Беркем аль Атоми

Другой Урал

Прощание. 59-й километр

— Что ж ты, подруга, м-м… — так и не сматерился человек — …дней моих суровых? А? А ну как опоздаем, и что тогда? Прикажешь м… делать?

«Соната» не заводилась. Человек вылез из нее, и неуверенно направился к капоту.

Шарахнулся от удара горячего тугого ветра, поднятого обогнавшей фурой… Твою мать, опять назад не глянул… Открыл капот, вкусно дохнувший горячим двигателем — но человеку был чужд этот запах, машинные потроха, несмотря на солидный водительский стаж, оставались для него темным лесом. Что делать, он не знал — его «Сонату» обихаживали специально обученные люди на пафосной сервисной станции, где он не бывал дальше стерильного офиса с кожаной мебелью и мерзким кофе «Чибо».

По аналогии со своей специальностью он предполагал, что за умиротворяющим фасадом автомобильной больницы должна скрываться та же, что и у него, изнанка — стремительная, пахнущая смертью, кровью, лекарствами, надеждой и безнадежностью; с той лишь разницей, что вместо крови пахнет маслом.

— Ну, и, собственно говоря, что? — задумчиво процедил человек, потрогав грязноватые провода свечей, воздушный фильтр и покачав какую-то симпатичную трубочку, ненадолго выныривающую из сложной железной мешанины. Трубочка несильно обожгла его чувствительные пальцы… Я даже не знаю, правильно ли, что вот эта трубочка так горяча… Вспомнилась ординатура у Мерабашвили, когда вот такие беспомощные стояния перед развороченными полостями пациента были не вытесненными из памяти досадными эпизодами, а ежедневной сессией унижения — человек был изрядно самолюбив во студенчестве.

Дернулся было закрыть капот, но передумал: так хоть понятно, что я терплю бедствие, а если закрою — ну стоит у обочины кореец, может, так надо ему. Все и проедут. Что все и так проедут, он как-то чувствовал, но сам себе еще не признавался.



— Кому ты должен. Думай, кому благодарность не сделал? — мы с Яшчерэ пили чай, отгоняя банду жирных деревенских мух от протертой смородины.

— Есть такой, да. Знаешь, аби, как-то вот не складывается. Это, как ты говорила, потому что я злюсь на него?

— Нет. Этому ты на самом деле хочешь благодарность сделать, только не время было.

— А когда будет время?

— Сейчас.

— В смысле, «сейчас»? Прям сегодня, что ли?

— Нет, сейчас. Пойдем, здесь он.

— Как здесь?! Откуда ему здесь взяться? Он…

Яшчерэ никак не отреагировала на мое недоумение, складывая стопкой чайные косушки. Зная ее полковничий нрав, я заткнулся, вышел на крыльцо, обул кеды и залез в успевшую накалиться за утро машину. Кондыр[1] дунул, обжигая ляжки студеным сквозняком, цепляясь за сантиметровые мурашки. …Блин, надо было поссать сходить. Опять чаю обдулся, как барабан… Пока Яшчерэ возилась в сенях, я успел поймать и выкинуть из салона с десяток здоровенных жестких слепней, бившихся по лобовухе.

— Вылазь.

— Че, аби, пешком пойдем? — задал я глупый вопрос, демонстративно проигнорированный строгой в этом отношении бабкой. Все никак не отучусь бакланить, когда не надо. Стыдно даже.

Бабка распахнула калитку, пропуская меня, прислонила к закрытой двери веточку и танкообразно двинулась влево по улице, в сторону трассы. Мне всегда нравилось, как ходит Яшчерэ — небольшая вроде бабка, а ощущение, как от пролетающего в двух шагах состава. Когда я даже не съел еще свою сороку,[2] меня всегда удивляло, как эта старуха проходит к прилавку сельмага сквозь толпу бьющихся за редко привозимое пиво мужиков — они не то что на самом деле разлетались как кегли, но эффект был в чем-то сходным, перед ней словно катился чугунный клин весом в пару тонн. Вот и сейчас, топая остроносыми калошами по нежной деревенской пыли, она словно магнит, заставляла распрямляться мужичков, ковырявшихся в криво поставленном на дерюгу нивовском двигателе, подтягивала к окнам из прохладной глубины домов соседок — все приветствовали Яшчерэ, кто просто и радушно, кто поджав губы, но все — крайне, по их деревенским меркам (это я уже научился замечать), крайне вежливо. Со смазкой, так сказать. Она только кивала, не особо поворачиваясь к приветствовавшим.

Дома короткой улицы Матросова кончились, со скрытой за березовой рощицей трассы доносился ровный гул загруженной по самое нехочу трассы. Суббота, свердловчане потянулись отдыхать, эта ровная колонна «лексусов», «гетцев», «пассатов» и прочего железа поредеет только после Кунашакского поворота, рассосавшись по окрестным озерам.

Войдя в еще по-утреннему прохладную рощу, я сразу остановился поссать — приперло уже, все, каждый шаг начал отдаваться в брюхе, словно там повздорила стая бильярдных шаров. Шаги Яшчерэ тут же смолкли, и на всю рощу раздался ее скрипучий, бесцеремонный голос:

— Как ссать, помнишь?

— Да помню, помню, аби…

— Смотри, обувку себе не обоссы!

Это мы так шутить изволим. Шутка юмора, епть. Ладно, еще контролировать не приперлась. А ссать я научился уже давно, еще когда даже сороку не съел. Это просто: если хочешь поссать в чужом месте, и особенно на дороге, нужно встать лицом назад, слева от тропы, потом представляешь себе путь, которым пришел, и продолжаешь его струей, заворачивая его влево и вправо от себя, и закручивая в спираль. Это получается как-бы ложный след, и теперь за тобой никто пройти не сможет. Ну, в смысле, не то что вообще не сможет, а тот, кто идет за тобой, не следом за тобой, а конкретно ЗА ТОБОЙ, тебя уже не догонит и не увидит. Можно даже сделать так, что он сильно покалечится или даже умрет, если продолжит идти, но про это я писать не буду, уж извините.

После прохладной рощи началось заросшее пыреем и сурепкой заброшенное поле. Когда был совхоз, тут сеяли подсолнечник, и некоторые выжившие в этом пекле подсолнухи высились над средним уровнем бурьяна, повернув к солнцу свои толстые рожицы. Малиновый блестящий платок Яшчерэ мелькал чуть ли не посреди поля, и я добавил ходу, рассекая вязкий, словно мед, звенящий от насекомых и одуряюще пахнущий воздух. Поле, особенно летнее и знойное, на меня всегда действует как Пинк Флойд по обкурке, и я впал в некое подобие транса, механически переставляя ноги и помня себя лишь малым краешком ума. Оба, насыпь. Столбик, 59 км. Тут же по ушам ударила волна пронесшейся машины. Еще одна, еще. Бля, че-то я типа задумался, не слышал ведь совсем. Поднялся на обочину, мельком обратив внимание — какие же мертвые и пыльные кусты полыни вдоль дороги. А ведь растут, не сдаются — и это тоже самый настоящий джихад.

Оказалось, что я отклонился метров на сто. Нет, меньше, шестьдесят, может, ну семьдесят. Вон Яшчерэ стоит возле машины, мужик еще какой-то, весь в светлом, типа культурный с виду. Че он остановился, у Яшчерэ дорогу, что ли, спрашивает? Я злорадно усмехнулся: ну-ну, давай, бедный цивилизованный пацанчик, щас она тебе шуточку свою какую-нибудь отколет… Я совсем забыл после этого психоделического полевого рейда, куда и зачем я иду за Яшчерэ. Пытаясь застать хоть конец сеанса их общения, совершенно, непредставимо разных людей, я ускорился и почти побежал. Как-то так получилось, что мой взгляд был то ли расфокусирован, то ли я больше смотрел под ноги, но Эдика я узнал, только подойдя почти вплотную. А постарел Эдька-то. У него было растерянное выражение лица: видимо, Яшчерэ подошла и молча рассматривала его, как это она обычно делает с незнакомцами, с теми, я имею в виду, кто удостаивается ее внимания. Ощущения при этом… необычные, но Эдик, смотрю, держится — видимо, стандарт «цивилизованного» взаимодействия дал осечку, и Эдик завис, как заглючивший комп.

Я, признаться, слегка обалдел от неожиданности, но быстро сделал лицо и протянул старому другу ладонь:

— Здорово, Эдька! Елы-палы, ты как здесь?

— Да… Вот, ехал, машина что-то забарахлила… Ой, здорóво! Сто лет… Слушай, а ты-то как здесь оказался?

— А я у родственников гощу — соврал я. — Вот, с бабкой в Каинкуль решили сходить.

— Да ты как сам, как жена? Нормально все у нее? — по докторски забеспокоился воспитанный Эдька.

— Спасибо, ништяк все. Ты слышь, Эдь. Серьезно говорю, спасибо. Помог ты ей, мне. Здорово помог. Ты извини меня, сколько собирались посидеть, водки попить, я тебе так давно хотел это все сказать, да все как-то… Не скажешь по телефону. Спас ты мне жену, и я тебя благодарю за это. Спасибо тебе.

— Да ладно тебе, — законфузился Эдька, — кончай. А водки — да, надо как-нибудь собраться, обязательно. Вот сейчас мои приедут… — тут его лицо мигом перестроилось в тревожную маску, и он рывком вытащил из светлых, наглаженных брюк книжку дорогущего мобильника. — Ой, еть… Они уже через час приземляются! А я тут кукую! Представь, еду, и вдруг… Ты, случайно, не силен в этих… моторах? — безнадежно спросил Эдик.

— А ну… — я залез в Эдькину «Сонату», потыкал — не заводится. Зарядки нет, и еле крутит. Посмотрел, че за хрень — плюнуть да растереть. Делов-то.

— Твои-то как? — спросил я из-под капота.

— Нормально, хорошо все, вон, из Турции возвращаются, позагорали… А прилетают в Челябинск почему-то, не в Кольцово. А я тут… Встретил, называется. — снова начал расстраиваться Эдька, но уже невсерьез.

— Ща, поедешь! Успеваешь, не менжуйся!

— Точно? — уже повеселее спросил Эдька.

— Точно. Ты, технократ, ты хоть иногда на зарядку смотришь? Э-эх, профессор кислых щей! — весело гаркнул я на радостного Эдьку, захлопывая капот.

Тормознул первую же попавшуюся машину, дернули — хорошо, коробка ручная; «Соната» послушно завелась.

— Представляешь, я голосовал два часа! Ни один, ну ни один! — пожаловался Эдька, торопливо засовывая свою немалую тушу в проседающую Сонату. — А тебе сразу.

— Ты хоть не гони, они пока-а-а еще от самолета подъедут, багаж там получат, туда-сюда, не гони, понял? По времени есть запас еще, понял?

— Ладно, ладно… Ну, давай, на самом деле пора, спасибо, как же ты меня выручил, надо же, и попозже обязательно созвонимся, обязательно, хорошо? — Эдька газанул, осыпая замершую на обочине Яшчерэ мелким гравием.

— Ты мобилу-то… — крикнул я, но Эдькина жопа с шестьдесят шестым номером уже скрывалась в облаке пыли, поднятой «Сонатой» с обочины.



Я посмотрел, как уходит в точку Эдька, расплываясь в мареве над асфальтом, как его заслоняет череда проносящихся мимо меня блестящих машин. Я понял, что больше никогда его не увижу, и пожелал ему хорошего, ему, его жене и обоим дочкам. Потом побрел обратно, и у меня внутри было пусто и стыло, совсем как много лет назад, в пустом кафельном склепе перед операционным блоком, где я лез на стену. Тогда мудаки-врачи неудачно прооперировали мою жену, сорвавшуюся в горах, и была вторая операция, и я думал, что ебнусь, и внутри меня была вот такая же морозная пустота, которая жгла не хуже сварочной горелки. А Эдька помог тогда, здорово помог.

Пока шел через поле, машинально удерживая в прицеле бабкин малиновый платок, пустота перестала жечь, и стала… не знаю, передаст ли это, но какой-то не маленькой и злой, как капля желчи на содранной коже, а огромной и беззвучной. Хотя шуму от нее и раньше не было, а была только боль. И что интересно, когда я пытался оценить размеры, если можно так сказать, этой пустоты, то она чуяла это и становилась еще больше, словно насмешливо убегая от протянутой к ней линейки. Никакой угрозы я не ощущал, но все равно чисто рассудочно испугался — хоть она и была во мне, но сам-то я был как-бы на ней, и я испугался потеряться в этой разбегающейся во все стороны пустыне и сосредоточился на том, что вижу.

Видел я бабкину спину, мелькающую в просветах между подлеском — поле, оказывается, уже кончилось, и мы шли через рощу. Вернувшись в дом, мы снова сели пить чай, и Яшчерэ снова отпускала свои дурацкие шуточки, а потом как-то неожиданно сказала мне, чтоб я ехал домой и к ней больше не приезжал.

Солдатские острова

— А на Озера завтра, яры? С утра дотрем, опустим, и айда.

— Яры, яры… — разочарованно протянул я, с омерзением берясь за очередной скрипучий вилок — перекур кончился.

