и младшего брата казненного короля графа д\'Артуа, который шепнул ему: «Если наши два генерала сумеют договориться, я не замедлю выехать во Францию».
По словам Ляжоле, он прожил у Пишегрю 15 дней. Потом они погрузились на английский корабль и высадились в Бивилле. Их было семь человек: Пишегрю все звали Шарль, Рюзийона – он явно был военным – все звали Майор, еще с ними были некие Лемэр и Ришмон, а также люди, которых Ляжоле не знал.
По поводу последней встречи двух прославленных генералов в Париже Ляжоле констатировал: «Вернувшись, Пишегрю выглядел очень недовольным. Говоря о Моро, он мне сказал: \"Похоже, что у него полно амбиций и он хочет править сам. Отлично! Желаю ему успехов, но, на мой взгляд, он не в состоянии управлять Францией и в течение трех месяцев\"».
Больше о встречах Моро и Пишегрю он ничего не знал. Про Жоржа Кадудаля Ляжоле рассказал следующее: тот имел целью восстановление монархии во Франции, его люди собирались в Париже и Пикардии. Для достижения своей цели он хотел устранить первого консула. Для встречи с генералом Моро он сначала вышел на некоего Вильнёва, который был дружен с секретарем Моро Френьером. Но ответ Моро был однозначным: генерал не любил Наполеона, но никогда и мысли не имел участвовать в покушении на его жизнь.
Информацию, полученную от Ляжоле, дополнил арестованный Роллан, который, как оказалось, вез генерала Пишегрю на встречу с Моро. Вот показания «По пути обратно Пишегрю сказал, что планы Моро отличаются от того, что предполагалось. Они не договорились. Моро сказал, что не может встать во главе какого-либо движения, направленного на восстановление власти Бурбонов. «У них все равно ничего не получится» – вот его точные слова. В любом случае он отказался брать на себя какие-либо письменные обязательства».
Роллан сидел, обхватив руками колени и покачиваясь из стороны в сторону. Необходимость доносить на других людей ему явно была неприятна, но другого выхода у него не было. Немного подумав, он добавил, что Моро, хоть и не согласился встать во главе движения, но признал, что, если Пишегрю удастся «убрать» первого консула, то он употребит свое влияние в Сенате, чтобы защитить Пишегрю и его сторонников. По словам Роллана, Моро заявил, что его дальнейший образ действий будет зависеть от общественного мнения Франции.
Показания генерала Ляжоле и Роллана накладывались на показания адъютанта Кадудаля Буве де Лозье, и все они так или иначе подтверждали факт того, что Моро встречался с главарем заговорщиков. Было очевидно, что Моро не желал принимать участие в роялистском заговоре, но был расположен понаблюдать, как они сами расправятся с ненавистным ему первым консулом.
Агент Бурбонов Фош-Борель, давая показания, боялся лишь одно. Он боялся, что у Моро при обыске нашли письмо графа Прованского (среднего брата казненного Людовика XVI и будущего Людовика XVIII), которое он, Фош-Борель, неосторожно оставил у генерала. Но Моро сам нашел способ успокоить Фош-Бореля. Однажды охранник тюрьмы Тампль, которому Фош-Борель сказал, что из любопытства хочет посмотреть на знаменитого генерала Моро, сообщил, что тот прогуливается в коридоре. Фош-Борель тут же воспользовался этой возможностью и тоже вышел из камеры.
«У нас есть лишь минута, – шепнул ему Моро. – Вы можете быть спокойны по поводу бумаги, которую вы оставили у меня когда-то. На допросах о вас мне не задали ни одного вопроса. Но, черт возьми, что за демон вселился во всех вас, заставив, словно сумасшедших, заявиться во Францию на свою погибель? И на мою тоже… Не знаю, чем все это закончится».
После этого Фош-Борель, более уверенный в себе, стал писать одно письмо за другим, требуя для себя свободы. Он обращался к самым влиятельным людям. Ответ всегда был один и тот же:
«Месье Фош-Борель слишком важный заключенный, чтобы выпускать его на свободу в нынешних обстоятельствах».
Да он и не мог быть иным, ведь сам Наполеон как-то сказал о Фош-Бореле: «Если мы выпустим его на свободу сегодня, завтра он начнет плести новые интриги против меня, а послезавтра его опять придется сажать в тюрьму Тампль. А раз он уже там, так пусть там и остается».
Как-то утром директор тюрьмы Тампль Фоконнье предложил Фош-Борелю выйти в тюремный двор. Там как раз прогуливался Моро. Сделано это было явно не случайно, и всегда осторожный Фош-Борель на всякий случай сделал вид, что не узнал генерала. Когда Моро прошел мимо, Фоконнье спросил:
– Вы узнали этого господина?
– Нет, а кто это?
– Это генерал Моро.
– Как! – воскликнул Фош-Борель, разыгрывая удивление. – Это и есть тот самый знаменитый генерал Моро?
Он даже повернулся, чтобы лучше рассмотреть объект разговора.
– Я думал, он выглядит иначе.
Полицейская провокация не удалась, но это ничего не изменило в судьбе арестованного генерала.
* * *
Поведение Кадудаля коренным образом отличалась от поведения других участников заговора. Он четко говорил о своих целях в Париже, на все вопросы отвечал коротко и ясно, но старался никого случайно не подвести и не предать. На вопрос о дате своего приезда во Францию он ответил:
– Это было пять или шесть месяцев тому назад. Не помню точно.
– Какова была ваша цель в Париже?
– Напасть на первого консула.
– С кинжалом в руке?
– Нет. С таким же оружием, как и у его эскорта.
– Объясните подробнее.
– Я посчитал, что при Бонапарте всегда находится порядка 30 охранников. Чтобы все было по-честному, я набрал 29 единомышленников. Я хотел натянуть через дорогу веревку, чтобы заставить эскорт остановиться. Потом все зависело бы от нашей храбрости и удачи.
– Кто прислал вас во Францию?
– Принцы крови, чтобы восстановить во Франции монархию. Один из них приехал бы, если бы я сообщил ему, что все прошло удачно.
– У кого вы останавливались в Париже?
– Не скажу. Не хочу увеличивать число ваших жертв.
Боевой генерал Пишегрю, похоже, был настроен более решительно. Едва прибыв в Париж, он заявил Кадудалю:
– Что значит вся эта длительная подготовка? В Лондоне вы не боялись ничего, так держите же свое слово. Не хотелось бы увидеть вас лишь после того, как все уже закончится.
