Юрий Бурносов

Песня Сольвейг

(из цикла «Грядущее Завтра»)

Штурмбаннфюрер СС Кеслингер завтракал. Дитрих постарался на славу: хату для штурмбаннфюрера нашли опрятную, хозяйку выставили в сарай. На стене висел портрет Сталина в рамке — не успели убрать, но Кеслингеру он не мешал.

Штурмбаннфюрер доел омлет, положил вилку, промокнул губы салфеткой и задумался: выпить рюмочку коньяка или же не пить. Коньяк был настоящий французский, он сам купил его в Гренобле. Нет, пожалуй, с утра не стоит… Чертова Россия. Или это называется Белоруссия? Ах, все равно — Россия… После Франции, после зеленых виноградников и парижских мостовых — сюда, в грязь и кровь.

Глинобитные хижины. Коровье дерьмо. Дороги, которые язык не повернется назвать дорогами. И противник, который воюет совсем не так, как остальные. Кажется, это будет совсем другая война, не французский вояж и не прогулка по Люксембургу и Бельгии.

За окном ревели моторы: парни Фогеля гоняли по улице нелепый русский танк, чудовище с пятью башнями.

Подобные Кеслингер видел у французов, но русский был еще идиотичнее.

Пожалуй, надо сфотографироваться на его фоне, решил штурмбаннфюрер, пока они не начали расстреливать танк из пушки. Танкисты любят проверять, где броня тоньше и куда вернее бить.

В комнату вошел Дитрих.

— Приятного аппетита, штурмбаннфюрер, — сказал он.

— Я уже позавтракал. Неплохо, неплохо…

Уберите эту усатую образину со стены, — кивнул Кеслингер. Дитрих поспешно снял портрет и сунул его за шкаф.

— Что нового? — поинтересовался Кеслингер, заметив, что адъютант что-то хочет сказать, но не решается.

— Я не хотел вас беспокоить за завтраком, — сказал Дитрих. — Привели пленного.

— Пусть допрашивает Циммер. Или Хазе.

Это их работа, — поморщился Кеслингер.

— Тут другое, штурмбаннфюрер. Это русский генерал. И, осмелюсь сказать, странный генерал.

— Странный? Надеюсь, у него не две головы? — Кеслингер улыбнулся, и Дитрих облегченно вздохнул. — Ну хорошо, давайте вашего странного генерала сюда.

Кеслингер сдвинул в сторону тарелки и сел на табурет. Двое автоматчиков ввели пленного, и у штурмбаннфюрера поднялись брови.

— Это генерал? — спросил он, оборачиваясь к Дитриху. — Это же мальчишка!

— Тем не менее это русский генерал-майор, — развел руками Дитрих. — Мы проверили документы. Вот, возьмите, тут все бумаги и личные вещи.

— Я могу сесть? — спросил генерал на отличном немецком.

— Разумеется, — кивнул Кеслингер. — Эй, дайте ему табурет и проваливайте! Дитрих, я вас позову, если понадобится.

Генерал сел на лавку у стены.

Действительно, генеральская форма, звездочки в петлицах, пустая кобура не ремне. Левая рука его была перевязана грязным окровавленным бинтом, босые ноги сбиты в кровь. Невысокий, худощавый, светловолосый. Арийский тип, подумал Кеслингер. Как интересно смешивается кровь. Вполне мог бы маршировать под Триумфальной аркой вместе с парнями Кеслингера, тогда еще гауптштурмфюрера. Но молод, как молод! Что за маскарад?!

Русский внимательно смотрел на штурмбаннфюрера, словно изучая.

— Сапоги, разумеется, отобрали, — раздраженно констатировал Кеслингер. — Извините, герр генерал, эти солдаты… Значит, переводчик нам не нужен. Откуда знаете язык?

— Изучал, — туманно ответил генерал. — Я знаю несколько языков.

— Хорошо. Меня зовут Кеслингер, штурмбаннфюрер Кеслингер.

— Эсесовец, — понимающе кивнул генерал.

— Эсесовец, — согласился Кеслингер. — Ваши сведения об СС, разумеется, подсказывают, что я вас тут же начну пытать? Разочарую вас: поверьте, не собираюсь. Более того, не люблю.

Не буду покрывать гестапо, но СС — не совсем то, чему вас учили в Академии Генштаба. Как вас зовут, герр генерал?

— Силантьев. Андрей Силантьев.

— Сколько вам лет? Я не склонен подозревать вас в розыгрыше, не время и не место, к чему это вам. И все-таки? Вы слишком молодо выглядите.

— Двадцать восемь, — сказал генерал.