Гора капусты меньше почти не стала, хотя руки уже давно просили пардону. До того достало, сил нет. Специально ведь ломанулся попозже, чтоб под картошку не попасть, попал под капусту. Так долго ждал, и на тебе. У-у, блин, обжора, и куда тебе такая прорва-то! Жена, смотрю, больше чаем да хлебом обходится, собака вообще хрен знает чем жива — а бачок-то какой уже? Так, четыре до обеда, епть, а ведь седьмой! Седьмой бачок-то, ни хрена себе… А на куче это как-то мало отразилось, вон, стоит, Монблан сраный. Я снова впал в рабское отупение, помогавшее легче переносить эту работу. Восемь раз одной стороной, восемь другой, края — очередная кочерыжка летит в обрезанную бочку.

Наутро просыпаюсь — божечки мои, как в мусарне переночевал, с массажом на сон грядущий. Что спина, что руки. По дороге к сортиру посмотрел — барать ту люсю, сколько ж еще капустяна, в зад его нехорошо! Пока дотрем, никакой уже рыбалки не надо будет. Ну попал, ну Зия! Хотя че «Зия», сам баран — через недельку бы подскочить…

В общем, не пошли мы на Озера, капустяна дорезали, поужинали и сели чай пить на улице. Нравится мне у него чай пить, жалко, на Урале антураж подкачал — вместо увитой виноградом чайханы стол под яблоней, и хоть и теплый — но октябрь, никакого тебе вечного таджикского июля. Нет того кайфа, когда горячо внутри, горячо снаружи, мелкие блики сквозь листву, желтый виноградный сахар и свежий, горячий нон… Но все равно хорошо, и курить выходить не надо.

В разговоре Зия мельком упомянул о туракаевском[3] белемле,[4] который то ли держит собаку на той стороне, то ли сам, когда туда переходит, выглядит здоровенной собакой. Естественно, я вцепился в эту тему, до этого я ни разу не слышал о подобных номерах. Мне тогда втемяшилось — а может, эта собака с той стороны? Зия насмехался, съезжал и отмазывался, но я вытряс из него немножко информации, хоть и обещал Тахави больше этим не заниматься. Ну да как остановишься; тем более, раз уж такая секретность — молчите тогда, а то че ж, сами трёкнете, и в кусты? Наконец, солнце зашло, и на поселок резко свалилась ночь. Баба, ежась, вынесла лампу и вернулась к телевизору, а мы продолжали сидеть, прихлебывая неплохой китайский чай. И тут мне повезло.

— Ну, завтра куда поедем? На ближний берег, или на тот?

— Грести садись, и хоть в Америку.

— Да погребу, че мне, в ломы, что ли…

— Не, я сам. На той стороне делать один хрен нечего, а вот до поворота можно проплыть, к Солдатским островам. Спиннинг там свой покидаешь, хорошее место.

— Как говоришь, к Солдатским? А почему Солдатские?

— Ну, это я так называю. Там до всех этих дел (так, но несколько менее цензурно Зия именует период от «перестройки» до «кризиса»), военные в палатках жили, вертолет еще к ним летал.

— А че они там делали?

— Борынгы пасли, чего ж еще? Дураки.

Я тут же сделал стойку, но, наученный горьким опытом, виду не подал. Как наркоман — типа нос воротит, а глаза-то горят, горят… Борынгы — это те, кто жил здесь давным-давно, еще до человека, и, по словам некоторых стариков, до сих пор живет под нашими горами. Впервые мне стало известно о них из смутных упоминаний Тахави, который временами говорил о них как о соседях, подчас даже сердясь на них за что-то — словно они не исчезли тысячи назад. Я заболел, просто помешался тогда на них, ежесекундно дергая любого, кто, как мне казалось, был в курсе дела. Перерыл всю сеть, накопил сотни мег всяких глупостей, хоть мало-мальски относящейся к теме моего помешательства, и доставал ими тех, кто не ставил сразу меня на место. Сейчас представить себе то помрачение довольно нелегко, и я в испуге шарахаюсь от поднесенного зеркала, но что было — то было, я настолько уперся во все, связанное с борынгы, что остальной мир казался жалким ореолом по краю моего фетиша.

— Ну, Зия-абый, ты прям как Тахави… — коварно фыркнул я, подпустив в смесь и комплимента, и подначки, и много чего еще. Зия не мог не сожрать это, прости меня, Зия-абый, я лукаво развел тебя тогда! Но повелся ты сам, тоже стоит отметить. — «Борынгы», ага. Тарелочки с зелеными человечками…

— Че «как Тахави»? Тахави-абый, если хочешь знать, вот так, как мы с тобой сидим, может с ними разговаривать! Но он сам не хочет, не нравятся они ему. Он тебе че, не показывал никогда?

— Че? Ихние могилки? Показывал. Вот тоже, интерес великий…

— Ладно, завтра сам посмотришь. Че, думаешь зря озеро «Ишкуль»[5] называется? Это «Ишеккуль»,[6] если правильно. «Таре-елочки»… — передразнил меня Зия, и перевел разговор на другое.

Я замер, как перед подсечкой — наконец-то мой поплавок водила Настоящая Удача!

Руки затряслись, и я поспешно убрал их со стола. Поддерживать разговор на левые темы стало трудно, и Зия дал команду «отбой», приняв, похоже, мою набыченность за усталость. Доверчивый Зия пожалел меня, а я, накрутив себя до нервного тика, полночи шарахался курить и обратно. Надо отметить, что совестно все-таки было.

Утром, перевалив Ильмень, спустились к Озерам. От вида с Ильменя хочется замереть и не размирать, особенно на рассвете. После того, как постоишь на голой макушке минут пять-десять (это как-бы «положено»; Тенри[7] может сделать тебе подарок), спуск абсолютно не напрягает: ноги сами находят, куда встать, тело поддерживает равновесие — идешь, как по бульвару.

Спустили крейсер, плывем — над водой туманчик легкий, на том берегу птичка свистнет, а кажется, что в паре метров. Приплыли, рыбачим — окунь с чебаком вперемешку, иногда ершики. У меня мандраж — а ну, как забыл? Напомнить? Или молчать — спугну еще удачу… Руки тупые, леска путается, крючок за одежду хватает — то ли рыбачу, то ли носок вяжу, однако норму надергали быстро, на Озерах рыба непуганная. Зия вытащил садок, тряхнул:

— Все, булды,[8] греби к берегу. А то всю рыбу в Озерах съедим.

Я прикусил язык, что б не заорать — МЫ ПОЙДЕМ КУДА ОБЕЩАЛ, ИЛИ КАК?!

— Ну че, будешь спиннинг кидать? Или давай я попробую, если сам не хочешь.

— Кидай, мне че-то неохота после твоей каторги.

Это гад поднял спиннинг и поплелся по косе, цепляя крупную колебалку. Солнце поднялось, часов на одиннадцать с долями. Ветра не было, и я решил предаваться отчаянию с комфортом — сложил телогрейку, прижег сигаретку и возлег, пытаясь заглушить это самое отчаянье, переходящее уже в какое-то тупое, детское раздражение. Обычно я легко справляюсь со своими эмоциями, но в это утро меня трясло практически бесконтрольно, и привычные методы приведения себя в порядок не то что не срабатывали, но, скорее, растерянными хомячками взирали куда-то вверх, туда, где располагалась голова этой взбесившейся туши, громоподобно ревущая за облаками. В какой-то момент до меня дошло, что дело нечисто — я, похоже, уже был на той стороне. Как только я это понял, раздражение махом погасло, неправдоподобно быстро — словно рубильник опустился. Стараясь не выдернуться, я попытался использовать пребывание там по максимуму — смотрел на горы, на лес в желтых пятнах берез, на небо, на синюю воду Озер, проснувшуюся и беспечно плюхавшую по камням. Я попытался дотянуться собой до воды, но вода Озер убегала от меня — не дразня, не заигрывая, но все равно, как-то весело и беззлобно. Я чувствовал, что она не то что не хочет соприкасаться со мной, но просто говорит — не надо, ты же не свой. Не чужой, мы же разговариваем, но и не свой — зачем тебе это? Давай оставим все, как есть — будем смотреть друг на друга, пока не наскучило. Тут под ухом зашуршала галька — вернулся Зия, неся на березовой низке маленькую, на пятьсот-шестьсот где-то, изумрудно-белобрюхую травянку.

— Ну вот, обрыбился чуток — улыбнулся Зия, кладя спиннинг и рыбу в лодку.

Распрямлялся он уже перешедшим. Я поразился — ай да Зия, ни фига себе! До меня дошло, почему Тахави называл его Салмак[9] — Зия переходил едва ли не быстрее самого Тахави, будучи всего на десятку старше меня. Перейдя, он совсем не изменился — разве что улыбался еще безмятежней, в нем больше не чувствовалось той заботы, связанности чем-то; перейдя, он совсем не походил на того же безмолвно-отстраненного Тахави или Яшчерэ, заставлявшую меня дрожать от страха.

— Айда, будем смотреть борынгы.

Я легко вскинулся с телогрейки и последовал за ним — ни особой радости, ни мыслей, только ровный стук сердца в ушах. Мы пересекли мокрую, заболоченную луговину, которой кончался узкий залив, и какое-то время шли по урезу воды, перепрыгивая через обсохшие топляки, затем поднялись по осыпающемуся склону наверх, и сели на обрыве, спустив с него ноги.

— Где? — тревожно спросил я, меня опять незаметно начало колбасить.

— Вон, туда гляди — показал Зия. — Скоро уже.

Я пристально всматривался в лысый бок горы, почему-то решив, что борынгы появятся именно оттуда, но они вылетели прямо из воды, два легких, как перышко (мне они показались именно легкими, легче теннисного шарика) пятна — светлых, с чуть размытыми краями. Они вылетели не по очереди, а сразу, из одного места. Сперва довольно далеко разойдясь, они быстро сблизились, не переставая стремительно подниматься, и безо всяких реверансов мгновенно стрельнули куда-то вдоль Ильменя.

— Блин! Я уже видел таких! — заорал я, пихаясь локтем. — Знаешь, где?!

Зия зашипел — видимо, я сгоряча не подрассчитал.

— Ну видел, молодец. Че ты руками-то машешь? Как, епть, дитё на демонстрации…

Я, на самом деле — как дошколенок, захлебываясь и тараторя, начал рассказывать ему, как однажды примерно такая же штука пролетела над моей построенной ротой, и все ее видели. Зия почему-то не впечатлился, и спрыгнул на склон, хлопнув меня по коленке — айда, типа.

Думаю, легко себе представить, как я достал Зию в этот день. Надо отдать ему должное — он мужественно меня терпел, однако не скрывал облегчения, когда я, набив багажник капустой, собрался восвояси. Выгнав машину со двора, я подошел к стоящему в воротах Зие и попросил извинить за несдержанность. Будучи легким, веселым человеком, он быстро успокоил меня — типа, херня это все, всяк по-своему с ума сходит; искренне попросил не журиться и приезжать, когда захочется, но чтоб больше ни слова об этих, понял?! Между всем этим он обронил фразу:

— Теперь ясно, почему Энгельс говорил, что при тебе даже упоминать не надо.

Я уже сидел в машине, когда до меня дошло — а ведь это он о том багучы,[10] из Усть-Багаряка, что водил меня смотреть кино про город! Как можно более небрежно я переспросил Зию:

— Это из Багаряка который, да? Прям так и сказал? А я-то думаю, с чего вдруг — кого ни спросишь, тут же начинают Штирлицами прикидываться.

Зия без малейших подозрений подтвердил мою догадку, мы душевно распрощались и я покатил домой. Теперь хребет был справа — и я неторопливо катился, уважительно поглядывая на невысокие лесистые горы, пытаясь представить, как же они там живут.

Эх, Зия, прости — я, мерзкий ползучий гад, дважды воспользовался твоей открытой душой, но зато теперь знаю точно — да, они там живут. Интересно — а насколько глубоко они зарылись? Когда, зачем — прятались от кого, что-ли? Почему не выходят, как выглядят? И вообще — есть хоть что-нибудь еще, связанное с ними, на нашей стороне… В принципе, должно быть — могилы-то есть; старые, правда, но вполне «наши».

Горы кончились, сменившись безжизненными лысыми буграми, сто лет как выжженными газовыми выбросами с медного завода. Смотреть стало не на что, и я с расстройства ввалил по ухабистой дороге, рискованно пройдя вымерший Карабаш на ста двадцати, однако Тенри все же сделал мне подарок — ни одного мента не попалось, только пустая гаишная пятерка паслась у ларька на развилке.

Плита

Когда едешь на трассе, ну, со стороны Челябы на Сверловск, километров через сорок будет типа развязки мостик такой, там надо направо уйти. А сначала, да, указатель — «Кунашак». Только до самого Кунашака не надо, там еще поворот будет, опять правый, на деревню башкирскую, Сары называется. Сары — это желтый по ихнему. Сары эти на Калдах стоят, озеро такое, Калды, соленое. Там еще на том берегу охотхозяйство как-бы военное, но это так, на самом деле дом просто, бухать их туда возят. На вертолете, понял? Ну, это хуйня все, не об этом речь. Я это, чтоб ты соринтировался. Это рыбаки все Чебакуль знают, вся, почитай, область туда ездит карпа ловить, а ты не рыбак же, откуда тебе знать. Или бывал?