Кадудаль же почти шесть месяцев прятался на парижских конспиративных квартирах и все ждал, когда ему подвернется удобный случай атаковать Наполеона. В Тюильри тот был под надежной защитой, а его прогулки по саду не носили регулярного характера и были трудно прогнозируемы. Убить его в театре после недавнего покушения якобинцев или по дороге в театр после недавнего покушения роялистов тоже было теперь невозможно. Реально можно было осуществить задуманный план лишь во время поездки Наполеона за город. Но тот за все это время лишь два раза ездил в Булонь, где формировалась его будущая Великая армия. И в тот и в другой раз Кадудалю еще не удалось собрать всех необходимых ему людей.
* * *
Рано утром 6 апреля 1804 года случилось непоправимое: генерал Пишегрю был найден в своей камере, удавленный собственным галстуком.
Генерал Савари, дежуривший в тот день у первого консула, узнал об этом из записки офицера жандармерии, командовавшего охраной в тюрьме Тампль. Савари тут же явился к Наполеону и показал ему эту записку. Пробежав глазами записку, Наполеон с презрением воскликнул:
– Прекрасный конец завоевателя Голландии! Потом он обратился к своему адъютанту:
– У вас есть какие-либо детали случившегося?
– Пока нет, – ответил Савари.
– Хорошо, – сказал Наполеон, – езжайте в Тампль, разузнайте все и быстрее возвращайтесь назад.
Савари незамедлительно прибыл в тюрьму и в сопровождении директора тюрьмы Фоконнье и доктора Супэ вошел в камеру Пишегрю. Смерть генерала оказалась весьма и весьма странной. В протоколе осмотра трупа записано следующее:
«У него на шее был галстук из черного шелка, под который была пропущена палка длиной примерно сорок сантиметров и диаметром четыре-пять сантиметров. Эта палка была провернута несколько раз и упиралась в левую щеку, на которой он лежал, что и привело к удушению, достаточному для наступления смерти».
Проще говоря, при помощи палки, вставленной под нашейный галстук и провернутой несколько раз, Пишегрю якобы сам сдавил себе горло так, что задохнулся. Оригинальный способ самоубийства? Но даже если и допустить столь экстравагантный способ сведения счетов с жизнью, то откуда заключенный, у которого обычно отбирается все, что хоть отдаленно напоминает оружие, мог взять в тюремной камере полуметровую палку? Вопросы, не требующие ответа.
Надо сказать, что, выдержав не менее десяти допросов, Пишегрю не выдал своим мучителям никого. Единственное, что он повторял из раза в раз, так это то, что, если его считают преступником, то он готов говорить, но только перед трибуналом в открытом судебном процессе. Секретарь Наполеона Бурьенн, хорошо знавший Пишегрю еще по годам, проведенным в Бриеннской школе, позднее вспоминал:
«Я совершенно точно знал, что во время допросов Пишегрю, всегда внимательный к тому, чтобы не сказать ничего, что могло бы повредить таким же арестованным, как и он, не пощадил того, кто его преследовал и кто желал его смерти, и заявил, что откроет глаза общественности на отвратительную паутину заговора, в который его втянула полиция».
По словам того же Бурьенна, страх, который вызвало проявление столь решительной откровенности, ускорил смерть Пишегрю.
Опасной была возможная встреча Моро и Пишегрю на судебном процессе. Первый был другом знаменитых генералов Бернадотта, Макдональда, Лекурба, Гувиона Сен-Сира, Монсея и Журдана, но он был достаточно скромным, нерешительным и далеким от политики. Второй же был активным и конкретным; он мог спокойно высказываться против правительства, обожал публичные выступления, был обожаем солдатами. И что было ему ответить, если бы он заявил: «Мы жертвы тайной полиции и агентов-провокаторов. Я прибыл в Париж потому, что полиция сама открыла мне двери, чтобы затянуть меня в этот заговор»?
Бурьенн уверен, что Пишегрю был убит в своей тюремной камере. В его «Мемуарах…» имеется следующая фраза:
«Для меня совершенно очевидно, что Пишегрю был задушен в тюрьме, и любая мысль о самоубийстве кажется мне недопустимой».
После этого он задается вопросом:
«Есть ли у меня основанные на фактах материальные доказательства? Нет, но сопоставление фактов и соединение вероятностей не оставляют сомнений относительно этого трагического события».
В подтверждение своей правоты Бурьенн приводит следующие доводы:
• во-первых, допросы Пишегрю проводились тайно и никогда не были опубликованы, следовательно, он говорил что-то такое, что никак нельзя было обнародовать;
• во-вторых, Пишегрю угрожал раскрыть на суде обстоятельства псевдозаговора, подготовленного полицией, и его истинные цели, а этого допускать было никак нельзя.
Похоже, его смерть была необходима, а эта необходимость и стала ее главной причиной.
«Мемуары…» Фош-Бореля не являются самым достоверным из источников, но он был связан с полицией. Вот его слова:
«Пишегрю был убит; убийство совершил Спон, бригадир элитной жандармерии, пришедший в тюрьму в сопровождении жандармов <…> Спон воевал в Египте и был доверенным лицом Савари».
Далее Фош-Борель рассказывает, что накануне смерти Пишегрю он играл в карты с директором тюрьмы Фоконнье. Дело было в соседней комнате. Они прекрасно слышали шум борьбы, который длился несколько минут. Фоконнье выбежал посмотреть, что происходит, а когда вернулся, губы его дрожали, и он не мог вымолвить ни слова.
Жермена де Сталь, как всегда, обвиняла во всем Наполеона:
«Когда следствие по делу о заговоре только начиналось, газетчики оповестили всю Европу, что Пишегрю удавился в тюрьме Тампль. Во всех газетах появился чудовищно нелепый протокол, полный анатомических подробностей. Творцы этой лжи не сумели придать ей правдоподобный характер; недаром говорят, что в иных обстоятельствах преступление смущает даже тех, кто с самым невозмутимым видом хвастает готовностью его совершить. Известно почти наверняка, что задушить генерала Пишегрю было поручено одному из мамелюков Бонапарта, а приказ ему отдал Савари. Отважный генерал уже много дней томился в тюрьме, лишающей мужества даже величайших храбрецов. Вообразите же, что он почувствовал, когда подлые трусы явились убивать его, а он не мог даже надеяться, что друзья узнают, какой смертью он умер, что они отомстят за него и не позволят надругаться над его памятью?»
Насильственной считал смерть Пишегрю и Талейран. В его «Мемуарах…» читаем:
«Насильственная, необъяснимая смерть Пишегрю, средства, примененные для того, чтобы добиться осуждения Моро, могли быть оправданны политической необходимостью; но убийство герцога Энгиенского, совершенное только для того, чтобы привлечь на свою сторону и стать в ряды тех, кого смерть Людовика XVI заставляла бояться всякой власти, исходящей не от них, – убийство это, говорю я, не могло быть и никогда не было ни прощено, ни забыто».