На вид ему вряд ли можно было дать и двадцать два, и Кеслингер покачал головой:

— Странно. В вашем возрасте — и такое звание…

— А сколько лет было Рычагову, Смушкевичу, Голованову, Черняховскому? устало спросил генерал. — Вас это не удивляет? У нас была солидная чистка в армии, вы должны знать. По-моему, в Берлине это по большей части и состряпали. Убрали много ненужных людей, но зацепили и действительно специалистов… Тем не менее, в результате талантливая молодежь продвинулась в чинах.

— Так вы, значит, представитель этой самой талантливой молодежи. Похвально. Хотите коньяку? Сигарету?

— Не употребляю.

— Вот как? — удивился Кеслингер. — Хотя почему бы и нет. Наши познания о русских привычках и традициях сродни вашим познаниям об СС. Вы командовали корпусом? Дивизией? Штабист?

— Представитель Ставки. Специальный представитель.

Кеслингер хмыкнул. Специальный представитель Ставки — это что-то новое. Или генерал врет? Молод, очень молод. Капитан, ну, подполковник… И то если летчик, они продвигаются в званиях быстрее. Но генерал? Впрочем, русские есть русские. Не исключено, что ему доверяет сам Сталин, например. Отсюда и звание.

Штурмбаннфюрер повертел в руках документы, пощелкал предохранителем генеральского пистолета.

— Я советую вам отдохнуть, генерал. С вами будут обращаться хорошо, это я вам гарантирую. Вечером продолжим беседу. Не вижу смысла передавать вас сразу в чужие руки. Если честно, мне просто нечем заняться, а вы можете если захотите — стать интересным собеседником. Уверяю, никакие военные секреты мне не нужны — их будут выуживать у вас позднее. Русским осталось воевать не больше месяца, так что любые секреты просто теряют смысл.

Генерал сощурился, словно хотел что-то возразить, но промолчал.

Кеслингер вызвал Дитриха и, кивнув на Силантьева, сказал:

— Обращаться хорошо, обед — как для меня. И верните генералу сапоги, Дитрих.

* * *

— Мы нашли фортепиано, штурмбаннфюрер! — сказал Дитрих, неумело скрывая радость.

— Фортепиано? В этой дыре?

— В школе, штурмбаннфюрер. Эти идиоты танкисты уже успели погасить несколько сигарет о клавиши, но инструмент цел. Сейчас его должны привезти… Кажется, уже привезли.

За окном рыкнул останавливающийся «бюссинг» и солдаты загомонили, сгружая громоздкий инструмент.

— Осторожнее! — прикрикнул Дитрих, когда они внесли фортепиано в комнату. Кеслингер поставил табурет и откинул крышку.

В последний раз он сидел за клавишами в Магдебурге, три месяца тому назад. И уж никак не ожидал, что в этой глуши найдется хоть какой-то инструмент. Штурмбаннфюрер осторожно взял аккорд, другой… В принципе, на таком дерьме он еще не играл, но многое в жизни нужно делать в первый раз. Уже то, что в этой дыре нашлось фортепиано, есть маленькое чудо. Его даже, кажется, настраивали!

Любовь к музыке Кеслингеру привил дед.

Он помнил его слова о том, что хороших офицеров у рейха много, но значительно меньше у рейха хороших офицеров, которые умеют играть на рояле. Штурмбаннфюреру трудно было судить, что далось ему лучше — военное искусство или же музыка. Иногда казалось, что музыка.

Особенно во время войны.

Даст бог, после всей этой заварухи можно будет оставить службу и заняться исключительно музыкой.

Кеслингер с сожалением захлопнул крышку — нужно было ехать в штаб дивизии и возиться с этим ослом Фогелем.

Впрочем, туда и обратно можно обернуться за два часа, если не тратить времени на ерунду и если не появятся русские самолеты. Если у них еще остались самолеты.

* * *

Как и планировал Кеслингер, поездка к Фогелю заняла совсем немного времени. Правда, полковник приглашал остаться и пообедать, что в принципе было не лишним — хорошие отношения складываются обычно за рюмками и тарелками — но Кеслингер вежливо отказался, сославшись на срочные дела. Фогель, кажется, не особенно переживал, да и черт с ним, думал штурмбаннфюрер, трясясь в своем «хорьхе» по пыльному проселку.