Нет? Сверловчан этих там еще пасется последнее время, у-ужыс. Бля, как приедешь — один на другом, один на другом, все шиисят шестые, весь блять Урал заполонили, куда не сунься, на Баике даже. И это, слышь — хоть бы меж собой проход какой оставляли, так ведь нет, наставят, уроды, джы-ы-ыпов своих сраных, к воде не подойти, идешь, как в Адлере. И ладно, грю, приезжали бы, отдыхали там, рыбачили. Мне че, жалко — озер много, пусть отдыхают. Но эти, блять, казлы, шиисят шестые, сука, они по-человечески отдыхать не умеют. Вот ты приехал, раз там, сделал все, костер там, лодку надул, поставки поставил, накатил — че вот тебе надо, сидишь, отдыхаешь. Тебе хорошо, людям не тревожишь, они тоже отдыхают. А эти — не, слышь, у меня, я как увижу, аж багно кипит — привезут катера эти, с моторами, мотоциклы эти водяные, и давай по Чебакулю летать, ты понял? Посрать им, что тут тоже люди, рыбачат там, отдыхают… Моторы-то у них добрые, хонды, сузуки эти, меркури, лошадей по полста, а то и больше. До ста лошадей, грят, бывают, четырехтактные, прикинь, дура какая? Да-а, на таком-то как дашь-дашь… Вот, я че грю-то, купил ты себе катер, мотор охуенный? Или мотоцикл этот водяной. Молодец, все. Так давай, езжай вон, на Аргази езжай, на Уелги, да вон хоть на Алябиху — и гоняй, раз тебе нравится, хоть загоняйся. Вон, щас проезжать будем, поворот на этот, на Карагайкуль — тоже, гоняй, газуй, че хочешь. Нет, ему, долбоебу, надо обязательно на Чебакуль припереться с бабами своими, мотоциклом этим своим ебаным, с детями этими…

Че? Ха-ха. Не, тоже скажешь. Не, я так, просто. Больно уж достали, как тараканы прям. Вот, я че говорю, понял, где Чебакуль этот? На полдороге между Кунашаком и трассой. А, вот, смотри — помнишь, говорил я тебе, ну, про Карагайкуль? Вон, указатель видишь, «Дружный» написано? А вон и воду уже видать. Вот, он самый и есть.

Да я че делаю? Я и рассказываю, или ты че, торопишься куда? Не, если тебе неинтересно, я радио вон включу.

Тогда не сбивай с мысли, я, когда меня сбивают, не люблю. Ха, интересно, есть такие, кто любит… Ладно, слушай дальше. Я там как оказался, работал я в шестом годе на машине у одного кренделя нашего тридцатовского. Жаба он был та еще, ну, и, сам понимаш, на машине его я колымил. Жить-то надо, кредиты там, тудым-сюдым.

Вот. Однажды встречаю одноклассника, Ахметзянова, у ларька. Ну, там слово за слово, как сам да ништяк, и он раз такой — Алик, говорит, давай мобилу свою, я тебе, типа, буду работу подкидывать. Ну, дал, поручкались, распрощались, смотрю — а тот такой раз, в мерс залазит.

Не, не сказать, чтоб дорогой. Старый, лет десять, сто двадцать четвертый кузов еще, но такой ухоженный, видно — не прислоняли ни разу, диски там модные, затонирован весь — приметная машинешка, я его часто встречал. Не знал, правда, что это Зяныч гоняет.

Ну, это от фамилии — Ахметзянов долго говорить. Короче, через время раз — звонит такой, лома возить, говорит, поехали? Ну, поехали, говорю… Застрелковались, на следущий день приезжаю, куда сказано. Смотрю, ага, точно — лома. Склад холодный бывший, в нем калориферы сдернули, здоровые такие. Мужики режут, «Ивановцем» закидывают, забили меня, поехал я за Зянычем на пункт. Он там расчет получил, залез ко мне, рассчитался — все как договаривались, без прыжков. Ну, так помаленьку и стал я постоянно его железки возить. Мой-то хрен моржовый тогда че-то просел с кампутерами своими, ну, я и выкупил у него КамАЗейку своего, стал типа сам-сусам. Ездил по всей округе, заберу че нарежут, увезу. Насмотрелся на этих председателей, во мудачье. Зян приезжает, гыр-гыр там с ними по своему, водки накатят, и пош-шло. Водка льется, газ шипит, я таскаю. Комбайн? На хуй нам комбайн, это ж сколько железа. Сдал — и якши, арак ашать, земля валяться. Бульдозера, водонапорные башни, засыпнухи, столько в деревне металла, оказывается, с советских времен лежит, настроили им, дебилам, комуняки-то. Медь с алюминькой-то хресьяне эти сами утащили, а железо им не с руки, это опт нужен, транспорт опять же…

Да уже подошли, к сути-то. Не, слышь, ты это, давай не нукай, лады?

Резали в деревне башкирской, Каракульмяк, по нашему это Черное Платье будет. Там типа ссыпной пункт, вагонов несколько, вышка еще бесхозная в лесу стояла, тоже свалили — так, на глаз, тонн двести набиралось без малого. Я таскал че нарежут до железки, железкой вывозили, она там рядом. Наш вагон в тупичке на Лесном стоял, разъезд так называется, Лесной. И вот, как-то пацаны, что резали, подкатили к нам с Вованом крановым — типа, отвезти плиту и кинуть в озеро. Зачем? А чтоб рыба ловилась. Деревенские так постоянно делают, утопят лист шифера, прикормка не проваливается в няшу, и рыба постоянно там крутится, а городской стоит рядом, репу чешет — вроде на то же самое ловлю, а рыбы — хуй. Короче, дед, у которого они сняли жить, попросил их. Ну, нам че, жалко? Заехали, где коровник разобранный стоит, кинул крановой мне ПКЖ в кузов, и поехали на Шугуняк, это озеро там еще, ближе к Лесному, километра три, край четыре. Дед со мной сел, показывать. А под вечер уже дело, солнце садиться собиралось. Подъехали, куда он тыкал, смотрю — жидковато, сесть можно. Не, — говорю, — дед, тут не получится, топко. А тот как не слышит, глянул, махнул рукой, типа херня, получится, и из кабины спрыгнул. Главное, борзый такой, как будто мы не за здорово живешь ему тут помогаем, а как будто он нас купил на корню. Ну, думаю, щас Вован тебе то же самое скажет, только время зря потратим, надо дальше проехать, место посуше поискать. Ну, закурил, сижу в машине, Вована на кране ждем.

Вован подъехал, крутится, где встать — а везде лезть страшно, трава высокая, сочная, даже в осоку уже переходит — ну, видно, короче, что везде вода близко. Вован парень резкий, он сразу деда послал другое место искать. А дед, прикинь, ни в какую! Странный какой-то дед попался, ржет тихонечко, башкой мотает — говорит, типа я здесь ловлю, мне плита, мол, в другом месте и не нужна. Ну, мы долго базарить не стали. Не нужна? Да и хер на тебя, ишь, привередливый какой. Скинули быстренько, Вован даже опоры не выкидывал, мол, вот тебе плита, и топи ее сам, раз такой умный, а мы в эту срань не полезем, сядешь на мосты — надрывайся потом, выдергивайся из няши этой. И уехали. Ну, и ехали мы эти три версты всю ночь.

Понял, нет? А вот так, ептыть. Всю ночь, ептыть, я думал, рехнусь уже. Я опять первым ехал, еду такой, про деда этого сраного забыл уже, думаю, как щас сядем, мясца там, водочки, потом местную какую возьму — мы там на всю деревню единственные нормальные мужики были, прикинь? Бабы стадами за нами бродили, бери, каку хотишь. Они страшные в основном, башкирки-то, но такие иногда попадаются, как в японской порнухе, азиаточки… Местные-то пацаны, считай, все спились, поголовно. Половина сидит, половина под забором валяется. Ну вот, еду, думаю, кого взять повалять после ужина. Потом раз, измена какая-то — че-то я долго уже об этом думаю, а деревни-то все не видать! Ну, я раз, огляделся — нет, места все те же, а то я подумал, что где-то свернул не туда. Да и не было свороток, пока на озеро это ехали. Раз, газку прибавил, еду, смотрю — да, вот лесок, вот сосна приметная, раздвоенная и растет как-бы отдельно, за ней должен быть правый поворот и деревня видна. Ну, и расслабился — а кто б не расслабился? Дорога правильная, местность знакомая — едь да едь. Ну, я опять и задумался о чем-то левом. Чую, опять лажа какая-то. Блядь, точно! Поворота нет! Оглядываюсь — вроде все то, а вроде и не то. Я встал, вылез, до сосны вернулся — и сосны этой сраной нет! Да вот так — нет! В смысле, не то, что место есть, а сосны нет, вообще место другое, которое проехал давно! По дороге иду назад, к машине, снова та палка на обочине, и пачка от LMа валяется рядом, я их запомнил, как-то в глаза бросились, когда я только-только с луговины возле озера на дорогу выскочил. Ну, думаю, пиздец. Крыша едет, дом стоит. Или я свернул все-же где-то, или… Не, все-таки, думаю, свернул и не заметил, потому как про другой вариант даже думать неохота. Слышу, Вован догоняет. А вечереет уже, прикинь, солнце село, и темнеет на глазах, лес же, в лесу быстро темно стает. Вован подъехал, встал, курим стоим на дороге. Так, перед друг другом хорохоримся, но вижу — у Вована тоже очко играет. Сели в мою, решили ехать и базарить постоянно, чтоб ни на минуту не задуматься. Поехали. Едем, базарим, вот сосна, вот щас должен быть поворот… Тут меня комар в висок кусает, я его как ебнул сгоряча, отвлекся, смотрю, Вован тоже — зажигалку уронил, поднял — а мы опять почти там, где стартанули! Ты понял?! Только стоим в обратную сторону, как будто развернулись и сами назад приехали. И я это, прикинь, откуда-то знаю, что Вовкиного крана там нет. Вот даже не чувствую, а знаю, будто сам его отогнал оттуда. Я ему говорю: Вован, а ты, когда вылез, кабину запер? И ключи с собой у тебя? Он такой: а чо, типа? Я ему: слышь, говорю, Вован, а вот мне че-то кажется, что нет там твоего крана. Он не поверил. У нас, говорит, во втором гараже, такие порядки, что без секреток технику не оставишь. И мои, говорит, секретки, ни за что ни один доктор наук не найдет. Хоть технических, хоть педагогических. Едь, говорит, потихоньку, а то еще въедем ему прямо в лоб. Проехали; крана, конечно, нету. Вован выскочил, где оставил, стал на карачках там че-то ползать, да так и не нашел ниче. Залез такой, торопится. Я его спрашиваю, че, типа, торопишься так? А он такой: знаешь, пока типа ползал, следы разворота искал, у меня все время чувство, будто кто из кустов мне спину-то рассма-а-атривает, рассма-а-атривает, да пристально так. Я такой типа — да херня это все, Вован, а сам тоже про себя чувствую, что у меня чуть не с самого начала такое чувство.

Я ему говорю, слышь, говорю, Вован. А ведь это дед этот блядский. Как-то это все блядство от него, а больше откуда? Это он, сука, надулся, что плиту его ебаную недоделали.

Вован такой спорит, типа для порядку, но видать — тоже сомневается. Типа, как этот сморчок нам дорогу застит? Я ему — а хуй знает, но застит ведь. Явно. Значит, знает как. Не, ну а че еще думать? Вот ты сам бы че подумал? Ну, вот и я тоже. Вован такой, поехали тогда, грит, дотопим плиту эту сраную, мож, отъебется. Поехали, там метров шестьсот-семсот всего ехать было. Приехали — нет, блядь, плиты этой! Понял?! Нет! Я точно место узнал, Вован тоже, там следы наши, все. То место. А плиты — нет. Пиздец какой-то. И это, главное, трава-то, ну, где плита лежала — целая. Как и не было никакой плиты, понял? И прикинь, ходим мы такие, а спину как сверлит че-то. Да так, что невмоготу. Ты не подумай, я не такое уж и сыкло, и ножа на себя видел, и ствола, и всякого-разного, но тут другое. Невозможно такой страх терпеть, веришь-нет. Мы в кабину влетели, как кто гонится за нами. Сидим, вроде в машине поспокойней. И че-то раз, такое зло взяло. Вовану ниче не говорю, тронулся, да как втопил! Похую подвеска, лечу, ралли-рейд, бля, Париж-Дакар, на шаланде, прикинь! Через где-то минут двадцать встаю. Снова эта ебаная сосна, та, с двойной верхушкой. Вовану говорю — все, на хуй. Ждем утра. А утром разберемся. И с краном, и с мухомором этим старым. Я ему, блядине, от стотридцатого кардан в жопу кувалдой забью. Или плиту сожрать заставлю, козла старого. Короче, раздухарился такой сижу, кулаком по баранке стучу. Тут и накрыло. Накрыло по полной программе. Как именно? Да хуй объяснишь. Ну, представь, что сидишь ты в КамАЗе. А тебе кажется, что КамАЗ твой на метр подпрыгивает, как мячик такой, понял? Начинаешь когда взглядом следить, вроде не прыгает, а только типа глаз расслабишь — ху-у-у-як! И так в животе холодно, как будто бугорок на скорости пролетаешь, и хватаешься за все, типа чтоб не с места не выбило, и все такое. И вот еще, такая подача: тебе кажется, что все как-бы отдельное такое, и при том живое и на тебя вот так вот… ну, как скалится, что ли, короче, я вот на ручку коробки смотрю, а она, ну, как, не знаю, вроде и не ручка, а что-то другое, и так смо-о-о-отрит, хотя ни глаз у нее нет, ниче. Я еще, дурак, в лобовика поглядел, и там все такое же… (долгая, секунд на 10–15, пауза; водила едет, глядя сквозь дорогу, но ямки объезжает, видимо — рефлекторно)

Да не, нормалек. Ништяк все. Че-то припомнилось, ебать ту люсю. …Как уехали? Да так и уехали. Когда кончилось, мы сидим такие, обнявшись как два пидора в сквере, я на Вована смотрю — а он как ребенок, чуть не плачет, морду скривил всю. Я на себя в зеркало глянул — бля, морда, чуть не гаже. А потом смотрю — епть, день уже. По солнцу — часов десять где-то. Че? Да. Все это время. Только слышь, оно как вроде и как час показалось, и как год. Да хули год, больше. Вот. Такая вот непонятка.