Французские историки Эрнест Лависс и Альфред Рамбо согласны с Талейраном:
«Генерал Пишегрю удавился в тюрьме, но никто не поверил, чтобы он действительно сам покончил с собою. Многие из современников утверждали, что смерть Пишегрю была делом рук Бонапарта, боявшегося впечатления, какое могла произвести публичная защита обвиняемого в предстоявшем процессе».
С другой стороны, А.З. Манфред в своей книге «Наполеон Бонапарт» описывает обстоятельства смерти Пишегрю следующим образом:
«Генерала Пишегрю нашли мертвым в камере в тюрьме. Он повесился на своем черном шелковом галстуке. Было объявлено, что он покончил жизнь самоубийством. Все враги Бонапарта поспешили разнести по свету вести о том, что Пишегрю был удавлен по приказу императора. Эта версия долгое время имела хождение, но она представляется малоправдоподобной. Пишегрю был давно уже в подавленном состоянии; его, видимо, угнетало, что он так плохо распорядился своей судьбой: когда-то знаменитый генерал Республики, он стал сообщником наемных убийц. Накинув на шею удавную петлю в одиночной камере, он, верно, надеялся хоть этим отомстить своему бывшему ученику по Бриеннскому училищу, далеко его опередившему и ставшему недосягаемым».
Человек, не позволивший сломить себя десятком мучительных допросов и требовавший открытого суда, чтобы сделать важные разоблачения, оказался вдруг в столь подавленном состоянии, что покончил жизнь самоубийством, не дожидаясь этого самого суда? Сомнительная аргументация.
В оправдание версии самоубийства также приводятся некоторые факты.
Государственный советник Реаль впоследствии отмечал, что на столе рядом с трупом Пишегрю была найдена книга, которую он сам передавал ему накануне. Это был томик римского философа Сенеки, и он был открыт на странице, где говорилось, что тот, кто готовит заговор, прежде всего не должен бояться смерти. Реаль утверждал, что чтение Сенеки было последнее, что делал Пишегрю перед смертью.
Савари указывал на то, что жандармы, охранявшие камеру Пишегрю, ночью ничего не видели и не слышали, кроме «кашля генерала около полуночи». Часовые под окнами тюрьмы тоже ничего не видели и не слышали. Но все это лишь слова. Гораздо более весомым аргументом в пользу самоубийства выглядят слова того же Реаля, сказанные им первому консулу сразу же после возвращения из тюрьмы Тампль:
– Генерал, мы потеряли лучшее вещественное доказательство против Моро.
Тот же Реаль утверждал, что Наполеон не собирался казнить Пишегрю. Он якобы говорил своему государственному советнику:
– Послушайте, до этой своей ошибки Пишегрю хорошо послужил своей стране. Мне не нужна его кровь. У него еще есть время, пусть он посмотрит на все случившееся, как на проигранное сражение. Он не сможет больше находиться во Франции, предложите ему Кайенну. Он знает эту страну, мы может обеспечить ему там хорошее положение.
Сам Наполеон впоследствии писал:
«Меня всегда удивляло, когда мне приписывали убийство Пишегрю: он ничем не выделялся среди других заговорщиков. У меня был суд, чтобы его осудить, и солдаты, чтобы его расстрелять. Никогда в своей жизни я ничего не делал без большой причины. Видели ли меня когда-нибудь проливающим кровь по капризу?»
Логика подобного заявления проста: зачем убивать человека, который и так вскоре должен был взойти на эшафот? Стендаль по этому поводу очень верно замечает:
«По поводу Пишегрю можно сказать следующее. Наполеон основывает все свои оправдания на старинном правиле: \"Преступление совершает тот, кому оно полезно\". Но разве у деспотов не бывает необъяснимых причуд?»
Заявление же о том, что Наполеон никогда не проливал кровь по капризу, вообще звучит более чем странно, особенно из уст человека, на глазах у всей Европы всего за пару недель до смерти Пишегрю приказавшего убить ни в чем не повинного герцога Энгиенского.
История эта достойна отдельного рассказа, так как она очень хорошо характеризует вошедшего во вкус узурпатора, «ничего не делавшего без большой причины», но вдруг запаниковавшего «в воздухе, полном кинжалами».
* * *
Как мы уже знаем, после ареста генералов Моро и Пишегрю Наполеон был в ярости. Помимо «руки Лондона», в этом деле ему представлялась очевидной и провокационная роль Бурбонов. Однажды в гневе Наполеон заявил, что напрасно Бурбоны думают, будто он не может воздать им лично по заслугам за попытки его уничтожить. Эти слова услышал министр иностранных дел Талейран и мгновенно поддакнул: «Бурбоны, очевидно, думают, что ваша кровь не так драгоценна, как их собственная».
Это привело Наполеона в полное бешенство. Тут-то и было впервые произнесено имя 32-летнего принца Луи де Бурбон-Конде, герцога Энгиенского, последнего представителя родственного Бурбонам рода Конде.
9 марта 1804 года Наполеон наскоро собрал тайный совет, в который входили ближайшие его соратники Камбасерес, Лебрён, Талейран и некоторые другие. Собрал их Наполеон не для того, чтобы узнать их мнение, а для одобрения и поддержки захвата герцога Энгиенского.
Талейран решительно выступил «за» (существует даже мнение, что именно он выступил инициатором этой идеи. –
Авт.). Третий консул Лебрён долго мялся, но, в конце концов, тоже присоединился к его мнению. Единственным, кто попытался высказаться «против», оказался второй консул Камбасерес.
– Генерал, – сказал он, – герцог живет за границей, а нарушение границы нейтрального государства и его похищение всколыхнут всю Европу. От нас все отвернутся.
– Месье, – холодно ответил ему Наполеон, – страна, укрывающая моего врага, не может рассматриваться как нейтральная. Возникшие обстоятельства оправдывают нарушение границы.
Камбасерес не сдавался, и это вынудило первого консула язвительно заметить:
– Что-то вы стали излишне щепетильны и скупы на кровь ваших королей.
Испуганный Камбасерес тут же замолк, а Наполеон, как и следовало ожидать, решил поступать по-своему (или, если кому-то так угодно, последовать совету Талейрана, хотя очевидно, что он был не из тех людей, которым можно навязывать чужие мнения).
В этом деле имелось лишь два затруднения: во-первых, герцог жил не во Франции, а в Бадене; во-вторых, он решительно никак не был связан с заговором против первого консула. Первое препятствие для Наполеона было несущественным: он уже тогда распоряжался в Западной и Южной Германии как у себя дома. Второе препятствие тоже особого значения не имело, так как Наполеон уже заранее решил судить герцога Энгиенского военно-полевым судом, который за серьезными доказательствами никогда особенно не гнался.