Русские самолеты, хотя и появились, вреда Кеслингеру тоже не нанесли. Пятерка неуклюжих ТБ-3 прошла над лесом в нескольких километрах правее дороги, и их тут же сожгли налетевшие «фокке-вульфы». Когда бомбардировщики, пылая и разваливаясь, падали на деревья, водитель Кеслингера, совсем молодой доброволец из Хаммельна по имени Йозеф, победно вскрикивал, после чего каждый раз извинялся:

— Простите, штурмбаннфюрер…

Кеслингер добродушно похлопал его по плечу и угостил сигаретой. Йозеф чрезвычайно гордился, что его имя совпадало с именем самого доктора Геббельса. Даже в кабине, на приборной доске, имелся вырезанный из журнала и заботливо прикрытый кусочком плексигласа портретик министра пропаганды. Штурмбаннфюрер некстати вспомнил увиденную во взятом Минске русскую карикатуру: Геббельс в виде злобной обезьянки. Очень похоже, подумал тогда Кеслингер, а сейчас представил, что случилось бы, попадись эта карикатура Йозефу.

Пообедав — Дитрих, как всегда, оказался непревзойденным поваром штурмбаннфюрер выпил-таки рюмочку своего гренобльского коньяку и подумал, а почему бы не пригласить русского на импровизированный концерт. Не для солдат же играть… Даже Дитрих гораздо более подходил в качестве адъютанта, нежели благодарного слушателя.

Поэтому штурмбаннфюрер распорядился привести пленного. Генерал выглядел отдохнувшим, на ногах его появились сапоги. Правда, немецкие — его собственные найти оказалось невозможно.

— Присаживайтесь, Силантьев, — предложил Кеслингер. — Как вам обед?

— Благодарю, очень вкусно.

— Готовил мой адъютант, шарфюрер Дитрих.

Ограниченный, но верный человек. Любите музыку, генерал?

— Люблю.

— Не возражаете, если я немного поиграю?

Мне нужен слушатель.

— Разумеется. Хотя согласно глупым заблуждениям, русским свойственны только гармошка и балалайка, — улыбнулся генерал. Улыбка сделала его лицо еще более молодым, и Кеслингер в очередной раз усомнился, тот ли он, за кого себя выдает.

— Шопен? Бетховен? — осведомился Кеслингер.

— Лист, если можно, — попросил Силантьев. Штурмбаннфюрер хмыкнул и заиграл.

Генерал слушал вдумчиво, как человек, понимающий и любящий классику. У Кеслингера уже давно не было слушателей вообще, а Силантьев явно оказался не самым плохим… Когда штурмбаннфюрер взял последний аккорд, генерал неожиданно сказал:

— Вы позволите мне?

— Что? — не понял Кеслингер. — А-а… Вы умеете? Извольте.

Генерал сел на табурет, вздохнул, зажмурил глаза и заиграл. Он играл Грига, «Песню Сольвейг», в переложении для фортепиано. Кеслингер считал себя очень хорошим пианистом и слышал добрый десяток еще лучших, но это… Слов для описания игры Силантьева у штурмбаннфюрера просто не было. Сказать, что он играл, как бог — значило промолчать. Старый разбитый инструмент, практически не настроенный, рождал кристально чистую мелодию, сам Григ упал бы на колени, случись ему услышать это.

Кеслингер даже не заметил, что генерал доиграл до конца. Несколько минут в комнате висела тишина: штурмбаннфюрер стоял у стены, прикрыв глаза, а Силантьев задумчиво тер щеки с проступившей реденькой щетиной.

— Сыграйте еще, — попросил Кеслингер, не открывая глаз. — Вы великий мастер, герр генерал. Где вы учились?

— В Москве. В музыкальной школе, — равнодушно сказал Силантьев. — Еще? Пожалуйста.

На сей раз произведение было принципиально иным: рвущие сердце аккорды, до которых и додуматься-то мог далеко не любой пианист, нарочитая атональность.

— Шнитке, — произнес Силантьев, не переставая играть. — Альфред Шнитке. Немец, кстати. Правда, русский немец.

— Шнитке? — Кеслингер открыл глаза. — Не слышал. Он жив?

— Жив?! — Силантьев усмехнулся. — Я думаю, он еще не родился. Или родился совсем недавно и даже не умеет играть на пианино.

Он оборвал свою странную мелодию.

— Я не понимаю вас, генерал, — нахмурился Кеслингер. — Что за шутки?

— Я не шучу, — генерал пристально посмотрел на Кеслингера, и штурмбаннфюрер понял, что он действительно не шутит. — Ни слова шутки. Великий композитор двадцатого столетия Шнитке еще не написал эту вещь.

— Э-э… Если я вас правильно понимаю… —  начал было Кеслингер, но Силантьев перебил его:

— Послушайте, штурмбаннфюрер! Давайте говорить начистоту. Я нахожусь в значительно более выгодном положении, нежели вы, потому что я знаю будущее, а вы — нет. Конечно, я не знаю, что случится конкретно с вами и со мной. Но я знаю судьбы наших народов, судьбы наших стран.