Не, ты че, ебнулся?! Мы его потом за версту обходили. Да и не то, чтоб он по деревне этой круги нарезал, он там в магазин выйдет раз в неделю, и опять где-то лазит. Мы там дорезали, где-то за неделю еще, и в Теченский перебрались, там ангар какой-то валили. А вот Зяныч че-то там к нему постоянно стал мотаться, на жопу себе приключений искать. Пацаны говорили, до сих пор ездит. Ну, его дело; вот, кстати, видишь? Указатель, «Кунашак»? Вот здесь и было; направо на мостик этот уйти, а там на ту сторону, налево, там и есть. Километров пятнадцать.

Ночь

Вбив последний на сегодня гвоздь через здоровенную шайбу, я побросал вниз инструмент и спрыгнул с пышущей жаром крыши. Разогнулся — в хребте затрещало, как будто кто-то тяжелый наступил сапогом на кучку куриных костей. Солнцу оставалось совсем немного пути до едва различимых сквозь вечернюю дымку гор. …Однако. Эт скоко ж я протелепался? Сейчас уже где-то десять, ого, нифигасе… Я обернулся, любовно оглаживая взором наново перекрытый сарай Тахави. Думал, за день не управлюсь, однако — вот, извольте. Готовченко. Блаженно улыбаясь, полез за давно заслуженной сигаретой, ох щас как сядем, как закурим, нащупал измятую коробочку в штанах и аж присел от злости — осталась одна сигарета. За работой как-то упустил из внимания. …С-сука! Бля, ну че я за пень! За куревом-то!.. — досадовал я, жадно докуривая последнюю. Самое хреновое, что купить все — негде, оба ларька уже часа два как закрыты. Отмывая руки от налипшего битума, решил не ужинать — больно уж вечер хорош, жаль терять его на кухне.

Тахави уже помылся и сидел на крыльце в чистом. Я подсел к нему, скинул пропотевшие калоши. Мы немного поговорили о сарае, а потом он спросил:

— Знаешь, отчего получается ночь?

— Ну, как, солнце заходит… — брякнул я и тут же заткнулся, потому что сейчас речь шла о том, как на самом деле. — Не знаю. Скажи.

— Ночь настает внутри тебя. Это уже потом — солнце зашло, чай попили, спать легли.

— Ларьки закрылись…

— Ларьки закрылись. Че, некуда за сигаретами своими вонючими бежать?

— Ну.

— Слава Аллаху, хоть один вечер тебя не нюхать, баклы кут… Почему об этом сказал сейчас, про ночь. Твоя ночь — это ты сам. Она не отдельно от тебя, хотя и сама по себе. Вот моя ночь, твоя, вон, Рифата ночь — они совсем разные, как мы сами все разные.

— Рифат абы тоже вон идет курит…

— Иди попроси, если так хочешь. — старик ткнул в сторону проходившего мимо ворот соседа.

— Да от его сигарет желудок… О! — я бросился к машине, кто-то давным-давно вроде бы оставлял у меня начатую пачку LM. Порылся — оп-па, отлегло, вечер спасен.

— Ну вот, опять все провоняет… — разочарованно протянул Тахави. — А у Сагдат ведь не куришь, да?

— Не курю, Тахави-абый. И как-то даже не тянет, странно. А кстати, почему так?

— Ну, не нравится ей.

— Не-е, я не об этом. Вот тебе тоже не нравится, однако ты же не делаешь, чтоб мне не хотелось?

— И она не «делает», — улыбаясь, передразнил меня старик.

— Но ведь у нее курить очень редко хочется, а у тебя я как всегда курю, — начал я «путаться в показаниях» — это ж не само по себе, так ведь?

— Не «само по себе», конечно. Скорее уж, «само по тебе».

— Это как — «по мне»? — уже откровенно затупил я. — Я же что у Яшчерэ, что у тебя — один и тот же?

— Опять кривой гвоздь вбиваешь.[11] Только что тебе об этом говорил, да ты со своими сигаретами как чокнутый скачешь, не слушаешь.

— Да слушаю, Тахави-абый, — искренне повинился я, — извини, пожалуйста, что скачу. На самом деле, как наркоман какой без курева становлюсь.

Я виновато закурил, под насмешливым взглядом старика табак казался еще кислее, чем был. Или просто пачка пересохла совсем, валяется-то уже Бог знает сколько. Мы сидели, и вокруг было так спокойно, так здорово, что передать это состояние я бы не взялся. Так, упомяну пару деталей; все ж литературное произведение.

Дом Тахави я уже описывал, но вид с крыльца тоже стоит упомянуть — ничем не привлекая внимания днем, утром и вечером он просто сажает на жопу, как удар боксера. В чем дело, понять трудно, но, когда скрываются отвлекающие детали, когда солнце не лупит по глазам, пользуясь каждым стеклышком, железкой, или просто беленой стеной, вид приобретает какую-то невероятно затягивающую слитность. В городе, да и где бы то ни было еще я такого эффекта не наблюдал, даже слабого подобия. И крыльцо. Оно словно сделано под тебя — как бы ты не расположился, теплое некрашенное дерево словно старается сделать твоей заднице поудобнее, и задница на нем не затекает совершенно, сколько не просиди. Сейчас вот оно, отдавая накопленное за день тепло, составляло приятный контраст с первыми волнами ночной свежести, начавшими исподволь прослаивать теплый воздух погожего вечера.

— Ну, я так понял, что как вот ты говоришь, у каждого ночь своя, так же и мое курение — Яшчерэ этому вопросу, не знаю, ну… как бы внимание уделяет, да? Не хочет, чтоб не то что я конкретно курил, а вообще, табака возле себя не хочет — вот я и не курю у нее, да?

— Ну да. А потому, что от Сагдат на нашей стороне почти ничего не осталось, все по ее и выходит.

— Тахави-абый, а как же ты? Я ж по сравнению с тобой весь на нашей стороне, а вот — как обычно курю? Хотя ты ругаешься постоянно?

— Да кури, хоть весь искурись. Время придет — курить забудешь, а пока кури, если так нравится.

Я едва успел проглотить почти сорвавшееся с языка «Да не нравится мне это гавно», поскольку тема эта сразу перерастала в меткое и поэтому очень обидное обсуждение моей слабости — как «общей», так и конкретной слабости к табаку. Подъебнуть старик умел виртуозно, его вроде бы походя отвешиваемые пинки пробивали меня до основания. Я попытался вывести базар из потенциально опасной области, заведя свою любимую волынку.

— Тахави-абый.

— Чево.

— А вот борынгы, они как, курили? Или, как ты говоришь — ну, что они и сейчас есть, курят они или нет?

— Вот ты постоянно про борынгы спрашиваешь, вот все неймется тебе. Скажи, на кой хрен они тебе сдались? Ты никогда не спросишь о том, что тебе на самом деле нужно, а про борынгы ты готов слушать все подряд! Каждого дурака, который ебет тебе голову и смеется, ты слушаешь, открыв рот. Можно подумать, что ты собираешься жениться на борынгы, как сопливый мальчишка, выспрашиваешь — а какие у нее титьки? а какие трусы? Такие же, как у всех! — соблаговолил, наконец, улыбнуться Тахави, а то я уже начал думать, что и впрямь сумел его разозлить. — Розовые, в цветочек! и вонючие! Понял?

Я обескураженно молчал, вытаскивая очередную мерзко хрустящую сигарету. Блин, конечно пересушены, вон как трещат… Отповедь Тахави была неожиданностью, могущую иметь два значения. Или он и впрямь не хотел говорить на эту тему, или заставлял меня проявить силу, заплатить за желаемое. «Ничего просто так не дается, улым». Я решился поупираться — не убьет же, да и очень уж меня интересовало все, так или иначе связанное с нашими загадочными предшественниками.

— Тахави-абый. Почему ты сердишься, когда я спрашиваю тебя о борынгы? Почему тот же Наиль-абы, тот же Зия, Гимай, да все, кроме Яшчерэ и тебя, все говорят мне про борынгы, а ты только отмахиваешься?

— Они шутят.

— Да-а? — взвился я. — А когда я ездил в Наилы к Зия-абый, он мне показывал, где они через Ишкуль ходят к нам и обратно, это как, тоже шутка, да?

— Ну, Зия не шутил. — равнодушно переобулся старик.

— А все остальные, получается, шутили?

Старик промолчал. Однако я чувствовал, что молчит он не закрывшись, а как-то весело, что-ли; ну, может, не то чтоб уж совсем весело, но ситуация в какой-то мере его развлекает. Некоторое время мы просидели молча, наблюдая, как далеко внизу, на пустыре за клубом, собираются мальчишки на мотоциклах. Еще как следует не стемнело, и гонять по дороге до соседнего села было рановато; да и не все еще пацаны подтянулись. Те, кто подъехали первыми, стояли и негромко подгазовывали, пугая жмущихся по краям поляны девок. Здесь не раздражал даже рев моторов. В здешнем волшебно-спокойном воздухе он смягчался, и долетал до меня уже преобразившимся, не ревом изношенного механизма, но рокотом. Или урчанием. Вечер пропитывал его собой, побеждал, делал каким-то естественным, что ли; даже казалось — вот убери его, и будет чего-то недоставать.

— Только скажи мне, вот что ты узнал, когда ходил смотреть эту ерунду? Что ты сделал хорошего — себе или чему-то другому?

— Ну, если так рассуждать, то ничего, конечно.

— А как еще можно, вернее — имеет смысл, рассуждать? Если вообще этим приспичило заняться…

— Тахави абый. Вот кто мне говорил, что любое знание не дается случайно, а? Что любое знание рано или поздно закроет от угрозы?

Словом, я какое-то время поизощрялся в дешевой риторике, успев за это время немного испугаться, осознав ответы Тахави. Мне на самом деле стало жучковито: получалось, что я сам накликаю возникновение ситуаций, в которых станут актуальными те знания, если честно — совсем мне ненужные, которых я с таким пылом домогаюсь. Лишняя информация, по его словам, выступает в роли этакого радиомаяка — интересуясь тем, что знать не положено, ты сигнализируешь миру: считаю себя находящимся не на своем месте. Этим ты запускаешь механизм непредсказуемых перемен. Миру НАСРАТЬ НА ТЕБЯ; не на своем? Нет проблем, брателла, занимай свое. Какое тебе? Мир всматривается в тебя: та-ак, ты раздобыл некие сведения? У, да ты еще хочешь? Прекрасно, сейчас повернусь к тебе этих сведений источником… Главная подляна в том, что мир не станет согласовывать с тобой форму, в которой придет твой «заказ», и мечтая о стакане воды, можно запросто получить посылку с цунами.

Однако, даже получая то, с чем справиться невозможно, люди иногда справляются: ведь мир — это они сами.

Когда я понял, что Тахави сейчас согласится, мне уже захотелось съехать с этой темы: из-под завлекательной и «интересной» обертки дохнуло ледяным безразличием вечности. Это не красивые слова, я на самом деле показался себе беззаботным идиотом, скуки ради ковыряющимся во взрывателе ядерной бомбы величиной с земной шар — и внезапно осознавшим, что же именно он сейчас делает.

Тахави понял мое состояние, и приободрил меня. Уж лучше б молчал:

— Улым, вот ты сейчас немного посмотрел внутрь вещи. Одной, хоть и такой, по-твоему, интересной и таинственной. Как же, никто не знает о борынгы, а ты будешь знать! Только знаешь что — если посмотреть так же на все остальные, «неинтересные и нетаиственные» вещи — ты испугаешься не меньше. Есть куда более «страшные» — он насмешливо выделил «страшные» интонацией — штуки, чем эти самые борынгы…

— Это какие? — легко перейдя от нешуточного испуга к самому жгучему любопытству, невежливо перебил я старика.

— Попроси у Сагдат как-нибудь показать тебе баню. Или провода у дороги.

Я открыл было рот, чтоб вякнуть очередную глупость, но тут у меня перед глазами пронеслось нечто, напугавшее меня до недержания. Трудно описать, что это было — нечто вроде вереницы актов осознания, что ли… Как будто с каждым мелькнувшим кадром я переносился в какое-то место, где меня охватывал непередаваемо интенсивный, животный ужас; вернее — начинал, но не успевал и на процент приблизиться к своему нормальному (и я это четко знал — непереносимому для меня) значению, как меня выдергивали из этого кадра и перемещали в следующий. Длилось это все нескончаемую четверть секунды. Это много, оказывается, мне вот показалось, что прошло минут десять, не меньше. Отдышавшись, я опять прикурил сигаретку и спросил старика:

— Тахави-абый, что это было? Я вот чувствую, что это ты сделал, но не пойму — что это? И зачем?

— Ты неподходящий для знания человек.