* * *
Герцог Энгиенский спокойно жил в небольшом городке Эттенхайме, не подозревая о страшной угрозе, нависшей над его головой. В ночь с 14 на 15 марта 1804 года отряд французской конной жандармерии, подчинявшийся генералу Орденеру, вторгся на территорию Бадена, вошел в Эттенхайм, схватил герцога и увез его во Францию. Баденские официальные власти не показали никаких признаков жизни, пока происходила вся эта операция.
О начале этих ужасных событий мы знаем от самого герцога Энгиенского, сохранился его дневник, который он вел по дороге из Эттенхайма в Страсбург:
«В четверг 15 марта в пять часов (пополуночи) мой дом в Эттенхайме окружили эскадрон драгун и жандармские пикеты; всего около двухсот человек, два генерала, драгунский полковник, полковник Шарло из Страсбургской жандармерии. В половине шестого выломали дверь. Бумаги мои изъяты, опечатаны. Довезен в телеге между двумя рядами стрелков до Рейна. Посажен на корабль курсом на Риснау. Сошел на землю и пешком добрался до Пфорцхайма. Обедал на постоялом дворе».
До 18 марта арестованный герцог находился в Страсбуре, а 20 марта он был привезен в Париж и заключен в Венсеннский замок. Вечером того же дня собрался военно-полевой суд, обвинивший герцога Энгиенского в том, что он получал деньги от Англии и воевал против Франции. В три часа ночи 21 марта 1804 года несчастный, которому не дали даже сказать слова в свое оправдание, был приговорен к смертной казни.
Председатель суда генерал Юлен хотел написать Наполеону ходатайство о смягчении приговора, но адъютант последнего генерал Савари, специально посланный из Тюильри, чтобы следить за процессом, вырвал у Юлена перо из рук и заявил: «Ваше дело закончено, остальное уже мое дело». Через 15 минут герцог Энгиенский был выведен в Венсеннский ров и расстрелян.
Писатель Д.С. Мережковский по этому поводу высказывается коротко, но очень точно:
«Суд был пустая комедия, действительный приговор исходил от Бонапарта».
Кстати сказать, комендантом Венсеннского замка в то время был уже знакомый нам Аррель, в свое время донесший полиции на своих товарищей Черакки, Арену, Топино-Лебрёна и Демервилля. Это он с фонарем в руках вошел в камеру несчастного герцога Энгиенского и вывел его на расстрел.
– Соблаговолите следовать за мной, месье, – сказал он.
Парадокс истории: она отмечает печатью бессмертия не только прекрасные подвиги. Аррелю, для того чтобы войти в нее, хватило пары подлостей.
Сразу после расстрела «вдруг» возник и стал распространяться слух, что именно герцога Энгиенского Жорж Кадудаль и его сообщники планировали пригласить на французский престол после того, как будет покончено с Наполеоном. Все это была очевиднейшая клевета: несчастный герцог никогда не бывал в Англии и никогда не встречался ни с Моро, ни с Пишегрю, ни тем более с Кадудалем. Но слух этот сослужил отличную службу Наполеону.
* * *
Сразу после этого учреждения, изображавшие собой представительство народа (Трибунат, Законодательный корпус и Сенат), «вдруг» заговорили о необходимости раз и навсегда покончить с таким положением, когда от жизни одного человека зависит спокойствие и благо всего народа, когда все враги Франции могут строить свои надежды на покушениях. Вывод был ясен: пожизненное консульство просто необходимо превратить в наследственную монархию, а это – как раз то, что было нужно Наполеону. Таким образом, Венсеннский ров, где был расстрелян невинный потомок Бурбонов, по определению Д.С. Мережковского «есть рубеж между старым и новым порядком», важная ступень, приведшая Наполеона прямиком на императорский трон.
Анализируя описанные выше события, Шатобриан пишет в своих знаменитых «Замогильных записках»:
«Изучив все факты, я пришел к следующему выводу: единственным, кто желал смерти герцога Энгиенского, был Бонапарт; никто не ставил ему эту смерть условием для возведения на престол. Разговоры об этом якобы поставленном условии – ухищрение политиков, любящих отыскивать во всем тайные пружины. Однако весьма вероятно, что иные люди с нечистой совестью не без удовольствия наблюдали, как первый консул навсегда порывает с Бурбонами. Суд в Венсенне – порождение корсиканского темперамента, приступ холодной ярости, трусливая ненависть к потомкам Людовика XIV, чей грозный призрак преследовал Бонапарта.
Мюрат может упрекнуть себя лишь в том, что передал комиссии общие указания и не имел силы устраниться: во время суда его не было в Венсенне.
Герцог де Ровиго[9] приводил приговор в исполнение; вероятно, он получил тайный приказ: на это намекает генерал Юлен. Кто решился бы «безотлагательно» предать смерти герцога Энгиенского, не имея на то высочайших полномочий?
Что же до господина де Талейрана, священника и дворянина, он выступил вдохновителем убийства; он был не в ладах с законной династией… Трудно отрицать, что господин де Талейран подвиг Бонапарта на роковой арест вопреки советам Камбасереса. Но также трудно допустить, что он предвидел результат своих действий. Если он позволил себе дать роковой совет, то, разумеется, оттого, что недооценил возможных последствий. Князя Беневентского не смущала проблема добра и зла, ибо он не отличал одного от другого: он был лишен нравственного чувства и потому вечно ошибался в своих предвидениях».
Далее Шатобриан делает вывод, что смерть герцога Энгиенского стала в жизни Наполеона одним из тех «дурных поступков», которые «начали и довершили его падение».
«Напрасно надеялся он, что его слава вытеснит его злодеяния из памяти людской – они перевесили и погубили его. Подвело его именно то, в чем он видел свою силу, глубину, неуязвимость, когда попирал законы нравственности. Пока он нападал только на анархию да на иноземных врагов Франции, он одерживал победы, но стоило ему вступить на путь нечестия, как он лишился всей своей мощи.
В доказательство этой истины прошу отметить, что со смертью принца начался раскол, который вкупе с военными поражениями погубил виновника Венсеннской трагедии.
Смерть герцога Энгиенского, подчинив поведение Бонапарта иному закону, подорвала его здравомыслие: ему пришлось усвоить, дабы пользоваться ими, как щитом, максимы, которые он не мог применить в полной мере, ибо его слава и гений постоянно им противоречили. Он стал подозрителен; он сделался страшен; люди потеряли веру в него и в его звезду; ему пришлось терпеть, если не искать общество людей, с которыми он в ином случае никогда не стал бы знаться и которые из-за его деяния сочли себя равными ему: их позор пал и на него. Он не смел ни в чем упрекнуть их, ибо утратил право осуждать. Достоинства его остались прежними, но благие намерения переменились и уже не служили поддержкой этим великим достоинствам; первородный грех точил его изнутри».