Кеслингер молча смотрел на русского. В ином случае он не позволил бы пленному, пусть даже и генералу, разговаривать с собой в таком тоне. Но сейчас позволил. Возможно, виной тому была «Песня Сольвейг», возможно странные вещи, которые говорил русский, но Кеслингер слушал, не перебивая.

— Я считал себя знатоком истории второй мировой. Особенно ее первых лет, — продолжал Силантьев, разрубая воздух сжатым кулаком. — Я учился на ошибках генерала Павлова, на просчетах Ставки и Генштаба, и я хотел проверить свои идеи на практике. Я знал ситуацию, я знал то, чего не знали Сталин, Жуков, Тимошенко и Шапошников. Поэтому я и очутился здесь. Идея стать генералом не настолько глупа, как вам кажется… вот только выгляжу я слишком молодо. Но не суть важно. Главное, что я глубоко заблуждался.

Я хотел вывести из окружения батальон, но положил его в нелепой атаке на вашу моторизованную часть. Я ничего не понимаю в происходящем, потому что я только читал книги, мемуары и художественную литературу, смотрел фильмы… Все это оказалось абсолютно иным. И я не смог.

Понимаете, штурмбаннфюрер, не смог! Я могу сказать вам все. Я знаю все. Знаете, есть русская поговорка: «Бог правду видит, да не скоро скажет». Так вот я сейчас и есть этот самый бог, и я могу сказать вам много правды. Война закончится 9 мая 1945 го да. Начнется все с разгрома ваших войск под Москвой, а затем под Сталинградом. Гитлер покончит с собой.

Германию разделят на несколько частей. Я мог бы рассказать больше и подробнее, но я и без того сказал вам то, чего вам знать не нужно. Вы можете мне не поверить, но тем тяжелее будет вам знать, что я был прав, когда все случится. Вы можете мне поверить, но тогда вам будет тяжело сейчас и во все оставшееся время. Вы можете сдаться в плен, но вы офицер, и будет ли это выходом для вас? Не думаю… Решайте сами, штурмбаннфюрер.

— Так кто вы на самом деле? — спросил опешивший Кеслингер. Немногословный прежде генерал обрушил на него гору слов, большую часть которых штурмбаннфюрер предпочел бы вовсе не слышать.

— Младший научный сотрудник Института времени. Силантьев Андрей Михайлович. Как вы правильно заметили, мальчишка.

— Что такое Институт времени?

— Научно-исследовательский институт в Подмосковье. Сейчас его еще нет. Даже не построили корпуса. Обычный лес. Если не ошибаюсь, построят в две тысячи тринадцатом. Занимается проблемами передвижения во времени, и весьма успешно.

Кеслингер открыл было рот, но не нашелся, что сказать. Он откупорил коньяк и отхлебнул немного прямо из горлышка, потом протянул Силантьеву. Тот покачал головой:

— Спасибо, я правда не пью.

— Допустим, я вам поверил. И что вы собираетесь делать? — спросил Кеслингер.

— Я? Ну, вы же не отпустите меня, верно?

Вы ведь мне не верите, так? Поэтому отправьте меня в штаб группы армий, в Берлин, в гестапо… Поверьте, это лучший выход. И для меня, и для вас.

— А… вернуться вы не можете?

— Мог. Теперь не могу. У меня был карманный пульт управления терминалом, но его отобрали солдаты, когда я попал в плен. Я думаю, теперь его все равно не найти.

— Да, не найти, — согласился штурмбаннфюрер. Он никак не мог поверить услышанному, но и не верить не мог. Силантьев был странным. Нет, не потому что он был русским — он был человеком не из этого мира. И все же Кеслингер жаждал доказательств. Сказанное Силантьевым о крахе блицкрига, о самоубийстве фюрера… В это верить не хотелось. Кеслингер вовсе не был оголтелым нацистом, но не такого конца он хотел для страны и партии.

— У вас есть еще какие-нибудь доказательства, кроме слов? — спросил Кеслингер. — И кроме музыки?

Силантьев покачал головой.

— Зачем? Я стремился ничем не отличаться. Я и пульт-то хотел спрятать в лесу, но побоялся, что потом не найду. Поймите, я хотел стать частью истории, штурмбаннфюрер. Я мог бы взять с собой оружие, которое появится только спустя пятьдесят лет, но это было бы нечестно.