Чуть на жопу не сел — елы-палы, это че, все?! Я не смогу так! В горле стало мокро и горячо, защипало — совсем как в детстве, уж и забыл, как это бывает. Сейчас, конечно, смешно вспоминать, но даже подумалось — а я тебе, блин, гаду такому, сарай перекрыл… Однако старик явно собирался продолжить, и я, вымерев до пепла, безразлично приготовился дослушать приговор.

— Да не напрягайся ты так! — засмеялся старик, заметив мою оторопь. — Все получается, только по другому. Ты не хочешь нормально, тебе обязательно нужно или пугаться, или чтоб было любопытно. Ты не хочешь смотреть на то, что у тебя под носом.

Видимо, чтоб мне было понятней, Тахави несколько раз пристукнул раскрытой ладонью по своему длинному шнобелю, и укоризненно уставился на меня.

— Вот, показал тебе красоту. Настоящую красоту, которую ты пропустил, сидя прямо перед ней. Знаешь, что ты пропустил? Ты не заметил, как наступала ночь. Может, такой ночи больше не будет. Может, ты больше никогда не увидишь, как приходит ночь — ты не думал об этом? — голос старика изменился, это был не тот шамкающий голос Тахави, к которому я уже привык; он гремел, как командир на плацу — правда, тихо.

Наехав на меня, старик отвернулся. Я чувствовал себя словно запуганный огромными школьниками детсадовец — мелко дыша, с трудом отклеился от опоры перил, к которой меня не прикасаясь прижал Тахави. Глаза расфокусировались, и я снова заметил жиденький пар над землей, тот самый, на который не посмотришь прямо. Помедлив, Тахави поднялся, обычным голосом пожелал доброй ночи и скрылся в доме.

Через некоторое время я, закурив очередную кислую элэмину, расслабился, и на меня, вернувшись, разом свалились все те звуки, которые я до сих пор не замечал. Ночь, уже не по-июньски зрелая, накрыла деревню. Мимо нашего дома прошли, спотыкаясь и хохоча, две в жопу пьяные девки лет четырнадцати, и я заботливо проследил на слух, чтоб они без косяков дошли до дому. Проехал на велосипеде какой-то нездешний мужик. Когда потренькиванье его звонка стихло вдалеке, я понял, что все, никого больше не будет.

Я растворился в этой чернильной теплой мгле, забыв про Тахави, про себя, и с каким-то неострым, но захватывающим наслаждением раскладывал фон на компоненты; выделял из хора сверчков, и птиц, ворочавшихся на деревьях, далекий крик поезда, и пацанов с их мотоциклами, возвращающихся из своего мотопробега, собачий брех, топот скотины в стойле через улицу, жужжание лампы на столбе, хрусткий шорох бьющихся об ее колбу бабочек, шелест редких толчков теплого ветра — все те звуки, которые производит июльская ночь в деревне.

Город золотой, или Поездочка

Однажды зимой, когда я гостил у Яшчерэ на длинных выходных после Нового Года, ее реально скрутило. Утром, собирая на стол, она издала странный горловой звук и села прямо там, где стояла. Я подбежал, попытался поднять ее, но она отогнала меня и осталась сидеть, неловко привалясь к низенькой табуретке, на которую ставилась фляга с водой. Дыхание было не ее, чужое — Яшчерэ никогда на моей памяти так не дышала, и мне даже показалось, что она вот-вот умрет. Я сидел, также неловко приткнувшись на «своем» венском стуле, и совершенно не знал, что делать. В башке носились какие-то дикие недомысли, я на полном серьезе грузился то вопросом, а что же мне делать, если она вот сейчас на самом деле вдруг окочурится? То стыдился сам себя, и пытался отнестись к старой женщине так, как в таких случаях «подобает», спохватывался, что как раз и не в курсе, а как же, собственно, «подобает» и путался еще дальше. «А вдруг решат, что это я как-то виноват?» Тут же спрашивал себя — а кто, собственно, может «решить»? Отчего-то представил ночь в Аргаяшской ментовке — редкий деревенский мент откажет себе в удовольствии хоть ненадолго закрыть городского, тем более, что до понедельника все равно никто не удосужится меня опросить; вспомнил, что вчера, мудак, поленился откопать машину и представил, как деревенские гопники сначала робко отворачивают звездочку с морды, а потом, осмелев с темнотой, пьяные, разбивают стекла и выдергивают с мясом, ломая золоченые клеммы, задние накамичевские блины, ковыряют торпеду, пытаясь понять, где ж здесь «мгытфон», забирают чемодан с фирменным набором из дуболомно вскрытого багажника, саб… Особенно ярко представились диски — фирменные джаз и классика, любимые скрипичные концерты будут мертвым грузом валяться в мазутных бардачках ихних пятерок и нив, если сразу не попадут к хищным чумазым детям…

После «хищных чумазых детей» не замечать абсурдность реакции было уже невозможно. Аж смешно стало, от крайней степени отвращения — во, бля, как от цивилизационных понтов избавился, полюбуйтесь! Бедную бабку колбасит, а я тут вон че, диски сижу жалею! «Ты там смотри не умри, а то мне тут неприятностей ненужных может наслучаться…»

Дернулся было встать, с намерением снова подойти к бабке, но остановился на полудвижении и снова опустил задницу: у меня было однозначное, четкое ощущение, что до сидящей в трех метрах Яшчерэ просто не дойти, потому что она не здесь, точнее, здесь, конечно, но ее «здесь» совсем не относится к «здесь» моему, вот этого стула, дорожки на полу; даже подставка под бидон не «относилась» к ней. До нее словно было несколько километров, и ее близость внезапно оказалась иллюзией, которую я раньше просто не замечал. Ходики бесстрастно стучали в тишине, Яшчерэ сопела, не открывая глаз, в печи ворочалось пламя, в телевизоре беззвучно улыбался и причмокивал симпатяга Дроздов, вертя в руках очередного тоскливо обвисшего зверя. Потом она открыла глаза и встала, так же резко, как и шлепнулась десять (машинально заметил по часам) минут назад. Мне даже показалось, что встала она как-то странно, словно поднималась усилием снаружи, как будто невидимая рука (рынка, не удержался я от облегченного смешка) взяла ее за голову и привела в вертикальное положение. Вертикально интегрированное, раз уж руки рынка поперли. Не глядя на меня, она направилась в сени, сдернув по пути с вешалки домашнюю телогрейку. Хлопнула тяжелая входная дверь, и я услышал, как захрустел снег под ее валенками. «В сортир» — опознал я звуковой профиль ее маршрута, и, окончательно успокоившись, закончил сервировку стола — поставил косушки, выковырнул в стальную миску кусок засахарившейся смородины, принес с веранды мерзлый каймак.

Яшчерэ вернулась и принялась заваривать. Все молчком, будто ниче и не было.

Заварилось.

— Че с тобой было, аби?

— Хэ, малай, — засмеялась Яшчерэ, — ты че, забыл? Я ж все-таки старая бабка, меня земля зовет. Иногда вон как, видал? Сильно зовет. Будешь когда старый, сам узнаешь.

— А че, буду? — тут же воспользовался я моментом: бабку всегда надо ловить на таких вот оговорках, прямо спрашивать бесполезно, хрен че скажет.

— А куда денешься, малай.

…Ну, не получилось, да и хрен с ним. — думал я, макая хлеб сначала в каймак, потом в хрустящую сахаром смородину. — Интересно, че это ее приплющило? Сердце, сосуды там какие-нибудь, давление? Или все же какие-то эдакие штучки… Че вот это значит — «земля зовет»?..

Выяснилось, умерла ее сестра, как мне показалось — младшая, и мне поручалось съездить туда, в поселок Усманова, и забрать какую-то «памятку», причем ее, «памятки», извлечение из жадных лап наследников предлагалось обставить чисто по-деревенски, то есть совершенно абсурдно — я должен был сначала куда-то заехать, в Усть-Багаряк, что ли, кого-то куда-то отвезти, кому-то что-то передать на словах, еще кого-то забрать и везти туда, где жила сестра, потом вернуть назад… Короче, полный пиздец.

Подавляя нешуточное раздражение, прямо-таки жравшее меня изнутри, я взял лопату и вышел откапываться. Денек родился чудесный, словно мартовский — солнце не по-январски ощутимо грело, ни ветерка, и небо, небо — синее и глубокое, какое бывает только весной. За полчаса киданья снега я полностью отошел, и грядущая поездка перестала вызывать тяжелую злобную изжогу, мне даже стало интересно прокатиться по такой погоде, увидеть новых людей, как-то поучаствовать в их жизни.

Вернувшись в дом, я тщательно набил в палмик инструкции и выехал.

Есть прямая дорога, из Кунашака прямо до Каменск-Уралького, однако после позавчерашнего снегопада ехать по ней было жучковито, и я решил сквозануть в объезд: дольше, зато дорога всяко чистая. Выйдя на трассу, дал копоти и под «On every street» быстро добрался до Тюбука, там ушел направо, на Багаряк, и через час после выезда уже сигналил у ворот довольно быстро нашедшегося дома в Усть-Багаряке.

Занавеска пошевелилась, и через неторопливую сигарету из калитки вышел круглый мишар лет шестидесяти, совсем не деревенского вида, в пальто и кожаном котелке с норковыми клапанами. Залез, причем с дверью обошелся прилично, не то что деревенские, привыкшие со всей дури ебашить калитками своих москвичей. Я почтительно, как положено младшему, поприветствовал мужичка, назвался и поинтересовался дальнейшим маршрутом. Мужик на профессорском татарском сказал, что покажет, а пока по главной. И мы поехали по главной. За нами увязались менты на бобике, но, как только на Т-образном перекрестке я взял налево, отстали.

— А здесь направо — ткнул пальцем мужик, едва мы выехали из Усть-Багаряка. — Проедешь?

Я притормозил, посмотрел, куда он тычет пальцем и чуть не спросил, охуел он там или как. Перед нами лежала еще приличная по южноуральским меркам дорога, снег уже примяли на обеих полосах, а он предлагал мне свернуть на какую-то партизанскую лежневку, едва пробитую в целине чем-то типа Уралов, по крайней мере чем-то очень широким и на резине с громадным протектором. Прикинув возможности машины, я оценил вероятность проезда по видимому участку как мягко выражаясь невысокую.

— До леса — еще как-то там может быть… Но че там дальше, вдруг че, а уже не развернуться будет. Сядем.

— Дальше лучше будет. Поехали. — сказал мужик. Даже не уверенно, а… как будет превосходная степень от «уверенно»? И я вот тоже затрудняюсь. Короче — в тоне мужика не было даже намека на то, что он имеет дело хоть с какой-нибудь толикой вероятности; он словно видел сквозь лес или сам только что там проехал.

Я прикинул про себя — лопата в багажнике есть; валенки тоже, больше полбака, деньги опять же — если че, пошлю этого уверенного за трактором. Телефон тут берет — вон, аж четыре палки, ну отъеду на километр, все равно должен брать…

— Ну, че. Поехали так поехали. Точно не сядем? — я попытался прибить мужику язык, чтоб потом обоснованно его виноватить, когда сядем и я стану отправлять его за подмогой. Мужик, гад, только глянул на меня, снисходительно ухмыляясь, и до меня дошло, что он мою гниловатую движуху видит наскрозь.

— Как рулить будешь, улым.

Загорелись щеки и уши, и даже шея. Я попытался вспомнить, как давно я краснел в последний раз, не вспомнил, и с обреченной наглостью полез по этой трелевке, оказавшейся, впрочем, не такой уж и хреновой. Колеса проваливались в снег не везде, и неглубоко. Едва трасса скрылась за поворотом, я почувствовал себя героем Джека Лондона, из того рассказа, где мужик поперся один через тайгу за пятьсот километров. Вокруг расстилалась самая натуральная Северная Глушь — засыпанные снегом елки и сосны, заметенные кусты, едва заметная дымка в вечереющем стылом воздухе. Снег подкрашен; желтые, розовые, сиреневые тона, глубокие фиолетовые тени. Дорога шла вдоль речки Синары, все время поворачивая влево. Мне очень понравилось это зрелище, и я думать забыл о том, что хреновая дорога, и вообще — кто я, куда вообще еду, забыл все свои планы, что надо еще возвращаться… Я словно оказался один, посреди всей этой красоты — мужика не чувствовал вообще, словно рядом было пустое сиденье.

— Здесь встань — спокойно сказал мужик, и я послушно нашел место потверже и затормозил, по прежнему не вдаваясь в рассуждения. Встань так встань. Нам-то че.

Мужик вылез и склонился над своими ботинками. …Похоже, шнурки завязывает. — отрешенно подумал я, продолжая наслаждаться юконским ландшафтом. Тут он постучал костяшкой указательного пальца по капоту. Махнул — выходи, мол, присоединяйся. Я вылез и подошел, доставая сигареты.