Другой современник Наполеона Стендаль характеризует историю с герцогом Энгиенским следующим образом:
«Герцог Энгиенский, внук принца Конде, проживавший на территории герцогства Баденского, в нескольких километрах от Франции, был арестован французскими жандармами, увезен в Венсенн, предан суду, осужден и как эмигрант и заговорщик расстрелян. Раскрытие этого заговора дало Наполеону возможность осуществить последний, величайший из его честолюбивых замыслов: он был провозглашен французским императором, и его власть была объявлена наследственной. \"Этот хитрец, – сказал о нем один из его посланников, – из всего умеет извлечь выгоду\"».
Стендаль приводит очень интересные слова самого Наполеона, пытавшегося оправдать чрезмерную жестокость в отношении герцога Энгиенского исходившую от него угрозой его собственной жизни:
«Министры настаивали на том, чтобы я приказал арестовать герцога Энгиенского, хотя он проживал на нейтральной территории. Я все же колебался. Князь Беневентский[10] дважды подносил мне приказ и со всей энергией, на которую он способен, уговаривал меня подписать его. Я был окружен убийцами, которых не мог обнаружить. Я уступиллишь тогда, когда убедился, что это необходимо. Мое законное право на самозащиту, справедливая забота о спокойствии общества заставили меня принять решительные меры против герцога Энгиенского. Я приказал его арестовать и назначить над ним суд. Он был приговорен к смертной казни и расстрелян… Разве не все средства являются законными против убийства?»
Позаботиться хоть о каких-то доказательствах «вины» несчастного герцога Наполеону даже не пришло в голову. Зато на это не могло не обратить внимание ближайшее окружение Наполеона и так называемое общественное мнение. Тот же Стендаль, например, писал:
«После того как герцог Энгиенский был казнен, при дворе говорили, что его жизнь была принесена в жертву. Я слышал от генерала Дюрока, что императрица Жозефина бросилась к ногам Наполеона, умоляя его помиловать молодого герцога; Наполеон с досадой отстранил ее; он вышел из комнаты; она ползла за ним на коленях до самой двери».
Большинство историков также сурово осудило убийство Наполеоном герцога Энгиенского. Так, например, немецкий историк Эмиль Людвиг в книге «Наполеон» пишет:
«Никто и не вспомнил бы об этом расстреле, не иди речь о Бурбоне – символе коронованных правителей Европы. Таким образом, этот поступок консула был наглым вызовом европейским тронам и многим миллионам европейцев, веривших в то, что королевская власть дается Божьей милостью. Он стал сигналом к борьбе против диктатора, который никогда раньше не прибегал к террору».
Ниже приводятся еще несколько высказываний известных историков.
Поль-Мари-Лоран де л\'Ардеш:
«В это время Наполеон запятнал себя кровавым, неизгладимым из памяти народов преступлением. Он велел похитить из баденских владений герцога Энгиенского, последнюю ветвь знаменитого дома Конде, и предал его смерти. Наполеон чувствовал и сам, что убийство герцога навлечет на него негодование современников и потомства».
Эрнест Лависс и Альфред Рамбо:
«Его бумаги с полной очевидностью обнаружили его невиновность в деле о покушении на жизнь Бонапарта; несмотря на это, он был приговорен к смерти комиссией, составленной из полковников парижского гарнизона, и тотчас расстрелян во рву Венсеннского замка (21 марта). Это убийство вызвало во всей Европе чувство ужаса и тревоги».
Вильям Миллиган Слоон:
«Сам Бонапарт до конца жизни был убежден, что его жертва была виновна, и считал герцога Энгиенского соучастником в злодейском заговоре. Одно время Наполеон прибегал к недостойным себя уловкам, стараясь доказать, будто герцога расстреляли по недоразумению, но впоследствии он оправдывал свое поведение, ссылаясь на государственные соображения, и утверждал, что казнь герцога Энгиенского была делом самообороны.
Известие об этом юридическом убийстве заставило содрогнуться всех и каждого. Император Александр оказался, однако, единственным из европейских монархов, осмелившимся протестовать против злодеяния. Он прервал дипломатические отношения с Францией и наложил при дворе траур. Первый консул страшно злился и обижался. Многие из самых близких к нему людей с самого начала высказывались против суда над герцогом Энгиенским, и он болезненно чувствовал дурно замаскированное их неодобрение. Все, что он мог сделать, это запретить рассуждения о казни герцога, и он действительно прибег к этой мере. Следует заметить, что Бонапарт намеревался достигнуть прямо противоположного результата. Он хотел, чтобы позор злоумышлений в убийстве пал на Англию и на Бурбонов, но меры, принятые им для этого, побудили всех глядеть на него самого почти как на убийцу».
Как видим, все в один голос отмечают негативную реакцию общественности на кровавую выходку Наполеона («вызвало во всей Европе чувство ужаса и тревоги», «заставило содрогнуться всех и каждого» и т. д.), один лишь Жан Тюлар по одной ему ведомой причине говорит следующее:
«Смерть герцога Энгиенского, что бы там ни утверждал Шатобриан, не произвела никакого впечатления на французское общество».
Шатобриан, как известно, указывал на то, что убийство герцога Энгиенского коренным образом изменило отношение людей к Наполеону. Самым бесповоротным образом изменило оно и самого Наполеона.
Не менее жестко оценивает последствия убийства герцога Энгиенского для Наполеона и А.З. Манфред. Он пишет:
«Нетрудно заметить, что с течением времени по мере \"возвышения Бонапарта\" менялся и он сам – элементы реакционного и агрессивного в его политической деятельности усиливались, возрастали. Эта тенденция неоспорима, и чем дальше, тем явственнее будет проступать ее гибельное влияние. Попирающее всякую законность, всякие основы права дело герцога Энгиенского, начиная от захвата его на территории нейтрального государства и кончая расстрелом при отсутствии состава преступления, было полностью на ответственности Бонапарта. Казнь герцога Энгиенского от начала до конца была политическим актом».
* * *
16 мая 1804 года, то есть всего через неполных два месяца после казни герцога Энгиенского во рву Венсеннского замка, Наполеон был официально провозглашен императором Франции с правом наследования.
По этому поводу французский историк Жак Бэнвилль восклицает:
«Глядя на календарь, сопоставляя даты, как не признать, что Венесннское дело имело успех? Герцог Энгиенский погиб 21 марта рано утром, а уже 27-го имело место первое открытое проявление желания восстановить монархию в лице Наполеона Бонапарта».
Следует отметить, что поначалу слово «империя» даже не произносилось, а Сенат лишь назвал пожизненного первого консула «столь же бессмертным, как и его слава». Затем осторожно была заведена речь о праве наследования его титула. И лишь через несколько дней бесконечных интриг и сомнений некий депутат по имени Кюре впервые озвучил тезис о том, что Наполеон может стать императором французов с правом наследования этого титула для членов его семьи.