— В таком случае мне ничего не остается, как не поверить вам, — отрезал Кеслингер, и у него сразу стало спокойнее на душе. Парень и впрямь может быть генералом, а может и не быть — с ним разберутся специалисты Хазе. А эту дикую мелодию Силантьев мог написать сам, мог подслушать, мог… Ах, черт, но как он играл Грига! И штурмбаннфюрер неожиданно для себя попросил:

— Сыграйте еще раз «Песню Сольвейг», Силантьев. Я не уверен, что у меня будет еще одна возможность услышать вашу игру.

И Силантьев сыграл Грига еще раз.

Кеслингер почувствовал, что сейчас заплачет, хотя это непристойно для офицера — плакать. И дед, и отец приказали бы выдрать его за слезы.

Но как он играл!

Как он играл!

— Хорошо, Силантьев. Я направлю вас в штаб группы армий, и я искренне не хотел бы, чтобы с вами обошлись плохо. Несмотря на все то, что вы навыдумывали здесь о вашей мифической победе в сорок пятом. Но у людей Хазе свои методы, и я ничего не могу поделать, поверьте.

— К сожалению, я ничего не придумывал, штурмбаннфюрер.

— В данный момент это уже не играет никакой роли. Вы меня не убедили, сухо сказал Кеслингер и вызвал автоматчиков.

Когда они выводили генерала из комнаты, он задержался в дверях и сказал:

— Извините, штурмбаннфюрер. Моя выходка испортила вам жизнь. Теперь вы знаете то, чего вам не положено знать… Я действительно мальчишка, и поступил как мальчишка. Ничего не вернуть…

— Идите, идите, генерал, — махнул рукой Кеслингер.

* * *

— Шарфюрер! Шарфюрер!! — Дитриха тормошил водитель Кеслингера, Йозеф. Штурмбаннфюрер заперся у себя в комнате и стреляет!

Дитрих вскочил с неуютного сундука, на котором спал, и прямо в нижнем белье бросился наружу. Окна хаты оказались закрыты. Он ударил плечом в закрытую ставню, та не поддалась. Тогда Дитрих вцепился в нее и, ломая ногти, сорвал.

Посыпались стекла, куски замазки, и адъютант просунулся в окно. Рядом пыхтел Йозеф, размахивая автоматом.

Кеслингер был жив. Он стоял посреди комнаты, пьяно шатаясь, и палил из парабеллума в фортепиано. В стороны летели осколки клавиш и щепки, струны внутри вскрикивали и выли в тон выстрелам. Опустошив обойму, Кеслингер запустил пистолет в угол, опустился на табурет, но не удержался и боком свалился на пол, на тканую серенькую дорожку.

— Выбейте дверь, Йозеф, — приказал Дитрих, а сам полез в узкое окно. Он усадил штурмбаннфюрера на кровать, расстегнул воротник кителя. Кеслингер мутно глядел на адъютанта и что-то мычал. Дитрих смог разобрать только что-то о человеке по фамилии Григ, но кто это такой — шарфюрер не знал.

Он совсем не разбирался в музыке.

* * *

Утром, когда Кеслингер немного пришел в себя, штурмбаннфюрера отправили на санитарной машине в Минск, а оттуда самолетом — в Берлин, где врачи нашли у него серьезное нервное расстройство. Верный Дитрих отправился с ним. После лечения Кеслингер был направлен в Голландию, где в 1943 году застрелился. Это произошло как раз после окружения войск Паулюса под Сталинградом, и поступок Кеслингера был списан на общую депрессию, постигшую офицерский корпус вермахта и СС. О встрече в белорусской деревне Кеслингер никогда и никому не рассказывал.

Генерал-майор РККА Андрей Михайлович Силантьев во время его транспортировки в штаб группы армий «Центр» выпрыгнул из кузова грузовика и бросился бежать в сторону леса. С целью предотвращения побега один из конвоирующих генерала автоматчиков, эсесман Генрих Гартманн, выстрелил в беглеца и убил.

Гартманну было вынесено порицание за поспешные действия, приведшие к потере ценного источника информации.

Директор НИИ Времени академик Лев Борисович Сойбельман написал целую гору бумаг, объясняющих исчезновение младшего научного сотрудника Силантьева А.М., плюс приложения (включая акт о пропаже из военно-исторического музея НИИ генеральской формы довоенного образца и пистолета системы «Тульский Коровина», а также справку о несанкционированном использовании терминала ТВ-1020). Предложение начальника службы безопасности института выслать спасательную группу для поиска было отвергнуто большинством голосов в связи с чрезвычайной опасностью посещаемой временной ситуации.

И правильно — ведь война.



12 февраля 1999 г.