— Не кури пока. — посоветовал мужик и поперся к лесу, перпендикулярно реке и дороге. Я стоял и глядел ему вслед, обратив внимание на брюки, заправленные в полусапоги. …А-а. Вот он че наклонялся…

— Ты что встал-то? — обернувшись, удивился мужик. — Айда, айда. Встал, понимаешь, стоит…

Я, потихоньку приходя в себя и пока еще отстраненно наблюдая, как надувается в моей голове пузырь удивления, пошел по его следам, радуясь, что поехал к Яшчерэ в казаках. Казаки были из мягкой толстой кожи, словно специально предназначенные для лазанья по сугробам. Мужик невозмутимо топал впереди, довольно быстро для своего возраста и комплекции, и приходилось прилагать нешуточные усилия, чтоб не отстать. Из-за этого я не особо внимательно глядел по сторонам, да и смотреть-то было не на что — лес как лес, сосны, елки, иногда березы и еще реже осины. Мы вышли на какую-то вытянутую прогалину, типа просеки, но, похоже, естественную — края ее были неровными. Здесь, на открытой местности, снега намело побольше, и я начал отставать. Сделал пару ускорений, но так и не догнал мужика, и дистанция с пяти метров выросла до двадцати. Решившись попросить, чтоб подождал, поднял на него глаза и чуть не сел жопой в снег: мужик увеличился раза в полтора и стал каким-то мутным, что-ли. Темно еще не стало, но я не мог различить движения его ног. Голову, плечи, руки видел достаточно отчетливо, а вот ног различить не мог, словно нижняя часть его тела волоклась за ним как компактное облако дыма. Горячий пот, заливавший под свитером мою спину, враз стал ледяным. Я раскрыл глаза до физиологически обусловленного предела и почти побежал, навязчиво пытаясь увидеть-таки его ноги и успокоиться. Тем временем в голове запустился пугательный ролик — я вдруг резко понял, что иду хуй знает где в лесу за незнакомым мужиком. Непонятно куда. И не удосужился даже спросить, а куда это, собственно, «айда». И с какой целью. И еще у этого мужика нет ног, а он шустро так по немелкому такому снегу нарезает. Короче, список непоняток был немаленьким, и тянул на повод здорово очкануть. Но очкануть я не успел — мужик вдруг оказался прямо передо мной, и я резко тормознул, едва не клюнув его темечком в нос. Самое интересное, что он не останавливался, не оборачивался, и не шел назад — зад и перед у него поменялись местами, и он как-бы подлетел ко мне, оставаясь при этом на месте, прямо как джинн в мультике про Алладина. Все это я видел боковым зрением, потому что смотрел в основном под ноги, пытаясь убедиться, что он оставляет нормальные следы.

— Не бойся, улым. Мы почти пришли. Не бойся, мы с тобой сейчас поднимемся вон на ту горушку, и тебе все станет ясно.

Мужик сказал это на татарском, очень правильно и красиво, и его тон сразу меня успокоил, так, что стало неловко за непроявленный, но успевший охватить меня страх. Но мужик снова неуловимо отдалился от меня, и мне опять стало не по себе, словно это не я успокаивался до безмятежности какую-то минуту назад. Я продолжал идти по его следам, но ноги разглядеть больше не пытался. Не скажу почему, вроде бы это не перестало меня интересовать, и сам процесс разглядывания этого серого неподвижного мельканья нисколько не пугал, но что-то вытащило мой взгляд из маршрута «себе под ноги — на мужика» и заставило смотреть по сторонам. Мы приближались к маленькой горушке, метров, может, пяти от силы, напоминавшей сильно растянутый конус со срезанной верхушкой. Бугорок этот почти полностью скрывали кусты, разбросанные по пустоши, и я машинально отметил, что можно капитально подзаебаться, прежде чем найдешь этот холмик летом. На верхушке снега почти не было, видимо, его сдувало ветром. Когда я забрался на вершину, мужик повернулся ко мне, и молча ткнул рукой в красивые розово-золотые облака, подсвеченные склонившимся к закату солнцем.

Я повернулся в ту же сторону, что и мужик, и некоторое время смотрел на эти облака, но меня постоянно тянуло повнимательней рассмотреть самого мужика, и я все время косил глазом. Дело в том, что от него у меня было очень странное ощущение — как будто глаза врут. Я совершенно отчетливо ощущал его габариты, и они не совпадали с теми, которые я видел. Мужик был головы на две выше, чем я видел; и толще, и шире, короче, больше по всем размерам. Это несоответствие было настолько раздражающе-нестерпимым, что мне хотелось или заорать, или пнуть по чему-нибудь, как-то выпустить наружу это бешенство. Борясь с этим припадком, я даже упустил момент, когда мужик начал говорить, и проебал его первые слова. Говорил он по русски, но так же правильно и красиво.

— …внимательно, но не старайся. Это важно, не старайся, тебе должно быть похуй.

— Понял. Чтоб было похуй. Постараюсь… — умудрился пошутить я, хотя поджилки тряслись от слабости — че-то многовато свалилось на меня за эту поездочку. И это только начало, ептыть. Еще сколько тут шарахаться…

Мужик только хмыкнул, и мы принялись расслабленно наблюдать за горизонтом. Опять же, периферийным зрением я заметил над самой поверхностью какое-то подобие то ли поземки, то ли еще чего, это напоминало жар над асфальтом в летний полдень. Я хотел рассмотреть это, но мужик как-то не дал это сделать, и я снова стал смотреть вдаль, на лес и какие-то резкие, словно пластиковые, облака над ним. Странное чувство — я был сам не свой, ничто не удивляло меня, вернее, удивляло, но я оставался равнодушен и не начинал суетиться у себя в голове. Вот мужик, как я уже говорил, как-то меня остановил, когда я хотел рассмотреть эту странную жидкую поземку — и я безразлично отметил этот факт, совершенно не заинтересовавшись — блин, а как же он так делает? а я смогу так же? Более того, я сразу же выкинул это из оперативки, и вернулся к этим воспоминаниям буквально только что, набивая этот эпизод.

Когда началось, я так и не успел точно заметить; видимо, чрезмерно расслабился. Прямо посреди неба образовалось что-то типа окна, или экрана — без четких краев, но такое правильное, геометрическое. Вспоминая это впоследствии, я никак не мог ответить себе на вопрос — что это было. Не трапеция, не прямоугольник, никакая из геометрических фигур не подходила, но я точно помню — окно было правильное. Потом в окне появился город. Очень красивый, словно из сказки. Сначала я подумал, что это какой-то восточный город, но потом, приглядевшись, понял, что никакой он не восточный, это, скорее, восточный может чем-то напомнить этот. Ведь в расхожий штамп восточного города минареты и купола входят основными ингридиентами, а там кроме минаретов и куполов было еще много чего. Там были самые разные здания — новые и полуразобранные (или недостроенные), деревья, кусты, но не было ни людей, ни животных.

Не скажу точно, сколько мы его разглядывали, недолго, может, пару минут, может, десять, но немного — идущее на посадку солнце много не прошло. Как пропадала картина, не помню — бад кластер, елы-палы; запись продолжается с того, что мы начали обратный путь. Опять в том же порядке, мужик впереди, следом я, под изрядным впечатлением от шоу. Обратный путь ничем памятным не ознаменовался, мы спокойно вернулись к машине. У меня словно включился автопилот — я на автомате завел, покрутил минуты две-три и хладнокровно развернулся, твердо зная, на какой участок и на сколько можно поставить колесо. Выбрался обратно на дорогу, и едва не вышел точно в лоб тем же самым ментам, которые ехали за мной по Усть-Багаряку. Это не было нарушением — иначе с той дорожки на шоссе не выскочить; но я все равно приготовился побакланить с ментами. Они притормозили, и я, ожидая сигнала остановиться, медленно проехал мимо. Сигнала не было; денег не надо, что ли? Ну и нашим легче, подумал я и топнул — дорога после этих партизанских троп казалась автобаном. Мужик молча сидел рядом, мне показалось, что он о чем-то задумался. За десять минут я долетел до Усманова и все так же быстро нашел нужный дом. Вообще, я заметил, что когда ищещь что-либо по их просьбам, то находишь быстро и без геморроев.

Мужик вылез одновременно со мной, и мы переглянулись через крышу, типа я пошел, ты со мной идешь, или как? Мужик почему-то улыбнулся, улыбка у него была какая-то такая радостная, как у Гагарина, и он дал мне понять своей движухой, что давай иди сам, мне типа тут делать нечего. Я взял калитку за кольцо и подолбил по грязно-зеленой двери.

Открыл мужичок, типичный деревенский урод, мелкий, в грязных китайских обносках. Я изложил ему цель визита, и он, приоткрыв пошире калитку в знак того, что приглашает следовать за собой, потрусил в дом. Идя за ним, на ходу отметил, какой ублюдский и непереносимо тупой у него в доме воздух. Я с самого раннего возраста всегда оцениваю дом, в который вхожу, по его запаху. По такой теплоте и липкости, которые на самом деле никакая не липкость и никакая не теплота, просто я дал этим ощущениям вот такие имена еще в восьмилетнем возрасте, да так с тех пор и повелось. Дом, где живут не обязательно хорошие для меня, но нормальные люди, пахнет обычно, воздух в нем к телу не пристает, и тем более не пристает к лицу. Он немного холоднее уличного, и в смысле обычных запахов довольно сдержан. Здешний же мокрый, студеный, пустой какой-то смрад просто с ног валил, и его интенсивность можно было уподобить разве что амбрэ, образующемуся после команды «отбой» в военно-строительной роте. Я уловил также запах трупа из сарайчика во дворе. Тело не могло начать разлагаться — слишком рано, да и на улице январь, но это тоже мое личное — трупы я чую метров за сто, даже проходя мимо многоквартирного дома могу почуять труп в квартире, но это если ничем не отвлечен, типа оживленного разговора.

Отворив прихлопнутую шустрым уродцем дверь, я склонился и пролез в дом. В нос словно с ноги врезали, смрад в доме стоял неестественный. Я даже как-то растерялся, и некоторое время не мог сфокусировать взгляд — не получалось проморгаться, резкость не желала наводиться. В доме одновременно находилась прорва суетящегося и галдящего народу, человек как бы не пятнадцать; в основном бабы. Уродец ловко ввинтился между ними и исчез. Две бабы почему-то сразу окрысились на меня, видимо, перенеся на визитера отношение к покойнице, но я уже подсобрался и мне было на них глубоко насрать. Я стоял, отрешенно глядя на их извивающиеся рты, и недоумевал — хули толку, неужели непонятно, что мне так насрать на них; на все, что они скажут и не скажут; на то, есть они вообще или нет…

Тут меня ожгло — епть, че-то все как растворилось, а на мутном фоне остались только два мерзко кривляющихся рта, похожих на изнанку червивого груздя, это ж эти суки меня хавать пытаются! (Бабы пьют человека пиздой, только обычно она выглядит как плавающий на уровне груди рот) Во бляди, — рассердился я, — невозможно, блядь, расслабиться, тут же кто-то пристроится! Я угрожающе выдохнул и посмотрел на них, и они показались мне чем-то маленьким, холодным, слипшимся и отвратительным. Как яйца! Сила вышла смехом, пришло очень смешное сравнение — они были похожи на отрезанные от мертвеца яйца, облепленные пылью и мусором, влажные, холодные и бессильные.

Бабы тут же бросили дерзить, одна убежала вглубь дома, а вторая, та что потолще, как ни в чем ни бывало продолжала возиться с тестом на столе.

…Ептыть! Эта вон даже не понимает, что делает! Н-да… — подумал я, — домик. И сук этих кто-то спецом научил, они вон вообще никакие, а уже смотри чем промышляют! Сами хуй додумались бы!.. — мне окончательно надоело стоять в этом гадюшнике, и я даже хотел уйти, забив на все эти памятки и прочие старушечьи причуды, но тут появился давешний кривоногий уродец с какой-то хренью в правой руке. Подойдя ко мне вплотную, он довольно борзо спросил, а че это я тут стою улыбаюсь, типа покойник в доме, а ты тут улыбаешься. Я на секунду замер, не зная, как реагировать, но что-то поддержало меня, и я вдруг понял — да хули с этим чмом базарить, он харчка не стоит, не то что базара. Отчего-то рассердившись, я вырвал у него сверточек и вышел из дома.

На улице было просто классно — к вечеру подморозило, и незамусоренный снег искрился под ДРЛками уличного освещения, вокруг ДРЛок переливались изумительные фиолетовые ореолы. Крупные, такие бывают только в деревнях. Я жадно вдыхал сладкий морозный воздух, тщательно вытирая ноги об сугроб. Мужика не было, и я знал, что разминулся с ним буквально на секунды, что он специально так все сделал и ждать его бесполезно. Даже слегка расстроился. Мне не хотелось одному ехать сразу обратно, я с удовольствием бы отвез сначала его. На трассе — там да, там мне никто на хрен не нужен, я на трассе врубаю музыку и давлю гашетку, пугая не по мотору борзые двенашки и уебищные нексии, а вот переться в одиночку до Багарякского поворота мне почему-то не хотелось. Но ничего не попишешь, и я поперся обратно к Яшчерэ, до самой трассы уткой переваливаясь по бугристому проселку. Самое смешное, что я так никогда и не удосужился узнать, за чем же ездил — как бросил этот сверток на сидуху, так ни разу о нем и не вспомнил за всю дорогу, потом отдал Яшчерэ, поленившись спросить о содержимом. Может, я упустил между пальцев какую-то тайну; а может нет, и вся эта движуха была только из-за того, чтоб показать мне шоу, но тогда можно было все сделать гораздо проще… Ладно. Все равно сейчас уже поздно.

Место и человек

Муха определенно гнала человека, вплоть до того, что разбегалась по теплому как парное молоко воздуху и стукалась в пропотевшую майку. Человек даже не особо удивился ее первому тычку: какая-то его часть догадывалась, что эта невесть откуда взявшаяся посреди леса муха — последнее китайское предупреждение, и ждала чего-то в этом роде, забившись в самую глубину тела, подальше от его внешних границ. От кожи, которую, слегка холодя, трогал странный здешний ветерок.