Продолжая мысль Жака Бэнвилля, заметим, что депутат Кюре выступил 3 апреля, генерала Пишегрю нашли мертвым в его тюремной камере 6 апреля, а 18 апреля был оглашен специальный указ Сената, заложивший фундамент новой власти во Франции. Действительно, «дело имело успех».
Публично выступил против империи лишь Лазар Карно, бывший член Конвента и Комитета общественного спасения, бывший президент Директории и бывший военный министр. Против были и такие влиятельные люди, как бывший член Директории и бывший консул Сийес, но к мнению этих «героев вчерашних дней» уже никто не прислушивался. Остальные трибуны и сенаторы дрожали от страха от одной только мысли о том, что их всех разгонят, как в свое время Наполеон поступил с Директорией и Советом пятисот.
Была создана специальная комиссия, от имени которой 3 мая 1804 года депутат Панвиллье сделал доклад, главная мысль которого заключалась в том, что всеобщее мнение состоит в признании необходимости единой власти и права наследования этой власти.
Законодательный корпус находился на каникулах, но его президент провел поспешное голосование среди тех, кого ему удалось найти в Париже. На факт отсутствия кворума никто не обратил внимания. Президент Сената Камбасерес и специальная сенатская комиссия быстро сформулировали вопрос к французскому народу: «Согласен ли народ с наследованием императорской власти по прямой, естественной, легитимной и приемной линиям наследования Наполеона Бонапарта?» Вопрос о том, желает ли народ Франции установления империи, был дипломатично обойден. Этот вопрос уже был решен и без всякого участия народа.
6 ноября 1804 года были обнародованы результаты плебисцита: «за» проголосовало более трех с половиной миллионов человек (99,9 % голосовавших), «против» осмелилось высказаться лишь 2569 человек.
В 11 департаментах не было ни одного голоса «против». Сказочное единодушие! Также ни одного голоса «против» не было отмечено среди 400 000 голосовавших в сухопутной армии и среди 50 000 голосовавших во флоте. В это тоже верится с трудом, ибо республиканцев по духу в вооруженных силах оставалось еще более чем достаточно. В частности, открыто критиковал провозглашение империи генерал Мале в городе Ангулеме. Он оказался единственным комендантом, который не стал устраивать в своем городе праздничной иллюминации. Можно ли себе представить, что этот человек, организовавший в 1812 году захват власти в Париже, объявив Наполеона погибшим, голосовал в 1804 году за установление империи? А сторонники и друзья генерала Моро, которых было немало: могли ли они все до единого высказаться за провозглашение ненавистного им Наполеона императором?
Скорее всего, голоса Мале и ему подобных были по той или иной причине признаны недействительными. Широко известные ныне методы приписок и подтасовок при голосовании были детально проработаны к далекому 1804 году с одной лишь разницей, что 200 лет назад все это было гораздо сложнее физически, так как еще не были изобретены ЭВМ и компьютерные программы, облегчающие этот труд.
Французский историк Франсуа Блюш приводит следующие данные: по его оценкам, в сухопутной армии проголосовало «за» лишь 120 000 человек, а во флоте – 16 000. Эти результаты «округлили» до 400 000 и 50 000.
Так при помощи «свободного волеизъявления граждан» Наполеон стал императором французов. Опытные юристы быстро оформили все эти изменения, ведь, как говорил еще Людовик XII, они умеют «растягивать и поворачивать законы подобно тому, как сапожники вытягивают и выворачивают кожу». Ну а Наполеон, посчитавший себя после этого единственным правомочным представителем всей нации, за все годы своего императорства никогда больше не беспокоил свой народ какими бы то ни было голосованиями.
* * *
Начало процесса над заговорщиками имело место 28 мая 1804 года, то есть через 11 дней после того, как Наполеон был провозглашен императором.
Общественное мнение крайне отрицательно относилось к Жоржу Кадудалю и к некоторым его сообщникам, отличавшимся особенно бандитским видом. При этом отношение к дворянам – братьям де Полиньякам, маркизу де Ривьеру, Шарлю д\'Озье и Костеру де Сен-Виктору – было совершенно иным. Особняком стоял генерал Моро. Авторитет и слава этого человека были огромны, поэтому и отношение к нему общества и органов правосудия было совсем не таким, как к остальным: с одной стороны, его следовало надежно охранять, а для этого нужны были солдаты, с другой – их не должно было быть слишком много, так как те же солдаты могли в любой момент встать на защиту любимого генерала. Для этого им достаточно было одного его слова. Этим герой Гогенлиндена был очень опасен: все зависело от того, как он себя будет вести во время процесса и не захочет ли он обратиться к помощи армии.
Невозможно себе представить наплыв народа во Дворце правосудия и на прилегающих к нему улицах. Процесс длился 13 дней, и все это время толпа не уменьшалась. Буквально все искали возможность на нем поприсутствовать, все ждали неординарного развития событий, у всех еще были свежи в памяти смерти герцога Энгиенского и генерала Пишегрю.
В десять часов утра 12 судей, одетых в длинные мантии и парики, вошли в зал заседаний и расселись по своим креслам. Председателем суда был назначен Эмар, его заместителем – Мартино. Среди прочих можно выделить: Лекурба (брата известного генерала), Тюрьо, Бургиньона, Дамо-Лягийоми, Клавье, Риго, Гранже и Демезона. Жерар был государственным обвинителем, Фремин – секретарем.
Председатель суда начал с того, что приказал ввести обвиняемых. Их вводили в зал по одному, каждого окружали по два вооруженных жандарма.
Генерал Моро вошел в зал суда и сел вместе со всеми. Вид его выражал полное спокойствие. Он как будто медитировал. На нем был синий редингот без каких-либо знаков отличия, выдававших его высокое положение. Рядом с ним сидели его бывший адъютант Фредерик Ляжоле, друг – Пишегрю Виктор Кушери и Шарль д\'Озье.
Жоржа Кадудаля можно было узнать по его огромной голове и широким плечам. Рядом с ним сидели Луи-Габриэль Бюрбан и Пьер Кадудаль, его родственник, которого вандейцы за его необычайную силу прозвали Железной рукой.
Братья Арман и Жюль де Полиньяки и маркиз де Ривьер сидели во втором ряду и выражали явный интерес ко всему происходящему. Но все взгляды притягивал к себе Жан-Батист Костер де Сен-Виктор. Он был одет в домашний халат и тапочки из красного сафьяна (именно в этой одежде его и арестовали). Но, несмотря на забавный вид, было в Сен-Викторе нечто такое, что внушало к нему большое уважение. Наверное, настоящий рыцарь всегда остается рыцарем, даже если он и не в доспехах.