Приближаясь к Месту, человек с удовольствием подставлял лицо под ветер; пусть он нисколько не охлаждал, зато было просто приятно. Лесной августовский букет — запах сена, сохнущего на склоне, камфарный дух огромных сосен; из маленького распадка, что отделял восточный склон горы от такой же безымянной соседки, отчетливо потягивало сыростью низового ручья. Не гнилухой стоячей, а чистой лесной водицей, незаметно текущей под дерном. Когда человека зацепило и он бездумно, не удивляясь, отвернул от намеченного маршрута и взошел на неестественно ровную площадку, врезанную в осыпающийся склон, — первым делом он заметил именно этот странный ветерок, тихо кружащий над обросшими лишайником валунами.

Человек скинул полупустой рюкзак и удобно поставил мокрый кед на небольшой валунок, стараясь не содрать рыже-бурую шершавую корочку с камня. …Странно. — подумал словами человек. — Такое ощущение, что я пришел. Точнее, Пришел. Да, именно Пришел… Прочухав возможность откосить, ноги, спина, мочевой пузырь, все его органы бросились наперебой докладывать: «Слышь, хозяин, мы, конечно, не то чтобы так уж устали; че там — десяточка с утра пройдена, да прогулочным шагом — фигня! Только давай, раз уж тебе тут так нравится, посидим немного, а? Хорошо-то как здесь!»

…Мне тут нравится? — удивился человек. — Хорошо? Хотя…

На самом деле ему было как-то ладно здесь, словно дома, на кухне, где пахнет кофейком, урчит холодильник и тикают дурацкие, но такие родные часы. Да и кеды промочил, че бы не присесть, не подсушить. …А ветер-то тут, смотри-ка, вон что! — заметил человек и оглядел площадку, пытаясь понять, как же так получается. — Не, молодчина, что все-таки выбрался перед учебным годом! И хорошо, что один — в толпе такого ни в жизнь не увидишь. Такое маленькое чудо…

Человек решил присесть и просушить кеды. Нет, он, конечно, заметил этот низовой ручей; столько полазал по Уралу, не студент зеленый все-таки. А вот перепрыгнуть — увы, не дотянул. Опять таки, не студент уже, не студент… Дерн под ногами мягко ушел, и он по середину икр увяз в размытом лесном грунте, состоящем преимущественно из опавшей хвои и мелких веточек.

Кеды, хлюпнув, вывалили языки и пристроились на горячей стороне большого валуна. Тщательно отжав, человек пристроил носки на молоденькой сосенке, вылезшей из голой скалы. И прокололся — негромко попросил:

— Потерпишь, маленькая? Я недолго, сейчас они быстро — на солнышке, да на ветерке… Ладно?

Место вытекло оттуда, где находилось большую часть своей жизни, и заинтересованно нависло над человеком, ничего не предпринимая. Заметить это человек мог — и, конечно, заметил. Но до сознания его сигналы эти не дошли; впрочем, дойди они, ничего бы не изменилось.

Мигнуло солнце (просто-напросто тучку пронесло. Случайность, какая может быть связь? Что, тучка специально подошла, зная заранее о моем намерении поминдаль-ничать с сосенкой? Нет, конечно), зашипели на ветру тонкие, как чертежная калька, полосочки кожицы на соснах (да это просто ветер дунул чуть сильнее), снялись с места и молча ушли в глубь леса две какие-то птицы (одна метрах в тридцати, эта еще ладно; но вторая-то — в доброй паре сотен! Это что, теперь за каждой птицей следить? Нет уж, увольте, отнимать у авгуров хлеб!), метрах в тридца-ти-сорока, на солнечной стороне горы выпал из нависавшего над откосом закрайка камешек. Конечно, эрозия. Что ж еще.

Естественно, были и куда более явные знаки. Когда мир дернулся, потревоженный процессом вытекания Места на нашу сторону, у человека сердце пропустило удар, и воздух вдруг подзастрял в трахее упругим комком; в этот момент на считанные терции изменили тон кузнечики, чуть слышно цыкавшие отовсюду. Человек заметил и то и другое, но никакого внимания не обратил. …Ох, какой же воздух! Хоть пей!.. — переглатывая, подумал человек.

Не зря в «Технике Безопасности» у всех народов, кто долго живет в лесу, не первым, но и далеко не последним пунктом числится: «Не открывай рта в лесу без нужды! Тем паче — в незнакомом!» Но человек был современным, мыслящим и не верил в бабушкины сказки, а равно в НЛО, снежных людей и всемирные масонские заговоры. Конечно, он слышал об этом суеверии, так же как и о том, что на заре цивилизации люди не только старались помалкивать в лесу, но и кормили парным мясом озера, привязывали к скалам звериные хвосты и беседовали с духами под мухоморную настойку.

Человек, деликатно поссав в стороне, вернулся на середину площадки. Вытянул из рюкзака тугой рулончик «туристского коврика», щелкнул проволочным (а опытный турист-то!) зажимом и прилег в неплотной тени сосны, сложив ноги на горячем валунке.

Место, решившись умереть в случае проигрыша, нанесло удар. Человек лежал, наслаждаясь поднимающимся от нагретых скал теплом. Убаюкивающий запах муравьиной кислоты, подсохшего мха, горячей хвои. Сухого, теплого камня. Легкая, ленивая река мыслей. …Этим скалам миллионы лет… Нет, сотни миллионов, Урал очень стар… Это граниты, интересно, или гнейсы какие-нибудь… Хотя тут море было — или нет? Тогда осадочные должны быть. Эх, сейчас Кольку бы Косарева сюда, просветил бы меня, темного гуманитария… Человеку было очень приятно думать о старом приятеле, о том, что будет здесь через очередной миллион лет, о том, какая же в городе суета; и как он завтра, выйдя по долине Тыелги к грунтовке, не торопясь дойдет до Новоандреевки, а там по трассе вернется в санаторий на Тургояке. …А еще не хотел путевку брать. Н-да. На самом деле не знаешь, где найдешь… С удовольствием вспомнил свой маршрут — не заезженный Большой Таганай, куда не по разу сходил уже весь университет, а довольно оригинальный — по восточному берегу Тургояка, поднялся на Варганову гору, по Малому Уралу, а потом через Малый Таловский на Большой. Жаль, ничего из ряда вон, конечно, не встретил — а студенты, прошлым летом лазавшие по Таловским курумни-кам, мно-ого чего наплели. …Аж ретивое взыграло, — добродушно хмыкнул про себя человек. — Эх, молодо-зелено, наплели, разыграли. А может, и впрямь что почудилось, а потом под пивко у костра и раздулось в Нечто. Да чего там, сами такие же были…

Место легко победило человека, но не удивилось и не обрадовалось. Вопрос, кому быть едой, а кому едоком, решился — остальное неважно. Точнее, ничего другого просто нет, но это уже дело вкуса. То, что в страхе забилось в самую глубь тела человека, было вырвано и раздавлено Местом. Выбрав то, в чем нуждалось, Место втянуло это и снова замерло, не обращая внимания на остатки трапезы. Впрочем, это только видимость. Точнее, невидимость — человек ничего не заподозрил. Что-то приблизилось к чему-то, на миг слившись воедино, затем «воедино» разделилось снова, но одна из частей унесла с собой кусочек другой, вот и все — хотя и это слишком сложно и такое же дело вкуса, как и все вокруг.

Отдохнув, человек поднялся и какое-то время наблюдал за странным явлением — ветерок все ходил и ходил по кругу, медленно неся первые паутинки. Хлопнув себя по коленям, человек поднялся, потрогал кеды. …Высохли. Ух, задубели-то… Размял — какой, однако, приятный запах. Детством, футболом, летними каникулами. Лагерем. Походами… Проверил носки. Высохли.

— Ну, вот и все, маленькая, спасибо, — сказал человек сосенке, одновременно ловя себя на ощущении, что из него словно выталкивается что-то, как будто вместе со словами из горла вылетали какие-то бесплотные комочки.

Человек убрал коврик, обулся и немного посидел «на дорожку», задумчиво глядя на кружащийся над валунами воздух. Солнце начало склоняться к горам, ели стали черней, а сосны наоборот зазолотились. Самочувствие было прекрасным. Ноги счастливо нежились в сухой обувке, бедренные мышцы полностью отошли, как и икроножные, спину не ломило.

Покидая место, человек оглянулся, чувствуя легкое неудобство. …Наверное, это оттого, что я оставляю за спиной неразгаданную загадку, — грустно подумал человек, — но все загадки не разгадаешь, да и зачем? Должна же оставаться в мире хоть какая-нибудь тайна, хотя бы такая маленькая и трогательная, как эта полянка с валунами и нескончаемым ветерком по кругу…

Ему нравилось думать об этом как о «маленьком сокровище, подаренном ему к отпуску Вселенной» — в глубине души человек был сентиментален, но кто не умилился бы при виде такого сказочного уголка?

Оказалось, что гнуса и комаров стало куда больше, чем на той стороне горы. Кровососов и впрямь прибавилось, и не только их — каждое встречное живое отхватывало от него свой кусок. То, что было смято и обгрызено Местом, больше не могло за себя постоять, и неожиданную прибавку получили все — комары, гнус, некоторые из растений, мимо которых проходил человек, маленькие Места, а когда человек вернулся к себе, некоторые люди вдруг стали настойчиво искать его общества. От него оставалось вполне достаточно, чтоб продолжить путь, но профессия не позволила осуществить полуосознанное желание забиться куда-нибудь в нору, никого не видеть, восстановиться. Он боролся с хандрой и ежедневно себя побеждал, зато начал плохо спать, постоянно перекладывал подушку на другой конец кровати, стал забывать даже важные вещи; начал раздражаться по каждому пустяку, так что к Новому году перессорился практически со всеми. Когда заподозрившая нехорошее жена эагнала-таки его к знакомым врачам, те никаких особенных патологий не обнаружили, однако к следующей весне на кафедре появился некролог.

Песня про зайцев

Слыхали про Иерихонскую трубу? Якобы стены какой-то древней крепости обрушились, когда она заиграла. С тех пор как прочел это, думал — чего там, художественный текст, Библия, древний памятник словесности; там и моря расступаются, и Бог врукопашную хлещется с теми, кто в него верить не хочет, и всякие прочие мракобесия. Теперь верю, без вопросов, и втихомолку считаю дураками тех, кто кидается спорить.

Просыпаюсь в машине. Стекла запотели, перегар, одежда влажная и вонючая — короче, ужоснах, как метко сказано каким-то сетевым остроумцем. Выволакиваю затекшее тело наружу — ё, холодно-то как! Зуб на зуб не попадает, трясет, как мокрую кошку, притом башка как нарыв под ногтем и страшенный сушняк. Бедное животное, — думаю, глядя в зеркало на свою опухшую рожу, — был бы щас ствол, замочил бы не задумываясь: до того тебя, скотина, жалко. Машину обхожу — твою мать. Свет не вырубил, так и спал. У машинешки глазки мутные, совсем как у хозяина, за грязной оптикой еле-еле светится, аж в красноту: бобик сдох, значит. Прикуривать искать кого-то надо, компьютер отцеплять, а это не с похмелья работенка… Я представил, как иду ловить зажигалку: ноги разъезжаются, в голове кувалдой отбивается пульс, блевануть бы — а нечем, а идти еще… А сколько, кстати?

Мысль, как отбивная, вывалянная не в сухарях, а в крупном таком песочке, потянулась через высохшие мозги, заставляя передергиваться всем организмом — а ГДЕ это я, а? Подняв слезящиеся глаза, я осмотрелся. Впервые, надо сказать; до этого меня как-то слабо волновала собственная локализация — раз в машине, значит, на дороге. Дорога автоматически означает пиво, пожрать, помыться даже, потом, правда, еще менты-менты-менты — и вот он, sweet home. С кроватью, успокаивающим бормо-таньем телевизора и женой, всегда готовой и водички поднести страдающему мужу, и бульончика сварить для скорейшего выведения метаболятов этанола. Только б доехать. Но вокруг меня шумел лес. Я стоял посреди изрядно заросшей просеки, над головой слабый ветер перебирал провисшие провода ЛЭП. Странно, незапитанная ЛЭП-то, а какая путевая — провода квадратов на пять-семь, да сами опоры тоже не копейки стоят, — машинально отметил я, намереваясь запомнить сюда дорогу. — Надо бы вернуться потом да опустить немного Чубайса, пока не под током, тут ведь не штука и не десять валяются. Мысли о работе придали мне мужества, и я, оглянувшись на машину, побрел в ту сторону, откуда вроде бы приехал.

Тропка, незаметно взбирающаяся в гору, то и дело терялась в кустах шиповника и малины. Похоже, набили ее не обходчики ЛЭП, тропка явно затачивалась не под скорейший обход маршрута, а под сбор ягод. Я понял, что надо возвращаться и шлепать в другую сторону, да и посмотреть на следы колес не мешало бы. Приехать отсюда нереально: местность вполне противотанковая, да и вероятность встретить воду на горе, мягко говоря, невелика — а пить хочется страшно, во рту вместо слюны тягучая щелочь. Однако я почему-то продолжал идти, словно лишившись воли, на каждом изгибе обещая себе, что дойду максимум вон до того куста и все, разворачиваюсь. Однако и этот куст остался позади, потом еще, и еще, и еще — через некоторое время я уже наблюдал за собой, полностью превратившись в безучастно сидящего в уголке мозга свидетеля. Главным действующим лицом я уже не был — власть над моим телом перешла ко мне же, но ко мне другому. Другого мало волновало, что губы запеклись, что на майке, пропитанной холодным похмельным потом, сидит уже с килограмм комаров, а ноги подозрительно подламываются и дрожат, — он явно знал, куда идет.