За Костером де Сен-Виктором в третьем ряду сидели менее высокопоставленные и известные вандейцы, которые во все глаза следили за своим предводителем Кадудалем и старались повторять малейшие его жесты. Посреди них можно было заметить Луи Пико, бывшего слугу Кадудаля, которого за его зверства по отношению к республиканским солдатам и по цвету их мундиров прозвали «Палачом синих». Это был тот еще здоровяк, под стать самому Кадудалю. Все у него было квадратным: и плечи, и кулаки, и голова. Круглыми были лишь маленькие красные глазки, которые смотрели так неприязненно, что любой при встрече с ним взглядами невольно съеживался.
Тут же сидели: Жан-Батист Денан, Атанас Буве де Лозье, Николя Дютри, Гастон и Мишель Троши, Виктор Девилль, Ноэль и Луи Дюкоры, Жозеф Эвен, Арман Гайяр, Жан Лелан, Гийом Лемерсье, Луи Леридан, Жан Мерий, Пьер Моннье, Мишель Роже, Анри Роллан, Этьенн Франсуа Рошелль де Бреси, Франсуа Рюзийон, Ив Лягримодьер, Пьер Спэн, Жак Верде и другие.
Всего обвиняемых было 42 человека, из них пятеро были особами женского пола достаточно жалкого вида. Это были жены вандейцев, наиболее активно помогавшие принимать прибывающих из Англии.
Маркиз де Ривьер наклонился к Моро и шепнул ему на ухо:
– Что за злая шутка, генерал! Волею Бонапарта мы с вами записаны в одну шайку. Я теперь бандит, и я мысленно заключаю вас в свои пылкие бандитские объятия.
– Но я, маркиз, – холодно ответил ему Моро, – вовсе не планировал грести с вами одним веслом на одной каторжной галере…
Первое заседание полностью было посвящено судебным формальностям: у каждого из обвиняемых спрашивали его имя, фамилию, возраст, профессию и место жительства. Государственный обвинитель Жерар зачитал обвинительный акт, и одно это чтение длилось почти пять часов. Отметим, что каждый раз, когда произносилось имя генерала Моро, по залу заседаний проносился шум, и председателю суда приходилось вмешиваться, чтобы восстановить порядок. Так прошел целый день. Все настолько устали, что с радостью встретили объявление об окончании заседания.
* * *
Второе заседание началось во вторник, 29 мая, в девять часов утра. Председатель суда Эмар начал опрос свидетелей. Всего их было более ста человек, все они дали письменные показания, но заслушать успели лишь 12 из них.
Сначала заслушали свидетелей и участников ареста Жоржа Кадудаля: оправившегося от ранения Каниолля, Детавиньи и других. После этого председатель суда спросил Жоржа Кадудаля, есть ли у того какие-либо замечания:
– Нет, – ответил Кадудаль, даже не повернув головы в его сторону.
– Вы действительно произвели два выстрела?
– Я не помню.
– Но ведь при этом вы убили человека?
– Не знаю.
– При вас был кинжал?
– Возможно.
– А два пистолета?
– Возможно.
– С кем вы были в кабриолете?
– Даже не знаю, кто бы это мог быть.
– Где вы жили в Париже?
– Нигде.
– Но в момент вашего ареста разве вы не жили на улице Монтань-Сен-Женевьев?
– В момент моего ареста я был в своем кабриолете – значит, я не жил нигде.
– Что вы делали в Париже?
– Я гулял.
– С кем вы виделись?
– Ни с кем.
По этим ответам Кадудаля председатель суда быстро понял, каким будет поведение главаря заговорщиков: ни на один важный вопрос тот не ответит. Напрасная трата времени.
* * *
Третье заседание суда, состоявшееся 30 мая, не представляло никакого интереса, но вот четвертое было уже совершенно иным: судья Тюрьо задавал вопросы генералу Моро.
Чем больше задавалось вопросов, тем все более отчетливо складывалось впечатление, что Моро действительно не имел никакого отношения к заговору. Никто из заговорщиков его толком не знал, и он не знал практически никого из сидящих рядом с ним. Генерал спокойно и уверенно отбивал все атаки судьи. Так, например, когда ему выдвинули обвинение в претензиях на диктаторство, он ответил: «Я диктатор? Но пусть мне покажут моих сторонников! Мои сторонники – это французские солдаты, я командовал многими из них. Арестовали моих адъютантов, офицеров, которых я знал, но что у вас есть против них?»
Поясним, что версия о претензиях генерала Моро на диктаторство, выгодная первому консулу, исходила от самого Наполеона. Ее, со слов Наполеона, излагает Стендаль, рассказывая о встрече Моро, Пишегрю и Кадудаля:
«Во время этой беседы было решено, что Жорж покончит с Бонапартом, Моро будет первым консулом, а Пишегрю – вторым. Жорж настаивал на том, чтобы третьим консулом назначили его, но оба других возразили, что, поскольку он известен как роялист, всякая попытка включить его в состав правительства погубит их всех в общественном мнении. Тогда вспыльчивый Жорж вскричал: \"Уж если стараться не ради себя – так я за Бурбонов! А если не ради них и не ради себя, а для того, чтобы заменить одних синих другими – так уж пусть будет лучше Бонапарт, чем вы!\"»
Напомним, что «синими» шуаны называли республиканских солдат, носивших синие мундиры.
Версия эта не выдерживает никакой критики: во-первых, на этой встрече никто ничего решать не мог – для Кадудаля и Пишегрю все уже было решено в Лондоне, и они были лишь исполнителями чужой воли; во-вторых, у самого генерала Моро и мысли не было ни о каком диктаторстве (он, кстати сказать, наглядно продемонстрировал это, когда готовились события 18–19 брюмера). По словам историка Е. Тарле, «он был человеком совсем другого типа». Другой не менее известный и уважаемый историк А. Манфред вообще называет Моро «слабым и колеблющимся» человеком.
Историк А.К. Дживелегов, рассказывая о подготовке Брюмерского переворота, характеризует генерала Моро следующим образом:
«Он чувствовал, что сам он не годится на ту политическую роль, которая ему предназначалась. Хладнокровный, настойчивый, полный непоколебимого мужества перед лицом врага, один из самых больших мастеров военного маневра Моро очень быстро терялся, как только попадал в центр сложной и путанной политической игры. Он никогда не умел в ней найти себя, чрезвычайно легко поддавался всякого рода влияниям и охотнее всего отступал на задний план».
А еще генерал был очень честным и порядочным человеком, и это, наверное, самое главное. Уделом таких людей являются не государственные перевороты, а молчаливая оппозиция.