Ну, коли подписался управлять нашим телом, вот теперь сам с ним и плюхайся. Раз такой умник нашелся, — подумал я Другому, демонстративно усаживаясь сам в себе и обидчиво закидывая ногу на ногу. — Пои, корми, вези домой. Шизофрению тоже тебе лечить, дорогой мой. И на работу тоже ты ходить будешь. Выискался тут, понимаешь.

Другой не отреагировал, хотя все расслышал и прекрасно понял — это чувствовалось. Только глянул искоса, словно на истеричную школьницу, и все; однако мне было уже не до его реакций — я вдруг понял, что предназначен именно для этого. Видимо, что-то потревожив, стронув с места своими мыслями, я еще в начале обращения к Другому явственно ощутил, что сейчас пойму что-то важное; и вот, voila — в самом деле понял. Четкое такое чувство, что, мол, вот это — и есть то, для чего ты родился, учился, служил, работал, — все для этого. Это — оно, и ты попал в самое правильное место в наилучшее время, потому что оно — здесь. Еще бы понять, что же именно.

Пока я дулся на Другого, лес кончился — вернее, остался внизу. Передо мной высилась каменистая верхушка горки, из-за которой выглядывала очередная опора — ЛЭП, оказывается, обошла горку слева, а я и не заметил. Небо тоже изменилось — куда-то девалась жемчужно-серая пелена, превращавшая солнце в почти неотличимую от окружающей хмари область, только теплую и режущую глаза, когда случайно наткнешься взглядом.

Ну? И че? А, Сусанин хренов? — укоризненно подумал я Другому, но его и след простыл. Вот сука. В натуре Сусанин. Я принял управление собой и первым делом остановился, оглядываясь в поисках места, чтоб присесть и перевести дух — ноги гудели, и по опухлостям морды, облепленной раздавленными комарами, обильно текло. Пришлось поднять перед футболки и вытереть лицо; правда, суше не стало, но хоть капли не щекочут, и то хлеб. Хотя… Все-таки щекочут. То, что я принял за щекотку, усиливалось и охватывало все тело. Мне казалось, что каменистое крошево под ногами мелко зудит, словно я стою над огромным дизелем, и толща породы, поглотив звук, все же пропускает ту высокочастотную вибрацию, прямо как на тепловозе, от которой ноют зубы и вещи тихонько едут по столешнице.

Я перестал привередничать и плюхнулся на задницу прямо там, где стоял, мне захотелось схватиться за землю; мельком брошенный взгляд на соседние горы едва не лишил меня остатков самообладания — они вибрировали, словно их изнутри били огромной кувалдой. Я устойчиво сел на осыпи, уперевшись руками и раскинув ноги. Мозг, хрустя слипшимися от алкоголя шестеренками, пытался определить источник ЭТОГО и в случае, если он приближается, организовать отступление. При ближайшем рассмотрении Это оказалось чем-то вроде звука, но это был был очень странный звук — запредельно низкий, его слушаешь животом, ладонями и ступнями, уши тут бесполезны. Глядя на горы, я четко отличал неподвижные и молчащие от исходящих этим зудом, и тихие были очень далеки.

Поняв, что бежать никуда не надо — бесполезно, ЭТО везде, я обратил наконец на него внимание без цели скрыться-затаиться-выжить. Звук — буду называть его так — не был монотонен, он явно выводил какую-то не мелодию, но скорее гамму: в его чрезвычайно медленных взлетах и падениях ощущалась какая-то математика, последовательность. Ухватив эту последовательность, я обнаружил, как она захватывает, затягивает в себя, лучше объяснить не могу. Ты в сравнении с этой тягой что вошка, которая на блошке, которая на кошке, а кошка… Кошка ходит по палубе груженого супертанкера дедвейтом тысяч в двести пятьдесят, идущего узлах эдак на двадцати пяти. Сопротивляться даже не смешно, вот что я хочу сказать.

Мелькнуло сожаление об оставляемой позади старой жизни — с работой, женой, телевизором; я прекрасно понимал, что НАСТОЛЬКО большие штуки близко не ходят, и если уж зацепился за ТАКОЕ, то тебя унесет так далеко, что… Впрочем, сожаление было тусклым, и я весьма удивился: как так, все, что было со мной раньше, родные люди, события, память, словом — ВСЕ, не может же отсекаться настолько легко, к иной сигаретной пачке, отправляемой вечером в мусор, за день привязываешься больше. Впрочем, весь этот хлам, оказавшийся не крепче прессованной пудры, невесомо стек меж пальцев и улетел по ветру. Меня теперь никак не звали, у меня не было ничего — даже несчастное тело, корчащееся далеко внизу, не имело ко мне никакого отношения, я даже подумал, что его теперь может занять любой желающий и надо было оставить в машине записку с кодом компьютера и расположением секретки; думая о машине, я чувствовал, как рассыпаются эти мысли, и спустя крохотную долю секунды я перестал знать, что такое «машина».

Происходящее с моим сознанием здорово напоминало кадр из какого-то мультика — персонаж бежит по каменной брусчатке, а она рассыпается под его ногами, проваливаясь в огненную бездну. Разница была в том, что в мультике персонаж спасался, пытаясь опередить волну осыпания, а я легко обрушивал в никуда мое рассыпающееся «я» с какой-то веселой старательностью, пытаясь закончить побыстрее безо всяких причин, просто резвясь.

Внезапно песня оказалась у меня на ладони, очень напоминая учебную модель какой-то органической молекулы — такие же разноцветные шарики, парящие на невидимых связях. Я без удивления рассматривал ее, испытывая к ней теплое чувство, похожее на то, какое бывает, когда берешь на руки котенка или щенка. Песня была… про зайца. Как он идет по черному, сотрясая все вокруг, и глаза его направлены вниз, но смотрит он наверх, это было очень важно. Его лапы подымаются и опускаются медленно, но несется он куда быстрее ветра. У меня воз никло ощущение, что небо над этим зайцем, хотя он совсем не заяц, тоже черное, но он как-то понимает, где верх, а где низ. Все это дело выражалось одним коротким словом, из двух или даже одного слога, бесконечным повторением которого и была эта песня.

Я попытался вытащить руки из земли, но болотистая луговина крепко их держала, присасывая при малейшем движении. Тогда я расплел ноги и приставил правое колено к сгибу локтя, создавая рычаг. Чавкнуло, и ледяная сырость верхового болота выпустила мою правую кисть. Левой я заняться не успел, она вылетела из земли практически сама. Я снова услышал песню, теперь ее пел человек, вернее, два человека — сидящие на пятках парень моих лет и мужик лет шестидесяти. Они были прямо передо мной и пели узляу с закрытыми глазами, старик — низко и утробно, почти как сами горы; парень немного повыше — насколько, конечно, это можно сказать об узляу. Я обнаружил, что легким качанием головы можно менять то, что я слышу, — то горы, то их. Несколько раз сменив звуковую картину, я стал слушать горы, но песня окончилась.

Умолкнув, они немного посидели, не меняя положения. Затем старик открыл глаза — точнее, среди бугрящейся морщинами кожи прорезались две черные щелочки. Старик смотрел на меня, ничего не предпринимая, затем встал, опершись о плечо молодого и выведя его из транса. Молодой легко вскочил и замер, глядя на меня, — для него мое появление точно стало сюрпризом. Я тоже поднялся, не зная, куда девать вымазанные землей руки. «Поехали», — сказал старик и направился к кустам на краю болотца; сказанное явно относилось и ко мне. Молодой помедлил и, быстро обогнав старика, исчез в подлеске. Я спускался за стариком, с великим трудом удерживая язык за зубами.

Спуск закончился на небольшой поляне с двумя копнами сена и сто тридцать первым ЗиЛом, возле которого стоял молодой, держась за ручку приоткрытой водительской дверцы. Я обнаружил, что молодой в коричневом пиджаке и серо-бело-зеленом турецком свитере с вышивкой на груди — до этого я не замечал, кто в чем одет. Старик тоже носил пиджак, только серый, в более светлую серую полоску, на груди старика я заметил орденские планки, где среди обычных юбилейных побрякушек были и уважаемые всеми награды — «Отвага», «Звездочка» и «Слава», однако на фронтовика дед совсем не тянул.

— Утыр, бишенче, — пригласил меня в кабину дед, забравшись первым.

Я хлопнул дверцей, молодой умело дернул с места, и «зилок», переваливаясь, начал спускаться со склона. По грунтовке за полчаса мы добрались до нормальной дороги, которая через несколько километров пересеклась с какой-то до боли знакомой оживленной трассой, оказавшейся дорогой между Кыштымом и Каслями, — получается, я был практически дома. На перекрестке, вымазанный по уши, облепленный хвоей и с пучками травы в бампере, стоял мой Черный Юнкере. Я офонарел — как?! Точно помню, не приезжал я сюда, точно. Да и ни в каком помрачении не брошу его на обочине трассы, хоть после литра, хоть после двух. Однако вот он, стоит. Без задней мысли — ключей-то нет, выскакиваю и к нему. За спиной тут же раздается «зиловский» пердеж — надо же, уехали! А я думал, довезут хоть докуда-нибудь, мне ж теперь эвакуатор нужен, машина-то закрыта. Ручку догадался дернуть минут через пять. Дверь, распахиваясь, чмокнула уплотнителями, и я плюхнулся на свое место. Ключи в замке. Аккумулятор в порядке. Да все в порядке, только на счетчике почти четыре левых сотни, и не пил я вчера ни с кем — не пью я уже года как четыре-пятый.

Летать

Экое засаленное дурами словцо, даже взять-то в руки боязно. Так и кажется, что тут же влипнешь всей пятерней в нечто сопливое типа трагическое-карамельное и до икоты фальшивое. Когда его слышишь или, не приведи Господь, встречаешь в тексте — срабатывает вбитый девичьей патокой рефлекс — махать руками и блажить дур-ниной: «На хуй, на хуй, к ебени матери!!!» Однако именно об этом пойдет речь. Летать, господа, летать.

Я долго приставал ко всем, кого к тому времени знал, с этой дурью. Доприставался. Незадолго до Кыргатуя, еще снег только с дорог сошел, приезжаю я к Гимай-абыю. Смотрю, он не один — во дворе «москвичонок» Тахави стоит. Стучу в ворота — ноль реакции, только пес подбежал. Думал, хоть он гавкнет, хозяин услышит — не, ни фига, радуется, дурачок молодой, пытается через щель лизнуть. Пришлось дудеть, и не раз — аж соседи повылазили. Наконец услышали — или решили, что хватит малайку на дворе мариновать, у них никогда не знаешь точно. Оказывается, овцу лечили.

День субботний, однако меня без всяких бань и прочих нежностей сразу же направляют за тридцать верст, практически обратно, в Аллаки. Поезжай мол, найдешь (объяснили как) дом Зиннура, у которого той осенью сын в армию пошел, и доложишь — типа, так мол и так; я бишенче, послал меня тот-то, с целью полетать. И ведь не смеется, гад, не улыбается даже. Я не стал переспрашивать: «Так, мол, и объявить — полетать?»; че-то мне вожжа под хвост попала, с резкостью такой думаю про себя—а так и объявлю. Хули нам. Вот я буду печалиться, что про меня Зиннур из Аллак подумает. Может, он мне заправленную СУшку из коровника выкатит без лишних базаров. Выкатит — сяду, спрошу, где газ, где тормоз, и полечу, не выкатит — развернусь да уеду; че мне, обяс-няться, что ли, там? Сами сказали. Спросил только — к чаю взять че-нибудь? Оба заржали — не надо, мол, не чай пить едешь.

Но я все равно до шашлычников на Тюбуке проскочил, набрал всякой хрени — кекс там, заварка нарядная, всякого эндакого, без чего (в моем случае) в гости, по местным понятиям, идти неудобно. Оказалось, и впрямь зря.

Подъехал, подудел, выхожу. Только за калитку взялся — открывается. Встречает меня паренек лет шестнадцати, вежливый такой: пройдете, абый? Присядьте, сейчас отца позову. А у меня еще как резкость настала, так и не проходит; странно, обычно так долго мимолетное настроение не задерживается. Нет, говорю, в машине посижу. Сел и пытаюсь понять, че это за резкота накатила. Припомнил, как с азербайджанцем на трассе, когда чай покупал, обошелся нехорошо — ну, не то чтоб совсем нехорошо, однако неприятно вспоминать. Не, думаю, что-то не так, я обычно с людьми вежлив и не то что первым, а и в ответку не всегда дергаюсь. Это меня опять старик в трубу загнал. (Я так называю для себя те моменты, когда события катятся по жестко заданной траектории, и даже видя наперед, что делаешь что-то не то, ни остановиться, ни изменить их ход не можешь.)

Вышел отец, Зиннур абый который. Опаньки, смотрю, актер Леонов, только мальца засиженный. Сразу видно — легкий, веселый человек, но строгий. Не зря пацан вон какой воспитанный, не по нашему времени. Я вылезать — а он таза обходит, рукой махнул: садись обратно, мол. Сели рядом, познакомились. По-русски лучше меня говорит.