Когда накануне 18 брюмера появился Наполеон, Моро, обрадованный, что ему не придется марать свою шпагу насилием над законным правительством, заявил готовившему переворот Сийесу: «Вот тот – кто вам нужен. Он устроит вам все лучше, чем я».
И сейчас, несколько лет спустя, Моро категорически отрицал версию о своей возможной роли диктатора. Он говорил суду:
– Вы пытаетесь доказать, что сторонники Бурбонов хотели провозгласить меня диктатором? Но я воевал против них с 1792 года, воевал успешно, и вы хотите, чтобы они были моими сторонниками? Все это полная чушь!
– Мы уже немало наслышались тут о ваших военных успехах, – злобно прошипел судья Тюрьо. – Но ответьте теперь суду: кому вы обязаны успехами в своей головокружительной карьере? Не вы ли продвигались по службе под эгидой изменника Пишегрю?
– Как вы можете так говорить? Генерал Пишегрю мертв! – крикнул Моро.
– И что с того? – усмехнулся судья Тюрьо.
– Призываю вас быть осторожным со словом «изменник». Революция уже наплодила столько «изменников», что не успевала работать гильотина, а ее нож, не успев обсохнуть от вчерашней крови, сегодня уже обрушивался на тех, кто еще вчера сам судил за так называемую измену.
Судья Тюрьо резко вскочил с кресла, его всего трясло от возмущения. По залу пробежал шумок, но его пресек председатель суда Эмар, долгое время молчавший, а теперь закричавший низким дрожащим голосом, что прикажет жандармам навести порядок.
– Оглянитесь вокруг! – продолжал Моро. – Здесь меня пытаются осуждать за общение с генералом Пишегрю, но как же тогда быть с теми его друзьями, которых мы сейчас наблюдаем довольными и благополучными? Вечером вы увидите многих из них во дворце Тюильри, они будут пить и танцевать!
Лицо Тюрьо сделалось белым как полотно. Он попытался перехватить инициативу и ехидно спросил:
– Но свидетель Роллан показал во время следствия, что вы все же контактировали с изменником Пишегрю в Париже? Вы даже говорили, что если Пишегрю удастся устранить первого консула, то вы употребите свое влияние в Сенате, чтобы защитить его и его сторонников. Вы же говорили такое, не правда ли?
– Либо Роллан – человек, связанный с полицией, – ответил Моро, – либо он сделал подобное заявление из страха! Наверняка ему сказали, что он в ужасном положении: либо он пойдет как сообщник заговорщиков, либо как свидетель. Если он не скажет того, что от него требуют, – значит, он сообщник, если скажет – он спасен. Все это только лишний раз подтверждает то, как проводилось следствие.
Судья Тюрьо вновь торопливо переменил тему:
– Ваша измена Франции доказывается характером ваших речей, в которых вы с завидным постоянством осуждали действия правительства, оскорбляя священную особу императора.
Моро возмущенно всплеснул руками:
– Свобода выражения своих мыслей! Мог ли я предполагать, что это может считаться преступлением у народа, который узаконил свободу мысли, слова и печати, который пользовался этими свободами даже при королях! Признаюсь, я рожден с откровенным характером и как француз не утратил этого свойства, почитая его первым долгам любого нормального гражданина.
– Но вы же сами отказались служить этому народу? – перебил его Тюрьо.
– Вот как? Меня упрекают уже даже в моей отставке, – парировал и этот вопрос Моро. – Но подумайте сами, допустимо ли, чтобы заговорщик, каким меня здесь рисуют, уходил от высшей власти? Вы же прекрасно знаете, что тот же Брут, например, не уходил от Цезаря. Зачем? Ведь так ему было легче его убить.
После заседания, когда обвиняемых увозили в тюрьму, Кадудаль почтительно кивнул Моро:
– Генерал, еще один такой день, и я не удивлюсь, если вечером вы поедете спать не в Тампль, а в Тюильри, и Наполеон будет подносить вам шампанское.
– История рассудит нас, – ответил ему Моро.
– Нашли адвоката – историю! – горько усмехнулся Кадудаль. – Разве эта беззубая старуха способна быть справедливой?..
* * *
Начало шестого заседания, имевшего место в субботу, 2 июня, было отмечено инцидентом: дивизионный генерал Клод Лекурб, близкий друг Моро, воевавший вместе с ним и бывший его заместителем в Рейнской армии, ворвался в зал заседаний с маленьким ребенком на руках, поднял его над головой и закричал:
– Солдаты! Я обращаюсь к вам! Вот сын вашего генерала!
При этих словах все военные, которые находились в зале, повскакивали со своих мест. По свидетельствам очевидцев, если бы в этот момент слово взял Моро, всеобщий настрой был таков, что суд был бы тотчас разогнан, а генерал выпущен на свободу. Но Моро сохранял спокойствие и, казалось, не замечал того, что происходит.
Генерала Лекурба кое-как успокоили и выпроводили из зала заседаний (через три месяца он будет уволен из армии и выслан из Парижа под надзор полиции). Но после этого уважение к Моро достигло такой высоты, что, когда ему задавали вопросы и он вставал, все вооруженные жандармы, находившиеся в зале, вставали вместе с ним и продолжали стоять, пока он говорил.
После инцидента с Лекурбом в качестве свидетеля был допрошен английский капитан Райт. Он был одет в униформу офицера британского флота, а правая рука у него была на перевязи. Он был смертельно бледен, и секретарь суда, проявив сострадание, предложил ему стул. Райт поблагодарил его на ломаном англо-французском языке и сел.
Но из тюрьмы его доставили напрасно. Как оказалось, капитан не желал отвечать на вопросы. Он лишь сделал короткое заявление:
– Я был взят в плен в бою. Я не преступник, а военнопленный. Требую к себе соответствующего отношения.
Председатель суда Эмар спросил Кадудаля, знает ли он англичанина.
– Никогда его не видел, – ответил тот.
– А вы, Райт, знаете этого человека? – спросил Эмар, показывая на Кадудаля.
– Нет, месье, и я требую к себе отношения как к военнопленному.
– Как вам будет угодно. Заседание продолжится завтра.
Все были удивлены, ведь был всего полдень. Никогда еще заседания суда не были такими короткими.
* * *
Мужественному англичанину Райту, пожалуй, следует уделить еще несколько строк. Он был капитаном британского корабля, с которого высадились во Франции Жорж Кадудаль и его сообщники. Потом, потерпев крушение, он был захвачен у берегов Франции местными таможенниками. Стендаль пишет:
«Капитан Райт, высадивший мятежников и, судя по всему, осведомленный об их замыслах, был захвачен у берегов Франции; больше года он просидел в башне Тампль, и с ним обходились так сурово, что он покончил жизнь самоубийством».